Б.М. Сапир. Путешествие в Северные лагеря⁷²

Весной 1923 года меня приговорили к двум годам заключения в лагере за социал-демократическую деятельность. Это был один из тех характерных «приговоров», которые выносились не судом, а политической полицией, в отсутствии ответчика. Среди десятков тысяч заключенных, отправленных на Соловки, было немного тех, кому приговор вынес суд.

В апреле меня поместили в Таганскую тюрьму в Москве, откуда этапы отправлялись в Архангельск. Самому старшему в нашей группе социалистов и анархистов было 26 лет, самой молодой – девушке анархистке – исполнилось 17. В составе нашей группы была крестьянка из Тамбовской губернии с двухмесячным ребенком, рожденным уже в тюрьме. Ее арестовали и осудили на три года заключения в Северных лагерях за родство с участником крестьянского восстания в Тамбовской губернии. Наряду с политическими заключенными, этап включал около сотни «контрреволюционеров» и уголовных. Ссыльные помещались в «столыпинские» вагоны – специальный вид транспорта для заключенных. В них одна стена была сплошной, а другая имела зарешеченные окна. Через весь вагон шла перегородка из металлических прутьев. Она образовывала, своего рода, коридор вдоль стены с окнами. В нем располагалась охрана, наблюдавшая через перегородку за арестантами, находившимися по другую ее сторону.

Дорога из Москвы заняла у нас три дня и три ночи, и в течение этого времени заключенные не получали ничего, кроме кипятка и хлеба. Из Москвы поезд следовал в Ленинград, затем – по Мурманской железной дороге к пересыльному пункту в Кеми, откуда этапы переправлялись на корабле к лагерю.

В Архангельске мы вступили в новый мир – королевство Северных лагерей. Этап принимал молодой человек в форменной шинели, который не походил внешним видом на обычного агента ЧК. Оказалось, что он сам – бывший заключенный и действующий комендант, исполняющий служебные обязанности в Архангельском лагере. В то время, как остальные заключенные были оставлены в Архангельске, «политические» – социалисты и анархисты – должны были продолжить путь к Пертоминску. Начальник конвоя, прежде, был офицером. Он имел проблемы с законом и, в качестве наказания, был определен исполнять обязанности конвоирующего в Северных лагерях.

Все представители лагерной администрации, имели подобное прошлое, за исключением нескольких вышестоящих чиновников, однако, по слухам, и они получили свои назначения в качестве наказания. Такие слухи были распространены даже о руководстве УСЛОНа (Управления Северных лагерей особого назначения) – Ногтеве и его заместителе Эйхмансе. Администрация комплектовалась из среды заключенных, предпочтение отдавалось бывшим агентам ГПУ, особенно, при назначении на посты, требующие ношения оружия.

По пути из Архангельска в Пертоминск, чувство изолированности становилось все более острым. Наша группа из 10–12 человек должна была идти первые три или четыре мили по замерзшей реке Северной Двине, а затем по дороге, покрытой глубоким снегом. Было невозможно идти, исключительно, по колее за санями, в которых ехал начальник конвоя и куда было сложено наше имущество. С обеих сторон колеи снег был по колено. Мы шли несколько дней, за день покрывая расстояние около 15 миль. Отдыхали каждые два или три часа, тем самым, давая нашей попутчице, крестьянке, возможность кормить своего ребенка. Ей было позволено ехать в санях. Ночи мы проводили в деревнях на берегу. Примерно на второй день пути, мы увидели колонну саней и пеших людей, похожую на нашу. Выяснилось, что это были анархисты, которых перемещали из Холмогор в Пертоминск⁷³. Остаток пути мы шли вместе. На пятый или шестой день пополудни, мы увидели стены с охранными вышками. Это и был Пертоминский концентрационный лагерь.

Когда мы приблизились, то разглядели надпись на стене: «Долгих лет жизни Третьему Интернационалу!». В старой монастырской церкви, холодной и пустынной, располагались столы для несуществующей «образовательной секции»; портреты советских лидеров висели под, написанными на стенах, образами святых и начертанной жирными буквами надписью, гласившей: «Советская власть не карает, а исправляет». И это было в лагере, где начальник, Бачулис, лично избивал его обитателей и, забавы ради, стрелял из ружья по заключенным, работавшим в полях. Летом в поле оставляли на съедение комарам, со связанными руками, тех, кто вызывал недовольство администрации. Зимой же таковых помещали на ночь на неотапливаемые чердаки в одном исподнем. Сомневаюсь, что Бачулис был в здравом уме.

