Памяти преосвященного Бориса (бывшего ректора С.-Петербургской духовной академии)

Личность каждого человека, относительно внешнего наблюдения, представляет собою как бы многогранник, с большим или меньшим количеством углов. Смотря по тому, с какой стороны и под каким углом зрение совершается наблюдение данной личности, смотря по этому, высказывается о ней то или иное суждение. Соответственно этому, и о личности преосвященного Бориса могут высказываться разные суждения, смотря по тому, с какой стороны больше наблюдали и больше знают его личность. Мне, как сотруднику «Церковного Вестника», ведшему в нем в 1884–1888 гг. отдел обозрение журналов, а потом, с 1894 г. по сие время, состоящему помощником редактора, пришлось наблюдать личность называвшегося в мире Владимира Плотникова, а потом архимандрита и епископа Бориса, со стороны его ученой и литературной деятельности. А потому я и осмеливаюсь сказать несколько слов о его личности с этой именно точки зрение.

В истории русской церкви, в ряду русских иерархов, имя преосвященного Бориса сохранится для памяти потомства, как имя «ученого иерарха». Несмотря на сравнительно непродолжительный период деятельности и, несмотря на то, что чисто-ученая деятельность его соединялась с деятельностию общественной и служебной, он оставил после себя длинный ряд более или менее ценных и обстоятельных исследований по очень многим и разнообразным вопросам ². В своих ученых трудах преосвященный Борис является то ученым филологом, то церковным историком, то метафизиком, то апологетом, то экзегетом, то пасторалистом, то моралистом. Его статьи по разным отраслям науки можно встретить и в «Филологических записках», и в «Томских Епархиальных Ведомостях», и в «Руководстве для сельских пастырей», и в «Чтениях в обществе любителей духовного просвещение», и в «Православном обозрении», и в «Вере и Разуме» и, наконец, в академических органах всех четырех академий, с которыми преосвященный Борис имел то или иное соприкосновение. Из отдельных исследований преосвященных Борису принадлежат: «О сравнительной мифологии Макса Мюллера (изложение и критика новейшей лингвистической теории мифов); «Главные черты арийской доисторической культуры по данным сравнительного языкознание»; «Об изучении истории просвещение вообще и истории литературы в особенности»; «История христианского просвещение в его отношении к древней греко-римской образованности», в трех выпусках (1885 г., 1890 и 1892 г.); «Космология или метафизическое учение о мире», в двух выпусках (1888 и 1889 гг.); «Задачи метафизики»; «Вопрос о начале мира» (апологетическое исследование); «О невозможности чисто-физиологического изъяснения душевной жизни»; «Опыт объяснение XLIX гл. книги Бытие, с обращением особого внимание на апологетическое ее значение»; «Записки по пастырскому богословию, в четырех выпусках (1891–1892 гг.), а также его слова и речи, печатавшиеся на страницах Церковного Вестника, из которых некоторые имеют характер небольших ученых богословских рассуждений на разные темы. Конечно, эти довольно многочисленные исследования ученого автора не все имеют одинаковую научную ценность, но, тем не менее, каждое из них свидетельствует о его широкой эрудиции, высоком умственном развитии, умении понять предмет и разобраться в ученом материале. Владея основательным знанием как новейших, так и классических языков, преосвященный Борис, конечно, довольно скоро и легко находил нужные литературные пособия. Но нужно было иметь хорошо дисциплинированный и аналитический ум, каким он владел, для того, чтобы так легко и скоро разбираться в этих пособиях, определять из научную пригодность, брать из них только существенное, как это видим в его ученых трудах. Из всех названных ученых трудов преосвященного Бориса самым выдающимся является его сочинение «История христианского просвещения, в его отношении к древней греко-римской образованности», в трех выпусках (1885 г., 1890 и 1892 гг.), обнимающих время от начала христианства до падения Константинополя (1453 г.). В этом сочинении, которое могло бы составить честь любому европейскому историку, ученый автор, вместе с знанием новейшей литературы, обнаруживает обширное знание святоотеческой и классической литератур, что делает этот труд его особенно ценным для русских читателей. В данном случае он как бы приближается к тому идеалу христианского ученого, который предносился сознанию тех просвещенных отцов и учителей церкви, о которых он трактует в своем сочинении, которые с знанием божественных и церковных писаний соединяли знание греческих и латинских философов и поэтов.

