О Несторовой летописи

Любителям Русской Истории, на кануне дня, посвященного празднованию памяти Нестора, летописца Русского, всего ближе беседовать о самом Несторе. Подвижническая жизнь этого святого отшельника принадлежит Церкви, которая и причислила его к лику святых; но, кроме сокровенных от нас подвигов иночества, преподобный Нестор оставил по себе бессмертный памятник в своей летописи, которая и будет предметом настоящей беседы.

Вот уже восемь веков читают летопись Нестора, восемь веков изучают, переделывают ее, каждый век по своему. Его с жадностью читала юная Русь, предводительствуемая Мстиславами и Изяславами, волновавшаяся в бранных тревогах у златых врат Киева; им утешала себя Россия, стенавшая под Игом Монголов; его же повести перечитывала и припоминала Москва, торжествовавшая свои Победы над царствами Татарскими; его же старается изучить, как мудрый завет древности, и нынешняя Россия, уже знакомая с древнею наукою Греции и Рима и с современным просвещением западных государств Европы.

Судьба Несторовой летописи стоит полного изучения. В первые века ее существования большая часть его продолжателей считали труд Нестора неприкосновенною святынею и без перемен вносили его в свои продолжения; лучшим свидетельством тому служат списки: Лаврентиевский, Ипатиевский, Кенигсбергский и Троицкий, в которых, если и есть вставки из других источников, но тем не менее основный текст Нестора остался почти везде неприкосновенным. В ХV, XVI и XVII веках, когда начали составляться, так называемые, летописные сборники или энциклопедии Русского бытописания, текст Нестора подвергся большим изменениям, переделкам и пополнениям; впрочем, как святая истина, он не затерялся и в этом наплыве нововведений; это каждый может видеть в списках Никоновском, Воскресенском и подобн. Осмнадцатый и начало нынешнего века, пораженные несообразностью новых вставок и переделок, принялись очищать Несторов текст ножом исторической критики, и одни из очищателей взялись за это дело добросовестно и с глубокою учёностью, но, к сожалению, они не были достаточно знакомы с древнею литературою Руси, и потому, по необходимости, должны были опираться только на иностранных свидетельствах, и увлекшись некоторыми, наперед заданными себе, положениями, счищая не принадлежащие Нестору наплывы, едва не счистили и самого Нестора; другие, желая блеснуть новизною, ударились в невежественный скептицизм, и часто, даже не Читая самого Нестора, и вообще почти не имея никакого знакомства с Русскою древнею литературою, принялись судить и вкось, и вкривь, и торжественно решили, что вся летопись Нестора – басня и позднейшая выдумка; наконец, добросовестность, истинно ученых победила, и Нестор, как истина, восторжествовал; его текст теперь бесспорно можно принять основою истории первых веков Русского государства.

Причина, по чему летопись Нестора не затерялась в продолжении стольких веков и не уничтожилась под ножом исторической критики, доходившей до скептицизма, заключается во внутреннем достоинстве летописи. Нестор, при несомненном даре авторства, глубже и лучше всех своих современников понимал настоящую обязанность летописателя, и выполнил ее умно и добросовестно. Он описал нам древнейшую Русь без прикрас и умствований, именно так, как ее понимали ближайшие потомки, которые наизусть помнили все важнейшие события своей старины и, можно сказать, жили еще под их влиянием, а потому были лучшими и вернейшими их живописцами; он сохранил важнейшие предания своего времени во всей их простоте и безыскусственности; он нигде не решался ни на произвольные украшения событий, ни на вставки, ни на дополнения, которые так удобны и соблазнительны при описаниях туманной древности; у него везде следы неподдельной истины и светлого ума, для которого правда всего дороже на свете. Чем больше мы изучаем Нестора и углубляемся в историю описываемого им времени, тем больше и больше убеждаемся в достоверности и правильности его повествования, тем более открываем следов глубокого и многостороннего знания описываемого предмета в этом мудром отшельнике, который, кажется, для того только и удалился от сует мира, чтобы свободнее наблюдать за событиями горячо любимой родины. И после сего очевидно, почему летопись Нестора пережила столько веков; она переживет тысячелетия; она бессмертна, как голос истины; в ней мы видим древнюю Русь как бы пред глазами: это не слепок печати без теней и красок, это именно живое отражение в зеркале, удержанное мудрецом на память позднейшим потомкам и на суд веков и народов.

Чтобы увериться в достоинстве Несторовой летописи, я предлагаю здесь обзор этого бессмертного творения с некоторыми замечаниями и объяснениями, необходимыми для удобнейшего ее разумения.

Нестор начинает свою летопись словами: „Се повести временных лет, откуда есть пошла Русская земля.« Это начало показывает, что он, по обычаю всех летописцев своего времени, хотел вести историю отечества от первого расселения человеческого рода по земле, но, не имея отечественных преданий космографии, или предпочитая им современную космографию Византийцев, знаменитых тогда своею образованностью, он принял, кажется, космографию Георгия Амартола, знакомую ему в Греческом подлиннике, или в Болгарском переводе; впрочем, недовольный ею в предметах, ближайших к нему и более знакомых, он пополнил ее своими известиями.

Несторовы дополнения Георгиевой космографии, начинающиеся с слов: „До Понетьского моря на полнощные страны, Дунай, Днестр и Кавкасинские горы, рекше Угорски«, и проч., дышат неподдельною современностью и обличают в Несторе просвещенную Геродотовскую любознательность; здесь ясно виден самостоятельный писатель, а не безотчетный компилятор предшественников. Его географические и этнографические известия о современной ему Европе заслуживают полное изучение; посмотрите, как правильна и стройна его картина Европы, и как бледна и беспорядочна пред нею космография Византийца: один без сознания толкует о давно уже исчезнувших Колхиде, Молосах, Локрах, Сарматах, Таврианах и Скифах, обратившихся в одни пустые названия без предметов; другой рассказывает живо и стройно о течении Дуная, Днестра, Днепра, Десны, Припяти, Двины, Волхова и Волги, которые еще и теперь знакомы нам под именами, отмеченными в летописи; потом говорит о племенах и народах: „Ляховеже и Пруси, Чудь приседят к морю Варяжскому.« Разве это не Балтийская Померания, разве мы не найдем там и теперь потомков древних Прусов, Ляхов и Чуди? Или вот конец описания; Нестор говорит: „Римляне, Немцы, Карлязи, Вендицы, Фрягове и прочие; даже приседят от запада к полуденью, и сседятся с племенем Хамовым.« Как здесь виден самостоятельный писатель XII века! У него на юго-западе Европы потомки Афета соседят с потомками Хама; стоит заглянуть только в Западно-Европейскую историю того времени, и нам явятся Япетиды – Испанцы, живущие бок о бок с Хамитами-Маврами на Пиренейском полуострове.

Сделавши очерк космографии, Нестор переходит к истории Славян: „От сих же 70 и 2 языку бысть язык Словенеск от племени Афетова, Норци еже суть Словени. По мнозех же временех сели суть Словени по Дунаева, где есть ныне Угорска земля и Болгарска,« и пр. Как верно это показание! Мы не знаем, откуда взял его Нестор, но, очевидно, оно сказано не наобум. После глубокого изучения всех древних писателей, Шафарик ясно доказал, что древнейшие жилища Славян были по Дунаю. Нестор не мог узнать этого у Византийцев, которые сами не знали; мы не смеем также утверждать, чтобы этот инок Печерский изучал Геродота, Цезаря, Плиния и Тацита; стало быть, это самостоятельное свидетельство, чистое древнее Славянское предание о первобытной родине, сохранившееся в памяти народа в продолжении многих веков, которое и теперь еще слышится в наших народных песнях, где звучит припев: „Дунай наш, Дунай!« И это сказание тем для нас драгоценнее (ибо оно свидетельствует о неподдельной истине), и тем более мы должны благодарить бессмертного Нестора, позаботившегося сохранить эту драгоценность и передать ее нам в натуральной простоте безыскуственных украшений и вымыслов. Много ли мы найдем летописцев и историков, которые бы так ясно понимали всю важность простоты? „По мнозех же временах сели суть Словени по Дунаеви, где есть ныне Угорска земля и Болгарска.« Так и слышится тут родное предание, какой-то грустный голос народа о потерянной родине, голос, не затерявшийся в веках!

Далее у Нестора идет: „От тех Словен разидошася по земле и прозвашася имени своими, где седше на котором месте; яко пришедше седошя на реце именем Морава и прозвашася Морава; а друзии Чеси нарекошася; а се ти же Словени Хровате Белии, и Серебь, и Хорутане.« Как знакомы эти имена, сколько правды в этом, видимо простом, перечислении! Это – первобытные племена Славянские, самые древние старожилы! Где найдем указание более стройное и отчетливое об этом предмете? Кто нам даст классификацию Славянских племен более верную и подробную. А вот и второй слой Славян, позднейшее отделение от главного корня: „Волохом бо нашедшим на Словени на Дунайские, седшем в них и насилящем им; Словени же ови пришедше седоша на Висле, и прозвашася Ляхове, а от тех Ляхов прозвашася Поляне, Ляхове же друзии Лутичи, инии Мазовшане, ини Поморяне.« Здесь предание даже отметило время отделения второго слоя Славян; оно, по словам Нестора, произошло в следствие нападения Волохов; Волохами же у Славянских племен называются Кельты, как это превосходно доказал Шафарик. Следовательно, отделение второго слоя произошло во время движения Кельтических народов, которое движение нам уже известно из Римских историков.

Важнейшее известие для Русской истории заключается в описании отделения третьего слоя Славян, который первоначально вошел в состав Русского государства; отделение это произошло вскоре после второго, в следствие того же движения Кельтических народов. „Такоже и ти Словени, пришедше и седоша по Днепру, и нарекошася Поляне, а друзии Древляне, зане седоша в лесех; а друзии седоша между Припетью и Двиною, и нарекошася Дреговичи; инии седоша по Двине и нарекошася Полочане, речки ради, яже течет в Двину, именем Полота, от сея прозвашася Полочане: Словени же седоша около езера Илмеря, прозвашася своим именем, и сделаша град, и нарекоша и Новгород; а друзии седоша по Десне, и по Семи, и по Суле и нарекошася Север. Тако розидеся Словеньский язык,« Это – первые Славянские поселенцы в России, главные ее старожилы; они особенно, кажется, заслуживают внимание в этом отношении, что из них образовались знаменитые во время уделов княжения: Киевское, Новгородское, Черниговское, Галицкое и Полоцкое. Различие этих коренных племен, если не было одною из причин разделения древней Руси, то почти утвердительно можно сказать, что им преимущественно так долго поддерживалась удельная система. Это движение Славянских племен с Дуная, по Нестору, следовательно, и на самом деле, было последнее. Нестор именно здесь заключает расселение Славян: „Так розидеся Словеньский язык.«

Описавши общие первоначальные расселения Славян с Дуная, Нестор переходит к топографии нового отечества Дунайских переселенцев на Руси: „Поляком же жившим особе по горам сим, бе путь из Варяг в Греки; и из Грек по Днепру, и в верх Днепра волок до Ловоти, по Ловоти внити в Илмерь озеро великое, из него же озера потечет Волхов и втечет в озеро великое Нево, того озера внидет устье в море Варяжское, и потому морю ити до Рима, а от Рима прити потому же морю ко Царюгороду, а от Царягорода прити в Понт море, в неже втечет Днепр река. Днепр бо потече из Оковьского леса, и потечет на полдне; а Двина из того же леса потечёт, и идет на полунощье, и внидет в море Варяжьское; из того же леса потече Волга на въсток , и втечет семьдесять жерел в море Хвалисьское. Тем же из Руси может ити в Болгары и в Хвалисы на въсток, доити в жребий Симов; а по Двине в Варяги, из Варяг до Рима, из Рима до племени Хамова.« Вот он Austur-vigi Скандинавов. Это свидетельство Нестора особенно важно потому, что оно намекает на хорошее знакомство Русских с этим много-ветвистым торговым путем, соединявшим разные края Европы с Азиею, и доказывает, что этот путь был известен еще в глубокой древности; в подтверждение чего Нестор далее приводит древнейшее ему знакомое путешествие Апостола Андрея: „А Днепр втечеть в Понетьское море жерелом, еже море словеть Руское, по нему ж учил Св. Андрей, брат Петров« и проч. Это видимо простое Несторово известие о большом торговом пути, издревле проложенном чрез наше отечество, заключает в себе всемирную, глубоко-историческую, истину; оно доказывает о непрерывности торговых сообщений в этой сто- роке, от времен Геродота до Нестора.

Окончивши топографию нового отечества Дунайских переселенцев на Русь, Нестор переходит к их доисторическим древностям и рассказывает, что переселенцы сии образовали в новом своем отечестве разные независимые друг от друга владения: „Держати почаша род их Княжение в Полях; в Деревлях свое, а Дреговичи свое, а Словени свое в Новегороде, а другое на Полоте иже Полочане. От них же Кривичи, иже седят на верх Волги, и на верх Двины и на верх Днепра, их же град есть Смоленьск; туда бо седят Кривичи, то же Севера, от них.« Здесь мы видим не только какие отдельные владения образовались у наших Славян, но даже и границы каждого владения; это указание так необходимо для последующей нашей истории, что без него, при раздроблении княжеств, мы никак не могли бы избегнуть запутанности. Далее Нестор описывает Славянских соседей на Руси, не принадлежавших к их племени: „А се суть иний языци, иже дань дают Руси: Чудь, Меря, Весь, Мурома, Черемись, Мордва, Пермь, Печера, Ямь, Литва, Зимигола, Корсь, Норова, Либь; си суть свои язык имуще, от колена Афетова, иже живут в странах полунощных.« Тут же излагает и топографию сих инородцев: „на Белвозере седит Весь, а на Ростовском озере Меря, а на Клещине озере Меря же; по Оце реце, где потече в Волгу Мурома, язык свой, и Черемиси свой язык, Мордва свой язык.« Это свидетельство Нестора, по своей ясности и определенности относительно доисторических древностей Руси, заслуживает полную веру каждого ученого; многие жилища племен, указанные Нестором, и теперь еще заняты теми же племенами, другие же, хотя уже принадлежат иным поселенцам, но тем не менее добросовестные исследования ученых открывают их принадлежность племенам, замеченным у Нестора. Чем более углубляются ученые в исторические исследования о древнейших племенах нашего отечества, тем яснее становится истина сказаний Несторовых.

За изложением доисторических Славянских древностей на Руси, Нестор, в последний раз, обращается к первобытной Славянской родине, – к Дунаю: „Словенску же языку, яко же рекохом, живущю на Дунай, придоша от Скуф , рекше оте Казар, рекомии Болгаре, седоша по Дунаеви, насельници Словеном Быша. Посем придоша Угри Белии, наследиша землю Словеньску; си бо Угри почаша быти при Ираклии Цари, иже ходиша на Хоздроя Царя Перьского. В сиже времена Быша Обри, ходиша на Ираклия Царя и мало его не яша; сиже Обре воеваху на Словенех и примучиша Дулебы, сущая Словены, и насилие творяху женам Дулебьскым: аще поехати будяше Обрину, не дадяше въпрячи коня, ни вола, но веляше въпрячи 3 ли, 4 ли, 6 ли, жен в телегу и повести Обърена; тако мучаху Дулебы. Быша бо Объре телом велици и умом горди, и Бог потреби я, помроша вси, и не остася ни един Обърин; есть притъча в Руси и до сего дне: погибоша аки Обре, их же несть племени, ни наследка. По сих же придоша Печенези; паки идоша Угри Чернии мимо Киев, после же при Олзе.« Эта статья о движении народов к Дунаю, кажется, неполна и не выдержит строгой критики; в ней не упоминается ни о Готфах, ни о Гуннах, ни о других народах, волновавших Европу после Кельтов. Но тем не менее она остается замечательным указанием, как самостоятельное свидетельство, в сущности своей почерпнутое Нестором не из книг, а из народного предания. Память народа могла многое утратить; она удерживает и сохраняет потомству только то, что оставляет самое сильное и продолжительное впечатление на дух народа. Следовательно, исчисленные Нестором движения народов к Дунаю особенно были важны для Славян и оставили по себе память, сохранившуюся в веках. Рассматривая ближе это известие Нестора, мы находим, что он имел здесь два источника, народное предание и Византийские летописи. Основою сказания, очевидно, было предание; из Византийских же летописей Нестор почерпнул только обстоятельства, способствовавшие к объяснению времени описываемых народных движений: таковые обстоятельства суть: „Сибо Угри Быша при Ираклии Цари, иже ходиша на Хоздроя царя Перьского. В сиже времена Быша и Обри, ходиша на Ираклия царя, и мало его не яша,« а также выражение: „придоша от Скуф.« Все же остальное явно почерпнуто из народного предания; ибо ни производство Болгар от Козар; ни насилие Обров Дулебам, не могли быть переданы потомству ни кем другим, кроме Славян; а слова Нестора: „есть притъча в Руси и до сего дне: погибоша аки Обре,« ясно свидетельствуют, что предания сии были хорошо знакомы Русским Славянам, и что Нестор брал их не с Дуная, не с Вислы, а с Днепра; в противном случае он не мог так явно обманывать своих современников, что у них есть притча об Обрах, если бы ее не было в самом деле.

Потом Нестор опять обращается к Славянским племенам на Руси, и уже не оставляет их до самого 852 года по Р. X. Описавши последнее переселение Славянских племен за Днепр из Польши, под предводительством Радима и Вятки, он подробно рассказывает об образе жизни и обычаях разных Славянских племен на Руси, и тут же, как бы в параллель, приводит свидетельство Георгия Амартола об обычаях других народов. Эта статья служит превосходным дополнением к доисторическим Славянским древностям, и даст верное понятие о характере разных Славянских племен, в последствии вошедших в состав Русского государства, и притом намекает, что еще во время Нестора некоторые из них сохраняли свои прежние обыкновения: „Яже творят Вятичи и ныне.«

За описанием характеристики у Нестора непосредственно начинается собственно история Приднепровья описанием тамошних раздоров между племенами и нападения Хазар на эту страну, которые и покорили Полян, Северян и Радимичей. Здесь Нестор народное предание о завоеваниях Хазар пополнил сравнением некоторых обстоятельств с церковным преданием о том, как Моисей был приведен пред Фараона и как старейшины Египетские сказали, что Моисеем будет смирен Египет.

Отыскавши в Византийских летописях первое достоверное Руское происшествие, определенно отмеченное годом Византийской хронологии, Нестор немедленно приступает к составлению Хронологической таблицы для всей своей летописи и оканчивает ее годом кончины Великого Князя Святополка Изяславича: „В лето 6360 индикт 15, наченшю Михаилу царствовати, начася прозывати Руска земля. О сем бо уведахом, яко при сем цари приходиша Русь па Царь-Город, якоже пишется в летописаньи Гречестем: тем же отселе почнем и числа положим. Яко от Адама до потопа лет 2242, а от потопа до Аврама лет 1000 и 82; а от Аврама до изхоженья Моисеева лет 430; и от исхоженья Моисеева........... А от первого лета Михайлова до первого лета Олгова, Русского Князя лет 29; а от первого лета Олгова, понеже седе в Киеве, до первого лета Игорева лет 31; а от первого лета Игорева до первого лета Святославля лет 33; а от первого лета Святославля до первого лета Ярополча лет 28; а Ярополк княжи лет 8; а Володимир лет 37; а Ярослав княжи лет 40. Тем же от смерти Святославли до смерти Ярославли лет 85; а от смерти Ярославли до смерти Святополчи лет 60. Но мы на прежнее возвратимся, что ся удея лета си.« Это свидетельство прямо указывает, что Нестор начал писать свою летопись не раньше как в княжение Владимира Мономаха, ибо при жизни Святополка, естественно, он не мог доводить своей хронологической таблицы до кончины сего Великого Князя и говорить, что „от смерти Ярославли до смерти Святополчи лет 60.« Или, по крайней мере, окончание таблицы написано автором по смерти Святополка. В этой таблице встречается одно замечательное недоумение: почему Нестор не выставил в ней год прибытия Рюрика к Славянам Новгородским, а начал прямо первым годом княжения Олега? На это можно дать только один ответ: Нестор писал Киевскую, а не Новгородскую летопись; Рюрик же не владел Киевом, следовательно и год его прибытия к Славянам Новгородским, естественно, не входит в Киевскую Хронологию. Это подтверждает и самая таблица; ибо в ней выставлен первый год Олегова княжения не в Новгороде, а в Киеве. Олег сделался преемником Рюрика в Новегороде в 6387 году, который год равняется 27 году от 1-го года царствования Михаила; в таблице же сказано: „от первого лета Михайлова до первого лета Олгова Руского Князя лет 29,« следовательно, первый год Олегова княжения относится к 6390 году, именно, к тому самому, в который он убил Аскольда и Дира и завладел Киевом.

