Эсер. Соловецкая трагедия⁹¹

За чекистской завесой

Семь месяцев была скрыта от внешнего мира правда о Соловках. Пользуясь продолжительной зимней отрезанностью от материка, советское правительство вначале надеялось совершенно замолчать 19 декабря. С этой целью была скрыта от Политического Красного Креста посланная на его имя телеграмма старостата политических двух соловецких скитов, Савватьевского и Муксаломского, с извещением о расстреле и с именами пострадавших социалистов-революционеров и одного анархиста. Ни словом не обмолвились об убийстве шести социалистов-революционеров казенные коммунистические газеты. И только 10 февраля, когда весть о трагических событиях в Савватиевском скиту невидимыми путями дошла до Москвы, встревожила родных и друзей заключенных и вынудила их потребовать объяснения от органов коммунистической полиции, назначенная, незадолго перед тем, комиссия по расследованию «происшедшего» на Соловках, опубликовала в московских газетах, в отделе хроники, напечатанное мелким шрифтом краткое извещение о происшедшем, будто бы, на Соловках «столкновении» конвоя с заключенными, «в результате» которого оказалось: один убитый, пять умерших от ран и два легко раненных.

Семь месяцев Россия и весь мир должны были на слово верить правительству Коммунистической партии, что 19 декабря 1923 года была убита только одна женщина, в то время, как уже через полтора часа после расстрела, пять бездыханных тел лежали там друг возле друга в одной из камер Савватьевского скита, а еще через 2 с половиной часа, смерть пяти социалистов-революционеров была официально запротоколирована врачом управления Северных лагерей.

Семь месяцев советское правительство искусственно задерживало сношения материка с островами, чтобы ни один «вольный» человек не проник на Соловки и не узнал о новом преступлении большевиков, о незаконной и жестокой расправе агентов правительства с безоружными социалистами и анархистами. С этой целью, ГПУ ответило отказом на заявление пяти родственников, заключенных на Соловках, о разрешении им пробраться на остров, для свидания, еще зимой, на поморской почтовой лодке, путем, которым неоднократно пользовались за время зимы чекисты, перебиравшиеся с острова на материк и обратно, для выполнения служебных поручений, но который оказался закрытым для родных, пострадавших социалистов-революционеров. С этой же целью, почти полмесяца были запрещены обычные летние свидания родных с заключенными, несмотря на, давно уже открывшуюся, навигацию.

И только теперь, когда чекистская блокада Соловков снята, мы имеем возможность узнать всю правду о 19 декабря. Вот как представляется картина этого кошмарного, ныне исторического, события на основании сведений, дошедших до нас за последнее время⁹².

Московский приказ

Главным виновником событий 19 декабря явилось ОГПУ.

«Юридическим» основанием для расстрела послужило распоряжение члена коллегии ОГПУ, зарекомендовавшей себя в качестве садистки, известной Андреевой, о регулировании внутреннего распорядка в Соловецких концлагерях. Оно было передано в устной форме зам. начальника управления Северных лагерей Эйхмансу, во время его пребывания в Москве. Долгое время, это распоряжение не приводилось в исполнение. Только в середине декабря, с прекращением свиданий и навигации, решено было не делать из приказа секрета и приступить к решительным действиям. Очевидно, администрация сочла себя застрахованной от проникновения на материк нежелательных, для себя, сведений с острова, что бы на нем ни произошло.

Впервые о существовании московского приказа стало известно заключенным 16 декабря 1923 года из уст, специально приехавшего для его объявления, Эйхманса. Сущность этого приказа сводилась к ограничению времени прогулок и действия электрического света. До сих пор заключенные гуляли круглые сутки; новый порядок устанавливал для прогулок время с 9 утра до 6 вечера. Что же касается электрического освещения, то оно должно было прекращать свое действие в 12 часов ночи.

Выслушав сообщение Эйхманса, объединенный старостат Савватьевского скита заявил свой решительный протест против нового распорядка лагерного дня, рассматривая его, как первый шаг к установлению в лагере норм тюремного режима.

Уезжая из лагеря в Соловецкий кремль, Эйхманс недвусмысленно пригрозил старостату:

Нарушение приказа может повлечь за собой несчастные случаи.

