Притчи Христа

Речь, произнесенная 31-го января 1893 г. перед защитой диссертации

Сочинение, которым в данное время занято просвещенное внимание  Вашего ученого достопочтенного собрания, носит название: Притчи Господа нашего И. Христа. Оно по основному своему характеру экзегетико-гомилетическое, изложенное близко к Русскому религиозно-нравственному пониманию. С точки зрения общих словесных сведений кто не знает, что притчею называется одна и определенных форм словесного искусства, которую строго надо различать от близкой и сходной с нею литературной формы – аллегории? Появившись ещё на языке народов младенчествующих, притча от аллегории различается тем, что аллегория, как и меньший вид её метафора, объясняющий и объясняемый предмет сливают, качества и свойства одного приписывая другому, в притче же они постоянно сохраняют свои отличительные свойства и лишь случайно сопоставляются один возле другого. К тому же притча составляется с определенным намерением вывести и сравнения какое-нибудь нравоучение; аллегория же довольствуется простым изображением умственного смысла наглядных, явственных знаков в слове или чертеже. В данные минуты я упоминаю пред Вами о этом лишь настолько, насколько моего труда, Вам хорошо знакомого, не касается рассмотрение аллегорических речей Господа, сохранившихся для верующих в духовном (τῷ πνευματικῷ) Евангелии Тайнозрителя Иоанна Богослова, именно: речи Христа, сказанной в Иерусалиме по случаю исцеления слепорожденного, о «пастыре добром»¹, в которой Он сравнивает Сея то с добрым пастухом, то с дверью к овцам; или речи Его, из прощальной беседы, «о виноградной лозе»². Правда, эти Евангельские аллегорические речи называются «притчами» и при изъяснении  синоптических притчей мы по местам затрагиваем  эти аллегорические речи Господа но все-таки эти речи называются притчами в смысле общем, отличном от того, в каком собственно употребляется в Евангелии наименование «притча». За такое различие в смысле наименования притчи – и двоякое ее обозначение по-гречески: παροιμια и παραβολή. Первое нигде не встречается в синоптических  Евангелиях, а второе собственно свойственно Евангелию св. Иоанна Богослова. Так как всякое более или менее ясно намекающее иносказание, полезное для памяти человека, чтобы ему не сбиться с пути на отмеренном ему Провидением поприще жизни, именуется по-гречески³ παροιμία; Евангельские притчи, изъяснением которых мы занимались, называются παραβολαί.

Очевидная возможность, полное правдоподобие этих Евангельских парабол без всяких гипербол делают их понятными, доказательными и привлекательными для всякого возраста, пола и состояния. Христос Спаситель, имевший обыкновение говорить о высочайших предметах так просто, ка будто ы Он вовсе не размышлял о них предварительно, и в тоже время так ясно и определенно, что каждый в себе чувствовал, как хорошо Он знаком с ними, нередко для выражения нравственного учения Своего пользовался притчами, как такою формою речи, которая заставляет человека верить себе прежде, чем он поймет связь между идеями и внешним образом их обозначения. Возможность этого для нашего мышления объясняется органическим единством внешней формы притчей с их идеями. Эта возможность становится непосредственною действительностью для того, кто и в окружающей нас видимой природе – этой второй книге Божественного Откровения о спасении людей – усматривает своего рода притчу или тип, заключающий в себе откровение высшего духовного мира с его неземными явлениями, состояниями и отношениями.

О близости словесной формы мыслей, именуемой притчей, нашему мыслящему сознанию можно заключить также и потому, что работа сознания вообще совершается путем сравнения и сопоставления предметов. Греческое же название притчи – παραβολή – происходит от глагола παραβάλλειν ставить один предмет подле другого для сличения и сравнения их. Не менее замечательно и употребляющееся на русском языке название притчи, будут-ли разуметься под этим названием назидательные суждения, нередко образные, к каковым надлежит ветхозаветные притчи царя Соломона,  – или же мыслиться рассказы, изложенные в образной повествовательной  форме, каковы притчи Евангельские, новозаветные. Церковно-славянское слово «притча» происходит от слов при и тча (теча), – тех же самых как и слово предтеча, и буквально означает подходящее присловие, напрашивающуюся пословицу⁴.

