Слово о том, что не надобно бояться смерти
сказыванное в Заиконоспасском училищном монастыре тоя академии проповедником Иеромонахом Иоасафом
Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа аминь
И се изношу умерша! Лк. 7:13
Нет ничего обыкновеннее и учащательнее, сл. в сем видимом свете смерти. Нет ничего так известного в мире, как безщадная смерть. Мы видим сими очами, видим, как всегда, так и везде смерть видим, что её острая коса пожинает во всякое время, во всякий день, во всякой час цвете человеческой жизни. Видим, что её убийственная мышца во всяком возрасте отягощается над жизнию смертных. Седин старости она не чтит, мужества крепости не страшится, нежной младости не щадит, а часто и самым начатиям жизни противится похищением оные, не лицеприемствуя никому же и ни где же. Ибо на земли́ она очевидно трофеи свои ставит, во́ды и грозные морские волны в победах ей не воспящают, смиренных домов она не гнушается, блеск великолепных чертогов её не удивляет. Она и на самые престолы Царей и Князей земли безбоязненно свирепствует. И по тому Царь и Владыка, оруженосец и воин, сильный и богатый с нищим, раб и свободник, все подлежат её строгости и неизбежной судьбине, все исполнившимся пределом жизни умирают, все земля будучи, в землю идут и пойдут. Сие Божие определение непреложное: подлежит человеком единою умрети. Сие следствие всегубительнейшего греха необходимое: да вси смертию умрем. Сие злосчастие естества непременное, дабы одним умирать, а другим занимать их место; одним лишаться живота, а другим погребать бездушных мертвых. Весь сей видимый свет, который жилище не многих живых, есть гроб бесчисленных трупов.
Ныне Евангелием повествуемый умерший, единородный горько рыдающей вдовицы сыне, и к погребению уже износимый, ясно представляет пред очи наши общую сию человеческую судьбу, которой никто из смертных избежать не может.
Но о! сколь слабы суть сердца́ человеческие! Сколь слабо наше естество! Нет нам известнее смерти, но нет и разительнее её памяти, а кольми паче явления. Нет неизбежимее её поженения, но нет ужаснее её приходу. Все мы знаем, что смертию надобно отдать долг тлению естества человеческого; но при всем том ничего так не трепещем, как обращения её стрел. Все читаем оное рукописание Божие, что аще земная наша храмина разорится, храмину имамы вечну на небесех; но со всем тем ужасаясь вопием: о смерти! Коль горька твоя есть память!
Но чтобы сей облак страхов разогнать; чтобы сущим нам чадам церкви и детям воскресения, приходящую смерть не столь боязненным встречать сердцем: возьмем мы теперь в рассуждение, что те же самые начала, которые нас побуждают к животолюбию, и в смерти страха не находят. Тоже естество, тот же разум, тоже благочестие, которое привязывает нас к сей жизни, вкупе и смерть делают обыкновенною.
Естественная наша к животолюбию привязанность единственно основывается на том, что мы утешаемся протяжением нашей бытности, что ужасаемся разрыву цепи наших понятий, объемлясь притом тем страхом, как–то от света преселиться в бездну глубокой нощи, из существования прейти в не действие, из бытия повергнуться в ничтожество; а наипаче ежели притом представляем себе то плачевное состояние, в которое приходит по смерти бренное сие наше тело; о! как живо действует тогда сицевый страх.
Понеже когда мы воображаем, что сия возлюбленная часть, которую столько мы питали, столько грели, яко прах рассыпается; сия, говорю, часть, которую мы почитаем за вместилище всех наших сладостей, тлению предается, то и извлекаем из того следствие: будто бы смертию всего уже мы лишаемся, все теряем, и будто бы она поглощала всеконечной опор нашей надежды, и упраздняла все способы к благим упования останкам. Но такие понятия, такие мысли, которые мы поставляем естественными, не находит однако таковыми всяк тот, кто внимательно взошед в самого себя, рассуждает, какой должен быть истинный предмет наших желаний и наших боязней.