В след за таблицею, чтобы не сбиться в числах, Нестор ставит девять чисел лет, из коих первым пяти не имеет еще происшествий; к 6-му, т. е., к 6366 приурочивает крещение Болгар, к седьмому дань Варяжскую и Казарскую, с Славянских племен в нашей стороне; для осмого и девятого опять не имеет происшествий, и, наконец, с десятого, т. е., с 6370 (862), начинает собственно Русскую историю призванием Варягов-Руси к Славянам Новгородским или Ильменским.

Начиная собственно Русскую историю, Нестор, прежде всего, определяет, из каких племен составилось Русское Государство первоначально и в каком состоянии находились эти племена. По словам его, Русское Государство первоначально составилось из племен туземных и пришлых. Туземные племена одни принадлежали к Финскому поколению, с незапамятных времен поселившемуся в Северных краях нашего отечества, таковы: Чудь, Меря и Весь, топография которых уже описана прежде; другие составляли третичный слой Славянского рода, вышедший из Придунайских стран в следствие движения Кельтов: они были собственно Славяне Ильменские или Волховские, и Кривичи, жившие при верховьях Западной Двины, Днепра и Волги; пришлое же племя составляли Русь одноплеменные с Шведами, Норвежцами, Англичанами и Готами, собственно жители Скандинавского полуострова, известные у Западных писателей под именем Норманов, а у нас под именем Варягов: „Сице бо ся зваху тьи Варязи Русь, яко же се друзии зовуться Свое, друзии же Урмане, Англяне, друзии Гъте, тако и си.« Истории этого пришлого племени Нестор или не знает, или не считает нужным говорить о ней. Означая же состояние туземных племен пред временем приглашения пришельцев, говорит, что за два года до этого времени какое-то из Варяжских племен приходило брать дань на Чуди, Славянах, Мери, Веси и Кривичах; потом туземцы выгнали пришельцев и стали управляться сами собою: „И почаща сами в собе володети, и не бе в них правды, вста род на род, Быша в них усобици и воевати почаша сами на ся.« Но, утомленные распрями, они решились пригласить к себе посредника и правителя: „Реша сами в себе поищем собе Князя, иже бы володел нами и судил по праву ... И идоша за море к Варягам к Руси.... Реша Руси Словени, Чудь и Кривичи: вся земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет; да поидете княжить и володеть нами. И изъбрашася 3 братья с роды своими, пояша по собе всю Русь, и придоша старейший Рюрик сед в Ладозе, а другий Синеус на Белеозере, а третий Изборсте Трувор. От тех прозвася Руская земля Новугородьци: ти суть людие Ноугородьци от рода Варяжска, преже бо беша Словени.«

Это призвание Варягов-Руси есть самое темное место из всей Несторовой летописи; и не мудрено объяснить причину такой темноты: Нестор был Киевлянин, жил слишком через 200 лет после этого события; призвание Варягов-Руси принадлежало, собственно, к Новгородской истории, а он писал Киевскую летопись, и о Новгородских делах везде говорит вскользь, и то только по необходимой связи с историею Киева. Но, при всей краткости и видимой темноте, это описание верно предмету; в нем весь недостаток в недомолвках; в неправильности же и несообразности с последующею историею Новгорода Нестора здесь обличить нельзя. К сожалению, мы не имеем начала Новгородских летописей, которым собственно принадлежало это происшествие; кажется, Москва с намерением, из политических видов, постаралась истребить эту историческую драгоценность; и потому, для объяснения настоящего события, мы, по необходимости, теперь должны довольствоваться одними соображениями Нестерова описания с последующею историею. Вот они: Нестор говорит, что в призвании Руси участвовали Чудь, Словене и Кривичи; когда же Русские Князья, Рюрик, Синеус и Трувор, пришли по приглашению, то Рюрик сел в Ладоге, Синеус на Беле-Озере, Трувор в Изборске; потом, по смерти братьев, Рюрик роздал области своим мужам, кому Ростов, кому Муром, кому Полоцк. А по сказанию самого же Нестора на Беле-Озере жила Весь, в Ростове Меря, в Муроме Мурома, которые у Летописца не помещены в числе участников призвания; и напротив у Чуди, которая участвовала в призвании, летопись не помещает ни Князя, ни Княжого мужа; и притом у Кривичей и у Славян Ильменских Русь занимает только Ладогу, Изборск и Полоцк, прочие же города по верховьям Днепра, Двины и Волги и по Волхову оставляет не занятыми. Чудь здесь нельзя принять общим родовым названием Мери, Веси и Муромы; ибо Нестор везде отличает ее от сих последних, на пр.; „А се суть инии языци, иже дань дают Руси: Чудь, Меря, Весь, Мурома, Литва, Зимигола, Корсь,« и пр., или при известии о первой Варяжской дани: „Имаху дань Варязи из за моря на Чуди, и на Словенех, на Мери, на Всех (вероятно Веси), Кривичех.« Что все это значит? Каким образом Русь не поселяется между приглашавшими племенами и без войны занимает места, вовсе не участвовавшие в приглашении? Как объяснить эту несообразность, которая увеличивается еще более, когда Нестор далее говорит, что от тех Варягов-Руси, Новгородци прозвались Рускою землею? Как это случилось, что Русью назвались Новгородци, у которых не сидело ни Русского Князя, ни Княжого мужа, а не Ладожане, не Белозерцы, не Изборгцы, у которых поселились Русские Князья? Но все сии несообразности уничтожаются одним разом, если предположить, что Русь приглашали не три народа, а один народ Новгородцы, которые частию завоеваниями, частию торговыми связями привели в зависимость от себя весь Северо-Западный край нынешнего Русского государства. Это призвание чужеземного Князя и предшествовавшие мятежи так были обыкновенны в последующей истории Новгорода, что против их спорить нельзя. Тоже должно сказать и о других, соприкосновенных обстоятельствах, описанных Нестором. Летопись не упоминает в числе приглашателей Весь, Мерю, Мурому, между тем как пришельцы Русь поселились в их племенах. Это значит, что племена сии были в полной зависимости от Новгорода, и, как совершению безгласные, должны были беспрекословно слушать своих повелителей, которые от них даже не требовали согласия на свои распоряжения. Напротив того, Чудь, Словене, Кривичи, хотя и зависели от Новгородцев, но пользовались некоторыми правами самостоятельности, и потому Новгород, хотя для виду, должен был действовать с ними по общему согласию, но тем не менее вся эта страна принадлежала Новгороду; и летописец поступил правильно, сказавши: „и от тех прозвася Руская земля Новугородьци.« Далее, Русские Князья заняли не все города Кривичей, потому что не все племя Кривичей зависело от Новгорода, да и Новгородцы может быть некоторые Кривские города оставили за собою; то же должно сказать и в отношении к Чуди. Города, перечисленные летописцем, в которых поселились Русские Князья и их мужи, именно были только те города, которые Новгородцы дали пришельцам в кормленье, как это делалось и в последующей истории Новгорода.

Далее рождается вопрос: Зачем Новгородцы пригласили к себе чужеземных Князей? но на это отвечать уже не трудно; Нестор прямо и определительно говорить: „Реша сами в себе, поищем собе князя, иже бы володел нами и судил по праву,« или в других списках: „рядил по ряду.« А потом приглашатели у него говорят: „вся земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет; да поидете княжит и володети нами.« Против такого ясного свидетельства летописи спорить нельзя, да и нет никакой нужды; ибо и во всей последующей истории беспокойные Новгородцы постоянно нуждались в посторонних посредниках в их спорах; и все последующие Князья Новгородские были не больше, как судьи в народных распрях, княжившие на известных условиях, по которым они пользовались только определенными доходами, не касаясь ни до внутренней администрации Государства, ни до сношений с соседями, которые определялись народным вечем и были в ведении чиновников, избираемых народом. Свидетельством сему служит любая дошедшая до нас договорная Новгородская грамота, которые, хотя не восходят далее XIII века, но везде ссылаются в своих правах на древнейшие грамоты и на исконный обычай Новгорода по старине и по пошлине. Здесь может родиться вопрос: каким образом в Новгородских Князьях признать только одну судебную власть, когда они предводительствовали и Новгородскими войсками, чему летопись и история представляют много примеров? Конечно, Князья предводительствовали и войсками, но власть предводителя войск у них проистекала из власти судьи. Как в мирное, так и в военное время Новгородцы нуждались в постороннем посреднике, который бы покрывал собою все их домашние родовые расчеты. Ежели разные концы и улицы Новгорода не могли ужиться в согласии между собою и покоряться своим властям во время мира, то тем труднее было водворить согласие и подчинить их одному начальнику из их же среды во время войны; а посему, естественно, Князь, как верховный примиритель всех споров во время мира, делался, по тому же самому праву, и начальником на войне. Новгородцы всех концов или родов боялись подчиниться кому либо из своих граждан, естественно принадлежавшему к одному какому либо роду; ибо таким бы образом род его возвысился и усилился к явному унижению других, – и тем больше во время войны; при том начальники других родов, считая себя равными главному начальнику, легко могли не повиноваться его приказаниям в самых критических случаях войны. Чтобы избегнуть всех этих неудобств, оставалось одно средство: вверять главное начальство над войском тому же лицу, которое примиряло и судило их распри во время мира, т. е., Князю, который, своим главным начальством, примирял все роды, не оскорбляя ни одного, и притом помогал народу своею воинственною дружиною. Вверяя главное начальство над войском чужеродному Князю, Новгородцы ничем не рисковали; ибо Князь был очень слаб против всех родов, следовательно, не мог стеснить власти народа, который смотрел на него, как на чужеродца, и повиновался по своей воле, не снимая с себя ни права, ни возможности, отложить повиновение, в случае нужды. Начальство Князя над войском не придавало ему никакой особой власти, кроме той, которую он имел в мирное время, т. е., власти судьи и примирителя. Новгородцы охотно повиновались всем его военным распоряжениям, шли за ним в огонь и воду; но только тогда, когда уже война была решена общим приговором веча; произвольно же начинать войны он не мог, или в таком случае ему никто не повиновался; даже и в войнах, решенных вечем, Новгородцы часто оставляли своего Князя, находя его распоряжения неудовлетворительными или невыгодными для них; и, в таком случае, они спокойно возвращались домой, каковых примеров Новгородская история представляет очень много.

Коротко рассказавши историю призвания Руси в Новгород, Нестор спешит к собственно Киевской истории, к своему главному предмету: „И бяста у него (у Рюрика) два мужа, не племени его, но боярина, и ти испросистася ко Царю-городу с родом своим. И поидоста по Днепру, и идуче мимо, и узреста на горе градок и упращаста, реста: чий се градок? они же реша: были суть три братья, Кий, Щек и Хорив, иже сделаша градок, и изгибоша, и мы седим платяче дань Казаром. Аскольд же и Дир остаста в граде сем, и многи Варяги скуписта, и начаста володети Польскою землею. Рюрику же княжащу в Новегороде.« Потом описывает Аскольдов поход в Грецию, описанный и у Византийцев, которые, очевидно, здесь были источником известий и для Нестора; ибо во всем рассказе нет и тени народного предания; все показывает явные следы книги, а не живой речи; это просто сокращенный перевод из Хронографа Георгия Амартола, как доказывает и самое сравнение перевода с подлинником. Далее, Нестор, обращаясь к общей Славянской истории, упоминает о крещении Болгар, вероятно, по Болгарским летописям; потом, для связи, говорит о смерти Рюрика и о передаче правления Олегу за малолетством Рюрикова сына, Игоря. Это обстоятельство, как Новгородское, упомянутое Нестором вскользь, представляет большую важность для обще-Русской истории. Рюрик передал княжение, мимо малолетнего сына, родственнику своему, Олегу, вероятно, потому, что Новгородцы требовали себе взрослого Князя; что доказывает и последующая история, из которой видно, что они почти всегда старались удалить малолетних Князей, неспособных к личному посредничеству в народных распрях. А может быть здесь действовали и понятия того времени об опеке, что увидим после.

Смерть Рюрика и передача правления Олегу были у Нестора последними, чисто Новгородскими событиями, о которых он упомянул, по необходимой связи с Киевскою историею; далее он совершенно переходит к Киевским происшествиям, и, не сказавши ни слова о Княжении Олега в Новгороде, пишет прямо: „В лето 6390 поиде Олег, поим воя многи, Варяги, Чудь, Словени, Мерю, Весь, Кривичи, и приде к Смоленску с Кривичи, и прия град, и посади мужи свои. Оттуда поиде вниз, и взя Любець и посади мужь свой. Придоста к горам Киевским, и увиде Олег, яко Оскольд и Дир княжита, похорони вой в лодьях, а другие назади остави, а сам приде, нося Игоря детьска........... И убиша Аскольда и Дира, и несоша на гору и погребоша и на горе.... Седе Олег княжа в Киеве, и рече Олег: Се буди мати градом Руским. Веща у него Варязи и Словени, и прочи прозвашася Русью.« Из этого рассказа мы видим, что Олег пошел от Новгородцев без ссоры; ибо ему сопутствовали, кроме Варягов, воины Чуди, Словен Ильменских, Мери, Веси и Кривичей; в случае же ссоры с Новгородцами, он бы ушел только с своими Варягами. Остановка Олега в Киеве и название этого города матерью градов Руских указывает, что Олег дорожил выгодами Киевской местности, лежавшей на пути в Константинополь. И может быть Киев не был ли целию похода еще в Новгородской земле; а сопутствие Олегу Славян, Кривичей, Мери и других Новгородских данников или союзников дозволяет думать, что Новгородцы сами навели Олега на этот поход, предполагая извлечь торговые выгоды из занятия Киева, лежавшего на пути в Константинополь. Точно также они поступали и после: так для них Глеб Святославичь воевал в Заволочье, другие Князья на прибрежье Балтийского моря и по Волге. Или, скорее всего, Новгородское Вече решило послать Олега с войском только для покорения остальных Кривских городов, не признававших еще власти Новгорода. Олег же, покоривши Кривские города, Смоленск и Любечь, убедил войско сопутствовать ему в походе вниз по Днепру до Киева. Завладевши же удачно Киевом, он изменил Новгородским видам и решился остаться в завоеванном городе, зная хорошо различие между князем правящим на условиях и между Государем самодержавным. Впрочем, изменяя Новгородским видам, он, очевидно, сумел не разорвать связей с Новгородом; ибо при нем остались Новгородские Славяне наравне с Варягами: „Беша у него Варязи, Словени и прочие, прозвашася Русью. Самая хитрость, употребленная Олегом против Аскольда и Дира, показывает, что он, не вступая с ними в открытый бой, хотел усилить себя их Варяжскою дружиною. И подозрительно, не было ли у него какой либо тайной связи с этою дружиною до умерщвления Киевских Князей; иначе мудрено допустить, чтобы она равнодушно отказалась от мести за изменническое умерщвление своих предводителей. В рассказе Несторовом, как чистой поэтической легенде, или песне, сложенной в честь Олега, подробности Варяжской измены Аскольду и Диру, как вовсе непоэтические, легко могли быть опущены.

Завладевши Киевом, Олег, как самовластный Государь, немедленно стал укреплять свои владения построением городов около Днепра: „Сеже Олег нача городы ставити.« А ни он, ни предшественник его, Рюрик, не делали этого в Новгородской области, следовательно народ не дозволял им того. По крайней мере таков смысл всей Несторовой летописи относительно этого предмета; в позднейших временниках говорится о построении Рюриком городов и в Новгородской области, но достоверность или лживость позднейших временников сюда не относится; моя цель показать только смысл Несторовой летописи. Вместе с занятием Киева, Олег уставил дани Славянам, Кривичам и Мери. Очевидно, эта дань простиралась только на те племена, которые Новгородцами были уступлены в кормленье, сперва Рюрику с братьями, а после него Олегу, т. е., у Славян с Ладоги, у Кривичей с Изборска и Полоцка, у Мери с Ростова; но этой дани никак нельзя относить ко всей Новгородской области; ибо Нестор здесь ни слова не упоминает о дани ни с Чуди, ни с Бела-озера, даже не поставил словца и прочим, чем прямо указывает, что дань бралась только с исчисленных им племен. А исключение Веси или Бела-озера из числа данников Олеговых в Новгородской области заставляет думать, что Бело-озеро, уступленное Рюрику, Новгородцы отняли у Олега, или, может быть, заменили его другим каким городом у Кривичей, или Мери. Собственно с Новгорода тем более Олег не мог назначить себе дани, а только установил, чтобы Новгородцы каждогодно давали по 300 гривен Варягам, „мира деля,« т. е., той Варяжской дружине, которая назначалась в Новгород для поддержания суда и управы наместничей или посадничей, которые первоначально присылались или назначались Князем.

Далее, Нестор рассказывает о походах Олега на Древлян, Северян и Радимичей, о прохождении Угров мимо Киева, о браке Игоря и о войне с Греками. Между этими, чисто Киевскими, событиями помещены события Греческие и Обще-Славянские, очевидно заимствованные у Болгар; таковы известия: о царствовании Льва и Александра, о изобретении Славянской грамоты, и о войне Симеона Болгарского с Уграми. Это последнее известие прямо взято у Болгарского переводчика летописи Манассии. Из чисто-Русских происшествий, упомянутых Нестором в Княжение Олега, особенно замечательно мирное прохождение Угров мимо Киева. Оно, во-первых, свидетельствует, что не все чужеродные племена, проходившие сквозь Славянский земли, воевали с Славянами; почему очень натурально, что не все движения народов, происходившие в Европе по Р. X., были замечены народным преданием Славян, и Нестор прав, ежели не упоминает ни о Готфах, ни о Гуннах, когда вычислял выше движения разных народов к Дунаю. Готфы и Гунны, так как в настоящем случае Угры, прошли покойно, не тревожа Славян, и потому народное Славянское предание не оставило их в памяти; очень естественно, что Нестор не упомянул бы и о настоящем прохождении Угров мимо Киева, если бы это не было так близко к нему. Во вторых, это описание Угорского похода свидетельствует, что Несторова летопись была писана в XII столетии, а не в XIII, и тем более в XIV; ибо здесь Нестор сравнивает Угров с Половцами: „беша бо ходяще аки се Половци;« писавши же позднее XII века, он необходимо должен бы был сравнить их с Монголами, ибо Половцев тогда уже не было.