Известие о занесенном над заключенными ударе, мигом облетело все камеры. Угроза превращения лагеря в тюрьму взволновала весь Савватьевский скит. Возмущала, в особенности, полная немотивированность, неожиданно свалившихся скорпионов. Полгода мирно жил Савватьевский скит в обстановке отвратительной «свободы передвижения» по лагерной территории, огороженной колючей проволокой. Этот порядок не создавал никаких неудобств для заключенных и для администрации. Не было никакой нужды ограничивать время прогулок. Изолированность острова, его естественная оторванность, служили достаточной гарантией против побега. Нормы тюремного режима, также, мало вызывались условиями Соловков, как неуместен был бы тюремный режим на какой-нибудь Новой Земле. Администрация чувствовала себя настолько застрахованной от мести политических заключенных, что по собственной инициативе неоднократно поднимала вопрос о возможности свободного передвижения заключенных по всему острову с наступлением зимы.

И вдруг, как гром среди ясного неба, нелепый приказ из Москвы. Политические мотивы появившихся мероприятий, били в глаза своей очевидностью. Да и сама администрация не скрывала их: уже на другой день после расстрела, 20 декабря, в разговоре со старостой социалистом-революционером Иваницким, Эйхманс, вновь затронув вопрос о новом порядке прогулок, заявил, что ограничение времени прогулок входит в общий цикл мероприятий по нормированию лагерной жизни, и потому, отмена этих распоряжений может произойти только в том случае, если бы изменилось общее отношение к политическим заключенным.

Но на это рассчитывать трудно, – подчеркнул Эйхманс, – особенно, теперь, когда в Киеве открыт заговор против советской власти, и в этом заговоре обнаружено участие политических партий.

Этим заявлением подтверждались, и без того напрашивающиеся догадки, о политической подоплеке нового чекистского нажима на заключенных.

Заключенные так расценили московский приказ и твердо решили нового порядка не принимать и, не оказывая активного сопротивления, продолжали гулять по-старому, чем бы это ни грозило безоружным пленникам большевиков.

Перед расстрелом

17 и 18 декабря прогулки продолжались по-старому, не вызывая со стороны администрации попыток к их ограничению.

В ночь на 19-е произошел характерный инцидент с анархистами, вызванный прекращением в 12 часов ночи действия электрического света. Вопреки, заключенному незадолго перед тем, соглашению старостата с комендатурой лагеря о прекращении после 12 часов ночи прогулок по озеру, анархисты, в виде протеста против неподачи электрического света, нарушили это соглашение и всей фракцией, с участием одиночек из других фракций, высыпали на лед, не обращая внимания на окрики и свистки часовых. После бесплодных попыток дежурного по лагерю и самого коменданта уговорить анархистов уйти с озера, их оставили в покое, и демонстративная прогулка беспрепятственно продолжалась, пока не наступило естественное утомление. Около 3 часов ночи анархисты возвратились на ночлег.

Наступило 19 декабря.

Ничего не подозревавшие заключенные, спокойно тянули скучную нить лагерных будней. Перевалило за полдень. Прошел обед. Стало смеркаться.

Как всегда, быстро надвигался долгий северный вечер. В этой вечерней, сгустившейся темноте, шла невидимая черная работа подготовки убийства. Телефон между лагерем и Соловецким кремлем неумолчно трещал. Приблизительно за час-полтора до расстрела, в лагерь приезжал начальник управления Ногтев, по справедливости, пользующийся среди заключенных репутацией человека, способного на самые жестокие и кровавые действия, и уже набивший себе руку на расправах с заключенными в других северных лагерях. Это он, в свое время, цинично посоветовал, привезенным из Сибири социалистам-революционерам, заменить объявленную ими голодовку более сильным умерщвлением – «веревочкой» ...

По указанию Ногтева, комендатура мобилизовала к вечеру все наличные силы лагеря, годные к роли убийц. В сводный отряд усмирителей, помимо красноармейцев, вошли чины надзора и служащие канцелярии коменданта, навербованные, исключительно, из числа, совершивших уголовные преступления, чекистов, присланных на Соловки для отбытая срока наказания и здесь получивших в свои руки оружие и право жизни и смерти над социалистами и анархистами. Не нужно было никаких усилий, чтобы заставить этих бандитов и воров, из числа бывших чекистов, стрелять в безоружных людей – они сами искали случая загладить перед советской властью, совершенные ими преступления; они, естественно, ненавидели социалистов, пришедших не за уголовные, как они, деяния и смело отстаивавших перед администрацией свое человеческое достоинство, в то время, как им, бывшим чекистам, приходилось покупать свое благополучие, а, иногда, просто откупаться от смерти, ценой доносов, прислужничества и готовности бесчеловечно расправляться со всеми врагами советской власти.