Разнообразие тех научных вопросов, каких касался преосвященный Борис в своей ученой литературе, может показаться кому-либо признаком его ученого дилетантства. Но в действительности это не так. При внимательном ознакомлении с трудами преосвященного автора, нельзя не придти к тому заключению, что это разнообразие тем имело своим основанием не ученое дилетантство и не внешние побуждение, а внутренние запросы его собственного сознания. Между разнообразными научными темами, каких касался преосвященный Борис, замечается внутренняя связь, так что раскрытие всех их сводится, строго говоря, к раскрытию одной общей темы, которую можно формулировать как «рационально-историческое оправдание христианства». Автор, видимо, пережил в своем сознании последовательный ряд тревожных вопросов относительно разных пунктов христианского вероучения, стараясь найти для них разрешение в актах самосознание и данных положительного знание. И, согласно слову Христа Спасителя: «ищите и обрящете» (Мф. 7:7) и: «грядущего ко Мне не изжену вон» (Ин.6:37), он нашел это оправдание христианства, – выработал цельное мировоззрение, в котором данные современной науки и христианского Богословия расположились как бы в виде стройной и величественной пирамиды. Фундамент этой пирамиды зиждился на положительном знании, а ее вершина освещалась светом истины Христовой. При таком духовном укладе, сознание этого христианского мыслителя заключало в себе in potentia предрешение более или менее каждого вопроса, так или иначе соприкасающегося с христианским мировоззрением. А потому понятно, когда обстоятельства службы или запросы времени заставляли его высказаться по тому или иному вопросу, он скоро находил в пережитых им фактах сознание нужные апперцепции, и таким образом довольно быстро из-под его пера выходили одно за другим его отдельные исследования.

Вот какою представляется личность преосвященного Бориса, при наблюдении ее со стороны ученой деятельности почившего. Как видно отсюда, преосвященный Борис стремился к идеалам знание и разума, но в то же время стремился согласовать эти идеалы с идеалами христианства. Он стремился к тому, к чему стремились просвещенные отцы и учители церкви вселенской, просвещенные иерархи церкви русской, к чему стремились прежде, стремятся и теперь деятели академической науки. Вечная ему память!

Проф. Иван Троицкий

Вступая на эту кафедру, почти неожиданно даже для самого себя, с целию почтить добрым воспоминанием приснопамятного святителя и благостного нашего бывшего начальника; преосвященнейшего Бориса, я должен предварительно сделать одну необходимую оговорку. Личность преосвященнейшего Бориса – по моему убеждению – принадлежит к числу замечательных, во всяком случае, незаурядных деятелей духовного просвещения в нашем отечестве за последнюю, почти целую, четверть истекшего (XIX) столетия. Поэтому характеристике его личности следовало бы посвятить и не такое скороспелое воспоминание, какое по необходимости я вынуждаюсь сделать теперь (да позволят мне откровенность!) под нравственным давлением нашей академической молодежи. Не буду скрывать от достопочтенного собрания, что инициатива настоящих поминок принадлежит именно этой академической молодежи, ее бескорыстной и беззаветной любви к своему бывшему благостному начальнику, и подсказано добрым, искренним ее желанием почтить память того, кто к ней самой пламенел любовию любящего отца, сердечно заботившегося о воспитании своих чад и потому не останавливавшегося иногда ни перед собственными лишениями и самоограничениями ради общего блага, ни пред строгими внушениями о памятовании каждым питомцем своего нравственного долга в виду важного жизненного назначения студента высшей православной духовной школы. Перед вашею, гг. студенты, любовию к почившему нашему общему начальнику бессилен был я отказываться решительно от того участия, какое вы предложили мне в настоящем поминальном торжестве, несмотря ни на краткость времени для необходимой подготовки, ни на сложность многих других моих служебных и нравственных обязанностей, ни на личное мое собственное желание посвятить памяти почившего святителя нечто более достойное, чем настоящее скороспелое воспоминание, какое, однако, решаюсь предложить нынешнему достопочтенному собранию. Говорю это отчасти для того, чтобы некоторую долю ответственности за несоответствие моей речи ожиданием настоящего собрания возложить и на вас. Не буду, конечно, считать и себя свободным от возможных упреков в слабом исполнении принятой мною на себя задачи и прошу наперед извинения в том, что в своей речи я не хочу претендовать ни на полную характеристику личности в Бозе почившего преосв. Бориса, ни на фактические подробности из его жизни и деятельности, ни на полноту даже личных своих воспоминаний из его жизни и своих отношений к нему. Но я хочу воспроизвести только некоторые случаи из личных своих воспоминаний о преосв. Борисе и комментировать их с точки зрение не своего субъективного их понимания, а с точки зрение данных его общего мировоззрения и настроения.