Бачулис пытался сломить дух первых политических заключенных, приехавших в декабре 1922 года, оставляя их бараки без света и тепла, а, иногда, стреляя по их окнам. Но его тактика, похоже, не встретила одобрения в Москве. Весной 1923 года он был замещен другим начальником – Михельсоном, хорошо известным, благодаря своему участию в казнях, последовавших за разгромом армии Врангеля в Крыму. Доведенные до отчаянья мерами Бачулиса, и ожидая еще худшего, анархисты 13 марта 1923 года начали голодовку, требуя своего перевода в Архангельск. На седьмой день протеста некоторые из них в состоянии безумства пытались сжечь себя заживо. Деревянные нары моментально охватило пламенем, и коридор наполнился густым дымом. Огонь был потушен политическими заключенными, не принимавшими участия в голодовке. Одиннадцать анархистов было доставлено в госпиталь. Голодовка окончилась провалом на шестнадцатый день. Позже, с наступлением теплых дней, когда дороги очистились от снега и была возобновлена навигация, резко возросло количество политиков, вновь доставляемых в лагерь. ГПУ, очевидно, не удовлетворял Пертоминск (монастырь был недостаточно большим), и было решено переместить весь контингент заключенных на Соловки. Однако, агенты ГПУ в Пертоминске опасались, что политические заключенные будут сопротивляться перемещению с материка на отдаленные Соловки. 23 июня 1923 года двое политических, Татьяна Романова и Владимир Красовский, недавно прибывшие в лагерь, совершили побег. Руководство администрации воспользовалось этим инцидентом, чтобы покончить с колебаниями в Москве, и 29 июня Ногтев, начальник УСЛОНа, явился к нам с вооруженной охраной и приказал немедленно готовиться к этапу. Мы подозревали, что Романова и Красовский сами были агентами ГПУ, а их побег был инсценирован администрацией, чтобы представить его в качестве предлога для перемещения.

Мы покинули Пертоминск в июле 1923 года. Так Соловки поглотили остальные Северные лагеря и стали главным концентрационным лагерем ГПУ. Центральная администрация Северных лагерей также переместилась из Архангельска на Соловки.

Соловецкий лагерь и его обитатели

В 1923 году, когда Соловецкий монастырь стал центральным концентрационным лагерем ГПУ, в нем находилось около 4000 заключенных. Их число быстро возрастало. В 1925 году, когда я покинул Северные лагеря, в них содержалось 7000 узников. Два или три года спустя, количество заключенных перевалило за 20 000. В 1929–1930 годы, когда территория Соловецких лагерей распространилась на материк и включала в себя пространство суши от Северного Ледовитого океана на севере, до реки Свирь и Ладожского озера на юге, и до Финской границы на западе, число заключенных превысило 100 000 человек.

В Москве – ответственными по Северным лагерям, были два члена коллегии ГПУ: Глеб Бокий, как руководитель, и Фельдман, как его представитель. Полноправными местными хозяевами Соловков с момента их основания и позднее, в 1920-е годы, были Ногтев, начальник УСЛОНа, и его заместитель Эйхманс.

Если не брать в расчет Кемский пересыльный пункт на Поповом острове, система Соловецких лагерей состояла из шести отделений: три на центральном (Большом Соловецком) острове и по одному на каждом из трех других островов, или островных групп: Большом и Малом Муксаломском, Анзерском и Конд-острове. Отделения на Соловецком острове располагались в кремле и Савватиевском скиту; на Секирной горе был штрафной изолятор. Главное отделение находилось в кремле, там же располагались и службы УСЛОНа. Кремль представляет собой старые крепостные стены, окружающие здания монастыря. Они были призваны защищать остров от иноземного вторжения. Кремлевское отделение включало в себя 15 рот, состоявших из различных групп заключенных и административного персонала. Была, также, женская рота, расположенная в бараках вне кремлевских стен. Низшими были 8-я рота – шпана и уголовники, 12-я, включающая освобожденных от тяжкого физического труда, и 13-я, карантинная, для вновь прибывающих, которых также направляли на тяжелые работы. Остальные роты состояли из различных категорий административного персонала, канцелярских служащих, технических и прочих специалистов, квалифицированных рабочих, санитаров, кочегаров и других.

Едва ли в России есть национальность, конфессия, профессия, класс или идейное течение, представителей которых не было на Соловках. Социалисты, анархисты, так называемые, контрреволюционеры – это бывшие участники белого движения и правые оппоненты режима; обычные уголовники и проститутки; бывшие торговцы и советские оптовики, доверившиеся нэпу (новой экономической политике); люди, осужденные, как шпионы (настоящих шпионов расстреливали без шума); духовные лица всех вероисповеданий, особенно, православного; осужденные за участие в стачках, рабочие и обвиненные в разжигании бунтов, крестьяне; советские чиновники, которые служили стране верой и правдой и были обличены в ее развале; провинившиеся агенты ГПУ; в конце 1920-х годов – троцкисты и члены других групп, оппозиционных правящей партии, – все были представлены на Соловках. Очень немногие из них отбывали наказания по приговору действующего суда. Задача Соловков состояла не столько в наказании нарушителей закона, сколько в запугивании населения, в атмосфере молчания. Политическая полиция, выносившая приговор о ссылке, даже не пыталась создать видимость того, что наказание назначается за совершенные преступления. Приговоры, мотивированные такими основаниями, как «женат на княгине», «пропагандировал военные займы в 1914–1917 годах» или «торговец», «промышленник», не были редкостью. Одна из заключенных, графиня Фредерикс, была выслана, так как ее брат был министром Императорского двора при последнем царе. Некий Дегтярев был обвинен в том, что осведомлялся о цене билета на корабль до Вера-Крус. Другой узник, Гурьев, был виновен в том, что являлся владельцем портновского магазина; бывший московский дантист, Маливанов, обслуживал АРА во время голода 1922–1923 годов, и должен был искупить это преступление.

