Игнатий (VIII–IX вв.) ⁴⁰⁸

Сложная и незаурядная личность Игнатия, сначала диакона Софийского собора в Константинополе, а затем митрополита Никейского, весьма характерна для времени второго периода иконоборческого движения. Даты его жизни точно неизвестны, но, судя по его произведениям, большая часть сознательной жизни его падает на тот период, когда иконоборческое движение приобрело особую остроту. Игнатий не мог не откликнуться на волновавшие всех события того времени: в борьбе противников со сторонниками почитания икон сначала он встал на сторону первых, но потом раскаялся и перешел на сторону иконопочитателей. Трудов Игнатия–иконоборца не сохранилось, за исключением нескольких стихотворений, цитируемых Феодором Студийским; в нашем распоряжении лишь та часть литературного наследия Игнатия, которая отражает его взгляды как иконопочитателя. Это литературное наследие довольно обширно. и, главное, очень разнообразно по жанровому содержанию.

Получив блестящее образование, Игнатий стал «грамматиком»; его учителями были образованнейшие люди того времени – патриархи Тарасий и Никифор; Игнатий стал известным писателем, обладавшим к тому же и значительным поэтическим даром. Его перу принадлежит драматическая поэма о грехопадении Адама и Евы – возможно, первый прообраз «Потерянного рая» Мильтона; в то время это был первый образец драмы–мистерии, нашедший более широкое распространение в последующие века. Далее Игнатий переложил многие басни Эзопа на стихи в форме ямбических четверостиший, придав им нередко мораль, отличную от морали Эзопа. Их необыкновенная краткость свидетельствует о редкостном умении автора предельно четко и ясно выразить подчас очень значительное содержание. Басни в его переложении пользовались большой популярностью в последующие столетия. «Ямбы на Фому Славянина», надгробные элегии, несколько канонов также принадлежат перу Игнатия.

Как прозаик Игнатий знаменит, главным образом, своими агиографическими произведениями. Они очень тесно связаны с его личной судьбой и написаны в самые различные периоды его литературной деятельности; особенно интересно в этом отношении написанное в ранний период житие Георгия Амастридского, где автор признается в своей неопытности по части искусства описания жизни святого; зато оно ярко свидетельствует о прекрасной риторской выучке Игнатия. Исторические и бытовые описания преподнесены в крайне изощренной форме, со множеством стилистических украшений, риторических вопросов, восклицаний, нравоучительных сентенций от лица автора, со множеством цитат из классических авторов и священного Писания. Синтаксическое построение нарочито удлиненных фраз крайне сложно; это дает основание думать, что житие было рассчитано не на широкую читающую публику, а на образованную часть византийского общества того времени.

1. Наставники допускают своих питомцев к гимнастическим соревнованиям лишь после того, как в предварительных упражнениях те обнаружат физические способности, соответствующие испытанию. А нас, не успевших приобрести никакого опыта и совершенно не запасшихся чем–либо достойным для настоящего состязания, духовные подвигоположники толкают на арену слова. И по указанным причинам у нас много было оснований для колебания: ибо и уступить речам побуждающих было опасно, и упражняться в молчании значило бы только продлить испытание. Одно выглядело бы дерзостью, ибо все, на что решаешься сверх надлежащего, исполнено дерзости; другое возбудило бы подозрение в пренебрежении. Таким образом мы объяснили положение дела, как оно представляется на истинный взгляд.

Но и при выборе из того, чего следует избегать, должно предпочитать легчайшее зло; а дерзновение представляется, пожалуй, меньшей опасностью, чем небрежение. Первое внушается иногда одушевленною ревностью и возникает от пламенного желания, а второе есть признак души ленивой и близкой к отчаянию. На основании того, что следует из того и другого, сочтя предпочтительным говорить, мы спешим приступить к самой словесной борьбе, но чтобы дело это не показалось недостойным такого рвения, мы вспомним сначала сотворившего слово, который производит речь, открывая нам уста.

