Заметка о миниатюрах Кёнигсбергского списка начальной летописи

Кенигсбергский (Радзивиловский) cписок начальной летописи заслуживает занимать одно из самых видных мест среди славяно-русских лицевых рукописей XIV–XV столетий, так как, по всем вероятиям, представляет собой копию с древнего лицевого списка летописи, который относился, быть может, к первой половине XIV или даже к концу ХШ столетия и может быть суздальского происхождения. Разобрать основания и степень достоверности этого предположения, необходимо приходящего на ум при виде рукописи, и составляет исключительную задачу настоящей заметки, назначаемой единственно обратить внимание на замечательный, но крайне сложный по своему составу исторический памятник!..

Главный довод в пользу высказанного предположения заключается в самом характере миниатюр Кенигсбергской рукописи, который, отличаясь на всем пространстве рукописи безусловной цельностью и происходя, видимо, от одной руки, представляют и по своему общему складу или композициям, и по всей технике художественного мастерства, основной греческий тип лицевых хроник ХIII–XIV столетий, собственно византийского и также южнославянского происхождения. Мы уже имели случай указать, что и Византийский оригинал, в данном роде рукописей, представляет собой, зачастую, копию списков более древних, а именно XI–XII веков, как то видно, напр., на великолепной Мадридской иллюстрированной хронике Иoaннa Скилицы XIV века¹: рукопись эта по миниатюрам может быть разделена на три различные части: одну, строго византийскую, скопированную с оригинала XII века, другую часть такого же склада, но более живую и натуралистичную, и третью, исполненную в более свободном от византийского шаблона народном характере. Именно эта часть и предлагает наиболее интересные и характерные сюжеты, и взамен мелочной разделки, золотой шраффировки облачений, иконописной неподвижности фигур, здесь находим варварский интерес к передаче реального, столь драгоценного для изучения начальных периодов народной исторической жизни. Весьма понятно, однако, что не только греческий миниатюрист, но и славянский его подражатель ценили, однако, не эту свободную, хотя детски слабую и начальную манеру, но ту художественно-строгую, стильную и ученую форму, которой и предпочитали бы всегда держаться, если бы оригиналы, которым они следовали, были всегда под руками. Как раз, что понятно само собой, византийские оригиналы, столь распространенные для Лицевых Евангелий, книг богослужебных и церковной словесности, не доставали именно для летописных сводов, синопсисов или хроник славянских царств и княжеств, и потому их иллюстраторы невольно, работая в привычном византийском шаблоне, растворяли его новым, варварски-свободным, хотя грубым и даже детски наивным пошибом².

Сравнивая нашу рукопись c чисто византийскими образцами, мы находим в ней, на первый взгляд, типический склад их композиций: и тут, и там видим бесчисленные, наивно-скомпонованные сцены битв, точнее – схваток (преимущественно конницы) двух отрядов, с предводителями впереди, далее походы тех же конных отрядов, (исключительно эта форма изображения похода, вторжения, нашествия), обмен письмами и посланиями между владетелями или их дипломатические сношения, заключение мира и пр., далее приемы депутаций, дани, те же отроки (юноши) приближенные (виз. евнухи), те же процессии или крестные ходы и службы, похороны (излюбленная тема), плаванья по морю в ладьях, осады городов и пр., словом, весь обиход лицевых византийских хроник. Все это передается в греческом (византийском) типе: как князья, так и придворные в греческих одеждах, с легкими придатками славянских костюмов и облачений (см. ниже), конница на аргамаках (передовые белые кони), воинское вооружение, известное грекам Византии (но дерутся всего чаще саблями, о чем скажем ниже), осады, самые замки и города, ограды, дома, входные двери и пр., исключительно, в греческом типе, точно также страны и местности всегда в виде скалистых холмов или прямо скал (но частые рисунки холмов, курганов), самые деревья (ствол с обрубленными нижними ветвями и тремя, пятью купами листвы) чисто античного греческого характера, тем более все церковные облачения, процессии, церкви, кивории и пр.

Этот греческий тип является здесь, однако, растворенным варварской свободой: фигуры сделаны крупнеe (часто вдвое) против греческого образца, начерчены вольно, часто многими штрихами, поправляющими друг друга, и потому, на первый взгляд, кажутся грубыми, детски намалеванными, но нельзя не видеть в их pисунке известного пошиба, отрицать присутствие артистической манеры. Оригинал, нашей рукописи, относившийся к XIII столетию, вероятно, еще более приближался к греческому стилю, и фигуры, быть может, были мельче.

