Двадцатый день.
Поучение 5-ое. Св. пр. Илия.

I. В истории израильского народа не было, нам кажется, более мрачной и вместе с тем более поучительной эпохи, как эпоха пророка Илии. Мы видим безхарактерного царя, который был не мудрым вождем народа в такое трудное время, а слепым орудием, жалкою игрушкой своей жены Иезавели, и не задумываясь не только продолжал унизительное идолослужение своих предшественников египетским тельцам, но еще, по влиянию жены своей, прибавил к нему бесстудное служение сирийским божествам Ваалу и Астарте, и таким образом обеими руками разрушал основы народной жизни. Народ, как бессмысленное стадо, без малейшего протеста и даже ропота или сожаления отступился от своих верований, и с позорною покорностью принял чуждое идолослужение, ползая то пред жертвенниками тельцов, то пред истуканами Ваала и Астарты. И на этом то мрачном фоне, среди этого жалкого племени, в поразительном блеске выступает величественный образ пророка Илии. Среди всеобщего безмолвия гремит не умолкая его грозный голос. Он обличает царя в нечестии; за злодейское убийство предрекает ему с женой насильственную и позорную смерть с могилой для последней в утробе псов. На три года с половиной заключает небо и не дает ни одной капли росы и дождя оскверненной идолослужением земле. Пред глазами царя и народа обличает ничтожество Ваала и прославляет Иегову низведением небесного огня на жертву, и вслед затем предает смертной казни развратителей народа, жрецов Вааловых. Что же народ? Пробудился ли он, наконец, от своего нравственного усыпления? Увы! нет. Правда, поразительное знамение – низведение небесного огня – поразило его и заставило воскликнуть: «воистину Иегова есть истинный Бог!» Но это была только минутная вспышка, за которой последовала прежняя апатия, и опять все пошло по старому. В этом выродившемся народе так мало было нравственной силы, что для пророка не нашлось у него ни защиты, ни даже убежища от мщения Иезавели, и он должен был бежать из отечества. Не очевидно ли, что этот народ представляет какое-то мертвое болото, которое не может взволновать никакая буря; самое поразительное знамение едва тронуло только одну поверхность. Пророк очень верно охарактеризовал этот народ, сказав, что он хромает на обе ноги, т.е. для него все равно, кому бы ни служить – Иегове или Ваалу; у него нет ни убеждений, ни привязанностей. Понятно теперь, отчего этот народ так легко пал под ударами завоевателей.

Но обратимся от этого жалкого народа к пророку. Он удалился в пустыню горы Хорива, которая была свидетельницей призвания Моисея на великое дело освобождения народа Божия «из дому работы». Здесь воскресли в памяти пророка все чудные события этого отдаленного времени, когда Господь «рукою крепкою и мышцею высокою» водил народ Свой. При этих воспоминаниях, с новою силой закипел в груди пророка гнев против неверного и неблагодарного народа, и он, ревнуя за славу Божию, хотел бы, чтобы огонь небесный пожрал нечестивый народ, как некогда содомлян. И вот, как будто отвечая желанию пророка, засверкала молния, загрохотал в ущельях гром, и скалы, отрываемые бурей, с грохотрм катились в пропасть. В благоговейном страхе пророк ждал гневного явления Иеговы. Но он ошибся: ни в огне, ни в буре не явился Господь; а когда гроза сменилась легким дыханием ветра, пророк ощутил присутствие Господа и понял, что еще не наступило время гнева; на его жалобы Господь отвечал ему, что есть еще 7 тысяч во Израиле не преклонивших колен пред Ваалом; т.е. пока имеется хоть слабая искра веры в Израиле, Он будет еще удерживать карающий мечь праведного гнева; угасла она – и мечь опустился и раздробил нечестивый народ, как глиняный сосуд.

II. Таково, братие, значение веры в жизни частной и общественной. Горе человеку, горе народу, в котором угас этот божественный огонь! Он тогда холодный труп, который не спасут от тления блудящие огни цивилизации; смрад разврата и преступных деяний будет пробиваться сквозь обманчивую блестящую внешность и свидетельствовать о начавшемся разложении. Утратившее веру общество уже не довольствуется удовлетворением насущных потребностей человеческой природы, а ищет удовлетворения похотей, которых нельзя насытить ничем, даже противоестественными наслаждениями; а для безграничной похоти нужны и безграничные средства; отсюда страсть к наживе, которой не могут удовлетворить никакие богатства. Похоть и нажива – вот два идола утратившего веру общества, более страшные, чем идолы Ваала и Астарты, которым поклонялся древний Израиль, более страшные даже чем Молох, для которого иудеи Ахавова времени сожигали собственных детей, – потому что для идолов нашего времени сожигается то, что должно быть человеку дороже всего, дороже детей и собственной жизни, сожигаются святыя верования, добродетель, совесть, высшие надежды, – одним словом, сожигается все истинно человеческое. У поклонника этих идолов не дрогнет рука отнять последний кусок у голоднаго; его не смутят никакие стоны, не тронут никакие мольбы, – никакие картины страданий не тронут его сердца; ни невинность младенца, ни седины старца, ни непорочность девы, ничто не свято для него; жизнь и благосостояние тысяч его братий так же мало значат в его глазах, как и жизнь одного. В сравнении с ним и фарисей уже святой человек; потому что этот последний настолько еще чтит добродетель, или по крайней мере преклоняется пред судом общества, что прикрывает свое нравственное безобразие одеждой добродетели, тогда как первый нагло смеется над добродетелью, правду и честность считает глупостью и боится не суда общественнаго, а одной кары закона. Что же это все как не смрад, издаваемый разлагающимся трупом? Могут ли остановить это разложение все лекарства, предлагаемые цивилизацией, научные открытия, общественные учреждения и проч., когда первыя делаются орудиями современных идолов и след. не останавливают, а ускоряют разложение, а что касается последних, то своекорыстие и бессовестность, если не успевают обратить их на служение тем же идолам, то делают бесполезными.

III. Перестанем же, братие, обманывать себя пустыми надеждами, что можно жить без веры и благочестия, одною цивилизацией, которая без веры и благочестия есть дерево без жизненного сока, атмосфера, лишенная кислорода и превращающаяся в яд. Водрузим в своем сердце эту истину, что если угас свет веры, то все погибло – спасенья нет. Пусть поэтому мир осмеивает веру, называя ее суеверием, мы тем более будем дорожить этой святыней: пусть мир пытается отнять ее у нас и растоптать, мы тем крепче будем хранить ее в сердце; пусть кругом нас сгущается мрак неверия, мы тем усерднее будем ходить в свете веры. Этот внутренний духовный свет будет для нас тою светозарною колесницей, которая вознесла Илию в невечерний свет царствия, где сияет Сам Отец светов, в своей присносущной славе. (Сост. по «Душеп. чтен.» за 1885 г., август).