Сложнее было с красноармейцами. Их пришлось загодя приготовлять к роли убийц, на случай возможных «убийств и восстаний». Для этой цели был приглашен «политрук», в течение нескольких месяцев натравливающий солдат на заключенных. Еще с Пертоминска, незадолго до перевода политических заключенных в Соловки, солдаты, по наущению свыше стоящих, распевали, направленную против эсеров, самодельную песенку со следующим припевом:

Мы эсеров не боимся

И пойдем на них в штыки.

В результате этой обработки, часть красноармейцев могла оказаться и, действительно, оказалась пригодной к стрельбе по безоружным людям. Все необходимые инструкции отряду были своевременно преподаны.

К 6 часу вечера в комендатуру был вызван староста анархистов Браверман, которому комендант Розенталь прочитал, незадолго перед тем, полученную из кремля телефонограмму Эйхманса, предписывающую провести в жизнь новый ограничительный порядок прогулок и действия электрического света.

Ознакомившись с содержанием телефонограммы, анархисты, после доклада своего старосты, сейчас же, еще до наступления 6 часов вечера, высыпали на двор и стали гулять.

Вскоре после этого, старостату социалистического коллектива был предъявлен для ознакомления и подписи, составленный на основании телефонограммы приказ по лагерю о вступлении в силу распоряжения управления. Приказ отличался от телефонограммы присутствием в нем одного существенного пункта: в нем говорилось о том, что содержание приказа должно быть объявлено для сведения заключенных, на поверке, то есть, не ранее 8 часов вечера. Таким образом, по смыслу приказа он мог вступить в законную силу только к 9 часам вечера.

Старостат отказался подписать этот безымянный приказ и предупредил дежурного о том, что, для выяснения всего этого вопроса, в комендатуру пойдет кто-нибудь из старост. Через две-три минуты дежурный появляется вторично с тем же приказом, но уже подписанным комендантом.

– Не забудьте сказать коменданту, что староста Богданов пойдет к нему для переговоров по поводу его распоряжения, – вторично заявил дежурному староста эсеров Иваницкий, расписываясь в прочтении приказа. Между тем, количество гуляющих во дворе и по аллеям, все возрастало. О существовании приказа и о приезде Ногтева узнали и некоторые из социалистов. Они по собственной инициативе вышли на двор и присоединились к, ранее вышедшим на прогулку, анархистам и одиночкам из социалистов. Но, так как подавляющее большинство социалистов и не подозревало о существовании приказа, то решено было обойти все камеры и ознакомить товарищей с его содержанием. Однако, обход камер не удалось довести до конца. Со двора послышались глухие одиночные выстрелы часовых. Лагерь встрепенулся.

Не нужно было никаких объяснений. Все понимали смысл этих выстрелов. Никакие уговоры не выходить сразу всем, в большинстве случаев, не достигали цели. Наскоро набрасывая пальто и полушубки, выходили заключенные на двор, чтобы всем коллективом принять направленный против него удар.

Администрация проявляла необычайную торопливость. Забыв о своем собственном приказе, комендант еще до наступления 6 часов вечера отдал устный приказ препятствовать прогулке заключенных. Словно умышленно принимались все меры к тому, чтобы затруднить мирную ликвидацию конфликта: перестали отбивать на колокольне часы, что сделало невозможным для заключенных точное определение времени. Старосту Иваницкого не пропустили к коменданту, для переговоров по поводу приказа. Когда товарищ Иваницкий подошел к зданию комендатуры, часовой кратко объявил ему: «К коменданту нельзя».

Все пути к мирному исходу конфликта были заказаны.

Так было угодно вдохновителям и организаторам 19 декабря.

