Новая попытка решить старый вопрос о происхождении «Стоглава»¹

Знаменитый памятник древнерусской письменности, известный под именем «Стоглава», издавна составляет у нас предмет противоречивых суждений и, порою, весьма оживленных споров, в значительной степени обязанных своей остротой тому обстоятельству, что решение возбуждаемых в этом случае историко-литературных вопросов нередко осложняется интересами противораскольнической полемики. Дело в том, что на страницах названного памятника, как известно, нашли себе место излагаемые от имени церковного собора 1551 г. определения о некоторых особенностях древнерусской религиозной обрядности и быта, ставших впоследствии отличительными особенностями и «великими догматами» старообрядческого раскола. Обстоятельство это, достаточно объясняющее высокий авторитет и безусловную достоверность «Стоглава» в глазах старообрядцев-раскольников, делает вполне понятным и то, что со стороны православных писателей, подходивших к изучению данного памятника с желаниями и запросами, подсказанными полемической тенденцией, обнаруживалось стремление подорвать или, по крайней мере, ослабить его значение не только как официального акта, но и просто – как исторического свидетельства. Что касается объективных историко-литературных исследований, так или иначе соприкасавшихся с вопросом об историческом значении «Стоглава» и его литературной подлинности, то они, независимо от каких бы то ни было предвзятых тенденций, в своих окончательных выводах оказываются не вполне одинаковыми: наряду с решительным признанием этого произведения за подлинные соборные акты, попытки оспаривать его подлинность в указанном смысле встречаются и у таких исследователей, которые, занимаясь изучением «Стоглава», вовсе не имели в виду увеличивать своими изысканиями запас миссионерско-полемических аргументов...

Исходной точкой не совсем одинаковых воззрений на «Стоглав», сложившихся на почве православной противораскольнической полемики, послужило определение Большого Московского собора 1667 г., отозвавшегося о знаменитом соборе-предшественнике следующим образом: «А собор, иже бысть при благочестивом великом государе, царе и великом князе Иоанне Васильевиче, всея России самодержце, от Макариа, митрополита Московского, и что писаша о знамении честного креста, сиречь о сложении двою перстов, и о сугубой аллилуии, и о прочем, еже писано неразсудно, простотою и невежеством, в книзе Стоглаве, и клятву, юже без разсуждения и неправедно положиша, мы... тую неправедную и безразсудную клятву макариеву и того собора разрешаем и разрушаем, и той собор не в собор, и клятву не в клятву, но ни во что вменяем, якоже и не бысть: зане той Макарий митрополит, и иже с ним, мудрствоваша невежеством своим безразсудно, якоже восхотеша сами собою, не согласяся с греческими и древними харатейными словенскими книгами, ниже со вселенскими святейшими патриархи о том советоваша и ниже вопросишася с ними"². В приведенных словах мы имеем ясно выраженное суждение компетентной церковной власти второй половины XVII в. не только относительно канонического достоинства определений собора 1551 г., которое совершенно отрицается, но и относительно подлинности, или исторической достоверности как самого этого собора, так и его определений по обрядовым вопросам, содержащихся в книге «Стоглав». Ни принадлежность этих определений названному собору, ни происхождение от него книги, только что поименованной, очевидно, в то время не возбуждали ни малейшего сомнения. Совершенно так же смотрели на дело и православные писатели-полемисты XVII и XVIII вв.: не отрицая ни исторической достоверности собора, ни подлинности сохранившихся с его именем в книге «Стоглав» определений о двуперстии, сугубой аллилуии и тому подобных обрядовых предметах, они старались только ослабить силу этих определений, заявляя, напр., что, «собор сей не точию стоглавным, но и единоглавным назваться не может, понеже на нем ни единыя главы, имущия мозг чистый, могущия здраво разсуждати, не было»³. Этим суждением, если бы оно было совершенно справедливо и основательно, значение стоглавого собора, очевидно, сводилось бы к нулю, независимо от самой неоспоримой фактической достоверности его постановлений. Но, в последующее время, одному из церковных историков наших (преосв. Иннокентию, автору «Начертания церковной истории») даже и этого показалось мало: в избытке полемического усердия он сделал попытку набросить тень сомнения на самый факт собора 1551 г., стараясь отождествить его с другим собором – об учреждении Казанской епархии (относимым к 1555 г.), относительно же содержащихся в «Стоглаве» постановлений, высказал мысль, что они «или не слушаны собором, или слушаны, но не одобрены»⁴. Однако отрицание исторической достоверности, так наз., стоглавого собора было уже такой крайностью, повторять которую не нашлось охотников даже среди тех православных писателей, которых никак нельзя упрекнуть в недостатке полемического усердия⁵. Зато была усердно подхвачена и успешно привилась в нашей историко-полемической литературе мысль, высказанная другим автором, что, хотя собор 1551 г. и был, но возбужденные на нем вопросы, вследствие разного рода обстоятельств, не получили окончательного решения, определения собора не были точно формулированы и не получили официальной санкции⁶. Развивая эту мысль далее, стали утверждать, что теперешняя книга «Стоглав» есть не более, как черновая запись о деяниях собора, и притом, еще сохранившаяся не в первоначальном виде, а поврежденная впоследствии «рукою пристрастною и не совсем искусною», внесшей свои произвольные изменения и дополнения. К числу последних были отнесены известные определения «Стоглава» о двуперстии, сугубой аллилуии и т. п., составляющие предмет пререканий между православными и раскольниками, – так как казалась невероятной принадлежность таких «невежественных» определений собору русских иерархов с умным и книжным м-том Макарием во главе. Этот взгляд, определенно формулированный в 1845 г. преосв. Филаретом, еп. Рижским (впоследствии архиеп. Черниговским), в небольшой журнальной заметке⁷ и полнее развитый преосв. Макарием в его «Истории русского раскола»⁸, при неоспоримых миссионерско-полемических удобствах, казался в свое время настолько основательным, что при печатном издании «Стоглава» в 1862 г. редактор его, бакалавр Казанской дух. академии И. М. Добротворский счел возможным в предисловии со всей решительностью объявить все более важные вопросы о «Стоглаве» поконченными и не подлинность его, в качестве соборных актов, вполне доказанной. Но, как раз в это самое время опубликованы были новые материалы для истории стоглавого собора, поставившие вопрос о названном памятнике на более твердую почву и склонившие решение его совсем в другую сторону. Разумеем – кроме напечатанной в самом казанском издании «Стоглава» (стр. 258–260) грамоты м-та Макария в Симонов монастырь с заметкой о рассылке по монастырям выписки из «соборные книги» определенно указанных глав – найденные еще в 1849 г. и изданные Ил. В. Беляевым в 1868 г. два списка «наказа, или наказной грамоты того же м-та Макария к белому духовенству, составленной по «соборному уложению» 1551 г. и содержащей в себе то вполне, то в извлечении и сокращении, почти все определения «Стоглава»⁹. С открытием этих и некоторых других памятников, содержащих в себе ссылки на различные части того же «соборного уложения» и даже буквальные выписки из него, казалось, беспристрастным историкам оставалось только, вслед за преосв. Макарием, имевшим мужество открыто сознаться в ошибочности своего прежнего взгляда на «Стоглав», признать, что «сомневаться в подлинности этой книги было бы уже неразумно»¹⁰. Сомневающиеся продолжали, однако, являться и потом, делая попытки отстоять «неразумный», по выражению преосвященного историка церкви, взгляд, на основании новых данных. Главную опору для себя сторонники этого взгляда хотят найти в несходстве тех редакций, в каких дошла до нас книга «Стоглав», не сохранившаяся в первоначальной рукописи. До недавнего времени таких редакций насчитывалось три: 1) полная, имеющаяся в наиболее старых списках (XVI в.) и воспроизведенная в двух печатных изданиях (упомянутом казанском, и проф. Н. И. Субботина, М. 1890); 2) краткая, известная лишь по более поздним спискам (не ранее XVII в.) и также изданная печатно (Кожанчиковым, СПБ. 1863); 3) неполная, т. е., не обнимающая всего обычного содержания «Стоглава», редакция соборных постановлений 1551 г., известная по изданию Калачева¹¹, которую можно назвать сокращенно-распространенною, так как текст ее (соответствующий приблизительно 40 первым главам обычного состава), по изложению, местами короче, а иногда – значительно пространнее, сравнительно даже с полной редакцией». В настоящее время к ним нужно присоединить еще четвертую, содержащуюся в рукописи XVI века (новгородской Софийской библиотеки № 21), открытой и описанной г. Л. И. на страницах «Богословского Вестника» за 1899 г. (сент.-окт.). В этом списке «Стоглава» мы имеем текст полной редакции, но в ином порядке, с иным распределением по главам, с некоторыми важными пропусками и неважными дополнениями в нем. Вот на это то разнообразие редакций¹² и указывают иногда возражатели против «Стоглава» в доказательство его неподлинности, упуская из вида, что различие известных в настоящее время текстов не исключает возможности признать один из них за основной и подлинный, в отношении к которому остальные должны быть признаны за позднейшие переделки. Весь вопрос, таким образом, будет сводиться к тому, может ли в действительности одна из указанных редакций «Стоглава», и какая именно, быть признана за первоначальную и официальную запись, «соборного уложения» 1551 г. Не вдаваясь в подробные разыскания относительно этого предмета, достаточно будет заметить, что первоначальной не может быть признана ни вторая редакция (краткая), в которой, между прочим, встречается (в гл. 9) ссылка на «печатные служебники», как известно, еще не существовавшие у нас во времена стоглавого собора, ни третья (сокращенно-распространенная), в которой, помимо ее неполности, внимательное исследование без труда различит признаки неискусной переработки текста полной редакции. Что касается двух остальных, то из них первенство, без сомнения, принадлежит не новооткрытому списку, а тому изложению соборных постановлений, какое мы имеем в печатных изданиях казанской академии и проф. Субботина. Об этом убедительно говорят как «наказные списки», представляющие должное соответствие содержанию «Стоглава» лишь в этой именно его редакции, так и некоторые другие письменные памятники, где мы встречаем не только дословные, буквальные выписки из названной книги в тексте полной редакции, но и с той самой нумерацией глав, какая имеется в ней. Указанным соотношением этой редакции с «наказными списками» решается вопрос и о ее официальном характере.

