Русь Угорская

В одном из прежних заседаний я имел честь представить вам, мнения свои о географии русского языка, о вопросах, входящих в её содержание, о возможности приступить к систематической их обработке и о тех материалах, которые можно уже иметь в виду для этой работы. Продолжая разработку материалов, я успел сделать несколько начатков сведения их в одно целое, – и теперь позволяю себе передать на предварительный суд ваш отрывок из моего труда, в надежде, что буду почтён замечаниями от знатоков дела и найду возможность в дальнейшем ходе работы избегать хоть некоторые из тех ошибок, в которые не могу не впадать в деле, до некоторой степени новом и малоизвестном.

Не повторяя того, что́ высказано было мною в прежней записке², я замечу, что все вопросы, входящие в географию языка, удобно подходят под четыре разряда:

1. Об области, занимаемой языком: о земле и народе в историко-географическом отношении, о расселении народа и вселении в его земле иноземцев.

2. О языке, в отношении к его характеристическим признакам, к влиянию, которое на него производили местность природы и языки соседей.

3. О народной словесности, как произведении местности на языке этой местности.

4. О письменной обработке языка, так же, как произведении местном.

Само собою разумеется, что все эти вопросы, будучи применены к географии того или другого языка отдельно, превращаются в вопросы о наречиях, на которые он разделился; что о языке вообще в его географии можно говорить, или предварительно представляя доказательства, почему то или другое деление на наречия может быть признано справедливым, или в конце труда, как свод выводов, добытых из географического разбора наречий.

Считаю необходимым изложить здесь в кратком очерке свои понятия о языке русском вообще, относительно его деления на наречия.

* * *

Состояние раздробления на многообразные местные наречия и говоры, в котором представляется наблюдателю русский язык в наше время, есть явление более или менее новое. Как следствие отчасти естественной изменяемости, которой подчинён каждый язык, отчасти хода судеб русского народа, оно выражалось постепенно все более. В эпоху его отделения от других славянских наречий, в эпоху первоначального образования русского народа, как народа отдельного, этого разнообразия местных наречий в нём не было. Не было, по крайней мере, настолько, насколько оно зависит от привития к языку новых, прежде небывалых особенностей строя и состава. Если в некоторых местностях язык и отличался, то разве только тем, что или удерживал кое-что из древних свойств своих, в то время как этого уже не было в других местах, или, напротив того, ранее, чем в других местах, утратил то́, что́ несколько позже должно было утратиться и всюду. Было еще, может быть, некоторое разнообразие в составе языка – в массе и употреблении слов, в некоторых привычных выражениях. Кажется, не более. Были, может быть, несколько отличные друг от друга говоры, но не было различных местных наречий.

Такое состояние нераздельности русского языка, как одного наречия, немногими чертами отделившегося от других славянских наречий, продолжалось почти до исхода XIII века: памятники русской письменности, оставшиеся от этого времени, где бы ни были писаны, не отличаются одни от других такими особенностями языка, которые можно назвать русскими, – особенности, замечаемые в некоторых из них, являются или как следствия влияния элемента старославянского церковного, или в переводах с греческого, латинского, немецкого, – как следствие неуменья пользоваться русским языком, несвободы или неправильности выражения.

В XIII–XIV веке совершился для русского языка тот кризис, в силу которого древние формы должны были пасть, а новые – получить силу исключительной законности. Останавливаясь на этом разграничении, для ближайшего обозначения которого можно указать на двадцатые годы XIV века, как на время образования княжеств Московского и Литовского и падения княжества Галицкого, и припоминая прошедшие перед тем судьбы народа русского, можно вспомнить, как более важное в отношении к языку:

Во-первых, сближение русских Славян с Греками и Норманнами и кроме того с народами финскими – на севере и востоке, и с народами татарскими – на юге и востоке, а с Немцами и Литовцами и с соплеменными Болгарами, Словаками, Поляками – на западе: это сближение не могло остаться без влияния на язык русский.

Во-вторых, связи между разными частями русского народа скреплялись единством верховной власти, которая хотя и раздробилась потом на уделы, между членами княжеского рода, но долгое время сдерживала свое значение вместе со значением единства всей земли русской. С этим вместе шло в уровень передвижение Русских с юга на север и с севера на юг: движение от Новгорода и Волги к Киеву и Дону, довольно частое, дружин военных и промышленных (вроде тех плотников Ярослава, над которыми насмехались воины Святополка), уравновешивалось с движением подобных дружин от Киева и Дона к Новгороду и Волге; и то и другое вместе сопровождалось построением городов жителями юга на севере и жителями севера на юге. Все это препятствовало раздроблению русского языка на местные различия, до тех пор, пока раздробление на уделы не повело за собою временного расторжения частей княжеского рода на несколько как будто независимых родов.

В XIII–XIV веке отживала древняя Русь свою последнюю годину. Внутренние смуты и внешние враги потрясли её во всём её составе и возбудили в ней искры той новой жизни, которая должна была развиться после. Язык русский был также потрясен в это время и сбросил с себя древнюю одежду. Образовавшиеся к этому времени язык учено-литературный силился сдерживать стремление языка народного к направлению противоположному с тем, к которому сам был приучен характером древнего языка народа и церкви; но сдерживал гораздо менее, чем сам подчинялся стремлению общенародному. – Внутренние смуты и внешние враги раздробили Русь на несколько частей, почти независимых; княжества южные отделились от северных; на севере княжества западные отделились от восточных; на юге хотя власть и сосредоточилась в роде князей Галицких, но ненадолго, и то даже не по всему пространству одинаково, так, что и тут запад легко мог отделиться от востока, как случилось при возвышении княжества Литовского. Это временное распадение Руси, повлекшее за собою разъединение интересов и взглядов, разрознение условий быта общественного и частного, не могло не подействовать на язык. Общее сотрясение языка отозвалось на частях русского народа развитием местных наречий. Южные части русского народа – народонаселения княжеств Киевского, Северского, Черниговского, Волынского, Подольского, Галицкого – отделились языком от частей северных, в которых также показались особенности языка не только между Новгородцами и Рязанцами, но и между Рязанцами и Смольнянами. Каждая из частей Руси подчинилась особенному влиянию иноземцев, которое еще более содействовало разъединению местных наречий.

