Из деловой переписки с К.П. Победоносцевым (1900–1904 гг.)

Я покинул Россию в мае месяце 1881 года, пробыв некоторое время, непосредственно пред отъездом за границу, в Петербурге, где у меня были связи в сферах, претендовавших на «достоверные» сведения из закулисной, но решающей дело стороны русской внутренней политики. Подобные сведения и по настоящее время, по-видимому, играют огромную роль в действительных событиях русской жизни, но тогда они основаны были еще в большей степени, чем теперь, на слухах и сплетнях, шедших из придворных кругов, иногда высших, иногда низших и в передаче из уст в уста принимали самые разнообразные, часто прямо фантастические формы. To было очень тяжелое, нервное время, когда общественное мнение чрезвычайно напряглось; новый, молодой император был более или менее не определившейся еще величиной, правительство, по-видимому, находилось в неопределенном состоянии, расшатанном событиями, и никто не знал, но все стремились угадать, куда и как оно повернет, – вправо или влево, причем каждый самый ничтожный симптом толковался сообразно личным симпатиям и антипатиям каждого. Тем не менее, рассказы о совещаниях, участниках и об истории, и авторстве знаменитого манифеста 30 апреля ходили в публике, и тогда склонявшейся к той их версии, которая теперь установлена документально и вне всяких сомнений. При этом имя покойного ныне К.П. Победоносцева и безусловное преобладание его влияния были у всех на уме и на устах. Немногие дальновидные люди, не позволявшие личным симпатиям руководить их представлениями о действительности и в то время, уже предвидели пустопорожнее» место восьмидесятых и девяностых годов в русской истории и относились к будущему весьма пессимистично. С подобными мыслями и под их подавляющим настроением, я и покинул тогда Россию, и целых пятнадцать лет, побуждаемый материальными жизненными потребностями, целиком меня захватившими, имел с моим отечеством только редкие, отрывочные сношения, которые, однако, раз они касались русской общественной жизни, всегда опять неизменно напоминали мне К.П. Победоносцева в его все еще преобладавшее влияние на русские внутренние дела.

В 1898 году началось переселение духоборов с Кавказа в Канаду, обратившее на себя, с течением времени, всеобщее внимание. Движение это объяснялось в печати исключительно правительственными религиозными преследованиями, а приписывали их по-прежнему тому же К.П. Победоносцеву. Американская печать была полна статьями о его личности и роли в русском правительстве; – большинство их содержало в себе, конечно, самый всевозможный вздор, но были и серьезные, более или менее беспристрастные статьи. К тому времени, как я ознакомился несколько с литературой предмета, всегда казавшейся мне чрезвычайно односторонней, духоборы обратились ко мне за помощью, и я исследовал всевозможными путями, до личной поездки в места их жительства, их положение и надежды на будущее. Всего больше поразила меня их разрозненность, абсолютное отсутствие какой-либо общей цели, планов, предположений; – это была ладья «без руля и без ветрил», плывшая совершенно на авось. Немногие, сопровождавшие их интеллигенты, пытавшиеся облечь стремления духоборов в известные теоретические формы, не пользовались между ними никаким авторитетом и поражали меня своей детской не практичностью и отсутствием какой-либо деловой работоспособности; они были непригодны до очевидности в какому-либо руководству, – да и все они очень скоро покинули Канаду, и духоборов на произвол судьбы. Естественные же вожаки, из их собственной среды, были все сосланы в Сибирь еще до переселения, так что в Канаде очутилась только серая масса без какого бы то ни было руководства, масса, быстро деморализовавшаяся и распавшаяся на части. Все они с каким-то суеверным почтением относились к «Петруше» Веригину, находившемуся где-то в Якутске или Березове; кроме него, упоминали и о других сосланных, семьи которых были в Канаде. Всякий разговор сводился в Верегину и в необходимости его присутствия, – только бы достать «Петрушу», и все наладится и пойдет отлично. С просьбой «добыть» им Петрушу обращались они и ко всем своим покровителям, – английским и американским квакерам, и корреспондентам различных газет, часто в первое время посещавшим их, так что вопрос этот перешел скоро и в здешнюю печать. Лично я, конечно, не имел ни малейшего понятия ни о самом Веригине, ни о его созидательных способностях, но я не мог не чувствовать той глубокой веры, которую возлагали на него эти темные массы и решился попробовать «добыть» его. Все вышесказанное мною, само собой, указывало мне на единственный практический путь к достижению этой цели и в январе 1900 года, я решился написать также и К.П. Победоносцеву большое письмо, излагая обстоятельства дела, как оно мне представлялось, и, напирая преимущественно на то, что вся американская и канадская пресса обвиняет именно его в излишней жестокости удерживания в ссылке Веригина и других духоборческих вожаков, даже и после того, когда самим духоборам было разрешено выселиться. Это казалось местью, никому не нужной, хотя и осуждавшей переселенцев на бедствия. Лично я, К.П. Победоносцева не знал, ни общего знакомства, ни каких-либо сношений с ним никогда не имел и моим единственным кредитивом был мой обычный литературный псевдоним, тот же и в России, и в Америке. Я не знал, ответит он мне или нет, но полагал, что испортить что-либо мое письмо отнюдь не могло, так как написано оно было в самой корректной, самой почтительной форме. В ответ я, с оборотом почты, получил от него отказ от 19 февраля 1900 года. Но я не удовольствовался таким отказом, а написал другое письмо, продолжая настаивать на своей просьбе содействовать освобождению Веригина и других сосланных, указывая на то огромное благоприятное впечатление, которое такое освобождение произвело бы на здешнее общественное мнение, тогда серьезно занятое духоборческим делом. Таким образом, завязалась между нами деловая переписка, продолжавшаяся в течение последних семи лет; – последнее письмо ко мне помечено 22-м января текущего года, то есть всего за несколько недель до его смерти, а у меня сохранилось свыше шестидесяти его собственноручных писем. Веригин был, наконец, освобожден и отпущен в Канаду; не знаю, конечно, насколько я этому поспособствовал, но благодаря такому началу, я имел возможность, впоследствии, устроить возвращение на родину нескольких духоборов и штундистов, – и соединить их с покинутыми ими там семьями. He знаю, конечно, насколько мой корреспондент был искренен в сношениях со мной, но думаю, что некоторые из писем его имеют серьезный общественный интерес.