Мое первое знакомство с преосв. Борисом относится еще ко времени нашей общей студенческой юности. Заочно я узнал его как Владимира Владимировича Плотникова еще на студенческой скамье. Он – сверстник мой по академическому курсу (хотя и по другой академии), и мои товарищи по семинарии, поступившие в казанскую дух. академию, с большими похвалами отзывались тогда о своем новом акад, товарище Плотникове. Впоследствии же некоторые из авторитетных наставников казанской академии говорили о бывшем студенте Вл.Вл. Плотникове так, что в целом ряде академических курсов студент Плотников был предметом особого внимание преподавателей, которые хотели всячески задержать его при академии по окончании им курса ³. И когда он окончил курс, то ему, действительно, предложена была академическая приват-доцентура по русской словесности, за неимением в академии другой штатной кафедры. Но лучший в курсе магистрант, неожиданно для всех, предпочел было избрать себе другую карьеру. Под влиянием живых в Казани (вследствие ее отчасти пограничного положение между христианской Русью и языческой и мусульманской Азией) примеров миссионерских подвигов, под влиянием духовной среды, созданной там главным образом незабвенным Н. И. Ильминским, под влиянием в частности сношений с отдаленной Японией, где подвизался и в настоящее время с самоотвержением подвизается на миссионерском поприще наш неутомимый апостол Японии преосв. Николай, под всеми этими и другими благодатными влияниями, окружавшими в Казани даровитого, идеально настроенного и жаждавшего подвигов Вл. Вл. Плотникова, создалось у него стремление идти на миссионерский подвиг в отдаленную Японию. С целию уяснение себе путей к осуществлению своего намерение он прибыл в Петербург тотчас по окончании им академического курса в июне 1880 г., и тогда-то мне впервые посчастливилось с ним познакомиться лично в стенах нашей академии, в тех жилых комнатах, в которых я продолжал еще оставаться по окончании академии, дожидаясь решения своей участи относительно командировки за границу и подготовление к будущей своей профессорской деятельности. Перед мною предстал тогда молодой, высокий и сухой по внешнему виду товарищ по курсу, в высшей степени скромный (до застенчивости), деликатный в обращении, которого как будто даже стесняла наша предупредительность в отношении к нему, а идеализация им предстоявшего ему жизненного подвига производила на всех нас впечатление чего-то из ряда вон выходящего, казалось – необычного в годы жизнерадостной, полной всяких даже несбыточных мечтаний, юности. Талантливый и готовившийся к ученой деятельности лучший магистрант академии собирался ехать в качестве простого миссионера в малоизвестную еще в то время у нас Японию! Но мы, конечно, не знали движений и образа мыслей юного ревнителя миссионерских подвигов и потому с изумлением смотрели на его неутолимую жажду подвигов. А в действительности эта жажда подвигов была у него глубокая, непонятная только для лиц другого круга интересов, привыкших нередко односторонне относиться к разномыслию других с точки зрение своих специальных воззрений или подчас модных господствующих воззрений времени и пр. Почивший святитель наш Борис уже и тогда, в годы студенческой юности, наметил себе тот путь самоотречение, который старался осуществить в течение всей своей последующей жизни. Правда, хлопоты Вл.Вл. Плотникова в то время о поступлении в японскую миссию почему-то не увенчались успехом, и он, отказавшись от предложение занять академическую приват-доцентуру по русской словесности, решился ехать в свою родную томскую семинарию на свой специальный академический предмет (по русской словесности и соединенным с нею в семинарии предметам) и оставался там в течение 4 лет до авг. 1884 г. Однако, живя и в Томске, молодой преподаватель семинарии не покидал своих ученых академических занятий: он готовил свой магистерский труд и доставлял для печати статьи не только в «Томские Епарх. Вед.», но в «Филол. Записки» и др. Когда за смертию много обещавшего преподавателя метафизики в казанской академии П.А. Милославского освободилась его кафедра, то вакантную кафедру совет академии предложил Вл.Вл. Плотникову. С августа 1884 г. он занимал эту кафедру до октября 1886 г., когда по пострижении в монашество (29 марта 1886 г.) и возведении в сан архимандрита назначен был в инспекторы моек. дух. академии с предоставлением ему вакантной кафедры «Введение в круг богословских наук». Я не берусь характеризовать его профессорскую деятельность в академиях казанской и московской: пусть сделают это со временем люди более меня компетентные в тех науках, какие преподавал преосв. Борис и по которым он оставил свои ученые и научно-популярные труды. Меня в данный момент интересует его нравственная личность, поскольку она обнаруживалась во внешней практической его деятельности. В этом отношении он и в рассматриваемый период времени, т. е. и в Казани, и в Сергиевом посаде, был тем же, каким мы его узнали впоследствии в бытность его у нас начальником: свойственная ему доброта, благожелательность, неустанный труд и подвиги во имя исполнения своего служебного и нравственного долга, в частности вера в добрые стремление учащейся молодежи, терпимость к разномыслием других, но и решительное подчас противодействие неправедным действиям других, – вот те внешние обнаружение в деятельности почившего преосв. Бориса, какие – по словам свидетелей его казанской и московской жизни – были отличительными его особенностями в Казани и Сергиевом посаде. Мне лично не пришлось видеть архимандрита Бориса в то время, когда он жил в Сергиевом посаде. Но о его последующем пребывании в Киеве, когда он, по желанию приснопамятного киевского митр. Платона, был перемещен из московской академии (в 1888 году) на должность ректора киевской семинарии, мне известны некоторые, может быть не лишенные интереса, фактические подробности.

