Книга двадцатая

Я мог бы, если бы хотел, привести многочисленные свидетельства святых, но головная боль не позволяет мне сейчас заниматься всем этим подробно, и к тому же нет никакой необходимости говорить теперь сразу обо всем, что пришлось говорить и слушать на этих разбойничьих соборах. Обо всем этом будет рассказано обязательно в соответствующих местах, если я, с Божьей помощью, продвинусь в своем повествовании. А теперь я возвращаюсь туда [откуда уклонился].

Итак, когда император выдвинул там против меня второе обвинение – что я де запрещаю богословствовать, хотя святые повсеместно недвусмысленно богословствуют – и говорил, что Палама брал их за образец, составляя свои новые богословские трактаты, за которые он – беспристрастный, как он утверждал, судия – со всей готовностью отдал бы свою кровь, я сказал: «Ну что же, давай отвечу и на это» [и произнес следующую речь].

«О том, что законы и правила божественных отцов гласят, что нам следует страшиться богословствовать и не позволять этого любому желающему, знают все, кто привык иметь с ними дело. Но и с тем, что не вмешиваться в отеческие законы и не передвигать пределов, которые им случилось положить⁴⁸⁴ церкви – тоже является их догмой и законом, никто, я думаю, не будет спорить, за исключением тех, кто хотел бы добровольно сделать себя посмешищем для людей и не боится подпасть под их проклятия. Поистине, было бы крайне неуместным, если бы мы, кому посчастливилось быть воспитанными в евангельском благочестии – в то время как [даже] пифагорейцы [лишь] после пятилетнего молчания и гораздо более долгого [испытания] душевного расположения получали доступ к учению их наставника, – не стремились бы без всякого излишнего любопытства держаться отеческих правил и догматов.

Я хотел бы тебя спросить, кажется ли тебе, что эти люди, прежде чем начать богословствовать, осознали, что это выше человеческих сил и угрожает бессмертным душам самовольно приступающих к этому делу опасностью, которая хуже [самой] смерти? И теперь тем более следует повиноваться тому, что они⁴⁸⁵ заповедали на основании опыта; если же [они заповедали это] прежде, чем испытали на опыте, то тем более следует нам, неученым и неразумным, бояться этого превышающего наш ум опыта, подобно им, гораздо более мудрым, чем мы, и [то] не постигшим еще этого на опыте, и не набрасываться бесстрашно на богословие, словно стада на свежую траву. Ибо это было бы подобно тому, как если бы десять слепых от рождения, собрав совет, стали бы спорить о цвете нити, которая у них в руках, и каждый бы думал, что он ближе к истине, чем все [остальные]. Полагаю, в душе всякого видящего это смех и слезы заключили бы союз, так что показалось бы, будто Демокрит сошелся с Гераклитом⁴⁸⁶. Кто бы не плакал о них, на протяжении всей своей жизни лишенных света очей? И кто бы сардонически не усмехнулся, видя, как они спорят о том, чего не знают?

Однако, если позволишь, отойдем немного от критики [наших противников] и рассмотрим, с чем связано запрещение нам богословствовать и, с другой стороны, о чем, где и как [отцам самим] случалось богословствовать, чтобы и в этом была некая упорядоченность и организующий принцип, управляющий нашими языками, а не, напротив, амбиции явились бы неправильным правилом благоразумия (κανών εὐβουλίας ἀκανόνιστος), а беззаконная несвоевременность – законом благовремения. Ибо где питаемые безумием амбиции, пробежав потаенными уголками несвоевременности, попирают правила приличия, там более чем вероятно последует результат, противоположный первоначальным намерениям.

Итак, первым сильный в богословии Григорий с такой же опаской направляет свой язык к богословию, с какой руку – к пламени огненному. Поэтому он выставляет много причин к отказу и не только являет собственное нежелание браться за рассуждения о Боге, но также не одобряет и того, кто смело берется за это дело. «Ибо и желание, – говорит он, – не похвально, да и предприятие страшно"⁴⁸⁷. Он приводит в пример и того [библейского] Озу⁴⁸⁸, который некогда, дерзнув только лишь коснуться ковчега, погиб, поскольку Бог, – замечает он, – охранял святыню ковчега⁴⁸⁹·, и то, что многим не безопасно было прикасаться к стенам храма⁴⁹⁰, [почему и] нужны были, – говорит он, – другие стены, внешние⁴⁹¹.

И еще: «Слышишь о рождении – не усердствуй узнать, как [Он родился]. Слышишь, что Дух исходит от Отца – не любопытствуй, как. А если любопытствуешь о рождении Сына и об исхождении Духа, то и я у тебя полюбопытствую о соединении души и тела. Каким образом ты являешься и прахом, и образом Божьим? Что в тебе движущее, или что движимое? Как одно и то же и движет, и движется? Каким образом чувство пребывает здесь и вбирает в себя внешнее? Как ум пребывает в тебе и рождает понятие в другом уме? Как мысль передается посредством слова? Если ты себя самого не познал – кто ты, рассуждающий об этих предметах, – если не постиг и того, о чем свидетельствует чувство, то как ты предполагаешь точно узнать о Боге, что Он такое и каков Он ? Это признак великого неразумия»⁴⁹².

И еще: «Поспешность твоя да простирается только до исповедания [веры], если это когда-нибудь потребуется от тебя; а что сверх того – в том будь нерешительнее. Ибо там медлительность несет в себе опасность, а здесь поспешность»⁴⁹³.

А если кто захочет возражать, то пусть он выступит и скажет мне, чего ради этот великий учитель зачастую придает такой вид своим словам, обращенным к высказывающим противоположные мнения и то заключавшим, будто [Отец] родил существовавшего⁴⁹⁴ [Сына], то – что Он тварь, то – что сын хотения⁴⁹⁵. Ибо на довольно абсурдные и неестественные (πέρα τῆς φύσεως) вопросы и он дает довольно странные ответы и говорит: «Опять плотские [говорят] плотское⁴⁹⁶. Ибо это [можно сказать] о тебе и обо мне⁴⁹⁷». И снова: «Хотя тебя родил твой отец или не хотя? (θέλων σε ό σός πατήρ γεγέννηκεν, ἢ μή θέλων;)»⁴⁹⁸ И затем: »Время – вο времени или не вο времени ?»⁴⁹⁹ И тому подобное, что я пропускаю и что вооружает наш язык, [на тот случай] когда и нам захочется отражать дурацкие возражения оппонентов.

Все это – слова [не просто] не стремящегося богословствовать, но и весьма избегающего этого и наставляющего нас не только словами и не только делами, но и благоразумными (εὐλόγοις)⁵⁰⁰ деяниями, и деятельными словами.

Но, имея много чего привести из творений этого великого отца и учителя церкви в подтверждение сказанного мною – что, впрочем, мною там и было оглашено, – a именно о том, чтобы не богословствовать и не любопытствовать ни о заповедавших это, ни о том, чего ради они это заповедали, – я полагаю, что достаточно и этого для доказательства моей правоты и для опровержения противников. Ибо я сейчас не с неразумными говорю, чтобы была у меня нужда в большем количестве слов. Впрочем, кому недостаточно достаточного – тому ничего не достаточно; a кому достаточно и малого – тому всего будет достаточно. Итак, нам нужно перейти к другим [отцам], чтобы, собрав от каждого понемногу, легко заградить уста тем, с которыми и от битвы не уклониться, и сойтись непросто.

