Петр Великий в Карлсбаде 1711 и 1712¹

Памяти великого преобразователя России.

Первый раз Петр Великий приехал в Карлсбад в октябре 1711 года. Его сопровождала многочисленная свита вместе с посланниками: Германским, Польским, Английским, Прусским и Ганноверским. Встретил и принял его здесь тогдашний Губернатор Богемии Граф Братиславский во главе отряда Императорской гвардии. Конечно и народонаселение Карлсбада не осталось равнодушным в ожидании такого великого гостя. Бывшие в Карлсбаде, пять или десять лет тому назад, еще были свидетелями того старинного, только с установлением прямого железнодорожного сообщения здешнего города, совершенно исчезнувшего обычая, по которому жители города, с музыкой и радостными приветствиями и благожеланиями, встречали и провожали едва-ли не каждую карету, не каждый омнибус. И любили встречать и провожать со всевозможным великолепием особенно русских знатных особ. Имена Орлова-Чесменского, Разумовского от прошлаго столетия, Демидовых уже от второй и даже третьей четверти нынешнего столетия здесь известны и памятны каждому; живы еще старики, считающие себя, когда они были мальчуганами, в числе счастливцев, такие успевших поймать по червонцу, которые русский вельможа горстями бросал во встречавшую его толпу из быстро мчавшейся своей кареты. Эти времена, говорят теперь, прошли безвозвратно. Но они были; карлсбадцы со вздохами вспоминают о необыкновенной щедрости русских и только русских. Нельзя думать, что Петр Великий был относительно карлсбадцев скупее русских вельмож и жители едва ли были к нему менее любезны и внимательны. Здесь русского Царя помнят более, чем кого-нибудь.

Два дома на старом Лугу (Alte Wiese) оспаривают честь принимать к себе нашего великого Императора, это Белый Заяц (Weisse Hase) и Красный Орел (Rothe Adler). Спор идет, конечно, не о самом том доме, в котором жил Петр Великий, а только много – много о стенах, вмещавших его жилище, потому что в 1759 году страшный пожар истребил почти весь Карлсбад и именно на Старом Лугу не уцелело тогда ни одного дома.

Доктор Каро в своем Карлсбадском Альманахе за 1853 год, собравший некоторые сведения о пребывании здесь Петра Великаго, склоняется в пользу Белого Зайца. В зале здешнего стрелкового общества хранится, между прочим, одна мишень, простреленная Петром, на которой изображена его лечебная комната. Доктор Каро усматривает на этом изображении балкон. А на самом старинном виде Карлсбада, относящемся к 1726 году, из всех домов Старого Луга с балконом виден только один дом на том месте, на котором теперь стоит дом Белого Зайца. Полагая, что этот дом носил тогда название: Zum Rothen Erker (красного Балкона), доктор Каро отсюда заключает, что в этом здании с балконом и жил Петр Великий. Я нарочно осматривал сказанную мишень; она представляет внутренность комнаты, которую ниже я опишу и только необыкновенно пылкая фантазия может усматривать здесь балкон, который конечно должен иметь вид на улицу.

Это предположение и есть единственное основание притязаний Белого Зайца. Любопытно, что в опровержение притязаний Красного Орла доктор Каро выставляет ни на чем не основанное утверждение, что дома Красного Орла в 1711 году не существовало-де. Между тем, тот же вид Карлсбада 1726 года, послуживший для доктора Каро в его предположении в пользу Белого Зайца, показывает всю улицу Старого Луга, даже далее дома Красного Орла, почти в том виде, в каком она находится теперь, только без низеньких лавочек по берегу Теплой. Правда, что здесь можно видеть домик с балконом, но странно, что доктор Каро, не заметил тут и Красного Орла. Эту странность, мы можем объяснить только одним, имеющим, впрочем основание в предании, предположением; доктор Каро издавал свой альманах для карлсбадских гостей на французском языке и сведения о Петре Великом напечатал в то время, когда в Карлсбаде ежегодно живал Демидов в доме Двух Монархов, как раз против Белого Зайца на противоположном берегу реки Теплой; Демидов, по преданию, вполне поддержал внимание жителей к русской щедрости. А когда щедрость эта проявляется несколько необычно, то люди пользующиеся ей, как-то особенно бывают расположены спекулировать ей. Стоя на большом балконе дома Двух Монархов, г. Демидов стоял прямо против балкона маленького домика Белого Зайца, где он мог воображать стоящим Великого Монарха, выдвинувшего на свет его первого известного предка. И его богатому потомку уж не приобрести ли местожительства благодетеля его фамилии!… Я прошу, да простит мне покойный почтенный доктор Каро, мое предположение, если оно ошибочно. Но, меня утверждают в этом предположении местным преданием².

