Афинагор

Об Афинагоре, одном из лучших апологетов II века, оставившем нам два образцовых по содержанию и стилю литературных произведения, сохранились самые скудные биографические сведения. Ни Евсевий Памфил, ни блаж. Иероним, ни патр. Фотий, усердно собиравшие сведения о всех церковных писателях древности, в своих знаменитых трудах¹⁴ ни разу не упоминают имени Афинагора. Единственными источниками, знакомящими нас с Афинагором, являются – цитата свт. Мефодия, еп. Патарского († 311–312), отрывок из церковной истории Филиппа Сидета (V в.), надписания к сочинениям Афинагора и адрес его апологии, но эти источники дают слишком мало сведений об Афинагоре, а показания Филиппа Сидета, кроме того, не все отличаются достоверностью.

Свт. Мефодий в своем сочинении «О воскресении»¹⁵ дословно, с незначительными лишь изменениями отдельных выражений, цитует трактат о диаволе из 24 главы апологии Афинагора, не скрывая и источника заимствования, как это видно из его фразы: «подобно тому, как и у Афинагора сказано». Буквальное сходство между трактатами свт. Мефодия и Афинагора показывает, что свт. Мефодий имел под руками апологию Афинагора и пользовался ею, а это в свою очередь свидетельствует о том, что сочинения Афинагора в конце третьего века были известны, если не всей христианской церкви, то, по крайней мере, церквам Малой Азии, откуда был родом свт. Мефодий и где он проходил свое епископское служение в г. Патаре и Олимпе (в Ликии). Кроме общего факта известности Афинагора в Малой Азии, цитата свт. Мефодия больше ничего не дает.

Свидетельство Филиппа Сидета много полнее и носит вид краткой биографии Афинагора: здесь говорится о языческих философских убеждениях Афинагора, о пути, каким он пришел к христианству, об его просветительской и апологетической деятельности. В одном из сохранившихся отрывков «Христианской Истории» Филиппа Сидета, читаем: «Александрийским училищем первый управлял Афинагор, славившийся во время Адриана и Антонина, которым он и представил прошение за христиан, – муж, исповедовавший христианство в тоге философа и бывший начальником академической¹⁶ школы. В намерении писать против христиан еще прежде Цельса, он обратился к Св. Писанию, чтобы вернее бороться, но так был пленен благодатию Святого Духа, что, подобно великому Павлу, вместо преследователя сделался учителем той веры, которую преследовал. Учеником его был Климент, автор «Стромат», а учеником этого Климента был Пантен (слово 44).

Если бы весь труд Филиппа Сидета не так низко ценился в древности, как это можно видеть из неблагоприятных отзывов о нем церковного историка Сократа («Церковная История» VII, 27) и патр. Фотия («Библиотека», XXXV), если бы и в данном отрывке в немногих словах не заключалось много исторических погрешностей, например, Афинагор считается первым катехетом (наставником) александрийской школы, говорится, что апология его была подана Адриану и Антонину, а не Марку Аврелию и Коммоду, и наконец, Пантен считается учеником Климента, а не наоборот, то тогда свидетельство Филиппа имело бы громадную важность, как единственное обстоятельное сообщение об Афинагоре. Но и при настоящих условиях оно имеет некоторую цену, потому что в нем есть и бесспорно достоверные сведения об Афинагоре, и такие, которые очень правдоподобны, а ошибочные мнения Филиппа можно объяснить свойством того источника, с которым он имел дело, и слабостью критических приемов у него самого. Так, название Афинагора Философом, а его апологии «прошением за христиан», относится к числу несомненно достоверных, как вполне согласное с надписанием сочинений Афинагора. Характер правдоподобия носят сообщения Филиппа Сидета о способе обращения Афинагора в христианство и об его учительствовании в Александрии. Нет ничего удивительного, если Афинагор обратился в христианство после знакомства с книгами Св. Писания, как это известно и относительно других апологетов. Равным образом, можно допустить, что он имел богословскую школу в Александрии. Философы, и по обращении в христианство, имели обыкновение собирать около себя учеников и составлять нечто в роде школы. Такая школа была у Аристида в Афинах, а у св. Иустина в Риме. Ошибка Филиппа Сидета заключается в том, что он частную школу Афинагора смешал с «училищем святых словес» и приписал Афинагору наставничество в этом последнем. Также смешал он и порядок мнимого основателя главной александрийской богословской школы, во главе ее, а Климента раньше Пантена. Возможность подобных ошибок у Филиппа Сидета объясняется, с одной стороны, некритическим отношением к собранным сведениям, за что его укоряет Сократ, а главное, тем, что он черпал их из источника, который имеет свойство, сохранивши общий факт, не сохранять или видоизменять частности. Сведения об Афинагоре Филипп Сидет заимствовал, очевидно, не из письменных документов, так как иначе о них знал бы Евсевий, собиратель и знаток церковной письменности, или другие писатели, продолжавшие и восполнявшие его труд, а из устного предания. Скорее всего, это было предание церквей малоазиатских или тесно связанной с ними церкви галльской. Так как в этих церквах гонение на христиан сильнее всего разразилось в царствовании Марка Аврелия, то, естественно, они преимущественно перед другими сохранили память об Афинагоре, который явился их защитником перед этим императором. С таким предположением согласно и то, что более раннее свидетельство об Афинагоре, находящееся у свт. Мефодия Патарского, также исходит из Малой Азии. Наконец, Филипп Сидет, как уроженец малоазиатского города Сиды (в Памфилии), мог быть хорошо осведомлен о предании своей родной страны и сообщил в своей «Истории» те сведения об Афинагоре, которые оно в течение веков собирало и сохраняло, как благодарную память о дорогом человеке.