Ибо как скоро представим мы себе, что нашу жизнь, наш живот не составляет тело, а душа действующая им животворит, душа членами тела располагает: о душе мы есьмы и движемся, то понимать и должны, что смерть не есть действительное нача́ло нашего разорения, не есть всеконечное уничтожение, сердце наше страхом поражающее; а есть она только одно остановление кро́ви, занятие дыхания и пресечение прочих движений, от которых истребить у невещественного бытия снисканных понятий и других восприятых впечатлений.
Но когда же не видим мы причины уязвляться страхом в рассуждении сего, то и не находим больше ничего в смерти, как одно преселение, как один исход превыспренния души от сего мертвенного тела, при котором, правда! Хотя и непреоборимая к страху бывают обстоятельства; однако рассуждая оной, собственно не можно заключить, чтобы тому непобедимо сопротивлялось естество.
Рассудите только беспристрастно одно то, что мы, которых себя любим, мы, которых уничтожение приводит нас в страх и трепет, не есть сия плоть, сия кровь, сии кости, сии жилы и сей образ; а все то, есть только одна одежда, один дом, одно обиталище; впрочем, истинные мы есть то, что понимает в нас рассудительно, что мыслит различенно и что знает само себя. И, ежели, сие не может быть погребено под развалинами телесными, ежели, говорю, нельзя столько быть нам нечестивым, дабы не верить твердо, что душа наша сотворена для вечного блаженства: то смерть и не заключает в себе тех понятий, какие мы обыкновенно с нею сопрягаем. Смерть и не должна нас столько ужасать, сколько мы оныя ужасаемся мечтая, аки бы она и бытие наше и память нашу совсем уничтожила.
Нет! Такая боязнь порочна, такой страх происходит от малодушия, таковой трепет истекает от источника пустых предрассуждений, противных вовсе внушениям естества, которое еще все, что ни есть лучшего для нас, находит в одной только смерти: поскольку смерть едина составляет тихое наше пристанище от свирепых житейского мо́ря волн, она едина по справедливости может назваться спасением от всех несчастий. Ибо, что есть жизнь наша сама в себе? Не соплетение ли слабостей и труждений? Не питательница ли несносных скук и горестей? Не ежеминутная ли война и умножение сердечных беспокойств? Поистине сие явление мира, по-видимому, столь блистательное, есть один оборот досадных предметов. Сия прелестныя разновидность услаждений, есть одно быстрое стремление в океан ничтожества утекающее. Сей невозвратный наших дней бег, есть одно время, в которое всякому надобно бороться с бедами, с болезнями, с переменами, а паче всего с безотдохновенными страстьми, кои снедают плоть нашу на подобие яда дотоле, донеле же совсем не падет.
Свят убо глагол премудрейшего из Царей: лучше есть день смерти, паче дней рождения. Понеже дни наши земли́ суть дни воинствования, дни наемника. Ибо как раб желает осенения, как наемник ожидает мзды своея: так наши дни, наши нощи исполнены суть труда и движения. Сверх того сколько еще злоба изменяет наш разум, сколько лесть прельщает ду́шу, сколько от среды лукавствия страдать должно, страдать, говорю, должно с поражением се́рдца, пока напоследок гроб не укроет нас от таковых прилогов.
И что же мы любим, любя сию жизнь? Любим несносные узы, любим величайшие цепи тяжелеющие и угнетающие час от часу больше человечество. Любим волнующееся море, которое порываемы будучи, то в верх счастия, то вниз бедствий, не обретаем себе ни в какое время, ни в каком состоянии пристанища тишины и упокоения.
Но понеже такое состояние не можно никак назвать естественно любви достойным, не можно утвердить, чтобы натура убеждала нас к дальнейшему здесь странственному пришельству, внушающая нам, что смерть есть не такое бедствие, которого должно ужасаться; ибо то есть урок нашего тления. Смерть не должно вмещать в числе зла, когда она есть конец наших зол и начало жизни: то заключить и следует, что естественные влияния велят нам взирать с подобающим великодушием на смертный час; а сет разума еще вящше умножает сию истинную неустрашимость, и объявляет смерть быти желательну паче, нежели страшну.