Современно с распадением Руси особенным путем пошло и расселение народа. Северо-восточное народонаселение потянулось почти исключительно на северо-восток – к Белому морю, к Уралу и за Урал; юго-западные Русские – на юг и частию даже на запад. Правда, что северяне Русские успели окрепить свою казацкую дружину на юге – на низовье Дона в соседстве с подобной казацкой дружиной Русских южан, на понизовье Днепра; но кочевья Татар отделили и этих соседей.

Воссоединение Руси, которому положены были начала в XV–XVI веке, началось уже тогда, когда наречия русские определились в своих особенностях, каждое с своим независимым характером, когда несколько различных оттенков языка в разных краях получили не только значение литературное, но и политическое и даже отчасти религиозное. Разрознение местных партий не помешало воссоединению частей русского народа, как не мешало и нигде, если воссоединение происходило еще во́время и утверждалось на единстве воспоминаний и верований; напротив, оно дало более простора развитию народного духа и обещает еще многое для нашей народной образованности и умственной, и общественной.

Основываясь на таком взгляде на наше прошедшее и на качествах местных наречий наших, я разделяю народный русский язык географически, в его древней области, на два главные отдела: северно-русский и южнорусский, и считаю необходимым проследить в географии русского языка судьбы того и другого отдела со второй половины XIII века. Каждый из этих отделов я делю на два подразделения: первый–на великорусское (северное с сибирским и южное с донским) и белорусское (полоцкое и псковское); второй – на восточное (т. е. малорусское и волынское) и западное (т. е. галицкое и угорское закарпатское). Края, куда выселился русский народ из своей древней области, не могут, кажется, быть рассматриваемы отдельно, но как части тех краев, откуда произошли их поселенцы.

* * *

Приготовив материалы для географии наречий южнорусских, я занялся их посильной обработкой, и теперь представляю одну главу из этого труда – о Руси закарпатской, угорской.

Едучи по южными отлогостям Карпатского хребта с запада на восток, путешественник встречается с людьми русскими в окрестностях Бардеёва и Ужгорода или, как мы привыкли называть, Бартфельда и Унгвара. Русины по вере живут и западнее, в столицах (комитатах) Гöмöрской, Спишской, Шаришской, Земненской; но это – Русины по вере, люди русской веры, по языку и народности они – Словаки и Мадьяры: все униаты и православные называются в Венгрии Русинами, если только они не Волохи и не Сербы. На востоке же от окрестностей Бардеёва и Ужгорода живут люди русские в полном смысле этого слова, родные братья наши, однокровные с нами потомки древней Руси, и по народности и по своими древним воспоминаниям. В епархии Мукачевской, идущей по столицами Земненской, Унгварской, Сабольской, Угочьской, Сатмарской, Бережской и Мармарошской, живут они в числе 470,000, или около того; в епархии Прешовской, простирающейся по столицам Шаришской, Спишской, Гöмöрской, Торнянской, Абаюварской, Боршодской и Земненской, их можно считать до 50,000: всего с лишком 500,000³. Преимущественно русскими назвать можно столицы Мармарошскую, Бережскую, Угочьскую, Унгварскую, Шаришскую и половину Земненской.

Примыкая на западе к Словакам, на юге к Мадьярам и Волохам, а на севере к Русинам галицким, они отделяются от последних хребтом гор Карпатских, называемых там Бескидами или Бесчадью, и занимают южные и западные склоны этих гор, по бассейну верхней Тиссы на юг до Вуйлака (Tissa Ujlak), по бассейну Латорицы и Уга до их соединения, по бассейну Люборцы, Ондавы и Тоилы и по верховьям бассейна Торисы⁴.

Правда, что и вне этого пространства можно встретить в Венгрии селения русские; но они образовались из переселенцев позднейшего времени и лежать разбросанно в разных краях. Правда и то, что внутри пространства, нами обозначенного, есть селения нерусские, и кое-где довольно важные по количеству народа; но и они суть поселения новые, а не остатки древнего народонаселения, которым считать можно одних Русинов⁵.

Все русские в этом краю не иначе называют себя, как именем Русинов или, собирательно, Русью. Есть и местные названия: так, восточная часть Мармарошской столицы называется у них Мармарией, Мармарщиной, а жители носять имя Гуцулов; погорья западной части столицы Мармарошской и север столицы Бережской называются Верховиной, а жители–Верховинцами. Далее на запад, в столицах Унгварской и Земненской, простирается Краина, по имени которой и жители слывут Крайнянами. В соседстве с ними живут Сотаки – смесь русинов и словаков⁶. Наконец жители горной части столицы Шаришской, которую называют Макова, известны под именем Маковцев или Маковян. Есть ещё Бойки: так называют всех горян северных от верховий Латорицы к Папради; но сами горяне этого названия стыдятся, считая его за бранное прозвище. Все эти местные названия нисколько, впрочем, не заглушают общего имени – Руси.

Утесы гор и чащи лесов, их окружающие, искони затрудняли связи этого отдела русского народа с остальными частями; тем не менее самое название Русин, равносильное мадьярскому orosz-ember – русский человек, одинаково народное и в Венгерской Руси и в Руси Галицкой, свидетельствует, что эти связи были: только вследствие их народ мог усвоить себе имя, принадлежащее его соотчичам в других землях.