В виде предположения мы можем представить себе оригинал, с которого исполнен Радзивиловский список, более или менеe близким к известной Maнассиной Летописи, Болгарской хронике XIV века, сохраняющейся в Ватиканской библиотеке. Если мы сличим эту рукопись по миниатюрам с хроникой Скилитцы, разница греческого и славянского миниатюриста будет столь сильной, что мы с первого раза стали бы даже совсем отрицать их родственную близость, а между тем, болгарский иллюстратор учился на византийских рукописях, и если бы ему пришлось изображать Евангелистов, то он написал бы их или старался бы написать, как писали его учителя греки³. В хронике он был предоставлен самому себе, но его композиции, его художественные и технические приемы остались византийскими: у него мы можем наблюдать «лепку» лица и тела, изменениe тонов в тенях, свободную, чисто барельефную обработку пейзажа легкими контурами или очерками кистью. Не говорим уже о том, что в пейзажах oн размещает олицетворения рек и что он везде пользуется греческим шаблоном, как наиболее понятным и пластически ясным.

Но если мы начнем сравнивать Радзивиловскую летопись с Манассиной, то oни представят и громадную разницу, как оригинал и копия (даже, вернее – «список»). Где болгарская рукопись представляет работу кистью, легкой, воздушной, со слабыми контурами и черными очерками сепией только в тенях, там везде в русской рукописи перо заменило кисть, во всех контурах фигуры, деталях и пр. В русской миниатюре нет лепки лица и тела, нет теней, и краска сплошь «иллюминует», расцвечивает одним тоном предоставленную ей поверхность. В болгарской – лица смуглы, оливковы, очерчены красным контуром, здесь или цвета пергамена, или слегка желтоваты. Болгарский миниатюрист владеет и руководится художественными приемами акварели, русский – ищет только веселого, преимущественно яркого красного, кирпично-красного, светло-зеленого, ярко-желтого и пр. Рисунок в болгарской xpонике близок еще к античным образцам по силе выражения, здесь он детски беспомощен и выражение достигает лишь крайней утрировкой; словом, в первой мы еще видим художника, во второй – только каллиграфа.

Но, в то же время, в русской рукописи наше внимание постояннo останавливается перед множеством деталей чисто cлавянских, или условно, в греческом стиле, указывающих на греко-славянский, pyccкий обиход, и понятно, эти детали для русского исследователя представляют и наибольшую важность, хотя их анализ, перечень и истолкование требует, как всегда в подобных случаях, сравнительного исследования и не могут быть достигнуты в пределах одного памятника, хотя бы замечательной, оригинальной и особенно полной лицевой рукописи.

Мы видим в нашей рукописи, что русским князьям и великим князьям не придается «царского чина» – в облачениях торжественных, в домашних нарядах или воинском костюме (как то, напротив, постоянно имеет место в греческой рукописи Скилитцы, в которой князья представляются в царских венцах). Напротив того, греческие цари имеют на голове всегда корону, в виде тиары или даже условной формы венца с зубчатым верхом. Особенно любопытно, что в Манасииной летописи князья или конные вожди дружин имеют золоченые шлемы, напоминающие своей меховой опушкой Мономахову шапку: со временем мы надеемся подкрепить многими доводами наше предположение о греко-славянском или, точнее, балканском происхождении русской «золотой шапки», получившей имя Мономахова венцa. В данном случае позволяем себе только предложить будущим исследователям проследить по рукописям (Радзивиловский список, как копия, вряд ли может быть для итого использована) употребление золотого шлема для князей-предводителей конной дружины. В русской рукописи князья одеты в длинный, до полу, цветной, у стана подпоясанный кафтан, с оплечьем и каймой по подолу и нарукавниками и с пристегнутой у левого бока саблей (палашом) или с мечем в руках; на голове полукруглая, низкая, цветная шапка с меховой опушкой; на ногах сапожки с узким носком. Однако, великий князь Святослав представлен на л.133 в венце с камнями и в шубе, а на листе 116 в туфе (род византийской чалмы) с кисточками на голове и в горностаевой мантии, а его узконосые башмаки напоминают венецианскую обувь ХIII–XIV вв.; точно также и сын Святослава на л.33 об., а затем князья Всеслав: лл. 97, 101, Изяслав: лл. 107, 143. Высокие шапки (белые, войлочные) придаются одинаково и мусульманам, и грекам (л. 38). Хазары, касоги представляются во фригийских колпаках (условная манера, господствующая и в греческих, и в латинских средневековых миниатюрах) на л. 84, то же печенеги: лл. 72, 128, половцы – л. 160, торки – л. 158; князь Печенежский представлен лысым и безбородым, в восточном поясе, без шапки, на л. 69. Но изображаются и восточные шапки, придаваемые в средние века иудеям, напр. у Святослава на л. 108; виночерпий л. 16 об. изображен в тиаре большой, шелковой (греко-азиатского происхождения).