В Киеве преосв. Борис (в то время еще архимандрит) оставался в течение 4 лет до авг. 1892 года и за все это время – по его собственным словам – пользовался самою теплою отеческою любовию владыки – митр. Платона. Кто знал и слышал когда-либо этого неустанного проповедника Христовой любви, тот ясно мог понимать, почему он возлюбил и приблизил к себе и нашего благостного о. Бориса, в то время архимандрита. Сам преосв. Борис всегда вспоминал период своего киевского служение как время, решительно влиявшее на ход его внутреннего духовного развитие, благодаря близости и общению его с родственною ему по духу нравственною атмосферою тогдашнего Киева. Кроме любви митр. Платона и многочисленных почитателей последнего, преосв. Борис имел случай пользоваться в Киеве общением любви гонимого в то время у себя на родине, столь же благостного и любвеобильного, как и он сам, митр. сербского Михаила. Начавшаяся их дружба сначала в Москве и потом в Киеве не прекращалась и впоследствии, когда сербский владыка-митрополит вновь в 1889 году с подобающею славою был возвращен на свою родину в Сербию и на свою белградскую кафедру. Я лично был свидетелем той любви и уважения, какие питал к нашему «доброму» о. Борису приснопамятный сербский святитель, пользовавшийся сам высоким нравственным авторитетом не только у себя на родине, не только в России, где он был столь же популярен, как и самые выдающиеся иерархи нашей отечественной церкви, но и на всем православном востоке и даже инославном (преимущественно славянском) западе. Под влиянием тесной дружбы и братского общение с сербским святителем завязалась между ними та духовная связь, которая в их лице являлась как бы живым олицетворением единение двум православных автокефальных церквей – сербской и русской. По крайней мере, по словам самого преосв; Бориса, духовное общение с сербским святителем, поддерживаемое потом взаимною перепиской, сообщило ему и возвышенное христианское настроение, изданные о жизни родственной страны (Сербии) и единоверной церкви, и вообще воспитывало его в идеализации им своего пастырского и патриотического долга. Затем, в киевский период служение о. Бориса был знаком ему другой изгнанник из своей родной и родственной нам земли, беззаветно любивший свой бедный угнетенный в австрийской Галичине русский народ и за свою любовь к нему претерпевший и темничное заключение, и поношение со стороны врагов своего народа, и, наконец, изгнание, прот. И.Гр. Наумович. В кругу этих-то и подобно им настроенных людей имел случаи вращаться и наш почивший владыка Борис; в этой идеальной атмосфере он всегда воспринимал своею чуткою, отзывчивою ко всему доброму, душою идеальное настроение среды, и таившаяся в нем искра Божие готовилась превратиться в пламя огня, который и согревал его в минуты жизненных испытаний, скорбей и физических болезней, постепенно и незаметно разрушавших его слабый организм. А целая, так сказать, историческая обстановка «славного» и «седого» Киева, в связи с тем, что он ранее пережил и перечувствовал в стенах исторической Троице – Сергиевой лавры, а еще ранее–в прославленной геройскими подвигами строителей и защитников Русской земли от «неверных» Казани, – вся эта цепь исторических событий, прославивших нашу православную Русь, поддерживала в нем то идеальное настроение, какое создавалось в нем постепенно под влиянием школы, счастливой среды, при собственной его восприимчивости ко всему доброму, возвышенному, святому...

Из Киева, в августе 1892 года, архимандрит Борис переведен был на службу в Петербург, где до 30 октября этого года состоял старшим цензором Духовно-Цензурного Комитета и одновременно членом Учебного Комитета при Св. Синоде, а с 30 октября становится во главе управление нашей академией в качестве ее ректора. Слишком еще живо в памяти у всех нас его, даже первое, ректорское служение в нашей академии, продолжавшееся с небольшим год (до 2 декабря 1893 г.), чтобы являлась надобность воспроизводить характеристические особенности его учено – административной и воспитательной здесь деятельности в данный период времени. И потому я не буду останавливаться на этом, как уже общеизвестном, а перейду к месту его последующего служение в Константинополе.

В Константинополь наш бывший о. ректор архим. Борис, в качестве настоятеля русской посольской церкви, отправился в конце 1893 года и оставался там до 17 февраля 1899 г., след. более пяти лет он пробыл в близком сердцу каждого православного Цареграде. Нынешний Константинополь, конечно, не то, что Константинополь времен св. И. Златоуста, импер. Юстиниана, натр. Фотие и Константинополь последующих столетий существование самостоятельной Византии. Тогда он блистал роскошию православных церквей, был не только столицею свободной империи, но и столицею (в религиозно нравственном отношении) всего православного христианского мира, куда за нравственною помощию и за разрешением вопросов религиозно-нравственной и отчасти политической жизни обращались, в нужные моменты, многие православные и даже иноверные народы востока и запада. С покорением его турками многое в нем существенно изменилось. Прежде всего, померкла внешняя слава православного Цареграда, хотя исторические традиции о первенстве Константинополя в ряду других кафедральных городов православных автокефальных церквей востока, перенесенные нашими предками на Москву («третий Рим») и фактически теперь остающиеся в Петербурге, идеально и канонически связываются с Константинополем. Но все-таки здесь уже нет гражданско-политической опоры для возвышения авторитета местного православного патриарха, благодаря чему он ранее, в период вселенских соборов, был возвышен на степень патриарха «второго Рима», «поскольку» это был «град царя и синклита». Нет теперь былой славы и блеска столицы христианского царства. Еще и теперь – и св. София, и храм св. Апостолов, столь памятные нам по славным историческим воспоминаниям, и другие православные христианские святыни Константинополя находятся в руках мусульманских. Целый вид города, приводящий (с Босфора и Мраморного моря) в восторг каждого путешественника, носит общий характер мусульманский: минареты мечетей доминируют над всем славным прошлым древнего города. Впрочем, не внешняя сторона города нас должна интересовать в настоящее время, а те внутренние культурные отношения, в которые был поставлен прибывший сюда наш бывший ректор и новый настоятель русской посольской церкви в Константинополе, о. архим. Борис.

