Богословие и естествознание: мысли старого профессора

Ille ego, qui quondam…¹

Близкое сродство богословия с естествознанием

а) по единству начала;

б) по характеру истины, всегда и везде реальной; реализм в богословии;

в) по способу усвоения истины знанием и верою; необходимость знания для веры в богословии.

Двадцать пять лет прошло с того времени, как в «Христианском Чтении» в первый раз послышался мой слабый голос в пользу мира и единения между естествознанием и богословием². Не в личных интересах двадцать пять слишком лет назад я брал на себя это дело, не обещавшее по началу ничего впереди, кроме тяжелой, хотя впрочем и не безотрадной борьбы. Оно предпринято частью настоятельному желанию блаженной памяти митрополита Григория, а еще более по влечению моей собственной души. Меня возмущали до глубины души те разноречия и споры, которые разделяли на два враждебных лагеря представителей духовной и светской науки. Что значат, думалось мне, эти споры? Где их источник, где их корень? В моей памяти крепко врезались слышанные в стенах академии уроки философии, которая говорила, что истина одна, что противоречить себе она не может, что она имеет неотразимую силу над человеческим разумом, а несогласия и споры касательно той или другой истины происходят или от намеренного, упорного противления истине, или от недосмотра и недоразумения то с одной стороны, то с другой, то с обеих вместе. И здесь, в этих спорах, думалось мне, непременно главную роль играют или недобросовестность, или неправильное и неполное понимание дела. А от них-то между тем, хотя и временно, страдает истина; они бросают весьма невыгодную тень как на Откровение, так и на науку. Не могу забыть той минуты, когда в одной газете я прочитал сообщение кажется из Риги, извещавшее о сильном распространении неверия между воспитанниками гимназий вследствие разногласий Библии с наукой. И это, думалось мне, плоды этих разногласий еще в средних учебных заведениях, между детьми, или почти-то детьми, а что сказать о высших? А наука? Процветает ли и она, как следовало бы, особенно в духовной школе? Боже мой! – думалось мне, – что было бы, если бы эти разногласия устранить и тень, ими бросаемую, прогнать? Каким небывалым, невиданным светом засияла бы тогда как Библия, так и наука? О, Библия тогда начала бы сиять как солнце среди ясного, безоблачного неба, а наука, – как… как… как.. – хотел было сказать: как самый яркий свет от электричества, но не скажу, потому что даже и сравнение с самим солнечным светом для обеих их – и для Библии, и для науки – мало и недостаточно. Они обе должны сиять не каким-нибудь земным, или и небесным, но вещественным светом, каков – солнечный, а невещественным, божественным светом истины, происходящим от одного и того же Отца светов – Первовиновника как Библии, так и науки.

Это единство начала Библии и науки не раз проявляется в истории в самых различных её эпохи, начиная от первых дней существования человека на земле и до нашего времени. Чтобы убедиться в этом до очевидности, пойдемте в рай. Там мы увидим светлый лик Творца, увидим, как Он один к Адаму в сопровождении огромной разнородной свиты, состоявшей из тех живых тварей, которым Он дал жизнь, – идет затем, чтобы посмотреть, как человек будет называть их по имени, – видети, что наречет я. Творец хочет упражнять молодой ум первого человека в познании мира животных (зоологии)! Из Эдема перенесемся в Иерусалим к пышному двору блестящего царя, уже мудрого настолько, чтобы ценить мудрость выше всего на свете, но еще недовольного своей мудростью и просящего себе у Бога еще мудрости. Его мудрое прошение исполнено, он стал мудрецом из мудрецов. Чем же проявилась в нем эта величайшая мудрость, этот чрезвычайный небесный дар мудрости в человеке уже и без того весьма мудром? Проявилась между прочим способностью говорить о растениях от кедра, что на Ливане, до иссопа, вырастающего на стене, и о животных, и о птицах, и о пресмыкающихся, и о рыбах³, то есть проявилась необычайными успехами знания по части опять той же зоологии и ботаники. Прошло тысячелетие и здесь же – в Иерусалиме мы встречаем служителей другой, весьма древней, естественной науки астрономии. Но эта наука, как и другие в то время, даже и не отделялась еще от религии, и эта астрономия составляла одно нераздельное целое с богословием. Обращая свои взоры к небу, люди поднимали их выше звезд и смотрели дальше телескопа; их мысль от звезды переносилась к тому предмету поклонения, чья звезда. И вот эта – та самая, как бы ее назвать? – богословская астрономия, хоть и не чуждая погрешностей, всегда и везде возможных, в руках Провидения и послужила путеводною нитью, приведшею восточных астрономов с их далекой родины в Иерусалим, а отсюда в Вифлеем для поклонения Солнцу правды и для познания Востока, посетившего свыше погруженное во мрак человечество. Эта религиозно-астрономическая наука и не могла иметь другого начала, кроме одного – общего с религией. А теперь, что мы видим? Где лучше, где роскошнее расцветает наука? Не там ли, где люди обладают и сокровищами библейской истины? Отчего? – Должно быть их нельзя приобретать в розницу, потому что они исходят из одного и того же начала и имеют весьма тесную связь и сродство, все равно, как свет и теплота в природе, которые выходит из одного и того же солнца и даются нам вместе, нераздельно одним и тем же солнечным лучом.

При таком единстве начала, при таком тесном сродстве Библии и науки, как возможно, чтобы одна из них давала нам истину, а другая ее отнимала? Ведь это – не больше ни меньше, как две реки, вытекающие из одного и того же источника; они несут в своих струях одну и ту же воду, и хотя идут по разным руслам, но сходятся в одном и том же океане, из которого чрез посредство неба берет свои запасы и источник, дающий им начало. И Библия вместе с наукой, исходя из одного и того же Первоисточника и соединяясь самым тесным внутренним союзом, дают нам одну и ту же истину. Надобно только уметь ее взять! Истина всегда и везде одна, всегда и везде сама себе равна. Её существеннейший характер – нисколько не изменяется от того, что ныне мы почерпаем её из Библии, а завтра ее даст нам наука. И здесь, и там – и в Библии, и в науке она носит на своем светлом челе одну и ту же печать реальности.

Реальность Библии, реализм богословия – эти слова далеко не для всех могут быть понятны с первого же раза при той путанице понятий, какая господствует в обыденном употреблении слова: реальный. Их не поймут те люди, для которых слова: реальность, реализм сделались каким-то высшим отличием и преимуществом естествознания перед всеми другими науками, люди, которые употребляют эти термины для выражения понятия о несомненной, очевидной, осязательной истине, усвояя такую честь одним лишь естественным наукам.

По своему словопроизводству реальность действительно выражает понятие о такой несомненной истине. Реальный или вещевой предмет есть предмет, существующий независимо от наших представлений на самом деле – re ipsa, как вещь – res, которую можно видеть и осязать. Но неужели эта объективность, не допускающая никаких сомнений в действительности предмета, эта очевидность, осязательность составляет, исключительно привилегию естествознания? Неужели другие предметы не могут быть для нас столько же несомненными потому только, что мы их не видали и не видим? Если бы это было так, то нам пришлось бы усомниться во многих таких предметах, в действительности которых мы, однако же, не имеем физической возможности сомневаться. Мы не видали ни Петра Великого, ни Екатерины II, ни Наполеона I, мы не были ни в Лондоне, ни в Париже, ни в Риме, и что же? Неужели действительность их существования может быть для нас вопросом? Ведь это будет такой вопрос, на который и язык не повернется дать не только отрицательный, а даже лишь и не вполне утвердительный ответ. Если же существование Петра и Екатерины, Лондона и Парижа, несмотря на то, что мы их не видали, для нас столь же несомненно, как и существование наших отцов и матерей, братьев и сестер, как и существование тех городов и селений, где мы родились и выросли, где учились в школе, где бывали временно, или живем постоянно, то ясно, что естествознание никак не может удержать за собой своей мнимой привилегии и по необходимости должно поделиться своею реальностью и с другими науками, и с самим богословием.