Важную категорию заключенных Соловецкого лагеря составляли православные священнослужители. В середине 1920-х годов их число достигло, примерно, 400 человек. Видными среди них, были епископ Илларион (Троицкий), имя которого для советской власти неизбежно ассоциировалось с именем последнего патриарха Тихона; епископ Мануил (Лемешевский), который управлял Ленинградской епархией после казни митрополита Вениамина; Петр, епископ Тамбовский, который умер в 1924 году в штрафном изоляторе на Секирной горе; викарий Саратовский (по фамилии Соколов); епископ Колпинский Серафим; настоятель Казанского монастыря Питирим (Крылов). Заключение российских священнослужителей на Соловках имело особый смысл. Содержание в монастыре, который с незапамятных времен привлекал многочисленных паломников и теперь был превращен в концентрационный лагерь, должно было причинять им душевную боль.

Администрация лагеря, далекая от заботы о чувствах этих заключенных, вынуждала их быть свидетелями осквернения храмов. Наряду с другими узниками священнослужители были помещены в Троицкой церкви и в Преображенском соборе. Они были обречены на целенаправленное глумление. В середине 1920-х годов, комендант кремлевской роты приказал силой обрить их. В определенные периоды, однако, администрация сносно относилась к проведению религиозных служб. Священнослужители могли собираться в праздники и молиться. Однако, это было позволено только в нерабочие часы, тогда как работа занимала весь день целиком, включая воскресные и праздничные дни.

Основное население лагеря в это время составляли три группы заключенных: 1) преступники, которые считались не поддающимися перевоспитанию, 2) контрреволюционеры, известные, обычно, как «каэры», и 3) политические. Сегодня эта классификация – вопрос истории, но, для заключенных времен первого десятилетия советского режима – это было судьбоносное и наиболее важное деление.

Размежевание между контрреволюционерами и политиками было унаследовано со времен предреволюционной борьбы и 1917 года. Сторонники и лидеры бывших правых партий, отстаивающих дореволюционный режим, умеренно-либеральной партии конституционных демократов, командующие белых армий и другие подобные группы составляли значительную часть контрреволюционеров. С другой стороны, социал-демократы, все фракции популистов, социалисты – революционеры, левые социалисты-революционеры и анархисты были определены, как «антисоветские элементы», и их представители отнесены в трудовых лагерях к категории политиков.

В это первое десятилетие, последняя группа заняла привилегированную позицию в тюрьмах, по сравнению с контрреволюционерами и уголовными элементами. Их привилегии были остатком межпартийных взаимоотношений в той форме, которую они приобрели в предреволюционные десятилетия. Левые партии (популисты, социал-демократы и анархисты) одинаково преследовались старым режимом и разделили с большевиками все тяготы и лишения тюрьмы и ссылки. Ниспровержение имперского режима было, в значительной степени, подвигом левых политических партий, среди которых большевики были меньшинством. Теперь, спустя только пять или шесть лет после 1917 года, было невозможно порвать связи с прошлым и обречь членов левых партий на то же обращение, что было уготовано сторонникам имперского режима. Отношение к ним менялось постепенно. Более того, в обыденной речи левые партии никогда не назывались каэрами, несмотря на интенсивную кампанию в печати, которая обвиняла их в поддержке контрреволюции. Во всех тюрьмах и концентрационных лагерях представители левых партий продолжали находиться в лучшем положении, по сравнению с остальными заключенными.

В Северных лагерях администрация признавала право политиков на самоуправление и вела переговоры с ними через выборных старост. Более того, администрация приняла их отказ от выполнения физического труда и выделила в их распоряжение специальную кухню, в которую поступали все продукты питания, разрешенные политическим заключенным. Благодаря этому обстоятельству, они улучшили свой рацион, в сравнении с уголовными заключенными, порции которых существенно уменьшались по мере прохождения через руки множества сотрудников администрации⁷⁴.

Политические заключенные на Соловках

Я был в составе группы из 150 политических заключенных, прибывшей на Соловки 1 июля 1923 года. Мы были определены в Савватьевский скит, находившийся на расстоянии около 8 миль от кремля. Вокруг не было ни души, только находящиеся повсюду древние строения. Путь не был бы так тяжел, если бы не комары, которые роились в ночном воздухе. Они залетали в рот и уши, жестоко жалили каждый незащищенный участок кожи. Мы отбивались от них, как могли, защищали головы платками или бумагой. Через некоторое время нас начала одолевать усталость.