Прежде всего, конечно, он должен был с самого начала определить свои отношения к составу русского посольства в Константинополе. И эти отношения с первого же раза стали вполне корректные; мало того, новый настоятель скоро завоевал себе симпатии всех, кто имел возможность входить с ним в какие-либо отношения. Оба посла (бывший А. И. Нелидов и настоящий И А. Зиновьев) первые подавали пример своего уважения к о. настоятелю, были его не только добрыми знакомыми, посещавшими лично, к тому и нередко, скромные его кельи, но гораздо больше того – они ценили в нем недюжинную нравственную силу, которая возвышала его над окружавшею средою. Поэтому, кроме многих других знаков внимания к своему о. настоятелю, и прежний наш константинопольский посол (А.И. Нелидов) и настоящий (И.А. Зиновьев), как только узнали о хиротонии о. Бориса во епископа, поспешили с выражением своих искренних приветствий и подношением ему драгоценных своих даров: первый прислал из Рима мозаическую икону Спасителя, а второй – драгоценную, украшенную бриллиантами, панагию. И все остальные члены русского посольства и немалочисленные представители русской колонии и учреждений в Константинополе – русского археологического института, больницы, подворий русских афонских монастырей и скитов и многие случайные туристы и паломники к святым местам востока – все с любовию и уважением отзывались о достойном представителе русской церкви в нын. турецкой столице. А один интеллигентный грек, постоянно проживавший в Константинополе и по делам своей службы приезжавший иногда в Петербург, говорил мне однажды о своем впечатлении от нового настоятеля русской посольской церкви: αὐτὸ εἶναι ἡἀγγελιϰὴ ψυχή!

Затем, современный Константинополь представляет собою в религиозном отношении центр вероисповедной борьбы разных народностей, населяющих и извне почти отовсюду вторгающихся в пределы турецкой империи. Представитель русской церкви здесь на месте обязан также определить свои отношения и к этим местным жизненным явлениям. Сохраняя самые лучшие отношения с православной греческой патриархией и ее представителями, начиная от патриархов и митрополитов, поддерживая связи с болгарской экзархией в лице ее достойного представителя нынешнего экзарха Иосифа, о. Борис пользовался среди них полным уважением, вполне приличествующим представителю православной русской церкви. Патриархи греческие – бывшие Анфим VII-й Константин V и пын. Иоаким III, а также бывший иерусалимский патр. Никодим были его добрыми собеседниками и даже корреспондентами. И все единоверцы наши с любовию провожали его, когда он получил из Константинополя новое вторичное назначение на пост ректора нашей петербургской академии. Трогательны были эти проводы о. Бориса ⁴, и они свидетельствовали, насколько авторитет представителя русской церкви в Константинополе успел подчинить своему влиянию разнообразные течения в церковной политике наших единоверцев за границей и насколько умиротворяющее его влияние оставило свой благотворный след в существующих наших отношениях к единоверным церквам востока. Все видели и чувствовали нравственную силу представителя русской церкви и подчинялись обаянию его нравственной личности.

