Повествование Овидия о первобытном состоянии человечества и всемирном потопе вместе с предсказанием о последнем конце мира

Окончив свой рассказ о творении мира и человека, Овидий, по-видимому, оставляет библейские предметы и начинает вслед за этим вести речь о таких предметах, которые По-видимому, уже совершенно чужды ветхозаветному вероучению и относятся всецело к области древней языческой мифологии. Он начинает рассказ о золотом веке, за которым, по его словам, наступил худший век серебряный, потом еще худший – медный и, наконец, самый худший – железный. В этом повествовании о четырех веках и о последовательной замене лучшего века худшим поэт следует Гесиоду, имея перед глазами известное стихотворение последнего «Дела и дни» (έργα και ήμέρας), хотя держится своего руководителя и не со строгой точностью. Гесиод считает не четыре, а пять веков, помещая между медным и железным веками особый век героев который Овидием опускается. Затем следует рассказ о гигантах и их борьбе с Юпитером, окончившейся их поражением, – рассказ, в котором поэт опять следует Гесиоду, имея в виду его другое произведение – «Теогонию», и опять следует ему не строго, смешивая гигантов с титанами. Из крови побежденных гигантов поэт производит новое жестокое и свирепое поколение людей, следуя, может быть, опять содержащемуся в Гесиодовой «Теогонии» рассказу о происхождении из капель урановой крови могучих Фурий и огромных гигантов. Но это поколение злодеев, из которых один , самый главный, по имени Ликаон был обращен Юпитером в волка, было потом все истреблено всемирным потопом; от общей погибели спаслась лишь одна невинная чета – Девкалион и Пирра, которые после потопа и возобновили человеческий род, произведши новых людей из камней, между тем, как земля произвела на свет новых животных. Вот какие события поэт описывает в своих «Превращениях» после рассказа о происхождении мира и человека! Главнейшим действующим лицом во всех этих событиях является Юпитер вместе с другими языческими божествами и созданиями языческой мифологии; здесь уже нет и в помине того неизвестного Бога, какой бы Он ни был, которому в предыдущем рассказе приписывается творение мира и человека. Но, не смотря на то, однако же и под этими образами древней языческой мифологии не трудно открыть весьма важные библейские истины о состоянии человеческого рода до потопа, о самом потопе и будущем конце мира. Но прежде, чем приступим к открытию этих истин, выслушаем самого поэта (ст.89).

«На земле насажден был первый, золотой век, когда честность и справедливость были чтимы добровольно, без всякого принуждения и без закона. Не было еще наказания и страха; на прибитой меди еще не читались угрожающие слова, и грозные оковы еще не связывались из твердой меди ¹. Покорная толпа еще не трепетала перед взорами своего судьи. Люди пользовались безопасностью без всяких карательных мер. Сосна еще не падала под ударами топора, чтобы видеть чужие страны, и со своих гор не спускалась на прозрачные волны; люди не знали никаких берегов, кроме своих; города еще не опоясывались крутыми рвами. Не было ни прямой медной трубы, ни изогнутых рожков (употребляемых для военных сигналов), ни шлемов, ни мечей; без употребления военной силы народы жили с беззаботною душою2, проводя время в мирном спокойствии. Девственная (свободная от службы) земля, которой еще не трогали граблями (употребляемыми в садах для разрыхления земли) и которой еще не наносили ран сошники, сама собою давала все (нужное человеку). Люди довольствовались пищей, которая родится без всякого ухода, собирали древесные плоды, и землянику на горах, и корновые ягоды, ягоды ежевики, растущие среди твердого терновника, и желуди, какие упадут с развесистого дерева Юпитерова3; весна продолжалась непрерывно, и тихие зефиры своим теплым дыханием ласкали родившиеся без семян цветы; невозделанная земля приносила скоро и овощи, и поле без подновления желтело тяжеловесными колосьями; даже4 целые реки молока, реки нектара проходили по земле, и желтый мед капал с зеленеющего ясеня5».

«После того , как Сатурн (в царствование которого на земле был золотой век) был отправлен в мрачный Тартар, и над миром воцарился Юпитер, наступило новое поколение серебряного века, который был хуже золотого, но драгоценнее (века) желтой меди. Юпитер сократил время прежней весны и разделил год на четыре пространства (времени): зиму, лето, неравную (по температуре и потому опасную, для здоровья) осень и кратковременную весну. С этого времени воздух (в летнее время) стал накаливаться от сухого и жгучего зноя, (а зимой) от действия ветров прицепились и повисли ледяные сосульки. Тут люди в первый раз вошли в дома; домами им служили пещеры, и частые кустарники, и связанные лыком хворостины. Тут в первый раз Церерины (т.е. хлебные) семена стали засыпаться землей на длинных бороздах и под тяжестью ярма заревели волы».

«После этих наступило третье поколение медного века, которое было суровое по своим душевным качествам и более склонно к употреблению ужасного оружия, впрочем еще не было злым. Последнее – из твердого железа. В этот век из худшей (чем медь, железной) жилы сейчас же и начинают вторгаться все преступные действия; исчезли стыд, правда и честность, место которых заняли обман, коварство, злоумышление, насилие и преступная страсть к наживе. Матрос начал выставлять паруса под действие ветров, но еще не знал последних хорошенько, и долго стоявшие на высоких горах днища судов устремились на незнакомые волны. Предусмотрительный землемер начал обозначать во всю длину границы земли, которая прежде была общей, как солнечный свет и воздух. От богатой земли требовались уже не одни жатвы, не одна необходимая пища; нет, (люди) проникли и в недра земли и из нее начинают выкапывать сокровища, которые она скрывала вблизи мрачного Стикса (т.е. близ преисподнего царства теней) и которые лишь возбуждают дурные инстинкты. Вот уже вышло (на свет) и вредное железо и еще более, чем железо, вредное золото; является война, обращающая в орудие для неприятельских действий как тот, так и другой металл1. Кровавая рука с треском и громом потрясает оружием; люди начинают жить грабежом; ни гость не безопасен от хозяина, ни тесть от зятя; искренняя расположенность даже между братьями становится редкостью; жене грозит гибель от мужа, мужу от жены; ужасные мачехи подмешивают бледный (по своему действию на умирающих от него людей) яд2. Сын прежде времени (когда отец еще в силах) жалуется3 на долговечность отца. Пала побежденная любовь и нежность, и девственная Астрея (богиня справедливости) тоже, наконец, вслед за другими небожителями покидает землю, обагренную кровью».

«(Нужно было) чтобы и высокий небесный свод не был безопаснее земли. Рассказывают, что гиганты покусились достигнуть небесного царства и (с этой целью) взгромоздили горы до звездной высоты. Тогда всемогущий отец (богов) пустил молнию, разбил Олимп и опрокинул Оссу, нагроможденную на Пелионе1. Так как ужасные тела пали, и завалены были ими же взгроможденной массой, то земля, рассказывают, обагрилась кровью (своих) детей2, пролитой по справедливости3, разогрелась от нее4, теплую кровь она оживила и, чтобы не исчезли окончательно все следы от ее зверского поколения5 , она преобразовала ее, дав ей вид людей. Но и это поколение было непочтительно к богам; это было племя свирепое, страшно склонное к убийству и насилию. Так и видно были, что родились из крови».

«Как только отец (богов) сын Сатурна увидел все это из своего небесного чертога, то вздохнул; он вспомнил о гнусном пиршестве за столом Ликаона, которое, по причине недавности этого события, еще не успело сделаться общеизвестным, и в душе его возбудился страшный, достойный Юпитера, гнев. Он созывает совет; приглашенные им немедленно являются. Там вверху есть путь, который виден на ясном небе; он называется млечным путем и заметен по своей белизне. Тут пролегает дорога для небожителей к жилищу великого громовержца, к его царственному дворцу. Направо и налево от него представляются прелестные чертоги знатнейших божеств с открытыми дверями; а плебеи (из числа богов) живут в других местах. Но на первом плане поместили своих Пенатов могущественные и знатнейшие небожители. Это такое место, которое, если мне позволено будет так выразиться , я не усомнюсь назвать чертогами великого неба. Так, когда небожители расселись по местам среди мраморного чертога, он сам поместился на возвышенном месте и, опершись на скипетр из слоновой кости, три, или четыре раза тряхнул своими страшными волосами, вместе с которыми поколебал и землю, и море, и звезды, и вслед за тем он излил свое негодование в следующих словах: я не больше (чем теперь) беспокоился о судьбе мирового царства в то время, когда чудовища, из которых у каждого было по сто рук и, вместо ног, змеи1, готовились овладеть небом и наложить на него свои руки; потому что, хотя враг и был свиреп, но все-таки эта война по своему происхождению была делом частным, одиноким. А теперь мне приходится истребить весь человеческий род повсюду, где только Нерей (бог морей и океана) оглашает (шумом волн) землю. Клянусь реками преисподнего царства, впадающими под землей в роще при озере Стикс, что (мной) испробованы предварительно все меры; но язва неизлечима, ее нужно вырезать ножом для того, чтобы она не повлекла за собой (порчи и для) здоровой части. Есть у меня полубоги, есть деревенские божества: Нимфы, Фавны, Сатиры и обитатели гор – Сильваны. Так как мы их не удостаиваем еще чести жить на небе, то без всякого сомнения им следует предоставить жить на земле, которую мы отдали (им на жительство). Но думаете ли вы, небожители, что они будут пользоваться (там) достаточной безопасностью, когда даже и мне, нужды нет, что у меня в руках молния, что я владею и управляю вами, известный по своей жестокости Ликаон строил ковы? – Все зашумели и все горячо и настойчиво требуют (наказания для) позволившего такую дерзость. Так же точно и, когда злодейская рука с яростью устремилась к погашению (блеска) римского имени кровью Цезаря2 , то человеческий род поражен был страхом (при виде) такого неожиданного разрушения и весь мир ужаснулся. И тебе, Август, не менее приятна нежная привязанность твоих (подданных), чем приятна была Юпитеру.