Дом Красного Орла имеет за себя прежде всего предание, правда такое, которого генеалогию, до самого времени пребывания Петра Великого в Карлсбаде, проследить нельзя, но которое все-таки очень раннее. В 1756 году, доктор Тиллинг из Аннаберга в Саксонии, в бытность свою в Карлсбаде видел, как он пишет, в доме Красного Орла у токаря Heidmann (фамилия теперь исчезнувшая) табакерку, выточенную Петром Великим из слоновой кости, во время пребывания его в этом доме. Предание это, тем более важно, что оно записано за три года до пожара 1759 г., который истребил почти весь город, после чего, возникавшие из обгорелых стен, многие дома изменили свои названия и память многое могла перепутать. И замечательно, что д-р Тиллинг дом Красного Орла и до пожара упоминает с тем же именем, которое он сохраняет доселе, между тем, как название Красного Балкона исчезло.

Это предание почти чрез сто лет оживилось еще одним обстоятельством; в 1846 году на чердаке дома Красного Орла находится другая находка, оттуда выходит стол, три ножки которого, как говорит, находящаяся на нем надпись, будто выточены Петром Великим. Историю этого стола я расскажу ниже. Теперь же замечу, что если происхождение ножек этого стола подлинно, то вероятность пребывания в этом доме Петра в них находит новое подкрепление; потому что по местному преданию, Петр делал деревянные модели крепостей и вообще занимался токарным искусством у себя дома в домашнем длинном шлафроке зеленого цвета.

Есть еще третье обстоятельство, на которое не обратил внимание Каро и которое склоняет меня решительно в пользу Красного Орла. Несомненный факт, записанный в памятной книжке здешнего городского головы Франца Даймеля, который жил в начале нынешнего столетия, но фамилия которого была и во времена Петра, и имеющий основание в предании, тот, что для своих молитв «по московскому или греческому» обряду русский Царь избрал высоту позади дома Матрос на Новом Лугу (Neue Wiese) и отправлялся туда ежедневно по узенькой улице к месту, где находится и теперь деревянный большой крест против недавно выстроченного дома Монтблан. Чтобы не быть развлеченным, Царь во время молитвы расставлял в некотором расстоянии вокруг несколько своих слуг. В 50 годах были еще живы несколько стариков, которым матери-очевидцы рассказывали в детстве об этом, казавшемся для них странном богомолье русского Царя и указывали само место богомолья. По изображению вида Карлсбада в 1726 году на правой стороне реки Теплой, носящей название Нового Луга, тогда было всего три домика, а гора была еще покрыта лесом. Мне рассказывали, до последней переделки дома Матрос несколько лет тому назад, близь него была узенькая улица, которая вела вверх на гору и была именно та улица, по которой поднимался русский Царь для молитвы близ креста. Этот крест, сохраняющийся и теперь когда вокруг, и на горе и под горой, все застроено, был вероятно и до Петра; расставленные в разных местах по горам над Карлсбадом, деревянные кресты считаются здесь, а прежде конечно еще больше, неприкосновеннейшей святыней и каждый раз, подгнивающий крест, заменяется новым. Для нас важно то, что этот крест прямо против окон дома Красного Орла; он мог напомнить Петру о молитве, он мог указать ему место для молитвы, где храмом для него служил небесный свод, и где дремучий лес мог скрывать его от глаз любопытных. И в 1726 году, как видно по изображению вида Карлсбада, прямо от дома Красного Орла чрез Теплую был перекинут мостик, по которому русский великий Царь мог скоро, незамеченный никем и поздним вечером, и ранним утром, пробираться на место своего молитвенного уединения; а предание именно говорит, что он отправлялся туда неопустительно ежедневно и утром, и вечером.

Итак, по моему мнению, Петр Великий жил в доме на месте которого находится теперь дом Красного Орла³.

Неизвестно от какой болезни Петр лечился в Карлсбаде и какой доктор его пользовал. Известно только, что он пригласил из Карлсбада в Россию доктора Шобера; может быть это и был пользовавший его доктор. О способе его лечения, мы можем, отчасти, заключить по рисунку упомянутой мишени, хранящейся в зале здешнего Стрелкового Общества, на которой представлена его лечебная комната с постелью, так как, по тогдашнему обычаю, карлсбадскую воду пили в постели и лечебными аппаратами; тут мы видим большой кувшин, накрытый салфеткой, конечно с водой, маленькую кружку, похожую по форме на, употребляющиеся в Карлсбаде, теперь и метки мелом на стене. Видны три группы меток; в одной я насчитал семь меток, в другой двадцать три, а в третьей можно бы кажется насчитать еще больше, если бы к краю, краска на мишени от времени не была совершенно стерта. Мне рассказывали любопытный анекдот, передаваемый здесь от поколения к поколению, объясняющий повод, который дал Петру мысль приказать сделать на мишени, приготовленной для его стрельбы, сказанное изображение; будто доктор на первой консультации посоветовал ему выпивать в день по три кружки, но Петр понял по три кувшина. Вот он сам выбрал себе кувшин, который показался ему побольше из тех, в которых обыкновенно в то время приносили по домам горячий штрудель. Лежа в кровати, он выпил один такой кувшин, уже стал допивать другой, приходит доктор. – «Ну доктор», говорит ему Петр, – «второй то кувшин я допью, но третий едва ли осилю!» Тогда доктор объяснил ему его ошибку. И эту курьезную ошибку Петр хотел-де увековечить на мишени. Имеет ли какое-нибудь действительное основание анекдот или нет, мы не знаем. Но, то верно, что на мишени виден общий в то время способ лечения, тогда пили воду в комнатах и в постелях, и не по три, или по пяти кружек, как ныне, а по тридцати и даже сорока. Ныне, чтобы запомнить небольшое число кружек, употребляют циферблат с стрелкой, передвигающейся надавлением пружины, который носят в кармане, как часы, а тогда лежащий в постели просто на стене делал метки мелом.