«Вы, – отвечает он мне, 19-го февраля 1900 года, – обращаетесь ко мне под тем же впечатлением, которое вот уже лет восемнадцать, тяготит ко мне и изо всей Европы и Америки, и даже изнутри России. С давнего времени, люди и европейские, да и русские, не знающие, чем и как движутся наши административные пружины, воображают, что все, что ни исходит в России от правительства, движется волей или прихотью кого-нибудь одного, кто в ту или другую минуту считается влиятельной силой, так сказать «первым по фараоне» лицом. И вот, к несчастью, утвердилось всюду фантастическое представление о том, что я, – такое лицо и сделали меня козлом отпущения за все, чем те или другие недовольны в России, и на что те или другие негодуют. Так, взвалили на меня и жидов, и печать, и Финляндию, – и вот еще духоборов, – дела, в коих я не принимал никакого участия, – и всякие распоряжения власти, в коих я нисколько не повинен». Такую тяготу, так называемого общественного мнения, приходится переносить, – нельзя и опровергать ее, да никто и не поверит, так укоренилась уже иллюзия неведения, невежества и предрассудка. Вот, теперь и вы как-будто просите и ожидаете от меня какого-то «конечного решения» о духоборах. Да решения этого дела никогда и ни в чем от меня не исходили и от меня не зависели; распоряжались и распоряжаются, – генерал-губернатор и магистерство внутренних дел. О переселении же духоборов в Америку, я узнал, когда оно уже состоялось. Стало быть, на вопросы ваши не могу и теперь, как тогда не мог, дать никакого ответа. Духоборческое дело, – как и многое у нас, – дело тоже неведения, невежества и равнодушия местных властей. На Кавказе духоборы составляют республику, status in statu, под правлением своей Лукерьи. Местные власти мирились с этим, получали от Лукерьи удовлетворение всяких требований, – и не заботились даже знать, что такое духоборы с верованиями их и бытом. Когда умерла Лукерья, республика эта замутилась спорами претендентов на ее наследство. К несчастью, власти, вместо того, чтобы предоставить им расправляться между собой, вмешались в дело и подняли тревогу. Поднялся мятеж, начался ряд неумелых распоряжений и как раз тут подобрались к духоборам…¹, пропагандисты толстовских учений, – и духоборы превратились в толстовцев, постников-анархистов. Тут, мало-помалу, Толстой, Чертков и вся компания, стали подговаривать массу к переселению в Америку, собрали на это средства, переселили их, хотя часть наиболее разумная осталась на месте. Спрашивается, – чем же повинна в этом переселении правительственная власть? Я то уж нисколько во всем этом не повинен. Единственное с моей стороны распоряжение состояло в том, что когда поднялась на Кавказе история о духоборах, – со стороны властей, не имевших прямого о них понятия, – я послал туда человека знакомого с сектами, – разведать их, пожить и поговорить с ними. Вот все, что могу сказать вам в ответ, ибо не хотел оставить вас без ответа… А в дополнение посылаю вам печатное правдивое изложение истории о духоборах"…