После того, как он своим голосом и движением руки утишил шум, все смолкли; и как только шум голосов умолк, покоряясь державной воле правителя, Юпитер снова прерывает молчание такими словами: не беспокойтесь, он уже понес наказание (положенное мною без совета с вами)3. Какая, впрочем, была его вина и какое было ему наказание, это я вам открою. До моего слуха достигла позорная для времени весть. Желая разубедиться в справедливости этого слуха, я схожу с высокого Олимпа и, скрыв свое божество под человеческим образом, осматриваю землю. Долго пересказывать, сколько зла мною повсюду найдено; действительность превзошла даже свою позорную славу. Я прошел Меналы4 – ужасное место, служащее приютом для зверей, и сосновые рощи прохладного Ликея вместе с Килленом5. Отсюда я захожу под негостеприимный кров – местопребывание6 Аркадского тиранна; дело было поздно в сумерки, за которыми наступала ночь. Я подал знак, что пришел бог; народ начал молиться. Ликаон сначала смеется над благочестием молящихся, а потом говорит: а вот я узнаю, бог – это, или смертный; разница у меня откроется; истина будет несомненна. Он готовится погубить меня ночью, когда я предам отяжелевшие члены сну, не ожидая смерти. Ему нравится такой способ исследования истины. Не довольствуясь этим, он перерезывает кинжалом горло одному заложнику, присланному к нему народом Молосским1, и члены его, в которых еще не успела угаснуть жизнь, он частью варит в кипящей воде, частью жарит на огне. Как только он поставил их на стол, я в наказание ему при помощи огня разрушил его дом, похоронив под его развалинами достойных своего хозяина Пенатов. Он со страха обращается в бегство; уделом его становится деревня; он нарушает ее безмолвие своим воем, напрасно усиливаясь говорить; вследствие этого лицо его приобретает бешеный вид; (побуждаемый ) страстью к привычному убийству, он обращается против скота, и доселе кровь составляет для него наслаждение. Его платье обращается в шерсть, руки в голени; он делается волком, но сохраняет следы и прежнего своего вида: та же седина и та же свирепость на лице; так же сверкают глаза, то же выражение жестокости».

«Один дом погиб, но не один дом стоил погибели; свирепая фурия царствует по всей земле, куда ни посмотри. Подумаешь, – люди клятвой обязали себя на злодеяния. Пусть же все скорее и понесут заслуженное наказание, – таково мое решение. Некоторые (из слушателей) с шумом подкрепляют слова Юпитера своим голосом, приводя при этом и побудительные причины, а другие выражают свое согласие движением2. Впрочем погибель человеческого рода для всех тяжела и прискорбна; спрашивают, какой вид получит осиротелая земля без людей? Кто будет приносить фимиам на жертвенники? И не намерен ли (Юпитер) предать народы на опустошение диким зверям? Царь небожителей просит не беспокоиться тех, кто обращался к нему с такими вопросами; о всем прочем он, дескать, сам позаботится; он обращается произвести чудесным образом новое поколение людей, не похожее на старое. Вот уже он готов был по всей земле рассыпать молнии, но побоялся того, как бы при этом случае от этих огней пламя не передалось и святилищу эфирного неба, как бы и длинная ось мира не загорелась. Он вспомнил, что даже и в решениях судеб есть такое определение, что настанет время, когда и море, и земля, и царственный чертог неба будут объяты (пламенем) и сгорят, когда весь мир, стоивший стольких трудов, будет в опасности. Стрелы (молнии), сработанные руками Циклопов, откладываются в сторону; избирается другое наказание; (решено) человеческий род истребить в волнах, напустивши на землю со всего неба дожди. Вслед за этим (Юпитер) запирает Аквилона3 и все разгоняющие надвинувшиеся на землю облака ветры в Эоловых пещерах1 и выпускает Нота2. Нот вылетает на влажных крыльях, покрыв свое страшное лицо черным, как смола, мраком; грузная борода несет в себе дожди; с седых волос бегут потоки: на челе гнездятся тучи, перья на груди и пазухи источают капли. И когда он своей громадной рукой подавит нависшие облака, начинается гром, и вслед за этим частые, проливные дожди льются с неба. Вестница Юноны – Ирида (богиня радуги), нарядившись в свое разноцветное платье, забирает воду3 и доставляет пищу тучам. Жатвы примяты, предмет пламенных желаний земледельца лежит на полу, труд, продолжавшийся целый год, пропадает даром. Но гнев Юпитера не довольствуется принадлежащим ему небом; ему помогает, подкрепляя его своими водами, и его голубой брат (Нептун). Этот последний созывает реки; когда они вошли в жилище своего повелителя, он говорил им: теперь неуместно прибегать к длинным увещаниям; выпускайте свои силы; так нужно;открывайте свои убежища и, отодвинув в сторону (задерживающую вас) массу, пустите ваши потоки во весь опор. Приказание дано; те возвращаются (от своего повелителя), открывают источникам свободные выходы и с необузданной стремительностью мчатся в море. Сам (Нептун) тряхнул землю своим трезубцем; земля задрожала и своим колебанием раскрыла вместилища вод. Вышедши из берегов, реки несутся по открытым (т.е. не защищенными горами) полям и уносят с собой вместе с посевами и деревья, и скот, и людей, и дома, и святилища с их святынями. А если какое здание и осталось (на своем месте), и могло устоять, сопротивляясь такой ужасной силе, то верх его был покрыт волнами, поднявшимися выше его, и башни скрываются на дне морской пучины и под напором воды стоят некрепко4. Вот уже море и земля не имели никакого различия; все было море, у океана не было и берегов. Вот один занимает место на горе; другой сидит на искривленной лодке и действует веслами там, где недавно пахал; тот плывет над жатвами, или над верхушками потонувшей деревни, этот ловит рыбу на вершине вяза. А если и случится (бросить якорь), он вонзается в зеленую луговину, или изогнутые днища судов трутся, встречая под собою виноградники. Где недавно щипали траву худенькие козы, там теперь располагаются неуклюжие тюлени. Дочери Нерея5 с удивлением видят под водою рощи, города и дома. Дельфины хозяйничают в лесах, набегают на верхушки ветвей, трясут своими толчками дубья. Волк плывет среди овец, волна везет на себе желтобурых львов, везет тигров; кабану не помогает громовая сила (его клыков Fast II, 230:231), бесполезны и для унесенного (водой) оленя его быстрые ноги. Птица, проискав долго земли, где бы можно было сесть, и, выбившись из сил во время свои странствований, в изнеможении падает в море. Неизмеримое море, пользуясь неограниченной свободой, покрыло возвышенности, и новые волны ударялись в горные вершины. Большая часть (из числа живущих тварей) поглощается волнами, а кого пощадила волна, тех сражает долговременное неядение от недостатка пищи».