Не все предметы и в самом естествознании обладают реальностью в равной мере. И там необходимо различать весьма строго две вещи: опыт или наблюдение и теорию, и там весьма нередко приходится отделять их друг от друга, как золото и песок. Свидетельство опыта, кончено, несомненно для того, кто его видит, а все ли видят и все ли даже могут видеть все опыты, даже опыты искусственные, не говоря уже о наблюдениях, привязанных к месту и времени и весьма часто случайных? Не случается ли нередко даже и специалистам дела принимать на веру чужие наблюдения и опыты? А кроме того, и наблюдение может быть и более и мене точным, и опыты – и более и менее совершенными. Но кроме опыта в естествознании имеет весьма обширное употребление теория, которая в самом лучшем случае имеет значение лишь более или мене вероятной гипотезы, облегчающей объяснение наблюдений и управление силами природы как в ученых опытах, так и в практических применениях науки, но никогда не может иметь никакой реальности, кроме одной исторической. И если опыт, или наблюдение, произведенные правильно и передаваемые верно, весьма ценны даже в устах простолюдина, то теория даже самая остроумная, даже в устах первоклассного ученого есть не более, как догадка, которую можно и принять, и отвергнуть. Кто не знает, что опыты людей, открывших, например, гальванизм и поляризацию света, составляют драгоценнейшее приобретение для науки, а теории их пали на пути к общеизвестности? А теория о флогистоне, царившая в химии, – где она теперь?

Перенеся свои взоры от естествознания к богословию, мы и здесь видим почти тоже самое, что и там; и здесь – в богословии мы находим опыты, имеющие полную, непререкаемую реальность, и здесь встречаемся с такими случаями, в которых приходится отличать и отделять друг от друга опыт и теорию.

Что мы видим на самых первых страницах Библии в библейском повествовании о сотворении человека по образу и по подобию Божию и о высоком предназначении его господствовать над всей землей? Как много реальности в этих словах, если даже и падение человека со всеми его горькими плодами не могло и не может отнять у него его царственного могущества, покоряющегося ему силою его разума природу? Увы! Нужды и болезни, страдания и смерть, зависимость женщины и мучения родильницы, страшная борьба со змеем – виновником зла, которое беспощадно губит людей, да это все такие библейские слова, реальность которых к несчастью приходится не отыскивать, а оплакивать на каждом шагу – и в домах, и в тюрьмах, и в больницах, и на кладбищах, и на полях битвы, и на полях, опустошаемых жуком с его многочисленными союзниками, и среди мирных городов и селений, изнемогающих под бременем вооруженного мира.

Раскрываем Новый Завет и читаем в нем глубокопоучительные слова, относящиеся к лицу Того, Кто приходил на землю, чтобы поразить змия и избавить человечество от всех его бед и зол: «о том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши, – о Слове жизни, ибо жизнь явилась, и мы видели и свидетельствуем и возвещаем вам сию вечную жизнь, которая была у Отца и явилась нам, о том, что мы видели и слышали, возвещаем вам»⁴. Мы слышали, мы видели, мы осязали… – какого еще большего реализма нам нужно? Правда, этот реализм не для нас, а для тех, которые были самовидцами и слугами этого Слова вечной жизни. Но и для нас, да и не для одних нас, а и для совершенно неверующих от этого Слова жизни осталось по крайней мере два факта, которые всеми признаны за несомненные и никем не могут быть оспариваемы, следовательно имеют полнейшую реальность: первый факт исторический, что Христос некогда жил и был распят на кресте, второй факт историко-статистический, что христианство, несмотря на все препятствия, – да и какие препятствия? – распространилось почти по всему земному шару и Распятый на кресте господствует над сотнями миллионов людей, да и каких людей? Людей, составляющих такие общества, которые, несмотря на все свои недостатки, все-таки бесспорно представляют из себя сравнительно лучшие общества на земле, как по духовному своему развитию, так и по внешнему, материальному благосостоянию. Неужели это случайность? Кому угодно, тот может называть это случайностью, но только эта случайность пришла весьма кстати после того, как Основатель Христианства, убеждая своих последователей искать прежде всего Царствия Божия и правды его, обещал им, что все остальное, что для них нужно, будет дано им в придачу. И здесь мы видим полнейший реализм!

Но если мы несколько сосредоточим свои взоры и, не рассеиваясь по всему христианскому миру, остановим их по преимуществу на своей родной церкви, то мы найдем здесь еще и другие весьма важные опыты, которые, несмотря на то, что смешиваются с теорией, обладают однако же в высокой степени реализмом. Мы найдем в разных местах иконы, которые пользуются в народе особенно глубоким почтением, как чудотворные, и другие вещи, признаваемые чудотворными. Чудотворные иконы… да неужели это – не предмет веры, а предмет реального знания? – спросят вероятно многие даже из искренно верующих. Такой вопрос будет прямым последствием смешения опыта с теорией. Чтобы отделить их друг от друга и рассеять недоразумения, мы разложим этот предмет на два вопроса; первый вопрос: действительно ли в христианстве до сих пор существуют чудеса? – вопрос очевидно касается опыта. Второй вопрос теоретический: если действительно в христианстве доселе продолжаются чудотворения, то от чего они происходят?

На первый вопрос, стоя на самой реальной точке зрения, нельзя дать никакого другого ответа, кроме вполне утвердительного, потому что свидетельницами чудотворений выступят все, признаваемые за чудотворные, иконы вместе с другими подобными же предметами, а за ними станут сотни тысяч и миллионы людей, признающих их за чудотворные, и в числе этих людей будут не одни лишь простодушные верующие, но могут встретиться, как это было недавно в полтавской губернии – в семейств графа Капниста⁵, и люди из образованных классов общества и первоклассные авторитеты врачебной науки. Одним словом это – опыт в высшей степени реальный!

Второй вопрос о причине чудотворений в христианстве можно конечно решать и так, как решают его люди, не дающие себе труда, чтобы различать строго две вещи: причину и благоприятствующее условие, – силу и предмет, проявляющий её действие, основание и повод, то есть можно говорить, что чудеса происходят от икон. Но это будет уже не опыт, а теория. Не то выражается этими словами, что такой взгляд не верен, теория тоже может говорить и правду, – а говорится только, что этот предмет уже может подлежать критике, что он допускает обсуждение и разъяснение дела.

Обращаемся за разрешением этого вопроса к Евангелию, которое самым ясным и положительным образом говорит, что чудеса в христианстве возможны, и выставляет причиною чудотворения веру и молитву, одушевляемую верою. Там прямо говорится, что имея веру величиною с горчичное зернышко, можно переставлять горы, что чего бы мы ни стали просить себе с верою, все получим, что верующий может превзойти чудотворениями и самого Христа Спасителя, что напротив недостаток веры, хотя бы то и не в совершителях чуда, а только в его свидетелях – очевидцах может удерживать даже и самое всемогущество Божие от творения чудес⁶, хотя оно возможно не только для Бога и для истинно-верующих, а даже и для таких отверженных людей, как самозванцы, выдающие себя за пророков и христов⁷. Только там нет ни слова о чудотворных иконах и понятно, почему – потому что Евангелие, говоря о причине чудотворений, занимается исключительно лишь одною сущностью дела, не касаясь нисколько его внешней формы, которая, являясь смотря по обстоятельствам в самых различных видах, соединяла чудотворящую силу веры с видимыми, материальными предметами, имевшими благотворное влияние на пробуждение и поддержание этой веры, каковы край одежды Спасителя и само Его тело⁸, или вещи, бывшие в употреблении апостола⁹, и которая потом соединила эту силу с иконою, получившею с течением веков огромное религиозно-воспитательное значение.