Правда! должно признаться, что разум наш неподкрепленный небесными просвещениями, ум необогащенный благодатию Божией, не обретает твердого основания к мужественному сретению того часа, который нас от среды живущих восхитить должен; и ежели что, то одну необходимость смерти находит он началом к безропотному исходу от сея жизни, одним заимовзятием принуждает нас к спокойному возврату сего естественного долга, одним бессмертием души ободряет умирающего; но впрочем трепещет и ужасается, погружаясь в неизвестности того состояния, какое по смерти быть имеет; зане лишен тех благих упований, кои почерпаются от источника Христианской мудрости. И по сему хотя едино благочестие может только совершенно торжествовать над нашими смятениями при смерти; но можно однако и разуму, разуму, говорю, озаренному Евангельским учением, приписать честь в убедительных подкреплениях при исходе души от сея телесные юдоли.
Ибо если мы свято исповедуем и достодолжно проповедуем, что все совершенства Зиждителевы аки бы соуслаждались сей жизни нашей, всемерно споспешествуя тому, дабы настоящее наше пребывание достойно было оного Всевысочайшего существа, которому мы всем, и во всем должны. Ежели весь сей свет ничто иное есть, как театр чудесных Божиих доброт, как приятное зрелище, где богатодатная рука Божия непрестанно сыплет на нас неоскудеваемые свои да́ры; то и при самой той минуте, в которую прощаемся мы с сим светом, когда все при западе нашем пропадает от очию нашею, не поведует ли нам разум соглядающий все Творческие благотворения, излиянныя при жизни нашей, оного образования, не внушает ли тех мыслей, что не можно тому статься, дабы Сей же Творец, Сей Бог сильный, Сей Владыка милосердый, совсем нас по смерти оставил, и чтобы сей самый океан Его щедрот пресекшись погрузил нас в вечном тартаре; сей самой верх Его благостыни низринул нас в про́пасть бесконечные но́щи. Понеже таковое решение Господне не только не сообразно будет прешедшим нашим опытам, но и противно тем впечатлениям, тем желаниям, тем надеждам, в которых Он Сам нас утвердил, Сам укрепил, Сам неложными обещаниями удостоверил: Веселися земле, говорит Святый Израилев, яко помилова Бог люди своя, и егда забудет жена отроча свое, но аз не забуду тебе, глаголет Господь.
А от сих кратких рассуждений и следует, что смерть, во-первых, не может быть всецелым разрушением нашего бытия, а есть она в самой вещи простое рассоединение двух существ, те́ла, то есть, чувственного и разумной души́, и что, наконец, сей разрыв не только не должен быть нам горестен, но еще лестной и блаженной для разумной твари, для человека, говорю, которого превыспренная душа всегда желает, ищет и возносится к высочайшему своему нача́лу, и которая, возгораясь любовию Своего Благодетеля, повинуясь Ему, благоговея пред Ним, оставляет сей мятежный мир при сладких чувствиях надежды, объемля твердым се́рдца упованием Начальника жизни.
Но чтобы остаться больше в том нам уверенными, чтобы паче иссушить источник при смерти наших изнеможений, то, наконец, представить должны на среду и те понятия, которые вливает в нас святое наше благочестие; понятия подлинно возвышающие сердце, обещания бла́гие и сильные утешить всякого Христианина противу временные смерти.
Обыкновенно на нас, нас, говорю, неисключительно страх и боязнь смерти нападает, потому только, что мы чрез оную лишаемся всех приятностей относительных, лишаемся и благ толико нами оценяемых; а паче всего грехи и слабости, коими раздражаем Величество Божие, утесняют тогда и удручают совесть нашу ужасом неумытного суда Божия.
Но вера и благочестие в рассуждении первых досаждемий радостные действия в душе нашей производит связывая все усилия, страху порабощающие, истинным уверением, что все то, что мы чрез смерть ни теряем, приобретаем в будущей жизни со избытком непонятно превосходнейшим. Ибо положим, что мы смертию лишаемся родителей, чад и друзей, хотя, впрочем, подлинно искренних и верных. Положим, что смерть исторгает наше богатство, пусть она отъемлет от нас все гербы достоинства, снимает все титлы славы нашей: пусть смертию телесная наша красота увядает, все части согнивают, рассыпаются кости, разрываются жилы, и весь сей состав брению предается. Но благочестие в таких случаях всякую отъемлет от нас слезу, подкрепляя несомненною верою, что вместо того входим мы в сожитие с чистейшими Ангелами, и со всяким праведным духом, где есть последнее воздаяние веры, пристанище любви и жилище доброт. Вместо сих богатств и честей получаем от Господа мзду, приемлем царствие и венец от руки Господни. Вместо сего бесславна, безобразна и не имуща вида, мертвого телесе, некогда в последний день воскреснем со славою, и тогда пред имеющим воссиять солнцем правды, предстанем мы радостными, тогда очистятся наши чувства, просветится мысль, украсится душа ризою бессмертия, прославятся не помрачаемо её силы, и преобразится тело смирения нашего, яко быти ему сообразно телу славы Христовы.