Помимо двух православных представителей в Константинополе – греческой патриархии и болгарской экзархии, там есть много представителей и других вероисповедных христианских общин: там есть и армяне-григориане, и армяне-католики, пришлые римско-католики или паписты, и вступившие с ними в унию местные христиане; есть там разных фракций протестанты со включением прибывших из-за океана американских методистов, которые на берегах Босфора основали «коллегию» (Robert college) где обучают между прочим и наших единоверцев, не только из Константинополя, но и из разных других мест Балканского полуострова. Все инославные представители соперничают здесь друг с другом в пропаганде своего учение и в привлечении на свою сторону прозелитов из православных. Представитель русской церкви лишен возможности активно помогать своим единоверцам и парализовать вредные действие инославных пропагандистов. Но он имеет право следить за этими движениями и своим нравственным авторитетом способствовать ослаблению их вредных для православия действий. Преосв. Борис глубоко интересовался и этою стороною дела. Для него восток православный был не пустым звуком, не окаменевшим от времени и неблагоприятных внешних условий остатком славной старины, а живым, только стесненным в своем существовании, организмом, частию живого целого православного мира. Долговременное рабство наложило на этот восток отпечаток гнета и страданий, даже искалечило многие стороны его нравственной сущности, но все-таки не уничтожило его. И наша забота – не бросать его на произвол судьбы, еще более – не увеличивать его ран, а залечивать их; но для этого необходимо, прежде всего, поставить диагноз болезни, познакомиться основательно с его прошлым и настоящим положением. Прошлое востока почивший преосв. Борис старательно изучил еще до отправления своего на восток и результаты своего изучение представил, между прочим, в своих много содержательных трудах: «История христианского просвещения в его отношении к древней греко-римской образованности» в трех больших выпусках (1885, 90 и 92 гг.), обнимающих время от начала христианства до падения Константинополя. А современное положение востока он опытно познавал в период своего служения на востоке. Живя в Константинополе, он не довольствовался одними только константинопольскими своими наблюдениями и книжными изучениями на месте, а проверял свои изучения во время путешествий по разным достопримечательным местам православного востока. Он был и на св. горе Афонской, и в святом граде Иерусалиме у Живоносного Гроба Господня, и в других местах Палестины. Он ездил во все эти места не только как простой паломник, но и как глубокий созерцатель судеб православия в колыбели его развития, – проверял и расширял свои прежние познания, и отсюда научился ценить все им виденное и изученное не с точки зрения шаблонных отзывов поверхностных туристов, а на основании строго проверенных личных наблюдений и соответствие их фактическим данным истории и современности. Восток был для меня серьезной школой, – говаривал почившей наш святитель. В своей прощальной к нам речи (11 февр. 1901 г.) преосв. Борис между прочим говорил: «Жизнь на востоке не только содействовала заметному улучшению моего здоровья, но принесла мне и большую нравственную пользу: в тиши уединения и безмолвия, для которого были там благоприятные условия, я научился лучше понимать и выше всего ценить то «единое на потребу», которое Христос Спаситель называет «благою частию, яже не отымется» (Лк.10:42) ⁵. А в своих частных устных беседах он откровенно говорил об этом и подробнее. На Востоке – говорил он – я расширил свой умственный багаж новыми весьма интересными, полезными и необходимыми в особенности для православного богослова сведениями по истории местной церковной жизни, столь неясными даже и для богословски-образованных у нас людей, познакомился с церковнобогослужебной практикой православных поместных церквей, научился сознательнее любить свое родное по сравнению с ним чужого, но где нужно отдавал должное и чужому; для меня яснее стало теперь, как мы должны вести себя на востоке, какие задачи и цели ставить себе и как направлять свою деятельность; я научился ценить и уважать даже самые слабые проблески любви наших единоверцев к святому историческому их наследию, не отрицать их исторических заслуг и не преувеличивать их недостатков, а подвинут был к соглашению их, в действительности, общих с нашими духовных интересов, и т. д. Уже из этих общих отзывов почившего преосв. Бориса можно видеть, какие серьезные вопросы ставила нашему представителю в Константинополе восточная школа. И эта школа, в действительности, много повлияла на ход его внутреннего духовного развития. По крайней мере, для меня лично это было очень заметно, когда я сравнивал возвратившегося к нам из Константинополя о. Бориса с тем, что он был до отправления своего в Константинополь. Умудренный опытом своей внутренней духовной работы над самим собою, с значительно расширенным умственным кругозором вследствие изучения и личных наблюдений многоразличных сторон прошлой и современной жизни востока и постоянно соприкасающегося с ним запада, с ясным сознанием духовных нужд православного востока и традиционных отношений к нему православной России, с более определенным представлением и о нуждах самой русской церкви, терпимый к разномыслием других, без существенной, однако же, уступки им в виду своих собственных убеждений, с любовию и благожелательностию ко всему доброму,– он прибыл снова в нашу академическую среду в качестве начальника. Каким он был у нас начальником, – об этом в свое время и так еще недавно мы все с непритворною откровенностию говорили ему самому лично и засвидетельствовали о том печатно ⁶. Дальнейший суд и оценка его деятельности принадлежат теперь уже истории, а не личным моим воспоминаниям. Напомню лишь то, что говорил нам при прощании с академией сам преосв. Борис: «Как вступил я в служение свое академии, – говорил он, – так и нес его все время с неизменными чувствами мира, любви и сердечной благожелательности ко всем членам академического братства, и посвящал заведению весь свой труд и все свои силы. Горячо желал я, чтобы во вверенном мне заведении постоянно царствовали благодатный мир, порядок и согласие, чтобы в нашем ученом братстве, во взаимных наших отношениях, всегда поддерживалась необходимая для общего святого дела нравственная гармония, основанная на взаимном уважении, доверии и сочувствии... Идеал царства Божие постоянно предносился мне, как основное начало моей деятельности в звании ректора академии и побуждал меня по мере сил моих стремиться к возможному осуществлению его и в жизни вверенного мне заведения» (см. «Церк. Вести. 1901 г., № 7). Не останавливаясь на других руководственных наставлениях почившего нашего бывшего начальника, я хочу заключить свои воспоминания общим замечанием, что, вспоминая известные нам светлые стороны нравственной личности преосв. Бориса, я имею – кажется – достаточные основания для выражения нашей общей скорби о преждевременной утрате этого рано угасшего светильника русской церкви и нашего незабвенного бывшего начальника академии. Во имя братской христианской любви к нему мы собрались сюда почтить его светлую память своими добрыми воспоминаниями. Да хранится эта любовь в сердцах наших и далее. И да хранятся у нас его добрые заветы, которые он преподал и оставил нам в наследие, достойное его светлой памяти. Да сияет перед нами его светлый нравственный облик как сила бодрящая, призывающая нас к неустанному труду искание и разумение вековечной истины, к осуществлению идеалов жизненной евангельской правды и к исполнению требований истинной христианской любви! Да будет же вечная память нашему благостному святителю, бывшему начальнику нашему, преосвященнейшему Борису, да пребывает, в нас вечно благодарная память и о всех неисчислимых добрых делах его истинной христианской любви!

Проф. И. Пальмов

Позвольте и мне, хотя неумелою рукою, вплести свой цветок в венок, которым с этой кафедры украсили почившего владыку наши профессоры.