Итак, говорит и мудрый в божественном Василий: «Достаточно тебе говорить, как научен ты; и не говори мне этих премудростей, что [Дух] есть нерожденное или рожденное; и если нерожденное, то это Отец; а если рожденное – то Сын; a если ни то, ни другое – то тварь. Ибо я знаю [Духа, Который] с Отцом, однако же не Отец; и я принял [Его] с Сыном, однако же [Он] не именуется Сыном»⁵⁰¹.

И еще: «Следовало бы, поскольку Сын рожден, называть Его порождением, а не Сыном, но [этого] не сказано. Поэтому, кто имеет перед очами суд Христов, и знает, как опасно отнять что-либо от слов, преданных Духом, или прибавить к ним что-нибудь⁵⁰², тому следует не честолюбиво вводить новое от себя, но довольствоваться тем, что прежде возвещено святыми»⁵⁰³.

И еще: «Веру же мы приемлем не иными новейшими [учителями] для нас написанную, и сами не дерзаем преподавать порождения своего ума, чтобы глаголов благочестия не сделать человеческими; но чему научены от святых отцов, то и возвещаем вопрошающим«⁵⁰⁴.

И еще: «Таинство богословия требует покорности [происходящей] от не испытующей веры; ибо веровать подобает, – говорит [апостол], – что есть⁵⁰⁵ Бог, и не исследовать и не спорить [о том], что [же такое] Он есть»⁵⁰⁶.

Видишь, какой позор и этот великий учитель наводит на таковых и как сознается, что и сам он не дерзает ни любопытствовать о Боге, ни какое-либо иное новое [учение] принимать, и им не дозволяет привносить, но и сам обещает по-простому пребывать в учениях о вере и богословии, переданных бывшими прежде него учителями церкви, и нам велит [делать то же]? И кто же будет столь безумен, что, видя, как такой образец и пример для [всей] церкви пребывает в таком смирении, вменит его ни во что и захочет прибегнуть к низменным обычаям и к людям, не знающим ничего, кроме поваренного искусства и пьяной спеси, и имеющим все свои помышления вращающимися вокруг [стяжания] серебра, и сделать беззаконие нормой законности?

Но, оставляя большую часть сказанного им, перехожу к другому великому глашатаю церкви. Итак, говорит и божественный в сердечном смирении Златоуст: «Написанное приемлю, не написанное не исследую. Переданное [отцами] лобызаю, о не переданном – не любопытствую»⁵⁰⁷.

И еще: «Некий мудрец говорит: Чрез меру трудного для тебя не ищи и, что свыше сил твоих, того не испытывай. Что заповеданотебе, о том размышляй⁵⁰⁸» ⁵⁰⁹.

И еще: «Если подойдет к тебе манихей, утверждающий, что материя предсуществовала, или Маркион, или Валентин, или кто из учеников эллинов, говори им: вначале сотворил Бог небо и землю⁵¹⁰. Но он не верит Писанию? Тогда отвратись от него, как от беснующегося и сумасшедшего»⁵¹¹.

И еще: «He перестанешь ли ты, человек, искать излишнего? Ибо поистине излишне любопытствовать о таковых предметах. Нет ничего мудрее такого невежества, когда заявляющие о том, что они ничего не знают, оказываются самыми мудрыми из всех».⁵¹²

Но не хватит никакого времени собрать все изречения и этого великого светильника церкви, в которых он запрещает богословствовать и похваляет одну лишь простоту догматов и веры.

Однако посмотри еще и на великого подвижника и учителя церкви Афанасия, который говорит, что не терпит тех, кто берется вводить новшества, противные вере, хотя бы те и говорили словами Писания. «Ибо [они говорят] не [в согласии с] правою мыслию, но, облекаясь словами [Писания], как бы одеждой овчей⁵¹³, внутри себя мудрствуют по-ариански, подобно предводителю [всех] ересей, диаволу. Ибо и он говорил словами из Писаний, но был принужден. Спасителем умолкнуть»⁵¹⁴. Слышишь, как и он учит тому же, что было сказано выше?

Но не пройдем ни мимо аскетичнейшего Исаака⁵¹⁵, говорящего прекратить богословствовать не только с чужими no вере, но и со своими единоверцами⁵¹⁶, ни мимо славного Иоанна⁵¹⁷, создателя подвижнической «Лествицы». «Мы будем обвинены, – говорит он, – при исходе души не за то, что не богословствовали, но за то, что не плакали беспрестанно»⁵¹⁸.

И что за нужда целыми возами приводить вам книги святых, когда вы можете узнать льва по когтям? Поэтому перехожу к другому.

Ибо [разве] не сказали учители этого, не укрепили подобающими замками и засовами, не обезопасили, не оградили сверх того еще и, так сказать, башнями и полубашнями (πύργους καί ήμιπύργια), и не связали неразрешимыми клятвами и анафемами?⁵¹⁹ Ибо, предав благовествующих иное страшной анафеме⁵²⁰, божественный апостол, сопоставляя для надежности свидетельства старое с новым, говорит еще и следующее: Ибо написано: проклят всяк, кто не исполняет постоянно всего, что написано в книге Закона⁵²¹.

Я не буду приводить здесь подробно акты божественных Вселенских соборов, которыми они предают анафеме всех, кто так настроен, но вкратце резюмирую и скажу: «Все, что вопреки церковному преданию и примерам святых отцов новоизмышлено, сделано или будет сделано впредь, анафема да будет»⁵²²».

На этом император пресек ход моей речи, желая говорить сам и имея при этом двойственное или даже тройственное намерение. С одной стороны, он хотел исполнить обещанное Паламе и, в то время как тот спокойно сидел вместе с другими, выступать на арене борьбы от его лица, говоря и действуя вместо него. С другой стороны, он хотел явить собранию некий яркий образец честолюбия, созидая себе как бы вечную и исполненную всяческих похвал память. А когда он видел, что полемика пошла не так, как он рассчитывал – ибо на поверку оказалось, что он неспособен отвечать на приведенные цитаты из божественных отцов, а плодов собственных рассуждений у него тоже не было, чтобы, при всей уверенности в господстве своего разума, не позволить внезапно обрушивающимся извне нападениям страстей легко опрокинуть ратушу (βουλευτήριον) своих помыслов, – то отступал и тотчас же смирялся. Итак, развернув вкратце многие логические хитросплетения и позволив оттенкам многих эмоций вспыхивать на своем лице, он сказал очень мало такого, что казалось бы достаточным для подведения итога предварительных выступлений, и затем предоставил Паламе отвечать на выдвинугые мной аргументы.

Для него же и самого это оказалось полной неожиданностью, ибо у него и в мыслях не было, что ему потребуется говорить в ответ хоть что-нибудь, поскольку он думал, что и без слов быстро со всем справится силой царской десницы, так что на завтрашний день у него не останется и крупицы заботы на наш счет. Поэтому он оказался в полной растерянности, стыдясь излагать дело заплетающимся языком и быть уличенным в том, что не имеет подходящих к случаю мыслей.

Ибо, будучи малообразованным, он, когда беседовал частным образом со случайными людьми, оказывался иногда хвалим некоторыми, но это были те, кто либо по невежеству своему не мог ему возражать, либо из дружеских чувств стеснялся обличать, либо, по большей части, страшился, как бы не стать жертвой его наветов императору, поскольку спорить или явно ругаться с Паламой – то же самое, что с императором. А в открытых дискуссиях и прениях, где на всякое возражение находится лицо, выдвигающее контрвозражение, это человек достаточно нерешительный и откровенно боязливый, по невежественности постоянно спутывающий и нарушающий связность того, что он говорит или пишет, отчего создается впечатление, будто он из смыслов слов сшивает какие-то незавершенные и недоработанные части фраз и периоды. Поэтому слова его кажутся загадочными, двусмысленными и противоречивыми, чем-то вроде того, что внешними философами названо порождениями быков, имеющими человеческие лица (βουγενῆ ἀνδρόπρωρα)⁵²³. Он не только делает ход мысли неясным и непонятным для слушателя тем, что разрывает взаимную связанность слов, но по большей части еще и ловится на том, что делает это умышленно, используя выражения омонимичные и скрывающие неоднозначный смысл, дабы, будучи обманщиком, спутать сети истины, переводя [на протяжении разговора] смысл то туда, то сюда.