В описании похода на Грецию замечательны два места, которые указывают, что Нестор, кроме отечественных преданий об этом предмете, имел, кажется, Греческие свидетельства, теперь для нас утраченные; места эти следующие: 1-е описывая племена, участвовавшие в этом походе, Нестор в заключении говорит: „Си вси звахуться великая Скуфь.« Названия Скифами Славян, Кривичей, Чуди, Мери, Хорватов и других, в Славянских или Русских преданиях невозможно; очевидно, что у летописателя был под руками Византийский Хронограф, в котором Олегов поход назван Скифским нашествием; 2-е говоря об ужасе, который Олег навел на Греков, Нестор пишет: „И убояшася Греце и ркоша: несть се Олег, но Св. Димитрий послан на ны от Бога.« Здесь так и слышится речь Византийского летописца; у которых мы часто встречаем Св. угодников, то защитниками их воинств, то карателями; языческие Славяне или Руссы, первые слагатели предания об Олеговом походе, натурально, не знали Греческих святых и не могли говорить о них в своих преданиях.

Олеговы договоры с Греками, как словесные, так и письменные, во всем объеме своем не входят в состав настоящего обзора летописи; но, впрочем, нельзя пропустить некоторых мест, явно относящихся к настоящему делу. Исчисляя города, на которые Олег назначил уклады, Нестор ни слова не говорит о Новгороде; очевидно, что Новгород в это время уже не составлял одного государства с Олеговою Русью, хотя и платил 300 гривен и принимал Олеговых посадников. Это подтверждается и далее, где Нестор говорит: „И въспяша Русь пре поволочитые, а Словене кропийные.« Здесь летописец явно отличает от Олеговой Руси Ильменских Славян, зависевших от Новгорода и, может быть, на каких либо условиях участвовавших в походе и которых Нестор не разумеет под родовым именем Славян. Очевидно, что здесь говорится не о первопришедшей Варяго-Руси, по о Руси летописной, т. е., о всех племенах, составлявших Киевскую Олегову державу, о Варягах, Чуди, Кривичах, Мери, Полянах, Древлянах, Северянах, Радимичах, и прочих, иже, по Нестору, прозвашася Русью. Точно также, как и в городах, летописец выше начислил только Киев, Чернигов, Переяславль, Полоцк, Ростов и Любечь, т. е., те города, которые были или заняты самим Олегом, или уступлены ему Новгородцами в кормленье, и в которых сидели Князья под Ольгом суще.

Далее, мысль Олега заключить с Греками письменный договор через четыре года по окончании войны, обличает, что Олег был в Киев не на стоянке, не на зимних квартирах, а в столиц особого самостоятельного государства, имевшего определенные границы и составлявшего его любимую собственность, о которой он заботился, как хороший хозяин, или вернее, как попечительный Государь. Иначе, зачем бы ему хлопотать о письменных договорах через четыре года после войны, и в которых нет ни слова о дани, и преимущественно дело идет о безопасной и благоустроенной торговле, которою, как видно, дорожила юная Русь; ибо заботливо старалась отстранить и ограничить все столкновения, которые бы могли произвести разрыв, или затруднить торговлю? Нестор ясно говорит, что эта мысль принадлежала не Грекам, а самому Олегу: „Посла Олег мужи свои построити мира и положити ряды межи Греки и Русью.« Эта же мысль о заключении письменного договора дозволяет думать, что Славянская грамота, изобретенная Кириллом и Мефодием, была уже известна в Киев, что также указывает на быстрое и энергическое развитие этого города, стоявшего на большой торговой дорог.

Рассказ о смерти Олега есть чистое поэтическое предание, в котором сомневались даже во время Нестора, но которому Летописец должно быть имел причины верить, и которое старался защитить ясными свидетельствами других летописей. Современники Нестора, как кажется, отвергали возможность предсказания кудесников о причин Олеговой смерти, и которым летописец отвечает: хотя и удивительно, что сбываются предсказания волхвов, но что это справедливо, то на сие есть свидетельства не у нас одних: „Се же дивно есть, яко от волхвования сбывается чародейством, и пр.« И в след за тем приводит свидетельства из бывшей под руками летописи Георгия Амартола, о волхве, Аполлонии, жившем в царствование Домицианово, о Ваале, Симоне, Менандре и других. Здесь Нестор доставляет истории двойную услугу: во 1-х он старается сохранить колорит древнего, дошедшего до него, предания, что обличает в нем глубокого знатока важности народных преданий для истории; во 2-х не оставляя без внимания современного возражения преданию, и защищая предания современным себе оружием, он дает нам верное понятие о современном ему просвещении Руского народа. Здесь мы в одной картине видим X и XII век нашего отечества.

В описании Игорева княжения Нестор имел два источника, – Византийцев и отечественные предания: от первых он взял все известия о Болгарах и Уграх, и сказание о первом Игоревом походе на Греков; в этом сказании нет и духу Руского, везде Греция, – и Руския лодьи названы скедиями, и военачальники Греческие все отмечены чинами Византийской Иерархии: Доместика, Патрикия, Стратилата, чего бы никак не упомнило народное предание Руссов. Кажется: предание сохранило в памяти только окончание похода: „Тем же пришедшем в землю свою, и поведаху кождо своим о бывшем и о ляднем огни; якоже молнья, рече, иже на небесех, Грьци имут у себе, и сию пущающа жежаху нас; сего ради не одолехом им.« Из отечественного предания Нестор взял только краткие известия о появлении Печенегов и о первой войне с ними, о годе рождения Святослава, о втором походе Игоря на Греков по смерти Игоревой. Описание второго похода на Греков прямо дышет Русью. Предание здесь еще помнит и начисляет племена, учавствовавшие в походе: „Игорь же совокупи вой многи, Варяги, Русь и Поляны, Словени и Кривичи, и Тиверци и Печенеги.« Сам Нестор не мог сочинить такого рассказа; – это мог сказать только современник, при котором племенные отличия были еще очень резки; а народная память сохранила предание современника, Нестор же поместил его в летопись. Далее в повести сказано: „Се слышавше Корсунци, послаша к Роману глаголюще: се идут Русь без числа корабль, покрыли суть море корабли.« Опять живое предание, которое не умеет считать; грамотный Византиец наверно бы написал десять или сто тысяч. Потом: „посла царь к Игорю лучие бояре.« Снова явно Руское известие, – посланники Греческие названы по Руски Боярами. Колорит всего повествования превосходно выражает современность: „Да аще сице глаголет Царь, то что хочем боле того, не бившися имати злато, и сребро, и паволоки? егда кто весть, кто одолеет, мы ли оне ли? ни с морем кто светен? се бо не по земли ходим, но по глубине морстей; обьча смерть всем.« В этех не многих строках вся история духа княжеских дружин того времени.

Теперь перейдем к Игореву договору с Греками, к одной из величайших драгоценностей, сохраненных для нас Нестором. Этот важный документ с первого взгляда распадается на две части, – на юридическую и историческую. Первую я оставляю до другого времени, теперь же займусь последнею; в ней официальный акт сохранил драгоценнейшие исторические данные, позабытые преданием; здесь вся история Игорева времени. Начинаю с послов и гостей, отправленных из Киева и прописанных в договоре; здесь их не один десяток, и они отправлены не от одного Игоря, но и от его сына, Святослава, от Ольги, от Игоревых племянников, и от других лиц, и от всех людей Русские земли. Это замечательнейший намек об образе тогдашнего правления на Руси, это место стоит глубокого изучения. Здесь в общем деле, в договоре с иностранным государством, участвует и голос народа; документ прямо говорит: „И великий Князь наш Игорь, и Боляре его, и людье вси Рустии послаша ны к Роману.« и пр. Это показание еще тем важнее, что оно подтверждается и Олеговым договором, только не так ясно; вот слова Олегова договора: „Посланнии.... на извещенье от многих лет межу Христианы и Русью бывшую любовь похотеньем наших князь, и по повеленью, и от всех иже суть под рукою его (Олега) сущих Руси.« Далее в первой же статье говорится: „И иже помыслить от страны Руские разрушити таку любовь, и елико их крещенье прияли суть.« Это место свидетельствует, что в Игорево время в Киеве и вообще на Руси было уже столько Христиан, что о них должно было упомянуть в договоре с посторонним государством. Потом в договоре сказано: „Ныне же уведел есть Князь вашь посылати грамоту ко царству нашему: иже посылаеми бывают от них ели и гостье, да приносят грамоту пишюче сице: яко послах корабль селько.« Здесь Русский Князь, дорожа торговлею с Грециею, в которой много было столкновении от разбойнических шаек на Черном море, предлагает постоянно ссылаться с Византийским двором грамотами, чтобы тамошнее правительство не смешивало разбойников с Русскими купцами и оказывало последним свое покровительство. В договоре говорится только о купцах Киевских, Черниговских и Переяславских: „А гостье месячное, первое от города Киева, паки из Чернигова и Переяславля.« Следовательно, эти города были в то время богатейшими и значительнейшими на Руси, и одни вели торговлю с Византиею, Новгород же совершенно был отстранен от нее. Но важнейшее известие, заключающееся в договор, есть следующее: „А Корсуньстей стране, елико есть городов на той части, да неимать волости Князь Русский да воюет на тех странах, и та страна не покаряется вам.« И далее: „Аще обрящет воустье Днепровском Русь Корсуняны рыбы ловяще, да не творят им же некакоже. И да не имеют власти Русь зимовать вустье Днепра Белобережье, ни у святого Ельферья; но егда придет осень, да идуть в домы своя Русь. А о сих оже то приходят Чернии Болгаре, воюют в стране Корсуньстей, и велим Князю Русскому, да их непущает пакостить стране той.« Это известие свидетельствует, что во время Игоря Русские распространились далеко вниз по Днепру и по берегам Черного моря, которое для них было тем же, что для Варягов море Балтийское, и даже у самых Византийцев получило название Русского моря. Народное предание не сохранило и намеков об этом движении на юг; впрочем, как мы здесь видим, оно было столь значительно и твердо, что Византийское правительство, с одной стороны нашлось в необходимости вступиться за Корсунцев и оградить их мирным договором с Русским Князем, а с другой поручило Игорю защищать Корсунскую страну от нападения Болгаров. Вообще, кажется народное предание не любило Игоря, и все его подвиги, о которых свидетельствуют Арабские летописи, передало любимцу своему, Святославу, сыну мудрой Ольги, который на самом деле только ходил по следам, проложенным при его отце; даже первая его война с Болгарами была, кажется, не более, как исполнение Игорева договора, по которому Русский Князь обязан был удерживать Болгар, столь опасных для Византии.

История княжения Ольги есть чистое народное предание. Эта мудрая и святая жена до того была любима народом, что он, в продолжении 200 лет, твердо помнил почти каждый шаг ее; еще при Несторе хранились ее сани во Пскове и перевесица по Днепру и по Десне. Предание об Ольге было столь живо и носит на себе столько признаков истины, что ему нельзя не верить; хотя некоторые подробности и не выдерживают строгой исторической критики, но тем не менее целое не теряет своего достоинства; да и самые подробности важны для истории, как памятники, верно характеризующие дух времени и современные чувства народа. Месть над Древлянами была важнейшим подвигом Ольги в народной памяти; и она сохранила его во всей свежести, не опустила ничего, чтобы поставить его на первом плане. Нестор же с своей стороны, дорожа стариною и ее характером, передал рассказ именно в том виде, в каком получил от народа. Второй подвиг Ольги было путешествие в Царьград и крещение; здесь, к народному преданию, присоединилось предание Церкви, и Нестор в своем рассказе сохранил как церковный, так и народный колорит, от чего его рассказ, с первого взгляда, кажется, как бы подновленным после, но, при внимательном рассмотрении, он остается несомненным и чистым памятником древности.

Народная память не забыла и других подвигов Ольги, относящихся, собственно, до внутреннего государственного благоустройства; она сохранила нам, хотя краткое, известие о ее административных распоряжениях в земле Древлянской, в Новгородской области и в Приднепровской стране. Здесь, я думаю, нелишним будет заметить, что в Новгородской земле, по словам Нестора, Ольга уставила погосты и дани по Мсте, а оброки и дани по Луге, самого же Новгорода и других краев его обширной области она не касалась; следовательно, она, как Великая Княгиня, имела права свои в Новгородской области только на Мсту и Лугу, в Новгороде же была только посредницею, судьею – примирительницею в народных распрях; вступаться же в административные распоряжения не имела права. Здесь нельзя сказать что о распоряжениях в других частях Новгородского государства в летописи ничего не сказано потому, что Ольга не успела побывать там и зачем либо поспешила в Киев, а не потому, что она не имела права распоряжаться там. Но была же она во Пскове, Новгородском пригороде, и Нестор не забыл сказать об этом, однако ничего не говорит о ее распоряжениях в этом городе, стало быть, она также не имела права распоряжаться в этом городе, и посещала Псков только как родину; не мог же Нестор пропустить ее распоряжений во Пскове, если бы они были, ибо он не забыл упомянуть об оставленных там ее санях: „И сани ее стоят во Плескове.«

Историю Святослава Нестор начинает двадцать вторым годом его жизни, и прежде всего описывает его характер, потом говорит о походах к Оке и Волге, о войне с Казарами, Ясами и Касогами, о походе на Дунайских Болгаров и о войне с Цимисхием, между которыми помещены две войны с Печенегами, из них в последней погиб Святослав.

Здесь главным и почти единственным источником у Нестора было народное предание, которого Святослав был любимцем. Замечательнейшие и самые памятные для народа события в княжение Святослава были: нападение Печенегов на Киев в отсутствие Святослава, и война Святослава с Цимисхием; а посему народное предание успело сохранить их с большими или меньшими подробностями, Нестор же, верный народности, передал потомству рассказы в их натуральном колорите.

Рассказ о нападении Печенегов на Киев заключает в себе столько простодушия и сказочности, что не может выдержать строгой исторической критики, ежели о войнах с полудикими племенами X века судить по нынешним войнам; но, к счастию Нестора, если так можно сказать, характеры тогдашних полудиких и нынешних регулярных войн, так различны, что сравнивать их между собою и поверять одни другими, решительно нет никакой возможности. А по сему и рассказ Нестора, как совершенно сообразный с своим предметом, остается при своем неоспоримом достоинстве: и отрок Киевский, переплывающий Днепр, и Воевода Претичь, и Князь Печенежский, верны своему народному характеру и своему времени, а следовательно и рассказ остается верен истине; даже если угодно, исторической, хотя и кажется сказочным, он невиноват, что происшествия и лица не походят на нынешние. Может быть возразят: каким образом далее у Нестора Киевляне дают весть Святославу, бывшему в Болгарии, когда на дороге в эту сторону кочевали Печенеги, и как Святослав успел пробраться сквозь их кочевья? На это можно дать один ответ: Московские гонцы и даже целые отряды при Донском, при Иоанне III и при Грозном пробирались же в Крым и даже делали там нападения, не смотря на то, что им нужно было проходить обширные степи от Оки до Черного и Азовского морей усеянные Татарскими ордами, и с которыми Татары, кочевавшие на них более, нежели в продолжении 200 лет, вероятно были знакомее, нежели Печенеги с Приднепровскими степями, на которых они жили не более 50 лет. Разве менее сказочны походы Данилы Адашева и дьяка Ржевского в Крым? Но мы им верим, да и не можем не верить, поскольку у нас на это есть официальные документы; зачем же, после этого, не верить подобным рассказам о походах и разъездах X века по тому только, что у нас нет официальных документов, которые бы подтверждали их?

В Несторовом рассказе о войне Святослава с Цимисхием очень заметно, что наш летописец не читал истории Льва Диакона, очевидца этой войны; но, не смотря на драгоценные для истории подробности, помещенные у этого Византийца, рассказ Нестора, кажется, вернее своему предмету и в сущности дела не противоречит Византийцу. Я уже не говорю о том, что для Русской истории Византийская летопись, даже совершенно достоверная, далеко не заменит народного предания, ибо она передает событие в чужих, в Греческих, а не в родных, не в Русских, красках; из нее мы не узнаем, как соотечественники смотрели на Святослава и чем он был для них. Но, что всего важнее для, так называемой, строгой исторической критики, по внимательном сличении истории Льва Диакона с простодушным рассказом Нестора, ясно открывается, что перевес беспристрастия и правдивости остается на стороне последнего. Вот сличения: Лев Диакон не описывает вторичного завоевания Болгарии Святославом, а говорит прямо, что Цимисхий, принуждённый обстоятельствами, признал за лучшее примириться с Святославом и отправил к нему посольство с предложением, чтобы он, получив плату за разорение Болгарии, обещанную Императором Никифором, возвратился в свое отечество и оставил Болгарию в распоряжение восточной Империи.... А Святослав на это отвечал: что никак не оставит Болгарии, если Император не заплатит ему огромной суммы и не выкупит завоеванных им городов и пленных. Не то же ли сказано у Нестора: „Реша Гръци, мы не дужи противу вам стати, но возми дань на нас и на дружину свою; и повежте ны сколько вас да въдамы по числу на главы. Се же реша Грьци, льстяче под Русью; суть бо Греци льстивы и до сего дни. И рече им Святослав, есть нас 20 тысящь, и прирече 10 тысящь, бе бо Руси 10 тысящь только.« В чем же разногласие у Нестора с Львом Диаконом. Один начинает дело предложением мира с Греческой стороны и другой тоже; один говорит, что мир не состоялся потому, что Святослав слишком дорого просил за него, и у другого тоже; только у первого сказано неопределенно об огромной сумме и о выкупе завоеванных городов и пленных, тогда как другой прямо говорит, что Греки обещались заплатить по числу воинов Святослава что, конечно, и было сказано в условии Императора Никифора, пригласившего Святослава в Болгарию, следовательно в этом месте Несторов рассказ не только в сущности не противоречит Византийцу, но в подробностях даже правильнее его. Далее, Лев Диакон говорит, что Цимисхий, после неудачных переговоров, начал готовиться к войне, составил особый отряд бессмертных для защиты столицы, послал с войсками Магистра Варда Склира в Болгарию, с приказанием зимовать там, и чрез лазутчиков проникнуть в намерение неприятеля. Руссы вышли Склиру на встречу, сразились, были разбиты и из 30 т. своего войска потеряли 20 тыс., Римлян же было убито не более 55 человек.« После такой счастливой битвы, Император Иоанн приказывает Азиатским войскам переправиться чрез Геллеспонт в Европу, зимовать во Фракии и Македонии и готовиться к предстоящей войне; победоносного Склира отзывает в Азию для занятия должности верховного начальника над тамошними войсками, в Европе же поручает начальство магистру Иоанну. Начало рассказа почти одинаково и у Нестора: „И пристроиша Грьци 100 т. на Святослава, и не даша дани; и поиде Святослав на Греки, и изидоша противу Руси.« Но далее Византиец и Печерский инок расходятся друг с другом; ибо Нестор утверждает, что победил Святослав, и бежаша Грьци.« Да и в самом деле, не Святослав ли остался победителем? Ибо здесь Лев Диакон решительно противоречит себе: он говорит, что Руссы были разбиты Склиром и из тридцати тысячь войска потеряли более двадцати тысячь; а между тем прежде сказал, что в Болгарии все уже было против Святослава, так что стоило только появиться Греческому отряду, чтобы поднять все тамошнее народонаселение на Руссов; но торжествующий Склир не отваживается выступить против Святослава, а Император спешит вызвать Азиатские войска, велит им приготовляться к предстоящей войне и зимовать во Фракии и Македонии, чувствует важность грозящей войны и отзывает победоносного и оправдавшего уже доверенность Склира; куда ж? кто бы подумал! – в Азию, для принятия главного начальства над тамошними войсками, которых там нет, которые, как уже сказано, выведены в Фракию и Македонию. Можно ли подобрать более противоречий и несообразностей? Явно, летописец хочет прикрыть поражение своих соотечественников, но не умеет справиться с слишком гласными фактами, путается и пишет решительную бессмыслицу. По сему логически верное показание Нестора имеет на своей стороне весь перевес истины, что подтверждают и последующие события. Далее, Нестор говорит, что Цимисхий, после поражения Греческих войск, предложил Святославу мир, „И вдаша ему дань; имащеть же и за убиенные, глаголя яко род его мозметь. Взя же дары многи и възратися в Переяславец с похвалою великою. Видев же мало дружины своея рече.« Здесь у него опять согласие с Львом Диаконом и вместе разногласие; во 1-х они оба говорят, что Руссы возвратились в Болгарию; во 2-х у одного они оттеснены силою, у другого золотом, и последнее, кажется, вернее. Ибо трудно согласиться, чтобы Святослав, силою оттесненный в Болгарию, в продолжении целой зимы не позаботился укрепить Балканских проходов и, сверх того, распустил войска по Болгарским городам, и даже несколько отрядов отправил в Македонию; он был слишком опытен в войне, чтобы сделать такую непростительную оплошность после потерпенного поражения от Варда Склира; это он мог сделать только упоенный победою, и ослепленный золотом и льстивыми переговорами Греков. Следовательно, Несторовы слова: „Взяже дары многы, и възратися в Переяславец с похвалою великою,« не противоречат истине. После же сих слов в Несторовой летописи явный пропуск и, скорее всего, сделанный переписчиком, а не самим Нестором, который был слишком умен и опытен в писательстве, чтобы не заметить такого значительного пробела, скрадывавшего целую войну с Цимисхием, и потом, не смотря на явную бессмыслицу, спокойно продолжать: – „видев же мало дружины своея, рече в собе и пр.,« и даже говорить: „и посла слы ко цареви в Деревстр, бе бо ту царь,« тогда как выше ни слова не упомянуто о занятии Деревстра Византийскими войсками. И так, главное несогласие Нестора с Львом Диаконом, наводящее укор нашему летописателю, очевидно состоит в бессмысленном пропуске переписчика, у которого, может быть, вырван был целый лист в рукописи, с которой он списывал; ибо за этим несчастным пропуском опять начинается согласие Нестора с Византийцем. Продолжу сличения. Лев говорит: разбитый под Доростолом, Святослав отправил посольство к Императору с предложением мира и обещанием оставить Болгарию и возвратиться в Русь ... Иоан с радостию согласился на это предложение, утвердил договор с своей стороны и приказал выдать на каждого Скифа по две меры хлеба. Почти тоже у Нестора: „и посла слы ко Цареви ... рька сице: „хочю имети мир с тобою тверд и любовь.« Се же слышав царь, рад бысть и посла к нему дары больша первых.« Самый же договор Святослава, помещенный у Нестора, не совершенно одинаков с перечнем договора, рассказанным у Льва Диакона. В Несторовом договоре сказано: 1-е, что он писан в Доростоле, уже занятом Цимисхием; „писано....Царю Греческому в Дерестре;« 2-е что Святослав с дружиною клянется никогда не воевать с Греками: „яко николи же помыслю на страну вашу, ни сбираю вои, ни языка, ни иного приведу на страну вашю, и елико есть под властью Греческою, ни на власть Корсуньскую, и елико есть городов их, ни на страну Болгарску.« Лев же Диакон говорит, что Тавроскифы уступят Доростол Римлянам, отдадут пленных, выйдут из Мизии и возвратятся на Русь. Римляне, с своей стороны, не будут препятствовать их возвращению водою в отечество и нападать на Русские ладьи своими огненосними судами; сверх того Император должен вспомоществовать им хлебом и считать друзьями тех Руссов, которые придут для торговли в Царьград: Впрочем, кажется, главное разногласие состоит в том: один летописец предлагает перечень условий, предложенных Святославом, другой же пишет подлинный договор, утвержденный Цимисхием; очень естественно, что победитель Цимисхий мог не принять некоторых условий, предложенных Святославом, находившимся в крайности и потому готовым на всякую уступку. Святослав даже согласился защищать Греков: „да аще ин кто помыслить на страну вашю, да и аз буду противен ему и борюся с ним.« Это место, вероятно, внесено было в договор самим Цимисхием, на основании Игорева договора, где Русский Князь также обязывался защищать Греков.