А чтобы длинное, написанное для благообразного оправдания, предисловие не послужило причиною скуки для слушателей, желающих как можно скорее услышать рассказ, мы от этих словесных извивов перейдем как можно скорее к предмету нашего желания и вкратце, как бы в виде оглавления припомнив деяния святого, доставим удовольствие присутствующим и сделаем их более внимательными к последующим частям повествования.

Кто же не знает этого великого и поистине небесного злака этой ветви и отпрыска истинного винограда ⁴¹⁰, сего божественного Георгия, слава которого разносилась от края до края, чудеса которого многочисленны, а подвиги еще многочисленнее? Он был угоден царям ради своего пророческого дара, и был уважаем сановниками ради необычайности чудотворения; патриархам он был известен до своего священства блеском своей добродетели, для всех прежде испытания был почтенным и желанным, образец подвижников, украшение иереев и опора мирян; он был страшен для врагов и дорог для своих, помощник для находящихся в опасности, доставляющий ободрение для бедствующих, врач для страждущих какою бы то ни было болезнью, исцеление и прибежище для грешных и образец смирения, весы справедливости; «всем вся, да всех (или весьма многих) приобрящет», по известному благоизречению Павла ⁴¹¹, он направлял своими указаниями на путь наилучший. Но после того, как этому краткому изложению наступил обещанный конец, и вы можете из самого прикосновения к краю одежды догадаться о целой ткани, я приступаю с Божией благодатью к повествованию ⁴¹².

39. Он превзошел отцов, прославившихся в деле пастырства Ибо кто, как он, умел собрать рассеянное и отыскать погибшее, исправить хромающее, исцелить болящее? Одних он сохранял невредимыми посредством предохраняющих лекарств, других – посредством очищающих, всего менее прибегая к розгам посредством слова, исправляя всего более примером, чем словом. О, как он изгонял человеконенавидение и вместо того вводил своим высоким смирением человеколюбие! Изгнав вместе с сребролюбием всякое любостяжание, он вместо того утверждал нестяжательность и сострадание. Он всех соединял узами справедливости и приучал украшаться целомудрием; всех прекрасно воспитывал в мужестве, приучая мужественно ополчаться против незримых врагов. Ибо нет ничего столь сильно побуждающего к приобретению добродетели людей подвластных, чем деятельный пример образа жизни начальствующих.

40. Но так как он был человек и ему следовало исполнить требования природы, т. е. отрешить от себя материю, переселиться в лучшую страну, надеть за благочестие победные венцы, в состоянии чистоты пребывая с Богом, то он подвергся смертному недугу; и при этом он совсем не был в неведении о наступлении конца, но ожидал его с радостью, воздавая благодарность связавшему и устроившему освобождение от тленной части посредством разделения, а также могущему по своим законам опять связать тело с душою там, выше. И вот он разлучается с внешним покровом за два дня до десятого месяца Дистра ⁴¹³, и его обоготворенная посредством умерщвления желаний душа возвращается к Богу в самую высь. И можно было видеть собрание царей и архиереев, слезы и неутешный плач властителей и подвластных; одни оплакивали в нем образец для хорошего управления, другие – для доброго повиновения властям. И вот он предается боголепно погребению руками иереев, и думают о нем, что он для архиереев – архиерей, для апостолов – ученик, для пророков – зрящий будущее, для мучеников – ежедневно умерщвляемый в сознании ради Христа.

41. Его скрывают во гробе как человека, но, как подобает святому, его не прикрывает забвение, он боголепно сияет чудесами – так, как мы это сейчас покажем, из многого взяв немногое, ибо мы не будем пытаться все объяснить словом. Сколько было одержимых нечистыми духами, которые освободились от демонов одним прикосновением к его гробнице; или расслабленных членами и принесенных к нему на носилках, которые возвратились домой укрепленные на собственных ногах; или лишившихся зрения и водимых другими, которые опять получили способность видеть, освободившись от глубокой ночи! Если бы мы вздумали перечислять, то мы или малым сосудом вздумали б измерить море или определить количество песку морского или исчислить расстояние от земли до неба. Но согласно с известным изречением, что лев узнается по когтям, мы покажем его дерзновение и близость к Богу – и после разлучения со здешнею жизнию – на самом деле, упомянув об одном или двух из его чудес, и затем окончив речь свою.