Впоследствии, Κ.П. извещал меня, что книжка, посланная им мне, вероятно еще не дошла. «Надеюсь, – прибавляет он, – что дойдет, но, пожалуй, и пропала под бандеролью. Кто знает, может быть, корреспонденция ваша подвергается где-нибудь задержке или осмотру. О духоборах и штундистах, вы писали мне в ноябре, нельзя ли выслать к ним семьи, – но это дело не удобоисполнимое. Теперь вы пишете, что они сами стремятся назад, но боятся наказания, по примеру Гончарова. Надеюсь это для них устроить, но для этого надо переговорить с кем следует, – после уведомлю вас. Гончарова дело, – нелепое, но что же делать, когда у нас не привыкли рассуждать. Когда духоборы уходили, кн. Г. совершенно незаконно велел взять с них подписку, чтоб не смели возвращаться, иначе будут сосланы в Якутск, – и когда Гончаров вернулся, он, несмотря на убеждения губернатора, настоял на высылке. С тех пор, сколько я хлопотал о возвращении, – но, к несчастью, все дело загрязло в канцеляриях. Впрочем, обещают. Вся наша беда в том, что говорить не с кем о живом деле и одно орудие, – бумага. Но если ваши духоборы (калифорнийские) вернутся, – куда они сядут и найдут ли свои земли незанятыми? Итак, еще ждите от меня извещения… Добрые люди, обманутые, авось поймут, наконец, 1) что есть эпидемические нелепости поведения, коих никакое правительство потерпеть не может; 2) что в сущности одна страна в мире, где люди могут жить свободно в своей вере, это Россия, – и верьте, что все дикие случаи насилия и преследования, – есть только дело безурядицы (полицейской и всякой), господствующей у нас на необозримых пространствах. А главная причина, – повальное невежество, соединенное с отрицанием всякого желания знать и самое трудное, чего нельзя добиться, это «прииди и посмотри». Люди наладили одно, как «сорока Якова» и не хотят знать реальную правду. – О ваших штундистах, – сообщал позже Κ.П. Победоносцев, – из киевской губернии, чтобы дать вам ответ, надо было здесь повидаться с предержащими властями. А это нелегко в Петербурге. Лишь сегодня я мог переговорить с Зволянским. По мнению его, надобно им прислать сюда просьбу на имя Государя. Изготовьте им что-нибудь в этом роде и пришлите на мое имя, и тогда постараюсь двинуть дело. Надобно также знать; когда они выехали и откуда, и приняли ли американское подданство. Я постараюсь дело это устроить.

«Р. S. О Гончарове, я давно уже возбудил вопрос, но до сих пор идет переписка с кн. Г.».

***

Дабы пояснить все вышеприведенное мной, я должен сообщить следующее; духоборы в Канаде передавали мне, что очень многим из них, по приезде на выбранные для них места жительства, страна так не понравилась, что они были готовы вернуться в Россию, – и отправили на Кавказ одного из своей среды, некоего Гончарова, дабы испытать, как его возвращение будет принято начальством. Ему удалось перебраться благополучно через русскую границу, но немедленно, по приезде домой, он был схвачен властями и сослан в Якутскую область. Это, конечно, заставило духоборов бросить мысль о возвращении. Я твердо убежден, что если бы не этот эпизод, все духоборы из Канады, с течением времени, вернулись бы в Россию. Меня особенно просили похлопотать об освобождении Гончарова, так как он пострадал, как общественный ходок. Затем, в числе приехавших из Канады в Калифорнию духоборов было несколько штундистов из киевской, харьковской и других губерний, бежавших в Канаду без паспортов и покинувших дома семьи, в надежде перевезти их впоследствии. Эти штундисты, – один их них, кроме того, считал себя военным дезертиром, так как числился в запасе армии, – быстро разочаровались, как в Америке, так и в надежде скоро заработать достаточно денег на перевозку семей; семьи были большие, и на это нужны были сравнительно большие средства, – да и появились опасения, что семей этих не выпустят из России. Они усиленно просили меня устроить им безнаказанное возвращение на родину и в моих письмах в Κ.П. Победоносцеву, я усердно просил его уладить дела Гончарова и желавших вернуться духоборов и штундистов с подлежащими властями. Как читатель усмотрит ниже, с течением времени, он устроил все это, люди эти вернулись и я в свое время получил от всех их известия, что они благополучно добрались домой, и что местные власти их совсем не тревожили.