Последним источником наших сведений об Афинагоре служат написания его сочинений и адрес апологии. Из них мы узнаем, что Афинагор был афинянин, христианский философ, и подал свою апологию императорам Марку Аврелию и Коммоду.

От Афинагора осталось два сочинения – апология под названием «Прошение о христианах» и трактат «О воскресении мертвых».

«Марку Аврелию Антонину и Люцию Аврелию Коммоду.

Великие государи! В вашей империи народы держатся разных обычаев и законов, и никому из них не возбраняется законом и страхом наказания следовать отечественным постановлениям, как бы ни были они смешны. Только нам, называющимся христианами, вы не оказываете вашего внимания, и даже позволяете гнать, притеснять и мучить нас, и все это за одно имя, которое вооружает против нас толпу (гл. 1).

Конечно, если кто обличит нас в великом или малом преступлении, мы не просим избавить нас от наказания, но признаем справедливым нести наказание, как бы ни было оно сильно и жестоко. Но если обвинение основывается на одном имени, то долг ваш, величайшие, человеколюбивые и мудрейшие государи, законом оградить нас от обид. Имя само по себе не считается ни хорошим, ни худым, а оказывается дурным или добрым по худым или добрым делам, которые подразумеваются под ним (гл. 2).

Нас обвиняют¹⁷ в трех преступлениях: в безбожии, в ядении человеческого мяса, подобно Тиесту, в гнусных кровосмешениях Эдиповских (гл. 3).

Буду отвечать на каждое из обвинений. Что касается обвинения в безбожии, напрасно на нас возводимого, то наше учение признает единого Бога, творца этой вселенной, Который Сам не сотворен, ибо сущее не получает бытие, а только не сущее, – но все сотворил» (гл. 4).

Несправедливость обвинения христиан в безбожии, при содержании ими такого учения, Афинагор доказывает многочисленными доводами.

Во-первых, он указывает на то, что многие поэты и философы, как Эфрипид, Софокл, Филолай, Лисий, Опсим, Платон и Аристотель, также учили о едином Боге и не казались безбожниками (гл. 5–6).

«Итак, – говорит Афинагор, – если все вникавшие в начало вселенной, хотя по большей части, невольно согласны в том, что божество едино; если и мы признаем Богом того, кто устроил этот мир, то почему же тем позволено безнаказанно говорить и писать о божестве, что хотят, а нам запрещено это законом, хотя мы можем подтвердить истинными свидетельствами и доказательствами то, что мы думаем и во что правильно веруем, именно, что Бог один. Поэты и философы догадочно касались этого предмета, потому что думали приобрести познание о Боге не от Бога, а каждый сам собою: посему каждый из них различно учил и о Боге, и о материи, и о формах, и о мире. А что мы знаем и во что веруем, в том имеем свидетелями пророков, которые по вдохновению от божественного Духа возвещали и о Боге и о вещах божественных» (гл. 7).

Во-вторых, Афинагор указывает, что и разум требует признания единобожия. «Что от начала один есть Бог Творец всего, это вы увидите из следующих соображений, которые составляют разумное оправдание нашей веры. Если от начала было два бога или многие, то они находились или в одном и том же месте, или каждый в своем собственном. Но в одном и том же месте быть они не могли. Бог Творец мира находится выше сотворенного и окрест всего, что Он сотворил и устроил, то где будет другой бог, где прочие? Выше мира и Бога? В другом мире или окрест другого? Но если в другом мире или около него: то он уже не около нас, ибо он не владычествует над миром, и сам не велик могуществом, ибо он пребывает в ограниченном месте. Если же этого места нет и в другом мире, ибо Бог Творец все наполняет, ни окрест другого, ибо все Им объемлется: то и его самого нет, как нет места, в котором бы он обитал. И что делает Он, когда есть другой Бог, Которому принадлежит этот мир? Промышляет ли он? Если не промышляет, то ничего не сотворил. Если же он ничего не творил и не промышляет; если нет никакого другого места, где бы он находился, то есть только этот изначальный и единый Бог Творец мира» (гл. 18).

Просвещенным императорам, которым могли быть знакомы повсюду распространенные тогда книги Св. Писания, Афинагор считал возможным утвердить истину единоверия и на пророческом авторитете. Для этого он указывает на свидетельство Моисея (Исх. 20, 2–3) и Исайи (Ис. 44, 6; 43, 10–11; 71, 1), которыми исключается всякая возможность признания других богов, кроме истинного Бога (гл. 9).

Доказавши ссылками на авторитет поэтов, философов и на требование разума, что христиане не безбожники, когда содержат учение о едином Боге, Афинагор, далее, через раскрытие христианского учения о Боге Троичном в Лицах, Творце и Промыслителе мира, доказывает, что этот непонятный для язычников единый Бог не есть отвлеченная идея, абстракция, но живое Существо, находящееся в близких отношениях к миру. «Мы, – говорит он, – также признаем и Сына Божия: и никому да не покажется смешным, что у Бога есть Сын. Сын Божий есть Слово Отца, как Его идея и как действенная сила, ибо по Нему и через Него все сотворено, потому что Отец и Сын суть одно. А так как Сын в Отце и Отец в Сыне, по единству и силе духа, то Сын Божий – ум и слово Отца. Он есть первое рождение Отца, не так, чтобы оно получило бытие во времени, – ибо Бог, как вечный ум и вечно словесное (logicoz) существо, искони имел в Себе Самом слово (logicoz) но Он произошел от Него для того, чтобы быть идеею и действенною силою для всех материальных вещей, которые находились в виде бескачественной природы и недейственной земли, – легчайшие частицы были смешаны с тяжелейшими. Наши слова подтверждает и Дух пророчественный: «Господь создал Меня как начало путей Своих в дела Свои» (Притч. 8, 22). Утверждаем, что и этот самый Дух Святой, действующий в пророках, исходит от Бога, подобно лучу солнечному, истекая из Него, и возвращаясь к Нему. Итак, кто после сего не удивится, услышав, что называют безбожниками тех, которые исповедуют Бога Отца и Бога Сына и Духа Святого и признают их единство в силе и различие в порядке? Впрочем, этим не ограничивается наше богословское учение: но мы признаем и множество ангелов и служителей, которых Творец и Зиждитель мира Бог через Свое Слово поставил и распределил управлять стихиями, и небесами, и миром, и всем, что в нем, и благоустройством их» (гл. 10).