Первый залп

Первый выстрел был дан часовыми с вышки, расположенной около замерзшего озера, недалеко от здания комендатуры. Вслед за ним, огласили воздух другие одиночные выстрелы. Все они, в большинстве своем, были направлены в воздух. В это время – двор лагеря представлял необычайную картину. Около сотни людей сплоченными группами толпой заполняли все обычные места прогулок. Молча, сосредоточенные, в тишине, медленно двигались в свете электрических лампочек люди. Постепенно напряжение стало, однако, проходить. Кое-где перекидывались шутками и замечаниями.

Граждане, здесь нельзя ходить, – время от времени раздавалось со стороны часовых.

Замечания часовых оставались без ответа.

Безуспешные оклики и приглашения, обращенные к гуляющим, то и дело перемежались с беспорядочными выстрелами вверх.

Был драматический момент, когда один из часовых, направив винтовку в грудь, зашедшего дальше других, заключенного Рюмина (эсера), узнал в нем своего земляка.

Уходи, – дрожа всем телом, не своим голосом закричал часовой, продолжая держать винтовку на изготовку.

Стреляй, – ответил ему товарищ Рюмин. Винтовка ходуном заходила в руках часового.

Борьба человеческого со звериным в красноармейце длилась мгновение. С болезненно искаженный лицом он поднял винтовку вверх и подряд два раза выстрелил в воздух.

Между тем, от ворот, примыкающих к корпусу анархистов, показались тесно продвигающиеся из города красноармейцы⁹³. Они подошли, вооруженные винтовками. Часть их спустилась на озеро и растянулась по льду длинной цепью. Другая цепь осталась во дворе и выстроилась вдоль изгороди. Общее количество стрелков достигало 45 человек.

Впереди цепи, протянувшейся вдоль изгороди, стоял молодой взводный:

Политзаключенные! Предупреждаю в первый раз, расходитесь по помещениям, – громко, размеренно крикнул молодой четкий голос.

Кто командует карательным отрядом? – так же громко и спокойно спросил из толпы гуляющих товарищ Грошев, левый эсер.

Командир взвода.

Как его фамилия, чтобы увековечить? – продолжал допрашивать товарищ Грошев в жуткой торжественной тишине.

На этот раз, взводный уклонился от ответа и увековечить себя не пожелал:

Это не ваше дело, – недовольно буркнул он, вместо ответа.

Прогулка продолжалась.

Положение становилось все более и более напряженным. Напряжение увеличивали какие-то люди, торопившие красноармейцев перейти от слов к делу. До гуляющих, ближе других подходивших к цепи, доносились случайные отрывочные фразы:

Нечего церемониться, пора начинать.

Если будут нападать, коли их штыками.

Не давайте себя бить.

Это были явно провокационные возгласы, так как заключенные оказывали лишь пассивное сопротивление, твердо решив не давать никаких поводов к стрельбе. Выждав две-три минуты и убедившись в безрезультатности своего призыва к заключенным, начальник взвода крикнул во второй раз:

Политзаключенные, расходитесь по своим местам!

В ответ на это, один из гуляющих, товарищ С. Б. Корелиц (эсдек), бросил следующую четкую фразу:

Мое место здесь.

Снова воцарилась напряженная тишина. А затем негромкое наставление, обращенное к красноармейцам:

Без свистка не стрелять.

Наконец, последовало третье предупреждение, столь же безуспешное, как и два предыдущих.

Нужно подчеркнуть следующее, очень важное, обстоятельство. Ни одно из предупреждений не сопровождалось угрозой стрелять в ослушников. Даже специалисты военного дела из среды заключенных были обмануты в своих предположениях о том, к каким мерам собирается прибегнуть карательный отряд, для приведения заключенных к «повиновению».

Сейчас начнут работать прикладом, – делились между собой догадками.

Кое-кто не исключал возможности изведать удары штыков. На эту мысль наводили, доносившиеся от цепи, угрозы: «Колоть штыком».

Были готовы ко всяким мерам оттеснения в корпус, но лишь незначительная часть гуляющих предвидела немедленный боевой огонь.

Не более, как через минуту или две после третьего предупреждения, со стороны руководившего стрельбой взводного, раздалась громкая спокойная команда:

Цепь, вперед. Прямо в помещение пальба взводом. Взвод, пли!

Послышался свисток, и, тотчас же, раздался оглушительный залп и отдельные, беспорядочные, но частые выстрелы.