«…Bы спрашиваете, – сообщает мне, при другом случае, К.П. Победоносцев, 8-го апреля 1901 г., – не находится ли Россия накануне серьезнейших событий? He думаю, – в заграничной печати описываются ужасы, совсем выдуманные, – на Россию все валят. Пишут будто очевидные свидетели, что видели трупы убитых, – все это вздор. Бывшая свалка у Казанского собора не есть, что-либо новое. Что касается до студенческих сходов и обструкций, то и это не новость, а следствие того, что в университете ныне не общество студентов, а толпа, остающаяся без всякого руководства, с разложением прежнего корпоративного строя, – реформами гр. (Д.А.) Толстого. Обструкция же ныне вошла в моду и в парламентах. To несомненно, что все эти беспорядки поджигаются извне. Вы спрашиваете краткую характеристику происходящего. Это сделать не могу, – это сложное дело, о коем можно было бы рассуждать пространно в связи со многими другими явлениями, вне России происходящими. И надо было бы коснуться общих вопросов внутренней политики, на коих нам с вами, кажется нелегко было бы сойтись… В одном лишь могу уверить. До сих пор, ни у кого не выбьешь из головы, что я альфа и омега всего, что происходит в России. Это совершенная неправда, поддерживаемая лишь общим невежеством и неведением. Я не принимаю участия ни в каких делах, кроме тех, кои относятся до церковного управления и кроме тех, в коих должен подавать мой голос в текущих заседаниях государственного совета и комитета министров"… «Сейчас (6 мая 1901 г.) получил ваше письмо от 27 апреля с прошениями. Постараюсь тотчас пустить их в ход. Авось не замедлят, – хотя вы знаете, как длятся дела в наших канцеляриях. Напишу и в Харьков… Вчера я писал вам, что надеюсь устроить дело по просьбе двух скоро. А сегодня, обратившись в министерство внутренних дел, вижу, что не так скоро. С одним из двух, киевским, не было бы затруднений. А другой духобор из Кapca и дело касается кн. Г., с коим министерство внутренних дел считает необходимым списаться. До сих пор, от него не добились еще, чтобы он согласился вернуть на Кавказ Гончарова. Говорят: если решить без кн. Г., то он мог бы выслать вашего protégé обратно. Если бы дело от меня зависело, я не остановился бы, но оно от меня не зависит. С своей стороны, завтра же напишу кн. Г. и попрошу его поскорее устранить затруднение. Спешу уведомить вас, дабы устранить возможное недоразумение…

«…Я уже писал вам о судьбе присланного вами прошения. Я просил и убеждал кн. Г. не препятствовать, но еще не имею от него ответа и жду. He скоро победишь равнодушие и косность мысли».

Затем, в августе он извещает меня, что получил письмо мое, от 18 июля² и присовокупляет: «6-го августа получил я ответ от кн. Г. Он, наконец, соглашается разрешить, в виде исключения, вашему protégé возвратиться на Кавказ, без наделения его землей и с тем условием, чтобы возвращение его не могло служить поводом к возвращению туда же прочих выселившихся в Америку духоборов. Итак, в настоящую минуту, можно устроить им разрешение, по докладу министра внутренних дел Государю. Я немедленно напишу об этом Синягину… Ваша мысль о том, что здесь в Петербурге они, будучи «сведены с представителями печати, не могли бы не произвести отрезвляющего впечатления на все ее лагери (!)», – эта мысль, извините, показывает только, что вы, живя в Америке и освоившись с орудиями мысли в вашем крае, совсем отвыкли от России. Вы, видно не чуете еще, во что обратилась печать в России, – и как низко погрузились в болото все ее лагеря, – даже с тех пор, как вы отсюда выехали. И теперь едва ли вы мне поверите, когда я скажу, что нет ни одного журнала и газеты у нас, где бы можно было рассчитывать на действие разума и здравого смысла. Все суть не что иное, как или – грязные лавочки в руках невежественного уличного сброда проходимцев и недоучек, или органы (не исключая «Русских Ведомостей» и «Вестника Европы») узкого кружка доктринеров, не знающих и не хотящих знать народ, душу его и потребности, не верующих ни во что, кроме своей доктрины, да в тупую оппозицию всему, что называется правительством. Это, – в ином виде, – те же канцелярии. Попав в среду этой гнилой интеллигенции, ваши духоборы и штундисты никого бы не урезонили, разве сами сбились бы с толку³. Вот, вам кажется, что против фанатической очевидности и возражать нельзя, – а этим людям нет никакого дела до факта, – они знать его не хотят и ничему не верят кроме сплетни и ругательства. А уж к сектантам относятся очень любовно, не имея никакой веры и не понимают, что со всяким сектантом можно говорить только войдя в его душу и в его верование: – а они только одно и умеют с сектантом, – превращать его веру в голое отрицание. К лучшим представителям» печати применяется лишь пословица: заладила сорока Якова, да и твердит (одно) про всякого. А настоящей культуры, которая в западной печати обычное явление, у нас и не спрашивай! – Другое, – пишете вы, – цель ваша: «возвратить в Россию, если это достижимо, уже находящихся в Америке» и прибавляете, что средства у них найдутся, и что помышления их направлены в Сибирь и Манчжурию. Может быть, это и благоразумно было бы (относительно калифорнийских), – но я тут ничего не могу сделать, – это дело государственного соображения, которое не только не в моих руках, но в котором я даже не могу иметь воздействия на правителей (и тут еще раз прошу вас отрешиться от пущенной в оборот лжи, будто я всесилен в делах государственного управления). По вашим письмам, я вступился в дело лишь потолику, поколику могу действовать, – а свою мысль я не могу вложить в разум нынешних правителей. За грехи и ошибки администрации по делам сектантским привыкли все ставить в ответ меня и церковное управление и все валить на мою голову. Напрасно: если бы в духоборческом деле не напутала администрация, без участия и ведома церковных властей, – не было бы всей этой путаницы. Если бы не стала администрация и полиция, без участия духовенства, переводить униатов, не было бы последующих беспорядков, и они, мало-помалу, перешли бы спокойно. Если бы делами сектантов не заведовало министерство внутренних дел, не знающее характера и существа сект, – дело мало-помалу обделывалось бы церковными средствами. Итак, остается мне, по исполнении потребных формальностей, когда последует разрешение им вернуться, уведомить об этом вас. Пусть они едут тогда на родину, – пожалуй, через Петербург, где я приму их и направлю к знающему человеку. Что касается прочих выходцев, – пусть пробуют подать прошение на Высочайшее имя с просьбой об отводе земель в Сибири. Это трудно, ибо вообще, при множестве русских переселенцев, избегают направлять туда сектантовъ"…