Доказательство, что христиане не безбожники, Афинагор видит не только в их возвышенном учении об истинном Боге, но и в их нравоучении. «И самыми правилами, которыми мы руководствуемся, правилами, которые не от человека происходят, но изречены и преподаны Богом, мы можем убедить не почитать нас за безбожников. Какие же это правила, в которых мы воспитываемся? «Говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, молитесь за гонящих вас; да будете сынами Отца вашего, Который на небесах, Который повелевает солнцу Своему восходить над злыми и благими и посылает дождь на праведных и на неправедных» (Лк. 6, 27–28; Мф. 5, 44–45). У нас вы найдете людей необразованных, ремесленников и стариц, которые не ударяют, когда их бьют; не жалуются на суде, когда отнимают у них имение; подают нуждающимся, и любят ближнего, как самих себя. Стали ли бы мы соблюдать себя в такой чистоте, если бы мы не признавали, что Бог бодрствует над человеческим родом? Конечно, нет. Но так как мы веруем, что отдадим отчет во всей настоящей жизни Богу, сотворившему и нас, и мир, то мы избираем жизнь воздержную, человеколюбивую и уничиженную, – зная, что здесь не можем потерпеть, хотя бы нас лишали жизни, никакого зла, которое бы сравнялось с благами, нам уготованными там от Великого Судии за кроткую, человеколюбивую и скромную жизнь» (гл. 11–12).

Так как обвинение христиан в безбожии основывалось главным образом на том, что они не признают языческих богов и не приносят им жертв, то Афинагор доказывает, что и с этой точки зрения христиане не безбожники, так как они, при почитании истинного Бога, отказываются почитать только богов ложных и несуществующих. «Так как многие из обвиняющих нас в безбожии измеряют благочестие числом жертв, и обвиняют нас в том, что мы не признаем тех же богов, каких чтут ваши города: то прошу вас, самодержцы, обратите внимание на два предмета, и, во-первых, на то, почему мы не приносим жертв. Создатель вселенной и Отец не имеет нужды ни в крови, ни в дыме, ни в благоухании цветов и курений, будучи Сам совершеннейшее благоухание и не имея недостатка ни в чем внутри или вне. Если мы, признавая Бога Создателем, Который все содержит и наблюдает ведением и всеуправляющею мудростью, воздеваем к небу чистые руки: то какие еще нужно Ему жертвоприношения? Что мне всесожжения, в которых Бог не нуждается? Ему нужно приносить жертву бескровную и служение разумное (гл. 13).

А что мы не признаем и не чтим тех богов, каких чтут ваши города, – это упрек совершенно безрассудный. Сами те, которые обвиняют нас в безбожии за то, что мы не почитаем тех богов, которых они признают, не согласны между собою касательно богов. Если же сами они разногласят между собою касательно своих богов, то зачем обвиняют нас, что мы не согласны с ними? (гл. 14).

Но пусть они почитают одних и тех же богов. Что же? Если многие, не умея различить, что такое вещество и что такое Бог, и какое между ними различие, поклоняются сделанным из вещества идолам: то неужели для них и мы, которые отделяем и различаем безначальное и происшедшее, сущее и не сущее, постигаемое умом и воспринимаемое чувством, и каждому из этих предметов даем приличное название, неужели и мы станем поклоняться идолам? Если бы мы те или другие виды вещества принимали за богов, то мы оказались бы не имеющими никакого понятия о Боге истинном, ибо в таком случае мы равняли бы с вечным разрушимое и тленное (гл. 15).

В защиту своего дела мне должно представить точные доказательства и касательно имен богов, что они новы, и касательно изображений их, что они сделаны, так сказать, вчера или третьего дня. Орфей, Гомер и Гезиод дали и имена и генеалогию тем, кого называют они богами. Об этом свидетельствует и Геродот: «Я думаю, что Гезиод и Гомер жили за четыреста лет до меня, не более: они-то составили для эллинов теогонию, дали прозвания богам, разделили между ними почести и искусства, и обозначали их вид» («История», II, 53). А изображения их не были в употреблении, пока не было пластики, живописи и ваяния. Вообще время появления изображений и статуй так недавно, что можно бы поименовать художника каждого бога. Итак, если они боги, то почему не существовали от начала? Почему они моложе тех, кто их сделал? Почему нужны были им люди и их искусство, чтобы существовать? Они – земля, камни, вещество и искусная работа (гл. 17).

Но некоторые говорят, что это только изображение, а боги – те, в честь которых сделаны эти изображения, что моления, которые обращаются к сим последним, и жертвы относятся к богам и совершаются для них; что нет другого средства, кроме этого, приблизиться к богам, ибо трудно видеть богов открыто, и в подтверждение справедливости этого представляют действия некоторых идолов: поэтому исследуем, какая сила заключается в именах богов. Обратите, прежде всего, внимание на следующее. Не от начала, как говорят (Гомер и Орфей) боги существовали, но каждый из них родился так же, как рождаемся и мы. А если было время, когда они не существовали, как говорят о них повествующие о богах: то – они не боги. Ибо безначальное вместе и вечно; а то, что получило бытие, подвержено и тлению. И я говорю то же, что и философы (Платон, стоики; гл. 18–19).