С этой точки зрения чудотворная икона, конечно, не может быть признаваема за внутреннюю, существенную причину чудотворения, каковою служит исключительно вера, составляющая одну из наиглубочайших тайн нашего бытия, известную и неуке. Наука не может не знать, или зная оставлять без внимания таких фактов, какой, напр., был открыт одним итальянским доктором, лечившим весьма успешно посредством электромагнитизма. Желая узнать, от чего происходит его врачевание, от действия ли электромагнитов, или только от одной веры, почтенный ученый для этой цели решился прибегнуть к безгрешному обману: усадив одного своего пациента в электромагнитное кресло, он подал ему вид, что приводит в действие свою врачебную машину, а на самом деле электрический ток к электромагнитам не был пущен и последние бездействовали, что не помешало однако же больному выздороветь. Таким образом даже и самый обман не мог отнять у чудотворящей веры её реализма! А в гомеопатическом лечении, о котором недавно шли жаркие споры, если не единственным, то самым важнейшим врачеством без всякого сомнения служит та же самая вера. Конечно, люди науки могут давать таким чудным явлениям свое – естественное объяснение. Но такое объяснение для богословия не страшно. Разве кто думает, что вера в Бога есть явление неестественное или противоестественное? Как будто бы действия этой веры даже и сверхъестественная по теперешнему порядку вещей не могут заключать в себе незримых для нас нитей, введенных самим Творцом мира в основу нашего бытия и делающих неестественным, даже противоестественным явлением не то, что в мире бывают чудеса, а то, что они случаются так редко.

Но не будучи внутреннею, существенною причиною чудотворения, чудотворная икона может считаться видимою, формальною причиною, как внешний повод, вызывающий первую причину к деятельности. Вместе с тем она служит всенародным памятником, неопровержимым документом нашей чудотворной веры и потому вполне достойна воздаваемого ей почтения. Она есть знамя, на котором Евангелие, обещавшее верующим во Христа силу чудотворения, начертало неизгладимым письменами свидетельство о своей высокой реальности!

Да! И в богословии есть реализм; и оно может находить для себя опору в опыте, несмотря на то, что наибольшая часть его истин касается или предметов сверхчувственных, не подлежащих опыту, или явлений и событий, относящихся то к прошедшему, то к будущему времени, а не к настоящему. Эти последние предметы, явления и события, не могущие подлежать или никогда, или по крайней мере теперь, в наше время, опытному исследованию, разумеется, не могут получить из опыта доказательств своего несомненного, неоспоримого существования; но так же точно и по той же причине не найдут в нем для себя и неоспоримого опровержения, или неопровержимых доказательств противного, а следовательно и они могут быть признаваемы вполне реальными если и не с положительной, то по крайней мере с отрицательной стороны. Физиология и биология человека, изучая при помощи анатомии строение человеческого организма до мельчайших подробностей, усиливаясь проникнуть по все тайны жизни и деятельности человека, как существа мыслящего, разумного, и разгадать назначение каждой малейшей его частицы, каждого бугорка и борозды на поверхности его мозга, каждой шишечки на нерве, указывая место в мозгу для дара слова и для других психических отправлений, ушли далеко вперед со своими открытиями. Лучшие представители, высшие корифеи этих наук, как наш бессмертный Пирогов, и не думают отрицать на этом основании существование разумной и бессмертной души в человек, а тем более существование высшего, мирового Разума, управляющего вселенной. И только одни материалисты считают возможным не допускать бытия духовного, разумного и бессмертного начала в мире и человеке, довольствуясь одной материей и думая найти в науке о материи оружие против основных истин богословия: бытия Божия, бессмертия души и будущего воскресения мертвых. Но есть ли тут искомое ими оружие? Нет ли тут оружия опасного для того, кто за него берется, могущего поразить на смерть самого его своей отдачей или разрывом, не причинив вреда неприятелю? Предположим невозможное, или по самой меньшей мере невероятное, – допустим, что все явления разумности, самосознания и мышления, все факты из области духовной жизни человека когда-нибудь будут выведены с полной, не допускающего возражений, достоверностью из действий человеческого организма. Что же отсюда выйдет? Явится ли неизбежная необходимость отказаться от веры в бытие разумного и бессмертного начала в человеке, называемого душой? Нет, и тогда придется только изменить понятие о нем и вместо того, чтобы признавать его особым духовным существом, отдельным от материи и отличным от неё до совершенной противоположности, до полного отрицания в нем всех свойств, принадлежащих материи, и в то же самое время – необъяснимым образом соединенным с материей в одном лице человека, придется лишь допустить присутствие разумности и сознательности в самой материи живого человеческого организма, а в составных его элементах – непреодолимое влечение к разумной и сознательной жизни наравне с тяготением, инерцией, химическим сродством и прочими материальными свойствами. Что же отсюда? Отрицание полной нематериальности души будет ли смертельным ударом для богословия? Едва ли, потому что св. Иоанн Дамаскин – первый христианский богослов-систематик – вероятно не хотел наносить богословию смертельного удара, допуская различные степени духовности, не чуждую, так сказать, некоторой вещественности. Если мы пойдем дальше в глубину древности – ко временам основания христианства, то мы и там как в творениях священных писателей, говоривших и писавших языком современников и не имевших в виду решать по-своему чисто философские вопросы, так и в серьезных, чуждых мифологического характера произведениях их современников, или ближайших к их времени писателей, напрасно будем искать прямо, ясно и решительно выраженного понятия о полной нематериальности души – такого, которое бы могло служить для материализма прямым вызовом к нападению на богословие в лице важнейших и основных его авторитетов. Например, ясно ли св. апостол Павел высказал верование в совершенную нематериальность души и в полную противоположность между духовным и вещественным началом, говоря о теле душевном и теле духовном и противополагая не тело душе, или духу, а тело душевное или теперешнее будущему – духовному, следовательно душу духу¹⁰? Или когда Иисус Спаситель, явившись своим ученикам по воскресении, для успокоения их смущения от страха при мысли, что они видят духа, приглашал их осмотреть и осязать Себя самого и при этом присовокупил, что дух плоти и костей не имеет, ясно ли Он внушил им непременный долг верить в полную невещественность души, если даже мы и будем принимать дух – πνεύμα и душу – ψυχή за одно и тоже, а не за два различных начала, как смотрел на них апостол Павел? Разве только одно духовное и совершенно невещественное существо не имеет плоти и костей? Разве, например, атмосферный воздух имеет что-нибудь подобное плоти и костям, доступное зрению и осязанию? Не говорим уже о притчах Спасителя, которые в самом Евангелии противополагаются прямой и ясной речи¹¹. Или еще: ясно ли выразил Спаситель мысль о полной нематериальности души, когда убеждал своих последователей не бояться тех, которые убивают тело, но не могут убить души? Ясно только в том случае, если рассуждать так, как рассуждаем теперь мы, говоря, что, если человеческая душа бессмертна, то значит она нематериальная, потому что все материальное удоборазрушимо и смертно, и не думая о том, что и материальное может быть по воле Божией бессмертным, каким и было человеческое тело в раю и будет по воскресении. Но по-нашему ли рассуждали во времена Христа Спасителя? Едва ли. Если поэзия того времени, пользуясь образами языческой мифологии, и назначала для человеческой души по разлучении с телом особое место или в преисподнем царстве теней, называвшемся невещественным хаосом (inane chaos), или в горном мире среди небожителей (superi), то философия в то время еще не умела возвыситься до современного нам понятия о нематериальности души. Сенека – современник Христа и апостолов, утешая Марцию в её скорби о потере сына напоминанием о бессмертии человеческих душ, хотя и называет последних счастливыми – благодаря полученному ими в удел бессмертия, nos felices animae et aeterna sortitae, но допускает однако же для них и возможность обращения в прежние элементы – in antiqua elementa vertemur. А недавний по времени предшественник Иисуса Христа и апостолов – Цицерон, в известном рассуждении о бессмертии души, называет душу словом anima, под которым он ли сам, или другие в его время разумели ни больше ни меньше, как газ – нечто в роде нашего водорода, не лишенный тяготения и других материальных свойств. Дальше нам незачем ходить, потому что там мы встретимся с такими мыслителями, которые видели душу в магните, в куске наэлектризованного янтаря, и с такими выражениями Священного Писания, в которых душа и дух – нефет и руах сопоставляются с сердцем и прочими внутренностями и едва ли смешиваются с дыханием в ноздрях¹². Таким образом богословию не может грозить никакой серьезной опасностью то время, когда убеждение в полнейшей невещественности души должно будет перейти в архив истории, если только суждено когда-нибудь прийти такому времени. Таково ли положение материализма? Он со своей стороны чего может ждать себе от этого времени? Разрешатся ли для него тогда вполне и прим в его вкусе все вопросы человеческой жизни, все тайны нашего существования? Увы! Нет! Положение его тогда будет едва ли не затруднительнее, чем теперь. Чтобы понять всю затруднительность этого положения, станем же на одну минуту на место тогдашних материалистов, будем смотреть на вещи с их точки зрения и говорить их языком, не допуская в человеке ничего, кроме одной материи. Становлюсь на эту точку зрения и говорю:

Основываясь на неоспоримых фактах самосознания и внутреннего чувства людей, я принужден думать, что материя в моем лице и в лице миллионов подобных мне людей страстно привязана к жизни и за крайне редкими исключениями слишком неохотно расстается с ней. Странно! Как будто бы жизнь содержится только лишь в одном человеческом роде, как будто бы весь мир не наполнен живыми существами самых разнообразнейших родов и видов, способными также чувствовать сладость бытия. А там, за пределами животного царства, начинается еще жизнь растительная, а за ней – жизнь неорганическая. Но моей материи никакая другая жизнь, кроме сознательной и разумной, неугодна. Я не хочу быть даже львом, или орлом, а хочу быть человеком. Неразумное, бессознательное существование для меня в тысячу раз хуже полного унижения. Таково непреодолимое стремление моей материи!

Когда материя к чему-нибудь стремится, то от своих стремлений она ни на минуту, ни на секунду, ни на какую бы то ни было долю секунды никогда и нигде не отказывается, и если не всегда приближается к нему, насколько возможно. Возьмите самое общеизвестное стремление материи, влекущее все материальные тела к центру земного шара и называемое силою тяжести. Верно, Что от начала мира ни одно тело не достигало до центра земли, как недоступного со вне, но верно также и то, что все тела, от тяжелых масс до пылинки, до капельки воды, до частички воздуха, или газа движутся к центру земли, когда и сколько могут, и ни одна пылинка сама собою не удаляется ни на волос прочь от земли. Бывает поднятие вещей вверх даже в значительных массах при действии на них сил природы в противоположном с тяжестью направлении, и вы своей рукой, а тем более своими машинами можете весьма многое поднять. Но разберите внимательнее это дело под руководством науки и вы увидите, что за каждый подъем материи непременно должно быть уплачено, да еще с лихвой, ее понижением, или тратою живой силы, которая оценивается обыкновенно на те же деньги, то есть на понижение материи, так что при точном расчёте в конечном итоге всегда должно получиться не поднятие, а понижение материи. Может быть, правда, отступление даже и от этого закона, как ни прочно он поставлен в природе, но отступление лишь при участии человека. Читая рассказы о том, что делается в Африке, а особенно в Индии, что скажут о них материалисты? Там человек бросает вверх на длинном шнурке металлический шарик, который быстро почти скрывается из вида; маленькая обезьянка по шнурку взбирается вверх на шар, а человек при помощи того же шнура привлекает их назад, как будто бы он имел дело с аэростатом. Здесь индийский факир, или йог сам поднимается вверх на несколько футов и держится на воздухе без всякой подпоры¹³. Мы не станем ни отвергать этих рассказов, ни выдавать их за несомненные: но если в них есть хотя часть правды, тогда придется допустить, что человек силой воли, силой веры, силой знания может торжествовать над материей и заставлять ее действовать наперекор даже основным силам и законам природы. Но тем не менее и закон природы остается во всей силе, – что материя сама по себе без сторонней причины не на волос не отходит прочь от земли. Вот что значит стремление материи к центру земли! Благодаря ему род приходит и род проходит, а земля во век стоит!

Судя по тому непреодолимому влечению нашей человеческой материи к разумной и сознательной жизни, о котором говорит нам наше самосознание, наше внутреннее чувство, нужно, непременно нужно было ожидать, что разумное, сознательное существование человека на земле будет прочно по крайней мере так же, как прочна сила тяжести, как прочна земля. Мало того, надобно было ждать, что такое существование будет распространяться на земле до последних пределов возможности. С этой точки зрения в высшей степени странным, просто непостижимым представляется то, почему в царстве животных материя не достигает той же степени развития, как и в человеке, проявляя лишь в высших классах животного мира и то более или менее слабые сравнительно с человеком проблески разумности. Кто ей мешает? Кто мешает животным даже говорить по-человечески – со смыслом, когда некоторые из них уже говорят и теперь, только без смысла? Разве в животных не та же материя, что и в человеке? Ведь в человеческом организме мы не найдем ни одного атома, которого бы нельзя было найти и в организме животного. Да и у одних разве животных организмы по химическому составу тожественны с человеческим? Разве вся земля, дающая пищу всему живущему на ней, содержит в себе между прочим не те же элементы, которые во мне и подобных мне неудержимо влекутся к разумной и сознательной жизни и которые непременно должны были бы заставить и всю землю содействовать всеми мерами поддержанию, развитию и сохранению этой жизни? Так ли это на самом деле, это известно всему свету. Если, опираясь на свидетельство самосознания, своего внутреннего чувства, мы против воли бываем принуждены приписать материи неудержимое влечение к разумно и сознательной жизни, то обращаясь к опыту, к действительности, мы так же невольно вынуждаемся признать материю самым злейшим, непримиримым врагом этой жизни. Не даром же были и есть на свете такие верования, которые представляют материю виновницею зла в мире. Против человека вооружена вся природа и неорганическая и органическая; давая ему на его нужды слишком мало, она весьма нередко отнимает у него и что есть, и нередко и его самого лишает прежде времени жизни. Тут у него всюду враги, враги и бездушные предметы и земля, и вода, и воздух, и огонь, и существа, одаренные подобно ему жизнью и питающиеся часто на его счет, или вредящие ему даже без пользы для себя, начиная от грозных львов и тигров и кончая крошечными, но не менее для него опасными пилильщиками и гессенскими мухами и еще более мелкими, но зато и более страшными, уже невидимыми простым глазом микробами, каковы бактерии, бациллы, запятые и т.д. Но самый страшный враг для человека – это сам человек. Кто перечислит все зло, какое причиняют люди как друг другу, так и сами себе? Да наконец и без всяких врагов, при самых благоприятных условиях жизни, жизнь человеческая сама собою погасает и в конце концов от человека остается одна горсть праха. Та же самая материя, которая по свидетельству нашего самосознания и внутреннего чувства неудержимо стремится к разумной и сознательной жизни, сама же и разрушает эту жизнь.