Дело в том, что названные сейчас акты, по общепринятому мнению, представляют не что иное, как «сокращенные выписи», посредством которых епархиальная власть сообщала «к сведению и исполнению» подчиненным ей органам церковного управления о тех постановлениях, которые перед тем были «уложены» на соборе. Соответствие этих выписей содержанию и тексту «Стоглава» в полной его редакции, естественно, вело к заключению, что в ней мы имеем не только древнейший из существующих, но первоначальный и подлинный текст соборных определений. Такое заключение казалось уже последним и твердым словом науки по занимающему нас вопросу. По суду компетентнейшего современного исследователя в области нашего церковно-исторического прошлого, «в настоящее время уже не может подлежать никакому спору и сомнению, что собор не только написал свои постановления, но и утвердил, и обнародовал их собрание, как законодательный кодекс, и что мы имеем собрание постановлений, как таковой кодекс, в книге, называемой Стоглавником или Стоглавом¹³.

Авторитетное суждение ученого исследователя, слова которого нами только что приведены, не предотвратило, однако, попытки еще раз заподозрить тождество известной нам книги «Стоглав» с «соборным уложением» 1551 г. На этот раз попытка шла уже не со стороны противораскольнической миссии, хотя и была сделана на страницах духовного журнала. Разумеем помещенную в апрельской книжке «Богословского Вестника» за истекший год (стр. 663–701) статью г. Е. Кононова: «Разбор некоторых вопросов, касающихся Стоглава»¹⁴. Автор не колеблясь признает за «первичную» редакцию этого памятника «обычные типы Стоглава» (стр. 695), разумея под ними, так наз., полную редакцию, которой он пользуется во 2-м казанском издании 1887 г. Но он в одном месте своей статьи (стр. 689) еще довольно неопределенно, а в другом (стр. 692) – уже совсем решительно отказывается признать тождество «Стоглава» с подлинной «соборной книгой», видя в нем переработку этой последней, да притом еще не непосредственную, а опирающуюся на извлечения из подлинной «соборной книги». Важнейшим основанием для такого отрицательного взгляда на «Стоглав» в отношении его подлинности неожиданным образом оказываются те самые памятники, которые, со времени их открытия и доселе, являлись в глазах ученых исследователей наиболее веским доказательством исторической достоверности содержания названной книги и ее тождества с соборными определениями. Разумеем упомянутые раньше «наказные списки», которые автор рассматриваемой статьи, вопреки обычному мнению, считает не извлечением из «Стоглава», а одним из источников этого последнего, восходящим к недошедшей до нас подлинной «соборной книге». К такому заключению приводит г. Кононова сопоставление некоторых мест из наказа приходскому духовенству с соответствующими местами «Стоглава», сходными не только по мыслям, но и по самому способу их выражения. Таково заключительное увещание наказа священнослужителям, обещающее им сугубую мзду от Бога за их священнические труды и подвиги, и заканчивающееся словами: «и сия убо до зде священству вашему написахом"¹⁵.