Погибель архива здешней Думы, а равно и записной книги здешнего Стрелкового Общества того времени, лишает нас возможности узнать о лечении здесь Петра, что-нибудь подобное тому, что заключает в себе современная Петру записная книга Стрелкового Общества, Теплица о тамошнем его лечении в 1712 году. Отсюда мы узнаем, что в Теплице Царь, начиная с 5 ноября, ежедневно купался. Не смотря на то, что его ванна имела 35° Реомюра, в ванной его комнате, по его приказанию, была еще поставлена печка, которая сильно нагревалась, а для того, чтобы иметь столько же внутреннего, сколько и внешнего тепла, он, прежде чем входил в ванну, выпивал значительную порцию водки, и просиживал в такой ванне по несколько часов. Но, таково было его лечение в Теплице; о Карлсбаде мы не знаем ничего подобного.

Живой, деятельный гений Петра не мог оставаться в покое и во время лечения. В Карлсбаде и его окрестностях не осталось ни одной фабрики, ни одной мастерской, которую бы он не посетил, во многих сам работал, в деревне Hammer собственноручно выковал подкову. В собрании писем Петра во время его путешествий, изданных в С. П. Бурге в 1830 году, есть четыре письма из Карлсбада, одно графу Апраксину о взятии крепости Азова и другие Куракину, Салтыкову, Синявину, касательно флота. И карлсбадское предание говорит, что Петр делал здесь из дерева модели укреплений и кораблей, которые и увез потом с собой в Россию. В его время строился дом Pfau⁴. Петр входил на леса и работал вместе с рабочими. Память об этом, весьма ясно сохранилась, благодаря одному случаю; Петр, рассерженный смехом одного из рабочих, швырнул ему в лицо полной лопаткой известки, но узнав потом, что бедный рабочий вовсе не имел намерения насмехаться над ним, а смеялся от удивления видеть великого Государя работающим с лопаткой в руке вместе с рабочими, он загладил свою раздражительность подарком. В национальном музее в Праге хранится белая, круговидная, трехдюймовая в диаметре и полдюйма в вышину, табакерка, вся из слоновой кости, без металлической подкладки, с изображением на верху крышки сердца, среди которого видна маленькая ямочка, окруженная неправильными кружками, выточенными рельефно. Под крышкой можно прочитать, следующие, очень хорошо гравированные слова: Me manu suâ fecit Petrus 1. Magnus; Czarus Moskoviae in Thermis Carolinis A. 1712. Надпись эта сделана конечно после, но в подлинности происхождения табакерки едва ли можно сомневаться. Кавалер Венцеслав Гогенфельс, тогда чиновник при рудниках Jоахимталь, нашел ее в 1812 году при разборе вещей после смерти родственника своего Карлсбадского доктора Леопольда Михаелис; в 1830 г., будучи уже Императорским Советником Горного Департамента, он подарил ее Пражскому Музею. Есть весьма ясное и кажется достоверное предание, что Петр выточил из слоновой кости табакерку, которую подарил тогдашнему Священнику Католической Церкви Матвею Бёму. Одна ли и таже эта табакерка, туже ли табакерку видел, в 1756 году у токаря в доме Красного Орла, доктор Тиллинг, решить трудно, пока нет на лицо другой табакерки. Но не мешает заметить, вот что; Священник Матвей Бём кажется был не дюжинный человек, почему Петр Великий и отличил его, в последствии, он был канонником и Императорским Советником в Вене; от него табакерка едва ли могла попасть к токарю, чтобы в 1756 году, именно ее мог видеть доктор Тиллинг. Весьма вероятно, что табакерка Пражского Музея и есть, виденная доктором Тиллингом; а табакерка Священника Матвея Бема должна быть другая, тем более, что подарок последнему предание относит к 1712 г., когда Петр оставался в Карлсбаде довольно долгое время, а не к 1712 году, какой год носит табакерка Пражского музея. К тому же, доктор Тиллинг не упоминает вовсе, чтоб токарь ему сообщил, что виденная им табакерка передана ему кем-нибудь, а как будто эта табакерка выточена в доме Красного Орла и оттуда до 1756 года никуда не выходила.