Кто знает, объяснять ли когда-нибудь материалисты все эти несообразности и противоречия? В настоящее время думают объяснить причину явления, давая лишь ему другое имя и называя его борьбой за существование. Но борьба возможна только между двумя противоположными началами. А какая борьба может быть у одного и того же начала с самим собою? Ведь материя материю не уничтожает и бороться ей с материей не приходится. Есть, впрочем, тут и борьба, но какая? – Борьба человеческого самосознания с действительностью. Чем закончится эта борьба? Во всякой борьбе одна сторона побеждает, а другая – терпит поражение. Кто останется победителем в борьбе самосознания с действительностью? По-видимому, побеждает действительность. Но ведь борьба человеческого самосознания с опытом не кончается и не может кончиться на могиле человека. Материя, по убеждению материалистов, вечна и все ее свойства составляют ее неотъемлемую собственность. Значит, если в материи есть, кроме других свойств, и неудержимое влечение к разумной и сознательной жизни, то это влечение должно сохраняться, разумеется, скрытно, потому что наружное проявление его возможно лишь в живом человеке. При ней же должны оставаться в целости и все те свойства, которые несколько тысячелетий тому назад сделали возможным появление на земле первых людей без родителей. Как совершился этот величайший из величайших процессов, никто по крайней мере теперь этого объяснить не может, – ведь не от лягушки же в самом деле, или обезьяны произошел человек, а иначе давно бы пора всем лягушкам и обезьянам превратиться в людей; да и лягушку с обезьяной произвести на свет неорганическим путем не легче, чем человека. Но несмотря однако же на свою необъяснимость, он все-таки совершился и, совершившись только один раз, с тех пор более не повторяется. Материя умеет действовать и целесообразно; она знает, что нужно и что ненужно, и не тратить своих производительных сил напрасно, приберегая их к тому времени, когда в них снова окажется надобность, то есть когда на земле снова не будет людей. Что сделает она тогда? Произведет на свет новых людей? Но это будет не целесообразно; тогда будет нужно, чтобы на земле явились не новые люди, а старые с прежним самосознанием, с воспоминанием о прожитой ими до смерти жизни. Кому же это нужно? – Да опять той же самой материи, которая в лице человека дорожит своею личностью больше всего на свете и которая должна же иметь при себе и все необходимые средства для достижения этой цели, потому что и самосознание и память все в ее руках. Что же? Несмотря на все это так-таки материя и не достигнет осуществления своего непреодолимого влечения к личному бессмертию человека? Об этом нужно спросить опять саму материю, которой лучше можно знать свои потребности и силы. Где найти ответ на этот вопрос? Опять в самосознании человека, то есть в самосознании материи. Что говорит нам это самосознание? Кто не знает того факта из области человеческого самосознания, на который указывал еще в свое время и Цицерон, что человек, переносясь мыслью вперед за пределы своего собственного гробы, никак не может представить себя несуществующим, а воображает себя таким же, как и теперь, – что для него немыслимо свое полное уничтожение?

Не мнить лишь смертный умирать

И быть себя он вечным чает,

Приходит смерть к нему, как тать,

И жизнь внезапно похищает.

Таково самосознание материи в человеке до последней минуты его жизни! Говорить ли о религиозных верованиях людей относительно загробной будущности человека, существующих далеко не в одном только христианстве? Положим, что мы стоим теперь на материалистической точке зрения. Но ведь материалист может только сам не разделять этих верований более или менее искренно, но не может отрицать существования их у других людей и существования опять в той же самой материи, если в человеке кроме ее ничего больше нет. Одним словом, материя и хочет, и надеется жить по смерти человека без перемены лица.

Как и при каких условиях возможно для материи осуществление ее заветного желания и непоколебимой надежды жить снова разумно-сознательной жизнью по смерти человека, сохраняя при этом даже воспоминание о прежней жизни, необходимое для единства человеческой личности и ее самосознания, – этот вопрос может быть и будет разрешен когда-нибудь, хотя он и неразрешим теперь, что впрочем ничего не опровергает и ничего не доказывает. Теперь для нас в нашем самосознании и памяти все непостижимо: а) и возможность самосознания для материи человеческого организма, которая по-видимому не способна сознавать себя, хотя может быть не способна лишь проявлять свое самосознание помимо самосознания человека; б) и возможность памяти для материи, хотя память есть и у животных, а у человека может быть даже бессознательная память, какова, например, память в пальцах артиста – музыканта, для которой припоминание головою может служить не помощью, а помехой; в) и сохранение памяти и единства в самосознании человека, несмотря на постоянный обмен материи в его организме, в продолжении всей его жизни, хотя за это время вещественный состав организма обновится весь два или три раза и человек значительно изменится, переходя разные возрасты от младенческого до старческого; г) и нарушение единства в самосознании в одном организме, каково, например, патологическое раздвоение самосознания в человеке, разделяющее одного человека на два лица и заставляющее его говорить о самом себе серьезно, указывая на одну свою половину: это – я, а о другой – это не я, или говорить обо всем себе ныне: это – я, а завтра это – не я, и потеря памяти или на время, с восстановлением ее вновь, или отчасти – для предметов одного рода, с сохранением ее для других; д) и происхождение от одних организмов других – новых, им подобных, но с новым самосознанием, для которого нет наследственности, как для других свойств человека, и с новой – бессодержательной памятью, что не препятствует однако же физиологам причиной пугливости молодой лошади считать те опасности, каким подвергались её предки; е) и явление первых организмов без помощи других – подобных им с первым человеческим самосознанием и новою памятью; ж) и подобное ему явление последних человеческих организмов не с новым, а с прежним самосознанием и старою памятью, существовавшими некогда в других организмах, по смерти которых вся их материя обращена была в пользу живущих организмов. Трудно даже сказать теперь, который из этих семи вопросов легче и который труднее. А между тем первые шесть вопросов уже решены, или решаются утвердительно опытом, несмотря на полную неразрешимость их для нас. Остается нерешенным только седьмой вопрос, но и он, по сознанию самой материи в живом человеке, должен разрешиться утвердительно в неведомом для нас будущем.

Предназначенный человеку дар личного бессмертия теперь в царстве смерти подавляет, уничтожает человека своим беспредельным, истинно-божественным величием; верить в воскресение из мертвых весьма трудно даже и не для материалистов; апостолы, не верившие воскресению Христову, не были материалистами; они твердо верили и в Бога, и в Его всемогущество, и в Иисуса Христа, как Сына Божия, и видели Его чудеса. Что касается до материалистов, для которых ничего нет на свете кроме одной, по-видимому, мертвой и безжизненной материи, их неверие в возможность воскресения не заключает в себе ничего удивительного и ничего само по себе не говорит ни в опровержение упомянутой нами истины, что в самосознании человека коренится неистребимая уверенность в личном бессмертии, ни в обвинение материализма в намеренном противлении внутренне-сознаваемой истине с задней мыслью, потому что может зависеть единственно лишь от недостатка объективности в рассуждении о могуществе и видимой природы, творящей своего рода тоже чудеса.

Считая возобновление старого самосознания и памяти в новом организме безусловно-невозможным, материалисты выражают свое неверие в своей замысловатой, хотя и грубоватой форме, говоря, что англичане съели своих предков, употребив кости своих воинов, убитых в сражении при Ватерлоо, на удобрение своих полей. Но разве это – не общая участь всего живущего на земле, что оно непременно кем-нибудь да съедается?

Ничто от роковых когтей,

Никая тварь не убегает.

Монарх и узник – снедь червей,

Гробницы злость стихий снедает.