Ниже мы выделим заметные, особенно в последней части нашего летописного списка, реальные детали костюмов и головных уборов западного происхождения. В настоящем общем очерке ограничимся указанием на близкое знакомство рисовальщика с одеждами и вооружением, восточных народностей: стоит обратить внимание на вооружение сарацина на л.156 и сличить его с вооружением половцев в различных сценах. На лл. 234–235 представлен воевода княжеский, пришедший к князю получить письменный приказ (письмо) от князя перед отъездом в далекий поход: длинный кафтан воеводы, разрезанный с боку, поддернут наверх шнуром на пуговицу, пришитую на кафтан ниже бедра. Эта любопытная форма переживания персидского кафтана с боковыми разрезами, употреблявшаяся, очевидно, у конников в начале средних веков, сохранялась очень долго, как своего рода мундирная форма, напр. у венгров, кроатов, даже у татарских ханов и пр.⁴

Церковная архитектура, равно облачения духовенства и утварь носят здесь на себе общий и неизменный тип греческих миниатюр X–XII столетий и, как то обычно и в истории византийской миниатюры, весьма часто копирующей оригинал, древнее ее на много столетий, так и здесь весьма часто, особенно в деталях крестных ходов, процессий, служб в самых облачениях, вовсе не отвечают современной действительности (так, напр., в облачениях совершенно нет саккосов, епископы в фелонях отмечены только омофорами и пр.). Но взамен Радзивиловский список обнаруживает замечательную близость изображенных церквей к Суздальской архитектуре на лл. 74, 87, 107, 213, 230, и что особенно любопытно (по случаю спорного некогда вопроса о покрытии Владимирского Успенского собора), здесь можно ясно видеть коробовое, сводчатое (а не фронтонное) покрытие так наз. «закомар» по фасаду церкви (л. 213)⁵. Следует заметить также точное изображениe иконы Bладимирской Богоматери на лл. 200 об., 205 об. и пр., полное соответствие принятому в русской иконографии типу евн. Кирилла и Мефодия, употребление кацеи лл. 197, 213 и др.. изображение Глеба без бороды, а Бориса c легкой бородкой на лл. 74–77 и т.д.

Далее следует отметить, как характерно-русское изображение, – погребениe в курганах на л. 30, половецкие походные вежи на колесах л. 232 об., 237, 242 и др., дань мехами л. 5 и также, по-видимому, рублями-гривнами л. 35 об., русские секиры и алебарды лл. 99, 106, гусли, изображенные в виде «псалтири»⁶ на л. 113 и пр. Очень характерно также представлено той древней церемониальной позы, что в древности еще называлась в буквальном смысле «спустя рукава»: жены, спустя рукава, пляшут на л. 6 об., но также «спустя рукава» и стоят при похоронах л. 202⁷.

Наряду с этими чисто русскими деталями, наша рукопись представляет и много подробностей, которые на первых порах и при поверхностном взгляде пришлось бы отнести к влиянию западных рукописей. Но внимательное рассмотрение, быть может, заставит и эти подробности (за немногими исключениями) отнести к особенностям самого суздальского быта, который, по-видимому, был настолько сам под влиянием ближайшего запада (скорее всего Галича, также Польши), что, подобно Руси Московской позднейшего времени, усвоил в ХIII столетии множество сторон западнославянской культуры и быта.

В отличие от общего правила, имеющего местo для рукописей и книг, последняя треть лицевых изображений в рукописи оказывается наиболее разработанной в художественном отношении, хотя выполнена в той же манере и той же рукой: эта часть, по-видимому, и составляет оригинальное изобретение древнего суздальского миниатюриста, остановившегося с особым вниманием на иллюстрации листов, относящихся к новейшей местной истории. Мы находим в этой части специальную реалистическую манеру представления: самые битвы становятся живее, разнообразнее в изображении падающих, бьющихся, в явном желании передать рукопашную схватку, с ее сильными движениями; представляются yпавшие, перевернувшиеся кони, изображены различные сцены плена, и т.п., особенно начиная с 190-х листов⁸. Оживлены и сцены дипломатической переписки и обмана посланиями: напр., посланец, придя, отдает поклон, снимает шапку (л. 191); живее стали сцены пира (л. 222); с особенной любовью изображаются животные.