В мифах, кроме того, говорится, что боги имеют плоть, кровь, семя, страсти гнева и похоти, подвергаются скорби и ранам; даже и смертными оказываются, влюбляются друг в друга, влюбляются в людей и т.д. Все эти речи нужно считать вздором и достойными смеха. Ибо в Боге нет ни гнева, ни похоти и пожелания, ни детородного семени; Бог не неистовствует» (как Арей; гл. 20–21).

Среди образованных язычников, особенно среди философов, давно уже (с IV в. до Р. X.) создалось убеждение в несостоятельности мифологии, если принимать ее сказания о богах в буквальном смысле. Поэтому в целях очищения ее от всего, носящего чувственный, а зачастую, и зазорный характер, было придумано аллегорическое толкование мифов, в силу чего боги сделались олицетворением сил и явлений природы. Имея это в виду, Афинагор доказывает, что аллегорическое толкование мифов не только не служит в пользу богов, но самым очевидным образом свидетельствует, что эти боги не существуют.

«Но все это, может быть, – говорит он, – поэтические вымыслы, которые имеют смысл единственный: «Зевс означает огонь, как говорит Эмпедокл, – Юнона и Плутон жизненное начало, и слезы Нистиды – воды источников». Итак, если Юпитер – огонь, Юнона – земля, Плутон – воздух и Нистида – вода, а огонь, вода, воздух суть стихии: то ни один из них – не Бог, потому что их состав и происхождение из вещества. Вещество же тленное, текучее и изменяемое нельзя считать равночестным нерожденному и вечному, и всегда одинаковому в себе – Богу. Что же касается тех, которые говорят, что Кронос – время, Рея – земля, которая зачинает и рождает от Кроноса, то таким мы скажем: если Кронос есть время, то изменяется; если он годовая перемена, то сменяется; а божество – бессмертно, неподвижно и неизменяемо. Следовательно, Кронос не есть Бог» (гл. 22). Так как одним из важных устоев язычества, при всей его внутренней слабости, были чудеса, приписываемые богам, то апологет, взявший на себя труд доказать ложность языческого понятия о богах, должен был считаться и с ними. Афинагор не отрицает факта возможности и действительности этих чудес, но объясняет их действием демонов. «Вы, – говорит он, – может быть спросите, каким же образом действуют некоторые из идолов, если не боги те, которым мы воздвигаем статуи? Ибо невозможно, чтобы бездушные и неподвижные изображения действовали сами по себе, без движущего. Что в некоторых местах и городах, у тех или других народов бывают некоторые действия под именем идолов, этого не отвергаем и мы; но если одни получали от них пользу, а другие вред, мы не почитаем поэтому богами тех, которые производили то и другое. Впрочем, тщательно исследуем, каким образом по вашему мнению действуют идолы, и кто действует, присвояя себе их имена (гл. 22–23).

Есть дух, обращающийся около вещества, который сотворен от Бога, как и прочие ангелы сотворены Им, и поставлен для управления веществом и его видами. Бог сотворил ангелов для промышления о вещах, сотворенных Им, так что Богу принадлежит всеобъемлющее и общее промышление обо всем, а промышление о частях – ангелам, к ним приставленным. Как у людей есть свобода выбирать добро и зло, так и у ангелов. Одни из них, свободные, какими и сотворены были от Бога, пребыли в том, к чему Бог сотворил их и определил; а другие злоупотребили своим естеством и предоставленною им властью. Таковы князь вещества и видов его, и другие из тех, которые были около него, как главного, помощниками. Последние возымели вожделение к девам и были побеждены плотью; а тот сделался небрежен и лукав в управлении, ему вверенном. От совокупившихся с девами родились так называемые исполины. Сии-то ангелы, ниспадшие с неба и обитающие в воздухе и на земле и уже не могущие взойти на небо, равно и души исполинов, которые суть собственно демоны, блуждающие вокруг мира, производят действия, одни, именно демоны, – соответственные природе, какую они получили, а другие, именно ангелы, – тем вожделениям, которые они возымели. Князь же вещества, как видно из самых событий, изобретает и устрояет противное благости Божией (гл. 24–25).

Демоны привлекают язычников к идолам, ибо они привязаны к крови жертв и ею услаждаются. Неразумные и мечтательные движения души производят видения, соединенные с страстным влечением к вещественным изображениям. Когда нежная и удобопреклоненная душа, неведущая и неопытная в твердом учении, чуждая истины и не постигающая Отца и Творца вселенной, исполнится ложных о себе представлений, то обращающиеся около вещества демоны, жаждущие жертвенного дыма и крови, обольстители людей, – призвав себе на помощь эти увлекающие толпу обманчивые движения души, и действуя на умы людей, внедряют в них эти видения, как бы они происходили от идолов и статуй; и когда душа сама собою, как бессмертная, разумно движется, предузнавая будущее или испытуя настоящее, то демоны присвоют себе эту славу» (гл. 26–27).