«(Между Беотией и Аттикой), отделяя Аонийские поля1 от Актейских, находится Фокида2 – земля плодоносная, пока была землей, но в это время (она составляла) часть моря, (это было) обширное пространство неожиданно явившейся сюда воды. Там находится гора, по имени Парнасс, поднимающаяся двумя своими вершинами высоко к звездам; ее верхушка стоит выше облаков. Сюда на маленьком плоту пристал Девкалион, – так как прочие места3 все были покрыты водой, вместе с (Пиррою), разделявшей с ним брачное ложе, и, как только (вышли они на землю), немедленно обращаются с благоговейной молитвой к Корицийским4 Нимфам и к божествам (этой) горы, и к прорицательнице судеб – Фемиде, которая тогда заведывала изречениями оракула. Не было ни одного человека, который был бы лучше его и больше его любил бы правду, и (между женщинами) не было ни одной богобоязненнее ее. Юпитер видит, что земля вся под водой, что она покрыта прозрачными морями; видя, что из стольких тысяч недавно (живших людей) остается он один да она одна, что они оба невинны, оба почтительны к божеству, он разогнал облака и , удалив тучи Аквилоном, показал землю небу и небо земле. И ярость моря более не продолжается: положив свой трезубец, правитель моря укрощает воды. Он зовет к себе голубого Тритона, который выдавался из морской глубины, находясь поверх воды, и который был покрыт приросшими к его плечам раковинами. Он приказывает ему трубить в звонкую раковину, велит подать волнам и рекам знак к отступлению и отозвать их назад; тот берет витую раковину с пустотой внутри, постепенно расширяющуюся, начиная от нижнего остроконечного отверстия; раковина, приняв в себя воздух (вдуваемый в нее) среди океана, оглашает звуками берега, лежащие как под тем, так и под другим Фебом (и под восходящим, и под заходящим солнцем). И как только лишь она прикоснулась к устам божества с мокрой бородой, источающей капли, и, согласно с повелением протрубила, при вдувании в нее воздуха, отступление то ее услышали все волны, как на земле, так и на море. И все волны, которым только слышны были ее звуки, она укротила. Вот уже море имеет берег; реки (хотя еще и) полные, уже входят в русло; уровень их понижается; холмы как будто бы выходят наружу; земля выдвигается вверх; местность, вследствие понижения воды, возвышается; леса,спустя долгое время показывают свои обнаженные (от листьев) верхушки; на ветвях их остался ил. Земля явилась снова. Увидавши эту землю, видя, что она пуста, что на опустошенной земле царствует глубокое безмолвие, Девкалион со слезами на глазах говорит Пирре: о, сестра1, о жена, о единственна женщина, оставшаяся (на земле), соединенная со мной узами общего рода, узами родства с отцовой стороны, а потом и узами брака! Теперь нас соединяют с тобой и (общие) опасности; мы двое теперь составляем население всех земель, какие только видит восток и запад; все прочее – во власти моря. Но и теперь еще наша уверенность в (безопасности) жизни не достаточно тверда; мрачные тучи и доселе тревожат душу. И в каком бы состоянии была твоя несчастная душа, если бы ты спаслась от (угрожавшей) участи одна без меня? Каким образом одна ты могла бы вынести этот ужас, кто утешил бы тебя в горести? Ведь и я последовал бы за тобой, друг мой, уверяю тебя в этом, если бы море поглотило тебя; тогда и я был бы в его власти. Ах, если бы я мог возобновить народонаселение на земле при помощи отцова искусства2, если бы мог образовать (людей) из земли и вдохнуть в них душу! Теперь же от человеческого рода остается только нас двое, – так угодно небожителям; мы составляем образчики людей. При этих словах они плакали. Им захотелось умолить небесное божество и искать помощи посредством священных жребиев (оракула): нимало не медля, они оба вместе подходят к Кефисидским3 водам, которые, положим, и не имели еще своей чистоты и прозрачности, но уже пересекали (войдя в русло) знакомые им броды. Зачерпнув оттуда жидкости, они окропили ею у себя платье и голову, и вслед за тем преклоняют колена перед святилищем святой богини, которое представилось им в грязном, непривлекательном виде: кровля его поросла мхом, а жертвенники стояли (пустые) без огня. Как только коснулись они ступеней храма, и тот, и другая поверглись на землю, с трепетом целовали холодный камень и произнесли следующие слова: если только божественная воля смягчается, уступая праведным мольбам, и гнев богов преклонится (на милость), то скажи нам, Фемида, каким способом можно исправить урон нашего рода; явись своей помощью, кротчайшая (богиня), при таком отчаянном положении вещей. Тронутая (их мольбой), богиня изрекла им такое решение: отойдите (подобно авгурам) от храма, покройте (в знак благоговения) голову, распояшьтесь (в знак разрешения вины, умилостивления) и бросайте кости великой матери назад, за спину. Они стали в тупике и долго оставались в таком затруднительном положении. Пирра первая прерывает молчание и подает свой голос, отказываясь повиноваться повелению богини; дрожащим голосом она умоляет (богиню) извинить ее; она боится оскорбить бросанием костей тень матери. Между тем, повторяя друг с другом темные по своему загадочному, непонятному значению слова данного им повеления, они разбирают его с разных сторон между собой. Наконец, сын Прометея начинает успокаивать дочь Епитемея такими успокоительными словами: или сообразительность наша обманывает нас, или (если она говорит правду) изречения оракула благочестивы и не внушают никакого преступного действия. Великая мать есть земля, а костями (ее), мне думается, называют камни (находящиеся) в теле земли; их нам велят бросать за спину. Хотя такое объяснение мужа и подействовало на убеждения (жены), происходившей из Титанова рода, но надежда все-таки была еще сомнительна; до такой степени оба они были недоверчивы к своему толкованию небесного повеления. Но что за беда – попробовать? Они сходят (со ступеней храма), покрывают голову, распоясывают свои туники и, согласно с повелением, начинают бросать назад камни. Камни, – кто поверил бы этому, если бы свидетельницей не выступала древность? – начинают оставлять свою твердость и жесткость, понемногу начинают умягчаться и умягчаться, – принимать вид (людей). Затем, когда они выросли1, и когда у них явилась более нежная природа, можно стало видеть в них как-будто бы некоторый образ человека, но только неясный, как-будто бы (сделанный) из мрамора, подвергшегося лишь первоначальной, предварительной обработке, но не отделанный окончательно, – точь в точь, как грубые, не отделанные статуи. Впрочем (не смотря на это сходство с каменными статуями) та из их составных частей, которая была влажная, содержала в себе какой-нибудь сок, была похожа на землю, употреблена была на образование тела (т.е. мясистых частей), а что было твердого, не способного гнуться, то обращается в кости; что не задолго до этого было жилой (каменной), то и осталось под тем же названием (т.е. превратилось в жилы тела). И в короткое время по воле небожителей, по данной ими силе2 камни, брошенные руками мужа, приняли вид мужчин, а от женина бросанья возродилась женщина. От этого мы составляем твердый род, способный к труду, и через это самое свидетельствуем о том, от какого мы произошли начала».

«Прочих же животных разного вида земля родила сама собой, после того, как оставшаяся от прежнего времени влажность разогрелась от солнечного огня, и грязь, и сырые болота вздулись от жара, и плодовитые семена, находя себе пищу в животворной почве, как в утробе матери, выросли, и, мало помалу приняли какой-нибудь вид. Так точно, когда седьмипроточный Нил оставит влажные поля и возвратит свои воды в прежнее русло, и когда новый ил разгорячится от небесного светила, то земледельцы, переворачивая глыбы (земли), находят (под ними) множество животных и некоторых из них застают в зачаточном состоянии в самый момент их рождения; некоторых из них находят в несовершенном виде, не имеющими полного количества своих частей; и часто в одном и том же теле одна часть живая, а другая состоит из грубой, необразованной земли. Известно, что, когда влажность и теплота получат возможность к взаимному соединению друг с другом, то они зачинают (приобретая способность рождать), и от них-то двоих и происходит все (живущее). Не смотря на то, что огонь и вода враждебны друг другу, водяной пар производит все на свете, и сочетание этих двух противоположных деятелей1 благоприятствует рождению. Так, когда грязная после недавнего потопа земля разогрелась от солнечных лучей, от жара, действовавшего на нее сверху, то она произвела бесчисленные виды (животных); и отчасти она возобновила прежние формы, отчасти создала новые, небывалые виды. Хоть и не хотелось ей, но она родила тогда и тебя, огромнейший Пифон. Как змей неизвестный, ты наводил ужас на новых жителей земли; – так велико было пространство, над которым ты господствовал с горы. Но вооруженный луком бог2, никогда прежде не употреблявший такого оружия, кроме лишь тех случаев, когда нужно было действовать против быстрых серн и диких коз, умертвил чудовище, опорожнивши почти весь свой грузный колчан3, в котором находилась тысяча стрел, и пролив черный яд нанесенными ему ранами. И чтобы давность не могла уничтожить славы этого деяния, он установил священные игры, знаменитые по происходившим на них состязаниям и названные по имени укрощенного змея пифейскими4. На этих играх кто из молодых людей одержит верх при помощи своей руки (в кулачном бою), ног (в бегании взапуски), или колеса (на скачках), тот получал почетную награду из дубовой зелени. Лаврового дерева еще не было; украшенные длинными волосами виски Феб покрывал венком, употребляя для этой цели какое угодно дерево».