Преосвященнейший Борис, почтить память которого мы так дружно собрались, однажды говорил мне, что высшею наградою для трудящегося на сколько благородной, столько же и неблагодарной ниве воспитание и образование юношества, служит хотя бы безыскусственное, но искреннее сердечное выражение учащимися и воспитываемыми признание высоты и священной важности служение бескорыстного труженика на их пользу. Эта награда так велика, говорил он, что она заставляет труженика забыть все невзгоды и тернии, с которыми тот неизбежно сталкивался на своем многотрудном пути и, хотя бы силы его были разбиты, идеал полуразрушен, бодро идти вперед, не страшась никаких новых препятствий, никаких разочарований, с одною светлою надеждою на будущее. По своему смирению наш почивший преосв. ректор не смел мечтать об этой награде, но сегодняшнее многочисленное и единодушное собрание не только учеников, но и сослуживцев и знаемых его, сегодняшнее торжественное засвидетельствование заслуг почившего красноречиво говорят о тех чувствах, какие присутствующие питали к нему.

К прискорбию, в настоящее время, когда наш владыка навеки отошел от нас, он не нуждается ни в наших признаниях высокой полезности его великого служения, ни в наших ободрениях и утешениях в многотрудном его подвиге, ни в наших благодарностях за его беззаветные труды на нашу пользу. Его подвиг теперь иной в сравнении с земным, силы к прохождению своего подвига он почерпнет в созерцании Небесного Отца, пред престолом Которого ныне предстоит, а награду и благодарность за его труды на нашу пользу лучше нас силен ему воздать небесный Мздовоздаятель. Однако, от этого наше сегодняшнее торжество не теряет своего смысла: оно дает нам повод вспомнить почившего, представить его как бы присутствующим среди нас, как в былое время, поучиться его делами и трудами, обменяться чувствами, какие мы питаем к нему и которые он чрезвычайно высоко ценил, а бескорыстным, честным труженикам, подобным почившему, напомнить, что память о них не умирает со смертию, и слава переживает их.

Но что мне вспоминать о почившем? Я нахожусь в положении человека, которого завели в прекрасный сад, но позволили сорвать лишь один цветок. Не знает он, на чем остановиться: сорвать ли ему пышную розу или манящую взор лилию, благоухающий ли ландыш или нежную фиалку. Богато одаренная природа почившего владыки была подобна роскошному саду: в нем глубокая ученость соединялась с здравым житейским смыслом, аскетическая самозаключенность – с тихою жизнерадостностию и искренним радушием, любовь к порядку и законности – с высокою гуманностию, чуждою всякой рутины и привязанности к букве. Созерцая эти чудные цветы, – высокие свойства природы почившего, не знаю и я, на чем мне остановиться. Говорить ли о его научной доблести? Но об этом поведали вам мужи науки. Вещать ли о его христианско-философской настроенности? Но об этом почивший сам вещал вам в своем совершении богослужений, в своих проповедях немногочисленных и не обширных, правда, но редких по глубине и законченности мысли, по возвышенности содержания и силе убеждения, в которых он мощным голосом звал нас к свету, к истине, – в своих лекциях, предметом которых избрал высшее христианское состояние духа – молитву, – даже в самой формулировке тем для семестровых сочинений. Вспомнить ли о том свойстве души владыки, которое делало его особенно близким к нам студентам? Любовь объединяет души, а ведь он широко, беззаветно, самоотверженно любил нас. Можно смело сказать, что все его служение у нас от начала до конца было подвигом любви.

Перенеситесь, товарищи, мыслию за три без малого года назад! Вспомните, как наш владыка, как некий странник, возвращающийся из далеких стран востока, снова вступал в оказавшуюся негостеприимною для него северную столицу и родную, близкую его сердцу нашу академию. Он был уже немощен телом, но дух его был, по-прежнему, чрезвычайно силен, чистая всепобеждающая любовь по прежнему ярко горела в его сердце. Ни скорби и неудачи, ни тяжкие удары судьбы, которые обильно падали на его главу, не смогли ни сломить его духа, ни очерствить его сердца. Для меня еще звучат первые его слова, которыми он в академическом храме приветствовал нас, своих новых питомцев, с любовию, с радостию, с надеждами встречавших его. Его сердце почуяло неподдельную юношескую любовь сретивших, и эти первые слова были ответом любви на любовь. Он обещал беззаветно, самоотверженно любить нас, для нас жить, для нас трудиться, за нас полагать душу свою. И он не играл словами, говоря это, ибо не принадлежал к числу людей, у которых дело и слово уподобляются двум путникам, преследующим разные цели и потому идущим по разным дорогам. Действительно, его недолгое пребывание во главе нас было осуществлением высокой программы, начертанной в первых его словах. Живя с нами, он жил не столько для себя, сколько для нас. Все наше было необыкновенно близко ему: он радовался нашими радостями и болел нашими скорбями, забывая в такие минуты свои радости и скорби; даже более того, – он готов был с каждым из нас переживать и успехи и неудачу, и радость и горе, всегда и всякому готов был придти на помощь – одного утешить и ободрить, другого наставить и направить, не как начальник, но как любящий наставник, мудрый отец, искренний друг. Я много раз видел его в такие минуты и любовался им. Что-то неземное отражалось на лице почившего, когда он, забыв свои болезни и страдание, сиял радостию при успехе студента, придавая при этом иногда самому незначительному случаю великую важность, или когда скорбию омрачался при неудаче или несчастий его ученика. Еще замечательно свойство почившего: гигант мысли и духа он никогда не взирал с высоты на малосильных, обращающихся к нему, и никого не давил своим авторитетом, всегда влияя одною лишь нравственной силой, и этой силой был в состоянии привлечь самых непокорных к себе.