Афинагор не сделал вывода из последнего рассуждения, но он ясен: если в видениях и чудесах, приписываемых богам, действуют демоны, то существование языческих богов не доказывается и самым сильным доводом в их пользу. Значит, их совсем нет. Для окончательного убеждения в этом язычников Афинагор приводит рассуждение в духе Евгемеровой теории, почитающей богов простыми людьми чаще всего – царями, обоготворенными невежественным потомством за какие-либо выдающиеся их качества или заслуги. «Геродот и Александр, сын Филиппа, уверяют, будто они слышали от египетских жрецов, что боги были люди (Геродот. «История», 2, 144, 156). Их почитали происшедшими с неба первыми царями, и частью по незнанию истинного богопочитания, частью же из благодарности к их начальствованию возводили в богов и вместе с женами. Невероятно, чтобы жрецы, почитавшие идолов, лгали, когда говорили, что это были люди. Также говорят и из эллинов важнейшие поэты и историки, например, о Геракле (Гомер), об Эскулапе (Гезиод, Пиндар и Эврипид). Говорить ли мне много о Касторе, или Полидевке, или об Амфиарее, которые, так сказать, вчера или третьего дня родились от людей, а теперь почитаются за богов?» (гл. 28–29).

«Итак, мы не безбожники, – заключает Афинагор, – так как признаем Бога, Творца вселенной, и Его Слово» (гл. 30).

Покончив с обвинением в безбожии, Афинагор переходит к двум другим самым ходячим обвинениям христиан – в распутстве, соединенном с кровосмешением, и людоедстве. Несправедливость их он доказывает указанием на высоконравственное и гуманное христианское учение, при содержании которого христиане не только не совершают возводимых на них тяжких преступлений, но и не могут совершать их. Возможность возникновения этих обвинений, в числе других мотивов, он объясняет желанием язычников приписать христианам те безнравственные действия, которые они сами совершают, научаемые примером своих богов. «Нас обвиняют, – говорит он, – также в каких-то пиршествах и нечестивых смешениях, дабы казалось, что не без причины ненавидят нас. Но согласитесь, что те, которые образцом всей жизни имеют Бога – так, чтобы каждый из нас был перед Ним чистым и неукоризненным, – те и в мыслях никогда не допускают ни малейшего греха. Ибо, если бы мы были убеждены, что существует одна только настоящая жизнь на земле, то еще можно бы подозревать, что мы служим плоти и крови, но так как мы знаем, что Бог и ночью и днем присущ нашим мыслям и словам, и видит находящееся в нашем сердце, то мы также убеждены, что если мы увлеклись грехом вместе с другими, нас постигнет жизнь худшая, в огненных мучениях. Поэтому-то невероятно, чтобы мы добровольно грешили и подвергали себя наказанию великого Судии (гл. 31).

Нисколько не удивительно, если они приписывают нам то, что говорят о своих богах, торжествуя страсти их под именем мистерий. Только если они стали обвинять нас в распутстве и безразличном совокуплении, то им следовало бы наперед возненавидеть Зевса, который имел детей от матери Реи и дочери Коры и женился на собственной сестре; или выдумавшего это Орфея, который представил Зевса более преступным и нечестивым, чем самый Фиест; ибо последний сделал кровосмешение с дочерью по оракульскому изречению, желая остаться царем и отмстить за себя. Мы же так далеки от подобных преступлений, что нам не позволено даже смотреть с вожделением (Мф. 5, 28). Итак, о тех, которые считают сладострастный взгляд за прелюбодеяние и которые ожидают суда даже за мысли; о тех можно ли думать, что они ведут развратную жизнь? У нас есть закон, который повелевает соблюдать величайшую непорочность между нами самими и ближними. Поэтому, смотря по возрасту, иных мы считаем сыновьями и дочерями, других братьями и сестрами, а престарелым отдает честь как отцам и матерям. Кого мы называем братьями и сестрами и прочими родственными именами, о тех мы весьма заботимся, чтобы тела их остались неповрежденными и нерастленными (гл. 32).

И жену каждый из нас, которую он взял по установленным у нас законам, имеет только для деторождения. Между нами найдешь даже многих и мужчин, и женщин, которые состареваются безбрачными, надеясь теснее соединиться с Богом. Нужно или оставаться таким, каким кто родился, или вступать в один брак, ибо второй брак есть благовидное прелюбодеяние (Мф. 19, 9). Таковы-то наши правила, наши нравы. Те, которые устроили торжище блудодеяния и предлагают юношам гнусные пристанища всякого постыдного удовольствия, и даже мужчин не щадят, и всячески оскорбляя красивейшие и благообразнейшие тела, и бесчестя сотворенную Богом красоту – те самые обвиняют нас за то, что сознают за собою и что приписывают своим богам, как нечто похвальное и достойное богов своих (гл. 33–34).

Итак, кто из здравомыслящих может сказать, когда таков наш образ жизни, что мы человекоубийцы? Ибо невозможно есть человеческое мясо, не убив наперед кого-нибудь. Первое – ложь, а насчет второго, если кто спросит их, видали ли они то, о чем говорят: то никто не будет так бесстыден, чтобы сказать, будто он видел это. У нас есть и слуги, от которых невозможно укрыться: однако и из них никто не говорил такой наглой лжи на нас. Ибо тех, которые, как известно, не хотят смотреть и на справедливо казнимого: тех кто обвинит в человекоубийстве или человекоядении? Если мы утверждаем, что женщины, вытравливающие зародившихся младенцев, делают человекоубийство и дадут Богу отчет за вытравливание, то как же сами станем убивать человека? Какой же человек, верующий в воскресение, согласится сделаться гробом тех, которые вправе воскреснуть? Невозможно, чтобы одни и те же люди веровали в воскресение тел наших и вместе употребляли их в пищу, как недостойные воскресения? Кто убежден, что никто не укроется от суда Божия и что самое тело понесет наказание вместе с душою, для которой оно служило орудием неразумных влечений и страстей, те – весьма основательно думать – будут избегать и малейшего греха (гл. 35–36).