Слабо вскрикнув, тяжело опустился на землю у главной аллеи Г. А. Белима-Пастернаков (эсер). Недалеко от него, лицом в снег упал Горелик (эсер). Оба были смертельно ранены. Горелик громко стонал. Тут же был ранен в плечо анархист Лебедев. В другом месте, на боковой аллее, с пробитой и развороченной правой ногой упал Г. Э. Шик (эсер).

Убедившись, что стреляют боевыми патронами, В. Д. Беляев (эсдек) зычно крикнул:

Ложись!

Большинство гуляющих припало к земле. Часть продолжала стоять или двигаться. Но стрельба продолжалась и по лежащим.

Раздались многочисленные голоса:

Есть раненые.

Вскочив на ноги, бросились поднимать, стонущих в предсмертной агонии, товарищей. Понесли.

Медленно, путаясь и мешая друг другу, продвигались вперед-вверх по аллее, по направлению к красному социалистическому корпусу. Капли просочившейся крови отмечали по снегу этот медленный путь. А кругом шел непрерывный обстрел безоружных людей.

Когда выстрелы становились, особенно, частыми и настойчивыми, приходилось останавливаться и опускать раненых на землю. Все это происходило на глазах усмирителей, которые не могли не видеть результатов своей работы. Когда в промежутке между первой и второй серией выстрелов один из товарищей, М. А. Павлоцкий (эсер), бросился на главную аллею с громким криком: «Три человека ранены!» – со стороны цепи, стоящей вдоль изгороди, раздалось:

Сами подберем.

Кто-то, негодуя и волнуясь, бросил от часовни в сторону цепи:

Палачи!

И сейчас же послышался ответ взводного:

Спасибо за аттестацию.

И, непосредственно, вслед за этой иронической репликой – громкая и спокойная команда:

Зарядить винтовки на полные обоймы.

А затем короткая, но зловещая пауза, в продолжение которой хождение по аллеям возобновилось.

Второй и третий залпы

Коллектив представлял в этот момент единый организм, спаянный общностью ненависти и опасности, и уже пролитой крови.

Сплоченными группами, игнорируя все возрастающую опасность, продолжали гулять заключенные, противопоставляя винтовкам и револьверам свою решимость и сознание своей правоты. Было что-то трагическое в этом безнадежном и, заранее предрешенном, поединке вооруженной подлости с сознательностью односторонних жертв отстоять то, что коллектив считал своим правом и честью.

Еще не успел рассеяться дым от первых выстрелов, не успели еще отнести раненых, как раздалась новая команда все того же твердокаменного и тупого, в своей солдатской исполнительности, взводного:

Цепь, вперед на десять шагов.

А навстречу поднимавшейся по аллее цепи, спускалась, уже поредевшая к тому времени, толпа заключенных с Г. М. Кочаровским (эсером) впереди.

Не подходи, – раздалось из рядов красноармейцев и чинов надзора.

Кое-кто остановился. Некоторые повернули назад. Обернувшись, Г. М. Кочаровский громко закричал:

Не уходите, товарищи!

И своим телом заслонил от солдат С. Юдичеву (эсерку).

Что же вы не стреляете? – громко крикнул Д. И. Попов.

Как бы, в ответ на это, последовала новая команда:

Прямо по мишеням, взвод, начинай!

Свисток и беглый, частый огонь.

Пронзенный четырьмя пулями, падает смертельно раненный Г. М. Кочаровский. Перебиты сонные артерии. Рядом с ним погибает его жена, Лида Котова (эсерка); падает, тяжело раненный в руку, В. И. Попов (эсер). С. Юдичевой чудом удается ускользнуть от неминуемой смерти: ее пальто было пробито пулями в двух местах.

В другом месте, возле часовни, опускается на землю смертельно раненная Наташа Бауэр (эсерка), успев сказать только два слова:

Я ранена.

Двукратное пассивное сопротивление было сломлено. Слишком тяжелы и дороги были понесенные жертвы.

Наступила естественная реакция.

Старостату удается на этот раз увести с собой со двора в корпус всех, оставшихся в живых.

Часть товарищей бросается на помощь к несущим убитых и раненых.

В это время, со стороны приближающейся цепи, раздается спокойный деловитый окрик:

Только подбирайте скорее.