Я уже упомянул, что в 1846 году, из дома Красного Орла появляется стол, которого три ноги будто выточены Петром Великим. В этом году, по смерти очень старой и очень скупой хозяйки дома, дом этот перешел в другие руки. На чердаке нашёлся, изломанный и даже источенный червями, трехугольный, весьма курьезной формы, игорный стол. Новый хозяин не придал никакого значения этому старью и продал его одному из своих соседей за 24 крейцера. Его вскоре перекупил уже за 20 серебряных гульденов, имевший тогда свою лавочку на улице Старого Луга, столяр Венцель Вагнер, который владеет им доселе. Стол этот теперь исправленный, при трехугольной верхней доске, стоит на трех ножках; верхняя доска сделана паркетом, – крупной мозаикой и на ней, на каждой из трех сторон, изображены три карты; два туза и одна семерка червей, по сторонам же находятся отверстия мешочков для марок и для денег; ножки имеют посреди круглые шары между двумя маленькими шариками; под столовой доской находится маленькая цинковая дощечка с следующей готической немецкой надписью: Anno 1711 den 9. November drechselte Seine Majestät Peter Czar 1. aus Moskau, die drei Tischfüse zum Andenken an Carlsbad. Столяр Венцель Вагнер, теперь уже глубокий старик, оставивший всякую работу, живущий в своем домике на улице Олений Прыжок (Hirschensprung), показывал нам много документов, в доказательство подлинности происхождения своей драгоценной собственности; в числе этих документов, он, не последнее место, дает поэме, в которой какой-то Прусский Гофрат воспел эти три ножки стола, как подлинно, принадлежащие Петру. Из рассмотрения всех этих документов оказывается, что бедный старик поступил опрометчиво не закрепив документом того обстоятельства, что когда он покупал стол, на нем была цинковая дощечка с надписью. Впрочем, старика Вагнера никто не может уличить в подлоге; притязание на происхождение от Петра только ножек, а не целого стола, уже само собой говорит за вероятность их именно такого происхождения; а вероятность эта еще более увеличивается вероятностью жительства Петра Великого в доме Красного Орла, где, у старой и скупой хозяйки, этот стол мог валяться на чердаке с незапамятных времен, никем незамеченный.

11 ноября 1712 года, Петр Великий поднимался на Олений Прыжок (Hirschensprung). Таких дорог, какие есть теперь для подъема на эту скалу, тогда конечно не было. Предание говорит, что этот подъем, он совершил на крестьянской упряжной кляче верхом без седла, в сопровождении компании стрелков и музыкантов. Поднявшись на Петровскую Высоту (Peter’s Höhe), он будто пил шампанское за благосостояние города и свой стеклянный стакан бросил под гору. Этот стакан, найденный с вышибленным краем, до настоящего столетия, хранился у одного из карлсбадских жителей. Но, когда в 30 годах, один русский поинтересовался видеть его, тогда жена владетеля его доложила, что она, с другой битой посудой, выкинула его в реку Теплую. На большом деревянном кресте, стоящем и теперь на Петровской Высоте, Петр собственноручно вырезал надпись: М. S. P. J. (Manu sua Petrus I., или Imperator). Эта надпись возобновлялась при каждой перемене подгнившего Креста на новом, до самого 1835 года, когда в ожидании приезда В. К. Михаила Николаевича и В. К. Елены Павловны, с их августейшими детьми, вместо него на Петровской Высоте была поставлена городом мраморная доска с именами всех Высочайших Русских Особ, бывших в Карлсбаде. На этой доске, существующей и доселе, пропущено, впрочем, имя Царевича Алексея Петровича, бывшего в Карлсбаде два раза: в 1710 и 1724 годах и вместо того ошибочно, обозначен 1720 год, как год первого посещения Карлсбада Петром I. Мысль поставить эту доску принадлежит барону Альфреду де Шабо (de Schabot), французу по происхождению, но поселившемуся в России. Предоставив выполнить ее городской Думе, он от себя сделал на скале, по этому случаю, следующую надпись:

Majestueux rochers, géants de la vallée,

Votre aspect imposant exalte la pensée,

Eveille dans les coeurs des sentiments nouveaux

Et rend plus cher encore le beau sejour des eaux.

L’ ame sur ce rocher n’ est – elle pas émue?

Ce symbole sacré, qui s’ offre à notre vue,

Qui de Pierre-le Grande dans les bras fut pressé

Au pied duquel par lui ce souvenir laissé⁵,

Ne revéle-t-il pas à toute la contrée,

Que par ce grand génie elle fût visitée?