В приведенном нами повествовании Овидия внимание читателя прежде всего останавливают на себе стихи, в которых поэт рассказывает о счастливом золотом веке, напоминающем блаженное состояние первых людей в раю до грехопадения, потом, говоря о замене золотого века все худшими и худшими веками, сначала серебряным, потом медным и железным, ведет своего читателя сверху вниз по лестнице нравственного развращения человечества и, доведя его до самой последней глубины нравственного упадка, ниже которой и идти, кажется, уже некуда, раскрывает перед ним ужасную, написанную самыми темными красками, картину нечестия, до которого дошло человечество перед наступлением всемирного потопа. Образцами этого нечестия у него являются гиганты, в которых нетрудно узнать библейских допотопных исполинов; они олицетворяют собой прямую, открытую вражду против Бога, подобно тому, как библейские исполины принадлежат к той несчастной эпохе, когда умножились злобы человеков на земле, и когда земля растлилась пред Богом и наполнилась неправдой (Быт.6:5:11). Но к этим чертам допотопного нечестия под художественной кистью поэта присоединяются некоторые черты, позаимствованные из истории послепотопных времен, и именно из истории столпотворения Вавилонского. Гиганты Овидия, по приводимому поэтом преданию, воздвигают горы до высоты звезд, стремясь достигнуть небесного царства1. Одним словом, гиганты, как мы сказали уже выше, смешиваются Овидием с Гесиодовыми титанами, а эти последние – со строителями Вавилонской башни. Такое смешение прямо указывает на источник, из которого позаимствованы поэтом эти образы. Источником таких представлений для него не могла служить библия, потому что в библии строителям Вавилонской башни не приписывается безумного намерения гигантов достигнуть неба и овладеть небесным царством; по библейскому представлению они хлопотали только о том, чтобы соорудить себе памятник перед рассеянием своим по земле: сотворим себе имя, говорили они, прежде нежели рассеяться нам по лицу всей земли (Быт.11:4). Да и конец столпотворения Вавилонского, по сказанию библии, был совершенно не похож на печальный исход предприятия, затеянного гигантами Овидия, которые, по словам поэта, были раздавлены ими же самими нагроможденной массой2, между тем, как Вавилонская башня не была разрушена по особому определению небесного правосудия, а только строители ее вынуждены были прекратить начатую постройку вследствие происшедшего в их языке изменения, которое лишило их возможности понимать друг друга. Итак, рассказ Овидия о гигантах взят им не из библии, а, по всей вероятности, из стихотворения еврейской Сивиллы. В самом начале бесспорно дохристианской части 3-й Сивиллиной книги находятся уже приведенные нами выше стихи, которыми начинается рассказ о Вавилонском столпотворении, представляющий очень заметное сходство с повествованием Овидия о гигантах, смешиваемых им с титанами. По этому рассказу Сивиллы люди, говорившие до столпотворения Вавилонского одним и тем же языком, как об этом повествуется и в библии (Быт.11:1), вздумали забраться на усеянное звездами небо (подобно Овидиевым гигантам), но Бессмертный, желая подчинить их своей всемогущей силе, послал ветры, которыми огромная башня и была ниспровергнута на землю (подобно горам Олимпу и Оссе, рухнувшим под ударами Юпитеровой молнии, по рассказу Овидия о гигантах); люди потеряли согласие и разделились на партии, откуда и произошло, по словам Сивиллы, название Вавилона (производимое и библией от смешения языков и рассеяния людей по земле – Быт.11:9; так как башня обрушилась, а языки людей стали отличаться друг от друга и разнообразиться, то люди расселились по всей земле и составили отдельные царства1. Правда, строителей Вавилонской башни еврейская Сивилла не называет ни гигантами, ни титанами, но в дальнейших стихах она говорит, что в это время, которое она считает десятым поколением людей после потопа, царствовали Сатурн, Титан и Япет – дети земли и неба, получившие отсюда и самое название (т.е. название γηγενεῖς земнородные, измененное в гиганты, или, по объяснению писателя 1-й Сивиллиной книги – в титаны2, – что между этими детьми земли возник спор из-за власти и началась борьба между Сатурном и Титианом3. Таким образом, говоря о столпотворении, еврейская Сивилла упоминает и о борьбе Титана и гигантов. Труден ли был для Овидия переход отсюда к заключению, сто эта борьба происходила во время столпотворения, что строителями Вавилонской башни были те же самые Титан и гиганты, которые вели борьбу с Сатурном, что и башня строилась ими со стратегическими целями – для этой самой борьбы? Что такой переход для Овидия был нетруден, доказательством этому служит то, что так именно понимали рассказ Сивиллы о столпотворении другие писатели, писавшие раньше Овидия. К ним относятся Абиден и Евполем, которые жили лет за сто, а может быть и больше, до Р.Х.1, и слова которых приводятся Евсевием2. Первый из них Абиден передает, очевидно со слов еврейской Сивиллы, сказание, что Вавилонскую башню строили силачи-великаны, происшедшие из земли, т.е. гиганты, что постройка их по воле богов разрушена ветрами, что отсюда произошло название Вавилона, что с этого времени они перестали говорить одним языком, и что была борьба между Сатурном и Титаном3. Второй – Евполем, строителей Вавилонской башни прямо называет гигантами и говорит, что башня была разрушена силой Божией и гиганты рассеялись по земле4, причем приводит и слова Сивиллы.

Но возвратимся к рассказу Овидия о нравственном состоянии человеческого рода в допотопные времена! Когда гиганты погибли жертвой своего безумного предприятия, то земля из их крови произвела новое, едва ли еще не худшее поколение людей, отличавшееся нечеловеческой жестокостью. Образцом этой жестокости является Ликаон, который за свою зверскую жестокость был обращен Юпитером в волка. В этом отвратительном образе, так же точно, как и в образе гигантов, поэт, кажется, соединил и допотопные, и послепотопные черты. Ликаон напоминает нам – своей жестокостью допотопного убийцу – Ламеха, спокойно сообщавшего своим женам о совершенных им убийствах в полной уверенности в своей безнаказанности, которая, по его мнению была в семьдесят раз вернее и надежнее безнаказанности и самого Каина (Быт.4:23:24), а происшедшим в его судьбе трагическим переворотом он напоминает Навухудоносора, царя Вавилонского, который от человек отгнася, и траву, аки вол, ядяше, и от росы небесныя тело его оросися, дóндеже власы ему, яко льву возрастоша, и ногти ему, аки птицам (Дан.4:30). Мы не знаем, был ли это образ в дохристианском произведении еврейской Сивиллы в той части, или следовала за ним и не дошла до нашего времени. Но если его там и не было, и в таком случае этот образ легко мог быть составлен самим ли поэтом, или кем-нибудь раньше него, на основании ли библейских сказаний, или устных преданий, как олицетворение, выражающее и образом, и его названием понятие о зверской жестокости людей, вполне достойных Ликаоновой чести принять на себя волчий образ и волчье имя1, – подобно тому, как Прометей, как мы видели уже выше, олицетворяет своим образом и выражает своим названием понятие о промыслительной премудрости.

Но не один Ликаон призывает на себя небесное правосудие; все поколение людей, происшедших от крови гигантов, было признано недостойным своего существования; олицетворяемая Фурией жестокость свирепствовала по всей земле (ст. 241). После того, как совершился суд над Ликаоном, в небесном совете состоялось решение истребить всемирным потопом весь человеческий род. И вот наступает потоп, изображаемый в повествовании Овидия живыми и яркими красками. Содержание для рассказа Овидия о всемирном потопе в главнейших и существеннейших чертах без всякого сомнения было заимствовано поэтом также из дохристианского произведения еврейской Сивиллы, и именно из той части 3-й Сивиллиной книги, которая предшествовала повествованию Сивиллы о столпотворении Вавилонском и не сохранилась до наших дней, и в которой, как мы видели уже выше, должен был содержаться, по весьма справедливому мнению Эвальда, рассказ о творении мира и всемирном потопе. Впрочем, особого рассказа о творении мира, кроме того, какой мы видели выше в Сивиллином предисловии, может быть, там и не было. Но, несомненно, что был рассказ о потопе. За верность мнения о первоначальном существовании с 3-й Сивиллиной книге рассказа о потопе, предшествовавшего по естественному порядку повествованию Сивиллы о столпотворении, ручается и начало, бесспорно, – дохристианской части этой книги, и ее продолжение. Начало этой части, как мы видели уже, состоит из следующего периода: «но когда угрозы великого Бога, которыми Он некогда угрожал смертным людям, сбываются на деле, то они соорудили башню в стране Ассирийской». Речь идет об угрозах Божиих, которые, очевидно, были описаны незадолго перед тем, и которые исполнились на деле. Какие же это – угрозы? Очевидно, это те самые угрозы всемирным потопом, о которых говорится и в библии. (Быт.6:7,13,17,7:4), и в 1-й Сивиллиной кние, написанной хотя и позднее 3-й книги, но говорящей о них, вероятно, так же, как говорилось и в 3-й книге, и, может быть, собственными словами древнейшей, еврейской Сивиллы, и которые, по словам 1-й Сивиллиной книги, состоят в том, что, если люди не обратят внимание на проповедь Ноя о покаянии, и не устыдятся своего недостойного поведения, то все погибнут в водах потопа1. – Вскоре после указания 3-й Сивиллиной книги на эти угрозы еврейская Сивилла упоминает и о самом потопе, но упоминает мимоходом – при определении времени столпотворения и притом весьма кратко, как о предмете уже известном2. Но кроме того в конце 3-й Сивиллиной книги в, вероятно, дохристианской части Сивиллина послесловия Сивилла говорит о потопе снова, впрочем опять мимоходом по случаю речи о себе самой, причем упоминает кратко, опять, как о предмете, известном читателю, и о том деревянном сооружении, которое послужило средством спасения избранному праведнику вместе с животными, обитающими на суше, и птицами, для населения земли вновь после потопа3. Таким образом, более, ем вероятно, что в начале 3-й Сивиллиной книги содержатся более или менее полный и подробный рассказ о всемирном потопе, конечно, согласный с библией, и что этим рассказом Овидий также пользовался. Но видно также, что римский поэт отнюдь не поставлял для себя задачей воспроизвести в своих «Превращениях» рассказ еврейской Сивиллы о потопе с полнейшей, буквальной точностью, а следовал своей руководительнице с большой свободой; потому что, если даже мы согласимся с Александром и Фридлибом отделить от 3–1 Сивиллиной книги сейчас приведенный нами отчасти ее конец, как позднейшую приписку, не известную Овидию, то мы все-таки никогда не докажем того, что в начале этой книги в подробном повествовании о потопе говорилось словами Овидия и о Девкалионе, заменившем собой библейского Ноя, и об образовании новых людей из камней и новых животных из земли после потопа, вместо того, чтобы говорить, согласно с библией о сохранении людей и животных посредством Ноева ковчега. Видно, что поэт имел свои причины привнести в свой рассказ о потопе значительную долю и мифологических элементов. Но эти элементы, однако де, в существе дела не нарушают гармонии между Овидиевым и библейским повествованием о потопе, выражая мифологическими образами или ту же самую мысль, которая проще, без всяких образов высказывается и в библии, или мысль, хотя и отличную от библейской, но не противоречащую по крайней мере библейскому вероучению.