Наконец, в нашем поле зрения появилась группа зданий, огороженных колючей проволокой. В нескольких местах были смотровые вышки, снабженные колоколами. Когда мы приблизились, вооруженные часовые на вышках зазвонили в колокола, чтобы вызвать охранников и коменданта лагеря. В очередной раз мы прошли рутинную процедуру передачи этапа от конвоя к тюремным охранникам. Когда она, наконец, закончилась, мы остались предоставленными самим себе. После сражения с комарами, трехчасового пешего пути от кремля и бессонной ночи, проведенной на корабле, мы не испытывали желания осматривать наш новый дом. Мы разбрелись по нашим камерам и, не раздеваясь, легли спать, где только смогли найти места – на скамьях, раскладушках или на голом полу. Одно обстоятельство стало сразу же очевидно: здание было слишком мало, чтобы вместить 150 человек.

Администрация не придавала значения этой переполненности и продолжала ввозить новые группы с материка. Вновь прибывших, собирали во внутреннем дворе перед колючей проволокой. Скученность действовала нам на нервы, но мы не имели возможности выразить свой протест против заселения новых сокамерников.

Администрация нисколько не была заинтересована в установлении мирной атмосферы в лагере, напротив, Ногтев пытался провоцировать недовольство политических заключенных. В течение многих недель он удерживал письма от родственников, не имевших возможности узнать о новом месте ссылки арестантов из Пертоминска. Между тем, оставалось два или три месяца до окончания сезона навигации, после которого переписка становилась невозможной.

Большое возмущение вызывало обращение с очень редкими посетителями, которые приезжали, чтобы повидать заключенного. Поездка требовала, как времени, так и денег, а разрешение на такие посещения могло быть получено только в конторе ГПУ в Москве. Так что у людей, живущих в областях, едва ли был хоть какой-то шанс, вообще, получить его. Разрешение на посещение предоставлялось только близким родственникам: женам, родителям, сестрам и братьям.

Свидания с родственниками ограничивались часом в день, в течение одной недели. Но, когда жена или мать после бесконечных неприятностей, порой потеряв работу, израсходовав сбережения, наконец, приезжала на Соловки, ей приходилось жить, едва ли, не на одном уровне с заключенными: она находилась под наблюдением охранников, следующих за ней по пятам везде, куда бы она ни направилась, и взимавших немыслимые цены за проживание и питание. Таким образом, визит превращался в, своего рода, пытку для заключенного, который опасался за своего «гостя», но, конечно, не мог отказаться от встречи с ним.

Посетители часто привозили еду на всех заключенных. Поскольку лагерный рацион питания был скуден, были все основания полагать, что администрация будет не в состоянии гарантировать распределение продовольственных запасов на всю зиму. И, все же, для посетителей стоимость транспортировки провизии на кораблях, принадлежащих администрации, и доставки от порта до Савватьевского скита была столь непомерна, что это почти удваивало цену продуктов. Администрация изводила заключенных подобными, кажущимися пустяками, которые в атмосфере лагеря принимали гигантский размер.

Вскоре после нашего прибытия, проявились более серьезные конфликты, которые привели к трагическому исходу.

Некоторые из заключенных в нашей группе были тяжело больны, по прибытии на Соловки. Плохо оборудованная кремлевская больница, находившаяся на попечении врача с низкой квалификацией, г-жи Фельдман, могла обслуживать только пациентов, не страдавших от серьезных заболеваний. Ногтев обещал отправить наших больных на континент. Но время шло, корабли отплывали, приближалась зима, а больные оставались там, где они были. Я помню г-жу В. В. Трофимову, женщину средних лет, которая была сокрушена в Пертоминске острой формой меланхолии. На Соловках она ни разу не встала с кровати; она лежала, глядя на стену, неделями, не произнося ни слова. Эсер А. П. Гельфгот, пожилой писатель, скитавшийся по советским тюрьмам с 1919 года, страдал от невроза. Он не мог выносить ни малейшего шума, был неспособен перемещаться по камере и беспомощно стонал. Не было никакой возможности помочь таким страдальцам.

С приходом зимы, трагедии начали преследовать наш скит. Первая из них произошла в Кеми. 19-летний социал-демократ Яков Аронович покончил жизнь самоубийством в одном из бараков. Ссылка и жизнь в лагере стали для него слишком тяжелым испытанием. Улучив момент, когда в бараке никого не было, он связал свои подтяжки в петлю и повесился. При нем было обнаружено две записки: одна была адресована его родителям, другая – соратникам. Обе записки были конфискованы.

Едва улеглись переживания, вызванные смертью Ароновича, когда произошла другая трагедия, на сей раз на Муксалме. Глубокой ночью молодой эсер Юзя Сандомир вскрыл себе вены. На следующее утро заключенные обнаружили труп. Это самоубийство стало реакцией восприимчивого молодого человека на избиение, по приказу Ногтева, группы политических заключенных, в которой находился Сандомир, во время их перемещения из кремля на Муксалму. В результате самоубийства Сандомира, сошел с ума руководитель профсоюза, рабочий-металлист Михаил Егоров-Лызлов. В ту ночь, когда произошло самоубийство, он находился на очередном дежурстве в бараках и чувствовал себя виновным в смерти юноши, так как не смог присматривать за ним лучшим образом. У Михаила развилась мания преследования: он отказывался принимать пищу, опасаясь, что она отравлена, проводил бессонные ночи начеку. В конечном итоге, он обезумел.