Carlsbad avec amour conserve dans son sein

Les précieux objets Iravaillés de sa main,

Ainsi que dans Saardam, ce créateur sublime

Frequente l’artisan que sa presence anime,

Se mêle à ses travaux, à ses fêtes, ses jeux;

Les cibles de son tir sont encore dans ces lieus.

Mais que vois-je? L’aspect sur ce sommet tout change,

Hier, pour y parvenir, il fallait être un ange;

Accessible aujourd'hui, le burin avec art

Trace sur le granit I’ immortel nom du Czar!

Nobles chefs du pays, gloire vous soit acquise!

Qu’ au puissant Nicolas cette action transmise

Indique avec quel art vous savez honorer

Celles qu’ à votre garde il daigna confier!

***

Теперь этой длинной надписи уже не существует; а вместо нее, рядом с мраморной доской, на двух отдельных маленьких жестяных досках, находятся следующие русские стихи князя Вяземского с немецким, позже сделанным, переводом:

Великий Петр! Твой каждый след

Для сердца русского есть памятник священный,

И здесь, средь гордых скал, Твой образ незабвенный

Встает в лучах любви, и славы побед.

Нам святы о тебе преданья вековые,

Жизнь русская тобой еще озарена

И памяти твоей, Великий Петр, верна

Твоя великая Россия.

1853 г., К. П. Вяземский.

***

О Grosser Peter! Jede Deiner Spuren

Für’s Herz des Russen ist ein heilig Denkmal!

Dein herrlich Bild hier unter stolzen Felsen.

Erglänzt in Liebe, Ruhm und Siegesstrahl!

Was uns bekannt von Dir, ist uns ein Heiligthum:

Ganz Russlands Leben ist von Dir durchglüht,

Treu der Errinn’rung Deiner, Grosser Peter!

Die Russland gross in alle Zeit erblüht!

(17) 29. September 1866.

***

Память о Петре особенно живет в здешнем Стрелковом Обществе, которое в те времена имело свое помещение на конце Старого Луга, где ныне находится, так называемая, Пуппова Аллея (Puppische Allée). Оно имело от того времени Памятную книгу, которая погибла во время страшного пожара Карлсбада еще в прошлом столетии и мы, вместе с этим, лишились может быть многих драгоценных о Петре воспоминаний. Но общество издано имеет обычай хранить мишени всех замечательных людей, которые когда-либо вступали в состязание в стрельбе с его членами, ими оно украшает свой зал и такие мишени есть у него с конца XVII века. Три таких мишени хранит оно от Петра Великого и они все обозначены 1711 годом. Одну из них, мы описали выше, – это самая большая, аршина полтора в диаметре, простреленная в нескольких местах пулями в голубиное яйцо. Другие две меньше; одна представляет Шпрудель, главный источник горячей воды, бьющий фонтаном из земли; другая представляет ванну, из которой выходит молодая женщина in naturalibus, – это может быть тоже какое-нибудь воспоминание из его карлсбадской жизни.

Но особенно живой памятник о Петре составляет, так называемый фонд Царского вина. История происхождения этого фонда весьма любопытна. Император Карл VI прислал в Карлсбад Русскому Царю 12 эймеров или 960 бутылок хорошего рейнского вина. Петр не принял этого вина, как «не совместного с диетой при пользовании водами». Впрочем, настоящая причина этого отказа, говорят, заключалась в том, что подарок был адресован Его Царскому Величеству, а не Императорскому, какого титула Петр добивался тогда от иностранных Дворов; к тому же между Русским и Немецким (Венским) Дворами тогда отношения были довольно натянутые. Такое объяснение отказа, вероятно тем более, что тогда же прислал в подарок Петру такое же количество вина Богемский Сейм; он принял его и подарил его Стрелковому Обществу на премию за удачный выстрел. В состязании принял участие и сам Петр. Удар его был самый меткий и он выиграл свой подарок, который снова подарил стрелкам. Тогда вино было продано, как царское вино, а вырученные деньги и теперь составляют фонд в 241 гульд. 20 кр., проценты которого 12 гульд. 25 кр., городская Дума ежегодно выдает Стрелковому Обществу на его годовой праздник. По книгам городской Думы этот фонд записывается непрерывно только с 31 августа 1793 года. Несколько пожаров, истреблявших архив городской Думы и перепутывавших городское хозяйство, не однажды давали повод стереть с лица земли фонд царского вина; но память о нем была до того жива, что никто не осмелился и вероятно не осмелится наложить на него свою руку.