Разве во все необъятно массе материи, находящейся в составе человеческого тела и прочих живых организмов и в запасе материала для органической жизни, найдется хотя одна частичка, о которой бы нельзя было с полной справедливостью сказать, что она уже много раз была чьею-нибудь пищей? Была пищей, и до сих пор цела со всеми свойствами и с возможностью воспроизведения всех явлений, какие только когда и где-либо от неё происходили. Все эти явления составляют принадлежность того или другого типа. Но разве способность материи к сохранению типов может быть кем-нибудь съедена, или каким бы то ни было образом уничтожена? Обессмертивший себя враждой к бессмертию и примирением безбожия с обоготворением Эпикура, знаменитый патриарх материализма – Лукреций, возражая против истины творения, спрашивал, почему люди не вырастают до вершины высочайших деревьев, или не перерастают и их. С богословской точки зрения на такой вопрос отвечать весьма легко: потому что такова воля Творца. Но как решат этот вопрос материалисты? Что за причина, что человек не может, по словам Спасителя, прибавить к своему росту ни одного локтя? Причина – та же самая, по которой даже, например, два таких сходных организма, как медведь и мышь, отличаются друг от друга огромной разницей по своим размерам и никогда не могут сравняться между собой. Эта причина заключается в неистребимых свойствах материи, многократно съедавшейся и ничего от этого не теряющей. Она дает своим произведениям как в органическом, так и в неорганическом мире каждому свой определенный тип, она хранит эти типы, не позволяя отступать от них дальше известных, более или менее ограниченных пределов. В органическом мире она достигает этой цели деятельностью органических клеточек, из которых составляются все организмы и их зародыши. Эти клеточки наделены также своими типами и, размножаясь в живых организмах, помогают их развитию и производят от них новые организмы по одному типу; из них составляются и все органы тела, от которых происходит вся органическая жизнь, а вместе с ней, по убеждению материалистов, и вся психическая и духовная деятельность человека. Хотя в настоящее время указанные способ образования живых организмов и есть единственный, хотя теперь не только неорганическая, а и органическая материя входит в состав живого организма лишь после уподобления ему деятельностью специальных органов, но отсюда никак нельзя выводить такого заключения, будто органическая клеточка есть первая и единственная причина органической жизни, будто без этой причины никогда и ни при каких условиях невозможно образование живого организма. Это значило бы принимать орудие за причину, внешнюю форму за сущность дела. Органическая клеточка не есть самостоятельное жизненное начало со своими собственными свойствами и силами, каких обыкновенная материя не имеет; это – та же самая материя, но только в особой форме, при которой атомы материи, не получая новых свойств и новых сил, поставляются лишь в известные условия, благоприятствующие жизненным отправлениям, и поставляются, разумеется, не клеточкой или её формой, которые сами составляют результат действия, а не его причину, все равно, как в кристаллизации кристаллы и кристаллические формы служат не причиной кристаллизации, а её следствием. Причина явлений, происходящих как в кристаллизации, так и в органической жизни, заключается в силах природы и свойствах материи, так что ум человеческий в своих поисках за источником органической жизни никак не может остановиться на органической клеточке, а по необходимости должен перейти к простым химическим элементам, или атомам, которым обыкновенно и приписываются те или другие свойства для объяснения производимых ими явлений. Между этими атомистическими свойствами материи, числа которых никто окончательно не определил и никто не может ограничить какою бы то ни было цифрою, материалисты не могут не поместить и стремление атомов тех простых тел, которые употребительны в органической жизни, к составлению из себя органических клеточек всевозможных типов, начиная от клеточки какого-нибудь мха, или поросли, покрывающих убогою растительностью выглянувшие из-под снега места полярных стран, и кончай клеточками человеческого мозга и нервов, служащих органом разумной и сознательной жизни со всеми её проявлениями. Без этого предположения вся органическая жизнь, не говоря уже о духовной жизни человека, будет для материалистов действием без причины, без него все это неизмеримое богатство жизни должно представляться чем-то случайным, пришедшим откуда-то со стороны. Приписывая все в органической жизни исключительно лишь действию клеточек, мы принуждены будем неорганическим элементам придавать чисто-страдальное значение, которого материя не знает, а эта в высшей степени не научная теория поставит нас в прямое противоречие с опытом и с самим материализмом. Так как деятельность клеточки возможна лишь при жизни последней, то понятно, что, как толь лишь организм умирает, все органические элементы, соединенные в его клеточках, если даже и не насильственным образом, по крайней мере без участия в деле самих соединяемых атомов, должны были бы мгновенно разлетаться в прах. А опыт показывает нам, что не только такие прочные органические тела, как дерево и кость, папирус и пергамент, жемчуг и раковины, зерна пшеницы, найденные в гробницах египетских фараонов, и коралловые рифы, составившиеся из остатков морских организмов, могут по смерти своих организмов существовать в течение целых тысячелетий, а даже и мягкие части животного тела разрушаются далеко не мгновенно, хотя и довольно быстро, разлагаясь не по отсутствию связи между их атомами, а по присутствию в воздухе органических зародышей, начинающих в них новые жизненные процессы, а мясо мамонтов, пролежав целые тысячелетия во льдах Сибири, могло и в наши дни употребляться в пищу плотоядными животными. Кроме того, некоторые органические вещества, как например щавелевая кислота, могут получаться и теперь без содействия клеточек, чисто-неорганическим путем, то есть действием сил природы и взаимодействием атомов. Число таких тел органических по составу и неорганических по происхождению несомненно должно возрастать. Но если бы даже оно и навсегда осталось незначительным, то и это ничего не значит. Доказывая лишь недостаточность научных средств опыта, эта незначительность ни в каком случае не может служить подтверждением ходячему понятию о неорганической материи, как мертвой, безжизненной массе в противоположность живому организму. Напротив, в ней то именно, стоя на материалистической точке зрения, и нужно искать корень не только неорганической, а и органической, и даже духовной жизни. Как целый организм считается теперь не монархией, а республикой, в которой органические клеточки, как свободные граждане, действуют не по приказу от центрального правительства, а по собственному почину, так и в каждой клеточке её составные части исполняют свои обязанности не по постороннему внушению, а по своему внутреннему влечению. Думать, что какой-нибудь атом водорода или фосфора за минуту до того времени, когда они входят в состав органической клеточки или органического вещества, ничего не знают о предстоящих им обязанностях и узнают о них лишь в живом организме, чтобы по выделении из него или по смерти его снова их забыть до встречи с новым организмом, было бы такой нелепостью, с которой не могут согласиться и материалисты, если только они не захотят отречься от своего основного убеждения в вечности материи и неизменности её свойств. Если они хотят быть последовательными, то и им придется сказать, что не теперь только лишь материя знает все свои обязанности относительно живых организмов, а даже и в то отдаленное время, когда на земле не было еще никакой органической жизни, материя уже знала все, что предстоит ей делать в будущем, знала и то, что ей нужно будет произвести на свете так или иначе из неорганических элементов первые растения, первых животных и первых людей, знала, что потом ей надобно будет производить живые организмы от других – подобных им, но – производить на более или менее короткое время и разрушать одной рукой то, что создано другою, знала, конечно, и теперь знает и говорит в самосознании человека и то, что предлежит ей делать в то время, когда на земле снова не будет жизни. В её неотъемлемых свойствах и тогда уже скрывались и тип медведя с его грузным, массивным телом, и тип мыши с её маленьким тельцем, и все прочие типы как органического, так и неорганического мира. Но первое место между всеми ими занимал высокий, единственный во всем мире тип человека с его разумом и свободою, с его мыслью и словом, с его стремлением к личному бессмертию и сознаваемой возможностью его достижения.