Но все эти события затмило большое несчастье, которое поразило Савватьевский скит, подобно грому, забрав шесть юных жизней.

Днем 19 декабря Ногтев пришел в скит и вызвал старост политических заключенных. Ногтева бойкотировали, в ответ на произвол, произошедший на Муксалме. Немного погодя, один из старост – думаю, это был эсер Иваницкий – получил записку из комендатуры, в которой сообщалось, что он должен «проинформировать политических заключенных на поверке, что с этого времени, пребывание на свежем воздухе будет разрешено только до 18 часов». Перекличка, обычно, происходила в 20 часов. Из этого явствовало, что новый приказ не относился к текущему дню. Хотя никто не воспринял записку всерьез, она произвела некоторое беспокойство среди тех немногих, кто знал о ее существовании.

В 5 часов вечера около 60 заключенных совершали обычную вечернюю прогулку во дворе, когда появилась группа вооруженных солдат, и заключенным было приказано идти в помещение. Даже те из них, кто знал о новых правилах, сочли, что имеют право находиться снаружи, пока отмеренное время не истекло. Последовала команда: «Огонь!». Но только после того, как несколько человек опустилось на землю, заключенные осознали, что они служили мишенями. Когда некоторые из них бросились помогать раненым, последовал повторный залп, а третий был направлен на тех, кто уносил раненых. Полчаса спустя, тела пяти погибших и трех раненых лежали в бараках. Один из пострадавших после трех недель мучительной болезни, умер от заражения крови, полученного во время ампутации руки, которую поразила пуля⁷⁵.

По неизвестным каналам, слухи об этом расстреле добрались до Москвы. Родственники заключенных осаждали ГПУ в ожидании информации. 10 января московские газеты сообщили, что президиум Центрального исполнительного комитета назначил комиссию «по расследованию происшествия в Соловецких лагерях», а в феврале, газета «Известия» опубликовала имена жертв. Однако, за этим никаких мер не последовало; расследования не проводилось, и ни один из преступников никогда не был наказан.

Зима 1923–1924 года выдалась тяжелой. Начались эпидемии, продовольственные пайки становились все более и более скудными. Среди заключенных свирепствовали туберкулез и цинга, вызванные отсутствием овощей. С большими сложностями удавалось обеспечить цинготных больных несколькими луковицами в неделю.

Администрация, тем временем, продолжила травлю политических заключенных. Реакцией на эту политику стала голодовка анархистов и эсеров, которая проводилась с 3 до 14 октября 1924 года и окончилась неудачей. Накануне голодовки, на Соловки прибыла комиссия ГПУ в составе Бокия, Катаняна и Красикова. Комиссия была осведомлена о предстоящей голодовке, но ничего не предприняла, для удовлетворения требований заключенных. Все жалобы были проигнорированы. Позднее, Красиков подготовил от имени комиссии отчет о жизни политических заключенных на Соловках, который содержал клевету на узников и прославлял гуманность советских пенитенциарных методов.

Полагая, что уравнять политических заключенных с уголовниками будет проще, если они будут расколоты на маленькие, изолированные друг от друга, группы, ГПУ решило прекратить их отправку на Соловки. В 1925 году все политические заключенные были высланы с Соловков на материк и распределены по отдаленным тюрьмам.

Каторжный труд

Вплоть до середины 1920-х годов труд заключенных использовался, исключительно, для удовлетворения потребностей лагеря, и, в связи с этим, круг работ, выполняемых узниками, был ограничен. Позднее, однако, лагерь начал работать на рынок, то есть на советские тресты и предприятия, и на выполнение спецзаказов. Развитие системы каторжного труда на Соловках и ее широкое распространение, связано с именами двух заключенных – Нафталия Френкеля и Ивана Селецкого.

Френкель, предположительно крупный венгерский промышленник, был приговорен ГПУ к каторге, по обвинению в шпионаже. Это была эпоха нэпа, когда значительное число русских и иностранных предпринимателей стремились попытать удачу в капиталистической экономике под коммунистическим управлением. По одной из версий, Френкель был пойман на совершении запрещенной биржевой сделки с иностранцами; по другой – он подозревался в шпионаже, в пользу Турции. В любом случае, он был приговорен к десяти годам ссылки и каторги. Его шансы на то, чтобы выжить, были малы, особенно, с тех пор, как Москва приказала ему «исполнять самые тяжелые виды работ в исправительном лагере». Френкель, будучи проницательным, предприимчивым и безжалостным человеком, представил властям план организации местного производства в огромном масштабе. Лагерные чиновники, остро нуждавшиеся в предприимчивых организаторах, оценили его идеи и доверили ему ряд проектов. Результаты были блестящими. Френкель эффективно организовал лесозаготовки, руководил строительством кирпичного завода, построил новое здание центральной администрации Северных лагерей в Кеми. Позднее, уже после моего побега, Френкель был назначен начальником снабжения лагерей ГПУ рабочей силой. Круг его полномочий быстро расширялся, и, вскоре, он стал одним из начальников ГПУ на Беломорканале. Во время войны, в сентябре 1943 года, он был награжден орденом Ленина за личный вклад в строительство Печорской железной дороги, с использованием принудительного труда⁷⁶.