По народной памяти, Русский Царь весьма благосклонно относился к гражданам Карлсбада; он удостоил своим присутствием брачное торжество слесаря (фабриканта кожей) Эрба с Сабикой Штёр; многих мастеровых приглашал к себе в Россию, но никто не поехал. Во объяснение последнего обстоятельства, кроме характера домоседства, свойственного карлсбадцам, народный голос прибавляет, что приглашенных пугала горячность Царя, которую он показал, кроме дома Pfau, еще в стрелковом обществе. Здесь Петр, упражняясь в стрельбе, однажды давал один за другим такие меткие удары, что стоявший в стороне, один стрелок от удивления заплясал и запрыгал; Царя это рассердило, – ему показалось, что стрелок хотел развлечь его глаз и меткость, – и он следующий удар дал в плясуна, но к счастью мимо. И на этот раз, Петр загладил свою горячность подарком. Как бы то ни было, но горячность Царя предание связывает с тем обстоятельством, что ни один из карлсбадцев не согласился на приглашение ехать в Россию.

Все предания Карлсбадцев о Петре относятся к 1711 году. О пребывании его в 1712, они знают мало или почти ничего. Это легко объясняется тем, что вторичный приезд царя был для них уже не новостью и не мог произвести на них такого впечатления; к тому же второй раз Петр оставался в Карлсбаде недолго.

В фамилии князей Кляри, которые в те времена владели Теплицкими Водами, сохраняются три письма от Богемского Наместничества о приезде Петра в Теплице в 1712. Первое письмо от 25 октября требует, чтобы русскому Царю была предоставлена большая баня и чтобы в ней была поставлена печка; второе от 31 октября извещает, что царя сопровождает 200-ный отряд гвардии; третье от 3 ноября извещает, что царь будет в Теплице 5 ноября. Из записной книги Стрелкового Общества Теплицы, мы узнаем, что Петр не только действительно приехал в Теплицы 5 ноября, но, с этого же дня, начал уже свои купания. Между тем, в упомянутой нам очень редкой книге; Новый улучшенный и умноженный Императорский Карлсбад, изданной 1734 г., положительно сказано, что Царь приехал в Карлсбад в конце октября (Endes Octobris). Стало быть, Петр мог прожить в Карлсбаде много десять дней; едва ли он выдержал здесь полный курс лечения и может быть, на этот раз, он вовсе не лечился здесь. Но нельзя думать, что он был здесь для удовольствия. Карлсбад, может быть, по осеннему времени, в которое он приезжал сюда, ему не особенно нравился, чтобы он мог быть здесь только из удовольствия. В одном письме из Карлсбада, он так описывает это место: «место здешнее столь весело, что поистине честной тюрьмой назваться может; понеже между такими горами стоит, что солнца почитай не видать». Для нас, впрочем, пребывание Петра в Карлсбаде в 1712 году замечательно тем, что он в этот раз был здесь с великим философом Лейбницем.

Петр Великий познакомился с Лейбницем, как раз после первого карлсбадского лечения, в конце 1711 года в Торгау (крепость на Эльбе), куда он приехал на свадьбу своего сына Алексея Петровича с принцессой Шарлотой Брауншвейг Вольфенбюттельской, куда был приглашен и Лейбниц. Вскоре, после первого личного знакомства с Петром, от 8 декабря 1711 года, Лейбниц писал аббату Фабрицию: «я приехал в Торгау менее всего для того, чтобы видеть брачное торжество, а более для того, чтобы подивиться славному царю. Я не раскаиваюсь. Этот Государь наделен величайшими достоинствами». Позже, от 2 июня 1716 года, Лейбниц писал: «я дивился в этом Государе не только его человечности, но и его пониманию вещей и мудрости его суждения». Одну из своих памятных записок Лейбниц начинает именно тем, что говорит о благосклонном приеме, которого его удостоил царь в Торгау. Великий Государь нашел в философе самый смелый, самый светлый и всеобнимающий государственный ум; в свою очередь и философ признает, в нашем великом преобразователе, самого энергичного, самого способного из государей своего времени.

В Карлсбаде отношения философа и царя становятся теснее. Лейбниц был прислан сюда к Петру Герцогом Ульрихом Брауншвейг Вольфенбюттельским с секретными инструкциями уладить добрые отношения между Царем и Немецким Императором. С этой же целью, вскоре после того, Лейбниц отправился в Вену, куда к нему пришло от царя собственноручное письмо, – патент, которым Петр назначает Лейбница своим Тайным Советником Юстиции с тысячей экю пенсиона. «Мы решили, – говорит Петр в этом патенте, – употребить ваши услуги к усовершенствованию образования, искусств и наук во всей нашей Империи». Лейбниц еще прежде писал Петру: «Я охотно включаю себя в число тех, которые для блага Империи Вашего Царского Величества готовы сделать то, что в их власти».