Останавливая просвещенное внимание Ваше на общем количестве времени произнесения Божеств. нашим Наставником притчей, на характеристических их чертах и основном содержании, должно сказать, что притчи – эту форму речи – Спаситель главным образом употреблять в то время Своей общественной деятельности и служения спасению рода человеческого, когда только подготавливал почву для последующего восприятия людьми учения о Своей Божественной Личности. Делая средоточным пунктом всех притчей изображение Своей Высоко-нравственной Личности, как идеала человечества, Господь в притчах нередко образ выражения берет от всем близкого и знакомого представления о Царе. Заимствование от такого именно светского и высокого представления особенно приметно в притче о брачной одежде, иначе известной под именем: притчи о браке царского сына, – той притче, в которой ясно выражается, с одной стороны, благость и любовь Отца небесного, призывающая ко спасению (царь-человек, а, с другой, и строгое правосудие, воздающее преступникам закона за его нарушение (просто царь).  Эта притча, по выражению почтенного премьера, английского богослова Гладстона, (перу которого принадлежит также и исследование о кончине мира) идет дальше всех остальных притчей Евангельских в разоблачении сокровенных до тех пор сторон таинственной христианской истины. Во всех же остальных притчах, за исключением притчи о злых виноградарях, Божественный Учитель является главным действующим Лицом; Он то сообщает в притчах высоконравственные правила жизни христианской благочестивой: смирения, терпения, нравственной бдительности и т.д., то направляет на путь добра и правды, то внушает твердость на этом пути, временами награждая, порой наказывая; словом в притчах, так же как во всей Его спасительной деятельности, проглядывают признаки царственности и божественности Христа, и в притчах же Христос представляется нашему верующему сознанию подготавливающим Себя к мирному, кроткому, но в тоже время и торжественному входу в Иерусалим.

При этом нельзя опустить из внимания и того обстоятельства весьма важного, что в притчах, сказанных Божественным Наставником в более позднее время Его общественной деятельности, сравнительно с притчами раннейшими слышится отголосок пережитых Богочеловеком испытаний, что притчи более позднего происхождения за время земной жизни Христа кажутся более грозными сравнительно с притчами ранними, что притчи Евангельские  более позднего возникновения за период общественной деятельности Христа отличаются характером историко-пророческим, чего нельзя сказать о притчах более ранних по происхождению, на которых лежит отпечаток спокойного характера изложения.

Не смотря на подмеченное нами различие в характеристических чертах притчей, во всех их заметна и общая черта ветхозаветной образности и сеновности в выражении ими истин веры и нравственности. Христос Спаситель действительно и пользовался приточною формою речи, чтобы под руководством ее мало по малу вводить сознание верующих из-под ветхозаветной образности в новозаветную область духовного разумения и усвоения истин веросознания и нравственности. Луч веры, необходимый для освещения ветхозаветных образов и типов, необходим был также для понимания смысла новозаветных притчей Господа. У кого этот луч веры погас, тот не способен был к восприятию духовного значения приточных образов, тот и видя не видел и слыша не слышал, не мог ничего духовного и спасительного извлечь из Евангельской притчи. Напротив тот, кто был способен воспринимать нравственные уроки и выводить спасительные истины из притчей, для того пред временем спасительного борения и страданий Христа наступила пора воспринять от Него, как Сына, и прямое откровение об Отце небесном⁵.

Сказавши обо всем этом пред Вами, милостивые члены ученого Ареопага, дозволяю себе питать теплую надежду на снисхождение Ваше своим просвещенным вниманием к моему труду и к ученой защите его пред Вами.