42. Был сильный дождь, способный покрыть всех когда–либо существовавших множеством вод, который казался, можно сказать, вторым потопом: наводнялись горы, плавали в воде долины; дома, храмы были полны водою; отчасти текущая сверху через крышу, отчасти проникающая снизу через двери, вода наполнила все; город вследствие напора волн со всех сторон как бы плавал в море, колебался в своих основаниях и угрожал разрушением, если бы только высший промысел, все обращающий на пользу, сверкающий мечом наказания, однако не опускающий удара, а открывающий нам путь покаяния, не остановил течения и не даровал спасения по молитвам святого, как это показало чудо, совершившееся в его гробнице. Когда храм наполнился водою, то эта вода совершенно не приближалась ко гробу святого, но тот, кто разделил Красное море и рассек Иордан, сам и тогда чудодействовал чрез своего раба; и можно было видеть, как влажная и жидкая стихия превратилась в нечто совсем противоположное, и стала по ту и другую сторону гроба, как некая твердая и неподвижная стена, так что гробницы не коснулась даже ни малейшая сырость. Поистине чуден Бог в святых делах его, творящий чудесное и ужасное сверх всякого слова и силы!

44. Пастырь добрый ⁴¹⁴ не был при своей плоти, а духом пребывал с Богом, и в непостижимых судах его читая, как посвященный, лицом к лицу, медлил с заступничеством и откладывал помощь.

Но он не мог совершенно не заметить этого ⁴¹⁵, и вот он и здесь чудодействует не меньше, чем в иных случаях. Когда чужеземцы вошли во храм и увидели гробницу, они вообразили, что тут сокровище; действительно, это было сокровище. Устремившись, чтобы раскопать его, они почувствовали себя расслабленными в руках, расслабленными в ногах, связанными невидимыми узами; совершенно неподвижные, жалкие, в полном изумлении и страхе, они ничего иного не могли сделать, как только кричать.

45. А их предводитель, увидев необычайное явление, тоже исполнился страха и ужаса и, приказав подвести к нему одного из захваченных в плен, стал спрашивать его, что означает случившееся и какого бога эта сила, и что такое здесь закопано, и каким образом пострадали воины.

Тот отвечает: «Это сила Бога, все приведшего из небытия в бытие и творящего все ему угодное, чему никто не может противостоять – ни царь, ни тиранн, ни князь, ни варвар, ни кто–либо иной, кого только ты можешь назвать, ни даже целый народ. Ибо через него цари царствуют и властители владеют землею».

«Что же, – отвечает варвар, – разве мы каждый день не приносим жертвы богам, устраивая алтари и возлияния?» «Но, послушай, это совсем не истинные боги, которым вы совершаете возлияния; не такие жертвы угодны нашему Богу; ни в чем не нуждается тот, кто над всеми владычествует». «А существует ли какая другая жертва, которая обрадовала бы вашего Бога? И как нуждающийся в ней может считаться ни в чем не имеющим нужды?» «Сам он ни в чем не нуждается, но, будучи благим, принимает благие деяния, которые приносят ему от чистого помышления. Кто же явился чистым пред ним своими благими делами, тот удостаивается от него величайшей чести – и при жизни и по смерти». «А какая это честь?» – спрашивает варварский князь. «Что бы ни захотел кто–либо творить во имя его – благодетельствовать почитающим эти дела и останавливать тех, кто осмеливается не воздавать им чести. Вследствие этого и твои воины, как видишь, дерзнувшие раскопать этот гроб, были наказаны: так как прикосновение нечистых рук варварских было оскорблением лежащему в нем, то по своему дерзновению перед Богом он связал руки и ноги их. И если хочешь узнать, что все это истина, принеси ему дары, умилостивив чрез посредство нас, христиан, и люди твои освобождены будут от обрушившихся на них напастей». «А какими дарами, – спрашивает тот, – можно ему угодить и какие приношения он принимает?» «Елей и воск, как это обычно у христиан, да еще освобождение пленных, и сохранение почтения к храмам. Если все это захочешь сотворить и соблюсти, то увидишь своих воинов здравыми, как прежде».