Именно в Карлсбаде и лично, Петр обсуждал с Лейбницем множество реформ, предположенных им для России. В Памятной Записке, которую Лейбниц прислал царю от 26 октября 1713 г., говорится: «Ваше Царское Величество удостаиваете меня спрашивать, чем я могу более действительно содействовать уяснению и поддержанию добрых законов в вашей обширной Империи, а также возвышению искусств и наук? Что касается последних, я уже имел честь предлагать Вашему Величеству словесно и письменно», и пр. Лейбниц советовал основать Академию, девять разных императорских коллегий, устроить обсерваторию, заняться сравнительным изучением, употребляемых в России, языков с пособием молитвы Отче наш и Десяти Заповедей, улучшить финансы и школы. В сказанной записке, он, между прочим, говорит: «Прежде всего я скажу, что Москва, как столица, Астрахань, Киев и Петербург, мне кажется, заслуживают особенного внимания, чтобы там основать университеты, Академии, школы и все с ними связанное; но особенно нужно установить добрые общие порядки для воспитания юношества и для предупреждения тех злоупотреблений, которые вкрались в большую часть университетов, обществ и школ Европы» и пр. В год своей смерти, от 22 июня 1716 года, 70-летний Лейбниц писал Вице-Канцлеру Российской Империи, барону Шафирову: «когда Его Величество изволил говорить мне в Карлсбаде, что он хочет употребить меня также в делах юстиции, я тогда предлагал завести такие судебные порядки, которые бы заняли истинную средину между длинными и разорительными процессами Европы, и скороспелыми и произвольными приговорами судов Азии. Этих крайностей нужно избѣгнуть в Российской Империи».

Так, Петр и при лечении водами и вдали, не забывал любимой им России! В его жизни если что, мы можем найти поразительного, то это, одушевленную и могущую нас одушевить, любовь его к своему отечеству. В наших ушах также поразительно звучат самоотверженные слова его Полтавского Приказа, как они звучали и его сподвижникам: «А о Петре ведайте, что ему жизнь не дорога, жила бы только Россия в славе и благоденствии для благосостояния вашего!»

«Любезные мои братья по вере и отечеству!

Вы знаете, что в настоящие минуты, на всем громаднейшем пространстве нашего дорогого отечества вспоминается имя преобразователя России, Петра Великого, со времени рождения которого ныне исполнилось 200 лет.

Вспомнятся ныне его великие дела и произнесется ему бесконечное множество похвал. Вспомнятся, может быть и его слабости и так как слабые люди строги бывают к слабостям великих людей, если не в публичных беседах, то в беседах частного характера, произнесутся над ним, может быть и слова осуждения.

Я не могу говорить похвального слова великому преобразователю. Все, что я мог бы сказать, в этом смысле, в моем коротком слове, показалось бы фразами, которые в полтораста лет после его кончины, повторялись уже на тысячу ладов и которые, конечно уже не раз, раздавались и в ваших ушах. Вы знаете его дела и сумеете в сердце своем отдать ему должное; его дела, о которых предания сохраняются даже здесь, славнее всякой речи.

Тем не менее, я осмелюсь судить великого человека. Ныне и история отказывается от прежней своей задачи нравственнаго судьи над почившими великими людьми; она только объясняет их характер, добрые и дурные стороны их деяний. Не судить и мы собрались в этом храме.

Мы собрались вспомянуть нашего великого Государя и помолиться о нем, собрались вспомянуть его в наших молитвах.

В обычной жизни, воспоминание о каком-нибудь деятеле состоит обыкновенно в переборке всех его действий и деяний в суждениях о его достоинствах и недостатках. Это мы и называем на обычном нашем языке воспоминанием.

Но я позволяю себе сказать на это и прошу вас вдуматься, справедливы ли мои слова, – если, мы только этим ограничиваем наше воспоминание, то оно по своему содержанию не далеко будет от того понятия, которое мы обозначаем названием пересудов. Кто нас поставил судьями, спросим мы сами себя словами Спасителя и особенно над почившими, которых дух в руках Божиих?

Обратите внимание на одно явление нашей жизни. С недавнего времени, мы с особенным почтением стали относиться к замечательным деятелям нашей государственной, церковной и общественной жизни, не только умершим, но даже и живым. Доброе явление! Нужно радоваться ему; мы ценим людей дела, – мы, стало быть, от себя требуем дела; стало бы наше общество тверже становится на пути к совершенствованию, которое и состоит в укреплении и развитии доброй деятельности.

Но замечаете ли вы мрачную сторону в этом добром явлении, – что во всех этих празднованиях, во всех, так называемых юбилеях, то возникают недовольства на эти празднества, как устраиваемые в честь людей, которых иным хотелось бы видеть достойными не чести, а забвения, – то поклоняются прославляемым деятелям до обожания, до унижения собственного достоинства? Это крайности, это недостатки, от которых, желательно было бы видеть, наше общество освободившимся.