И, опять, все та же настойчивая команда:

Цепь, вперед. Никого не оставлять за цепью.

Да... «Они» тоже не теряли ни хладнокровия, ни деловитости, ни распорядительности, эти люди-машины.

Не стреляйте. Мы уходим, – крикнул в их сторону староста анархистов Браверман.

Но стрельба, после небольшой паузы, возобновилась.

Это была серия беспорядочных выстрелов по уходящим, из которых никто не пострадал. Пули осыпали часовню, красный корпус, вход в него. Одна пуля, еще в самом начале стрельбы, попала даже в кухню. Приходилось останавливаться с тяжело раненными, уже умирающими товарищами, и выжидать благоприятного времени, когда на минуту ослабевала стрельба, чтобы внести в корпус драгоценную ношу. Стрельба производилась с трех сторон. Заключенные были зажаты в кольцо красноармейцев и уголовных чекистов, этих отбросов большевистской политической полиции. По-видимому, последняя и проявила наибольшую жестокость и неразборчивость в стрельбе. Из красноармейцев, большинство стреляло в воздух. Это засвидетельствовано очевидцами, среди заключенных. Об этом говорят, сбитые выстрелами с высоких елей, шишки и ветки. Вся операция «стрельбы» в живую мишень длилась пять-десять минут.

В корпусе

Одна мысль пронизывала коллектив по возвращении его в корпус: как спасти раненых? Ведь выведенные из строя, были, как раз, наиболее мужественные товарищи, молодые и преданнейшие члены П.С.-Р. Кроме очень немногих товарищей, коллектив еще и не подозревал, что смерть уже вырвала из его рядов Лизу Котову, у которой была перебита сонная артерия, и, что сочтены последние минуты большинства тяжело раненных товарищей.

Их разместили в камерах, ближайших к входу в корпус. Тяжелораненые быстро угасали в последней предсмертной агонии. Один за другим, в течение полутора часов, умерли Η. М. Горелик, через 20 минут – Г. А. Белима-Пастернаков, Г. М. Кочаровский и Наташа Бауэр.

Тяжело раненный В. И. Попов и легко раненные, были сосредоточены в одной из верхних камер. Только в 10 часов вечера, когда умершие были уже перенесены в большую камеру сибиряков, в социалистический корпус явилась женщина-врач Фельдман, бегло осмотрела убитых и раненых, и попыталась уговорить старостат перенести последних в более, будто бы, приспособленный корпус чинов администрации. Старостат отказался от этого предложения, и Фельдман на нем не настаивала.

Вслед за Фельдман явился Эйхманс и в разговоре со старостатом выразил свое «соболезнование» по поводу всего совершившегося, назвал расстрел «глубоко прискорбным случаем».

– И для меня, и для товарища Ногтева, – заявил Эйхманс, – расстрел явился полной неожиданностью. Приказа стрелять я не отдавал. Можете не сомневаться в том, что все виновники будут арестованы и понесут должное наказание.

В заключение, Эйхманс сообщил, что ближайшим пароходом виновные будут отправлены в Москву, и поэтому, он просил старостат дать свои показания специальной комиссии, назначенной управлением, для расследования обстоятельств расстрела. В ответ на это предложение Эйхманса, старостат ограничился подачей ему письменных заявлений с изложением всей картины событий 19 декабря, отказавшись давать показания, учрежденной управлением, следственной комиссии. Иного отношения и не могло быть к попыткам соловецкой администрации свести трагедию 19 декабря к вине низшей лагерной администрации, якобы, на свой страх и риск стрелявшей в безоружных социалистов и анархистов. Лучшей иллюстрацией лживости и искренности «соболезнования» администрации, может послужить судьба арестованного и отправленного в Москву коменданта Савватьевского скита Розенталя: он был освобожден и получил повышение по службе. Неизвестно также, чтобы какое-нибудь наказание постигло, увезенных вместе с ним, «политрука», начальника взвода и двух красноармейцев. Их только убрали с глаз.

Да и не они только главные виновники убийства. Никогда рядовые стрелки не рискнули бы пойти на массовое убийство мирно гуляющих людей без внушения или прямого приказа своего начальника. И никакое начальство не решилось бы на свой риск и страх отдать приказ о стрельбе, не получив на это полномочий свыше и обещания своей безнаказанности.