Иван Селецкий, другой отец-основатель трудовых лагерей, до революции был начальником тюрьмы в Сибири. Он также предлагал организовать производство в тюрьмах и лагерях, ему были поручены важные задачи в Вишерском лагере. Однако, его карьера, вскоре, закончилась; как сообщалось, он был расстрелян ГПУ.

Теперь, когда лагеря стали существовать за счет выполнения заказов от государственных экономических учреждений, каждый лишний кирпич, каждая лишняя доска, произведенные заключенными, увеличивали доход УСЛОНа. Стимулом, для более интенсивного труда, стала идея высшей цели, ради достижения которой функционировала система, сформированная на Соловках. Массовый принудительный труд применялся на лесозаготовках, торфоразработках, лесопильных заводах, каменоломнях, кирпичных заводах, при сплаве леса, разгрузке и погрузке судов. Норма выработки была установлена высокая, несмотря на нехватку инструментов, суровый климат и подорванное здоровье работников. Выполнение больших физических нагрузок в условиях Севера – требует специальной подготовки, соответствующей одежды и полноценного питания. Однако, большинство заключенных испытывало голод и недостаток в одежде. Поначалу, в общий котел заключенных, попадало малое количество мяса из британских консервов, конфискованных Красной армией после ликвидации Северного фронта, однако, позже, узники стали получать дважды в день только суп и маленькую порцию овсянки без масла. Вдобавок к этому, в день каждому полагалось полтора фунта хлеба и маленький кусочек сахара. Жиров, мяса, табака, чая и (что имело особое значение на Севере) овощей не получали вовсе. Из-за нехватки витаминов, среди заключенных была распространена цинга. В скверных жилищных условиях невозможно было отдохнуть после трудового дня.

В былых храмах Соловецкого монастыря, отведенных под роты рабочих, нары занимали все пространство. На каждого узника приходилось так мало места, что лежать на спине было невозможно. Скученность, отвратительные санитарные условия, отсутствие возможности стирать одежду и мыться, оказывали свое действие на здоровье заключенных. Не предназначенные для жилья строения, слабо защищали от холода. Требовать напряженного труда от людей, существующих в таких условиях, значило подвергать опасности их здоровье и жизни. Но, именно, к этому и стремилась администрация. Нет другого объяснения тщательно спланированным наказаниям, к которым прибегало лагерное начальство, чтобы заставить этих несчастных людей работать сверх сил.

Наказания, часто, были плодом изобретательности десятника, который сам был заключенный и, всеми правдами и неправдами, пытался сохранить привилегированное положение. Они, также, зависели от инструкций, которыми снабжалась вооруженная охрана. В некоторых случаях, заключенных избивали или привязывали к деревьям; в других – их заставляли стоять на морозе часами без движения. На основании доноса, провинившиеся могли быть отправлены на Секирную гору или расстреляны.

На полпути от кремля к Савватиевскому скиту, неподалеку от берега моря, есть холм, называемый Секирной горой, это самая высокая точка Соловецкого архипелага. УСЛОН устроил здесь в 1923 году специальный штрафной изолятор Соловецкого лагеря (Секирку). До этого администрация имела обыкновение заключать провинившихся в, так называемые, «каменные мешки», которые, прежде, служили тюремными камерами, а позднее, использовались монахами для хранения продовольствия. Когда был организован Секирный штрафной изолятор, необходимость в «каменных мешках» отпала. Зимой маленькая железная печь делала воздух внутри чуть теплым на несколько часов в день. Заключенным не позволялось надевать на себя что-либо, кроме нижнего белья. Их принуждали сидеть на скамьях, не разговаривая и не двигаясь. Продуктовые пайки здесь были еще хуже, чем обычный соловецкий рацион. Комендант Антипов наблюдал за неукоснительным соблюдением, установленных на Секирке, порядков.

УСЛОН был наделен полномочиями расстреливать заключенных не только под предлогом «попытки к бегству», но даже просто «за упорный отказ следовать рабочим указаниям». Я хорошо помню, зачитанный на поверке в Кемском пересыльном пункте, приказ, содержавший список заключенных, которые были расстреляны за нарушение трудовой дисциплины. С другой стороны, администрация могла освободить заключенного от «общих работ» и использовать его в качестве канцелярского служащего или подсобного рабочего. Такое положение предполагало лучшие условия жизни, что давало шанс пережить заключение на Соловках.