«Любопытнее всего», по словам нашего автора, то обстоятельство, что это же самое наставление дословно (с незначительным только изменением в начале) читается и в 28 главе «Стоглава» (о «книжных писцех»), заканчиваясь той же самой фразой, что и в наказном списке. Между тем, указанная глава вовсе не является последней в ряду тех, содержание которых касается обязанностей приходского духовенства, и потому заключительные слова, вполне естественные в конце наказа, представляются здесь совершенно неуместными. По мнению г. Кононова, они «с достаточною ясностью показывают, что не наказные списки извлечены из, так называемого, Стоглава, а что Стоглав имеет свой источник в наказных списках» (стр. 683). Подтверждение этого он находит, далее, в том, что наставления «Стоглава», всего ближе относящиеся к приходскому духовенству и содержащиеся в главах 17, 23, 26, 27 и др., изложены не в форме безличных предписаний («пусть делают то-то и так-то»), а в форме личных увещаний («а вы бы делали то-то и так-то»), имеющих для себя буквальные параллели в наказных списках¹⁶. Такая форма изложения кажется автору совершенно подходящей для наказов, но отнюдь не для «соборного уложения», как акта церковно-законодательного. Наконец, и взаимная связь мыслей в наказах представляется ему более ясной, переходы от одной мысли к другой – более естественными, чем в соответствующих местах «Стоглава», редактор которого, «группируя материал, часто совершенно механически сливал отдельные его части» (цит. статья, стр. 685). Последнее обстоятельство, удостоверяемое несколькими сопоставлениями и примерами¹⁷, заставляя смотреть на «Стоглав», как не очень искусную компиляцию, является, в свою очередь, аргументом против его принадлежности авторитетному и многочисленному иерархическому собору. Свои заключения по вопросу о взаимном отношении между «Стоглавом» и наказными списками по «соборному уложению», адресованными белому духовенству, г. Кононов, старается, далее, распространить и на ту часть занимающего нас памятника, которая излагает различные правила и предписания о монастырях. Известно, что соборные постановления относительно этого предмета подлежали опубликованию тоже посредством наказных грамот, причем, эти последние должны были содержать в себе буквальную выписку определенно указанных глав из подлинной «соборной книги» (см. Казанск. изд. «Стоглава» 1862 г., стр. 358–360, примеч.). Не отрицая того, что, соответствующие по содержанию, места «Стоглава» своей нумерацией и отчасти самым текстом дают повод к заключениям о тождестве этого памятника с названной «книгой», автор рассматриваемой статьи обращает, однако, внимание на то обстоятельство, что в «Стоглаве» соборные определения, входившие в монастырский наказ, «читаются уже не в своем первоначальном чистом виде» (стр. 692–3). Усматривая в настоящем их составе признаки компиляции из двух источников: митрополичьего и царского наказа монастырям, он высказывает предположение, что упомянутое соответствие нумерации глав «Стоглава» с, составлявшими монастырский наказ, выписками из «соборной книги» есть результат намеренных усилий редактора нашего памятника, направленных к тому, чтобы придать последнему вид подлинного «соборного уложения».

При таком взгляде на книгу «Стоглав», к какому времени следует приурочить ее составление? Автор статьи не дает вполне точного ответа на этот вопрос, высказывая два предположения, впрочем, весьма не далеко расходящиеся между собою в установлении предельных терминов. Опираясь на указания, даваемые перечнем имен в формуле царского многолетия (гл. 6), и сопоставляя их с одним местом из Сильвестровского послания к казанскому наместнику А. В. Шуйскому-Горбатому, он приходит к заключению, что «Стоглав» мог быть написан между декабрем 1551 и октябрем 1552 года или – что, по его мнению, вероятнее – между июнем 1553 и мартом 1554 года. Во всяком случае, хронологическая близость этого произведения ко времени собора 1551 г. и для него остается вне всякого сомнения.

Таковы суждения нового исследователя по вопросу о происхождении «Стоглава» и отношении его к известным «наказным спискам». При некоторой неустойчивости и, по местам, недостаточной определенности частичных замечаний, общий центр тяжести его рассуждений сводится к тому, чтобы устранить мысль о тождестве названного памятника с подлинным «соборным уложением» 1551 г., вводя между ними, в качестве посредствующего звена и непосредственного источника «Стоглава», наказы белому и черному духовенству, составленные по «соборному уложению» и отчасти представляющие буквальные извлечения из этого последнего. Не трудно видеть, что мы имеем дело с весьма интересной и оригинальной попыткой использовать в интересах старинного отрицательного взгляда по занимающему нас вопросу те самые данные, которые, со времени их обнародования, для самых авторитетных представителей нашей церковно-исторической науки казались наиболее веским и неопровержимым аргументом в пользу его положительного решения. Уже одно это, независимо даже от первостепенной важности самого исследуемого памятника, дает статье г. Кононова полное право на внимание лиц, интересующихся разработкой нашего исторического прошлого. Попытаемся же критически проследить за рассуждениями нашего автора, чтобы оценить затем твердость и основательность его окончательных выводов.

Первый и – надо согласиться – довольно внушительный, по-видимому, аргумент в пользу рассматриваемого нового взгляда на взаимное отношение между наказными списками по «соборному уложению» и книгой «Стоглав» заключается, как мы уже знаем, в указании на естественность одной фразы («и сия убо до зде священству вашему писахом») в конце наказа и неуместности ее там, куда поместил ее неизвестный редактор «Стоглава». В самом деле, уместны ли приведенные слова, так удачно заканчивающие в наказе ряд наставлений, обращенных к лицам духовного сана, в церковно-законодательном памятнике, «долженствующем представлять в себе свод постановлений относительно практики всей русской церкви», и притом, в конце такой его главы (28-й), которая «не является заключительной для Стоглава и даже не заканчивает собою его глав, трактующих о постановлениях, всего ближе относящихся к приходскому духовенству»? И не следует ли, имея в виду сейчас отмеченные обстоятельства, отдать пальму хронологического первенства тексту наказа, а соответствующее место «Стоглава» признать неудачно выхваченным и некстати воспроизведенным отрывком из наказной грамоты, которую его составитель имел перед собою в качестве первоисточника? Г-н Кононов, не колеблясь, отвечает на последний вопрос в утвердительном смысле, находя такой ответ, достаточно твердо обоснованным приведенными соображениями (см. стр. 688 его статьи). Мы затрудняемся, однако, разделить с ним уверенность в этом – по нижеследующим основаниям.

Нам кажется, прежде всего, далеко не безукоризненно – удачным заключение наказов вышеприведенной фразой. Не подлежит сомнению, что выражение: «до зде» уместно лишь в конце какого-бы то ни было произведения или его самостоятельного отдела, а отнюдь не в середине; но более чем сомнительны безукоризненное стилистическое совершенство и литературная цельность памятника, начинающегося обращением, помимо духовных лиц, к «царя и великого князя городовому прикащику Иосифу Михайлову, да Семену Иванову сыну Мохнаткину, да... всего Каргопольского уезда посадским и волостным и сельским старостам и целовальникам земским», а заканчивающегося замечанием, что наказная грамота писана только одному «священству». Было бы бесполезно указывать, в объяснение этого, на то, что наказ имеет в виду, прежде всего – духовных лиц, ставя под их руководство и контроль известные явления церковно-общественной жизни: стилистическая несогласованность его начала с концом будет, через это, лишь несколько ослаблена, а не устранена совсем. А затем, признавши за этим указанием известную степень убедительности, нельзя не заметить, что оно в полной мере применимо и к самому «Стоглаву», содержание которого, представляя «свод постановлений относительно практики всей русской церкви», ближайшим образом, конечно, предлагалось вниманию и пастырской ревности духовных лиц. Вот почему в нем с не меньшим правом, чем в митрополичьем наказе, могли найти себе место соборные определения, обращенные к избранным представителям древне-русского «священства», ревностного о церковном благочинии и духовном благе своей паствы. Остается, как-будто, не уместным в нем лишь выражение «до зде», дающее мысль о законченности, если не целого произведения, то, по крайней мере – его какого-нибудь отдела, между тем, как в «Стоглаве» изложение соборных определений, относящихся к пастырски-рувоводственной деятельности приходского духовенства, не заканчивается 28-й главой, а продолжается в 29, 30 и след. Но не следует упускать из вида, что мы имеем дело с произведением, совмещающим в себе результаты соборных занятий, конечно, не одного дня, причем, не исключена возможность и того, что обсуждение широкого круга вопросов приходско-пастырской практики могло дать материал для протоколов нескольких заседаний. Достаточно предположить, после этого, что 28-й главой заканчивался один из таких протоколов, – и происхождение смущающей нашего автора фразы в самой подлинной «соборной книге» перестанет быть загадочным. Может еще, пожалуй, оставаться, не совсем ясным лишь то, почему при окончательной обработке соборных деяний не была устранена эта фраза, вовсе не необходимая сама по себе и не совсем кстати оказавшаяся между двумя группами определений, близких по своему содержанию. Но это, с нашей современной точки зрения, несомненное стилистическое несовершенство отнюдь не представляет чего-либо беспримерного в старинных наших памятниках, однородных с «Стоглавом» по своему происхождению и составу.