А вскоре затем, К.П. извещает меня: «…получил от министра внутренних дел извещение о вашем духоборе. Министр, согласно с отзывом кн. Голицына, разрешает ему возвратиться в Россию с правом поселиться на Кавказе (на условиях, о коих я уже писал вам в последнем письме), о чем министр, от 18 августа, сообщил и кн. Голицыну, и министру иностранных дел. Что касается до киевских, то о них нет еще ответа от Драгомирова, коего Сипягин признал нужным запросить, – хотя, по-моему, и нужды не было. Но властные люди таковы, что сами ни на что не решаются и оттого труднее, чем когда-либо, дело делать…»

Тем не менее, дня три спустя, я получил от К.П. коротенькое сообщение: «Я писал вам на днях о духоборе. Сейчас получено от министра внутренних дел, что и киевским разрешено «возвратиться безнаказанно на родину».

Получив письмо мое от 15 сентября, К.П. отвечает 22 сентября: «Вы пишете: – буду ожидать официальных бумаг. Но какие это бумаги и в какой форме, не легко сказать сразу. Главная цель ваша, как я вижу, устранить всякое затруднение при проезде через границу, – стало быть, нужно, чтоб они имели в руках бумагу с надлежащим удостоверением. Все тут мы и встречаемся с рутиной канцелярского производства. Дело это в руках министерства внутренних дел – их побуждение будет, – писать в министерство иностранных дел, оттуда будут писать посланнику, – посланник консулам, – пройдут месяцы, пока что-нибудь явится потребное. Имейте ввиду, что обер-прокурор синода тут сторона ходатайствующая, и не действующая пружина. В извещениях официальных, кои имею от министерства внутренних дел, сказано, – о духоборе, что сообщено князю Г. На Кавказ и министерству иностранных дел на предмет объявления духобору, – (!), а о киевских (от 4 сентября), что сообщено Драгомирову и министерству иностранных дел на предмет объявления им.

«Итак, надо выхлопотать какую-нибудь бумагу, – в руки им. Теперь у нас глухое время, – все власти в разъезде и Сипягина нет. Постараюсь на днях увидеть товарища министра Дурново и просить его. Предвижу затруднения, хотя, казалось бы, дело нехитрое. Но если встречу отказ, то составлю от себя официальное удостоверение для каждого, за своей подписью и печатью, и надеюсь, что этого будет достаточно. Затем вышлю в ваши руки.

Это на первый ваш вопрос.

На второй. Направляйте их прямо на места жительства. He направляйте на Петербург (если прямой путь не лежит на него) по тем соображениям, которые я уже писал Вам.

Стремление к переселению в Америку завелось и между кавказскими молоканами. Несчастные люди! Безумные люди сбивают их с толку. Чего они хотят? Ведь везде им хуже будет, чем в России, где и в законах, и в администрации множество прорех, помощью коих люди пользуются свободой! He знающий России судит обо всем по произвольным обобщениям фактов, понятий и предрассудков. И молокане представляются какой-то сплошной силой духовной и социальной оппозиции. Но, с молоканами издавна сживается народ, – и в каждой местности характер их различный: – есть в иных местах (напр. Тамбовская губерния) злые, а во многих местах добрые, – где на них не повеяло фанатизмом штунды и толстовства. Вот у нас в Астраханской губернии есть школа, куда умные священники привлекли до 150 молоканских девочек с согласия родителей, – и я послал им икону. Кавказские молокане конечно испорчены тем же движением духоборов, превращенным в толстовство«…