И как любовь к мальчикам, как кто-то сказал, то и дело портит диалоги Платона, так и его речи портит множество неуместных омонимий: иногда непреднамеренных, от невежества, смешанного со зломыслием; иногда же нарочитых, имеющих целью ввести в заблуждение слушателей, что, по причине неоднозначности и двуличности его слов, еще больше вредит тем, кто не имеет возможности искусно их препарировать. Благодаря схожести слов таковые легко улавливаются, пронзенные крючком заблуждения. Из-за незнания они прибегают вместо подходящего значения [слова] к неподходящему, подобно тому как воробьи и рыбы легко попадаются в ловушки охотников, видя приманку, но не видя скрытое в нем приспособление, и, схватывая приманку, бывают удерживаемы находящимся под ней приспособлением. По этой причине, навлекая на себя насмешки, он и сам кажется наружно улыбающимся, но в сердце его царит злоба, худшая всякой смерти. И если он терпит поражение от истины, то [внутренне] скрежещет зубами от гнева и, желая, но не имея возможности отомстить, прикрывается императором словно щитом и стеной, ведет весьма дерзкие и клеветнические речи и таким образом, пользуясь императорской властью словно неким мощным оружием, думает победившим его нанести поражение. Это похоже на то, как маленькие дети, когда родители держат их на руках, в шутку бросаются на любого мужчину, а затем радуются и хлопают в ладоши, как бы возвещая о победе. Так же поступает и он, скача [от радости], словно всеми признана его победа, и не стыдится домогаться младенческих похвал, за которые даже мальчик с подмостков постыдился бы дать драхму или обол. Находя его⁵²⁴ почти совсем чуждым образованности (γράμμασι σχεδόν παντάπασιν ἀνομίλητον), Палама, выдумывая новые наветы, предлагает [их ему] и легко пугает, выдвигая в качестве предлога опасность [якобы угрожающую] империи, если логическим доводам его оппонентов случиться взять верх. Постоянно сбивая такими речами императора с толку и как бы зачаровывая его, он легко увлекал его ко всему, чего сам хотел. В результате он ходил с надменным и высокопарным видом и умонастроением, думая, что носит на челе всю Пиерию⁵²⁵.

Теперь же, едва он был оставлен императором самостоятельно отвечать [нам] в присутствии столь большой аудитории, он пришел в такое замешательство, что он позабыл и то, о чем он много раз произносил хвастливые речи на улицах и площадях, и говорил неуверенно и с запинками. He имея заготовленного вступления к своей речи, он и на этот раз решил идти привычным путем и использовать это для сокрытия своей уязвимости, как улитки [используют для этого] свои раковины, которые они привыкли всегда носить с собой в качестве дома. Это была гора Фавор, к которой он везде в своих речах старательно ведет все отступления и которой он по большей части посвящает большую часть своих рассуждений.

«Я, – сказал он, – слыша, как отцы свет Спасителя на Фаворской горе называют нетварным и другой, помимо сущности Божией, божественностью и энергией, никогда не стал бы утверждать, что энергия и сущность Божия тождественны, ни что Сын и Слово Бога тождественен мудрости, силе, освящению, жизни, истине, и воле (βουλήν)⁵²⁶. Ведь это было бы все равно, что назвать Бога бездейственным (ἀνενέργητον), немудрым, бессильным, безвольным, безжизненным и вообще лишенным всего.

Ибо если не говорить, что энергия там отлична от сущности Бога и сама по себе является иной божественностью, которая есть мудрость и свет, жизнь и сила, освящение и все, чем божественное Писание именует Бога, то остается нам считать, что мы чтим Бога бездейственного и так далее, как мы выше сказали. Или как еще может божественность быть общей для трех ипостасей, если, будучи сама по себе безыпостасной, не будет иной по отношению к природе и оным ипостасям? Или как иначе может быть общей для Бога и человеков энергия – нетварная, сущностная и природная? Ибо не позволительно считать, что это сущность Божия нисходит к земным, умудряет их, освящает и животворит – прочь [такую мысль], ибо это кощунство и зловещее изобретение демонов! – но [должно верить], что каждое [благодеяние]⁵²⁷ происходит от каждой из этих нетварных энергий, коих причастники становятся нетварными и [от которых происходят] нетварные вещи, как то современные и явленные пророками чудеса, в числе коих и купина, горящая и не сгорающая⁵²⁸, и огненная колесница Илии⁵²⁹, и тот показывавший путь Израилю столп огненный⁵³⁰, и умертвивший во мгновение ока ассирийцев ангел⁵³¹. Я еще добавлю сюда и говорившую человеческим голосом Валаамову ослицу⁵³², и другие подобные чудеса, случавшиеся время от времени. Потому что ни одна из сущих в мире тварей ни в коем случае не причастна сущности Божией. Ибо все погибло бы мгновенно, прежде чем успело бы причаститься [ее], поскольку она губительна и истребительна для стремящихся приблизиться к ней.

Итак, поскольку я говорю и пишу согласно с отцами, меня мало заботят обвинители, [после того, как] было один раз в законном порядке установлено и решено [соборным] голосованием, что нужно причислить к партии Варлаама и осудить, как и его, всех тех, кто не стесняется все время обвинять меня и объявлять виновным в многобожии и прочем, что у них там еще перечислено в списке против меня. Или они не знают, что если они обвиняют меня в многобожии, то я обвиняю их в единобожии, и мое обвинение будет посильнее ихнего? Ибо я не иудей и не перс, чтобы мне называться монотеистом, как эти несчастные. А если они обращают внимание только на слова и не понимают, что они ни в коем случае не совпадают со значениями, то чем это вредит истине, коль скоро смысл слов здрав?»

Так он говорил. И в то же самое время часть из того, чего он всегда намеревался не принимать, с чем собирался деятельно бороться и изо всех сил полемизировать в своих речах, он воспринял и выдвигал. Ибо он, считая, как будет показано далее, необходимым бороться и противиться Деяниям святого Шестого вселенского собора, исказил [их] смысл, не будучи в силах [правильно] понять [его] по причине присущих ему недугов злонравия и невежества и действуя подобно эпикурейцам. Как они, соразмеряя видимое явление солнца (τὸ τοῦ ήλίου φαινόμενον) с собственными возможностями, утверждали, будто солнце размером со стопу ноги, так и он собственное тупоумие переносит на писания святых, думая, что, как сам он употребляет в своих сочинениях несогласные со смыслом слова, так обстоит дело и с писаниями святых, и в таком ключе перетолковывая их. Единственное, что он воспринял из [Деяний] святого Шестого собора и что выдвинул, было то, что «нетварная энергия характеризует нетварную сущность»⁵³³. А из [творений] божественного Василия – что Бога мы знаем из Его действий (ἐνεργειῶν), поскольку сущность Его остается непричаствуемой (ἀμέθεκτος)⁵³⁴.