Перед вторичным отправлением в Болгарию Святослав разделил Русские владения своим сыновьям: старшему, Ярополку, отдал Киев, второму, Олегу, землю Древлянскую; а третьего, Владимира, выпросили Новгородцы, которым надоело жить под управлением княжеских наместников. Без сомнения, Ярополк и Олег владели целою Приднепровскою и Приокскою страною, а не одним Киевом, или Древлянскою землею; ибо в противном случае, кому ж бы достались Переяслав и Чернигов, богатые торговые города, упоминаемые в Игоревом договоре, уже производившие торговлю с Византиею? Сверх того, сколько городов было построено Олегом, а также куда бы девать Смоленск и Любечь, если их не разделить между Ярополком и Олегом? Этот Святослав раздел владений между сыновьями очень походит на подобный раздел Ярослава, о котором летописец также говорит, что он старшему сыну, Изяславу, отдал Киев, второму, Святославу, Чернигов, третьему, Всеволоду, Переяславль. Но мы знаем, что с Киевом Изяслав владел вместе и Новгородом, Святослав с Черниговом Тмутараканью и Приокскими странами, Всеволод с Переяславлем Белым озером и Суздальскою страною. Не хотел ли и Святослав в своем дележе причислить Новгород к Киевскому уделу, но Новгородцы воспротивились сему и выпросили себе отдельного Князя, молодого Владимира. Святославов раздел был решительно образцом для Ярослава, ибо как тот, так и другой, назначают Киевского Князя Великим Князем, от которого, как от старшего, должны зависеть удельные Князья, и отдают Киев старшим в роде; это решительно не произвол раздаятелей, а какой-то основной коренной народный закон, заслуживающий полное изучение и объясняющий многое в последующей нашей истории. Ярополка, князя Киевского, никак нельзя назвать равным князем с Олегом и Владимиром князьями удельными; он был точно Великий Князь, верховный владыка всей Руси; ибо Нестор прямо говорит, что по смерти Святослава, „нача княжити Ярополк,« в противном же случае он должен бы был сказать: начали княжит Ярополк, Олег и Владимир.

По описанию Нестора Ярополково княжение продолжалось восемь лет, из этого периода времени народное предание сообщило Нестору только два замечательные события: войну Ярополка с Олегом и войну Владимира с Ярополком. Наша обязанность рассмотреть их внимательно; ибо это первообразны всех последующих котор и усобиц Княжеских. Время Ярополкова княжения, во многих отношениях, сходно со-временем Изяслава Ярославича: оба Великие Князья, Ярополк и Изяслав, почти одинаковые по характеру; оба люди довольно слабые для того, чтобы быть верховными правителями государства, разделенного между самовластными князьями; и оба властолюбивы; обстоятельства их княжений, основные причины и порядок событий, также сходны между собою. Ярополк, по внушению Свенельда, мстившего за смерть сына, нападает, без всякого права, на брата своего, Олега, князя Древлянского, и, счастливо победивши его, присоединяет его область к своему княжению. То же делает и Изяслав с Всеславом Полоцким; конечно, Всеслав сам подал повод к нападению, ограбивши Новгород, и Изяслав, по видимому, имел законное право напасть на Всеслава; но, тем не менее, в нем, как и в Ярополке, проглядывает самолюбие; ибо за чем бы было ему изменнически захватить Всеслава и посадить в темницу, если бы он начал войну только за разграбление Новгорода? Равным образом и Ярополк мог бы требовать законного удовлетворения за убиение Свенельдича, а не отнимать области у брата. Далее, младший брат Ярополков, Владимир, услыхавши о занятии Древлянской земли и о насильственной смерти Олега, и, чувствуя себя слабым противостоять властолюбию брата, бежит искать покровительства у Варягов и живет там почти три года; то же было при Изяславе: по смерти Святослава, Борис Вячеславич занял Чернигов, но, боясь нападения от дядей, скрывается в отдаленную Тмутаракань и живет там более года, ища покровительства у Половцев. Во время отсутствия Владимира Ярополк причисляет Новгород к Киевским владениям и посылает туда своих посадников; а Изяслав, после бегства Борисова, отдает Чернигов своему брату, Всеволоду. Владимир, собрав Варяжскую дружину, при помощи ее, возвращает Новгород и идет к Киеву против Ярополка; то же делает Борис, соединившись с Олегом Святославичем: он ведет Половцев на Русскую землю, занимает, оставленный им прежде, Чернигов, откуда Всеволод бежит в Киев; Изяслав вступается за брата, т. е., говоря другим языком, начинает войну для защиты своих распоряжений и для поддержания великокняжеской власти. Нежатинская битва примиряет противников, – Изяслав и Борис погибают; союзник Борисов, Олег опять бежит в Тмутаракань, чтобы собраться с новыми силами, а Всеволод делается Великим Князем Киевским. Конец междоусобия Владимира разнится с концом Борисовым: после погибели Ярополка, Владимир делается главою всей Руси. Но это обстоятельство – постороннее, происшедшее от того, что Владимир остался один и вел войну не открытым боем, а изменою. Побочные обстоятельства в обоих междоусобиях были весьма несходны друг с другом и, что всего важнее, в первом было только два соперника, во втором же каждая сторона имела несколько князей, где слабые перемешаны были с сильными, но главный ход дела в обоих случаях был одинаков: оба Великие Князя хотели стеснить удельных князей; ослабевшие удельные князья оставляли свои владения и искали покровительства у иноплеменников. И это было в таком порядке не только в сличенных нами двух междоусобиях, но и во всех других: так Ярослав против Святополка ищет помощи у Варягов, Святополк, в свою очередь, приводит Поляков, а потом Печенегов; Святополк погубляет Бориса, Глеба и Святослава, Ярослав, в свою очередь, сажает в темницу Судислава.

С первого взгляда рассказ Несторов о войне Ярополка с Олегом представляет эту войну не более, как следствием мести Свенельда за смерть сына; народное предание, незнающее отвлеченностей, любящее все олицетворять и помнящее только в олицетворении, не могло представить и запомнить этого события иначе; но, впрочем; и в этом олицетворенном рассказе проглядывают тайные законы, устроившие ход дел так, а не иначе. Постараемся приподнять скрывающую их завесу: Олег убил Свенельдова сына; летопись не говорит, о какой либо вражде между этими двумя лицами; стало быть, вся вина Свенельдича состояла в ловле зверей в чужом лесу, как и говорит Нестор: „лов деющу Свенальдичу, гна по звери в лесе: и узре и Олег и рече: кто се есть? И реша ему Свенальдичь, и заехав уби и, бе бо ловы дея Олег.« По нашим теперешним понятиям это самая ничтожная причина, показывающая не более, как прихоть Олегову; но не так это понимали наши предки в X столетии; тогда охота за зверями имела священные права, нарушение которых посягало на первые и важнейшие условия независимой жизни; припомним, что еще при Несторе знали и свято хранили ловища и перевесища Ольги: „Ловища ее суть по всей земли, знаменья и места и повосты.« В Новгородских Договорных грамотах даже в XIII веке, помещались особые статьи о ловле зверей Новгородскими Князьями, и для этого отводились особые места: „а свиньи ти (Княже), бити за 60 верст от города (Новгород. Договор. грам. 1265 года, с Ярославом Ярославичем Тверским).« После этого Олег имел полное право убить Свенельдича, который самовольно, нарушая права охоты и ловя зверей в ловищах Княжеских, святотатственно пренебрегал княжескими правами, так сказать смеялся над властию удельного князя и, конечно, делал это не без согласия Киевского государя, который искал только предлога начать войну с братом. Ежели бы Ярополк не хотел войны с Олегом из видов властолюбия, то смерть Свенельдича ни как не могла быть причиною войны; ибо Руссы имели свои законы, по которым Свенельд не мог требовать удовлетворения за смерть сына, нанесенную по законной причине. Слова Нестора подтверждают тоже, что война между братьями готовилась еще до смерти Свенельдича: „и о том бысть между ими ненависть,« т. е., Олег злобствовал на Ярополка за нарушение прав удельного князя, явно сделанное с его согласия, или, может быть, по его внушению, высказавшемуся в предшествовавших действиях, не замеченных народным преданием; Ярополк же ненавидел Олега за то, что он поддерживал права удельного князя против Великокняжеской воли. Ежели бы не было этой взаимной ненависти и Ярополк бы действовал по наветам Свенельда, то за чем Олегу готовиться к войне? Ему даже нельзя было знать о замыслах брата; и собственная польза Ярополка и Свенельда, виновников войны, требовала скрытности. Явно, что неудовольствия между братьями были еще гораздо прежде, Свенельдичева же смерть послужила только явным предлогом к разрыву. Нестор ясно говорит: „Поиде Ярополк на Ольга, брата своего на Деревьскую землю, и изиде противу его Олег, и вполчитася.« Очевидно, что Олег ждал Ярополка, надеялся защитить свои права и считал себя не слабее Великого Князя. Но судьба битвы, конечно, руководимой, закаленным в боях, стариком Свенельдом, решила прю в пользу Ярополка: Олег разбит и убит, его владения достались Киевскому князю. Владимир, живший в отдаленном Новгороде, услыхавши о такой расправе Киевского государя и, не ожидая себе лучшей участи, убежал к Варягам. А Ярополк, как будто того только и ждал, немедленно отправил своих посадников в Новгород.

Война Владимира с Ярополком носит в себе все элементы и формы последующих усобиц Княжеских. Владимир собравши Варяжскую дружину, приходит в Новгород, без боя приказывает Ярополковым посадникам возвратиться к своему Князю и сказать ему: „Володимир ти иде на тя, пристроивайся противу биться.« Новгородцы не вступаются в это дело, им нет нужды до княжеских усобиц, поддерживаемых только княжими дружинами и наемными пришельцами; точно также вели себя в начале удельного периода жители других городов, Киева, Чернигова и проч. Занявши вторично Новгород, Владимир просит руки у Рогнеды, дочери Полоцкого князя, Рогвольда, который был в союзе с Ярополком и сговорил за него дочь свою; предложение Владимира, конечно, имело целию привлечь на свою сторону Ярополкова союзника, Рогвольда. И когда оно не было принято, то Владимир, чтобы не оставить врага за собою, присоединяет к своей Варяжской дружине, покорные Новгороду, племена Славян, Кривичей и Чуди, вероятно, по условию с Новгородцами, и идет на Полоцк; счастие ему благоприятствует: Рогвольд разбит и убит и все владения его достаются Владимиру, который и женится на Рогнеде. Обезопасив себя таким образом с тылу, Владимир идет к Киеву бороться с государем Киевской и Древлянской земли. Ярополк, пораженный разбитием и смертию своего союзника, Рогвольда, оробел и затворился в крепком Киеве, а Владимир, не надеясь взять города приступом и, находя неудобным держать его в осаде, вступил в тайные переговоры с Ярополковым воеводою, Блудом, который запугал своего государя небывалым заговором Киевлян и убедил удалиться в Родню. Между тем Владимир занял без боя Киев, коего граждане не думали вступаться в Княжеские усобицы, и до того стеснил Ярополка в Родне, что ему оставалось одно из двух, – бежать к Печенегам, или просить милости у брата; по убеждению Блуда, он решился на последнее, и был убит при входе в теремный двор Святославов. Эта жестокая война была начата Владимиром единственно в защиту удельных прав против Великокняжеских насилий: Сам Владимир это ясно говорит у Нестора: „Не яз почах братью бити, но он; аз же того убояхся придох нань.« И он здесь говорит правду: власть удельных князей и власть Великого Князя была в постоянной борьбе в продолжение всей Русской истории до самого уничтожения уделов Москвою. Великие Князья очень рано поняли, что удельная система, поддерживаемая только своею Норманскою законностию и пришлыми княжескими дружинами, не с большими усилиями могла быть уничтожена; ибо, собственно, народ, над которым они княжили, ее не признавал и не сочувствовал ей, как идее чужеземной, пришлой, а не родной, и первоначально даже старался уклоняться от всякого участия в княжеских усобицах; таковое направление великокняжеской власти, согласное с местными обстоятельствами, натурально вызывало энегрическое противоборство со стороны удельных князей, доходившее до жестокости. А потому все усилия удельных князей, терзавшие наше отечество, и которые так были порицаемы нашими позднейшими летописцами (отнюдь не Нестором), не понимавшими дела, в сущности своей были мерами законными; а в начале нашей истории даже самые жестокости оправдывались необходимостию. Так в настоящем случае: ежели бы Владимир не убил Ярополка, то наверное бы сам погиб от него; Борис, Глеб и Святослав были убиты Святополком, не смотря на то, что не думали возмущаться против него; та же участь ждала Ярослава, ежели бы он не успел вооружиться и не получил помощи от Новгородцев; но сам же Ярослав, сделавшись Великим князем, в свою очередь не задумался посадить в поруб своего брата, Судислава. Вообще, удельные князья могли существовать тогда только, когда их было много; в противном случае борьба не могла иметь средины и всегда должна была кончиться гибелью или Великого или удельного князя; и потому всякое средство к защите, или к победе, было позволительно и законно; и тем больше со стороны удельного князя, который, как слабейший, шел на явную и беспощадную гибель в случае неудачи. Соображая все сие, Владимира здесь нельзя упрекать ни в зверстве, ни в жестокости в отношения к Ярополку; стоит только припомнить позднейшую историю Василия Темного с Шемякою. А по сему рассказ Нестора в этом случае натурален и правилен: изменническое убиение Яророполка было в естественном порядке дел и летописец ни осуждает, ни защищает этого поступка. В последствии времени, когда роды князей размножились и права на великокняжеское достоинство смешались с родовыми отношениями, порядок дел, в сущности оставаясь тот же, несколько изменился в своих частностях, что увидим после. Настоящий рассказ Нестор заключает объяснением происхождения Святополка; кажется, он этим хотел закинуть вперед несколько мыслей о будущих родовых отношениях князей; а посему этого места летописи нельзя оставлять без внимания при изучении удельного периода в полном его развитии.

В описании истории Владимирова княжения Нестор имел два источника, – народное предание и разные записки; а посему его известия естественно распадаются на два отдела: на известия изустные и письменные. К первым принадлежат: удаление беспокойных Варягов из Киева; чествование языческих богов; походы на Ляхов, Вятичей, Ятвягов, Радимичей и Камских Болгар; разделение владений между сыновьями; войны с Печенегами; пиры Владимира; возмущение Ярослава и Владимирова смерть; ко вторым: посольства разных народов с предложениями о перемене веры, посольство Владимира для испытания разных вер, поход под Корсунь и крещение Владимирово.

Описание, как Владимир удалил беспокойных Варягов, свидетельствует о двух важных фактах нашей первоначальной истории: 1-е, мы здесь видим, что Киевское княжение вовсе не было временною стоянкою Варягов, а напротив составляло отдельное и самостоятельное Государство, которое князья уже не думали менять на удалую дружину бродячих воинов; 2-е, государство это было в постоянных сношениях с богатою и образованною Византиею; иначе Владимир не мог писать к Византийскому Императору, чтобы он рассеял идущих к нему Варягов и не пускал обратно в Русь. Известие о чествовании идолов важно для истории древней мифологии на Руси.

В след за описанием чествования идолов, Нестор говорит о женолюбии Владимира; здесь летописец поместил прекрасное поучение о женах добрых и злых. Подобных поучений рассыпано в летописи довольно много, и все они помещены очень кстати, так что везде правило поставлено рядом с историческим фактом, оправдывающим его значение в жизни. Очевидно, летописатель хотел, чтобы его летопись была вместе и нравственным кодексом для современников и потомства: – мысль, вполне гениальная и самая сообразная с тем временем и характером народа, по преимуществу практического. И очень жалко, что исследователи Нестора до сей поры не удостаивали внимания эти поучения и считали их лишним грузом в летописи позднейшими вставками монахов переписчиков, тогда как они ни по слогу, ни по мыслям, не могут быть названы позднейшими приписками, в них видны везде светлый ум и твердое перо Нестора, а потому они заслуживают полное изучение, как верные памятники тогдашнего образа мыслей и взгляда на жизнь.