46. Варвар, пораженный этим, обещал все сделать как можно скорее. Дав вольность и свободу христианам, он поручил им ходатайство пред Богом и пред святым. И вот устраивается щедрое воз- жение светильников, и всеночное стояние, и песнопение; варвары освобождаются от гнева, ниспосланного Богом, устраивается некоторое примирение их с христианами, устанавливается согласие, и варвары уже более не оскорбляли святынь, не попирали божественных жертвенников, уже не отнимали более нечестивыми руками божественных сокровищ, уже не оскверняли храмов кровию. Один гроб был достаточно силен для того, чтоб обличить безумие варваров, прекратить всякое смертоубийство, остановить зверство, привести свирепых волков к кротости овец и заставить тех, кто поклонялся рощам и лугам, уважать божественные храмы.

Льва человек топтал в картине каменной.

«Вот наша сила!» – говорит прохожий льву.

Но тот в ответ: «А будь у львов художники, –

Здесь человек бы оказался попранным».

Под смех рабочих мышь несла из кузницы

Другую мышь, от голода издохшую,

И так сказала: «Следовало плакать бы,

Что даже мышь вы прокормить не можете».

Ел ворон сыр; лиса хитрить пустилася:

«Будь голос у тебя – ты стал великим бы!»

Закаркал глупый, сыр из клюва выронив;

А та: «Есть голос у тебя, да мозгу нет».

Осел надел на плечи шкуру львиную

И пастухам прохожим говорит: «Я – лев!»

Но чуть узнали люди, кто под шкурою,–

И живо он свою припомнил мельницу.

В большом сраженье меж зверьми и птицами

Ливийский страус, попадая в плен к врагам,

Зверям назвался зверем, птицам – птицею,

И показал тем – ноги, этим – голову.

Лисица, видя гроздья в винограднике,

Под ними долго прыгала, измучилась

И прочь пошла, а про себя промолвила

«Напрасный труд: они еще зеленые!»

Орел, стрелою в грудь смертельно раненный,

Страдал, роняя в муке слезы горькие,

И молвил, видя перья на конце стрелы:

«Увы! Разит перо меня, пернатого».

Трусливый ловчий пастуха расспрашивал:

«Скажи, ты не видал ли следа львиного?»

А тот: «Видал и льва я, он поблизости».

«Нет, нет, – сказал охотник, – льва не надо мне».

Чужими галка перьями украсившись,

Уже кичилась красотой над птицами,

Но общипали птицы (первой – ласточка)

Свое добро, оставив галку голою.

С лисою и ослом делил добычу лев.

«Вот эту треть, – сказал он, – как ловец, беру;

Вторую треть беру себе как царь зверей;

А третьей кто коснется, сам поплатится».

Бык лягушонка раздавил копытами.

«Таков ли был он?» – мать спросила в ярости.

Но дети ей в ответ: «Ты лопнешь, матушка,

И все же с этим зверем не сравняешься».

В стрельбе тягался Аполлон с отцом своим,

Напряг он тетиву и вдаль пустил стрелу.

А Зевс, единый шаг шагнув, догнал ее

И спрашивает: «Где ж тут мне стрелять, мой сын?»

Однажды звездочет, следя за звездами,

В колодец провалился, И сказал ему

Прохожий, услыхав его стенания:

«Паря умом, что ж не смотрел ты под ноги?»

Осел с мешками соли через реку шел,

Упал, а груз растаял и полегче стал.

Пошел вторично, нагруженный губками,

Упал нарочно и, увы, пошел ко дну.