Мне известен источник любви владыки ректора к нам студентам. Кроме того, что почивший, как верный ученик Христов, как служитель алтаря, усвоивший дух Христова учение, готов был быть всем для всех, а, следовательно, и прежде всего для тех, пасти кого он был приставлен, – кроме этого был другой источник: почивший верил в студентов, верил в их благородство и честность; студентов в наш материальный век он считал преимущественными и искренними носителями идеалов, носителями без притворства и обмана, без лести и расчета; их он мечтал видеть не только проповедниками, но и действительными представителями и выразителями христианско-культурной жизни в нашей родине. Эта вера его была так сильна, что никакие наши промахи и ошибки, никакие наши уклонения от идеала не могли поколебать ее. Владыка и тогда, когда, мы, кажется, должны были заставить его усомниться в нас, верил, а веря, горячо любил нас.

Но почивший не ограничивался одним переживанием наших радостей и печалей, одними наставлениями и утешениями нас. Свой долг начальника в отношении нас он понимал чрезвычайно высоко и широко. Задачею своей деятельности он ставил не одно управление заведенным уже механизмом учебного дела в нашей alma mater, но и внесение всяких улучшений и духовных и материальных в нашу студенческую жизнь, энергичное и живое содействие развитию всех проявлений и сторон нашей студенческой жизни, не только умственной и нравственной, но и эстетической. Большинство из нас живо помнят, как был отзывчив владыка ко всему, что могло содействовать тому или иному нашему развитию; подается ли мысль об учреждении среди студентов психологического общества, почивший с воодушевлением хватается за нее, хлопочет об утверждении этого общества, присутствует на его собраниях, не смотря на приступы болезни, его мучившей, выслушивает длинные рефераты, принимает участие в прениях, делясь с своими собеседниками ценными знаниями своего обширного научного опыта. Задумывается ли устройство музыкального студенческого кружка, и здесь почивший, сам музыкант, эстетик и поэт в душе, не только одобряет студенческий почин, но и изыскивает средства, необходимые при первоначальном устройстве кружка. А как почивший заботился о материальных нуждах студентов, как близко к сердцу принимал он заявления каждого из нас, это знает всякий, кому когда-либо пришлось обращаться с просьбою к нему. Указывать ли на факты? Достаточно одного, не нуждающегося в комментариях: владыка первый подал мысль об устройстве при обществе вспомоществование недостаточным студентам кассы краткосрочных для студентов ссуд и, не смотря на то, что предложение его вместо сочувствия встретило одни сильные протесты и со стороны сильных лиц, довел это дело до конца и, внесши свою посильную лепту, положил начало кассе, которая выручила уже из нужды не одного из нас.

Правда, аскетическая самозаключенность почившего пр. ректора, а еще более надломленные в конец силы, постоянное болезненное состояние (особенно в последнее его пребывание среди нас), не всегда позволяли ему приводить в исполнение свое желание быть всем для всех нас. Часто немощное тело удерживало сильный дух, не позволяло ему развернуться во всей шири и мощи, во всей полноте его благих намерений и желаний, и почивший должен был в уединении, в келье переживать все касающееся нас, переживать со скорбию, с терзанием души.

Некоторые из нас, быть может, только чувствовали все это и за это проникались неподдельною любовию к нему; но я один из тех, которые прямо, непосредственно испытали теплоту его чистого сердца; я один из тех, которые из уст его слышали жалобу на бессилие осуществить все до одного благие порывы, исключительно к нашему благу направленные; я один из тех, которые были свидетелями глубокой скорби, озарявшей при этом горестном сознании аскетическое лицо его.

Да, почивший был вдвойне страдалец. Он страдал телом, но он страдал и духом. Страдал духом не от немощи, а от избытка духа, смелые и решительные порывы которого связывались, как некими оковами, узами немощной плоти. То было печально величественная картина!

Товарищи! Бывший предстоятель нашей церкви, наш отец, наш друг умер! Но не умер бессмертный дух его, не умерла его любовь к нам, не умерли его заветы, которые он оставил нам, и связь его с нами не порвалась. Если мы и не видим реально этой связи, то наша вера настойчиво, неотразимо убеждает нас, что почивший не оставил нас совсем, что он и теперь оттуда, с высоты смотрит на нас и так же, как прежде готов и скорбеть и радоваться с нами.

Но мы сохраним ли свою связь с почившим? Сбережем ли любовь к нему, оправдаем ли его веру в нас, осуществим ли надежды, какие он возлагал на нас, пойдем ли царским путем правды, чести, долга, который он указывал нам, или разбредемся по распутиям в поисках за иными идеалами?

Студ.-Свящ. Г. Шавельский