Однако, даже у тех, кому посчастливилось избежать общих работ, не было никакой гарантии, что удача не отвернется однажды от них, и, что они не будут возвращены разделить общий удел. Неудивительно поэтому, что, несмотря на небольшие шансы на успех, безрассудные планы побега владели умами наиболее активных заключенных. Казалось, что любые попытки совершить побег из лагеря обречены на провал. Существовало строгое правило о казни беглецов. Я помню случай с двумя заключенными, сбежавшими из Кемского пересыльнаго пункта в 1925 году. Спустя два часа, они были пойманы. Один был убит на месте, другой доставлен в комендатуру, помещен в карцер, а несколькими днями позже – расстрелян, согласно указаниям, полученным от УСЛОНа.

Заключенных, иногда, интересовало, было ли известно центральному руководству о том, что творилось на Соловках. Словно бы для того, чтобы поддержать благочестивые легенды о непричастности Москвы к, процветавшему на Соловках, произволу, комиссия в составе двух или трех инспекторов, время от времени, посещала лагерь. Она проводила осмотр, опрашивала заключенных – и отбывала. От случая к случаю, тюремных служащих увольняли, но никогда такая мера не принималась в отношении высокопоставленных должностных лиц УСЛОНа. После отъезда комиссии, все продолжалось по-старому. Северные лагеря находились под прямым контролем ГПУ, и там ничего не происходило без санкций ГПУ.

Заключенные, изолированные на Соловках, были лишены даже тех незначительных прав, которыми они довольствовались в тюрьмах на материке. Вне зависимости от того, выживут они или нет, их тяжелое существование зависело от доброй воли начальников, которые сами были заключенными и чье благополучие, в свою очередь, зависело от вышестоящего начальства. Эта закономерность прослеживалась от основания до вершины пирамиды, сформированной населением Соловков. Чем ближе к вершине находился заключенный, тем больше были его шансы выжить и избежать продления срока заключения. Опасность продления срока, была вполне определенной и превращалась в реальность одним росчерком пера в комендатуре УСЛОНа. Поэтому, в лагерях царила атмосфера морального разложения. Подслушивание, донос, попытки нажиться за счет других, были среди заключенных обычным явлением. Особенно трагична была участь женщин. Они сталкивались с выбором между каторжным трудом, лишениями, риском остаться в лагере навсегда и более легкой жизнью, ценой своей чести. Немногим из них хватало стойкости, чтобы справиться с этим испытанием. Мужчины сталкивались с похожей дилеммой, только цена выбора была другой.

Система, сложившаяся в лагерях, приводила к разрушению личности заключенного. Эта цель достигалась на Соловках путем милитаризации лагеря. Группы заключенных не случайно именовались ротами. Внутри них устанавливалась военная дисциплина, имели место муштра и маршировка. Мужчины и женщины, вне зависимости от их возраста и рода занятий, подвергались жестким тренировкам, однако, без положенных солдатам льгот. С момента прибытия в Кемский пересыльный пункт, а затем и на Соловках, арестантов муштровали на военных построениях и обучали приветствовать начальство на военный манер. Гражданских людей часами заставляли кричать хором: «Здрав-ствуй-те!». Всякий раз, как появлялись представители администрации, заключенные должны были выстраиваться в шеренгу, а, иногда, ждать во дворе на холоде и под дождем. В шеренгу выстраивались и во время утренней переклички, которая продолжалась 40 минут. Когда комендант проходил перед строем, заключенные должны были стоять по стойке смирно, подняв на него глаза. Удар в челюсть или удар прикладом были излюбленными методами воспитания надлежащей военной выправки.

Кемь

В конце осени 1924 года, всех заключенных, сроки которых должны были истечь весной или зимой (то есть, в период, когда не было навигации), перевели в Кемский пересыльный пункт Северных лагерей особого назначения, расположенный на Поповом острове, неподалеку от Мурманского побережья, примерно в 40 милях от Соловков.

На Соловках мы находились в изоляции и не видели, что происходило за пределами нашего скита; в Кеми же вся лагерная жизнь проходила перед нашими глазами. Политические заключенные были размещены в отдельных бараках, огороженных колючей проволокой. Лагерь был настолько мал, что ничто из происходящего не могло ускользнуть от нашего взора. Кемский пересыльный пункт мог послужить худшим образцом военной тюрьмы. Лагерь был подобен полку, а каждый барак – роте. Во главе «полка» стоял комендант, а во главе каждой роты – ротный командир, назначаемый комендантом лагеря из числа заключенных. Арестантов подвергали муштре, как солдат. Всякий раз, когда появлялся комендант, обитатели бараков должны были выстроиться в шеренгу, встать по стойке смирно и, в ответ на его приветствие, выкрикнуть хором: «Здрав-ствуй-те, товарищ комендант!» Горе тому бараку, который не постиг этой науки в совершенстве. Помощник коменданта лагеря, Попов, помещал провинившихся на штрафной режим содержания.