И таковые обещания, столь превосходные благие какое, думаете, произведут действие в сердце благочестивым упованием утвержденном? С каким усердием сретит оно смерть преселительницу во страну живых, в оное блаженство? Будет ли уже удивительно, что человек любовию оного восхищенный: не за велико вменит чести, богатство и славу; желая облещися в небесное жилище? Будет ли удивительно, что он, при воображении таковых благ, и, умирая, с радостным возопиет восторгом: Готово сердце мое Боже, готово! Когда прииду и явлюся лицу Твоему! Блажени живущии в дому Твоем. Блажени мертвии умирающии о Тебе, Господи мой, отныне.
Да не смущает убо нас смерть; ибо мертвенное сие облечется в бессмертие: да не ужасает тление; ибо тленный наш состав облечется в нетление.
Но скажешь ты: грехи мои бесчисленны; а Божия правда непреклонна, и по тому совесть творящая обличение и решение, а истинна Божия производящая суд и отмщение, страхом и трепетом объемлют мое сердце при смертном часе.
Правда! воображая правосудие Вышнего и пред Ним поставляя самих себя, нельзя, чтобы от страха не вострепетал наш дух; и, прежде, нежели суд Божий осуждает нас, осуждаемся мы от совести своей, и как бы слышим в себе гремящее оное оглашение: Аз есмь Бог отмщений, Господь отмщений без лицеприятия всякого; однако весть создавый создание, и сносить немощи прощая законопреступства; однако нет несумнительнее, как, что Бог есть самое милосердие, и яко же тает воск во огне, так грехи наши растопляются в горячем милосердии Божия пламени, так дражайшие заслуги Спасителя нашего умягчают распаления Божия, бесценными Его ранами исцеляются струпы наших болезней; Святая Его смерть потребляет вечную нашу смерть: умерый бо и воскресый есть оправдание наше, распятый есть приношение о гресех, Сын Божий есть исполнение закона и совершенна цена за долги наши. И кто ж может нас осудить, кто может ввергнуть в адскую темницу, кто может изгнать из царствия, когда Христос есть наш Царь, наша правда, Христос истина вся исправляющая, Христос любовь вся содержащая, Христос Еммануил укрывающий нас под щитом своим от ярости Божией?
Успокой убо всяк сердце свое, от страха гнева Божия трепещущее, и исполнись чрез истинную веру благих надежд. Не сомневайся, хотя бы беззакония твои превзошли главу твою, о спасении своем; но с твердым упованием исповедуя пред Богом грехи свои, иди в смертный гроб, отдавай долг естеству и повинуйся определениям Господним, твердо оградив себя уверениями, что смертию кончится одна суета и опасность, что ты лишаясь сея жизни, получаешь жизнь безболезненную, лишаясь богатства земного, восприемлешь сокровище небесное, лишаясь сродников и друзей, удостоеваешся общества Святых. А что бы еще охотнее тебе умереть, то потщись всегдашнею памятию сделать себе смерть обыкновенною; ибо ни один не умер спокойно, разве кто за много прежде к смерти себя приуготовил; потщись, говорю, с помощию вышеданною все презирать и ничем до не сытости не пленяться. А наипаче старайся так себя располагать, чтобы все твои желания, твои молитвы, твои разговоры, твои дела подавали уверения твоему сердцу, что ты гражданин небесный, сожитель Святым и присный Богу.
Но Отче небесный! Понеже у Тебя многия суть обители, то сотвори по благости Твоей, да и мы вселимся во дворех Святых Твоих со всеми благоугодившими Тебе. Аминь.