Между разными походами Владимира, описанными Нестором по словам предания, особенно замечателен поход на Камских Болгар. В этом походе участвовали Новгородцы; ибо с Владимиром был Новгородский посадник, Добрыня, чего мы не замечали в прежних походах Киевских князей. Не в защиту ли Новгородской торговли Владимир предпринимал этот поход? Вообще, последующая история Новгорода ясно доказывает, что Новгородцы не охотники были воевать из за чужих выгод. Кажется, и совет Добрыни, данный Владимиру при осмотре пленников: „оже суть вси в сапозех, сим дани нам не даяти, пойдем искать лапотник,« намекает на ту же мысль, что Болгарский поход был начат из видов Новгородской торговли. Добрыня видел, что продолжение войны в Болгарии затянется на долго и во всяком случае, кончится ли в пользу Владимира, или не в пользу, будет невыгодно для торговли; и потому, как твердый защитник выгод, вверенного ему, народа, довольный первым успехом нападения, начал отклонять Владимира от продолжения войны; в противном случае Добрынины слова непонятны, ибо до прежде сего не все же с лапотниками воевали Киевские князья, не раз ходившие на Византию и в Дунайскую Болгарию, которые преисправно поплачивались им богатыми данями. Самая клятва, данная Болгарами при заключении мира, говорит тоже: „толи не будет между нами мира, оли камень начнет плавати, а хмель почнет тонути.« Эти слова довольно сильно намекают, что Болгарская война Владимира была начата в следствие какого-то разрыва мирных сношений со стороны Болгар; толи не будет межу нами мира, следовательно, мир бывший, прежде, нарушили Болгары; но о Болгарском нападении летопись не говорит ни слова, стало быть, нарушение мира было в торговых отношениях, торговлю же с Болгариею вели Новгородцы. Как жаль, что начало Новгородских летописей утрачено! Может быть, там мы нашли бы объяснение этого дела, о котором Нестор говорит вскользь, как не относящемся к его Киевской летописи, и о котором бы он, конечно, не упомянул, если бы в нем не участвовал Владимир.

Крещение Киевского народа и вообще всей Руси совершилось пред глазами всех; все видели, как Княжие приставы ниспровергали идолов, как тащили по улицам истукан Перуна, влекли его по ручаю и бросили в Днепр; все были на реке, когда Корсунские презвитеры совершали крещение народа, и некоторые из современников этого события жили даже во время Нестора, как он сам свидетельствует, говоря об одном своем современник, Печерском старце, Иеремии, иже помняше крещение Русской земли. Следовательно, всего естественнее согласиться, что рассказ Нестора о крещении Киевского народа, в основе своей, есть чистое народное предание, украшенное в конце благочестивым размышлением. Но нельзя того же сказать о крещении Владимира: подробности этого дела решительно были неизвестны народу и заимствованы Нестором из других источников; лучшим свидетельством здесь служит сама летопись, в которой ясно говорится, что современники Несторовы даже не знали путем, где крестился Владимир: „Се же не сведуще право глаголют, яко крестился есть в Киеве; инии же реша: Василеви, друзии же инако скажють.« Самый рассказ об осаде и взятии Корсуня и подробности крещения указывают на письменное сочинение, а не на живую речь, и притом не на позднейшее, но современное, или очень близкое к событию; ибо многих подробностей, помещенных в рассказе, нельзя уже было знать при Несторе; так, напр., следующее место явно обличает современника Владимиру: „крестишеся в церкви Св. Василия, и есть церкви та стоящи в Корсуне граде, на месте посреде града, идеже торг деют Корсуняне; полата же Володимеря с края церкви стоит и до сего дни, а царицына полата за олтарем.« Я осмеливаюсь думать, что это описание составлено Византийцем, а не Русским; ибо Корсунские дела, соединенные с браком Византийской царевны, едва ли не любопытнее были для Греков, нежели для Русских, и плачь царей при отправлении царевны в Корсунь, и слезы сей последней при отъезде; и Греческая Кубара, а не ладья, и глазная болезнь Владимира, чудесно исцеленная, все обличает речь Византийца.

То же должно сказать о посольстве разных народов с предложениями вер, об отправлении Владимировых послов для испытания, кто лучше служит к Богу, а также о проповеди Греческого Философа и о катехизисе, данном Владимиру в Корсуни. Все это описание носит на себе печать обдуманного письменного сочинения, а не живой речи; подробности, здесь помещенные, явно принадлежат книгам, а не разговору; народное предание их не могло знать; здесь все направлено к одной цели, чтобы унизить другие веры перед Греческою; вопросы Владимира и ответы проповедников решительно писаны Греческим Христианином, Византийцем. Относительно проповеди Греческого Философа и Катехизиса, данного Владимиру решительно можно сказать, что они еще в Несторово время, должно быть, ходили в рукописях, и не по ним ли делали оглашения народу Корсунские и Византийские миссионеры; ибо здесь сокращенно представлена вся библейская история и свод всех пророчеств о Христе, а также искусно совмещены все догматы Православного вероисповедания и все Вселенские Соборы, именно, все то, что нужно миссионерам при оглашениях, или проповедях к обращаемому народу. Называть все это позднейшими вставками, или даже сочинением самого Нестора, значит явно идти против всех законов логики и истории; ибо, во первых, описанные здесь предметы, позднее на Руси описывались в другом виде, чему свидетельством служат многие Русские рукописи XIV, XV, XVI и XVII веков; во вторых, особенно в Катехизисе, изложена самая жаркая полемика против ересей, которую мог написать только Византиец X века, живо помнивший, чего стоила Церкви жестокая и продолжительная борьба с еретиками; в третьих, здесь есть много мест, которых никто не мог написать даже во время Нестора, и тем более после него, на пример, обличая развратную жизнь западного духовенства, Катехизис говорит: „възмутиша Италию всю, сеюще ученье свое разно: ови бо попове единою женою оженевся, служат, а друзии до седмые жены поимаюче служат.« А известно из Церковной Истории, что в XII веке, когда жил Нестор, западное духовенство уже давно все было безбрачным; ибо еще буллою Папы Григория VII-го все женатые Священники и клирики отрешены от своих должностей. Следовательно, о женатых попах в Италии можно было говорить только в X веке, или, по крайней мере, в первой половине XI-го, но отнюдь не в XII-м. И так, обширный трактат о верах и обращении Владимира к Христианству, помещенный у Нестора, доселе оставляемый нашими историками почти без внимания, заслуживает полное и глубокое изучение, как неподдельный памятник древности, и как подлинный документ, свидетельствующий, каким образом действовала Византия при обращении Руси в Христианство. Это место летописи особенно важно для историков нашей Церкви.

Описание Владимирова Княжения Нестор заключает панегириком сему Великому Князю. Филологический разбор этого памятника древности сюда не относится; а потому я обращу внимание только на историческую его сторону. Восхваляя Владимира, Нестор говорит: „Дивно же есть се, колико добра створил Рустей земли крестив ю. Мы же Хрестьяне суще, невъздаем почестья противу оного взданью. Аще бо он не крестил бы нас, то ныне были быхом в прельсти дьяволи, якоже прародители наши погынуша. Да аще быхом имели потщанье и мольбы приносили Богу за нь, в день представления его, и видя бы Бог тщанье наше к нему, прославил бы и: нам бо достоит зань Бога молити, понеже тем Бога познахом.« Это место панегирика заключает в себе два важные свидетельства: 1-е, Владимир в Несторово время нашею Церковию еще не был торжественно причислен к лику Святых, или, как тогда говорили, не вписан еще в сеноник; ибо Нестор убеждает своих современников молить Бога, чтобы он прославил Владимира, и это самое объясняет, почему так бедно жизнеописание Владимира, дошедшее до нас в разных рукописных житейниках, и ничем не пополняет известий, сообщенных Нестором; оно составлено по внесении Владимира в сеноник или Святцы, т. е., уже после Несторовой летописи. 2-е, это же место свидетельствует, что панегирик Владимиру сочинен самим Нестором, а не позднейшая вставка; ибо позднее Владимир уже встречается помещенным в наших святцах. Г-н Востоков, основываясь на одном месте Патерика, хранящегося в Румянцевском музее под № CCCVI-м, задает вопрос: не Феодосий ли, Игумен Печерский, написал этот панегирик Владимиру? Точно, в помянутом списке Патерика, в заключении похвалы Владимиру, сказано: „неизреченную радость, тоже буди улучити всем Крестьяном и мне грешному Феодосию.« Но, хорошо знакомому с разными редакциями наших Патериков и с своеволием старинных переписчиков, мудрено положиться на подобное свидетельство: здесь имя Феодосия явная вставка с намерением придать больше цены рукописи; ибо самый панегирик здесь помещенный, есть не больше, как сокращение Несторова панегирика, и притом такое сокращение, в котором выпущены все места, указывающие на то, что Владимир при Несторе не был еще причислен Церковию к лику Святых. Очевидно, что позднейший сокращатель, видя в современных ему святцах имя Князя Владимира, просветителя Русской земли, выкинул в своем сокращении все, что противоречило этой мысли в панегирике Нестора, и тем самым обличил свою позднейшую подделку на счет Феодосиева имени; притом надобно заметить, что Востоков судить только по списку с рукописи, снятому для Графа Румянцева, самой же рукописи он не видал и не знает, к какому веку принадлежит она.

Вслед за панегириком Владимиру Нестор начинает описание междоусобия детей его. Это одно из замечательнейших мест летописи, которое открывает законы отношений между Великими и удельными Князьями. Чтобы объяснить это место с большею отчётливостью, я начну несколько раньше и обращусь назад к разделу Владимировых владений между детьми, сделанному им самим еще в 988 году. По этому разделу Киев не был назначен ни одному Князю; следовательно, право на Великокняжеское достоинство, соединенное с Киевским владением, не имело нужды в особом назначении и бесспорно принадлежало старшему в роде, что подтверждают и слова Бориса; ибо он отвечал Великокняжеской дружине, предлагавшей ему занять Киевский престол: „Не буди мне възняти рукы на брата своего старейшего, аще и отец ми умре, то сь ми буди в отца место.« Также назначение Туровского удела не означало ли кандидатства на Великокняжеский престол? Ибо мы в последствии увидим еще двух Туровских Князей кандидатами на Киевский престол, именно: Святополка Михаила и Вячеслава Владимировича; впрочем, значения удельных городов в последствии так перепутались с родовыми отношениями Князей и другими обстоятельствами, что здесь ничего нельзя сказать определенно.

Причина междоусобий Святополка с Своими братьями, как и Ярополка с своими, скрывается в борьбе Великокняжеской власти с удельною, к которой, кажется, присоединилась еще родовая месть. И едва ли можно допустить, чтобы Святополк начал преследование братьев Бориса, Глеба и Святослава в обеспечение своих прав на Киев; ибо этих прав у него никто не оспоривал; сомнительное поведение Киевлян сначала было не в защиту прав Бориса и не по ненависти к Святополку, а только из одного опасения, что их братья были с Борисом во Владимировой дружине, как ясно свидетельствует сама летопись: „и не бе сердце их с ним, яко братья их беша с Борисом.« По возвращении же дружины в Киев все беспокойства граждан миновались, и Святополку не было никакой опасности со стороны братьев. Причину Святополковых действий лучше всего объясняют слова самого Святополка приведенные у Нестора: „яко избью всю братью свою, и прииму власть Руськую един.« Против столь ясного свидетельства спор уже невозможен. Поступки Святополковы есть настоящее повторение поступков Ярополка, и между удельными князьями тот же порядок действий: Святослав бежит в Угры, вероятно и Ярослав бежал бы к Варягам, если бы Новгородцы не взялись помочь ему. Нестор, осуждая убиение Бориса и Глеба, как поступок противу-нравственный, в то же время разбирает все действия Святополка со стороны политической и осуждает их, как порождение юного ума, противное основным законам Государства, закону уделов: „Люте бо граду тому, в нем же Князь ун, любяй вино пити с гусльми и с младыми советники.« Здесь обвиняются Святополковы советники; точно также прежде вся вина была сложена на Свенельда, убедившего Ярополка начать войну с Олегом, который говорил: „поиди на брат свой, и приими волость его.« Сии два, совершенно одинаковые, обстоятельства имеют важное значение: из них видно, что Варяго-Русские Князья и их советники, не могши отказаться от закона уделов по праву, старались ослабить, или уничтожить, его, фактически; находя это возможным потому, что закон сей еще не сроднился с новою Славянскою почвою, и что его первоначально поддерживала одна княжая дружина, а не народ, который только в последствии стал вступаться за удельных князей, и то, большею частию, по каким-либо особым обстоятельствам. Отсюда происходила постоянная борьба Великокняжеской власти с удельною, давшая нашей истории свой самостоятельный характер, не похожий ни на чисто Славянский, ни на Норманнский; борьба сия, в следствие разных соприкосновенных обстоятельств, которые мы увидим после, сначала кончилась было не в пользу Великих Князей, по потом обстоятельства переменились ко вреду уделов, и, наконец, Москва совершенно уничтожила удельное разновластие.

Война Ярослава с Святополком особенно замечательна тем, что здесь Новгородцы подали первый пример участия в Княжеских междоусобиях и указали удельным князьям домашнее средство защищаться против насилия Великокняжеской власти, тогда как прежде вся надежда их опиралась на чужеземной наемной дружине. Это вмешательство Новгородцев, не оставшееся без подражания в других городах, во многом изменило ход последующих междоусобных войн и на долго отсрочило утверждение единодержавия в России; оно дало некоторую политическую значимость Славянским городам, и даже не редко поставляло князей в какую-то неопределенную зависимость от городов.

Удачный пример противоборства Великокняжеской власти, поданный Ярославом, не остался без подражателей; ему скоро последовали племянник Ярославов, Брячислав Изяславичь, князь Полоцкий, и, Ярославов брат, Мстислав, князь Тмутараканский.

На другой год, по утверждении Ярослава в Киеве, Брячислав занял Новгород и, ограбив его, с добычею и пленниками пошел назад в Полоцк, но, на возвратном пути, встреченный Ярославом на Судомири, потерпел поражение и потерял всю добычу, захваченную в Новгороде. Эта война тем и кончилась; Нестор ничего не говорит о ее последствиях, а в Новгородской летописи даже не упоминается о нападении Брячислава на Новгород, а сказано просто: „лета 6529-го победи Ярослав Брячислава.« Это молчание Новгородской летописи о своем Новгородском деле наводит сомнение на известие Нестора: не из одних ли видов властолюбия воевал Ярослав с Брячисловом? Нестор же, зная, что война была в краях Новгородских, назвал ее преследованием за разграбление Новгорода; в противном случае мудрено допустить, чтобы Ярослав довольствовался одним отнятием добычи и не наказал Брячислава примерно за явное оскорбление Великокняжеской власти, и притом не так-то легко поверить, чтобы Новгородцы, не давно еще помогавшие Ярославу против сильного Святополка, не справились сами с каким нибудь Брячиславом и допустили его занять Новгород; да и почему сам Брячислав, занявши Новгород, не оставил его за собою? Не ужели какой нибудь Полоцк был лучше богатого и сильного Новгорода? Все это такие вопросы, которые, если не уничтожают известия Несторова, то, по крайней мере, наводят на него сильное подозрение.

В 6532 году Ярослав был в Новгороде для усмирения Суздальских мятежей, происшедших в следствие голода и восстания язычников, предводительствуемых волхвами; в это время Мстислав Тмутараканский, победитель Касогов, явился под Киевом, но Киевляне, подражая примеру Новгородцев, вступились за Ярослава и не приняли Мстислава. Это обстоятельство видимо переменило ход дела; Мстислав утвердился в Чернигове, а Ярослав, чтобы поддержать Великокняжескую власть, пригласил Варягов из за моря и, вместе с ними и с Новгородцами; пошел на Мстислава, Лиственская битва кончилась не в его пользу, и он должен был бежать опять в Новгород; но Мстислав предложил ему остаться в Киев и владеть правым берегом Днепра; недоверчивый Ярослав послал в Киев своих мужей, сам же остался в Новгороде, и только уже на другой год возвратился в Приднепровье с многочисленным войском и у Городца заключил мир с Мстиславом, по которому Днепр служил границею обоих княжений.

Поход победоносного Мстислава на Киев проявляет новую идею в нашей истории; он указывает, что Киев и Приднепровье сделались центром Русской жизни, любимою мечтою удельных Князей, которые, как скоро увидим, лучше хотели владеть каким нибудь Приднепровским пригородом, нежели жить вдали от Днепра, хотя и в богатой области. Мстислав первый показал пример; он, очевидно, не искал великого княжения и не хотел нарушать закона старейшинства, ибо сам предложил Великокняжеский престол побежденному Ярославу: „Сяди в своем Киеве, ты еси старейший брат, а мне буди си сторона и потом, до самой смерти своей, был верным союзником Ярославу и ходил с ним в Польшу. Могущественный и воинственный, Мстислав был истинный удельный князь, самый высокий образец всех князей; он в одно и то же время свято сохранял коренный закон старейшинству уважал Великокняжескую власть и твердо охранял права князей удельных; при нем Русь, не смотря на раздробленность, наслаждалась совершенным покоем и мелкие удельные князья не были обижаемы Великим Князем. Но как скоро умер Мстислав, то Великий Князь в тот же год засадил в поруб Псковского князя, Судислава, будто бы по клевете, как говорит Нестор, но на самом деле, вероятно, без всякой причины, из одного желания стеснить уделы. Мстиславова война была последним междоусобием при Ярославе.

Внешние войны Ярослава, по свидетельству Нестора, преимущественно были направлены к западу; так в 1022 году Ярослав ходил к Берестью, т. е., в сторону нынешнего Бреста Литовского; в 1030 году взял Белз в той же стороне; в том же году ходил на Чудь и построил там Юрьев, нынешний Дерпт; в 1031 году, вместе с Мстиславом, воевал в Польше и возвратил Червенские города, отнятые было Болеславом; в 1038 году ходил на Ятвягов; в 1040-м на Литву; в 1041-м на Мазовшан. О восточных войнах Нестор не говорит ни слова. Очевидно, что при Ярославле Русь спешила вдвинуться в Европу и покорить все полудикие племена, отделявшие ее от образованных Европейских государств; из видов сближения с Европою Ярослав воевал с полудикими племенами даже и не для себя; так в 1047 году он покорил Мазовшан для Казимира Польского. Войны Мстислава с Касогами, как самостоятельные, независимые действия удельного князя, нельзя относить к делам Ярослава; война с Византиею не означает движения Руси на Восток; она была начата и ведена только в защиту Русской торговли; война с Печенегами, напавшими на Киев в 1036 году, была только оборонительною войною; отогнавши Печенегов от Киева, Ярослав более не думал о них и не замышлял похода в их степи.

Из внутренних дел Ярослава, упоминаемых Нестором, замечательны были следующие: 1-е, в 1024 году Ярослав ходил в Суздальскую землю для прекращения мятежа, происшедшего в следствие голода и возмущения волхвов, которые, пользуясь всеобщим бедствием в той стороне, вздумали, кажется, восстать против Христианства и произвести реакцию в пользу прежней языческой религии. Голод, вероятно, по распоряжению Ярослава, был прекращен привозом хлеба из Камской Болгарии: „Идоша по Волзе вси людье в Болгары, и привезоша жито и тако ожиша;« мятеж же Ярослав потушил, переловивши волхвов и казнивши их, а частию расточивши по разным странам.