Для примера, можем указать на деяния, так называемого, Большого Московского собора (1667 г.), принадлежащие более позднему времени и вышедшие, без сомнения, из-под более искусного пера, чем книга, нами рассматриваемая. Глава 3-я этих деяний содержит в себе «толкование» восточных патриархов (Паисия Александрийского и Макария Антиохийского) «о аллилуии и о знамении честного и животворящего креста, сиречь о сложении перстов, и заповедь о святом Символе, и о Иисусове молитве и о прочих"¹⁸. Изложение предлагаемых здесь наставлений, сопровождаемое разъяснениями критико-полемического характера, прерывается за 8 страницы до конца главы замечанием¹⁹, после которого трудно было бы, по-видимому, ожидать, что речь снова вернется к тому же предмету. И однако, вслед за тем, идет ряд новых, дополнительных разъяснений, касающихся того же самого, о чем достаточно подробно трактовалось и раньше. А если сопоставить указанную главу с другими местами тех же «деяний», то не трудно будет убедиться, что и вся она, в целом, является, по существу, лишь повторением и более детальным раскрытием положений, уже нашедших себе место в 1-й главе²⁰, представляющей особый, формально вполне законченный соборно-законодательный акт. Любопытно, что и эта глава прерывается в одном месте²¹ замечанием, по характеру своему аналогичным вышеприведенному. Чтобы закончить речь об этом, не излишне будет обратить внимание на то, что и сама наказная грамота по «соборному уложению» 1551г., так выгодно отличающаяся, по мнению нашего автора, своею литературною цельностью от компилятивного «Стоглава», прерывается (и притом – не однажды) замечаниями, имеющими характер заключения вполне законченного отдела²². Правда, во всех указанных случаях нет буквально повторенного злосчастного «до зде»; но неужели возможно серьезно настаивать на решающем значении этих слов в отношении к столь важному вопросу, после всего вышесказанного?

Другим основанием в пользу своего мнения автор рассматриваемой статьи выставляет несколько мест из «Стоглава», имеющих буквальные параллели в наказе и изложенных в форме личного увещания («а вы бы делали то-то и так-то»), что кажется ему вполне подходящим для митрополичьей грамоты, но совсем не идущим к «Стоглаву», если считать последний подлинным церковно-законодательным актом. Не оспаривая этого замечания в одной его половине (поскольку дело касается наказа), нельзя не признать его в другой – совершенно ошибочным.

В церковно-законодательных актах, подобных «Стоглаву», форма личного обращения при изложении устанавливаемых и предназначаемых к неотложному проведению в жизнь предписаний отнюдь не представляет чего-либо беспримерного. За доказательством обратимся к тому же самому памятнику, на который мы уже ссылались выше, – к деяниям собора 1667 года и даже, чтобы не пускаться в дальние поиски, к тем же самым главам этих деяний. Без сомнения, важнейшим местом в них является знаменитое «изречение», содержащееся в 1-й главе²³ и представляющее собою в полном смысле слова церковно-законодательный акт, формально определивший церковно-правовую точку зрения на наш старообрядческий раскол и отношения к нему церковной власти на неопределенно-долгие будущие времена. И вот именно это-то важнейшее, в ряду других постановлений того же собора, определение изложено как раз не в форме безличного предписания (как следовало бы, по мнению нашего автора), а в форме личного обращения ко всему православному духовенству и мирянам. «К сим убо ныне обще мы, милостию Божиею вселенстии патриарси», – сказано здесь: «вкупе со братом и сослужителем нашим святейшим … Иоасафом, Патриархом Московским и всея России, и с преосвященными митрополиты, архиепископы и епископы российскими, и со прилучившимися зде греческими архиереями и со прочими, и со всем священным собором великороссийского государства – во имени великого Бога и Спаса нашего Иисуса Христа соборне заповедуем всем вам, архимандритом, и игуменом и всем монахом, протопопом и старостам поповским, и всем священником местным и не местным, клириком же и всякому чину православным Христианом, великим и малым, мужем и женам, и повелеваем покарятися вам во всем без всякого сумнения и прекословия святей восточней и апостольстей церкви Христове» (стр. 213–214). Начавшееся таким личным увещанием «изречение» совершенно просто и непринужденно переходит затем в безличное предписание пастырям, относительно их обязанности к пастве: «Архимандриты же и игумены да научат братию всю в монастырех, протопопы и старосты поповские и попы местные и не местные, местнии же священницы, кийждо в своем приходе, и кийждо священник вся своя дети духовныя, мужи и жены и отроки да учат по часту во всех церквах и наедине, дабы покарялися вси во всем без всякого сумнения святей восточней церкви» и т. д. (стр. 214–217). Но этот безлично-законодательный строй речи не выдерживается до конца и столь же непринужденно возвращается опять к прежнему способу выражения: «Еще же повелеваем всем вам освященному чину и показуем, како вам знаменовати, сиречь благословити народ..., и сим именем Господа нашего Иисуса Христа завещеваем вам знаменовати верных народы» (стр. 217–218).

То же самое безразличное употребление и смешение двух стилистических оборотов, так компрометирующего, по мнению г. Кононова, книгу «Стоглав», находим мы и в 3-й главе соборных деяний 1667 г., где, после длинного ряда предписаний и наставлений, изложенных без употребления местоимения 2-го лица, находим фразу: «сего ради достоит вам глаголати сию молитву» и т. д. (стр. 276), после чего речь продолжается опять прежним порядком. Доселе, однако, никому не приходило в голову заподозрить на этом основании подлинность и официальный характер текста деяний Большого Московского собора (кстати сказать, дошедших до нас в оригиналах, скрепленных собственноручными подписями участников соборных заседаний), и потому можно думать, что скептицизм нашего автора в отношении к «Стоглаву», опирающийся на подобных основаниях, едва ли найдет себе большое число сторонников среди людей, не лишенных некоторого знакомства с нашей старой письменностью.