«Едва не всякий день, – пишет вскоре Κ.П. из Царского зала, – приходится писать вам. Я уже писал вам о моих предположениях относительно снабжения их на переезд через границу. Сегодня я был в С.-Петербурге и поехал, за отсутствием Сипягина, к товарищу его Петру Н. Дурново, который тотчас же распорядился составить прилагаемые при сем документы. Авось либо они заменят им вполне паспорт на русской границе. Спешу тотчас послать их вам. Уведомьте о получении»…

В конце того же сентября 1901 года, K.П., в дополнение к одному из прежних писем, говорит: «Я уже писал вам о нынешнем состоянии нашей периодической печати. Вот вы, выехав из России, храните все вывезенные отсюда предубеждения того времени, – и у вас наложено табу на «Московские Ведомости». А «Московские Ведомости» ныне единственная газета, где разумный человек писать может, без ругательств. Вы все гоняетесь за каким-то идеалом честности или за человеком нашего лагеря», а дело совсем не в этом, в сфере печати. Г. Грингмут, – сам по себе, – человек, которого уважать не приходится, но так или иначе он уберег газету«…

He получая обещаных пропусков, я писал о том в октябре: «Удивляюсь, – отвечал мне Κ.Н., – что вы еще не получили мой заказной пакет, отправленный еще 27 сентября, слишком месяц тому назад. Тут были бумаги из министерства внутренних дел для пропуска ваших людей. Долго идет почта, – разве, может быть, письма на ваше имя читаются? Надеюсь, однако, что все дошло до вас. На Казакевича трудно рассчитывать, – он формалист. Спешу о всем этом предупредить вас. Все что мог, – сделал»…

Между тем, возвратившиеся штундисты испытали преследование и вот К.П. опять сообщает: « О Б. не имею никаких сведений и узнаешь не скоро⁴. Я мог только написать киевскому губернатору Трепову и еще жду от него ответа. Когда получу, извещу вас. Мудреного нет, что если Б. принялся на месте за старые грехи, то и мог потерпеть неприятности от полиции, а как полиция бывает бестолкова, то и без вины мог потерпеть…

«Газеты все не о том заботятся, чтобы узнать подлинную правду, а чтобы набрать сенсационных известий, особливо из России. Так что посылать вести из России стало теперь профессией всяких писак, ничего не могущих знать, кроме сплетен и слухов. А у нас ныне по гостиным, по клубам, по канцеляриям, ходит масса всяких вздорных вестей, схваченных на лету, – до правды же могут добраться только люди близко стоящие в пружинах дел и людям у дела состоящим. Беспорядков у нас много и иного всякого безумия во всех слоях общества, но когда доходит дело до источников, тут начинается болтовня и вздорная ложь. He много более знают и наши газеты. Все их «известия» в английских, французских газетах строчатся по одному шаблону. Кав в кукольной комедии есть вечный Арлекин, Коломбина, Полишинель Чок и тузы. Наладили человека, который все делает и на этой канве вышиваются узоры. Сколько лет не могут отвыкнуть от моего имени, – которое уже лет 15 есть анахронизм, и все ко мне относится; – а краска, коей все…⁵ есть парламент, коего одни желают, другие противятся. Вот и выходит, – Плеве, – реакционер, в союзе со мной, Ванновский, – герой либерализма (Какой вздор! Сказали бы: герой бестолочи и невежества), Императрица-мать всем вертит, и проч., и проч. А сути дела никто не видит и не знает!»

В дополнение к этому, я получил от К.П. извещение, a именно, он пишет: «Не могу еще дать вам решительный ответ о Б., но считаю не лишним сообщить, что я спрашивал Трепова и он пишет мне из Киева от 17 июля, что получив мое письмо в прошлом декабре, он сделал распоряжение о не привлечении Б. к ответственности за переход границы и проч.; ныне же не имеет сведений, чтобы он был за что-либо привлечен и посажен в тюрьму, и требует от уманьского исправника сведений, было ли что подобное, а получив, уведомит меня».

Несколько дней спустя, я узнал от Κ.П. следующее: «Получил ответ от киевского губернатора:

1) По донесению черкасского исправника, Б. не привлекался со времени возвращения ни в какой ответственности за какой-либо поступок и находится на жительстве в деревне К., уманьского уезда.

2) А другой, вернувшийся из-за границы, штундист Ч., также оставленный без взыскания, икон у себя не имеет и на вопрос с насмешкой говорит: «Зачем мне какие-то иконы. Если дадут землю, то поставлю икону в доме». Он представляется ярым штундистом и, несомненно, занимается секретно пропагандой штундизма».

«Итак, если будут возвращаться подобные ему, то не могут ожидать, чтобы их оставили в покое. Лучше таким и не возвращаться. А мне лучше бы было и не просить за этого Ч."…

Наша переписка возобновилась в августе 1902 года, вследствие тех вырезок из американских газет, которые я выслал Κ.П.