Вы же, государи, удостойте меня вашего царского одобрения за то, что я опроверг клеветы и доказал наше благочестие, кротость и благонравие. Какие люди более заслуживают получить просимое, как не мы, которые молятся за вашу власть, чтобы сын, как требует справедливость, наследовал от отца царство, и чтобы ваша власть более и более утверждалась и распространялась и все вам покорствовало?» (гл. 37).

Христианский догмат о воскресении принадлежит к числу трудно постигаемых и наиболее оспариваемых язычниками. Даже мысль о бессмертии души, проводимая в мифологии и философии, разделялась не всем античным язычеством: многие думали, что смерть есть совершенное прекращение жизни, так что душа погибает и истлевает вместе с телом. Идея же о бессмертии человека в полном его составе была совершенно чужда языческому сознанию. Поэтому христианское учение о воскресении людей, с теми же телами, какие они имели при жизни на земле, казалось язычникам чистым абсурдом. «Вечную жизнь души, – говорит Цельс, – допустить возможно. Но что касается тел, то... тела, по выражению Гераклита, суть не более, как грязь, и Бог не может и, конечно, не захочет определить их к вечному существованию. Ибо это было бы противно Его разуму (Ориген. «Против Цельса», 5, 14). Невозможность воскресения доказывалась и другими, довольно остроумными доводами. Так, например, всегда указывалось на трудность составить цельное тело из частиц, подвергшихся гниению и полному разрушению. Затем указывалось, что некоторые тела людей были съедены рыбами, птицами и зверями и, следовательно, как пища, вошли в состав их организма. Каким же образом при воскресении они могут отделиться от тел, с которыми вошли в соединение? Еще труднее их выделить, если животные, пожравшие людей, сами были съедены другими людьми и так же, переработавшись в пищу, вошли в новый организм. Возможны переходы частей человеческого тела непосредственно в другой человеческий организм, например, во время голода, или в припадке сумасшествия, когда люди пожирают друг друга. Как же при этих условиях последует выделение частиц тела? Если они перейдут к организму, к которому первоначально принадлежали, то получит ущерб и окажется неполным другой организм, в котором они сделались одною из составных частей. Если же останутся в этом последнем, то в первом будет недочет (гл. 4).

Афинагор в своем трактате о воскресении опровергает все эти хитросплетенные возражения и доказывает, что воскресение не только возможно, но и необходимо. Возможность воскресения он утверждает на всеведении и всемогуществе Божием.

«Бог, – говорит он, – не может не знать природы имеющихся воскреснуть тел, целых ли членов или их частей, не может не знать, куда поступила каждая частица по разрушении тел и какая из стихий приняла каждую частицу, разрушившуюся и соединившуюся с сродным себе, хотя для людей совершенно неуловимы частицы тел, соединившиеся с сродными себе частями вселенной. Ибо Тот, Который прежде устроения каждой вещи знал природу будущих стихий, из которых должны произойти тела человеческие, и те части их, из которых Он намеревался взять пригодное для устройства тела человеческого, – Тот, очевидно, и после разрушения целого тела не может не знать, куда поступила каждая из частиц, которые Он употребил для полного образования каждого тела (гл. 2).

Что могущество Божие достаточно для воскрешения тел, это доказывает самое происхождение их. Ибо если Бог в первоначальном творении создал несуществовавшие тела человеческие и самые начала их, то Он и разрушившиеся каким-либо образом воскресит с такою же легкостью, так как для Него это равно возможно. Какой силе свойственно было создать вещество, украсить безвидное и неустроенное многими и различными формами, части стихий соединить в одно, и семя единое и простое разделить на многое, расчленить бесчленное и дать жизнь безжизненному: той же самой силе свойственно соединить разрушившееся, воздвигнуть лежащее, опять оживотворить умершее и тленное изменить в нетленное. Тому же Творцу и той же силе и премудрости свойственно и то, что расхищено множеством разных животных, извлечь из них и присоединить опять к собственным членам и их составам, хотя бы оно вместе с ними, разрушившись, обратилось в первые начала по естественному их разложению (гл. 3).

Бог приготовил для каждого животного пищу сродную и соответственную его естеству и роду, и не всякому веществу предоставил входить в соединение или смешение со всяким телом, и не затрудняется в отделении того, что соединилось. Не все, что принимает кто-нибудь, обращается в сродную пищу животному, но иное, тотчас по принятии окружающими желудок частями, портится и изблевывается, отделяется или иным образом извергается, так что не подвергается даже первоначальному и естественному пищеварению, а не только что не соединяется с питающимся веществом. Равным образом и не все, что сварилось и подверглось первоначальному изменению, вполне поступает в питающие части тела, ибо иное в самом чреве утрачивает питательную силу, а иное после вторичного изменения и переваривания в печени отделяется и соединяется с чем-либо другим, не имеющим питательной силы. И после изменения совершающегося в печени, не все поступает в пищу людям, но отделяется в обыкновенных извержениях, и та пища, которая иного свойства и чужда природе, скоро портится, если встретится с сильнейшим веществом, или легко портит другое, если само сильнее его, и обращается в негодные соки и ядовитые качества, как не приносящая ничего сродного или соответственного питаемому телу. Лучшим доказательством этого служит то, что у многих животных от такого рода пищи происходит боль или опасное повреждение или смерть, когда они примут что-либо ядовитое и противное их природе. Итак, если по различию природы животных различны виды свойственной им пищи, то, очевидно, что ничто противное природе никогда не соединится с ними, так как оно не составляет сродной и соответственной им пищи (гл. 5–6).