О древних судьбах Русинов закарпатских ни летописи, ни предания не сохранили никаких верных показаний. Нельзя сказать с достоверностью, были ли они, все ли вообще или частями, в конце IX века подданными князя киевского Олега и его современника князя моравского Святополка; нельзя определить, когда именно они принуждены были подчиниться власти мадьяров, до падения ли княжества Моравского в 907 году или позже. Только русская вера их свидетельствует, что они приняли христианство не после мадьяров, не через них; а свидетельства об учреждении епархий в Венгрии королем Стефаном дают знать, что русины не были причислены ни к одной из них и следовательно подчинены были особенной… В тумане остаются судьбы закарпатских русинов не только до XIII века, но и позже. В летописях и грамотах их соседей отыскиваются только отрывочные напоминания об их крае и ничего о народе. Так есть свидетельство, что король венгерский Андрей II в 1213 году подарил рыцарям Тевтонского ордена землю Боржовскую (Borzsa) в столице Мармарошской; что в XIII веке на большой дороге, известной в древности под названием Угорских ворот, стояли уже города Бардеёв и Пряшов (Эпериес): о первом из них упоминают и наши летописи (Даниил иде из Угор в Ляхи на Бардуев и приде в Судомир, Ипат. Л. 178); что соль в Мармароши добывалась во время короля Белы IV (ум. 1275), и т.п. В 1329 году король Карл I дал привилегии городам мармарошским: Вишкову, Хусту, Тячеву и Долгополю (Villae Marmatiae: Visk, Huszth, Teczö, Hoszszumezö), а король Людовик I, подтверждая грамоту Карла I в 1352 году, причислил к четырём городам и пятый – Сигот (Sziget). В это время многолюдны были селения: Тройчаны (Trojcsan), Ружин (O Ruzsin), Байровцы (Bajorvagas) и некоторые другие. Напоминания наших летописцев XIII и XIV веков об уходах князей и дружин за горы в Угры не позволяют сомневаться, что в эту смутную годину напора на Русь и татар и Литвы русины галицкие, а может быть и волыняне, уходили за горы и там селились между своими соотчичами. Об этом переселении русинов галицких за Бескиды сохранились предания в народе, связанные с некоторыми воспоминаниями и о самих татарах. С народом переселились и члены высшего сословия, родов боярских и княжеских. О том и другом намекает предание, записанное Катоною (Hist. Cret. IX. 431), будто какой-то вельможа (граф) Петр Петрович, владетель берестянский (Borostyàn, в Земненской столице), предполагал овладеть престолом венгерским для какого-то русского князя, – но побеждён был воеводою Давшом и утратил права на Берестяны и на все свои владения (1310). Около половины XIV века являются в Руси закарпатской удельные князья рода русско-литовского. Один из младших сыновей Кориата-Михаила, князя новогродского и волковиского, Феодор, прогнан был своим дядею Ольгердом из Подолья, ушел в Венгрию и, как подданный короля венгерского, стал владеть Мукачевым (Munkacz) и Унгваром с их округами (1359). На память от него остался между прочим монастырь на холме Чешнеке у Мукачева и крепость на горе в получасе пути от города. Помнят также, что и супруга Феодора основала женский монастырь близ Мукачева, на противоположном берегу Латорицы⁷. Как долго владел род Феодора этим уделом и были ли другие удельные князья русские за Карпатами – неизвестно; но некоторые дворянские роды, владеющие в закарпатской Руси, хотя уже и переродившиеся в мадьяров, хвалятся еще происхождением от русских князей, между прочим и от князя Феодора, храня у себя книгу Базилевича: Notitiae fundationis Theodori Koriatovitis pro religiosis Ruthenis in monte Csesnek ad Munkacz. Восстание волохов под начальством Дражка Богдана, в конце XIV века, и вслед за тем их выселение к берегам Молдавы и Берета, не могло остаться без последствий для русинов закарпатских; но каково было оно, об этом летописи молчат. Вероятно, вслед за выселением волохов русины стали занимать их места, где следы волохов остались только в названиях местностей: две Брустуры, Барлабать, Мармарошь, Талабор, Тишора, Трибушены, Ледеспул, Чевчин и т.п. В 1433 году владетелем значительной части в закарпатской Руси является Георг Бранкович, деспот сербский: за уступку венграм Белграда он получил между прочим и Мукачев, Регец, Сатмар и др.⁸ В XVI–XVII веке замечательна в судьбах русинов борьба императоров австрийских с могучей партией Запольских, Веселинских, Текелей. Соединившись с турками и подкрепляемые их помощью, эти гордые магнаты думали овладеть Венгрией и успели присоединить к Седьмиградской области весь северо-восточный край королевства, подчинив его вместе с южными областями Венгрии власти турецких султанов. Позорищем войны были, между прочим, и побережья Тисы, окрестности Мукачева, Хуста, Сатмара и пр. Дружины турков, мадьяров, волохов, немцев сновали по селам русинским и, без сомнения, опустошали их, до тех пор, пока, наконец, не свержено было иго турецкое. К этому времени относится образование вольных дружин гуцульских, потомство которых и до сих пор носит в Мармароши название гуцулов, не зная, что «гуцул» значит «разбойник». Эти вольные дружины, вроде наших казацких дружин, только не так правильно образованные, вызваны были из семей необходимостью защищать родной край от пришлых врагов, и в свое время страшны были своими топориками, под начальством своих батей-батюшек, как назывались их старейшины. Позже они ушли выше в горы, промышляя разбоем, и, наконец, расселялись между народом, так что теперь имя гуцула, как в некоторых краях Малороссии имя казака, носить всякий молодец, да и все жители восточного погорья Бескидов не отказываются от имени гуцулов, даже гордятся им как почётным титулом. – В конце XVII века в Угорскую Русь, влиянием архимандрита трапезундского Исаии и епископа Иосифа Камильского, введена была уния: Иосиф возведен был в сан епископа мукачевского и всей Руси Угорской и утвердил союз с Римом. С этого времени мадьярское дворянство сделалось преобладающим в краю русинов и остается до сих пор. Русины составляют почти исключительно только массу простого народа. Часть класса промышленного в городах и духовенство остаются верными языку и народности своих предков, – но не могут заменить погибшие роды дворянства. Есть, правда, и между русинами свои нямеши – шляхтичи; но это – те же селяне по всему: и по правам, и по быту, и по образованности. Господствующее население городов и городских выселков на большой дороге – нерусское, так что, пожалуй и здесь, как в некоторых краях западнославянских, путешественник, едущий скоро по большой дороге и не присматривающийся к селянам, может не видеть русских и счесть весь край русским только по преданию.

Innumeros equidem, verum sub nocte jacentes

Alque sepultos tristi paupertate Ruthenos.