Он говорил это не потому, чтобы мог понять смысл [отеческих слов], как я покажу в дальнейшем – ведь вы же не думаете, что мы оставим без обличения известные вам его богохульства, из которых некоторые чуть выше уже опровергнуты нашими словами и свидетельствами от Писания, а другие мы в дальнейшем с Божьей помощью покажем [легко разрываемой] паутиной, – и не потому, чтобы знал то, на что ссылался. Но, видя, что мы вооружены и надежно защищены многочисленными божественными Писаниями, и боясь, как бы ему не потерпеть поражения, так сказать, прямо на линии старта, он решил, что в его интересах, прежде чем дойдет до более глубокого и окончательного исследования, отвлечь внимание толпы и, показав, будто он в поддержку своих богохульств имеет божественные соборы и святых отцов, предложить это простакам в качестве приманки, скрывающей в себе крючок его нечестия.

Когда он то и дело ссылался на то, что «говорит согласно с отцами», то цитировал их неясно и расплывчато, не уточняя, ни кто это сказал, ни что именно они говорили. Поэтому я думаю, что под «отцами» он подразумевал не иного кого, как себя и подобных себе древних еретиков. Ибо до сего дня никто – ни он, ни мы, ни иной кто – не находил, кроме как у него, таких текстов или мыслей. Иначе бы он представил [доказательства] и прожужжал бы всем уши, превзойдя в болтливости самого себя, и шумел бы громче, чем морские волны, с ревом обрушивающиеся на прибрежные скалы.

Ибо для всех, пожалуй, является очевидным то, что немногим выше показано оным мудрейшим отцом, Феодором Начертанным, когда он в приведенном мною пассаже объясняет слова великого светила церкви Василия и говорит, что «применительно к простой и бестелесной природе» [Бога] «энергия» и «сущность» допускают одно и то же определение»⁵³⁵, поскольку обе, какую ни возьми, указывают на «вещь самостоятельно существующую, не требующую [чего-либо] иного для составления (σύστασιν)»⁵³⁶. Ho и то, что он совершенно ясно показывает вместе с этим, тоже может быть очевидным для всех желающих. Ибо сказать, что нетварная энергия характеризует собой нетварную сущность, не полагая поистине никакого различия между нетварным и нетварным – да и как [можно], когда это запрещено всеми отцами, определенно исповедующими, что нет ничего нетварного, кроме триипостасной божественной природы? – и не говоря, что одно по отношению к другому является [чем-то] иным, есть то же самое, что показывать их тесную естественную связь (συμφυΐαν) и тождество. Ведь было бы совсем неестественно, если бы святые в столь важных вопросах расходились друг с другом. Как там одинаковость определений, так и здесь [глагол] «характеризовать» сводит воедино то, что на словах представляется двумя [различными вещами]. Ибо «характеризовать» значит то же, что и «показывать». Это как если бы он сказал: «нетварная энергия, поскольку говорится о простой и бестелесной природе, характеризует, показывает и представляет саму нетварную сущность». И подтверждает мое слово «начертание (ό χαρακτήρ) и неотличимый образ Отца»⁵³⁷, Сын.

«Если хотите, [сказал тогда я,] я не замедлю привести свидетельства множества разных отцов, которые они, действуя должным образом, написали в прежние времена против тех, кто мыслил подобно этому человеку. Вот, например, что говорит великий Афанасий: «He подлежит сомнению, что Он есть живая воля Отца и сущностная энергия, и истинное Слово»⁵³⁸.

И еще: «Поскольку есть [только] один Сын, живое Слово, то надлежит быть одной совершенной, полной, освящающей и просвещающей жизни, которая есть Его энергия и дар, исходящий от Отца»⁵³⁹.

И еще: «Но нечестивые не хотят, чтобы Сын был Словом и живой волей, но [сущей] при Боге волей, разумом и премудростью, как бы [неким] свойством, привходящим и случайным»⁵⁴⁰.

Подобно ему говорит и божественный Кирилл: «Если Сын есть живая и сущностная энергия, сила и премудрость Отца⁵⁴¹, то Дух Святой, несомненно, есть энергия и Сына⁵⁴²».

И еще: «Дух Святой не чужд божественной сущности, но [есть] природная и сущностная, и ипостасная энергия»⁵⁴³.

Видишь эти свидетельства, абсолютно ясные и в силу этого для всех понятные и не имеющие в себе ничего загадочного или путанного, но ясно и отчетливо возвещающие нам, что применительно к простой и божественной природе энергия есть то же самое, что и сущность, и что сущность является как бы само-энергией (αύτοενέργειαν), как где-то выше показано более подробно? Видишь, как отцы не желающих [признавать] этого прямо называют нечестивыми, и что они еще о них говорят? Впрочем, когда святые называют Сына и Духа энергией Отца, что иное они еще показывают, если не то, что энергия тождественна сущности?

Ведь если допускать, что смысл слов раз и навсегда следует их буквальному значению – как применительно к сложным вещам, так и к Богу, – то простое (τό ἁπλοῦν) [Божество] станет не только двусоставным (διπλοῦν), то есть слагаемым из сущности и энергии, но, пожалуй, и весьма многосложным (πολλαπλοῦν). Ибо что сказать, слыша, как святые говорят о едином Боге, вечном начале, нетварном, нерожденном, единой сущности, единой божественности, единой силе, единой воле, единой энергии, единой власти, едином господстве, едином царстве, познаваемом в трех совершенных ипостасях, [соединяемых] в едином поклонении? He называют ли они Бога многосложным и пестрым? – Прочь [такую мысль]! Ибо как [это возможно], когда они на всякое время и на всякий час заботились о том, чтобы им всегда говорить согласно с самими собой и друг с другом и никоим образом, нигде и никогда, ни много, ни мало не противоречить в столь важных вопросах? Итак, они говорят, что божество просто и не сложно, а составленное из многих и различных вещей – сложно. Ибо если мы, – говорят они, – нетварность, бестелесность, бессмертность, вечность, благость, творческое начало (δημιουργικόν) и тому подобное назовем применительно к Богу сущностными различиями, то составленное из стольких [аспектов] будет не простым, а сложным, что есть крайнее нечестие. Видишь?

Если же так обстоит дело в отношении этих [свойств Божиих], то как же не применительно к двоице будет мыслиться некая двойственность и различие между обсуждаемой сущностью и энергией, которая, согласно Паламе, отлична [от нее]? Ибо двоица – не одно, не [что-то] простое, безначальное и бесконечное, но сложное и завершенное.

Наряду с прочими и божественный Максим так говорит об этом: «Двоица не бесконечна, не безначальна, не неподвижна и вовсе не может быть началом чего-либо»⁵⁴⁴.

И снова: «Никто, будучи наделен [способностью] хоть сколько-нибудь логически мыслить, не скажет, что является бесконечным то, с чем вместе изначально созерцается или подразумевается нечто отличное no сущности»⁵⁴⁵.

И спустя немного: «Ибо, согласно какому бы логосу или тропосу мы ни сказали, что можем приложить к нему нечто иное, отличное no существу, мы тем самым тут же отъяли бы от него все понятие бесконечности. Если же не может бесконечным нечто, вместе с чем извечно сосуществует нечто другое, отличное no существу, то никак не способна двоица быть бесконечной»⁵⁴⁶.

И в другом месте: «Ничто из сущих, вместе с чем можно помыслить что-либо другое, не безначально, и ничто, прежде чего [нужно] помыслить что-либо иное, не безгранично»⁵⁴⁷.

А если кто серьезно озаботился этим, то пусть прочтет главы третью, четвертую и пятую из «Сотниц о богословии»⁵⁴⁸ этого мужа, весьма согласующиеся со сказанным.

Итак, если ничего иного нельзя помыслить ни прежде божественной сущности, ни вместе с ней, то как же энергия, которая, согласно Паламе, есть [нечто] иное и отличное, может быть нетварной божественностью, когда все, что после этой сущности, сопричисляется к тварям?»