Обратимся теперь к следующему соображению, выставленному г. Кононовым в защиту своего взгляда на занимающий нас памятник. Оно состоит в указании на несколько мест «Стоглава», в которых, по его мнению, нарушена естественная связь и последовательность мыслей, оставшаяся неизменною в соответствующих местах наказов. К числу таких мест он относит, напр., 40-ю главу, вторую половину которой (после запрещения брадобрития) «как-то нескладно составляет обширное поучение к священникам, чтобы они наставляли свою паству блюстись от всяких пороков, тогда как все эти слова, вместе с концом 28-й главы Стоглава такого же содержания, представляют вполне естественное заключение наказных списков, обращенных к приходскому духовенству»²⁴. Другое подтверждение сейчас указанной мысли автор старается извлечь из сопоставления царского многолетия в том виде, как оно читается в наказном списке «особого вида», посланном в 1580 г. в Смоленск, с соответствующими местами «Стоглава». В последнем многолетие оканчивается словами: «и о тишине, и о здравии, и о спасении всего православного христианства» (гл. 6), а непосредственно следующие затем слова: «яко да человеколюбец Господь Бог, видя всех нас обращение и чистое покаяние, избавит нас от належащих всегда праведных своих прещений» – присоединены к началу 84-й главы. Совершенно таким же образом, заключительные слова 34-й главы «Стоглава» в смоленском наказе тесно сливаются с началом 37-й, составляя одну фразу: «а разве бы жены своей не знали иноа, а наложницы не держали, а чад своих наказывали и учили страху Божию, чтобы промеж себя о суседстве жили любовно, не крали и не разбивали"²⁵. В том и другом случае промежуточные слова, или, лучше сказать, целые отделы, читаемые в «Стоглаве», кажутся нашему автору позднейшими вставками, внесенными в первоначальный текст наказов и нарушающими его естественную последовательность. – Признаемся, эти замечания представляются нам наименее убедительными из всего, приводимого им в доказательство своей главной мысли. Рассуждения о большей естественности такого, а не иного перехода от одной мысли к другой в тексте старинного памятника вообще редко имеют характер бесспорной убедительности, и сплошь да рядом способны навлечь на предлагающего их, не совсем безосновательный упрек в излишнем субъективизме. Едва ли, удастся избегнуть такого упрека и г. Кононову, если мы дадим себе труд поближе всмотреться в указанные сейчас места из «Стоглава». Нам думается, что и сам он едва ли стал бы очень сильно настаивать на «нескладности» окончания 40-й главы, если бы, отрешившись на минуту от своей, во что бы то ни стало доказываемой, главной мысли, обратил внимание на то, что неуместное здесь, по его мнению, «обширное поучение священникам» очень кстати заканчивает целый отдел соборных постановлений и непосредственно предшествует другому («о тридесяти и дву царских вопросах и соборные ответы по главам»), значительно отличающемуся от предыдущего как по содержанию, так и по самой своей форме.

Весьма сомнительно, далее, чтобы для всех показалось убедительном мнение нашего автора о нарушении естественной последовательности речи в «Стоглаве» помещением в 34-й главе его нескольких слов, составляющих вторую половину вышеприведенного отрывка из царского многолетия в смоленском наказе. Чтобы не быть голословными, позволим себе привести здесь несколько строк из начала указанной главы.

"Священным протопопом по соборным церквам, а старостам священником и десяцким по всем церквам«, – читаем мы здесь: «дозирати почасту, чтобы у них было по чину и по уставу великого нашего православия везде чинно по церковному чину, яко да человеколюбец Господь Бог, видя всех нас обращение и чистое покаяние, избавит нас належащих всегда праведных своих прещений и оставит всякого Своего гнева и милостивым оком призрит на Свое достояние и избавит нас мучения, и пленения, и печалей видимых и невидимых враг, да сподобит всякого пребогатного Своего благого воздаяния; и того бы ради протопопы по всем собором и старосты, и десяцкие священники по вся дни брегли и пытали бы священников, приходящих к ним, держат ли у себя хиротонии и чтут ли по них и себе внемлют ли», и т. д. Всматриваясь в этот отрывок, мы решительно отказываемся понять, каким образом можно говорить о нарушении естественного хода речи в данном случае: до такой степени выхваченная, будто бы, откуда-то из другого места фраза: «яко да человеколюбец...» тесно связана здесь стилистически и логически с предыдущим и последующим.

Более удачным нужно признать другой пример перерыва излагаемых в «Стоглаве» наставлений о нравственно-руководственной деятельности пастырей в отношении к пасомым вставкой гл. 35-й (содержащей в себе «указ соборным старостам поповским на Москве и по всем градом») и 36-й ("о наказани чад своих»), вернее – одной 35-й, так как глава 36-я не только не является по своему содержанию разнородной с главами 34-й и 37-й, но представляет, на наш взгляд, самое естественное дополнение к содержанию первой из них и переход к следующей. Однако, от признания этого факта еще далеко до тех выводов, которые делает наш автор. Напомнил, что для своих сопоставлений с «Стоглавом» он берет в этом случае не старший по времени происхождения митрополичий наказ или, сходный с ним, посланный в Вязьму и Хлепен, а ту грамоту «особого состава», которая писана спустя много лет после собора 1551 г. и после составления книги «Стоглав», как бы мы ни представляли себе отношение ее к подлинному «соборному уложению». При таких условиях, думается нам, скорее, можно говорить о переделке (пополнении) древнейшего наказа на основании «Стоглава», чем о составлении последнего по наказным спискам такой редакции, существование которой в момент появления названного памятника остается пока лишь, ни на чем не основанном, предположением. Как бы ни смотрели мы, после всего сказанного, на отношение 35-й главы к предыдущему и последующему, указание на нее едва ли можно будет признать очень веским аргументом в пользу рассматриваемого мнения. Заметим, в заключение, что вообще не следует придавать большого значения, замечаемой по местам в «Стоглаве», резкости переходов от одного предмета речи к другому в двух рядом стоящих главах. Автору разбираемой статьи, без сомнения, хорошо известно, что то же самое можно наблюдать и в наказе²⁶, подлинность которого не подвергается им, однако, сомнению на этом основании.