А между тем русины остаются, чем были в своём мирном семейном быту, со своими земледельческими привычками, обрабатывают склоны гор и долины под нивы, сенокосы, сады и огороды, пасут скот на вершинах гор, выделывают сыры, добывают соль, приготавливают лесные сплавы, тешат себя охотой за волками, лисицами, медведями в своих чащах, ведут все свои промыслы без помощи фабрик и мануфактур и с стариною быта и обычаев сохраняют и старину нравов, понятий, поверий, преданий и воспоминаний.

Наречие угорское, хотя и остается почти совершенно понятным для всякого южно-русса, из какого бы отдаленного края ни зашел он сюда, не может не поразить также каждого из них некоторыми особенностями не только в выговоре и в употреблении грамматических форм, но и в составе языка, словами неизвестными в других местах Руси.

Обращая внимание на выговор, наблюдатель замечает употребление правильное глухих гласных: ъ и ь, при их соединении с р: дръва, крътовина, крътица, кръвавый, търг, бръдавка, – врьхъ, трьвати, рьчю, рьчете, хрьстити, выхрьста, водохрьщи. Попадаются случаи употребления глухих звуков и при их слиянии с другими согласными: тепърь, дънь, пънь.

Иногда же место глухого звука заступало и, не смягчающее согласной: лижка, блиха, гиртанка, брива, дрива, хрибет, кирница, jаблико, кровь – в род.: кирве, дижджь. Вместо и выговаривается и совершенно широкое ы.

Звук ы встречается и не в одних этих случаях, а во многих других, там, где его уже нет в остальных говорах южнорусских. Так постоянно слышится этот звук после гортанных г, к, х, как это было в языке древнем: гыну, доугый, благый, кыдати, усякый, жидовьськый, хыжа, хыжий, глухый, сохы, сын, jазыкъ, густый, малый, jострый и пр. Остается ы и в вспомогательном глаголе быти, бывати, если он не сложен с предлогом, а тогда место ы заступает у: забути, забув, добудь.

Употребление и, не смягчающего предыдущей согласной, остается в своей силе и распространяется на те случаи, когда в звук и переходит другая гласная: дим, лий, силь, вин, – так, впрочем, что после гортанных вместо и выговаривается ы: гыркый, кырка (вместо: горький, корка).

То же и удерживается в тех односложных глаголах, где оно оканчивает корень: бити – бию, бииешь, биие; лити – лию, лииешь, лиие, и т.п., и между тем опускается в окончаниях повелительного наклонения: берь, берьме, берьте; ходь, ходьме, ходьте; возь, возьме, возьте.

Вместе с этим сохраняется более правильное употребление ъ, выговариваемого, впрочем, постоянно как и́, предполагающее перед собою смягчение согласной: ди́тина, си́ди́ти, си́рота, (наречия добри́, зли́, чорни́, – хотя, впрочем, и оно иногда опускается: засьjано вм. заси́jано.

К числу остатков древности можно отнести употребление е вместо о в начале слов: jедин, jедна, jедно; рядом с этим, однако, употребляется е вместо о и там, где первоначально был глухой звук ъ: пидешва, викенце и т.п.

Число случаев употребления о уменьшено и оттого, что в некоторых о не выговаривается: хчю, хчешь, хче вместо хочю и пр.

Остатком старины надобно, без сомнения, назвать удержание ра, ла вместо оро, оло в некоторых словах: голова и глава, дорогый и драгый, золотый и златый; а рядом с этим одно а вместо двух о слышно и в слове гварити – говорити.

Сообразно тому, как т смягчается в тш(ч), и д смягчается в дж: медже, чюджий, родженьjа, ходжу, раджу.

Смягчение губных букв не требует вставки л^ь и н^ь, употребляя вместо них звук j: здоровьjа, любью, робью, спью, спьiатъ, павьjаный, памьjать, веремьjа.

Согласные ж, ч, ш, щ выговариваются мягко, как было в древности: жjаль, чjас, нашъ, нашjе, нашjо, шjановати, щjастьjа, так же, как в остальных говорах и з, ц, с, там, где это было в языке древнем: сю, пшеницjа, пи́рницjа и пр.

Согласное мягкое н^ь заменяется посредством j: би́леjкый, чорнеjкый, ди́воjка, хатоjка, вечереjка.

То же пристрастие к нежному звуку j выражается и в употреблении его в начале слов, как придыхание: jострый, jовесъ, jорати, jосика; но вместе с этим j, как придыхание, общеупотребительное у всех славян при соединении двух гласных, опускается: чуу, моа, моу.

В грамматических формах замечательны следующие случаи:

Творительный падеж един. женского рода на овь–евь или овъ–евъ: руковь, водовь, душевь, моевь.

Именительный падеж множественного числа не предполагает в мужеском роде смягчения: волы, гуцулы, чорны, би́лы.

Дательный падеж множественного муж. и сред. рода на им (ым, и́м) вместо ом, как было в древности: волим, волоjкым, хлопци́м.

Настоящее время изъявительного, где к гласной должна бы прибавиться еще гласная, спрягается так: спивау, спивашь, спиват, спиваме, спивате, спиваут. В других случаях: несу, несешь, несет, несеме, несете, несут; ходжу, ходишь, ходит, ходиме, ходите, ходют.

Прошедшее: быв jемъ, быв jесъ, бывъ, была jемъ, была jесъ, была; были сме, были сте, были; спи́вавъ jемъ, спивала jемъ и пр.

Повелительное: будь, будьме, будьте; спи́вай, спи́ваjме, спи́ваjте.

Обозначив главные особенности наречия, много лично замеченных у угорских русинов, я позволю себе не входить теперь, в этом пробном очерке, в подробности отличий местных, которые, впрочем, выкажутся сами собою в отрывках из песен и в пословицах, приводимых мною ниже. Я замечу здесь только то, что наречие угорских русинов не везде сохранило свой чисто-русский характер, что на юго-востоке оно смешалось с волошским, на юге с мадьярским, на западе – что для нас всего любопытнее – с словацким и с польским. Слияние русского наречия с словацким и польским не ограничилось заимствованием слов, как это случилось со волошским и мадьярским, а обозначилось на всем его строе, особенно в отношении к выговору и употреблению звуков. Образцы этого влияния представляются также в числе памятников народной словесности.