2-е, в 1037 году Ярослав начал укрепление и распространение Киева и заложил несколько церквей и монастырей. Нестор говорит, что Ярославово время было именно тем временем, с которого началось на Руси распространение Христианской Церкви и просвещения. Вот его слова: „и при сем нача вера Христианская плодитися и расширяти, и черноризци почаша множитися, и монастыреве починаху быти. И бе Ярослав любя церковные уставы, попы любяше повелику, излиха же черноризьце, и книгам прилежаше и почитая е в нощи в дне; и собра писце многы, и прекладаше от Грек на Словенское письмо, и списаша книгы многы, и сниска, имиже поучащеся вернии людье, наслаждаются ученья божественного. Якоже бо се некто землю разорет, другый же насеет, иниже пожинают и ядять пищю бесскудну: тако и сь, Отець бо сего Володимер взора и умягчи, рекше крещеньем просветив; сь же насея книжными словесы сердца верных людий, а мы пожинаем ученье приемлюще книжное.« Это Несторово известие очень важно для истории нашего просвещения: оно, во 1-х, свидетельствует, что Русь, в отношении к просвещению, шагнула при Ярославе далее Дунайской Болгарии, старшей сестры ее на этом пути; Ярослав уже не довольствовался Болгарскими переводами Греческих книг, которые были принесены при Владимире и которые накупил, или, как у Нестора, сниска сам Ярослав; он велел переводить на Славянский язык даже те Греческие книги, с которыми еще не были знакомы и Болгары, наши учители, „и прекладаше от Грек на Словенское письмо.« Во 2-х, это Несторово место указывает, что в конце XI и начале XII века просвещение, посеянное Ярославом, оказало уже достаточные успехи; ибо Нестор, уже не обинуясь, говорит: „сьже насея книжными словесы сердца верных людий, а мы пожинаем, ученье приемлюще книжное,« что подтверждается и самыми фактами. Сам Нестор был знаком с историческою Византийскою литературою, как видно из его летописи; сверх того, даже до нас дошли литературные памятники XII века, каковы: поучения Кирилла Туровского, послание Митрополита Никифора к Владимиру Мономаху; послание и поучение к детям самого Владимира Мономаха; вопросы Кирика Новгородскому Епископу, Нифонту; прибавление к церковному уставу Новгородского и Белгородского святителей; послание Даниила Заточника. А изучения нашей древнейшей литературы по старинным рукописям, еще, неразработанным, может быть, откроет и иные памятники того времени.

В числе событий Ярославова Княжения Нестор упоминает о построении Киево-Печерского монастыря. Это известие имеет свою историческую важность, потому что монастырь сей занимал очень важное место в Киевской истории; он был образцом всех Русских монастырей, пользовался уважением всех современных князей и народа; большею частию его иноки занимали Епископские кафедры на Руси; в нем, кажется, был главный рассадник Русского просвещения и христианской ревности. Говоря о Киевском княжении, нельзя не упомянуть о Печерском монастыре точно также, как в истории государства Московского нельзя прейти молчанием о Троицкой Сергиевой Лавре; даже, кажется, Киево-Печерский монастырь был для Киева многозначительнее, чем Сергиева лавра для Москвы. Нестор очень хорошо понимал, что, упустивши из виду Печерский монастырь, не вольно должно будет оставить неосвещенною самую важную сторону народной жизни, именно религиозную жизнь князей и народа; история Печерского монастыря есть лучший памятник народного характера в Несторово время.

По словам Нестора, Ярослав, перед смертию, сделал завещание своим сыновьям жить мирно и слушаться старшего, которому поручил, вместе с великим княжением, надзор за спокойствием и неприкосновенностью уделов: „наряди сыны своя, рек им: се аз отхожу света сего, сынове мои; имейте в собе любовь, понеже вы есте братья единого отца и матери..... се же поручаю в собе место стол старейшему сыну моему и брату вашему Изяславу, Киев, сего послушайте якоже послушаете мене, да то вы будет в мене место; а Святославу даю Чернигов, а Всеволоду Переяславль, а Игорю Володимирь, а Вячеславу Смоленск. И тако раздели грады, заповедав им не переступати предела братня, ни сгонити, рек Изяславу: аще кто хощет обидети брата своего, то ты помогай его же обидят.« Это завещание Ярослава есть чистое повторение давно известного закона старешинства в роде, на основании которого еще Борис говорил: „не буди мне взняти рукы на брата своего старешего, аще и отец ми умре, то сь ми буди в отца место.« Но оно имеет большую важность потому, что указывает на ослабление закона старейшинства и соединенной с ним удельной системы; иначе же Ярославу не за чем бы было повторять этот закон в особом завещании, если бы он не замечал его ослабления. Притом завещанием сим Ярослав, поручая Великому Князю наблюдать за неприкосновенностью уделов, тем самым удерживал его от стеснения удельных князей, следствие которого он, некоторым образом, в свое время испытывал на себе и еще более видел на своих братьях, Борисе, Глебе и Святославе. Ярослав, утверждая завещанием неприкосновенность уделов, с тем вместе, молча, дозволял удельным князьям соединяться против Великого князя, если бы он решился посягнуть на какой либо удел. Потомки Ярославовы очень хорошо поняли настоящий смысл сего завещания, и не замедлили воспользоваться им против насилия Великокняжеской власти.

По смерти Ярослава, сыновья его заняли назначенные, по завещанию, уделы и десять лет жили в совершенном согласии между собою, под главным управлением Изяслава; к ним в союз вступил даже Всеслав Полоцкий и вместе с ними ходил на Торков. Но Ярослав, так много заботившийся о порядке и мире между удельными князьями, сам, кажется, первый подал повод к раздорам и междоусобиям; он забыл в своем завещании своего внука, сироту Ростислава Владимировича, проживавшего без удела в Новгороде. Этот Ростислав как только вырос, то немедленно составил себе дружину и пошел добывать удела; уважая закон старейшинства, он не решился занять ни одного Приднепровского города, где непременно должен был столкнуться с которым либо дядею; а по сему ударил на отдаленную Тмутаракань и выгнал оттуда двоюродного своего брата, Глеба Святославича. Святослав вступился за сына и пошел на племянника, почтительный к дяде, Ростислав удалился без боя; но когда Святослав, посадивши Глеба снова в Тмутаракани, сам возвратился в Чернигов, то Ростислав опять выгнал Глеба и укрепил за собою удел Тмутараканский. Ростислав, истый удельный князь, шел по следам своего деда, отцова дяди, Мстислава Владимировича; забытый в завещании Ярославовом, но, как князь независимый и притом старший внук Ярославов, имевший первый право на старший внучий удел по самому рождению, он пошел добывать его силою, и, желая во всем соблюсти право старейшинства, выбрал в предмет своих исканий именно тот удел, которым владел старший по нем внук Ярославов Глеб, следовательно, который прямо должен был принадлежать ему, как имеющему старейшинство перед Глебом. Таким образом и в самом насилии он соблюдал свято право старейшинства и, нападая не на дядю, а на двоюродного брата, который по отцу был моложе его, он искал только своего права, а по сему его нападение вовсе не было противозаконным. В Несторовом описании этого дела особенно многознаменательны следующие слова: „Иде Святослав на Ростислава к Тмутараканю, Ростислав же отступи кроме из града, не убоявся его, но не хотя противу стрыеви своему оружья взяти.« С первого взгляда, слова сии кажутся непонятными, ибо каким образом Ростислав мог сохранить уважение к дяде, когда уже отнял удел у его сына? Не хочет ли Нестор этими словами прикрыть трусость Ростислава, испугавшегося дяди? Конечно, рассматривая дело по нынешним понятиям, этого и нельзя иначе принимать: но в XI веке у нас на это смотрели не так; по тогдашнему образу мыслей князь, получивший удел, становился уже лицом самостоятельным и удел его, отделенный старшим князем от своего, более уже не принадлежал старшему князю и никогда не мог быть возвращен к нему без нарушения права, чему примеров много увидим после; и, следовательно, кто бы стал отнимать у такого князя удел, тот по праву был только его врагом, его оскорблял, а не старшего князя, от которого получен удел; хотя старший князь и мог вступаться за него по родственным или другим отношениям, но не больше, как союзник, а не хозяин удела; и в таком случае соперник тогда только делался личным врагом старшему князю, когда бы лично ему стал делать сопротивление, уклоняясь же от сопротивления он явно показывал уважение к старшему и этим отнимал у него право преследования. Так точно поступил благоразумный Ростислав, хорошо понимавший законы своего времени; и, обезоруженный его почтительностью и законностью поступков, благородный Святослав отказался от преследования, и даже, по вторичном отнятии Тмутаракани у Глеба, не заботился о ее возвращении. Таким образом ум Ростислава и строгое соблюдение права в самом насилии опять восстановили тишину и порядок уделов, но не надолго; гроза уже сбиралась над юною Русью. Впрочем, не приступая еще к рассмотрению последующих происшествий, здесь не лишним будет решить, по возможности, один замечательный вопрос: почему Ярослав не упомянул в своем завещании о Ростиславе? Прямых указаний летописи для разрешения этого вопроса мы не имеем; а посему необходимо должны довольствоваться одними соображениями происшествий. Здесь исходным пунктом вопроса должно принять тогдашние понятия об опеке. Права опеки в нынешнем ее смысле, сколько мы можем судить из летописей, в древние времена на Руси не существовало, по крайней мере в смысле политическом, государственном. Малолетний неспособный управлять, не управлял, и власть переходила к другому, способнейшему, ближайшему родственнику малолетнего, который и управлял государством от своего имени, как своею собственностью, не обязываясь даже заботиться о передаче власти, когда вырастет малолетний; на таких основаниях управляли Русью Олег при Игоре, который оставался самовластным государем до самой своей смерти, не смотря на то, что Игорь уже давно был совершеннолетним, и Ольга при Святославе, которая, впрочем, как женщина и мать, в последствии уступила правление взросшему Святославу, и, конечно, не по законным требованиям сына, а по материнской любви и, может быть, по преклонности своих лет; точно также, в последствии, Ярославичи по смерти брата своего, Вячеслава, князя Смоленского, за малолетством сына покойного, отдали удел Игорю Ярославичу, а Бориса Вячеславича, как малолетнего, оставили безудельным. Кажется, основываясь на этом же праве князья на Уветичевском съезде требовали у Ростиславичей Теребовля и обещались кормить у себя ослепленного Василька, по этому же праву не имел удела большой Святослав Юрьевичь. При таких понятиях об опеке Ярослав очевидно не мог назначить удела малолетнему Ростиславу и по неволе должен был предоставить это своим детям, которые, впрочем, из своих выгод, не думали исполнять законной обязанности к одинокому сироте племяннику, и только тогда уже согласились признать его право на удел, когда он решился поддержать его силою.

Но обратимся к порядку Несторова повествования. Нестор, как предвестников грозы, нависшей над юною Русью, описывает разные необыкновенные предзнаменательные явления: кровавую звезду на западе, младенца урода, брошенного в Сетомль, и помрачение солнца. Это описание, с одной стороны, так проникнуто современностью, что, при чтении его, невольно переносишься в тот век и как бы видишь пред собою народ, гнетомый каким-то безотчетным и смутным ожиданием чего-то недоброго; с другой стороны, оно обличает в Несторе большую начитанность Византийских летописей; здесь он, в подтверждение своего сказания, говорит о подобных явлениях в Иерусалиме при Антиохе и Нероне, и явлениях при Императорах Юстиниане, Маврикии и Константине иконоборце.

Слишком многосложная система старейшинства и неприкосновенности уделов не могла быть надежною и прочною обороною мира и спокойствия: только добросовестность, ум и сила Тмутараканских князей, Мстислава и Ростислава, могли еще поддерживать эту систему и держать в равновесии Великокняжескую власть и самостоятельность удельных князей; но в наступающее время они оба уже не существовали, – Мстислав умер еще при Ярославе, а Ростислава отравили Греки в 1065 году; Изяслав же с братьями далеко не могли удовлетворить требованиям коренного закона уделов; один хотел единодержавия, а другие самостоятельности и усиления родов, и борьба должна была возникнуть неминуемо.

Смятения начались войною Всеслава Полоцкого в 1064 году: „в се же лето Всеслав рать почал,« говорит летописец. Война эта продолжалась два года: в это время Всеслав успел было захватить Новгород, но, разбитый, Ярославичами на Немизе, принужден был возвратиться в Полоцк, откуда, через четыре месяца после битвы на Немизе, вызванный в Смоленск для переговоров о мире, изменнически был схвачен и отвезен в Киев, где Изяслав засадил его в подземную темницу вместе с двумя сыновьями. Причины Всеславовой войны летописец не объясняет, но, по всему вероятию, Полоцкий князь, доселе бывший в союзе с Ярославичами, начал войну не из желания пограбить, а, собственно, в защиту своих прав против насилий или притязаний Изяслава, который на нем, как на чужеродце, на первом хотел испытать свою власть; ибо припомним, что Всеслав напал не на удельного Князя (что, конечно бы, было легче, если бы он хотел только пограбить), но занял Новгород, принадлежавший к владениям Великокняжеским; следовательно, борьба была, собственно, с Великим Князем и, кажется, по началу не без тайного согласия других удельных князей; в противном случае очень трудно объяснить, каким образом один удельный князь мог два года бороться с Великим Князем, поддерживаемым сильными братьями? Сам летописец, при всем уважении к Изяславу и холодности к князю Полоцкому, не укоряет последнего за нападение на Новгород, а, напротив, в последствии, при занятии Киева, некоторым образом старается оправдать его и обвинить Изяслава: „Се же Бог яви силу крестную, понеже Изяслав целовав крест, и я ѝ; тем же наведе Бог поганые, сего же яве избави крест честный, в день бо въздвиженья Всеслав вздохнув рече: О кресте честный! понеже к тобе веровах, избави мя от рва сего.«

На следующий год было нашествие Половцев на Русскую землю; Ярославичи встретили их на Альте, но, разбитые, бежали: Изяслав и Всеволод в Киев, а Святослав в Чернигов. Не здесь ли уже начинается явная вражда Ярославичей? Беглецы разделились: один ушел в Чернигов, а двое в Киев. Как бы то ни было, но Великий Князь, выгнанный взбунтовавшимися Киевлянами, не искал помощи у братьев, своих удельных князей, а убежал к постороннему государю, королю Польскому, Казимиру, своему шурину. Очевидно, что удельные Ярославичи уже были недовольны Изяславом, да и между собою не совсем согласны, и, кажется, Изяслав, хотел привлечь на свою сторону Всеволода. Не принявши такового предположения, мудрено объяснить, каким образом удельные князья, родные братья, не вступились за Великого Князя и спокойно дозволили занять Киев чужеродцу, темничному узнику Всеславу; тут нельзя говорить, что Ярославичи были ошеломлены нашествием Половцев; ибо в след же за изгнанием Изяслава из Киева, летописец говорит о Сновской победе Святослава Черниговского, который разбил 12 т. Половцев и успел даже захватить их князя; следовательно, Ярославичи не больно пугались Половцев. Вообще Половецкие набеги никогда не были страшны для наших князей, и только княжеские кото̀ры попускали иногда Половцам пограбить ту, или другую область.

При описании Половецкого набега и бунта Киевлян у Нестора помещено рассуждение о различии войн и усобиц и взгляд на современное состояние Русского народа; это место, проникнутое народностью и образом мыслей того века, заслуживает полное изучение и показывает в Несторе глубокого знатока обязанностей историка, который хорошо понимает, что ему должно изображать не одни происшествия, но и современный образ мыслей народа, действующего в происшествиях. А в описании Киевского мятежа столько правды, простоты, выразительности и стройности, что невольно благоговеет пред гением Нестора, который не устарел в продолжении слишком семисот лет.

Чрез семь месяцев, Изяслав с Поляками пошел отыскивать потерянного Киевского престола; Всеслав вышел было против него к Белгороду, но, не надеясь на верность Киевлян, тайно ушел в Полоцк. Киевляне, встревоженные бегством князя, возвратились домой и, по решению веча, послали к Святославу и Всеволоду, чтобы они заняли Киев: „А пойдета в град отца своего; ащели не хочета, то нам не воля: зажегше град рвой вступим в Грецкую землю.« Ярославичи успокоили Киевлян посольством к Изяславу, чтобы он не водил на Киев Ляхов: „Противна бо ти нету; ащели хощеши гнев имети, и погубити град; то веси, яко нама жаль отня стола.« Изяслав уступил требованию братьев, отослал от себя Польское войско и только с немногими вступил в Киев; отправленный им наперед сын его, Мстислав, казнил главных зачинщиков прежнего бунта в Киеве; сам Изяслав, пришедши в город, перевел торг на гору из опасения вторичного возмущения, Всеслава же прогнал из Полоцка и посадил там своего сына. Здесь уже виден перевесь удельных князей; в это смутное время Великокняжеская власть чуть не потеряла своего значения; перессорившийся с братьями, Изяслав выгнан возмутившимися Киевлянами и за него ни один брат не вступился; чужеродец Всеслав, посаженный на его место, не успел еще ничего сделать и был доволен что его не тревожили удельные князья; возвращается Изяслав с Поляками, а удельные князья, вместо готовности принять его, требуют, чтобы не водил чужеземцев в Киев и грозят: „веси, яко нама жаль отня стола,« и Великий Князь уступает их требованиям без возражений. И так Ярославов завет и коренный исконный закон старейшинства нарушены: младшие приказывают старшему и он исполняет их требования; на Руси более нет верховного главы; каждый удел есть уже самостоятельное, отдельное, независимое государство; и только закон родства и почтение к гробам, предков похороненных в Киеве, поддерживают какую-то слабую связь между князьями. Великий Князь не только теряет свое моральное значение, но даже материально является очень слабым в сравнении с Черниговским Князем, Святославом, который, кроме Чернигова, Рязани, Мурома, земли Вятичей и Тмутаракани, доставшихся, по разделу Ярославову, завладел уже Белым-озером, где у него был даньщиком Ян Вышатичь, и Новгородом, в котором сидел сын его, Глеб. Когда именно завладел всем этим Святослав, у Нестора не сказано; впрочем, из первой Новгородской летописи видно, что Глеб Святославич уже в 1069 году удачно отразил Веселава от Новгорода; следовательно, занятие Новгорода Святославом было до вторичного изгнания Изяслава из Киева и, вероятно, в те семь месяцев, когда Киевским Князем был Всеслав.

В 1071 году Всеслав возвратил свой родовой удел, Полоцк, и выгнал оттуда Изяславова сына, Святополка; и ни один удельный князь не подумал вступиться ни за Всеслава, ни за Изяслава явно, в противность Ярославову завещанию – помогать обиженному. Еще год после этого прошел в покое, и Ярославичи съезжались в Вышгород на перенесение мощей Бориса и Глеба и обедали вместе, как говорит летописец, с любовью великою. Но эта любовь, очевидно, скрывала какой либо замысел, ибо на другой же год могущественнейший из Ярославичей, Святослав Черниговский, сговорясь с Всеволодом, выгнал Изяслава из Киева и объявил себя Великим Князем; Изяслав опять бежал в Польшу с большим имением, думая сыскать себе заступников, но там его обобрали и указали путь; вторичное бегство Изяслава доказывает, что он на Руси не имел никакой защиты. Святослава, же, в основании разрушивши завет отца и закон старейшинства, придумал новый оборот дел; не имея права на старейшинство и не видя возможности одному владеть всею Русью, он решился удержать за собою власть усилением своего рода, и посему рассадил своих сыновей на всем протяжении Руси от севера к югу: старший его сын, Глеб, княжил в Новгороде, Олег в Чернигове, Роман в Тмутаракани; разумеется, к этим главным точкам принадлежало много других областей, на пример, Глеб, кроме Новгорода, владел Ростовом, Белым-озером и Поволожьем. Таким образом, Святослав, не уничтожая уделов, без старейшинства утвердил за собою верховную власть и был столько силен, что никто не осмелился против него вступиться за Изяслава. Но скорая смерть не дозволила Святославу устроить дела и привести к концу свою систему усиления рода.