Мы видели уже, что совершенно согласно с библией, хотя и не библейскими словами, а образами языческой мифологии, поэт определяет нравственные причины всемирного потопа. Эти причины заключались, по его повествованию, в нечестии, бесчеловечии и безнравственности, которые олицетворяются поэтом в образе гигантов, Ликаона и Фурии, и представляются достигшими перед потопом своей крайней, последней степени во всем человечестве, за исключением лишь одной невинной и благочестивой четы, которая одна из всех людей избежала общей погибели. Впрочем и все остальные люди, по изображению поэта, не вдруг были осуждены на истребление потопом, а после того уже, как испробованы были все меры к их вразумлению и обращению, и все эти меры оказались безуспешными; об этих предварительных мерах вразумления и обращения людей поэт заставляет говорить самого Юпитера, и говорить не просто, а с самым сильным клятвенным уверением1, выражая в этих, хотя и далеко не библейских по своей мифологической окраске, чертах такую истину, которая лежит в основании как ветхого, так и нового завета, и которую сам Бог устами Пророка высказал также с особенной силой уверения в следующих словах: живу Аз, глаголет Адонаи Господь, не хощу смерти грешника, но еже обратитися от пути своего и живу быти ему (Иез.33:11). Так же согласно с библией, хотя опять не по-библейски, а в мифологических образах, он описывает и физические, или вещественные причины этого ужасного, единственного в истории человечества, переворота. Подобно библейскому бытописателю, который физическими причинами всемирного потопа представляет то, что разверзошися вси источницы бездны и хляби небесные отверзошася (Быт. 7:11), и Овидий приписывает произведение потопа обоим физическим деятелям: и небесному, олицетворенному им в образе Нота, проливающего на землю дожди, и земному, олицетворением которого служит Нептун, бог морей, повелевающий рекам выпустить на волю все свои силы, все свои водяные запасы, и своим трезубцем дающий земле такой толчок, вследствие которого она раскрывает свои водяные вместилища. Почти совершенно также, согласно с библией, поэт говорит и о размерах описываемого им потопа. Хотя, следуя буквально его рассказу, и нельзя назвать его потоп в самом строгом и точном смысле всемирным, покрывшим водой решительно всю землю без всякого исключения и без малейшего остатка, но, конечно, никто не назовет его и местным наводнением, основываясь на том, что, по словам 318 стиха, земля была покрыта водой не вся, а за исключением вершины Парнасса, если даже и принимать название этой горы в буквальном, географическом смысле. Но оно может иметь и другой, не буквальный смысл: среди такого множества мифологических олицетворений оно может быть рассматриваемо также-как мифологический образ. Как священная гора, которая была посвящена Аполлону и Музам, и при подошве которой находились Дельфы со своим знаменитейшим во всем тогдашнем мире оракулом, куда являлись, иногда издалека, люди, прибегавшие к божеству за советом и помощью, – Парнасс с приставшим к нему плотиком, который принес на себе Девкалиона и Пирру, может служить иносказательным изображением их молитвенного обращения к божествам этой горы, а не показателем возвышения воды во время потопа, может почитаться художественной, поэтической картиной, под которой, для объяснения ее сюжета, можно подписать слова Овидиева рассказа: Deucalion cum consorte tori numina montis adorant (см. 318–320), т.е. «Девкалион и Пирра прибегают к божествам Парнасса с молитвой», а не слова: caetera texerat aequor, или «земля, покрытая вся, за исключением Парнасса, водой». И судя по последствиям Овидиева потопа для человеческого рода и для всего, живущего на земле, этот потоп с такой же строгой точностью может и должен быть назван всемирным, как и потоп библейский. Правда имена Девкалиона и Парнасса, как сейчас увидим, относятся к известной истории одного чисто – местного наводнения; но, кроме этих имен, рассказ Овидия о потопе не имеет с этой историей решительно ничего общего, и так же далеко, как и библейское повествование отстоит от нее по существу дела, описывая совершенно-всемирный потоп, а не местное наводнение.

Но есть, как мы сказали уже, в повествовании Овидия о потопе и резкие особенности перед библией, которые своей наружностью режут глаза читателю, хотя в сущности выражают мысль, нисколько не противную библии. Такой особенностью служит у Овидия благочестивая чета – Девкалион и Пирра, которая заменяет собой библейского праведника ноя с его семейством, и которая после потопа производит сверхъестественные образом из камней новое поколение людей, между тем, как из земли являются на свет новые животные, и это новое творение после потопа заменяет собой описываемое в библии сохранение людей и животных во время потопа естественным образом в Ноевом ковчеге. Что это за личность? Кто такой был Девкалион?

Девкалион был сыном Прометея, которому, как мы видели уже, также приписывают образование людей при первом их творении, и которого поэтому называют άνϑρωπoπoιoῦντα. Но это – далеко не единственная черта сходства сына с отцом; они сходны между собой и во многих других отношениях. Мы видели, что Прометей есть историческая личность, знаменитая по своим необыкновенным дарованиям, но что имя Прометея из истории перешло в мифологию и из собственного имени лица сделалось иносказательным именем промыслительной мудрости, которая, олицетворяясь в образе Прометея, выражается вместе с тем и этимологическим значением его имени. Все это можно сказать и об его сыне Девкалионе. И Девкалион есть также знаменитая историческая личность, переселившаяся из Азии в Грецию за шестнадцать без четверти веков до начала христианской эры – около 1574 года до Р.Х. Это был царь Фессалийский, живший недалеко от Парнасса¹. Во время его царствования в 1522 году до Р.Х.² реки Фессалии от сильных дождей выступили из берегов и затопили окрестности Парнасса; Девкалион со своими подданными спасся, удалившись на Парнасс. Cамо собой разумеется, что по окончании наводнения возвратившись на свою обсохшую землю, они не имели ни малейшей надобности прибегать к чрезвычайному, сверхъестественному способу образования новых людей из камней, потому что в их распоряжении были обыкновенные, естественные средства размножения. Но творческая фантазия языческой мифологии из простого исторического Девкалиона, оставившего, вероятно, по себе прекрасную память между своими подданными, сделала необычайного праведника-чудотворца, соединившего в своем лице черты библейского Ноя с чертами своего отца Прометея, образователя первых людей. В библии Ной представляется праведником, который составлял светлое исключение из всего современного ему человечества, и один со своим семейством спасся посредством ковчега от всеобщей погибели. Кроме того, о библейском Ное первая Сивиллина книга рассказывает, что Бог перед наступлением потопа посылал его проповедовать людям покаяние.1 Фридлиб находит в этом рассказе отступление от библии, которое, по его мнению, имело своим источником древние иудейские предания, охраненные Иосифом Флавием и Талмудом2.