Со своеобразным развитием наречия у русинов угорских соединилось, как и везде, своеобразное развитие народной словесности. Эта связь внешняя уравновешивается ли с связью внутреннею, т.е. на столько ли и в словесности, как в наречии, сохранилось остатков от отдаленной старины, на столько ли и в ней, как в наречии, отпечатлелось влияние чужеземщины, это покамест остается неизведанным. Верно только то, что древнее достоинство выражения – достоинство выбора оборотов и слов, и уравновешивание мысли с ее формой – в прозаической фразе и в стихе уже тускнет, что оно уже не признается необходимостью и теми рассказчиками старинных эпических преданий, которые собирают вокруг себя гурьбу молодежи, в поле и дома слушать свои казки, и этой молодежью, когда она тоже гурьбою или поодиночке, в поле и дома напевает свои песни, и отчасти всеми, когда обряд или частный случай вызывает слово к соучастию в жизни народной – торжественным ли приветом, или скорбным причитанием, или песнею, или присказкой, или пословицей и поговоркой. Слог прозы и поэзии утратил уже кое-что из первообраза своего величия и простоты, фраза – свою законченность, стих – свою правильность меры и соответствие с мыслью и с музыкой.

Предполагая, что это будет очевидно из отрывков, которые приведены после, я не стану здесь представлять особенных примеров, а остановлюсь несколько на обозрении разных родов народной словесности русинов закарпатских.

1) Предания старины и сказки, насколько могу судить о них по тем немногим, которые удалось мне слышать и читать, касаются или мифического мира русалок, упырей, летавиц и т.п., и его отношений к миру действительному, или войн с татарами и турками, их впадений в Русь, опустошений и т.п., что́ все относится народом к древности безвременной, или враждебных отношений к мадьярам и волохам, и разных делишек жидов и цыган, под именем которых русины разумеют и других иностранцев, заходивших и заходящих к ним поодиночке для разных промыслов, или, наконец, дел гуцулов, подвигов их отваги и хитрости, великодушия и жестокости, славолюбия и себялюбия. Из них только рассказы о гуцулах, одушевляя рассказчиков сочувствием к этим любимым героям старины народной, исполняются с тем достоинством, которое может напомнить о древних красотах народной эпопеи русинов.

II. Песни русинов закарпатских, не отличаясь от других южнорусских песен общим характером изложения и метром стиха, представляют, впрочем, некоторые любопытные особенности.

Более всех других бросается в глаза их короткость. Тех больших песнопений, которые еще можно слышать и в Малороссии от отживающих бандуристов и слепцов, и на Дону и Урале – от стариков-казаков, и на Волге – от бурлаков, и на Белом море – от промышленников, – тех песнопений, в которых древность полумифическая или старина, еще не забытая памятью народа, выражается полными картинами, у русинов закарпатских уже нет, сколько знаю, совершенно. Напротив того, бо́льшая часть их песен народных – не песни, а песенки, много много по два или по три куплета, или, как там выражаются, натяга, или устяга, а самые любимые – по одному. В этом отношении русинов закарпатских можно сравнить с мазурами, краковяками. Только в песнях обрядных русин закарпатский остается при прежнем обычае повторять музыкальный напев раз по десяти, пятнадцати и более. При таком пристрастии народа к песенкам, эпическая поэзия, очевидно, должна была сдать свое место лирической, и замерший дух ее тлеет еще, как под пеплом, в отрывочных возгласах о старине, еще не совсем отжившей, и не угас еще совершенно только потому, что есть еще воспоминания о прошлом. Певцы этих возгласов о старине – горные пастухи. На полонинах Верховины и Краины еще слышны они, как песни любимые, – но уже любимые все менее. Жаль еще пастуху расставаться с ними, но он уже чувствует, что приходит пора, и погребает их. Вот песня, в которой описывается это погребение песен старины:

Пишли вивцы въ полонину сами биленькыи, А за ними вивчярики, сами старенькыи. А чому вы, вивчярики, та не спивате, А де свои спиваночки, та подивате? Ой мы свои спиваночки подиваме, Въ полонини, якъ въ чужини, поховаме. Въ полонини, якъ наниви, посiеме, посiеме. Черноу земjоу, сухоу травку покрыеме, покрыеме. Ой посiеме спиваночки довчими путями, Ой будеме ихъ обливати гырькими слёзами. А мутъ туды вивчярики з вивцями ходити, Будут наши спиваночки квитками сходити.

Мутъ за нами вивчярики та овечки пасти, Будутъ наши спиваночки за кресаню класти.⁹

Эта песня о песнях – одна из самых больших, а те эпические возгласы, о которых было вспомянуто, все менее или более такой формы и величины, как следующие образцы их, взятые наудачу:

I. За гурою высокою мисячокъ стемнився. Ишовъ Дòбошя та зъ топирцемъ, нудно исхилився. Ой Дòбошу, ой Дòбошу, чому ты схилився, Ци не чуешъ пудъ Деренью, югашъ запузнився! Иди Дóбошу, до югаша, най на тебе згляне, Най на тебе вучми згляне, та доловъ полягне.

II. На Брустини загремило, на ясини блисло: Бодай тебе, татарчуку, по пудъ сердце стисло.

III. Ай ке бымъ знавъ, ожь погыну, Запаливъ бымъ всю Краину: Най вутъ свого лучче згыне, Чим вутъ злого татарина.

IV. Як ся вернувъ, як ся вернувъ Плинтва до господы, Ажь Плинтвиха, до зла лиха, Не зна вже породы; А Плинтвята небожята, Што те сухе листjе: Порозвiяло ихъ витром, Позанесло въ нистjе. Ставъ же Плинтва по пудъ хатоу, Коника пускае, На дви полы, на чотыри, Шабевку ламае.…

V. Въ Мукачевскомъ замку Знавъ jемъ Марианку. Я ю добре знавъ. Кедь ю съ рукъ выпущу, Геть отити мушу. Поти́шь тя Богъ съ неба, Ожь прочь иду отъ теба, До поля, на турка, Отъ турка на брандербурка. Буду воевати И кровъ проливати За васъ, дивчата.