«Вы присылали мне, – говорит он, – вырезки из газет. Печально, если таковы известия из России в газетах, – и еще печальнее, что им верят, – и вы, пожалуй, верите. А казалось бы, надо вам знать, какими пружинами движется газетная печать и чем орудует. Особенно американские газеты, кои пополняются почти исключительно репортерским материалом. Все это, – игра в ложь, – ложью живут и наши здешние газеты, а это все сугубая ложь, и игра в нее доведена в американских газетах до виртуозности. Все, что тут, – выдумано, сочинено и ни слова нет правды, кроме разве всеобщего огорчения, что Императрица не родила наследника. И вообще знайте, что где является мое имя, там ложь. Оно употребляется, как соль, – ибо сколько уже лет, как с ним иностранная сплетня связывает то что делается в России, – тогда, как вот уже лет десять, я ни в каких делах, кроме церковных, не участвую. Но они кладут, как печать на фальшивые известия в удостоверение, что они истинные. И прежняя выписка, – о газетах и Ухтомском, – пустая болтовня, представленная в виде какого-то ужасного насилия. Могло случиться, что в управлении по делам печати, кав и везде, были разговоры с Ухтомским о характере статей, кои помещались в газетах…»

Тем не менее, я продолжал высылать К.П. вырезки из здешних газет, и он опять отвечает мне в самом начале 1903 года: «Желаю вам благополучного года. Еще и еще раз благодарю за сообщения.

Положение наших дел далеко не нормальное и не свободное от тревоги. Но, – сообщаемые в иностранных корреспонденциях сведения намеренно преувеличены по слухам и сплетням. Ростовское приключение с рабочими, – явление ныне обычное всюду, – а у нас в особенности, так как у вас не трудно возбудить и поднять толпу самыми нелепыми толками и внушениями. 200 убитых и 1000 раненых, – сущий вздор. Действовали войска, но убитых и раненых, как всегда бывает, было лишь несколько. И 2000 амазонок, – какой вздор!»

«Основные причины наших бед, конечно, никто из либеральной печати понять не может. Они коренятся в том, что массой непонятых и непродуманных реформ, и непроверенных законов, надето на громадную и пеструю Россию чужое платье, не скроенное, не примеренное, и отсюда, – путаница властей и отношений при общей некультурности…»

Отвечая мне, в марте 1903 г., на мои новые вопросы, К.П. сообщает: «Вы хотите сведений о происхождении и значении манифеста. Едва ли, кто может вам дать их. Этот акт явился для всех властей сюрпризом и в замысле его, равно как и в составлении, никто из них не принимал никакого участия. Что значит он и чем отзовется, – можно только гадать».

«…Вы, выехав из России, стоите на той же точке, на какой тогда были, веруя в благодетельное значение каких-то реформ в смысле новой свободы. Но вера в «учреждения», оторванные от жизни и от народа, ничего не принесла нам, кроме лжи и стеснения истинной свободы, ибо мы стали так опутаны учреждениями, что деваться некуда. А те, кои проводили из, пустив их в народ, успокоились, воображая, что учреждения сами себя двинут и оживят что-то. Но у нас без руководства ничто само собой не оживает. Славянская раса не то, что англо-саксонская, скандинавская и даже немецкая; там дух партикуляризма и крепкого индивидуального развития; у нас, – обязанность. И так вышло, что мы наряжены все в какое-то чужое платье, сшитое родным портным Васькой и не можем в нем двигаться…»

Известное «кишиневское дело» послужило поводом нового сообщения со стороны К.П. в июне 1903 г.

«Кишиневское дело, неудивительно, что вызвало взрыв негодования в печати. Ведь вся оно в еврейских руках и иначе судить не может, не зная нисколько русского жидовства. Кишиневское дело возмутительно, – не ради жидовства, но и как всякое неистовство обезумевшей толпы, – как неистовство гайдамаков, как неистовство крестьянской толпы на помещиков. Возмутительно и по бездействию местных властей, не умевших прекратить ужасы, длившиеся два дня.

Но надобно знать, чего не знают газетные писатели. Ведь нигде во всем мире нет такого жидовства, как у нас, – нет такого гнезда, как у нас в бывшем польском крае, в Румынии и оттуда, – на юге России. Нет этой бесчисленной размножившейся толпы, посреди народа, – несведущего, детски не имущего и бездеятельного в экономическом отношении. Не знают, до чего это жидовство эксплуатирует бедное рабочее население и с каким нахальством и камнем к нему относится, – в среде, наполненной всякого беспорядка и скажу, – безвластия. Кишиневское дело имеет подкладку до сих пор и здесь не разъясненную. Местное рабочее население доведено было до ярости, а как скоро двинулась толпа, к ней присоседились самые дикие элементы… Вы знаете и нечего объяснять вам, как у нас тяжело жить человеку с идеальными стремлениями, и теперь, – тяжелее чем когда-либо. И хотелось бы переехать в другие условия, на реальную почву; но приходится терпеть и бесплодно стремиться, – вместе с своими людьми, как ни тяжело это».