А такое обещание было дано. Рассказывают, что, когда Розенталь, в ответ на инструкцию Ногтева о приведении заключенных к повиновению, выразил опасения, относительно возможности жертв, Ногтев, в свойственном ему напыщенном стиле, ответил:

Советская власть достаточно сильна, чтобы не бояться жертв.

Велико было, поэтому, первоначальное недоумение Розенталя, когда, тот же самый Ногтев, через несколько часов лично арестовал его. Когда Розенталя, арестованным, увозили из Савватьевского скита, он злобно сказал:

Все здесь провокаторы.

Недаром, назначенная Москвой «комиссия по расследованию происшествия на Соловках», не торопится прибыть на место «происшествия» и до конца лета 1924 года, когда пишутся эти строки, все ее работы свелись к опубликованию краткого и лживого сообщения об, имевшем, будто бы, место, «столкновении» конвоя с заключенными и к допросу, и освобождению нескольких «стрелочников», арестованных на Соловках.

Похороны жертв на Соловках

Все убитые были похоронены в одной братской могиле.

Место для нее было выбрано за оградой, на небольшом возвышении, окруженном молодыми стройными елями.

Все заботы о приготовлении к похоронам взяли на себя заключенные.

В ожидании похорон, возле трупов погибших товарищей, меняясь каждые два часа, день и ночь дежурили представители всех фракций Савватьевского скита. У входа в корпус, также, были расставлены часовые, из-за опасения возможных попыток администрации отнять ночью трупы убитых. Впоследствии выяснилось, что эти опасения имели под собой реальную почву. План похищения у заключенных трупов, у администрации был. Но от него пришлось отказаться, за невозможностью его выполнения.

Похороны состоялись 22 декабря.

После краткой гражданской панихиды, печальная процессия, длинной лентой вытянулась от корпуса к главной аллее. Впереди несли фракционные венки из еловых ветвей, скромные, строгие в своей суровой северной простоте. За ними – пять тяжелых сосновых гробов, далее хор и весь Савватьевский коллектив.

С пением похоронного марша, процессия медленно спустилась по главной аллее, за три дня перед тем, орошенной кровью убитых эсеров.

На дворе ни одной посторонней души, кроме одинокого часового на вышке, которому отдан приказ пропустить процессию за ограду без всякой охраны.

Вот и могила. Глубокая, большая яма, серая от промерзшей глины, с выступающими с боков валунами. Суровая могила. Под стать мрачному северному ландшафту.

Под печальные звуки похоронного марша и «Черного знамени», один за другим опускаются в могилу тяжелые гробы.

Могила засыпается доверху и скрывается под венками и зеленью елок – скромными украшениями скудного пустынного острова. В напряженной вечерней тишине плавно и ровно льются слова песни, будя вереницы воспоминаний о, прежде, и ныне, погибших.

Их много, о правда, служивших тебе,

И павших геройски в неравной борьбе.

Молча возвращается коллектив с похорон. Входят во двор, поднимаются по аллее и останавливаются у часовни на том месте, где была убита Наташа Бауэр. Довольно похоронных мотивов, пусть не подумают палачи, что социалисты могут только скорбеть. И бодрые, и грозные, громко раздаются в сумерках вечера волнующие слова народовольческого марша:

Смело, друзья, не теряйте

Бодрость в неравном бою.

Решительные мажорные ноты, решительные, резко обрубленные слова, и лица у всех становятся сосредоточенно строгие. С этим сознанием бодрости и несломленной воли к борьбе, возвращается коллектив в корпус.

Но не скоро суждено было коллективу наладить, так трагически сломленный, «нормальный» круговорот будничной лагерной жизни. Совершенно неожиданно из больницы Соловецкого кремля пришло известие о смерти В. И. Попова, после ампутации раненой руки: в страшных мучениях он умер вечером 4 января.

Снова коллектив вступил в траурную полосу.

Похоронили В. И. Попова 6 января, все в той же братской могиле. Летом возвели над ней, покрытый зеленым дерном, холмик и положили сверху камень с, выбитыми на нем, именами погибших и датой. Так выросла первая братская могила на Соловках.

Владимир Осипович Рубинштейн