Но мы о своей стороны видим здесь не отступление от библейского повествования, а только лишь его раскрытие и объяснение. Правда, в рассказе библии о всемирном потопе прямо не говорится о том, что Бог возложил на Ноя обязанности проповедника покаяния. Но там неоднократно высказываются указанные нами выше угрозы Божии всемирным потопом, которые произносились Богом, конечно, не про себя тайком, так, чтобы люди их не слышали, или сообщались Ною, конечно, не по секрету, а с прямой целью – через Ноя передать их и всем остальным людям и обратить последних хоть этими угрозами к покаянию. Вот почему св. апостол Петр называет Ноя проповедником правды (2Петр.2:5)! Вот почему и 1-й Сивиллиной книге Ной представляется проповедником, получившим от самого Бога прямое повеление обращать людей к покаянию. Подобно 1-й Сивиллиной книге, и, может быть, теми же сами словами говорила, вероятно, о проповедничестве Ноя и 3-я Сивиллина книга в недошедшем до нас начале своей, бесспорно, дохристианской части, которая предшествовала повествованию о столпотворении и содержала рассказ о творении мира и потопе. Взятые отсюда библейские черты Ноя, как праведника, как посланного самим Богом проповедника о небесном правосудии и покаянии, могли быть перенесены кем-нибудь раньше Овидия, или самим с Ноя на Девкалиона, который, по его словам, также один лишь со своей женой избегнул общей погибели на небольшом плоту. Правда, Овидий прямо тоже не говорит о своем Девкалионе , как о проповеднике правды, или небесного правосудия и покаяния, а лишь изображает его, как праведника. Но само собой понятно, что проповедовать можно и не словами, а еще лучше самим делом, т.е. примером своей жизни и всей своей исторической судьбой, и проповедовать не только своим современникам, но и потомству. А с этой точки зрения мы можем смотреть на Девкалиона, как на живую проповедь о покаянии, как на мифологическое олицетворение, в котором воплотилась идея небесного правосудия, беспощадно карающего нераскаянных грешников, и зовущего людей к покаянию, совершенно подобно тому, как отец его Прометей олицетворяет собой идею небесной премудрости. И как этот последний выражает идею промыслительной премудрости не только всем своим мифологическим образом, но и самим названием Прометея: так же точно и Девкалион, олицетворяя в своих мифологических чертах идею небесного правосудия, влекущего людей к покаянию, выражает эту идею этимологически и самим названием Девкалиона, которое Феофил Антиохийский производит от следующих греческих слов: δεῦτε, καλεῖ ύμᾶς ό Θεὁς έἰς μετάνoιαν1 (т.е. идите, Бог зовет вас к покаянию).

Таким образом, Девкалион с Пиррой, так же как и Прометей, ни в каком случае не могут считаться личными, самостоятельными деятелями, а должны быть рассматриваемы, как олицетворение божественной деятельности Это выразил, отчасти, и Овидий, когда сказал о Девкалионе и Пирре, что они вызвали к существованию новых людей из камней не своей собственной, а божественной силой: superorum munere (ст. 411). Это же еще яснее выразилось в другой редакции того же самого мифа, по которой новые люди после потопа не из камней образованы, а только пробуждены камнями2. Смотря на Девкалиона с этой точки зрения, как на мифологическое олицетворение идеи небесного правосудия, призывающего грешников к покаянию, мы думаем, что поступили бы крайне несправедливо, если бы вздумали относиться ко всем подробностям Овидиева рассказа о всемирном потопе, как к историческим свидетельствам, описывающим действительные события, если не с объективной исторической, или библейской, по крайней мере с личной, субъективной, Овидиевой, или чьей бы то ни было точки зрения, – если бы стали думать, что Овидий описал, например, образование новых людей из камней после потопа так точно, как совершилось это событие, по крайней мере, по дошедшим до Овидия историческим сведениям, или должно было совершиться по его личному убеждению, а не как лишь могло быть, по его понятиям. Понятно, что все такие подробности, в которых нельзя открыть объективной исторической правды, составляют не более, как лишь субъективные краски того мифологического образа, в который воплотил Овидий идею небесного правосудия, призывающего людей к покаянию, – что ко всем подобным подробностям мы должны относиться, если и не так же точно, как к бороде и перьям Нота, орошающим землю дождями, то, по крайней мере,так, как мы отнеслись к третьему Хаосу Овидия.

К библейским чертам Ноя, как проповедника правды и покаяния, в мифологическом образе Девкалиона присоединились, как мы сказали, черты Девкалионова отца Прометея, как образователя первых людей, в соответствии с выраженным в 363 и 364 стихах желанием Девкалиона обладать отцовским искусством. Такое соединение, по всей вероятности, произошло не случайно, а по тесной, органической связи между первыми и последними чертами. С идеей небесного правосудия, зовущего к покаянию, как ее естественное необходимое дополнение, дающее ей жизнь и силу, обыкновенно соединяется и совершенно справедливо соединилось и в представлении поэта понятие о божественном всемогуществе и уверенность в том, что небесное правосудие, изрекая свой праведный суд над закоренелыми преступниками его закона, никогда не может стесняться их числом, хотя бы это число равнялось всему наличному народонаселению целого земного шара, и никогда не может затрудняться решением вопросов о будущей судьбе земли в роде тех тревожных вопросов, какие были предложены, по словам поэта, на небесном совете, где решалась участь преступного человечества перед наступлением всемирного потопа: «какой вид получит осиротелая земля без людей? Кто будет приносить фимиам на жертвенники?"1 Подобные вопросы, думал поэт, и думал справедливо, решительно ничего не значат для небесного всемогущества и правосудия, которые без всякого затруднения могут отнять незаслуженное существование, если люди не обратятся к покаянию, даже и у всего человеческого рода, и потом опустелую землю населить снова в другой, или третий, или сотый раз так же легко, как и в первый, создавши новых людей хоть даже из камней. Такая идея, и притом в этой самой форме выразилась лет через двадцать после появления Овидиевых «Превращений» в покаянной проповеди величайшего из рожденных женами проповедника, который на рубеже ветхого и нового завета, убеждая к покаянию потомков Авраама, слишком много гордившихся своим родоначальником, указывая им на секиру, уже лежащую у корня дерева и готовую посечь на пищу огню бесплодные деревья, и угрожал им такой участью, не смотря на их происхождение от Авраама; глаголю бо вам, говорил он, яко может Бог от камения сего воздвигнути чада Аврааму (Мф.3:9). Эта же идея покаянной проповеди опирающейся на возможность и камням обратиться по воле Божьей в людей, воплотилась и в мифологическом образе Девкалиона, образовавшего после потопа действием божественной силы – superorum munere новых людей из камней.

В такой же тесной органической связи с идеей небесного правосудия, побуждающего к покаянию, обыкновенно находится и так же справедливо соединялась и в понятиях поэта и другая, также Прометеевская черта,– разумеем возможность произведения землей новых животных, изображаемую под образом действительности в конце Овидиева повествования о всемирном потопе. Эта возможность не заключает в себе никакого противоречия с библейским вероучением, по крайней мере с нашей христианской точки зрения. Если земля при творении мира могла произвести на свет новых, никогда не существовавших прежде животных по одному слову Творца: да изведет земля душу живу, то что могло препятствовать ей сделать то же самое по воле Божьей и во второй раз после потопа, хотя Богу и неугодно было избрать это чрезвычайное средство, что может препятствовать ей сделать то же и в десятый, и в сотый раз? При такой возможности небесное правосудие карает нераскаянных преступников своего закона, нисколько не стесняясь в своих решениях, как числом преступников, так равно и соображениями об участи бессловесных животных, которые должны погибнуть невинно вместе с преступными людьми, и истребляет всех от человека даже до скота (Быт.6:7), хотя наоборот,в случае раскаяния людей давая им пощаду, оно не оставляет без внимания и животных, не забывает, что и скоти их мнози (Ион.4:11). Эта возможность произведения из земли новых животных представляется поэтом даже гораздо более легкой, чем возможность образования из камней новых людей, олицетворенная в образе Девкалиона, потому, что Девкалион совершил это дело не своей собственной, а высшей божественной силой, между тем, как о происхождении новых животных после потопа из земли Овидий не говорит, что ив этом деле принимала участие божественная сила, напротив утверждает, что земля здесь действовала сама собой – sponte sua. Если стоять на нашей христианской точке зрения, то и это действие земли, совершившееся само собой, т.е. происшедшее от естественных деятелей, не только не исключает, а напротив, необходимо предполагает участие божественной силы, так как, по нашим понятиям, в мире ничего не делается без воли Божьей, и так называемые естественные деятели составляют лишь орудия этой воли, от нее же получившие и бытие, и все свойства. Но понимал ли дело Овидий таким образом, как понимаем его мы, это другой вопрос. Впрочем, если он не следовал тому взгляду эпикурейской философии, по которому богам нет дела до земли, и который Гораций выражает в одной сатире, говоря, что необыкновенные явления могут быть совершаемы природой, а не богами1, а стоял на точке зрения древних Римлян, олицетворявших производительную силу земли под образом богини Теллуры и приносивших ей, по свидетельству того же Горация2, в жертву свинью – символ плодовитости в награду за плодородие, то едва ли произведение животных землей можно считать и с его точки зрения совершенно независимым от действия божественной силы, хотя поэт и смотрит на него, как на такое простое и естественное явление, которое по-видимому может повториться и теперь на наших глазах. В самом деле, рассказывая о нем, как поэт, он в то же время рассуждает о нем, как философ, и в доказательство возможности такого явления ссылается на зарождение животных в иле реки Нила (ст. 422–433). Там, дескать, наблюдают – только не ученые испытатели природы с микроскопом в руках, а простые мужички с сохой, или лопатой – cultores, как, по удалении воды Нила с затопленной местности в свои берега, от действия солнечных лучей на влажную почву, в земле является множество животных, и некоторых из них они, дескать, застают в зачаточном состоянии в самый момент их зарождения, находя у них одни члены уже окончательно развитыми и составляющими живую часть их организма, а другие – еще состоящими из простой, еще не обратившейся в тело земли1. Но так как подобное зарождение в настоящее время возможно лишь для животных самой низшей организации, так как никто не видел никогда, чтобы в иле Нила зарождались лошади, или коровы, слоны, или тигры, то неизбежно возникает вопрос о том, откуда явились после потопа животные высшей организации? Не считал ли Овидий возможным метаморфоз низших животных в высшие? В таком случае он может назваться прародителем Дарвина, который, развивая свою теорию о происхождении видов, сделал не шаг вперед, а может быть, десять шагов назад.