Такова, на наш взгляд, степень убедительности доказательств нового взгляда на «Стоглав» и его происхождение, извлеченных из сопоставления этой книги с наказами белому духовенству. Не более убедительными кажутся нам и те выводы, к которым привело нашего автора сравнительное изучение монастырского наказа и, соответствующих ему по содержанию, глав названного памятника. Принимая за исходный пункт для соображений о составе и содержании этого наказа упомянутую выше грамоту м-та Макария в Симонов монастырь, нужно признать, что для рассылки по монастырям предназначались буквальные выписки из подлинной «соборной книги» глав: 49, 50, 51, 52, 75, 76, 67, 68 (до слов: «а что в митрополии, и во архиепископьях, и в епископьях, по которым градом и по десятинам искони вечно уставленные жили десятильники») и 31-го царского вопроса (разумеется, с соборным ответом, следовательно – из второй группы вопросов, составляющих в «Стоглаве» 41-ю главу). Уже давно было замечено, по поводу именно этого указания митрополичьей грамоты, что «весьма трудно» доказать нетождественность «соборной книги», из которой надлежало делать выписки, со «Стоглавом», так как «статьи, посланные по монастырям для руководства, без сомнения, суть известные главы Стоглава» с той же нумерацией²⁷. Содержание их, действительно, оказывается вполне подходящим для монастырского наказа, чего не оспаривает и наш автор; но он отказывается признать текстуальное тождество их с подлинной «соборной книгой», подмечая в дошедшем до нас изложении соборных актов явные признаки компиляций из двух различных, хотя и близко сходных по содержанию источников: митрополичьего и царского наказов монастырям. На эту двойственность источников, помимо почти дословного повторения одних и тех же наставлений (против «пьянственного пития» в монастырях – середина 49 гл. и начало 52), указывает, по мнению г. Кононова, определенное упоминание, наряду с «соборным уложением», о царском наказе в 49 главе и прозрачный намек на него в гл. 75-й. Каких-либо заимствований из царского наказа, предполагается, не могло быть в подлинной книге соборных деяний, равно как и в тех выписках из нее, которые предназначались для рассылки по монастырям; появление же их в «Стоглаве» нужно отнести на счет неумеренного усердия его составителя, не умевшего скрыть следов фальсификации, при всем желании выдать свою книгу за настоящие акты собора. Автор разбираемой статьи не исключает, по-видимому, возможности и того, что различие между первоначальным «уложением» и «Стоглавом» могло быть и еще значительнее, что нумерация глав в последнем произвольна и не стоит в прямом соотношении с нумерацией их в соборном подлиннике. «Быть может – рассуждает он – редактор Стоглава, имея в руках начало митрополичьей грамоты в Симонов монастырь, с известной припиской, и определил, на ее основании, что вторая часть 68 гл. должна начинаться со слов: «а что в митрополии и архиепископьях» и т. д., и остальные главы монастырского наказа, посланного митрополитом, руководствуясь ей, разбил именно, на 49, 50 и т. д. главы редактируемого им памятника"²⁸. Для нас остается решительно непонятным, зачем понадобилось нашему автору прибегнуть к этому странному и неправдоподобному предположению, в объяснение факта, который допускает гораздо более простое п естественное объяснение даже при той точке зрения по вопросу о происхождении «Стоглава», которую он так усердно отстаивает. Разве не известно из митрополичьей грамоты в Симонов монастырь, что ко времени рассылки, в качестве наказа монастырям, выписки из «соборной книги», последняя уже имела разделение на главы, и разве есть какое-нибудь препятствие думать, что упомянутая выписка воспроизводила не только текст из глав «соборного уложения», но и самую их нумерацию, вместе с соответствующим заголовком? А, раз это так, составителю «Стоглава» – будь эта книга и на самом деле тем, за что считает ее г. Кононов – всего проще было, не мудрствуя лукаво, расставить заимствованные из монастырского наказа главы на надлежащих местах, соответственно их цифровому обозначению в оригинале. Уже по одному этому можно судить, к каким натянутым соображениям решается прибегать автор рассматриваемой статьи, чтобы окончательно дискредитировать «Стоглав» со стороны его подлинности. Но то же самое нужно сказать и почти о всей остальной аргументации, нами только что воспроизведенной.

Оставляя в стороне пример повторения мыслей и самой формы их выражения в двух не рядом стоящих главах, как мало убедительный в данном случае²⁹, нельзя не заметить, что предположение о содержащемся в 75-й главе занимающего нас памятника «намеке» на царский наказ – более чем сомнительно. Если и есть здесь, действительно, ясный намек на какое-то заявление царя по тому предмету, о котором идет речь в указанной главе (о монастырских вотчинах и царской помощи монастырям), то – конечно – намек на 15-й царский вопрос (первой группы), который и воспроизведен в ней, с соблюдением обычной манеры старинной цитации, почти сполна и дословно³⁰. Более сильно и убедительно, по-видимому, указание на 49 главу, вторая половина которой, по содержанию, существенно не отличаясь от первой, имеет особый заголовок: «о том же от царского написания» и, будучи изложена от имени царя, содержит увещание монахам жить по его «наказу и по соборному уложению»³¹. По мнению нашего автора, это – явная прибавка к первоначальному тексту «соборного уложения», составленная на основании этого последнего, и представляющая не что иное, как царский наказ монастырям или, по крайней мере, отрывок из этого наказа. Есть, однако, довольно веское основание отнестись скептически к такому мнению и поискать иного объяснения указанным особенностям в тексте «Стоглава». Дело в том, что о содержании выписок из «соборной книги», рассылавшихся, в качестве митрополичьего наказа, по монастырям, мы знаем, несколько более простого цифирного указания на отделы и главы, соборного уложения. Из предисловия проф. Павлова к изданному им тексту наказа приходскому духовенству, давно уже стало известно, что за этим текстом в рукописной кормчей конца XVI в. (Петерб. дух. акад. № 1176), по которой сделано названное издание, следуют "целиком почти все те главы из Стоглава, какие посланы были и при грамоте Макария в Симонов»³². Ученый издатель вяземско-хлепенского наказа не заметил между ними только двух глав: 75-й и 76-й; но, по наведенным нами справкам, оказывается, что произошло это не вследствие действительного пропуска их в академической рукописи. Текст названных глав помещен в ней так же целиком (на л. 299–301 об.), только без цифрового обозначения на полях, имеющегося при остальных, приводимых здесь, выписках из «Стоглава», – что, вероятно, и было причиной упомянутого недосмотра. Таким образом, рукопись № 1176 сохранила нам при составе, вполне соответствующем указаниям митрополичьей грамоты в Симонов монастырь³³, самый текст монастырского наказа, не дающий ни малейшего основания различать «Стоглав» от подлинных актов собора. Чтобы устранить доказательную силу этого свидетельства, без сомнения, хорошо известного и нашему автору, хотя и не принятого им почему-то во внимание при обсуждении данного вопроса, пришлось бы, конечно, прибегнуть к тому же самому предположению, какое высказано им по поводу смоленского наказа³⁴, – именно, что первоначальный текст соборного уложения там и здесь не удержан позднейшими переписчиками, а «уже заменен главами Стоглава»³⁵.

Прежде чем приступить к оценке такого предположения, позволим себе обратить внимание еще на одну рукопись, имеющую, как нам кажется, по содержанию своему ближайшее отношение к занимающему нас теперь вопросу. Разумеем сборник Моск. Дух. Академии, из принадлежавших прежде Волоколамскому монастырю, № 154 (517), по происхождению своему, можно думать, очень близкий ко времени Стоглавого собора³⁶. Последние листы его (187–218) заняты выписками, по произведенному нами сличению, представляющими (за немногими и ничтожными разночтениями в отдельных словах) буквальное сходство с теми главами «Стоглава», нумерация которых соответствует указаниям грамоты в Симонов монастырь³⁷. Замечательно, что и самый порядок глав удержан здесь тот же самый, что и в упомянутой грамоте, а глава 68-я прерывается как раз на словах: «а что в митрополии», и т. д. Все это, на наш взгляд, не оставляет ни малейшего сомнения в том, что мы имеем дело в данной рукописи с копией того же монастырского наказа. Итак, перед нами три списка этого последнего, существенно тождественные между собою и ничем не отличающиеся от текста соответствующих глав «Стоглава». Неужели – спросим теперь – можно сколько-нибудь серьезно утверждать, что во всех трех случаях рукописи сохранили нам не настоящую копию выписок из «соборной книги», так и пропавшую бесследно во мраке времен, а произвольную замену их отрывками из какой-то анонимной фальсификации соборных деяний? Каким образом могло случиться, что три писца, в разное время и не в одном месте выполнявшие свою работу, проявили такое поразительное единодушие в непозволительном пренебрежении к официальному акту, имеющему соборную санкцию, и в легкомысленном стремлении сообщить авторитет церковного закона книге, составленной неизвестно кем? И не гораздо ли естественнее, не прибегая к таким предположениям, признать, что в подлинных актах собора те главы, которые вошли в монастырский наказ, читались в том самом виде, в каком сохранились до нас и в книге «Стоглав»? Нахождение в 49-й главе этой книги выписки «от царского написания», едва ли можно признать за факт такой убедительности, которая способна поколебать силу сейчас указанных оснований для утвердительного ответа на последний вопрос. Наименование «царского написания», само по себе, с одинаковым правом может быть применено как к царской наказной грамоте, составленной после собора, применительно к его постановлениям, так и к письменному заявлению, поданному царем на собор³⁸. Равным образом, и содержащееся в приведенной под этим заголовком выписке упоминание о царском наказе и соборном уложении может быть понимаемо не только в смысле ссылки на составленный уже наказ и вполне законченную книгу соборных актов, а и в смысле указания той формы и тех способов, посредством которых предстоит провести в жизнь, проектируемые царем, мероприятия. В частности, под царским «наказом» не без основания можно разуметь, в данном случае, те именно распоряжения, издание которых обещается царем непосредственно перед тем («и аз по тому же велю управляти»). Во всяком случае, какое бы толкование мы ни давали отмеченным местам 49 главы, – безусловно необходимым остается одно: чтобы это истолкование не стояло в противоречии с несомненным фактом нахождения изъясняемых слов в подлинной «соборной книге».