Больше, чем что-либо другое, действовали на наши нервы переклички, которые продолжались больше часа. Зимой они проводились в бараках, но ранней весной и поздней осенью заключенные должны были выстраиваться в шеренгу на «главной улице» перед бараками в предписанное время и ждать на холоде или под дождем прибытия начальников, а затем стоять, вперив в них глаза. Дисциплина достигалась путем телесных наказаний и заключения. Комендант лагеря Кирилловский, его помощник Попов и, так называемый, ротный командир Тельнов носили тяжелые дубины, при помощи которых они наводили порядок.

Небольшая постройка на берегу была приспособлена под изолятор. Внутри она была разделена перегородкой, проходящей вдоль всего помещения, на две части; с одной стороны перегородки был узкий коридор для часовых, а с другой располагалось шесть или восемь камер, для преступников. За исключением маленькой железной печки в коридоре, других источников тепла не было, поэтому температура в камерах мало отличалась от температуры снаружи. Мужчины и женщины, часто раздетые до нижнего белья, помещались в этот изолятор на срок в несколько дней. На самом деле, наказание состояло в пытке холодом.

Некоторые случаи могут свидетельствовать о характере преступлений, за которые узники помещались в изолятор. Заключенному Иванову в комендатуре по ошибке вручили письмо, прошедшее лагерную цензуру. Он передал его настоящему адресату – женщине, которая жила в бараке для политических заключенных. Предполагалось, что долгом Иванова было вернуть письмо обратно в комендатуру. В другом случае, помощник коменданта поместил в изолятор женщину, обвиняемую в том, что та поздоровалась с ним недостаточно вежливо. Еще одного заключенного он наказал за нецензурную брань. Сами представители администрации едва ли говорили когда-либо с арестантами, не приправляя свою речь ругательствами. Доходило до нелепостей: узников заключали в карцер за нечистоплотность, не принимая во внимание переполненность бараков, отсутствие мыла и даже воды.

Другая часть бараков, в которой жил «ротный командир» Тельнов со своей свитой, была названа «дамскими бараками» (не путать с «женскими бараками» на другом конце лагеря). Женщины-заключенные, по прибытии в лагерь, делились на две группы: «дамы» и «женщины». Первая категория состояла из более образованных и «чистых» персон. Я никогда не видел, чтобы кто-то из них выполнял тяжелую работу. Как правило, обычных женщин, не «дам», распределяли на работу в прачечную и на кухню, на мытье полов и так далее. Обитательницы «дамских» бараков прислуживали представителям администрации лагеря. «Женские» бараки не были пожалованы этим расположением. К тому же, высший бюрократический аппарат относился к ним с презрением. Иногда домогательства чиновников встречали упорное сопротивление, но требовалось великое мужество, чтобы не поддаться на искушение и не согласиться на более терпимые условия жизни.

В целом, условия пребывания в Кеми были отвратительны. Жилое пространство, очевидно, считалось неограниченным; какое бы число заключенных ни отправляли из Ленинграда, они должны были быть размещены. Нары заполняли весь барак, но мест для сна все равно не хватало. В лучшем случае, заключенный имел в распоряжении только 14 дюймов пространства, так что приходилось спать на боку. Постельное белье не предусматривалось. Барак был наполнен грязью, паразитами и спертым воздухом. У, входящего туда, человека, начинала кружиться голова. О том, чтобы читать или писать, не могло быть и речи из-за постоянного крика; одна лампочка обеспечивала только тусклый свет. В дневное время всех выгоняли на работу. Сев, уборка двора и лесозаготовки составляли основные занятия. Однако, иногда, заключенных определяли на совершенно бессмысленную работу. Я помню, как комендант лагеря Кирилловский пожелал, чтобы весна наступила до Первомая. Лежал глубокий снег, и был жуткий холод, но, следуя приказу, лагерь стали готовить к весне. Все были заняты крошением льда и уборкой снега. Как будто, назло Кирилловскому, прямо в разгар нашего труда стал падать новый снег. Но комендант оставался невозмутим и продолжал принуждать заключенных активизировать усилия.

Нас перевели с Соловков в Кемь, потому что наши сроки заключения почти истекли. После их окончания, однако, никто из нас не был освобожден: управление в Кеми не обладало полномочиями освобождать политических заключенных без специальных приказов из Москвы. Эти приказы, обычно, присылали по истечении одного-трех месяцев, как правило, перед объявлением нового приговора. Мой срок истек в апреле 1925 года. Шесть или восемь недель спустя, я был вызван в комендатуру лагеря. Там от меня потребовали подписать бумагу, которая оказалась выпиской из протокола заседания коллегии ГПУ. В соответствии с этим протоколом, коллегия рассмотрела мое дело и постановила, что после отбывания мною срока лишения свободы я должен быть депортирован на три года в Западную Сибирь.

В июне 1925 года я был включен в этап заключенных. После шестинедельного пути, мы добрались до места назначения – города Кургана. Осенью того же года я совершил побег из Кургана и, в начале 1926 года, пересек латвийскую границу.