Я бы охотно говорил и еще, но обыкновенные мои головные боли не позволяли мне этого. Ибо жжение во внутренностях, весьма усилившееся от этих интеллектуальных баталий, да к тому же от дневной жары и целодневного поста, помимо воли понуждали меня к молчанию. Ведь мы же не сидели, подобно душегубам-паламитам (τούς παλαμναίους)⁵⁴⁹, с раннего утра за тем сибаритским столом и не проводили время в плясках, словно на дионисийских собраниях, но душа наша в то время была день и ночь занята мыслями и заботами о божественных догматах, подвергавшихся опасности. Поэтому в дальнейшем взяли слово те бывшие со мной ученые мужи, чья жизнь, как я уже говорил раньше, была украшена добродетелью и мудростью. Они говорили превосходно и безупречно и выдвинули прекрасные доводы в защиту истины. Желающие легко могут узнать об этом из оставленных ими воспоминаний. Ибо и они не покрыли [эти события] завесой молчания и не попустили им кануть в глубины забвения, но, насколько позволило время гонения, запечатлели, подобно нам, на письме, и каждый из них, в меру своих возможностей, воспел страдания церкви, чтобы и среди самих потомков умножившаяся клевета наших противников не растлила разум неопытных в добре, причиняя бессмертной душе бессмертную смерть не огнем, мечом и варварским оружием, но злом этой смешанной из многих элементов ереси.

Едва же приближавшаяся потихоньку ночь стада понемногу потреблять солнечные лучи и отодвигать границы дня, лишая глаза людей способности ясно видеть в помещении, как были принесены лампы, доставляющие тварный свет, и снова зачитаны принятые в давние времена против оного Варлаама Калабрийца по вопросу божественного света постановления, по их всегдашнему обычаю. Ибо когда они не имеют нигде иного убежища и никакого занавеса, чтобы скрывать за ним свое поражение, они всегда вынужденно прибегают к этой [Фаворской] горе и то и дело злодейски на нее удаляются, чтобы лелеемые и питаемые ими тайные обряды (ὄργια) иконоборчества не были невзначай унесены волнами молчания⁵⁵⁰.

Итак, когда мы были осуждены молчать, а они интерпретировали бо́льшую часть из сказанного там, как им было угодно, и славу, о которой Иоанн из Дамаска говорит, что она «превыше и прежде всякого совершенства»⁵⁵¹, представляли как отличную от сущности Божией низшую божественность, которая, хоть и является сама по себе нетварной, бесконечно разнится [от сущности], абсолютно от нее отличается и является бессущностной (ἀνούσιον), один из наших дерзнул и со страстью возопил: «О, солнце! Что же тогда сказать о воплощенном Слове Божием? Ведь если выше этой [славы] не может быть ничего – да и как, когда она «превыше и прежде всякого совершенства»? ничто ведь не может быть совершеннее сверхсовершенного, – то Ему, пожалуй, придется быть ниже и этой низшей [божественности], и многих тварей. И тотчас рушится великое таинство [Христова] во плоти домостроительства и одновременно, кратко говоря, все догматы церкви; и уже невозможно будет считать Создателем мира никого другого, кроме этой недавно провозглашенной и догматизированной бессущностной и низшей божественности. И никчемно теперь прежнее благочестие православных, и пропал, можно сказать, сонм святых, не слышавших того, что проповедует Палама. [Велико же, о] Христос, Твое терпение!»

Так он сказал, а когда подвергся сильному порицанию, то испугался и замолчал. Ибо он услышал, что непозволительно, находясь во дворце противоречить намерениям и решениям императора, если хочешь на следующий день, не пострадав, увидеть солнце. Много и другого вдобавок к этому было ими сказано по желанию императора, а затем собрание было распущено, причем нам приказали на третий день снова собраться на подобное заседание. Но я едва не упустил вот что.

Еще прежде захода солнца народ постепенно разошелся, а вслед за ними и заметные в городе лица стали по двое и по трое потихоньку расходиться по домам и повсюду на своем пути громко рассказывать о том, что они слышали и видели – так что вскоре уже весь город знал о позорном поражении Паламы и его единомышленников и о причинах этого поражения и позора. Поэтому люди, выбегая, как придется, из своих домов – группами и поодиночке, вперемешку мужчины и женщины с детьми, – заполняли собой улицы и перекрестки, стоя по разным сторонам дорог, высматривали и разузнавали, кто тут Палама, и жаждали растерзать несчастного зубами за то, что он посмел разорить отеческие догматы церкви Божией, и все, словно согласившись между собою, предавали его множеству анафем, так что он, испугавшись, как бы его не растерзали публично, быстро сник и скрылся. А из прочих, в ком ясно распознали его последователей, никто не избежал ударов, кроме тех, кто принимал вид кого-то другого и притворно вместе со всеми предавал Паламу анафемам и проклятиям. А нас, шедших после [всех], люди прославляли гимнами и увенчивали, как поборников и защитников отеческого учения и благочестия, готовых легко отдать свою жизнь за издревле установленные догматы церкви Божией.

Таким образом, плавание первого дня завершилось для нас благоприятно и безопасно, поскольку десница Божия направляла корабль нашей борьбы и с силой отвращала от нас всякую встречную волну. Ибо, встретив на своем пути много начальственных и властительских бурь, препятствовавших нам, и нарвавшись на, так сказать, многие засады пиратов – то есть епископов, священников и прочих, не говоря уж о толпе жужжащих льстецов, – мы, с помощью Божией, справились с ними и приплыли [к финишу], преодолев все опасности. А если мы не смогли убедить наших оппонентов [и заставить их] протрезвиться, словно от тяжелого пьянства, от их заблуждения, то ничего удивительного. Ибо в нашей власти не мнение других, но стремление ко красоте ревности [о Боге] и речей в защиту истины. A то, что из этого выходит, зависит лишь от царского суда и власти. Последняя же полностью сбилась на противоположную истине сторону, со временем утвердилась [в своем выборе] и стала [непреклонной] словно некое железо и абсолютно неспособной вернуться к лучшему состоянию, потому что не упражнение в правосудии и не правила науки выковали и закалили ее, но злые эринии⁵⁵² и толпа лукавых тельхинов.

Ибо что берет свое начало от праведного и крепкого корня, то и цветок [праведности] сохраняет более стойким и нелегко тревожимым солнечным зноем; а у чего начало добра слабое и непроверенное, то зачастую дорастает до середины и затем увядает, не достигая расцвета добродетели. Потому что в одном случае некие врожденные и природные положительные качества, живя [в человеке], высылают предвестником достаточно сильный побег цветка [добродетели] и как бы в заранее ясном гадании являют благородство невидимого. А в другом – борозды лжи, имея корень лишенным изобильных источников добра, показавшись ненадолго, затем исчезают⁵⁵³. Ибо проистекающее от благородного образа мысли и праведного рвения, даже если оно не достигает подобающего результата, не само терпит вред, но тот, кому выпал жребий направлять чаши весов справедливости и кто затем, отказавшись от подобающего представления [о добре], не сохранил верности тому, что [прежде] возлюбил.

Между тем Палама, проведший всю ту ночь в страхе и глубоких раздумьях, с рассветом направился во дворец, будучи исполнен негодования и неистовства, и, представ перед императором, говорил так, что всем стало очевидно его беснование. Сильно волнуясь, он пересказывал случившееся с ним вчера и провоцировал императора на всяческий гнев против нас, воздвигая в его душе бурю, подобно сильному и неистовому северному ветру, когда тот обрушивается на лицо моря, и представлял нас виновными в этом порыве византийцев против него.