Изложенными в предыдущей главе замечаниями, мы можем считать достаточно исчерпанным вопрос о степени основательности всех тех отдельных аргументов, которые выставлены в статье г. Кононова в защиту его мысли о происхождении «Стоглава» из наказных списков. Но мы не можем не коснуться, для полноты предлагаемого разбора, и той общей концепции, какую получает процесс составления названного памятника под пером нашего автора. С сущностью этой концепции мы уже познакомились из предыдущего, и потому, напомним ее лишь в самых общих чертах.

По мнению г. Кононова, «Стоглав» не только не представляет собою подлинных актов собора 1551 г., но не может быть признан и за их непосредственную переработку. Содержание и текст этих актов были известны составителю дошедшего до нас изложения их не в полном составе, а лишь в тех кратких извлечениях и более обширных выписках, какие рассылались в качестве митрополичьих и епископских наказов приходскому духовенству и монастырям. Воспользовавшись этими отрывками, неизвестный редактор «Стоглава» дополнил их по разным другим источникам, во главе которых должен быть поставлен царский наказ духовенству, составленный после собора, применительно к его постановлениям. Свою компиляцию составитель хотел, однако, выдать за подлинные акты собора, для чего искусственно придал своему произведению такое деление на главы, которое должно было устранять возможные сомнения в его подлинности. Цель фальсификатора была достигнута настолько успешно, что позднейшие переписчики наказов, не полагаясь на верность содержащихся там выписок из «соборной книги», предпочитали заменять их текстом соответствующих отделов из «Стоглава», еще более содействуя этим закреплению за ним репутации подлинного «соборного уложения» 1551 г.

Так представляет себе происхождение занимающего нас памятника автор рассматриваемой статьи. Трудно представить себе что-либо менее правдоподобное, чем гипотеза, им предлагаемая.