Сохраняя в своих неотъемлемых свойствах общие черты типа, материя способна удерживать в себе для воспроизведения в будущих организмах и его частные, и даже частнейшие особенности и видоизменения. Доказательством этому может служить наследственность, замечаемая как у животных, так и у человека и обусловливающая передачу от предков потомкам всевозможных свойств и особенностей человека, не исключая и таких, сохранение которых ни для кого не может быть желательно, каковы характер, способности, склад лица, рост, голос, даже телесные недостатки и уродливости, как, например, появление шестого пальца на руке, или болезненные предрасположения. Явления наследственности, происходящие главным образом, конечно, от деятельности тех органических клеточек, которые служат живой связью между предками и потомством, не исключают однако же и участия неорганической материи в этом деле. Чтобы понять эту истину, достаточно припомнить, что организмы людей и животных составляются природой главным образом из газов (водород, кислород, азот и хлор в составе поваренной соли) и только отчасти из твердых тел, но таких, которые или способны к испарению даже при обыкновенной температуре, или получают газообразный вид в своих химических соединениях, или образуют растворимые в воде продукты. Вот почему, как сказано было выше, человеческий организм после окончательного разложения оставляет лишь одну горсть праха! Наибольшая часть его составных элементов, выделяющихся из него как при жизни, так и по смерти, переходя в газообразное состояние, улетают и рассеиваются в атмосфере, или уносятся водой, а из воздуха и воды частью прямо и непосредственно, а частью через почву могут входит в состав растений, которыми питаются животные и человек, так что в живом организме при обмене его материи весьма легко могут встречаться старинные, давнишние знакомцы. Этого никак не следует забывать и при решении вопроса о личном бессмертии человека. Если теперь, при более или менее низкой температуре наибольшая часть человеческого организма переходит в воздухообразное состояние и рассеивается в атмосфере, то во время последней мировой катастрофы, долженствующей потопить в океане огня, а потом воды, как при начале мира, всю землю, а вместе с ней и всю земную жизнь и её историю, без сомнения все составные элементы человеческих организмов перейдут в атмосферу и, благодаря диффузии газов и растворимости твердых тел в воде, распространятся по земле повсюду. Такое рассеяние человеческого организма может смущать только людей, рассуждающих подобно Цицерону, который о человеческой душе говорил, что, если она газообразна, то должна рассеяться и, следовательно, не может быть бессмертной. Для человека, лучше понимающего дело, хотя бы он и не принадлежал к последователям гомеопатии, это рассеяние материи, которая никогда в ничто не обращается, должно служить лучшим и вернейшим ручательством возможности для составных элементов организма, принадлежавшего какому-нибудь Петру или Ивану не потерять друг друга в безбрежном океане воздуха и в земной воде, но снова встретиться и снова соединиться, чтобы составить новый организм по-прежнему типу со всеми его личными свойствами и особенностями, согласно с непреодолимым стремлением материи к разумной и сознательной жизни и к сохранению человеческой личности.

Что же такое будет после этого тип вообще и тип человека в особенности? – Во-первых, это – предмет отвлеченный, так же точно, как и все свойства материи, которые непосредственно недоступны нашему наблюдению и определяются логическим путем образования общих понятий на основании сходства и различия предметов наблюдений. Во-вторых, несмотря на это тип есть предмет вполне реальный, как реальны опять все свойства материи, которые, будучи неуловимы для нас сами по себе, дают нам знать о себе вполне реальными проявлениями. В-третьих, понятие о типе не может быть выводимо и объясняемо из свойств материи, известных нам в настоящее время, будут ли то свойства физические и химические, которыми думает объяснить причину всех органических явлений Гегелевская партия, или даже органические, хотя участие их в жизненных процессах и выше всякого сомнения, потому что при одних и тех же свойствах как первого, так и второго и третьего рода типы могут быть весьма различны не только в органическом, а даже и в неорганическом мире; – для примера последнего рода вспомним хоть о мышьяке, который при одном и том же химическом составе бывает то убийственным ядом, то совершенно безвредным веществом. А отсюда само собою вытекает и четвертое, последнее положение, что реальность типа со всеми его особенностями не может быть отрицаема на основании тех понятий о свойствах материи, какими мы обладаем в настоящее время.

Вообще наши теперешние понятия о материи и её свойствах, как ни далеко они ушли вперед, все таки-составляют весьма ненадежную мерку возможности и невозможности даже и в рассуждении о том, что теперь, в наше время происходит вокруг нас в мире. Держась строго этой мерки, нам чрезвычайно трудно поверить даже и тем опытам оживания, которые производили над самими собою индийские йоги или факиры в присутствии несметной толпы народа с самим царем их во главе, но что всего важнее, – под самим строгим наблюдением высшего представителя европейской науки, каким бесспорно можно признать доктора Гонигбергера, со всеми предосторожностями против обмана. Человек после известного приготовления если и не умирает, то по крайней мере погружается в летаргию: его закупоривают чуть не герметически в гроб и хоронят в земле, а потом через несколько месяцев вынимают из земли и откупоривают его тело, которого и доктор не отличает от не загнившего трупа, и возвращают к жизни. С этой меркой мы готовы признать за фокус или за сказку и опыт образования растения из семени, производившейся там же в присутствии принца Уэльского: из семечки, положенной в землю, перед глазами зрителей вырастает куст и покрывается цветами¹⁴. Как же можно прилагать эту мерку к иным, невообразимым теперь, условиям природы, которые без всякого сомнения будут если не более, то по крайней мере столько же отличны от теперешних, как и условия образования первых организмов из неорганического вещества при начале мироздания. Не зная этих условий, невозможно и избежать сомнений, особенно относительно возвращения к жизни всего человечества, для которого может недостать ни материала, ни места на земле, но невозможно также и искать опоры в таком возражении, не решив предварительно других вопросов, которые существенно относятся к делу и едва ли разрешимы для человека когда-нибудь. Таковы вопросы о типе человека: все ли человечество принадлежит к одному типу, не может ли оно изменять своего типа как к лучшему, так и к худшему, не нужно ли различать в нем два типа – высший с несомненными задатками бессмертия и низший без всяких подобных задатков и как велико будет число людей каждого типа? Таковы вопросы и об организме человека: настоящее тяжелое построение человеческого организма, приковывающее человека к земле, составляет ли неизменный закон природы, от которого она никогда не может отступить, и не возможны ли для людей более легкие организмы, на которые тело факира, поднимающегося на воздух, служит лишь слабым намеком? Таковы наконец и вопросы о земле: как велико теперь на земле количество органического материала со включением в него и неорганических элементов, могущих входить в состав человеческого организма, и не может ли этот запас еще увеличиться вследствие столкновения и слияния земного шара с другими телами небесными, от чего должна увеличиться и поверхность земного шара?

Говоря таким образом, мы хотя и оставались все время на материалистической точке зрения, и притом не современного нам материализма, а того, предположенного нами, времени полного, хотя и мнимого, торжества для материализма, которое на самом деле вероятно никогда не наступит, но ни разу не объявляли разрыва с богословием. Испробованный нами материалистический взгляд не может нисколько вредить богословию и в то же время он оказывается в высшей степени неблагоприятным для самого материализма. Для богословия, проповедующего веру в бессмертие не только души, но и самого тела по его воскресении, нисколько не страшно допустить даже и полную материальность человеческой души. Но будет ли от этого лучше для материализма? Легче ли ему будет тогда отвергать бессмертие разумного, самосознающего начала в человеке и ожидаемое последним возвращение к сознательно-разумной жизни, когда будет доказано, что сама материя по самой природе своей одарена неудержимым влечением к такой жизни, чем теперь, когда еще не решено, имеет ли материя такое высокое, дорогое свойство, или получает его извне от нематериального начала? Кто же может сказать, что легче? Разве возможно хотя малейшее колебание в решении, например, такого вопроса: что легче привлечь сверху вниз к земле, камень ли, который лежит на вершине горы и который по самой природе своей тяготеет к земле, а потому сам собою, без всякого стороннего побуждения падает на землю, потеряв подпору, или облако, которое само собою весьма редко спускается на землю? Если верны те факты, которые доказывают возможность для человека даже торжествовать над материей и достигать таких результатов, которые прямо противоположны её неотъемлемым свойствам, то кто же убедить меня в том, что человек не может достигнуть осуществления таких своих стремлений, которые составляют вместе с тем неотъемлемое свойство его материи? И если материя является таким образом неуклонной исполнительницей тех самых планов и предначертаний, о которых нам говорить божественное Откровение, то кто разубедит меня в том, что такая премудрая материя получила свое бытие и все свои свойства от того же самого Начала, от которого произошло и божественное Откровение!