И он сказал [императору]:

«Если ты не захочешь встать на [мою] защиту, то жди весьма скорой опасности и для самого твоего царства. Ибо ты знаешь, твердо знаешь, что все, что признано мною в области веры и догматов, признано также и тобой. Я уж не говорю о многих и разнообразных поношениях и полных иронии насмешках, которые невозбранно циркулируют по улицам и площадям, так что нас обвиняют в великом нечестии и явном нарушении всего вероучения. Ибо невозможно, поистине невозможно, чтобы, когда я борюсь, ты бы благоволил или содействовал выступающим против моих догматов. Теперь-то, наконец, если ты не сделал этого прежде, ты точно вспомнишь те мои советы. Или я не предупреждал тебя, что не стоит давать этим людям ни малейшей свободы слова? Или откуда-нибудь еще такая массовая атака на нас, и кто во мгновение ока свел с ума и подстрекнул к таковой злобе не только простолюдинов, но и людей, имеющих репутацию почтеннейших и благороднейших [членов общества]?

Ниоткуда более, кроме как от этого велеречия Григоры⁵⁵⁴, не имеющего в себе никакой тишины, ни гладкости, но отражающего многое, разнообразное и, так сказать, целиком усеянное шипами коварство его ума, которое, впрочем, нравится толпе, весьма подходит для демагогических целей и постепенно заражает волю [всех] остальных, кроме нас. Да и как бы он не дошел до столь явной наглости, видя, что ты не возражаешь ему резко и ничего не предпринимаешь против его дерзости, обличений и острот, которые он отпускал по ходу дела, публично высмеивая всех и дразня невеждами, и говорил он отнюдь не с позиции слабости, но бесстрашно произнес целую продолжительную речь с позиции силы и часто спекулировал отеческим благоговением к вере и тем, что надлежит не передвигать пределы отцов и не благовествовать иначе, чем [ими] утверждено и принято, но на всякое время пребывать лишь в том, чему учат и в чем вселяют уверенность апостольские правила и законы? И что толку говорить обо всем этом подробно? Ибо все, кому случилось быть участниками этого спектакля, знают, что он потратил почти весь тот день, скрывая змеиное коварство под покровом простых слов, превознося собственные [суждения] как якобы абсолютно не выходящие за положенные пределы и представляя мои писания исполненными всевозможного абсурда и всяческих богохульств, так что явно привлек на свою сторону массы и настроил против нас всех – как благородных, так и не очень.

Но призови всех агораномов и демархов и вели им поскорее дать плетей всем тем людям, которые, будучи подонками общества, не страшатся браться за то, что выше их силы; вели снять с них одежды и заключить в разнообразные темницы, дабы всем стало одинаково страшно, и каждый, моментально оставив площадную и показную дерзость, устремился бы к определенному [для него] концу жизни. Затем да будет тобой постановлено – и это самое главное, – чтобы сегодня же здесь было созвано заседание всех епископов во главе с патриархом. Ибо все одинаково балансируют на грани осуждения, будучи все моими сослужителями (συλλειτουργοῖς)⁵⁵⁵ и единомышленниками, и всем следует равно заботиться о себе самих.

А если некоторые под предлогом благочестия дерзнут отторгнуться от единомыслия с нами, то, стоит тебе захотеть, очень скоро осознают свою неправоту, ибо они и тех не будут иметь друзьями, кого себе выбрали, и тех, кого [сейчас] имеют, неизбежно утратят. Более того, они лишатся епархий, которые теперь занимают, и доходов, которых ожидают от тебя, ни в коем случае не получат. К тому же, видя, как другие получают то, что они теряют, они вмиг задохнутся в клубах беспорядочных помыслов и либо, покаявшись, на своем опыте покажут другим пример [изменения] к лучшему, либо последуют заблуждению, какое сами избрали, и погибнут вместе с ним, будучи сосланы в непроходимые пустыни. Это видится мне единственным путем, способным укрепить наши позиции и легко ослабить позиции наших противников. Ибо если они сегодня, будучи столь ослаблены нами, обвиняют нас в беззакониях, то до какого посрамления не дойдем мы и до какой гордости и самомнения они, если у них будет возможность удалять нас с наших кафедр и почетных должностей под предлогом выдвинутых обвинений? Поистине, это было бы великой и, так сказать, граничащей со смертью беспечностью, если бы мы просто сидели без дела и не обращали на это внимания, полагая великое [зло] малым, вместо того чтобы, прежде чем с нами случится все это, изо всех сил постараться повернуть эти обвинения и связанные с ними опасности против них, а самим сделаться их судьями и начальниками, так чтобы то, что мы считаем правильным, было им законом и догмой, а все то, что нам самим могло бы быть уготовано судьбой, стало бы для их дел твердым основанием и неизменной поддержкой для всей их жизни».

Так это было сказано чудным Паламой, и не так, чтобы это было только сказано, а не тут же и сделано; и не так, чтобы это было тут же сделано, но не так, как было задумано. Нет, это было сделано в тот же день, и даже полнее, чем было условлено. Столь решительно действовать побудило императора страстное желание почтить Паламу, и он всем делам предпочел то, чтобы устроить догматы по его воле. Итак, часть из этого он тотчас же осуществил, а другую часть тотчас же пообещал [сделать].

Тогда можно было видеть, как разделились настроения всевозможных людей, и одни из них теперь сделались только храбрее, показали еще большую твердость в вере и надежде на Бога и укрепили свой дух к доблестной борьбе и мученическим подвигам; другие сетовали сквозь зубы на зверства гонителей; а третьи сьеживались от страха и трепета перед настоящими и явными ужасами, а от ожидаемых приходили в еще большее душевное смятение, чем от явных, и то прятались и скрывались, то выныривали на поверхность словно из врат адовых, и открывались тем, кому они доверяли, безмолвными стенаниями и скрываемыми слезами являя неявный огонь души. Ну да ладно.

В то время как это происходило таким образом и весь город превратился в сцену, где совершалось это торжество гонения, наступил назначенный третий день⁵⁵⁶, в который мы должны были опять сойтись на второе заседание, и снова наша партия собралась у меня дома точно так же, как и в первый день, о чем я уже рассказывал. Но поскольку я, по указанным мною выше причинам, уже оставил всякую надежду на благополучный исход и ясно понял, что мне больше нечего противопоставить злобе, обрушившейся с противоположной стороны, и кроме того видел, что обыкновенные мои головные боли усиливаются от настоящих споров и [связанных с ними] мыслей, я счел за лучшее, простившись с этими собраниями и публичными речами, сидеть дома и, если мне надлежит что-либо претерпеть, претерпевать это дома, чтобы, если уж дом мой не видел меня в течение всей моей жизни благорасположенным к добродетели, то хотя бы, окрашенный последними каплями моей крови, узнал, пусть и поздно, что я стяжал [по крайней мере] эту одну добродетель, стоящую многого, a именно то, чтобы не считать жизнь стоящей многого.

Поэтому я возвестил другим, что нужно не медлить, а с готовностью отправляться, помогая моей болезни, поскольку истина требует теперь не доказательств и рассуждений – ведь она уже отвергнута и улетела в небесные чертоги, окутанная глубоким мраком, – но жертвы, мученических подвигов и худших лютой смерти тюремных заключений. «Потому что такой приговор [сказал я] вынесен нам вчера и третьего дня нашими противниками и власть предержащими и скреплен некими стальными и нерасторжимыми узами. Ибо более умеренные [наказания], которые были определены [людям] внешним и в большинстве своем принадлежащим к простому народу, частью уже осуществлены, частью еще осуществляются, а частью будут осуществлены, и никто из вас, я думаю, не пребывает в неведении относительно них, когда весь город охвачен столь сильным смятением. Итак, должно вместе выйти навстречу этой борьбе, не цепляясь за свою жизнь, но со всей решимостью. Ибо наделенным смертной природой, если и не сейчас случится умереть, то всяко придется умереть в будущем по долгу природы. И не стоит ждать бесславной смерти вместо смерти со славою».