Рассказ о явлениях новых животных из земли заканчивает собой повествование Овидия о всемирном потопе. На нем должны были бы кончиться и наши рассуждения об Овидии, если бы в этом повествовании не сказано было несколько слов о другом весьма важном предмете, на котором мы не можем не остановиться своим вниманием. Говоря о всемирном потопе, поэт мимоходом коснулся и другого, еще более грозного переворота, который до сих пор еще не совершился над миром, но предстоит ему в неизвестном будущем, и с замечательным, мастерским искусством истинного художника провел, как будто не нарочно, две-три черты на своей картине, которыми обрисовал весьма явственно эту страшную и для Овидиевых богов катастрофу. Речь идет уже не об истреблении всего живущего на земле, водой, а о будущем разрушении всего мира огнем. Изображая живыми чертами происходившее на небе совещание, на котором решена была участь всего человечества перед всемирным потопом, поэт говорит, что сначала небесный громовержец хотел было истребить весь человеческий род стрелами своей молнии, да вспомнил о предопределении судеб, по которому и море, и земля, и царственный чертог неба должны некогда быть объяты пламенем, имеющим угрожать всему миру весьма серьезной опасностью, и побоялся того, как бы не произвести пожара не только на земле, но и на небе; после этого осторожный отец богов и владыка людей отложил в сторону свои огненные стрелы, которые уже держал было в руках, готовясь разбросать их по всей земле2. Решено было истребить недостойный существования человеческий род не огнем, а водой. Рассказывая об этом, поэт, к сожалению, не объясняет нам того, откуда Юпитер мог узнать о таком грозном предопределении судеб касательно этого ужасного, всемирного пожара. Но мы едва ли ошибемся, если скажем, что могучий владелец молнии вычитал о нем также в древних Сивиллиных книгах, вышедших в дохристианские, хотя и позднейшие, времена из-под пера еврейской Сивиллы, а отчасти узнал о нем из учения древней языческой философии. Известно, что по учению Гераклита мир произошел из огня и должен разрушиться также от огня1, что по предсказанию стоической школы, его ожидает впереди также воспламенение – ‘εκπύρωσις , за которым должно последовать его восстановление2. Некоторые указания на этот предмет, хотя и не очень ясные, встречаются и в ветхозаветном Писании3. Было между Иудеями предание, которое сохранено для нас Иосифом Флавием, и по которому, будто бы еще сам Адам предсказывал истребление мира огнем4. Следуя этим предсказаниям, писатель той части третьей Сивиллиной книги, которая теперь предшествует повествованию о столпотворении, не имея с ним никакой связи, и которая, начинаясь 46-м и оканчиваясь 96-м стихом, содержит в себе стихи, явившиеся в свете, по мнению Фридлиба, лет за 40 до Р.Х., говорит о будущем истреблении мира огнем почти теми же самыми словами, как и Овидий в своих «Превращениях», так что знакомство римского поэта с произведениями еврейской Сивиллы и происхождение главным образом из этого источника Юпитерова предвидения о предопределенном судьбой разрушении мира от огня представляется в высшей степени вероятным. Сивилла предсказывает в этой части явление огня, который будет послан для истребления Велиара и его последователей5 и который вместе с ними сожжет и землю, и море и небесный свод1. Более или менее сходные с этим предсказания о последнем конце мира мы находим в разных местах и других Сивиллиных книг позднейшего происхождения2. Вообще с самой полной утвердительностью можно сказать, что верование в предстоящее разрушение видимого нами мира действием огня было верованием весьма распространенным в древнем мире и составляло принадлежность как языческого, так и иудейского и христианского общества. Выраженное Овидием – представителем дохристианских убеждений с такой решительностью, ясностью и полнотой в его повествовании о всемирном потопе, это верование через какие-нибудь двадцать с небольшим лет после этого нашло для себя новое подтверждение и разъяснение в словах самой небесной истины, которая, называя себя истиной (Ин.14:6), о своих словах выразилась таким образом: небо и земля мимо идет, словеса же моя не мимо идут (Мф.24:35). Это значит, что слова этой Истины для нас вернее и несомненнее, чем даже истина существования неба и земли. А так как в приведенных нами словах этой Истины заключается предсказание о том, что небо и земля мимо идет, то значит для нас верно то , что мы видим над собой небо, а под собой землю, как верно то, что их когда-нибудь не будет. Эти слова, содержащие в себе такое несомненное свидетельство вечной Истины о будущем конце мира, и сказаны были в заключение речи, предметом которой служил, между прочим, этот конец3. В этой речи, передаваемой нам в более полной редакции двумя первыми евангелистами, а отчасти, в сокращенном виде и третьим, Христос Спаситель, правда не говорит прямо о том, чем разрушен будет видимый мир, огнем ли, или какими-нибудь другими средствами разрушения1. Но зато в словах в словах, передаваемых двумя первыми евангелистами, мы находим не только основание для того, чтобы признавать огонь средством разрушения мира перед вторым пришествием Христовым, но и ответ на вопрос о том, откуда возьмется этот огонь. Этот огонь должен произойти от того, что звезды спадут с небесе (Мф.24:29, Мк.13:25). Известно, что некоторые толкователи Свящ. Писания в виду возражений вольнодумцев, доказавших невозможность падения звезд на землю огромной величиной звезд, из коих многие гораздо больше земного шара, хватались, как за якорь спасения, за то, что в тексте нет речи о падении звезд на землю, и объясняли слова Христа Спасителя в смысле падения звезд не на землю, так что по их толкованию звезды упадут с неба и (те же самые) останутся на небе, следовательно, упадут с неба на небо. Для нас эти возражения неверующего вольнодумства не имеют ни малейшей силы; мы нисколько не затрудняемся представить себе падение как меньшего небесного тела на большее, так и наоборот, большего на меньшее в виде их взаимного столкновения, возможность которого и теперь не отвергается, даже и с естественно-научной точки зрения, не говоря уже о богословской2. И мы думаем, что если понимать слова Христа Спасителя о падении звезд не в смысле предсказания о будущем столкновении земного шара с другими телами небесными, а в каком-нибудь другом смысле, в смысле ли предсказания о падении звезд не на землю, или, как думали некоторые, в смысле предсказания о каком-нибудь оптическом явлении в атмосфере, или о падении аэролитов, которое нередко происходит и теперь, иногда даже в поразительно большом количестве, или – в каком-нибудь переносном, аллегорическом значении, одним словом – в смысле благоприятном для спокойствия и безопасности земного мира: тогда во всей речи Христа Спасителя о кончине века перед Его вторым пришествием на землю не останется ни одного слова, которое бы могло служить ответом на вопрос о том, что будет при кончине века с нашей землей; будет говориться о том, что небо и земля мимо идет, что земле, следовательно, придет конец, и в то же время кончина века будет изображаться самыми успокоительными чертами, позволяющими думать, что в последний день мира произойдет что-то необыкновенное, если только произойдет, на небе, а на земле все останется по-прежнему. Но можно понимать слова Христовы и не в таком успокоительном смысле. Можно думать, что в словах: силы небесные подвигнутся заключается предсказание о неправильном, ненормальном движении светил1, при котором они сдвинутся со своего места, сойдут со своего настоящего пути, примут другое, незаконное направление, встретятся и столкнутся с землей и, таким образом, звезды спадут с небесе, упадут не на небо, а на землю. Тогда слова Христа Спасителя, даже и в том виде, как они дошли до нас в Евангелии (хотя ничто не препятствует думать, что они изречены были Им с большей полнотой и ясностью) будут содержать в себе хотя и краткое, но вполне понятное указание на способ разрушения земного мира при кончине века, – понятное даже и для Его современников и учеников, которым, как увидим, не были чужды понятия о возможности столкновения тел небесных и о предстоящем миру разрушении от огня, но еще более понятное для нас, потому что мы можем поставить эти два события: столкновение тел небесных и появление огня – в тесную причинную связь, которая ясно не высказана была современниками Христа Спасителя, хотя, как видно, и была ими сознаваема. По нашим теперешним естественно-научным убеждениям столкновение земного шара с другими телами небесными должно неминуемо произвести на всей нашей планете ужаснейший жар не только тем, что вызовет из недр земли наружу ту массу огня, которая в настоящее время извергается из ее внутренности понемногу жерлами вулканов, не только тем еще, что приведет землю в соприкосновение с чужими раскаленными или расплавленными массами, в случае столкновения ее с самосветящими, или подобно земле, содержащими внутри себя огонь небесными телами но и тем, что создаст новый огонь через превращение движения в теплоту1. Этих причин более, чем достаточно для того, чтобы посредством произведенного им жара сжечь, говоря словами Сивиллы и Овидия, море, то есть обратить всю земную воду в пар и покрыть земной шар снова, как было при творении мира и отчасти при всемирном потопе2, непроницаемым для света покровом, которым и осуществится предсказание Христа Спасителя о том, что при конце мира солнце померкнет, и луна не даст света своего (Мф.24:29). Ничего также физически невозможного для указанных нами причин не заключает в себе исполнение и другого пророчества о сожжении земли и неба, – пророчества, которое вслед за Сивиллой и Овидием изречено было одним из ближайших учеников Христовых, св. апостолом Петром. По предсказанию апостола о последнем дне мира, который он называет днем Господним, или Божиим, в этот страшный день на небе должно произойти какое-то необыкновенное движение, которое должно сопровождаться шумом, и при котором должно начаться горение и разрушение как на земле, так и на небе; при этом случае все, что может гореть, сгорит, разумеется – еще более усиливая через это жар, а что не может гореть, то расплавится; приидет день Господень, говорит апостол, яко тать в нощи, в оньже небеса убо с шумом мимо идут, стихии же сжигаемы разорятся, земля же и яже на ней дела сгорят, – день Божий, егоже ради небеса жегома разорятся и стихии опаляемы растаются (2Пет.3:10–12). Эти замечательнейшие в высшей степени слова сказаны были великим апостолом также в обличение вольнодумства противников истины о последнем дне мира и втором пришествии Христовом на землю,– вольнодумства, которого, как видно, были не чужды и некоторые из современников апостола, и которое, по его словам, во всей силе должно проявиться в последние дни; приидут, говорит он, в последния дни ругателе, по своих похотех ходяще и глаголюще: где есть обетование пришествия Его? – Отнележе бо отцы успоша, вся тако пребывают от начала создания (там же ст. 3 и 4). Об этих вольнодумцах апостол говорит, как о таких людях, которые сами намеренно закрывают глаза от истины, не желая понять того, что разрушение мира посредством огня будет таким же естественным и вместе справедливым делом, каким был и всемирный потоп. Во время всемирного потопа первобытный мир был истреблен водой, как таким физическим деятелем, который принимал весьма важное служебное участие и в самом творении мира; таится бо им сие хотящим, яко небеса беша исперва и земля от воды и водою составлена Божиим словом. Темже тогдашний мир, водою потоплен быв, погибе (ст. 5 и 6). При последнем же конце мира он будет разрушен уже не водой, а огнем, который, как это мы видели уже из приведенного нами выше учения древней философии, и еще увидим после, также принимал служебное участие в творении мира, и который и теперь во всякое время легко может разрушить мир и давно бы его разрушил, если бы его не хранила промыслительная сила творческого слова, давшего ему бытие, так что чудо не в том, что он до сих пор цел и будет цел до тех пор, пока Промысл будет беречь его, как сокровище1, пока это сокровище не потеряет от нечестия людей всякую цену в глазах Божиих; – а нынешняя небеса и земля тем же Словом сокровена суть, огню блюдома на день суда и погибели нечестивых человек (ст.7). Промысл Божий бережет мир до времени, ожидая от людей покаяния; – не коснит Господь обетования, якоже неции коснение мнят, но долготерпит на нас, не хотя, да кто погибнет, но да вси в покаяние приидут (ст.9). Впрочем, мир разрушится не навсегда, не на веки, а по разрушении возобновится в лучшем против прежнего виде; нова же небесе и новы земли по обетованию Его чаем, в нихже правда живет (ст.13).