Вот что́ осталось на память от старины, на сожаление о прежних рапсодиях.

Песни лирические удобнее могли сковаться в тесные рамки двустишия и четверостишия, не споря с неохотой народной повторять много раз один и тот же напев, с любовью менять напевы один на другой, как можно чаще. Бесконечное множество песен – бесконечное множество напевов, раздолье для развития музыкального чувства народа; и это чувство в самом деле нигде не развито в такой степени между южнорусским народом, как там в горах Бескидских, где его лелеет эхо утесов и лесов, где ни одно счастливое созвучие не замрет не услышанное, хотя бы и не было желания заставить его слушать, где поэту с голосом легче сделаться простым певцом, чем певцу без голоса – поэтом. А ведь те рапсодии, эпопеи в 500 и более стихов, которые напевают и у нас, на Руси, как и в Сербии, в Шотландии, как и на берегах Гвадалквивира, одинаково наскучают однообразием своих напевов. Чтобы дать хоть какое-нибудь понятие о лирических песнях русских горян, привожу несколько спиванок:

I. Ой кобы мъ я така красна, якъ та зоря ясна, Свитила бы мъ на все поле, николи не згасла. – Ой кобы сь ты была красна, якъ ясна зоренька, Не свитила бы сь, якъ сонце, у мое серденько.

II. Ой дуду, дуду, дуду! И я иду до дому. Каждый идъ своёму, Лемъ я не маю дъ кому. III. Ей лаютъ ме, лаютъ, еж я ходзу за ню: Болитъ мое сердце, кедь попатру на ню.

IV. Шла дивчино лясомъ, заплакала гласомъ: Плачу часомъ зъ лясомъ, сама зъ собовъ часомъ.

V. Ей жала я жала, уризала я ся, Уризала сердце за мого Ивася.

VI. Бодай тебе, муй миленькый, стулько разъ кололо, Кулько разы твое личко было коло мого.

VII. Мои овци яловы, Даюць млика, як воды. Ей хто жь ми ихъ подоиць, Кедзь я мушу отсадзь приць, Кедзь ми серденько болиць: Пуйду я ся утопиць.

Очень естественно, что такие короткие песни, теша горное эхо разнообразием напевов, легко делаются и принадлежностью плясок. Поются они, как шалалайки, коломейки, вертлянки, как плясовые, каждым плясуном отдельно, так что тот и плясун лучше, который умеет придумать более хорошеньких песен, – хорошеньких более по напеву, чем по содержанию.

Только песни обрядные отличаются характером содержания; в них более старины, более фантазии о́бразов и выражений. Впрочем, бо́льшая часть тех из них, которые мне удалось узнать, знакомы мне и из других мест. Об обрядных песнях горян можно заметить, что в число их включены и те, которые в других местах не составляют принадлежности обряда. Поэтому в числе колядок поется и следующая песня:

Въ недилю рано мати сына лала. Мати сына лала, та проклинала. Мати сына лала, зъ дому выганяла. «Иди, сыну, зъ домова, абы мъ тя незнала». Казавъ брать старiй сестри хлиба напечи, А середушшiй коня вывести, А наймолодшiй коня осидлати. Найстарья сестра хлиба напекла, А середушша коня вывела, А наймолодша коня осидлала, Коня осидлала, тай ся звидовала: Колижь, братцю, въ насъ гостейкомъ будешь Возьми, сестрице, билый каминецъ, Билый каминецъ, легкое перо, И пусти ты ихъ увъ тихый Дунай; Кедь билый каминецъ на верха́ сплыне, А легке перо на спидъ упаде, Втоды въ васъ, сестрици, братъ вам буде. Коли сонейко на зипак зойде. А мисяцъ ясный знеба спаде, Втоды въ васъ, сестрици, братъ вамь буде. Навернувъ конемъ от схода соньце И поихавъ си у темный лисочокъ. Выихавъ овинъ у чистое поле. Ставъ му коничокъ билымъ каминьцемъ, Винъ молодейкый зеленымъ яворомъ, Ой стала мати за сыномъ плакати, И пишла она jого выглядати. Вышла она си въ чистейке поле, Въ чистейке поле, въ болоничейко. Тай ставъ jеи дождикъ кропити Стала она си на билый каминь, На билый каминь, пидъ зеленъ явиръ, Ей сталаи jеи мушки кусати, А стала она галузки ломати. Прорик яворецъ до неи словце: Эй мати, моя мати, мене сь прокляла.

Не дала есь ми в сели кмечати, Ищи ми не дашь въ поле стояти. Билый каминецъ мiй сивый коничокъ, Зеленее листья мое одинья, Дрибни прутики мои пальчики. А мати jего ся розжаловала, Тай на порохъ ся розсiяла.

Подобных песен между колядками, щедровками, гаилками, купальницами, веснянками и яснянками очень много. Невольно подумаешь, что не без важной же причины поэзия народная, отделившись от жизни, скрылась в обряд и бережется там, как бережется древность в музее – целая, но не живая, не пробуждающая ничего, кроме воспоминаний.

Почти то же можно сказать не только о причитаниях над мертвыми, но и о песнях заздравных.

III. Пословицы у закарпатских русинов бо́льшею частью те же, что́0 и у других русских; есть много и общеславянских и общеевропейских. К этому роду отнесены могут быть и следующие:

Душа спати не ходитъ. Кто до тебе зъ каменемъ, ты до его съ колачемъ. Звоны ся хвалятъ по голосу, люди по бесѣдѣ. За доброу хвилёу злу ждай. Якiй панъ, такый мук крамъ. Спомози сироти, укопле ти очи. Убогого и галузя тягне. Прибери пня, дай му имя, буде человикъ. Лѣнивый двичи ходитъ, скупый двичи платитъ. Бида человика найде, хоть и солнце зайде, и пр. В числе этих пословиц есть и – До Бога далеко, до Царя – высоко.

Пословиц местных, сколько могу судить, немного, – по крайней мере таких, которые успели стать в общем ходу. Вот несколько их, заслуживающих внимание, как свидетельства взгляда русинов на их соседей, вольных и невольных, и на самих себя:

Жидъ и молячи учитъ ся обманути. Жидъ та ще жидъ, та жиденя, та волоське щеня, – такъ и ярмарокъ.