Когда же они в один голос отказались и сказали, что не хотят без меня последовать приглашению императора и идти на столь варварские заседания, я, испугавшись, как бы противники, которые и так двигали против нас каждый камень, не воспользовались этим в качестве предлога, чтобы легко осудить нас в наше отсутствие, с большим трудом поднялся со своего сидения и вместе со всеми пошел туда, чтобы там умереть и тем самым положить конец и многолетним болезням моей головы.

Но едва мы дошли примерно до середины дворцового двора, как навстречу нам вышел один из ближайших сподвижников императора, отвел меня сторону и одного из всех ввел к императору, сказав, что у того есть какие-то личные тайны, которые он хочет обсудить со мной. Когда же я подошел, оказалось – неожиданно для меня, но, конечно, вполне намеренно с их стороны, – что здесь же присутствует и один из моих давних хороших друзей, который тоже был приглашен туда императором ради меня. Когда я сел между ними двумя, они начали поочередно говорить, подыгрывая друг другу и пытаясь убедить меня, во-первых, обещаниями больших денег и всего остального, чего бы я ни пожелал. Когда же они не достигли этим своей цели, потому что я и слышать не хотел ничего об этом, она повели беседу с другой стороны.

Вводная часть беседы была следующая: имя «божество» (θεότης) вторично по отношению к [имени] божественной сущности и в собственном смысле подходит лучше к нетварным энергиям, а различие между этими нетварными энергиями и божественной сущностью – большое и бескрайнее, и Бога мы познаём из [Его] энергий, как говорит и великий Василий: «Мы же говорим, что познаём Бога нашего из Его действий (ἐνεργειῶν), а к сущности Его приблизиться не обещаем. Ибо действия (ἐνέργειαι) Его к нам нисходят, а сущность Его остается неприступной»⁵⁵⁷. Говоря это и тому подобное, они прибавляли и собственные ошибочные интерпретации и абсурдные, нечестивые и безумные силлогизмы, что раз "энергии нисходят к нам» и «из них мы познаём Бога», то, значит, они суть нетварные божественности (θεότητες). «И те, кто не согласен с нами, – говорили они, – сами себя явно выставляют богохульниками».

А мне, больному, вырванному из круга моих союзников и неожиданно оказавшемуся в одиночестве в сетях подстерегавших меня, что оставалось делать, кроме как отвечать, по возможности, немногословно и постараться отделаться как можно скорее? Ибо не следовало сразу же избегать сражения, несмотря на то, что у меня был достаточный повод для уклонения, заключавшийся в моей болезни и одиночестве. Потому что тогда они бы напали на меня с тыла, инкриминируя мне трусость и вынося обвинение в дезертирстве.

Итак, первым делом я возразил на [их утверждение, что] имя «божество» в собственном смысле и в первую очередь подходит скорее к энергиям, нежели к сущности. Для опровержения этого мне хватило тут же пришедшей мне на ум цитаты из божественного отца [Григория Богослова]: «Когда же я говорю «Бог», я имею в виду Отца, Сына и Святого Духа, ведь божество ни сверх этого не изливается, дабы нам не вводить толпу богов, ни не меньшим сего не ограничивается, дабы нас не осуждали за скудость божества»⁵⁵⁸.

И еще: «Когда же я говорю «Бог», вы озаряйтесь единым светом и тремя: единым в смысле сущности и, следовательно, божества; тремя же – no отношению к особенным свойствам (ίδιότητας) и, следовательно, к ипостасям, если кому нравится назвать так, или к Лицам. Ибо мы нисколько не будем препираться об именах, покуда слова ведут к одной и той же мысли. Ибо [божество] разделяется, так сказать, неразделимо и сочетается разделенно. Потому что божество есть единое в трех, и три [ипостаси], в которых божество – или, точнее сказать, которые божество, – суть одно. А переизбытков и недостатков у нас не будет»⁵⁵⁹.

Подобным же образом говорит и Григорий Нисский: «Если имя «Бог» есть обозначение сущности, то, исповедуя единую сущность Святой Троицы, мы, разумеется, учим о едином Боге, потому что «Бог» есть единое имя единой сущности»⁵⁶⁰.

И еще: «Итак, есть отличительное свойство вечной сущности, которой [ипостаси] суть Отец, Сын и Святой Дух: надо всем надзирать, все видеть (θεωρεῖν) и знать, – не только делом совершаемое, но и постигаемое умом, каковое [свойство] есть [принадлежность] одной лишь этой сущности. Отсюда заимствованное имя «Бог»⁵⁶¹, употребляемое в собственном смысле, означает оную сущность, которая воистину владычествует надо всем»⁵⁶².

И еще: «Итак, поскольку одна есть сущность, которой [ипостаси] суть Отец, Сын и Святой Дух, и одно указывающее на нее имя – я имею в виду «Бог», – то Бог и сообразно понятию сущности будет в собственном смысле один»⁵⁶³.

Эти вот и иные цитаты из божественных отцов, которые легко пришли мне тогда на память и из которых следовали подобные же выводы, я экспромтом привел в том споре об имени «божество». Вместе с тем я упрекал их в том, что, в то время как божественные отцы имя «божество» определенно усваивают божественной сущности, они, ложно перетолковывая [отеческие речения], очевидным образом клевещут на них. Ибо [отцы] говорят, что точного имени божественной сущности либо вообще не существует, либо, по крайней мере, для нас не существует; а что ими догматически определено [исходя] «из наиболее возвышенных [понятий]"⁵⁶⁴ и передано нам, то мы и должны принимать, отнюдь не простираться далее и не любопытствовать. А если даже кем-то [из них], применительно к неким обстоятельствам (δι’ οἰκονομίαν τινά)⁵⁶⁵, где-то когда-то было сказано нечто отклоняющееся от этого, содержащее, может быть, в себе некое противоречие, то редкое и трудноразличимое не является законом.

А на приведенные ими слова великого Василия, говорящего, что «мы познаём Бога из энергий», я сказал: «Но он отнюдь не называет эти энергии нетварными божественностями». Я заявил, что они либо сами не читали его, либо, читая, вовсе не разумеют того, что читают⁵⁶⁶. Ибо божественный отец, сказав, что «мы познаём Бога из энергий», затем в том же письме объясняет свои слова, говоря: «Когда поклонились Ему ученики? He тогда ли, как увидели, что тварь покорена Ему⁵⁶⁷? Ибо из того, что море и ветры повиновались Ему⁵⁶⁸, познали Его божество. Итак, от действий (ἐνεργειῶν) [происходит] знание, а от знания – поклонение»⁵⁶⁹.

«В то же время, – сказал я, – вы видите, что божественный учитель называет энергиями чудеса. Как же вы море, ветры и тому подобное называете нетварными божественностями и не трепещете гнева Божия? Значит, [вы], конечно, не [слышали] и того, кто [сказал, что] «мы знаем Причину [бытия] сущих и из разнообразия сущих научаемся относительно Премудрости

Сущего, то есть Сына, а из естественного движения сущих познаем ипостасную Жизнь Сущего, то есть оживотворяющую сущих силу – Святой Дух»⁵⁷⁰».