Таким образом, в поэтическом рассказе Овидия о всемирном потопе между прочим выразилась, хотя и не в библейских, а, по обыкновению поэта – в мифологических чертах, и одна из важнейших истин новозаветного откровения, которое, подобно Овидию, предрекает разрушение мира от огня, имеющего воспламениться и на земле, и на небе, и подобно ему также соединяет ожидание предстоящего грозного переворота с воспоминанием о всемирном потопе. Немного времени прошло по выходе в свет Овидиевых «Превращений» и – эта же самая истина была высказана римской литературой еще с большей полнотой и поразительным согласием с новозаветным откровенным учением уже не в мифологической, а строго научной и вполне христианской форме; выразителем ее был, однако же, не ученик Христа Спасителя или апостола Петра, а только их современник; то был знаменитый римский философ Сенека, родившийся почти в одно время со Христом (во 2 г. по Р.Х.). Великий наставник императора Нерона, принявший, подобно апостолу, смерть из его рук, излагаем свой взгляд на этот предмет в двух своих сочинениях: в самом конце своего утешительного послания к Марции, которое озаглавливается: Consolatio ad Marciani, и в 28 главе 3-й книги его «Естественнонаучных вопросов», известных под заглавием: Naturalium queestionum libri VII. Окидывая взором всю видимую нами вселенную, римский философ не находит в ней ничего прочного и вечного; не говоря уже о людях, участь которых, зависящая от тысячи случайностей, почти ничего не значит перед всемогуществом судьбы, даже и такие, по-видимому неразрушимые предметы, как земля известной местности, даже целой значительной части мира, по его словам, служит игрушкой в руках судьбы; она, дескать, сотрет, сгладит с лица земли горы и скалы и взгромоздит другие на новых местах; здесь она высушит моря и даст другое течение рекам, прервав сообщение между обществами людей, даже между целыми народами; там она широко раскроет челюсть зияющей пропасти, в которой бесследно исчезнут целые города, или сравняет их с землей посредством землетрясения; в других местах она обратит целую страну в необитаемую пустыню, умертвив все живущее на ней выходящими из глубины земной смертоносными испарениями, или опустошит ее наводнениями, или истребит все живущее всемирным потопом; она изжарит, она сожжет смертные создания во время огромных страшных пожаров1. От настоящего состояния мира, которое, очевидно, не подает ни малейшего повода к тому, чтобы называть его особенно счастливым и считать существующий порядок вещей вечным, римский мыслитель переносит свой взор на будущее и говорит о предстоящем истреблении всего мира огнем, которое произойдет от разрушительного действия сил природы, вследствие столкновения небесных тел друг с другом, – произойдет тогда, когда придет время миру разрушиться, чтобы потом явиться вновь в обновленном виде2. Этот ужасный переворот он также сопоставляет с потопом и также рассматривает оба эти переворота в тесной, неразрывной связи с творением мира, в котором, по его словам, принимали участие оба господствующие над миром вещественные деятели: вода и огонь. И подобно тому, как потоп, повторяясь сотни тысяч раз в маленьких, безвредных размерах при морских приливах и отливах, которые тоже бывают неодинаковы, достигая наибольшей величины при соединении луны с солнцем (т.е. во время новолуний и полнолуний), может в известное время достигнуть до таких страшных размеров, что вода покроет вершины гор, – подобно этому в свое время произойдет и истребление мира огнем. Из этих двух средств разрушения, каковы огонь и вода, Бог избирает то, какое Ему угодно, и употребляет избранное средство в то время, когда Ему угодно бывает заменить старый порядок вещей новым, лучшим прежнего1. Вот как мог иногда рассуждать язычник, если обладал глубоким и светлым умом философа! Но это еще не все. В заключение он заявляет как от своего собственного лица, так вместе и от лица своих читателей о личных отношениях человека к предстоящему грозному всемирному перевороту. В его словах слышится не ужас, по-видимому весьма уместный при мысли о таком страшном разрушении всего мира, не жалобы и протесты на жестокость судьбы, немыслимые даже и для язычника в отношениях твари к Творцу, даже не бесстрастное спокойствие человека, сознающего свое полное бессилие в борьбе с неумолимым роком; нет, мы слышим голос человека, который не смотря ни на что, считаем себя счастливым, опираясь на веру в бессмертие человеческой души, равно как и в восстановление мира, даже в лучшем против прежнего виде, после его разрушения, – который и говорит об этом перевороте с тем, чтобы утешить несчастную мать – вдову, потерявшую дорогого, незабвенного сына, утешить не одним лишь указанием на общую участь всего существующего в мире и подверженного разрушению, что, по его словам могло и служить и не служить для нее утешением2, а и напоминанием ей о том, что умерший сын ее не только жив, а даже счастлив3.

Так писал язычник к язычнице. Что же нам, христианам, остается делать после этого? Мы-то как со своей стороны должны относиться к предстоящему страшному разрушению всего, окружающего нас в мире? – Сим убо всем разоряемым, кацем подобает быти нам во святых пребываниих и благочестиих, чающим и скорее быти желающим пришествия Божьяго дне, егоже ради небеса жегома разорятся, и стихии опаляеми растаются? Нова же небесе и новы земли по обетованию Его чаем, в нихже правда живет. Темже, возлюбленнии, сих чающе, потщитеся нескверни и непорочни Тому обрестися в мир, и Господа нашего долготерпение спасение непщуйте (2Пет.3:11–15). Страшно есть еже впасти в руце Бога живаго. Ибо Бог наш огнь поядаяй есть (Евр.10:31,12:29). Но Отче наш, иже еси на небесех! Да будет воля Твоя, яко на небеси, и на земли!