И каждый из нас будет свободен от этих крайностей, если чествуя память великих деятелей будет остерегаться давать своим воспоминаниями характер публичных пересудов, не будет останавливаться только на праздных толках о деяниях лица, его достоинствах и недостатках. Воздавать дань уважения памяти великих деятелей, в известные дни и в известных случаях, не значит только вспомнить их жизнь и деяния, и сделать их предметом суждений наших, не значит только высказать им несколько пышных похвал, на которые иной может ответить даже порицаниями, а значит восприять в свое сердце и свою душу ту искру Божию, которая в великих деятелях всегда горит ярче, так что ее свет достигает до нас и воспринимая ее, так сказать, внутренне обязаться разжечь ее и в себе так, чтобы она могла закрыть недостатки и воспоминаемого, и чествуемого нами деятеля, и уничтожать наши собственные. Потрудившийся делал свое дело, – ему за это честь. Он имел недостатки; так отбросим же его недостатки, а продолжим и разовьем его доброе дело!

И при нашем празднестве, мне пришлось услышать слова недовольства, простиравшегося до нежелания участвовать в празднестве. «Церкви ли чествовать Петра І?», – говорили нам. Странное понятие о церкви, которую, вызывая на свет разные исторические дрязги, хотят сделать мстительницей!

Не метить, не судить, не рассыпать пышные похвалы Петру I собрались мы в этом храме. Мы собрались вспомянуть его в наших молитвах, мы собрались молитвой войти в общение с его великой душой, сделаться участниками того Божественного пламени, который горел в его душе, может быть только не всегда видимо для мира, собрались дать нравственное обязательство продолжать строить на добрых, на крепких положенных им основах и выбросить из них то, что в них положено по ошибке и по неведению, и что само собой более или менее обветшало.

И для этого, в настоящие минуты, я хотел бы, чтобы вы представили этого великого человека не в том положении, когда его душа направляет его сильный организм в мастерстве плотника, кузнеца или корабельного строителя, когда он является полководцем или солдатом. Все это вы знаете с вашего детства; в этом положении дивились, дивятся и не перестанут дивиться великому монарху не только его подданные, но и весь мир; в таком положении его уже воспроизводили в многоразличных речах, начиная с отца нашей словесности Ломоносова и в различных картинах; в этом положении, конечно и нынешний день будут воспроизводить его в речах, которые раздадутся на всех концах нашего великого отечества. Нет, не в этом положении, я хотел бы, чтобы вы представили его. Представьте Петра I молящимся!

Да, Петр I молился… Здесь, в Карлсбаде сохранилось, имеющее историческую достоверность, предание что Петр I, во все время своего пребывания здесь, ежедневно поутру и вечером выходил, на противолежащую его жилищу гору, помолиться, расставляя своих слуг на некотором расстоянии вокруг, чтобы его никто не мог беспокоить в его уединенных молитвенных размышлениях. Место молитвы Петра I, находящееся недалеко от этой нашей церкви, теперь застроено домами, но на самом месте молитвы стоит еще деревянный крест.

Петр Великий в смиренном положении молящегося!… И вот, он гораздо более велик в этом положении, чем даже в самую великую минуту своей жизни, являясь решителем судеб России на поле Полтавской битвы! Я не могу представить его в эту решительную минуту иначе, как с глубоко задумчивым выражением на лице, в молитвенном предании себя воле Божией, которое одно могло сообщить ему ясность духа среди грома орудий. Была у Петра I другая решительная минута, когда он произносил суд над собственным сыном, делая это во имя блага своего народа. Где почерпнул он эту решимость? Историк высказал бы только непонимание человеческой природы, если бы сказал, что его подвигнули на это жестокость его характера и интриги окружающих его людей. Нет, жестокие люди не бывают решительны, – интриги не двигают решительными характерами. И в эту страшную минуту, мы не можем представить Петра I иначе, как молящимся; только в молитве он мог дойти до забвения собственной человеческой природы и променять жизнь сына на пользу своего отечества.

Да, Петр Великий молился и здесь. Мы теперь имеем возможность собираться для молитвы в храм. Для него храмом тогда было открытое небо. Мы собираемся для молитвы вместе; он уединялся. Одинок он был с своим гением в своей деятельности, – таким он является и в своей молитве. И было ему о чем молиться. Он за все должен был браться сам, чтобы учить других; он везде должен был начинать, всюду должен был бороться с предубеждениями, препятствиями и враждой. Чувство одиночества проглядывает во всей его деятельности; только во Всевышнем он мог находить себе опору. Здесь, в Карлсбаде с философом Лейбницем, он обдумывал многие реформы для России и в молитве искал решимости исполнить их.

Помолимся же о Петре I, молившемся здесь. Помолимся той живой молитвой, которая состоит в общении душ в Боге, в той искре Божией, которая горит и в нас, которая горела и горит, в живущем среди нас, духе Петра I, которая должна побудить и нас разжечь тот пламень добра, который был зажжен Петром I.

Помолимся и о царствующем нашем Государе, достойнейшем продолжателе и довершителе дела Великого Петра, да дух Петра, с его божественной искрой, будет всегда присущ Ему в его многотрудных делах и в Его многоразличных реформах».