В самом деле, г. Кононов не оспаривает, да – в виду несомненнейших данных – и не может оспаривать того, что результатом занятий собора 1551 года была целая «соборная книга», в июле месяце названного года уже существовавшая не только в официально одобренном тексте, подлежавшем опубликованию в некоторых своих частях, посредством «наказов», но и с разделением на главы, числом не менее 76. Не безызвестно ему и то, что эта «книга» вовсе не составляла не только в извлечениях, но и в полном своем составе, какой-то канцелярской тайны: из свидетельства упомянутого раньше сильвестровского послания к Шуйскому-Горбатому видно, что, спустя, приблизительно, года два после собора «та книжка соборная» имелась "в новом городе Свияжском у протопопа». Разуметь под этой «книжкой» не подлинное уложение собора, а такую анонимную переработку его, какою считает г. Кононов известный нам «Стоглав», было бы более чем странно, имея в виду, что указание идет от лица, не только несомненно присутствовавшего на соборе, но и бывшего – можно думать – одним из деятельнейших его членов. Едва ли может быть, далее, сомнение в том, что Свияжский протопоп был не единственным обладателем списка «соборной книги», в полном тексте которой кое-кто из людей того времени могли нуждаться не менее его, по своему церковно-административному положению. Здесь, естественно, прежде всего, приходят на мысль главные участники собора – епархиальные епископы, которым, по возвращении на епархию, предстояло оповестить подчиненные им органы церковной администрации о содержании нового «уложения» и затем деятельно следить за практическим проведением его в жизнь. Даже признавши за несомненное, что присутствовавшими на соборе иерархами, еще до окончания их совместных занятий, был сообща составлен стереотипный текст известных наказов, содержавших в себе, в пересказе или извлечениях, почти всю законоположительную часть соборных актов³⁹, – можно ли      представить себе, что ни для кого из них не казалось нужным и желательным иметь под руками, сверх того, и список этих актов в полном составе, со всем справочным материалом и дополнительными разъяснениями, представляющими наилучший и надежнейший комментарий к только что состоявшимся постановлениям? Прибавим к этому, что помимо своего церковно-законодательного значения, деяния собора 1551 г. имели для современников (как и для нас теперь) особый интерес по тому исключительному участию, какой принимал юный царь Иоанн в подготовке и ходе соборных занятий. Все это, думается нам, достаточно объясняет те побуждения, в силу которых соборная книга в целом своем составе должна была получить некоторое распространение и известность даже и вне чисто-официальной среды. Казалось бы, что при таких условиях трудно допустима самая мысль о возможности появления какой-то фальсификации соборных актов, претендующей выдавать себя за их подлинник. Во всяком случае, если бы она и появилась, то успех ее был бы поистине делом совершенно необъяснимым. Припомним, с какой настойчивостью внушалось от имени этого самого собора книжным писцам писать с «добрых переводов», т. е. надежных и исправных оригиналов, избегая всяких «описей, недописей и точек непрямых», а духовным властям – возбранять с «великим запрещением» распространение неисправных списков⁴⁰. К чему другому могло быть применено это «великое запрещение» с большей строгостью, чем к распространению подделок под церковно-законодательный акт первостепенной важности, содержащий в себе авторитетный ответ на живые запросы современности, предъявленные на разрешение собора от имени самого царя? А, между тем, по гипотезе нашего автора, книга соборных деяний чуть ли не с первого дня своего существования отдается на произвол книжных писцов и ни разу не появляется в подлинном своем виде для изобличения анонимной подделки, составитель которой даже не дал себе труда познакомиться с полным текстом фальсифицируемого памятника... Чтобы допустить подобную странность, нужно предположить одно из двух: или – что подлинная «соборная книга» вскоре же после ее составления почему-то утратила авторитет и значение в глазах представителей церковной власти и перестала быть предметом их охранительной заботливости; или же – что подделка, по своим качествам, оказалась способной ввести в заблуждение даже компетентных лиц, заставить их принять ее не только за подлинный, но и за более исправный текст соборных деяний. Однако, согласиться на первое препятствует целый ряд официальных документов XVI и XVII вв. с указаниями на «соборное уложение» 1551 г., содержание которых не может быть возводимо к извлечениям из него («наказам»), как своему первоисточнику⁴¹. Очевидно, книга соборных постановлений на протяжении более сотни лет (до изв. определения собора 1667 г., а отчасти даже и после него) продолжала сохранять за собою силу действующего закона, а это обстоятельство, казалось бы, уже само по себе должно было достаточно обезопасить ее от бесцеремонных проделок фальсификаторов. Но, быть может, разгадка недоумения и заключается, действительно, в том, что подделка не была слишком бесцеремонною, а наоборот – произведена настолько искусно, что легко могла быть принята за более исправную редакцию подлинника! В ответ на это, напомним, прежде всего, что такое предположение едва ли согласуется с представлением нашего автора об источниках и способе составления «Стоглава». Мы уже видели, что – по мнению г. Кононова – неизвестный подделыватель соборных актов 1551 г. не считал даже нужным обратиться к их подлинному тексту, а ограничился теми извлечениями из него, какие содержались в «наказах», дополнив их различными интерполяциями и разделив все свое произведение на главы с таким расчетом, чтобы нумерация их могла ввести в заблуждение поверхностного читателя, кое-что смутно знающего о содержании монастырского «наказа». Не трудно понять, что могло получиться в результате такой работы: подделка, будь она на самом деле так выполнена, вышла бы настолько грубой и неискусной, что едва ли могла бы обмануть кого бы то ни было. Тем более странно предположить, что из лиц, по своему официальному положению имевших возможность и надобность знать подлинное содержание соборных постановлений, не нашлось ни одного, кто оказался бы в состоянии заметить грубый обман и изобличить его виновника. Ведь, не говоря уже о естественной для упомянутых сейчас лиц осмотрительности в пользовании теми источниками, которым усвояется сила действующего закона, даже простая случайность могла натолкнуть на сопоставление подлинной «соборной книги» с подделкой под нее и обнаружить их несходство. Но, быть может, неизбежность такого открытия устранится сама собой, если допустить – хотя бы и вопреки утверждениям г. Кононова – что работа неизвестного составителя «Стоглава» была произведена достаточно осторожно и осмотрительно, ограничившись лишь кое-какими интерполяциями подлинных актов собора? Нам думается, что и в таком случае полная удача предприятия останется почти столь же трудно объяснимой, по крайней мере, до тех пор, пока хоть что-нибудь, заслуживающее серьезного внимания по своему содержанию или форме, в составе занимающего нас памятника, будет относимо на долю предполагаемого фальсификатора. Как бы ни были малочисленны подобного рода вставки, трудно представить себе, чтобы первоначальное отсутствие их так и осталось никем не замеченным, и еще более трудно понять, каким образом они, едва появившись, могли тотчас же превратиться для современников чуть ли не в отличительный признак подлинных соборных деяний. А, между тем, о чем другом, как не о подобном превращении свидетельствовала бы предполагаемая автором разбираемой статьи замена первоначального текста выписок из «соборной книги», рассылавшихся, в качестве наказа, по монастырям, интерполированными главами из анонимной подделки под официальную редакцию названного памятника? Припомним, что речь идет не о случайной особенности одного какого-нибудь списка наказной грамоты, так как дословное тождество между этой последней и соответствующими отделами «Стоглава» наблюдается, как мы уже видели, во всех трех, доселе известных, копиях монастырского наказа. Уже и этот необычайный успех частичной подмены подлинного текста важного официального документа подделкой под него не может не показаться достаточно странным и удивительным; но этим дело не ограничивается. Следуя гипотезе г. Кононова, мы неизбежно становимся лицом к лицу с гораздо большей странностью, состоящей в том, что, бесследно исчезнувшей, приходится признать и всю подлинную «соборную книгу» 1551 г., уступившую свое место частной анонимной подделке. В самом деле, как ни удивительно было бы употребление в официальной практике подложных деяний знаменитого собора вместо подлинных, но и это все же допустимее и понятнее, чем отсутствие, наряду с сохранившимися в достаточно большом числе рукописями «Стоглава», хотя бы одного списка подлинной «соборной книги» с теми особенностями, какие усвояет ей наш автор. Поистине, странная и поразительная случайность: церковно-законодательный памятник первостепенной важности непрерывно применяется, на протяжении длинного ряда десятилетий, в качестве источника действующего права; указания и ссылки на него, а иногда и буквальные выдержки, то и дело встречаются в официальных документах XVI и XVII вв.; из уважения к авторитету соборных постановлений усердно списывается подделка под них и распространяется в большом количестве списков, часть которых уцелела и до наших времен; а самый подлинник этих постановлений, предполагаемый первоисточник многочисленных заимствований, что называется, как «в воду канул»... Можно ли представить себе что-нибудь менее правдоподобное, чем это странное сцепление обстоятельств, столь благоприятное для замыслов предполагаемого фальсификатора? Если бы, тем не менее, автор разбираемой статьи захотел во что бы то ни стало продолжать отстаивать свою мысль о неподлинности (в изв. смысле) «Стоглава», то ему, во всяком случае, пришлось бы уже свести роль неизвестного исказителя соборных актов 1551 г. до минимума, а разность между этими актами и известным нам теперь «Стоглавом» – почти к нулю. Но, в таком случае, есть ли какая-нибудь надобность и в самой гипотезе о подделке, – скажем более: остается ли хоть какое-нибудь основание строить такую гипотезу?

Сказанным до сих пор достаточно, на наш взгляд, исчерпывается вопрос о том, насколько основательным должен быть признан взгляд нашего автора на «Стоглав» и его источники. Ни частная аргументация, направленная против признанного в современной церковно-исторической науке соотношения между «Стоглавом» и «наказными списками», ни общая концепция вновь предложенной гипотезы о происхождении «Стоглава» из «наказов» не могут быть признаны свободными от возражений и удовлетворяющими требованиям исторической правдоподобности. В виду этого, за «Стоглавом» в его, так наз., полной редакции по-прежнему должно быть сохранено значение актов собора 1551 г., конечно, не избежавших общей участи всех рукописных памятников нашей старины: мелких разночтений и случайных ошибок писца, но, во всяком случае, – не испытавших на себе руки дерзкого фальсификатора, не считавшего даже (будто бы) нужным иметь под руками текст искажаемого памятника.

С установлением этого положения решается сам собою и вопрос о времени происхождения «Стоглава». Оставляя, поэтому, в стороне, относящиеся сюда, соображения г. Кононова, заметим только, что самый прием, примененный им в этом случае, не может быть признан вполне удачным. Упоминание тех или других имен в формуле царского многолетия может, конечно, служить основанием для соображений о времени появления данной копии исследуемого памятника или ее ближайшего оригинала; но едва ли оно дает право делать решительные заключения о времени составления и самого памятника. В противном случае, нам пришлось бы, напр., на том же основании признать текст церковно-богослужебных книг, содержащийся в их печатных изданиях, восходящим не далее того года, который значится на их выходном листе.

В заключение, не можем не повторить еще раз, что при всех своих недочетах, рассмотренная нами статья заслуживает внимания, как новая и оригинальная попытка решить старый вопрос о происхождении «Стоглава».

И. Громогласов