Если бы даже кто допустил, что из таких веществ пища, хотя она и противна природе тела, однако, войдет в него, и изменится во что-либо влажное или сухое, в теплое или холодное, то из такого предположения противникам не будет никакой пользы, ибо воскресшие тела составятся опять из своих собственных частей, а из упомянутых веществ ни одно не будет их частью, и при воскресении их не воскреснет, так как для поддержания жизни тогда не нужны будут ни кровь, ни влага, ни желчь, ни воздух. Таким образом, если обсудить, как следует, то, что мы теперь исследовали, и даже допустить предположения, выставляемые противниками, то нельзя доказать истины того, что они утверждают, – чтобы тела человеческие когда-нибудь смешались с другими, подобными им, по неведению ли кто, введенный в обман другим, вкусил такого тела, или сам по себе от голода или в припадке сумасшествия осквернил себя телом однородного с ним существа (гл. 7).

Тела людей никогда не могут соединиться с подобными им телами, для которых эта пища противоестественна, хотя нередко проходит через их чрево по какому-нибудь ужасному несчастию; не имея питательной силы и рассеявшись по тем частям вселенной, от которых получили первоначальное свое происхождение, вещества соединяются с сими последними на время, на сколько каждому из них придется; потом же они опять отделятся от них премудростью и силою Того, Кто снабдил всякое животное существо свойственными ему силами – и соответственно природе соединяются каждое со своим, хотя бы были они сожжены огнем, или сгнили в воде, хотя бы были поглощены зверями или другими животными, хотя бы иной член, отторгнутый от целого тела, разложился прежде прочих членов. Соединившись опять друг с другом, они займут прежнее место, чтобы составить то же тело, и дать новую жизнь тому, что умерло и совершенно разрушилось» (гл. 8).

Доказав таким образом, что Бог может воскресить умершие и разрушившиеся при всевозможных условиях человеческие тела, Афинагор, далее доказывает, что Богу и угодно воскресить их. «Неугодное Богу, – говорит он, – бывает неугодно Ему или как несправедливое или как недостойное. Но, очевидно, что воскресение не делает несправедливости никому из посторонних существ. Равным образом нельзя сказать и того, чтобы представлялась какая несправедливость по отношению к самому человеку воскресшему. Нельзя сказать и того, чтобы недостойным Бога делом было воскресить и составить разрушившееся тело. Ибо, если не было недостойно Его создать тело худшее, – тленное и подверженное страданию, тем более не недостойно Его создать лучшее, – тело нетленное и чуждое страдания» (гл. 10).

Воскресение людей умерших, наконец, по словам Афинагора, не только возможно для Бога и угодно Ему, но и необходимо «как на основании той причины, по которой произошел первый человек и потомки его, так и на основании общей природы всех людей; равно и на основании будущего суда, который произведет над ними Создатель за всякие действия» (гл. 11) и, наконец, на основании высшего назначения человека.

Рассматривая вопрос с точки зрения цели, с какою человек сотворен, Афинагор говорит, что «Бог сотворил человека не напрасно, – ибо Он премудр, а никакое дело премудрости не бывает напрасно, – и не для собственной пользы; ибо Он ни в чем не нуждается. Также и не для кого-нибудь из созданных Им творений Он сотворил человека. Итак, если человек сотворен не без причины и не напрасно, то, очевидно, – для жизни самих сотворенных и притом для жизни, которая не на краткое время возжигается, а потом совершенно угасает. Тем, которые носят в себе образ Самого Творца, владеют умом и одарены разумным смыслом, Творец определил вечное существование, чтобы они, познавая своего Творца и Его силу и премудрость, и следуя закону и правде, безболезненно пребывали во веки с тем, с чем проводили предшествующую жизнь, находясь в тленных и земных телах. Те существа, которые сотворены для самого бытия своего и жизни, так как причина бытия соединена с самою их природою и усматривается только в самом их бытии, никогда не могут подвергнуться ни от какой причины совершенному уничтожению их бытия. Итак, если Творец всего создал человека для того, чтобы он был причастником разумной жизни, и чтобы он, сделавшись созерцателем Его величия и сияющей во всем премудрости, всегда пребывал в таком созерцании, согласно с намерением Его и с природою, какую получил человек, то причина сего создания удостоверяет в непрерывности его существования, а непрерывность в воскресении, без которого человек не существовал бы всегда» (гл. 12–13).

Обращаясь к природе человека, Афинагор находит новое доказательство воскресения в двухчастном ее составе, который убеждает, что полный человек немыслим без тела и души; следовательно, вечное существование человека возможно только при наличности того двухчастного его состава, который составлял необходимое условие его земной жизни. «Природа сотворенных людей, – говорит Афинагор, – равно утверждает веру в воскресение. Если вообще природа человеческая состоит из бессмертной души и тела, которое соединено с нею при сотворении; если ни природе души самой по себе, ни природе тела отдельно Бог не даровал самостоятельного бытия и жизни, но только людям, состоящим из души и тела, то тело и душа в человеке составляют одно живое существо, которое испытывает и свойственное душе и свойственное телу. Если же есть единство и гармония во всем этом живом существе, если есть согласие между действиями души и отправлениями тела, то должна быть одинакова и последняя цель всего этого. Одна же действительно будет последняя цель, если живое существо, назначенное к известному концу, будет находиться в том же своем составе. Оно будет совершенно тем же живым существом, когда будет иметь те же все части, из которых состоит это живое существо. А части эти тогда только явятся в свойственном им соединении, когда те из них, которые разрушились, опять соединятся в состав живого существа. Образование же состава тех же людей по необходимости ведет к воскресению тел, умерших и разрушившихся; ибо без него те же части не соединились бы между собою по природе, и не восстановилось бы естество тех же людей. Если нет воскресения, то не останется природа человеков, как человеков. Если же природа человеческая не останется существовать, то напрасно душа связана с немощами тела и его состояниями, напрасно и тело удерживается от достижения того, к чему стремится, будучи направляемо и сдерживаемо уздою души; вообще сказать, напрасно самое творение людей и их природа. Если же решительно во всех делах Божиих и исходящих от Него дарах нет ничего напрасного, то совершенно необходимо, чтобы бессмертной душе соответствовало вечное пребывание и тела, сообразно с его природою» (гл. 15).