С другой стороны, начиная, приблизительно, с листов 150-х, в иллюстрациях появляются пририсованные или в свободных местах, на полях, сбоку, но в ряд с миниатюрой, отдельные виньетки, обыкновенно фигурки зверей, животных и людей, назначенные украсить рукопись рисунками, более художественными и зачастую, безусловно, позднейшими. Различить все позднейшие виньетки было бы трудно и даже рискованно, но что между ними есть много и таких, которые относятся к XV и даже XVI векам, также несомненно. Мы попробуем указать на несколько рисунков, явно иного художественного характера: л. 155 собака, л. 155 об. медведь, л. 156 собака (позднейшая прорисовка видна в размещении рисунка); на л. 160 скорчившаяся нагая человеческая фигура (плачущая) в пошибе рисунков XVI века: собака (волк?) с мышью на л.161, медведь на л.162 могут относиться и к XVII–XVIII столетиям (рис. на л. 165 нам непонятен: конник бьет палицей сидящее на задних лапах животное). На л. 166 об. очень искусно нарисован манекен или фигура латника сзади, ниже нарисован нагой идол со щитом, и плодом смоквы, на л. 167 средневековый трубач-герольд в колете, то же на л. 169 и на обороте листа и на л. 170 об. В виду таких пририсовок мы не решаемся сказать, к какому времени может относиться рыцарь, написанный около князя, сидящего на троне (по тексту: одного усевшегося в Смоленске или другого – в Новгороде): возможно, что это позднейшая перерисовка дарителя.

Но если, таким образом, между этими иллюстрациями многие относятся, может быть, к позднейшим пририсовкам (местами изменена даже, видимо, форма венца, напр., на л.193), то основное большинство принадлежит, тем не менее, к своеобразному натурализму суздальского миниатюриста, или рядившего в средневековые XII–XIV вв. европейские костюмы, или частью передававшего реальные черты суздальской и галицкой Руси (связь этих, на первый взгляд, разъединенных местностей выставлена была и paнее, на основании монументальных памятников). Конечно, без особых доказательств и сравнительного исследования, мы не в состоянии указать среди этих деталей черты местного быта, и потому ограничимся общим перечнем тех и других, предоставляя времени и дальнейшим исследователям определить их точнее. Костюмы обращают на себя вниманиe, особенно на лл. 204–207, но и на других листах, напр., на лл. 196, 220 видим западные средневековые башмаки à la poulaine, плащи на л.199, западные головные уборы и чепцы у женщин на лл. 200, 215, 220, 206, разные колпаки у мужчин лл. 202, 212, 216. Насколько, однако, любопытнейшие из всех миниатюр сцены целования князем креста на лл. 217 и 218 и воцарения в виде восседания за пиром на высоком монументальном престоле на лл. 207, 219. могут быть отнесены к числу передающих реальную действительность, решать не беремся.

Одежда князей (л.227 об. и далее) представляет западную, своего рода, далматику с широкими рукавами, с подбоем из светлой материи, по-видимому, шелка. Женщины зачастую одеты в западные, волочащиеся по полу и узкие в талии (л.220 и др.) платья, которые – тоже следуя западной моде – они приподымают спереди, чтобы не наступать при xoдьбе и обнаружить цветное исподнее платье. Мужчины (л.212) носят шляпу с узким околышем, протягивающимся в виде козырька над глазами, – известная мода cahpеl à bec XIV века во Франции, всюду разошедшаяся. Меченосцы княжеств на л.212 имеют характерные высокие ocтpoверхие колпаки. Часто встречаются, особенно у князей, взбитые, очевидно, завитые волосы. Женский головной убор, вместо простого чепца, представляет западный, наверченный на голову, тюрбан. Наконец, к тому, что мы уже сказали об архитектурных чертежах рукописи, следует прибавить многие любопытные детали, которых ближайшее определение должны дать специалисты. Таковы, напр., любопытные башни, романского типа, с гульбищами, на л.224 и лл. 230, 235. Таковы, наконец, городские ворота на л.231, представляющие оригинальный башенный выступ вверху, над входом, с сидящими внутри башни, под навесом, людьми, и пр., и пр.

Представленный здесь краткий перечень любопытных реальных подробностей назначен исключительно в виду вызвать внимание к замечательной рукописи. Ближайшее ее исследование должно быть исполнено сравнительно с памятниками как греко-славянскими, так и вообще средневековой письменности и искусства, и, быть может, объяснять нам, что внесенным в иллюстрацию рукописи бытовые детали не навеяны влияниями западных иллюстрированных хроник, но передают хотя в немногих, зато живых своей реальностью чертах, связь западнославянского миpa c суздальской Русью ХIII–XIV столетий.