В последние годы, перед смертью Κ.П., мне случалось получать от него возражения американским газетам по вопросу о нем самом.

«Вы прислали мне статью газеты «Marvellous old Fanatic who has a grip on the Czar» («Замечательный старый фанатик, который овладел царем»), – так уведомляет К.П. меня в половине 1903 года. – Едва ли вы, хотя знаете меня тоже по газетным статьям, – едва ли могли такому вздору поверить. А эта статья для меня не новость, – тысяча подобных до меня доходят издавна и служат подтверждением невежества и повальной лжи, нынче овладевших в печатью, и создаваемым ей мнимым общественным мнением. Вот уже более двадцати лет, как все известия из России соединены с моим именем, которое пронесено, как зло по всему миру, благодаря общему невежеству, – не знает никто правды и в злобе, – на что и на кого? – ищут в России непременно человека, который за все отвечает. Я являюсь козлом отпущения, – но того выгоняли, по крайней мере, в пустыню, а меня, как мячик перебрасывают из одной газетной лавочки в другую и из одного кабака в другой, – на растерзание. И думаешь, – авось, наконец, узнают что-нибудь верное и притихнут, так как здесь, казалось бы, должны знать, что вот уже лет десять я, – кроме дел церковного управления, – не принимаю никакого участия в направлении каких-либо государственных мер. Ничуть не бывало, – и там, и здесь, продолжают всюду поносить меня за все. Хотя бы сколько-нибудь знали меня или потрудились, – здешние-то – спросить, правда ли все то, что мне приписывается…»

Год спустя, в конце 1904 года, – К.П., обращаясь ко мне, подтверждает свое прежнее возражение:

«Чего удивляться, – пишет он, – американской статье о Суздальском монастыре, когда и у нас пишут такой же вздор, ничего не зная, только чтобы пустить сенсационную новость. И здесь, многие уверяют меня, что там держат людей в кандалах и цепях. А туда отсылают иногда разных, совсем неистовых священников и монахов, кои хуже сумасшедших, но коим мест нет в доме умалишенных, – иных приходится держать взаперти, – но многих теперь перевели в больницу душевно-больных…»

To же, он повторяет и в конце 1904 года: «Вы прислали мне газетную статью: «Pobiedonostzeff in way of reform» («Победоносцев на пути к реформе»). Сколько таких присылается мне из Англии, Америки, Франции, Германии!

Знайте же, что все это ложь и выдумка.

Вот уже более восьми лет, как я не принимаю участия ни в каких государственных делах (и кто принимает, – не знаю). Ни во что не вмешиваюсь и никто меня не спрашивает. Никаких записок не подаю Государю, кроме докладов по текущим церковным делам. Никаких особых докладов не имею. Я уже давно отживший деятель, – и все люди прежнего времени, особливо культурные друзья, уже в могиле. С новыми их заместителями не имею никаких отношений. Никуда не выезжаю, кроме заседаний синода и комитета министров (не занимающегося никакими государственными вопросами).

Между тем, нестройная толпа, не зная чего хочет, лишенная культурности, вопит о какой-то конституции. В каком положении это дело и какие наверху его вероятности, никто не знает. Кричат: поскорее! и ищут: кто же мешает?! И вот, напали на мое имя, разве, потому что мое мнение о конституции известно по «Московскому Сборнику». И меня никто не знает, но в канцеляриях, гостиных и аудиториях сочиняются нелепейшие слухи обо мне, переходящие во все иностранные газеты, на всемирный рынок всяческой лжи и сплетни.

И этот крест несу я вот уже двадцать лет. Но прежде были еще люди, знавшие меня и мою деятельность, а ныне никого не осталось. И мало того, – отовсюду пишут мне проклятия и угрозы. Вот и сегодня такое письмо из Нью-Йорка!…»

***

У меня сохранились и точные копии моих писем, – счетом 54, – к К.П. Победоносцеву. Его же писем у меня собралось, как я уже сказал, свыше 60-ти. Писаны они на разнообразнейших форматах и сортах бумаги и только раз при конце, употреблен термин: «покорный слуга», все же остальные заканчиваются словом «Здравствуйте» и подписью. Почерк сравнительно разборчивый, но некоторые буквы очень своеобразны, так, – как теперь никто не пишет. Начинал он письма полной строкой, затем суживал их к середине листа и опять расширял в концу.

Π.А. Тверской

г. Лос-Анджелес, Калифорния.