Факт смерти человека, т.е. временного разрушения его телесной организации, по мысли Афинагора, не противоречит учению о вечном пребывании человека в полном его составе, потому что смерть и телесное разрушение есть такое же свойственное человеческой природе изменение, как сон, переход от одного возраста к другому и т.д. «Не должно, – говорит Афинагор, сокрушаться, что отделение души от тела и разложение частей разрывает непрерывность жизни, – не должно отвергать воскресения. Ибо во время сна, по-видимому, также прерывается жизнь, состоящая в сознательном ощущении, и однако ж мы не отказываемся называть такое состоянию жизнью. По этой причине, я думаю, некоторые называют сон братом смерти по одинаковости состояния умерших и спящих, по спокойствию и нечувствительности ко всему, что существует и происходит, и даже к бытию собственной жизни. Вообще, природа людей изначально и по мысли Творца получила в удел – подвергаться изменениям и имеет жизнь и пребывание не одинаковое, но прерываемое то сном, то смертью, то переменами в каждом возрасте, так как последующий возраст не обнаруживается ясно в предыдущем. Кто поверил бы, если бы не был научен опытом, что в безразличном и бесформенном семени заключено столь много и столь великих сил, такое разнообразие частей, возникающих и слагающихся в нем, как-то: костей, нервов, хрящей, мускулов, плоти, внутренностей и прочих составов тела? Ни во влажных семенах ничего этого не видно, ни у младенцев не замечается того, что обнаруживается у юношей, ни в возрасте юношеском того, что свойственно мужам зрелым, ни у сих последних того, что бывает у стариков. Если же здесь порядок единственных явлений внушает веру в то, что еще не удостоверено самыми явлениями: тем более разум, исследуя истину в естественном порядке удостоверяет в воскресении, имея надежнейшие и более сильные, чем опыт, основания к подтверждению истины» (гл. 16–17).

Истина воскресения утверждается и на понятии о правосудии Божием. «Необходимо, чтобы правосудие простиралось на всего человека, состоящего из души и тела, если праведный суд полагает возмездие за действие обеим частям, и не одна душа должна получить возмездие за то, что сделано ею вместе с телом, – ибо она не сама по себе увлекается к грехам относительно телесных удовольствий, пищи или других чувственных благ, – и ни одно только, – ибо оно само по себе не способно рассуждать о законе и правосудии: но человек, состоящий из того и другого, подлежит суду. За каждое из своих действий, между тем разум не находит этого воздаяния ни в настоящей жизни, – ибо в настоящей жизни нет его по достоинству, так как многие безбожники, преданные всякому беззаконию и нечестию, не испытывают несчастий до самой смерти, и напротив, те, которые жизнь свою провождают во всякой добродетели, подвергаются скорбям, обидам, клеветам, мучениям и всяким бедствиям, – ни после смерти, – ибо человек не состоит еще из обеих частей, пока душа отделилась от тела, а тело разложилось на то, из чего оно было составлено, и не сохраняет ничего из прежней своей природы или вида, ни даже память о соделанном: то следствие очевидно для всякого; именно, что надлежит, по апостолу, «тленному сему» и рассыпавшемуся «облещись в нетление», дабы, когда умершие оживут через воскресение, и опять соединится разделившееся или совершенно разрушившееся, каждый получил должное за то, «что с телом соделал, благое или злое» (1Кор. 15, 53 и 2Кор. 5, 10; гл. 18).

Наконец, воскресения требует и высшее назначение человека, отличающее его от всех земных существ¹⁸. «И для произведений природы, и для произведений искусства должна быть свойственная каждому цель: в этом убеждает нас всеобщий смысл и свидетельство наглядного опыта. Если же это несомненно, то совершенно необходимо, чтобы и назначение людей, как особенных по своей природе существ, не имело ничего общего с другими. Беспечальность не может быть собственно их целью, ибо это было бы у них обще с существами, лишенными всякого чувства; не может также и наслаждение тем, что питает и услаждает тело, и обилие удовольствий, – ибо тогда необходимо имела бы преимущество жизнь скотская, а жизнь добродетельная была бы бесцельна. Равным образом не может быть назначением человека блаженство души, отделенной от тела. Ибо мы рассматриваем жизнь, или назначение не одной какой-либо из частей, из которых состоит человек, но человека, состоящего из обеих. Если же цель относится к обеим частям, а между тем она по причинам, высказанным выше, не может быть указана для живущих людей ни в этой жизни, ни по отделении души от тела, то совершенно необходимо, чтобы назначение людей находилось в каком-либо ином состоянии этого двучастного живого существа. А если это необходимо следует, то непременно должно быть воскресение тел, умерших и совершенно разрушившихся, и вторичное существование тех же людей, ибо они не могут существовать как те же люди, если те же самые тела не будут возвращены тем же самым душам. Но чтобы то же самое тело приняло ту же самую душу, это не иначе возможно, как только через воскресение. Когда это совершится, тогда достигнется цель, сообразная с природою людей. Никто не погрешил бы, если бы сказал, что цель сознательной жизни и разумного суждения – в постоянном и непрерывном занятии тем, к чему больше и прежде всего приспособлен естественный разум – в созерцании Сущего и непрестанном услаждении Его заповедями, хотя многие из людей, слишком пристрастно и сильно предавшиеся земному, не достигают этой цели: каждый подвергается суду и каждому будет соразмерна награда или наказание за добрую или худую жизнь» (гл. 24–25).