С смертию Святослава, впрочем, не умерла его система; только усиливаться стал не его род. После Святослава Киевским или Великим Князем, сперва было сделался Всеволод, но, чрез полгода, Изяслав возвратился с Поляками, и Всеволод, на выгодных условиях, уступил ему Киев; и сии два последние Ярославича поделили Русскую землю между своими родами на счет Святославова рода. Во первых, за уступку Киева, Изяслав уступил Всеволоду Чернигов, а тамошнего князя Олега, Святославича, оставил без удела на житье у Всеволода; потом, Всеволодову сыну, Мономаху, отдал Смоленск, своего старшего сына, Святополка, посадил в Новгороде на место Глеба, убитого в Заволочье, а меньшего, Ярополка, поместил в Вышегороде. Таким образом могучий род Святославов, владевший более, нежели половиною Руси, в один год так обеднял, что остался при одной Тмутаракани, куда к Роману пришел и Олег, бежавший от Всеволода. С Олегом вместе пришел в Тмутаракань другой безудельный князь, сирота Борис Вячеславичь; оба они подговорили Половцев и, с их полчищами, пошли отыскивать уделов; на первый раз они заняли Чернигов, откуда Всеволод бежал к Великому Князю, который немедленно вооружился против обиженных племянников. Умный Олег хотел было вступить в переговоры с дядями, но Борис на это не согласился и началась Нежатинская битва, на которой Борис и Изяслав пали, Олег убежал опять в Тмутаракань, Всеволод же сделался Великим Князем, а Чернигов отдал сыну своему, Владимиру Мономаху. Таким образом закон старейшинства, по видимому, опять получил свою прежнюю силу; но, на самом деле, он был только благовидным прикрытием Святославовой системы усиления родов: Всеволод точно был старшим из наличных князей, но, конечно, не старшинство, а сила доставила ему Великокняжеский престол. И так завет Ярославов, которым он думал поддержать на долго закон старейшинства, не просуществовал и одной четверти века; в продолжение трехкратного княжения Изяслава все Ярославово исчезло, и только старый закон старейшинства остался влачить дни свои, но уже не для себя, а для прикрытия новых идей, к которым еще не привыкли люди.

Нестор поступил с большею отчетливостью в описании Изяславова Княжения, столь важного по своим последствиям и произведшего большой переворот в политическом устройстве древней Руси; он не только добросовестно передал нам политическую историю того времени, но удачно познакомил нас и с другими сторонами народной жизни. Его описание Киево-Печерского монастыря и тамошних иноков, прославившихся подвигами благочестия, заслуживает полное изучение и превосходно очеркивает религиозную сторону народной жизни; а рассказы о волхвах и кудесниках, являвшихся в Новгороде, Ростове, Киеве и Беле-озере, и производивших большие движения в народе, указывают нам на нравственную и умственную сторону народного духа. Из всех этих описаний, с первого взгляда кажущихся приставными и лишними, вытекает полная и стройная история Руси XI века; здесь мы видим, как возможность многих политических событий утверждается на нравственных явлениях, и как, на оборот, сии последние получают свою достоверность от первых. Здесь заслуга и ум Нестора – неоценимы; он во всех фазах жизни умел подметить движение и борьбу старого с новым и нового со старым, борьбу элемента Скандинавского с Славянским и Христианства с язычеством, и передал эту борьбу с изумительною точностью. Несторово описание Изяславова княжения заслуживает глубокое изучение; этот период времени есть один из важнейших во всей Русской истории: до Изяслава можно сказать наша летописная Русь, т. е, смесь пришельцев с туземцами, только знакомилась сама с собою и каждая сторона только еще пытала свои силы, но при Изяславе это знакомство разрешилось борьбою разносторонних идей, которая (борьба) на долго установила ход событий в нашей Истории. Нестор вполне понял важность этого времени, и посему не удовольствовался одною историею Киева, как делал прежде; но, по возможности, распространил свой взгляд на всю Русь и преимущественно, сосредоточил свое внимание па обще-Русских событиях.

Говоря о Несторе, как о верном и глубокомысленном историке, нельзя пропустить без внимания и художническую сторону его летописи. Посмотрите, как у него величественно и характерно описание похорон Изяслава; сколько правды, сколько современности и художнического достоинства в этом, по видимому, безыскуственном рассказе! „Убиен бысть князь Изяславь месяца Октября в 3 день, и вземше тело его привезоша ѝ в лодьи и поставиша противу Городьцю: изиде противу ему весь город Киев, и взложивше тело его на сани повезоша ѝ, с песьми попове и черноризьци понесоша ѝ в град, и не бе лзе слышати пенья во плачи, велице вопли, плакабося по нем весь град Киев; Ярополк же идяше полем, плачася с дружиною своею: „Отче, отче мой! что еси пожил без печали на свете сем, многы напасти приим от людий и от братья своея? се же погыбе не от брата, но за брата своего положи главу свою.« И принесше положиша тело его в церкви Св. Богородица, вложивъше ѝ в раку мраморяну.« Всеобщий плачь Киевлян – лучшее свидетельство достоинства Изяслава, как народного правителя, что, впрочем, еще не отвечает за его государственную политику, и последующий у Нестора за описанием похорон панегирик Изяславу едва ли оправдает его перед потомством.

По смерти Изяслава великое княжение, по праву старейшинства и по силе, досталось хитрейшему из сыновей Ярославовых, Всеволоду, который, в продолжении всего периода времени, от смерти отца до кончины Изяславовой, держался то стороны Изяслава, то Святослава, и как осторожнейший из братьев, умел снискать любовь обоих, и незаметно до того, усилил свой род, что, по смерти Изяслава, сделался могущественнейшим князем, так что ему принадлежали, кроме родового Переславского удела, Чернигов и Смоленск, богатейшие города того времени; Сделавшись Великим Князем, он принял за правило следовать Святославовой системе усиления своего рода, и, в продолжении пятнадцатилетнего княжения в Киеве, до того успел в этом деле, что его сыну, Мономаху, по смерти отца принадлежала чуть не вся Русь. Первым делом Всеволода было отстранение от удельной власти всех потомков Святослава и Ростислава и, по возможности, сокращение уделов, принадлежащих Изяславичам; Сперва он отдал своим детям Чернигов, Переяславль и Смоленск, Ярополку же, Изяславову сыну, дал Владимир Волынский и Туров, а Святополка, старшего Изяславова сына, оставил, по прежнему, в Новегороде, за Святославовым же родом осталась одна Тмутаракань, где княжил Роман Святославичь. Этот князь, желая возвратить своему роду Чернигов, где были гробы его отца и брата, в 1079 году повел на Русь Половцев; хитрый Всеволод сумел купить мир у Половецких князей, которые и убили Романа, а брата его, Олега, отвезли в Константинополь в заточенье, вероятно, по распоряжению Всеволода, который немедленно присоединил Тмутаракань к своим владениям и посадил там своего посадника, Ратибора.

В 1081 году два безудельные Князя, Давыд Игоревичь и Володарь Ростиславичь, проживавшие, может быть, под присмотром у самого Всеволода, бежали тайно в Тмутаракань и завладели этой областью; через год явился туда Олег Святославичь из Греции и занял эту страну, как свой родовой удел. В 1084 году еще два безудельных князя, Рюрик и Василько Ростиславичи, жившие у Ярополка, во время его поездки в Киев, убежали и, собрав дружину, самого его выгнали из Владимира; но, посланный Всеволодом, Мономах, старший сын его, прогнал Ростиславичей и возвратил Владимир Ярополку. Между тем в это же время отважный и воинственный Давыд Игоревичь напал на Греческих купцов в Олешье и захватил их в плен с их товарами; Всеволод, желая поддержать Греческую торговлю, вызвал Давыда в Киев и уступил ему Дорогобуж. Далее летопись говорит о возмущении Ярополка, но едва ли это было так; ибо нигде нет и помину о приготовлениях этого князя к войне; конечно, он не мог один воевать против могучего Всеволода, следовательно, для него нужны были союзники; а летописец не только не упоминает об них, но даже и про самого Ярополка говорит, что он тотчас, при появлении посланного Всеволодом Мономаха, бежал к Ляхам, оставя во власти врагов мать, жену, детей и дружину и не мало не думая о сопротивлении; а Ярополк был не из робких, как выше говорит сам же летописец, следовательно, очень мудрено, чтобы воинственный князь, готовившийся к войне с Всеволодом, при появлении Мономаха, без боя убежал в Польшу. Гораздо естественнее согласиться, что властолюбивый и хитрый Всеволод теснил Ярополка, и послал Мономаха только по тому, что племянник может быть осмелился в переговорах отстаивать права удельного князя; на это указывает и вызов Ярополка в Киев за год перед его мнимым возмущением. Это же подтверждает и последующий поступок Ярополка; он не привел Поляков на Русь, а спокойно согласился принять мир на условиях, предложенных Всеволодом. Конечно, Нестор не мог знать переговоров, веденных тайно; по сему посылку Мономаха на Владимир принял следствием Ярополкова возмущения.

Между тем Рюрик Ростиславичь успел занять Перемышль, а брат его, Василько, кажется, Теребовль; Всеволод ходил было на Рюрика в 1084 году, но, кажется, без успеха. Ростиславичи, захватившие себе уделы, очевидно, против воли Великого Князя, воинственные по природе, всегда были готовы к отражению властолюбивого Всеволода и, подобно Святославичам, кажется, находились в постоянных связях с Половцами; и, зная, что не усиливая своих уделов, не могут существовать безопасно в соседстве с сильным Всеволодовым родом, они, при помощи Половцев, удачно воевали с соседними Ляхами и на их счет увеличивали свои уделы. Всеволод же, занятый утомительною войною с Половцами, занявшими Прилук, Песочен, Переволоку и другие места, по необходимости, смотрел как бы сквозь пальцев, на усиление некоторых, неопасных для него, удельных Князей, довольный тем, что они не тревожили его владений.

Кажется, безошибочно можно сказать, что все Полоцкие войны этого времени решительно были подготовляемы младшими удельными князьями, обделенными Всеволодом, заботившимся только об усилении своего рода. Князья сии, не имея сил вступить в явную борьбу с Великим Князем, и зная по опыту над Изяславичами, что он не упустит случая стеснить их при первой удобности, всеми силами старались вооружать Половцев, дабы, таким образом, держать его в постоянной тревоге. Половцы здесь именно были, может быть, не зная того сами, защитниками удельных князей от насилия Великокняжеской власти, могущественной своим родом. Нестор не говорит об этом прямо; но из всей истории Всеволода мы нигде не видим, чтобы младшие князья не его рода участвовали в войнах с Половцами, и чтобы Половцы нападали на их владения; все это явно указывает, что нападения были не на Русь, а только на Всеволодов род, и, следовательно, возбуждались происками младших князей, бывших в тайном союзе с Половцами и, кажется, главными действователями в этом союзе были Ростиславичи и Святославичи, ближайшие соседи Половцев, и, может быть, удалой Давыд Игоревич, который, как увидим после, был хорошо знаком со всеми Половецкими князьями.

Результатом Всеволодова Княжения была кровавая вражда против его рода, так что умный и добрый Мономах по смерти отца нашелся вынужденным уступить Великокняжеский престол старшему из всех князей, Святополку, сыну Изяславову: ему оставалось только это одно средство, чтобы избежать всеобщей жестокой войны и сколько нибудь примирить свой род с другими родами, в чем он и не ошибся. Эта уступка Великокняжеского престола старшему в роде, без всякой обиды для других, сделала его главою удельных князей, посредником и миротворцем во всех княжеских распрях и, вместе с тем, еще более усилила его род и приготовила его будущее могущество в Руси.

Несторов панегирик Всеволоду довольно верно характеризует этого Князя. Чтобы яснее видеть отличительные черты Всеволодова характера, я представлю их в параллели с характером Изяслава, описанным также в Несторовом панегирике. Вот Изяслав: „Бе же Изяслав муж взором красен и телом велик, незлобив нравом, кривого ненавидя, любя правду; не бе в нем льсти, но прост муж умом, не вздая зла за зло.« А вот и Всеволод: „Сии бо благоверный Князь Всеволод бе издетьска боголюбив, любя правду, набдя убогия, въздая честь Епископом и презвутером, излихаже любяше чернорисци, подаяше требованье им; беже и сам въздержася от пьянства и от похоти.« Какая разница между братьями. Один красивый, величественный, откровенный, простой, добродушный и, кажется, веселый в жизни; по крайней мере летописец не выставляет воздержности в числе его достоинств; другой же богомольный, видимо внимательный к убогим, искательный перед духовенством, которое имело большое влияние на народ, строгий к самому себе в отношении к воздержанию и чистоты нравов, следовательно, человек осторожный, скрытный, но отнюдь не откровенный и не добродушный. Это чуть не Олгерд XI-го века; его, кажется, нельзя было застать в расплох: он всегда ловко умел пользоваться обстоятельствами; ему далеко уступали в политическом уме все, окружавшие его современники; но за то, как в правителе народа, в нем недоставало многого. Слишком занятый княжескою политикою, он, кажется вовсе забывал о народе; при нем тиуны грабили и продавали граждан, а он не думал за них вступаться, и народ очевидно не любил его, и не проронил слезинки на его похоронах, которые вот как описывает Нестор: „преставися тихо и кротко. Володимер же плакася с Ростиславом братом своим, спрятаста тело его, и собрашася Епископи, и игумени, и черноризьци, и попове, и боляре, и простии людье, вземше тело его, со обычными песнми положиша и в Святей Софьи.« Как все чинно и холодно! Где ж любовь народная? Какое сравнение с похоронами Изяслава, где, за плачем и воплем народным, не было слышно церковного пения: „и небе лзе слышати пенья во плачи, велице вопли, плакабося по нем весь град Киев.« Всеволодовых похорон даже нельзя сравнить с погребением удельного князя Ярополка, о котором сказано в летописи: „и вси Кияне велик плачь створиша над ним, со псалмы и песнми проводиша и до Св. Дмитрея.«

Княжение Святополково в Киеве началось жестокою войною с Половцами. Половцы, узнавши о смерти Всеволода, отправили к новому Великому Князю посольство с предложением о мире; неосторожный Святополк задержал послов под стражею. Оскорбленные этим, Половцы, начали войну и приступили к Торческу; Святополк вооружился против них, вместе с Владимиром Мономахом и братом его, Ростиславом; они встретились у Триполя и были разбиты; Святополк с Мономахом едва ушли, а Ростислав погиб при переправе через Стугну. Между тем осада Торческа продолжалась; Святополк пошел было в другой раз на выручку к осажденным, но, снова, был разбит на Желани и едва сам-третей ушел в Киев. Наконец, Торческ сдался, Святополк заключил с Половцами мир и женился на дочери Половецкого князя, Тугоркана. Я осмеливаюсь думать, что этот Половецкий поход был подготовлена, младшими удельными князьями, обиженными Всеволодом, против Всеволода, а не Святополка. На эту мысль наводит сказание самого Нестора, который говорит: „В се время поидоша на Русьскую землю; слышавше, яко умерл есть Всеволод, послаша слы к Святополку о мире.« Здесь прямо говорится, что Половцы, при начале похода, еще не знали о смерти Всеволода, услыхавши же о ней, тотчас переменили свое намерение, и, не найдя в живых того, на кого были посланы, предложили мир Святополку, и начали с ним войну только уже в следствие оскорбления их посольства. Окончание Половецкой войны было вызовом к восстанию для обиженных удельных князей, которые, избавившись от страшного Всеволода, решились уже действовать от своего лица, и тем скорее поспешили приняться за дело, что увидали непрочность Святополкова союза с Мономахом; ибо, конечно, дошло до их сведения, что перед Трипольскою битвою союзники долго считались между собою и едва были убеждены отложить ссору до окончания войны. Летопись прямо говорит: „И взяста межи собою распря и которы.... и реша има мужи смыслении: почто вы распря имата межи собою? А погании губят землю Русьскую; последи ся уладита.« Эти последние слова летописи даже намекают на то, что союз Мономаха с Святополком уже был разорван, что подтверждает и Желаньская битва Святополка, в которой Мономах не участвовал, очевидно, в следствие раздора, о чем без сомнения, также знали обиженные удельные князья.

Первый из обиженных князей поднялся Олег Святославичь Тмутараканский. Он в тот же год, как кончилась Половецкая война, напал на Мономаха и отнял у него свой родовой город, Чернигов. Олег очень верно расчел, что Святополк не вступится за Мономаха, оставившего его в Желаньской битве, и вполне успел в своем предприятии: Мономах не только оставил Чернигов после семидневной жестокой битвы, как сам говорит в своем поучении, но даже отступился от всех земель Приокских, принадлежавших к Черниговскому уделу, ибо мы уже видим на другой год Олегова посадника в Муроме. В след за Олегом, кажется, поднялся другой безудельный Святославичь, Олегов брат, Давыд, и занял Смоленск, принадлежавший Мономаху. Это движение Святославичей, устремленное только на один Всеволодов род, завладевший их родовыми уделами, примирило Мономаха с Святополком. И на другой год мы уже видим Святополкова мужа, Славяту, в Переяславле, присланного от своего Князя на некое орудие к Владимиру; это некое орудие, кажется, было ничто иное, как договор о войне с Половцами, которая и началась изменническим убиением Половецких Князей, Итларя и Китана, пришедших на мир к Владимиру. После чего союзники потребовали, чтобы Олег пристал к ним и убил или выдал им бывшего у него Итларевича: но Святославичь, не надеясь на их дружбу, не решился изменить своим союзникам, Половцам, и они принуждены были заключить с Половцами вторичный мир, даже с уступкою Юрьева. По окончании второй Половецкой войны, Святополк с Мономахом пошли на Давыда, слабейшего из Святославичей, и потребовали чтобы он оставил Смоленск, в замен которого предложили, Новгород, на что он сперва согласился, но, вскоре, опять занял Смоленск, Новгородцы же пригласили к себе Мономахова сына, Мстислава, княжившего в Ростове. Мономах на этот раз оставил Давыда в покое, и даже, кажется, вместе с Святополком, утвердил за ним Смоленский удел, может быть, желая привлечь его к себе и удалить от Олега, против которого замышлял жестокую войну, и в тот же год начал ее, приказав своему сыну, Курскому князю, Изяславу, занять Муром.

В начале 1096 года Мономах, вместе с Святополком, потребовал Олега в Киев на суд перед духовенством, боярами и народом за неучастие в походе против Половцев; Олег, наперед зная, что суд кончится не в его пользу, отвечал: „Несть мене лепо судити Епископу, ли Игуменом, ли смердом.« Великий Князь и Мономах, кажется, того только и ждавшие, немедленно пошли на Чернигов и выгнали оттуда Олега, погнались за ним далее и осадили в Стародубе. Осада продолжалась слишком месяц и Олег, наверно, не ушел бы от рук своих врагов, которые, кажется, решились, во что бы ни стало, поймать его, но его выручили Половцы, вероятно, по его приглашению осадившие двумя ордами Киев и Персяславль. Святополк и Мономах, боясь потерять свои столицы, поспешили помириться с Олегом, обязав его идти в Смоленск, к брату своему Давыду, и, вместе с ним, явиться в Киев. Олег, оставя Стародуб, ушел в Смоленск, и там, собрав войско, пошел добывать города, принадлежавшие Черниговскому уделу и занятые Мономаховичами. Пользуясь войною Половецкою, он отнял у Мономахова сына, Изяслава, Рязань и Муром; потом, ободренный успехом, занял землю Суздальскую и Ростовскую. Новгородский Князь, Мстислав Владимировичь, потребовал чтобы он удалился из владений Всеволодова рода, и спокойно княжил в Муромской и Рязанской земле. Олег на это не согласился и двинулся к Новгороду; готовый к войне, Мстислав начал поход, почти без сопротивления дошел до Суздаля, но здесь Олег приготовился дать отпор на Клязме: четыре дни противники стояли друг перед другом; между тем Мономах прислал к Мстиславу другого своего сына, Вячеслава, с наемным Половецким войском, и началась битва на Кулачьце, где Мстислав, поддерживаемый Половцами, одержал победу и Олег, разбитый, бежал сперва в Рязань, а потом, оставил и этот город, должно быть укрылся в Смоленске. По всему вероятию этот Олегов поход в Суздальскую и Ростовскую землю дорого стоил Мономаху, и, кажется, хотя к концу похода, не приезжал ли он сам в Ростов, ибо около этого времени в поучении его упоминается о путешествии в Ростовскую землю.