Душа та жидъ спати не ходять. Волохъ у два роты: jедным исть, другимъ бреше. Волоху дай: най, а винъ скаже: ищи. Бида зъ бидоу ходитъ, а мадьяръ самъ по соби. Прочто цыганъ клещи держитъ. У цыгана три души: jедна у руци, друга у нози, третья по передъ jёго бижитъ. Цыганъ розминюе правду на брехню, та зъ того и самъ сытъ и дитей кормитъ.

О себе самом и своих русин говорит:

Зъ горы далеко, на гору высоко; лучче ниякъ. Жинка плаче, дити плачуть, самъ плачешь, а луччого не глядаешь. У меня симья, то jедна; а у жинки симья, то друга; а у диток, то третья: а вси три въ jеднiй комирци jедноу лыжкоу идятъ. Гуцульскый джепъякъ сито: прiйду много, выйду нитъ,

и пр.

IV. Бахурки, маленькие анекдоты, составляют четвертый отдел произведений народной словесности русинов закарпатских, богатый, но менее всех других доступный для иноземцев и вообще для всех, кого русин не считает своим. Привожу один, может быть, более других понятный: Пытаjе ся словак руснака: – чи ты не знаходивъ кобелю, въ ктерей боло полскаката, у клаундюхи забарюха, плескатъ извязными трѣскатомъ? – А руснак: – я, брате, найшовъ jедну таистру, бывъ во ней печеный заяцъ, у кулати́ зори́вка, богачъ извязаними батугомъ. – Такъ словакъ и кажетъ: – то не наша. – А руснак же ся вклонивъ, та й быв зъ оти́мъ.

О письменности Угорской Руси можно сказать слишком мало, и лучшее из этого малого – надежда на будущее. Успехи письменности возможны только при успехах просвещения, и притом просвещения народного; а здесь для него не было и нет почти никаких вспомогательных средств, ни даже, может быть, желания найти их. Все ограничивалось самым необходимым; даже и это необходимое сжималось сколько возможно более. Одна из первых школ заведена была здесь в монастыре Мукачевском, в XIV веке, и имела в виду приготовление священников, но, без сомнения, была не лучше школ своего времени в других местах Руси, требуя от учеников всего более умения читать и писать. Деятельность письменная не могла не ограничиваться переписью книг: кое-где и осталось ещё несколько рукописей. В том числе во Львове хранится жизнеописание св. Кирилла, писанное, судя по признакам наречия, русином закарпатским.

Вслед за утверждением унии заведены были школы в главных городах, с бо́льшими претензиями на освещение народа светом науки; но в этих школах лучи просвещения пропускались в головы любознательных русинов сквозь язык латинский. К нему старались их приучать, заставляли на нем говорить и писать, находя в этом средство сблизить новых униатов с церковью римской; а на языке, понятном для народа, издавали только катехизис в 1692, 1707 и 1717 (в Тернаве). Тот же язык латинский господствовал и в администрации и во всем высшем кругу: тем более ревности могло быть у русинов изучать его, не думая о своем, народном. Так было в XVII–XVIII веке; так остается и теперь, с тою только разницей, что латинский язык остался в училищах и между духовенством, а в обществе место его заступили языки мадьярский и немецкий, и что прежде в обществе можно еще было отговориться по-русски незнанием латинского, теперь же не знать по-мадьярски и по-немецки человеку, не считающего себя мужиком, стыдно и постыдно. Любовь к языку народному поддерживается одною церковью, где служение совершается на славянском, а поучения говорятся на славяно-русинском. Без сомнения, не без влияния остается и дух времени; сочувствие к народности проникает и сюда. Оно есть и в богословии, и в лицее Унгварском, и в семинариях Пряшовской, Сатмарской, Пештянской и Венской; оно есть и в местном духовенстве и в последнее время развивалось у русинов наравне с мадьярами, словаками и волохами.

Из числа любителей народности, ревнителей народной образованности и народного языка старого времени памятны: епископ бачинский, Алексей Илькович, Иоанн Пастель, епископ Григорий Таркович, Михаил Табакович, Иоанн Кутка, епископ Алексей Почи, профессор М. Черский¹⁰. Первые четыре оставили по себе добрую память за красноречивые проповеди; последние два – за свои старания ввести преподавание педагогии на языке народном, славяно-русинском. Епископ Почи исходатайствовал в 1821 году позволение открыть эту кафедру педагогии, а Черский, прежде уже прославившийся красноречием проповедника, был первым исполнителем этой счастливой мысли. И. Кутка заслужил благодарность за издание катехизиса (1801–1815). Между проповедниками последнего времени наиболее отличились: Стефан Андрухович, Иоанн Чургович и Михаил Лучкай.

Проповеди последнего из них изданы под заглавием: Церковные беседы на все недели рока на поучение народное. В Будине, 1831, 2 тома.

Все эти проповедники старались быть полезными народу, но не чувствовали, однако, возможности поучать его на чистом родном его языке, а мешали его с славянским, церковным и нашим литературным. Причина этого высказана М. Лучкаем в его предисловии к его Беседам.

«Гля́далъ е́смь мате́рiи избра́нны и поле́зны, и усиловалъ е́смь ся предложи́ти разумѣ́тельно. Язы́к со всѣм про́стый прото́ не употреблях, ибо на высо́кiя поя́тiя вѣ́ры и мора́лы недостато́чный е́сть; нѣ́сть бо возмо́жно про́стому человѣ́ку поя́тiя и сло́ва имѣ́ти то́кмо нау́кою и чита́нiем приобрѣта́емая, приро́дные же поя́тiя филосо́фи недопуща́ют. Стил же библическiй не легко поразумева́ется. Сре́дним путе́м безопаснѣ́йшее ити мнѣ видѣлося. Что по ру́ски изря́дно выража́ется, а что из библического ле́гко разумѣ́ется употребля́ти смы́галъ е́смь ся. Са́м бо народ рускiй со всѣм про́стый язы́къ в церкви не лю́битъ, но тѣшится сре́дним.»