Император тотчас же встал, исполненный гнева и ярости. Выйдя ненадолго из зала, он тайно переговорил с Паламой и епископами о том, что им теперь делать, поскольку словесное убеждение было здесь бессильно. И он не нашел никакого более легкого способа убрать всех нас как можно скорее с дороги, нежели тот, что ему прежде советовал Палама и который он сам уже точно изучил на опыте. Способ этот заключался в полном отказе от дискуссии на основе доказательств от Писания, поскольку она отнюдь не сулила им выгод, ибо они скорее сами бы претерпели от нас то, что планировали причинить нам, чем осуществили бы то, что мы должны были претерпеть, согласно их планам. Они договорились прогнать с заседания епископа Тирского⁵⁷¹, правомочного представителя Антиохийского патриарха. А если бы он остался и стал возражать, выставляя в качестве довода низложение и осуждение Паламы его патриархом, то тут же вместе с ним и того низложить и отсечь от нашей церкви⁵⁷².

Поэтому они решили, устранив сперва нас при помощи ужасных оскорблений и клеветы, затем спокойно постановить и догматизировать все эти вещи по своему желанию, когда уже не будет никого, кто бы противостоял им. Ибо более дерзкие действия, часто говорили они, зачастую бывают гораздо более целесообразными, чем кроткие. Это доставляло большое наслаждение душам епископов – без стыда и совести публично оскорблять нас с повозки (έξ άμάξης)⁵⁷³. Да и что иное порочнейшим душам, выросшим в полном неведении всего доброго, [дается] легче всего, если не склонность к нелепым нападкам? Боясь, как бы им не быть обличенными от божественных Писаний в качестве нечестивцев, они напыщенно и театрально творят нечестие. Это похоже на то, как если бы кто, плавая в море и завидя вдруг несколько капель и слабые признаки надвигающегося дождя, с головой погрузился бы в море, чтобы его не намочили эти капли с неба.

А Палама, ненадолго отлучившись, привлекал и собирал случайных людей, которые могли бы поднять шум и перекричать нас, и они навострили против нас свои преступные языки.

Наконец они с гневом призвали и нас и сразу же сделались жестокими и готовыми на всякое беззаконие против нас. И предстоятели Божией церкви, и те, кому выпал жребий пастырства, растлевали виноградник Божий и [делали] то, что некогда говорило о таковых божественное Писание⁵⁷⁴.

Во-первых, император, движимый страхом, который Палама тремя днями раньше посеял в борозды его души, стал бросаться убийственными оскорблениями и угрозами в мой адрес. Он угрожал не тем, что вышлет меня в колонии [на берегу] Атлантического океана за пределами обитаемой земли – это подходило бы Ксерксу и его варварскому безумию и высокомерию, – но вещами еще худшими и совсем неподобающими, как будет сказано в дальнейшем. Ибо где принципы и намерения неравны и несходны, там, безусловно, и результаты действий обеих сторон будут неравными и несходными. Ибо тот [Ксеркс] ни отеческие святыни не отвергал, ни религию не заменял [другой] религией, ни обычаи и догматы – [другими] обычаями и догматами, старые – новыми и новоустановленными, ни клятвы не попирал, данные богу, которому он поклонялся.

А если кто-нибудь, дивясь оному Ксерксу, станет возражать, что он имел величайшие владения на суше и море и командовал армией в десятки тысяч солдат, чего в нашем случае вовсе не наблюдается, то [мы скажем на это, что] у него ведь не было полчищ бесконечных и нетварных божественностей и богов, но все его войска были тварными и смертными, как и он сам. Да и сам он свидетельствовал об этом, то смеясь, то плача: радуясь – потому, что он управлял огромными территориями на суше и море и командовал чрезвычайно многочисленной армией; печалясь же – потому, что все это было смертным и преходящим, и через сто лет не будет никого: ни его самого, ни кого-либо из тех, кто следовал за ним. Ибо тогда еще не было Паламы, и никого не было у этого великого царя во всем его огромном войске, кто бы мог сравниться с этим Паламой и сотворить искусственное бессмертие и нетварность, подобно киклопам, на земле сделавшим в древние времена, согласно мифам, для Зевса громы и молнии⁵⁷⁵. Теперь же такие опасения быть изгнаны и потоплены в глубоких водах Леты, поскольку и начальствующие, и те, кто из числа помощников, одновременно нетварны и бессмертны⁵⁷⁶. Ну да ладно.

Когда затем начали говорить и епископы, можно было слышать слова то пахнущие [рыбацкими] сетями и морем, то достойные [тружеников] лопаты и мотыги, то даже для [чистильщиков] печной сажи не годившиеся по причине невнятности, неблагозвучности и нечленораздельности речи. Короче говоря, за исключением епископских одежд, там было тогда не увидеть и не услышать ничего здравого.

А когда и мы захотели кое-что возразить, они невнятными и нечленораздельными криками и непрерывным стуком рук [по столам] заглушили нас и заставили молчать, как неистовые волны бушующего моря [заглушают] людей, тихо беседующих на берегу. Я уже не говорю о том, что они едва не дошли до того, чтобы разорвать нас на части, как вакханки Пенфея⁵⁷⁷, как о том передают древнегреческие мифы. Мы подождали немного, ожидая, что нам представится хотя бы малая возможность сказать слово, но никто нас не слушал и вовсе не обращал на нас внимания.

Наконец император, бросив на нас грозный и разъяренный взгляд, сказал: «Как это мило, когда люди, крайне враждебно настроенные по отношению к моей воле, которых я не знаю, как и назвать, желают говорить серьезные речи в моем собственном доме и вопреки моему желанию!» И это говорил тот непредвзятый судья, что поклялся идти средним путем, не уклоняясь ни на одну из двух сторон.

Итак я, и без того был изнуренный сильными головными болями, получил скорбь ко скорби, поскольку противники не оставил и мне и третьей части от всех моих учеников. Ибо, видев накануне, что очень многие из них обступили меня и многие сидели в непосредственной близости от меня, они жестокой ревностью возобновили и еще больше распалили свою к нам зависть и стали угрожать им конфискацией имущества и наказанием в виде лишения свободы, если кто-нибудь из них будет замечен в том, что присоединился ко мне на втором заседании. Поэтому те из них, кто был душой слишком слаб для такой борьбы и испытаний, тихонько устранились от близости ко мне, а другие все еще придерживались прежнего молчания – каждый, насколько ему хватало решимости и духа.

Итак, видя все это, а также и то, что император явным образом всячески боролся против меня, а еще – что епископы дышали на нас убийством⁵⁷⁸, я встал и покинул судилище и одновременно увидел, что и вся моя партия выходит вместе со мной. Тут поднялся великий крик, поскольку император приказал алебардщикам (πελεκυφόροις)⁵⁷⁹ удерживать нас и не позволять уйти, а мы предпочитали лучше умереть, чем оставаться смотреть своими глазами на этот разбойнический собор. Наконец почтенный Палама, сочтя, что наше отсутствие будет для него удобно, посоветовал императору отпустить нас. Ибо для них так будет проще, – говорил он, – обвинить нас в бегстве, а самим быстро привести к концу процесс против нас, чем при нашем присутствии и противоречии.

Поэтому, когда мы ушли, сторонники Паламы изо всех сил восславили императора всевозможными хвалебными гимнами, поскольку он наполнил паруса их планов попутным ветром, и такой лестью ублажили его душевное сластолюбие. Ибо как на скачках выделяют для конских состязаний подходящие для езды открытые участки, так и он привык всегда подставлять льстецам открытые уши. Теперь эти люди, делая и говоря по-своему, привели в исполнение все, чего требовало желание их души.