Наконец, в 1097 году, составился общий съезд Князей в Любече, в котором участвовали все главные представители княжеских родов Ярославова потомства: Святополк, Мономах, Давыд Игоревич, Василько Ростиславичь, Давыд и Олег Святославичи. Замечательно, что съезд был не в Киеве, куда так долго зазывали и не могли зазвать Олега и других Князей. Это намекает, что удельные князья или не доверяли Святополку и Мономаху, или не хотели унизиться перед Великим Князем и считали его почти равным себе, каковым, кажется, и был Святополк. И так мысль Мономаха, сделаться главою князей, не бывши Великим Князем, почти оправдалась, что еще яснее увидим в последствии. На Любечском съезде, после долгих споров, решились восстановить раздел Ярославов, и каждому роду возвратить свою отчину, т. о., Изяславову роду Киев, Святославову Чернигов, Всеволодову Переяславль, Игорю Владимир Волынский со всеми областями, причисленными к этим уделам еще Ярославом. Но, кажется, восстановление Ярославовой системы было только на словах; на деле же всех больше выиграл Мономах, за которым остались Смоленск и Новгород, не принадлежавшие к Всеволодову уделу; Великий же Князь, потерял Владимир Волынский, по смерти Игоря причисленный было к Изяславову роду, а теперь возвращенный Игореву сыну, Давыду; а также лишился Перемышля и Теребовля, уступленных Володарю и Васильку Ростиславичам, отец которых не имел участия в Ярославом разделе. Кажется, Мономах о Ярославовой системе вовсе не думал, а из того только хлопотал о Княжеском съезде, чтобы выгоднее помириться с Святославичами и, с общего согласия, увеличить свой удел. Он видел, что Святополк – плохой ему помощник в борьбе с князьями Черниговскими, и что эта борьба будет бесконечна, ибо умный и храбрый Олег, выгнанный из Руси, всегда мог находить убежище в своей отдаленной Тмутаракани и возвращаться оттуда на Русь с новыми полчищами Половцев. Если бы Мономах думал вполне восстановить Ярославову систему, то ему всего лучше было безудельных Ростиславичей, посадить в Смоленском уделе, который оставался без родового князя за прекращением Вячеславова потомства, или, по крайней мере, отдать этот удел Святополку, в вознаграждение за уступку Перемышля и Теребовля, если бы Ростиславичи не захотели оставить этих городов. Не сделавши же этого, Мономах не прекращал междоусобий, а только переменял враждующие партии и приобретал себе союзников, вместо слабого Святополка, храбрых и сильных Святославичей, и еще более утверждал за собою первенство между удельными Князьями, которое охотно ему уступали Святославичи, довольные видимо добровольным возвращением их отцовского наследия.

Еще не все князья успели разъехаться по домам после Любечьского съезда, как междоусобия начались с новою силою, и Мономах сделался главою и защитником удельных князей против насилия Великокняжеской власти, и на его стороне стали Святославичи. Святополк, будто бы по проискам Давыда Игоревича, всегдашнего союзника Ростиславичей, заманил в Киев Василька, князя Теребовльского, и ослепил его. Мономах с Святославичами, естественно, восстал против такого насилия, и началась жестокая война, продолжавшаяся три года и кончившаяся новым съездом в Уветичах, на котором Святополк, Мономах и Святославичи были судьями, а Давыд Игоревичь подсудимым. Приговор судей решил отнять у Давыда Владимир Волынский, а в замен его дать Черторыск, Дубен и Бужск, с придачею 400 гривен, Ростиславичам же оставить один Перемышль. Давыд принял приговор суда, но Ростиславичи не согласились.

Настоящих и главных подробностей этой замечательной и важной для истории уделов войны мы не имеем; ибо древнейший переписчик летописи, вместо умного рассказа Несторова, поместил здесь, понравившееся ему, сказаньице, какого-то словоохотливого Василя, несколько участвовавшего в деле и знавшего многие частные подробности, но решительно не имевшего понятия об истории. Конечно, это сказание имеет свою цену относительно мелких подробностей, но оно решительно не дает понятия о ходе целой войны и до того перепутано, что нет никакой возможности доискаться в нем истины, и непреложно верным остается один Уветичевский съезд, с которого опять начинается добросовестный и умный рассказ Нестора. А посему разбор описания сей войны, как не принадлежащего Нестору, не входит в состав настоящего исследования. И я, вместо произвольных предположений о ходе войны, нахожу более сообразным с моею целию показать пределы не Несторовской вставки и распутать те недоразумения, которые она породила между позднейшими исследователями Несторовой летописи.

Вставка, не принадлежащая Нестору, очевидно здесь имеет два источника: сказание Василя и какую-то краткую, неизвестную нам, летопись. Сказание начинается словами: „И приде Святополк с Давидом Кыеву, и ради Быша людье вси; но токмо дьявол печален бяше.« И продолжается до слов: „Но даша ему Дорогобужь, в нем же и умре; а Святополк перея Володимирь, и посади в нем сына своего Ярослава.« Это сказание осязательно отличается от Несторовой летописи, во 1-х беспорядком происшествий и незнанием хронологии, чего не допускал Нестор даже в рассказах о древнейших событиях, и тем менее мог допустить в деле, ему современном. На пример, как можно согласиться, чтобы Нестор, такой отчетливый в показании времени, трехлетнюю войну втискал в один 1097 год, и к концу рассказа ни с того, ни с сего, вдруг написал: „А на второе лето Святополк, Володимер, Давыд и Олег привабиша Давыда Игоревича,« не упомянувши даже, куда они его вызвали. Во 2-х, самый слог сказания обличает другого писателя, на пример, у Нестора ни прежде, ни после этого сказанья, названия месяцев нигде ни переводятся с Римских на Русские народные, а здесь ноябрь назван Груден: „бе бо тогда месяц Груден, рекше ноябрь.« Также слово сколота нигде не употребляется у Нестора, а здесь прямо сказано: „Се Давыдова сколота;« или мы нигде не встречаем у Нестора слов любезнив и заступы, а здесь о Мономахе говорится: „Володимер бо так бяше любезнив;« или об Уграх: „Угриже исполчишася на заступы.« Или, где найдем подобные выражения в Несторовой летописи: „И Боняк погнался сека в тыл, а Антулопа възратяшеться вспять, и не допустяху Угр опять, и тако множицею убивая сбита ѣ в мячь; Боняк же разделися на три полкы, и сбиша Угры акы в мячь, яко се сокол сбивает Галице.« Выражения сии так и просятся в известное слово о полку Игореве. Из второго источника в вставке помещены следующие известия: „В лето 6606 приде Володимир и Давыд и Олег на Святополка, и сташа у Городца, и створиша мир, якоже и в прежнее лето сказах.« И еще: „в лето 6607 изиде Святополк на Давыда ко Володимерю, и прогна Давыда в Ляхы. В сеже лето убиен Мстислав, сын Святополчь, в Володимери, месяца Июня в 12 день.« Сии два известия явно обличают, что переписчик, выпустивши рассказ Нестора, и не видя хронологического порядка в сказании Василя, желал вознаградить этот недостаток новою вставкою, где повторяются сокращенно, с указанием лет, те же происшествия, которые описаны прежде. Эта новая вставка заимствована или из неизвестного нам источника, или взята из Несторовой же летописи, только сокращенно, может быть, для того, чтобы не противоречить прежнему описанию.

Все сии непрошенные вставки, исказившие одно из важнейших мест Несторовой летописи и, кажется, навсегда уничтожившие возможность доискаться истинного порядка в происшествиях от 1097 до 1100 года, смутили многих позднейших исследователей о Несторе и привели к мысли о каком-то перерыве, о том, что, будто бы, здесь именно один летописатель окончил свой труд, а другой начал продолжать его, и вкратце повторил подробные известия своего предшественника. Но при более внимательном исследовании дела открывается, что здесь вовсе не было перерыва, что Нестор еще и не думал прекращать труда своего, что рассказ об ослеплении Василька и о происшествиях, бывших, в следствие этого дела, есть точно такая же вставка, как и помещенное в Лаврентьевском списке под 1096 годом поучение Владимира Мономаха. Вся разница состоит в том, что поучение переписчик летописи поместил, не уничтоживши подлинного рассказа Несторова, и потому не заботясь известий Мономаховых приурочивать к годам летописи; сказание же Василя об ослеплении Василька и о последующих событиях, помещено переписчиком вместо Несторова рассказа, а потому он был в необходимости происшествия сказания приурочивать к годам летописи, и сокращенно повторять в хронологическом порядке происшествия, только что рассказанные без всякого отношения к летосчислению. А что Нестор еще не прекращал своего труда, сему лучшим свидетельством служит описание всех последующих происшествий до 1110 года включительно; сравните сии описания со всеми прежними рассказами Нестора, и вы найдете один и тот же слог, одинаковый взгляд на предметы и одинаковый порядок в изложении; вы опять увидите Печерский монастырь, который вовсе забыт у Василья, опять прочтете новые рассуждения о явлениях и предзнаменованиях, написанные в том же духе, как прежде; но не встретите ни одной смелой и живописной метафоры, которыми так богато сказание Василя; не найдете также повторений в доказательствах, чем так изобильны продолжатели Нестора, как увидим после. Пора, кажется, нам отстать от мысли, что Несторова летопись есть небольше, как жалкий сшивок каких-то частных записок. Стоит только побольше углубиться в летопись, чтобы увериться, что Нестор крепко постоит за свою самостоятельность и авторское достоинство. Кажется, уже наступило время проникнуться духом этого писателя, а не скользить по одним словам и придираться к ошибкам переписчиков, которых, впрочем, сказать правду, очень не много.

Окончивши исследование о чужих вставках в летописи, обратимся к рассказу Нестора, начинающемуся Уветическим съездом. По описанию Нестора, в 6608 году, „братья створиша мир межи собою, Святополк, Володимирь Давыд и Олег, в Уветичих, месяца Августа в 10-й день. Того же месяца в 30, том же месте, братья вся спяшася.... и приде к ним Игоревичь Давыд..... и сдумавше послаша к Давыду мужи свое.... посланнии же придоша к Давыду и реша ему: се ти молвить братья: не хочем ти дати стола Володимерьского, зане ввергл еси ножь в ны, егоже не было в Русьскей земли; да се мы тебе неимем, ни иного ти зла не створим, но се ти даем, шед сяди в Бужьскем в острозе; а Дубен и Черторыеск, то ти даеть Святополк, а се ти даеть Володимир 200 гривен, а Давыд и Олег 200 гривен. И тогда послаша слы своя к Володареви и к Василькови: „поими брата своего Василька к собе, и буди ваю едина власть Перемышль, да аще любо, да седита, аще ли ни, да пусти Василька семо, да его кормим зде; а холопы наша выдайта и смерды.« Вот результат трехлетних междоусобий, которых настоящих подробностей мы не знаем; но которые, по своим последствиям, явно клонились к увеличению владений Великого Князя. Уветичевский съезд был как бы пополнением Любечского соединения в пользу Святополка и к явной обиде Давыда Игоревича; он окончательно решил все споры родов и на несколько лет успокоил мятующуюся Русь и дал ей время несколько справиться с Половцами. После сего съезда, в продолжении 32 лет, до самой кончины Мстислава Владимировича, общие междоусобия не тревожили Руси, и родовые уделы, отмежеванные последним съездом, не изменяли своих границ, и все споры младших удельных князей решались уже управою своих родначальников, без вмешательства других родов. Союзники, как бы опасаясь новых переворотов, даже не погнались за уделом Ростиславичей и, не смотря на явное несогласие сих последних с решением съезда, оставили их в покое и устремили вс свои силы на внешних неприятелей.

На следующий же год, после Уветичевского съезда, союзники съехались на новый съезд на Золотчи, для рассуждения о внешних делах, и именно, о войне с Половцами, которые, узнавши об этом, немедленно прислали посольство с мирными предложениями. Русские Князья назначили Половцам, общий съезд у Сакова, где и заключили мир, в котором приняли участие все Половецкие и Русские князья и дали друг другу заложников. Но, вероятно, Половцы плохо соблюдали мирные условия; и потому, через два года, или даже меньше, Святополк и Мономах съехались на Долобьске и объявили поход на Половцев, в котором, по их призыву, приняли участие все удельные князья и даже, Полоцкий владетель, Давыд Всеславичь; только Олег Святославичь и Ростиславичи остались дома; первый сказался больным, а последних, кажется, и не приглашали к походу, может быть, по тому, что они были во вражде с прочими князьями после Уветичевского съезда. Поход этот, согласно планам Мономаховым, вполне удался; Русские прошли за Днепровские пороги, разбили Половцев на голову, и возвратились домой с богатою добычей, и Святополк вновь выстроил Юрьев, лет восемь тому назад сожженный Половцами. Из Несторова рассказа об этих делах видно, что на обоих съездах Мономах действовал одинаково с Великим Князем и, как главный представитель всех удельных князей, решал судьбу войны и мира, даже иногда явно против Великокняжеских убеждений; прочие же князья беспрекословно следовали его распоряжениям, так что он, не бывши Великим Князем нарицательно, нравственно был главою всей Руси и в одно и тоже время опорою Великокняжеской власти и защитником удельного права, конечно, не старинного Ярославова, но позднейшего, преобразованного сперва Святославом, а потом Всеволодом.

Между делами против Половцев, принадлежавшими всем главным княжеским родам, Нестор помещает четыре частные события. Смерть Всеслава Полоцкого, сопротивление Ярослава Ярополковича Великокняжеской власти, планы Святополка для занятия Новгорода и войну Ярослава Святославича с Мордвою. Смерть Всеслава Полоцкого последовала в 1101 году; она произвела междоусобия в его владениях, которые, впрочем, не имели обще-Русского характера, и только одного из Всеславовых наследников, Давыда, принудили вступить в союз с Ярославичами, и, в последствии, подали повод сим последним вмешаться в дела Полоцкие. Сопротивление Ярослава Ярополковича имело чисто частный характер и было прекращено Святополком, который поймал изменнически Ярослава и посадил в темницу в Киеве, где он и умер. Это событие замечательно потому, что служит прямым свидетельством высшей власти родоначальника, или старшего в роде, которому младшие должны были повиноваться, как главе своего рода; другие же не имели право вступаться в родовые расправы: Ярослав был пойман обманом и засажен в темницу, и ни один князь не вступился за него, конечно, не потому, чтобы Святополк был сильнее всех, но единственно из уважения к родовому праву. Планы Святополка на Новгород были только частною его сделкою с Мономахом; а неудача этих планов указывает на самостоятельность прав и силу Новгородцев, которых послы прямо говорили Великому Князю: „Не хочем Святополка, ни сына его; ащели 2 главе имеет сын твой, то пошли ѝ.« В этом ответе очень мудрено предполагать участие Мономаха, ибо ему не предстояло никаких выгод быть нарушителем мира, им же устроенного на Уветичевском съезде. Война Ярослава Святославича с Мордвою показывает, что удельные князья продолжали еще распространять владения Руси на счет своих соседей иноплеменников, хотя и не всегда удачно; следовательно, Русь еще не отмежевала себе определенных границ и не отставала от попыток распространить свою власть и гражданственность на полудиких иноплеменников; так, кроме войн с Мордвою, мы знаем о войнах разных удельных князей этого времени с Ляхами, Ятвягами, Литовцами и Чудью, а сколько, может быть, пропущено летописцами, которые преимущественно обращали внимание на междоусобия и войны с Половцами! Под 1104 годом летописец упоминает о браках Володаревой дочери с Константинопольским царевичем, сыном Алексея Комнина, и Предславы, дочери Святополковой, с Угорским Королевичем. Сии два брака указывают, что наши Князья не только великие, но даже и удельные, были еще довольно в близких связях с иностранными Европейскими Дворами; за упоминанием о браках, у летописца помещено известие об участии Ярославичей в междоусобиях Полоцких, которые посылали свои войска, кажется, под начальством Олега Святославича, против Глеба Всеславича Минского, должно быть, в защиту других Всеславичей; но этот поход как чужое дело, был безуспешен, и войска возвратились домой ни с чем.

В следующие три года Половцы опять стали тревожить Русские владения и доходили даже до Переяславля; встревоженные этим, Русские князья, свободные от междоусобий, общими силами предприняли новый поход на Половцев, разбили их под Лубном и гнали до Хороля; потом заключили с ними мир, причем Владимир женил своего сына на дочери Полоцкого князя, Аэпы, сына Осенева, а Олег Святославичь женился на дочери другого Аэпы, сына Гиргенева. Движение Половцев было, кажется, подстроено Ростиславичами, которые, конечно, опасались, чтобы старшие князья, рано или поздно, не потребовали исполнения Уветичевского договора относительно Теребовля; на эту мысль наводит то обстоятельство, что настоящие движения Половцев, преимущественно были ведены Боняком, давнишним союзником Ростиславичей, и были направлены на владения Святополка и Мономаха, главных виновников Уветичевских мирных статей.

В 1109 году Мономахов воевода, Дмитр Иворовичь, ходил в Половецкие степи до Дону и возвратился с богатою добычею. А на другой год, весною, Святополк, Мономах и Давыд сами было собрались на Половцев, но, дошед до Воиня, возвратились. Вслед за тем Нестор описывает явление, бывшее над Печерским монастырем, 11-го Февраля, 1110 года. Это, кажется, было последнее известие сообщенное Нестором потомству; здесь остановилось перо Печерского отшельника, застигнутое смертию, или каким либо иноческим послушанием. Вот последние слова нашего летописца: „Тако и се явленье некоторое показываше, ему же бе быти, еже и бысть: на второе лето не се ли Ангел вожь бысть на иноплеменникы и супостаты, яко же рече: Ангел, пред тобою предидет, и пакы Ангел твой буди с тобою.« Этими словами оканчивает свой список летописи и Игумен Сильвестр, древнейший переписчик Нестора, писавший свою рукопись в 6624 году. Продолжение трактата о том же явлении, помещенное в Ипатиевском и Хлебниковском списках, с слов: „Якоже пророк Давыд глаголет,«.... до слов: „исходящие сему лету 18,« явно есть вставка, сделанная после, что обличают натяжки в доказательствах, повторения сказанного прежде и, наконец, бесполезное многословие, чего не терпел Нестор. Что касается до дальнейшего продолжения летописи, то его решительно нет возможности приписать Нестору. Во первых, это доказывают большие разногласия в списках, Лаврентиевском, Радзивиловском и Ипатиевском, в чем никак нельзя обвинять переписчиков, которые до 1110 года, не допускали же таких разногласий; во 2-х, повторение некоторых обстоятельств и форм изложения помещенных прежде, напр., Ипатиевской список под 1111 годом повторяет, со всеми, подробностями княжеский съезд на Долобьске, описанный у Нестора под 1103 годом; даже самая речь Мономаха одна и таже, только в Ипатиевском списке подновлена и бестолково распространена против помещенной у Нестора; или под 1113 [годом].