Так вот какого тожества над богословием добиваются и ждут себе материалисты. Ну, и пусть их добиваются и ждут, если это им нравится. А мы вместо того будем ждать себе восстановления из праха для бессмертной и блаженной жизни и, обращая молитвенный взор к Отцу небесному, говорить:

Твое созданье – я, Создатель,

Твоей премудрости я тварь,

Источник жизни, благ Податель,

Душа души моей и Царь!

Твоей-то правде нужно было,

Чтоб смертну бездну преходило

Мое бессмерно бытие,

Чтоб дух мой перстью облачился

И чтоб чрез смерть я возвратился,

Отец! – в объятие Твое.

Пусть они оспаривают нас, сколько им угодно. Это не будет даже и борьбой за существование; с их стороны это будет борьба за несуществование.

Нет! Чтобы ни говорили противники богословия, им никогда не отнять у него его реализма! И оно реально; и оно дает пищу не для одной только веры, а вместе с тем и для знания. И здесь – в богословии, так сказать в царстве веры, знание уместно и необходимо так же, как и в естествоведении – в области опытного знания, как мы видели, уместна и необходима вера. Вот новая точка соприкосновения между естествоведением и богословием! Знание и вера и здесь и там взаимно помогают друг другу, взаимно пополняют и подкрепляют друг друга. В результате получается и здесь и там знание полное и всестороннее, и вера разумная и отчетливая. Без знания вера, как и без веры знание едва ли даже и могут существовать. В младенческом возрасте человек живет верой; с веры начинается его духовное развитие, вера обогащает его знанием. В летах зрелого возраста, наоборот, знание пролагает путь веры, а невежество может вести только к суеверию и неверию. Возьмите простолюдина, который по своему невежеству от всей души верить в оборотней и колдунов, в ворожбу и заговоры, в возможность отводить глаза и морочить людей. Но пусть этот простолюдин будет взять не из среды нашего крестьянства, которое родится и вырастает в недрах Церкви и в котором, несмотря на невежество и предрассудки, не редкость – встретить хороших христиан. Нет, пусть это будет не христианин, которому еще нужно преподавать истины веры. Принятие веры, хотя и не требует от человека тяжелой умственной работы и долговременной интеллектуальной подготовки, но все же сопряжено с нелегкой нравственной борьбой: человек должен переменить себя, переродиться сделаться иным человеком. Иго веры благо и бремя её легко, но только – не для грубого невежества, которое всецело погружено в чувственные интересы, которому не знакомы и не понятны высшие стремления и благородные порывы. Подчинение вере и её внушениям даже и для образованного человека не всегда легко отличить от подчинения лицу – проповеднику веры, и если последний находится в скромном положении, а слушатель, которому он проповедует, занимает видное место в обществе, то в слушателе при его невежестве весьма возможно, можно сказать даже – неизбежно самолюбивое опасение – чрез принятие веры уронить себя в глазах общества. Вера ему становится противной. Ему нужно найти основание – не принимать веры, основание у него готово: невежество и суеверие дают ему легкое оружие даже и против чудес, не говоря уже о так называемых внутренних доказательствах божественности христианской религии, которые он не в состоянии понять. За неверие в чудеса напрасно упрекают образование; истинное образование в нем невиновно, а виновато невежество. Истинно-образованный человек, подобно апостолу Фоме, может сомневаться относительно чудес, которых он сам не видал, невежда может не верить в чудеса, которые видит своими собственными глазами; у него и тут дело не станет за ответом. Ответ прост «чудотворец должно быть – колдун, должно быть слово такое знает, что может делать, что угодно, или умеет ловко морочить людей». Человек знания никогда не удовлетворится такими объяснениями; он не даст себя в обман ни суеверию, ни неверию, он легче и скорее других отличит обман чувств, иллюзию и галлюцинацию от действительности, фокус от правды, ложный слух от несомненного свидетельства, и видя перед собой такое явление, которое ставит вверх дном все его понятия о природе, о её силах и законах, он скорее усомнится на счет того, обладают ли его познания о природе всей желательной точностью и полнотой, нет ли в них более или менее значительных пробелов, более или менее важных недочетов, – скорее сделает это, чем будет признавать за обман и ложь то, чего не в состоянии отвергнуть на началах науки, или приписывать колдовству то, чего не в силах научно объяснить. Для невежества нет ничего необъяснимого; оно незнакомо с логическими затруднениями. Не тоже ли мы видим и в Евангельской истории? Выше ли взятого нами простолюдина по своему умственному развитию были вожди еврейского народа, отвергшие Иисуса Христа? Христос был не по вкусу им; не того они ждали и не того желали. Скромный проповедник веры – Он сам же, однако, был и главным предметом своей проповеди: нужно было преклониться пред Ним, как перед Мессией, как перед Сыном Божиим. А они были люди облеченные властью и окруженные почетом; слава человеческая для них была дороже славы Божией, и ради возможности порисоваться, поблистать между людьми они не прочь были пожертвовать своею славою чад Божиих. Завистливовраждебное отношение к Проповеднику веры, не укрывшееся и от Пилата, сделало то, что и самая вера была противна их интересам, что они не хотели не только сами принимать веры, но и допускать к тому и других из опасения очевидно за свой авторитет между людьми, за свою власть в обществе. Христос ими не признан! На каком основании? – Основание то же, что и в приведенном примере простолюдина; и здесь были те же резоны, та же ссылка на обман и чародейство, на то, что Он льстит народу и пользуется услугами Веельзевула. Признав Христа за обманщика, они не остановились и пред тем, чтобы осудить Его на смерть, как богохульника, и стоя вблизи Его креста, насмешливо говорить о Его непризнанных чудотворениях: других спасал, Себя ли не может спасти? Для нас теперь непонятна возможность таких явлений, но эта возможность давным давно понята не нами и объяснена не чем иным, как неведением¹⁵, или, что – то же, – невежеством. Невежество, неверие и христоубийство – что за ужасное сочетание причин и последствий! – А что сказать о нашем времени? Теперь, конечно, приходится не столько насаждать и распространять веру, сколько укреплять и очищать её; но и теперь знание разве менее важно и необходимо для веры? Не более ли еще напротив? Как много приобрела бы и вера в наши дни, если бы серьезное и истинное знание было распространено не между лишь некоторыми, немногими людьми, а между всеми, или по крайней мере в значительном большинстве людей! Среди неверия, вооружающегося знанием, и лжеверия, черпающего свои силы в невежестве, вера, непросвещенная знанием, пожалуй, не выдержит борьбы за существование. Итак, богословие и естествознание – не только не враги, а даже и не чужие друг другу. У них одно начало и происхождение, один и тот же существенный характер реализма, одни и те же потребности и, так сказать, склонности и привязанности. Так пусть же и процветают они оба, не только не вредя, а напротив даже помогая друг другу. Этого достигнут они не уступками и компромиссами, а единственно лишь тем, если каждое из них будет делать свое дело честно и разумно, не смешивая опыта с теорией и не возводя на пьедестал несомненной истины человеческих мнений, не имеющих за собой никакой другой реальности, кроме одной исторической, – кроме той, что такое или другое мнение действительно было, или действительно существует. Таково мое искреннее, задушевное благожелание академии по случаю семьдесят пятой годовщины со дня её основания. Семьдесят пять лет – еще не крайний предел существования даже и для единоличной жизни. Пусть переживает она этот срок не один раз, а много раз, и развивает более и более свои силы, чтобы быть светом миру и разливать истину от края и до края земли!

Н. Глориантов