Что́ это за средний язык, которого думал держаться проповедник, можно видеть из самых небольших отрывков. Вот несколько мест, наудачу взятых: «Людiе не ра́ди язы́къ сво́й за зу́бами держа́ти; но сво́бодно его́ пуща́ютъ и бесѣ́дуютъ непреста́нно, а много ра́зъ и тото́ бесѣ́дуютъ, что сердце́ ихъ неправдою признава́етъ. Аще сице́вая бесѣ́да с намѣре́нiемъ дру́гаго прелсти́ти твори́тся, лже́ю называется. Некото́рые ка́жутъ, что лжа́ есть ина́ко бесѣдова́ти, инако мы́слити, или непра́вду предлагати за пра́вду. Но много ра́зъ человѣ́къ ина́ко бесѣдуетъ, якъ мы́слитъ; на при́кладъ жарту́етъ, или ка́зку ка́жетъ, ищи́ про́то не есть лживый; или непра́вду бесеѣ́дуетъ, на прикла́д: что не до́брѣ чу́лъ, и чита́лъ или нау́чился, сiе ни еди́ное не есть лжа. А много ра́зъ саму́ пра́вду бесѣ́дующе лжи́тъ: егда думаетъ, что то непра́вда, ищи́ бесѣ́дуетъ, чтобы си́мъ спо́собомъ обману́лъ дру́гихъ или кто до́брѣ зна́етъ, что ему́ не бу́дется вѣ́рити, но проти́вное за пра́вду держа́ти, ищи́ онъ правду бесѣ́дуетъ, чтобы дру́гiй противное прiя́вше прелсти́лся.»

«Единъ предъ дру́гимъ сокро́вище избира́етъ, дру́гаго укла́мати добы́ткомъ держи́тъ, то́кмо чтобы́ свое́ умно́жити имѣ́нiе, тѣ́лу угожда́ти, разли́чными оде́ждами украше́вати, бо́лше измыга́ется нежели́ ду́шу добродѣ́тельми украси́ти. Нечая́нно прихо́дитъ сме́рть, и всему́ конецъ. Тѣ́ло кото́рое чи́стилося, коха́лося, кра́снѣ одѣва́лося – помре́тъ, засты́нетъ, схнiетъ, жа́бамъ, черва́комъ и га́домъ служи́тъ во снѣде́нiе; а ду́ша небо́га про сiе погни́лое тѣло навѣ́ки мучи́тись долженствуетъ.»

Искусственность этого языка, хотя и привычная для духовенства русинского, как и прежде, так и теперь не могла и не может не вводить малоопытных проповедников в чащу затруднений. Неприличие выражений так возможно и легко, и вместе так непростительно и неуместно, что над подбором оборотов, форм и выражений годных проповедник, не окрепший в искусстве управлять им, проводить должен времени гораздо больше, чем над приведением в порядок мыслей и знаний. Желая помочь им, почтенный Лучкай предпринял составить грамматику и словарь. Грамматика уже издана двадцать тому лет назад: Grammatica slavo-ruthena, seu vetero-slavicae et actu in montitus carpaticis parvo-russiene, сeu dialecti vigentis linguae. Budae. 1830. Грамматика вместе и славянская и русская, где оба наречия смешаны в той мере, как это кажется удобным для ученых русинов.

Словарь Lexicon Latino-Ruthenum состоит из перевода латинских слов языка библейского и церковного теми словами народными русинскими, которые могут быть годны для слога поучений, а пробелы дополнены из языка старославянского и русского литературного. Он еще не издан, и тем не менее становится все бо́льшею необходимостью, по мере того, как молодые члены духовенства русинского отстают понемногу от языка народного, вследствие влияния учения и многоязычного образования, и, чувствуя это, стараются поддержать в себе наукой ими утраченное уменье владеть языком родины.

Были попытки писать и языком более народным даже для народа. Несколько книжек в этом роде украдкою вышло в свет и стоят бо́льшего внимания, чем можно было ожидать. В числе других более любопытен сборник басен и анекдотов, из которых некоторые были потом напечатаны М. Лучкаем. Вот для образца языка один рассказец о человеке диком и образованном (правописанием подлинника):

«Сѣльскiй человѣк мав познаемность из диким, и призвав го на гостину. Пришел гость, привитатся краснѣ, и посадится за стол. Поневач студено было, селянин руки ид роту приложив, и дыхавъ на нѣ; дикiй извѣдуеся: прочто тото робиш? – Зимно бо ми, та паров розгрѣвую. Потом зачерпнув лошков, и снову придувовал; дикiй зась свѣдуеся, начто тото робиш? – Бо горяча поливка, то застужую – отвѣтуе селянин. Тогды дикiй каже: кедь из твоего рота и тепло и студено иде, не хочу я твое побратимство, – будь здоровъ.»

Влияние ученья и общества было бы еще сильнее в этом отношении, если бы не новое направление литературы во всей Европе, проникшее и в этот темный угол, – направление, заставляющее дорожить, может быть иногда и через меру, всем народным. Позже, чем куда-либо, проникло оно в полонины Бескида, и потому менее привилось, менее оживило собою образующуюся часть народа русинского, но уже привилось и начинает оживлять молодое поколение. От молодого поколения, от этих новых людей, можно ждать трудов литературных, которые дадут новое значение восточному погорью Карпатов в географии языка и словесности русской. Теперь все еще в зачатках; многое написано, но за неимением средств ничто почти не напечатано. Могу сообщить здесь только о трудах мне известных:

Священник А. Довгович посвятил свою деятельность на собирание народных песен, пословиц, выражений, рисующих быт и мысль народа.

Священник П. Попович трудился над обработкою поэтического языка и написал несколько прекрасных элегий, под названием «Смутки», и довольно большую поэму «Текелий».

Молодой клерк Герасим Свит, юноша с высоким дарованием, выказал, как слышно, необыкновенное красноречие в поучениях, написанных на языке чисто народном, доказав в них, что не от языка, которым говорит народ, а от уменья владеть им зависит сохранение достоинства мысли, им выражаемой.

И. Срезневский

Д. Ч. Общ.