Личность и «космос» в поэзии Григория Богослова

Статья знакомит с поэтическим творчеством одного из виднейших отцов христианской Церкви и, возможно, самого плодовитого поэта своего времена – свт. Григория Богослова. Рассматривается центральный мотив его лирики – противопоставление мира («космоса») и личности. В статье делается вывод, что Григорий частично воспринял античные представления о личности как «маске», «личине», однако центральным мотивом н лирике Григория является взгляд на личность как на непостижимую загадку. Также предпринимается попытка поставить новый, христианский взгляд на личность н концептуальную снизь с троичным богословием свт. Григория.

В последние годы отрадно наблюдать пробуждение в нашей стране исследовательского и переводческого интереса к поэтическому наследию свт. Григория Богослова. В самом деле, очень трудные для понимания стихи Святителя, написанные античными размерами и очень архаичным поэтическим языком, хоти и были переведены еще в XIХ в., однако перевод был сделан в прозе и, по понятным причинам, не вызвал заметного интереса. В самом деле, переводить стихи прозой – пожалуй, самое неблагодарное занятие для переводчика. Представим себе прозаическое изложение поэм Гомера или, например, «Евгения Онегина» и зададимся риторическим вопросом – кто это будет читать? В недавних выпусках «Богословского вестника» Московской духовной академии и семинарии предпринята похвальная попытка сделать стихи свт. Григория доступными русскому читателю в стихотворном переводе размерами подлинника¹. Надеемся, что и наша статья продолжит это замечательное начинание и внесет вклад в изучение поэтического наследия святителя в нашей стране.

Свт. Григорий Богослов (ок. 329 – ок. 390 гг.), епископ Назианза в Каппадокии, виднейший учитель Церкви и проповедник, несколько менее известен в качестве поэта. Между тем, по отзыву У. фон Виламовица, это «самый плодовитый и замечательный поэт своей эпохи»². Действительно, общий объем написанных им стихотворных строк приближается к 19-и тысячам. Однако не это делает историю раннехристианской (а в определенной степени и всей европейской) литературы неполной без его имени: но многом поэзия Григория Богослова непосредственно предвосхищает блж. Августина и опосредованно – всю

позднейшую традицию исповедальной литературы (Данте, Абеляр, Петрарка, Руссо, Паскаль, Толстой и др.)³ В настоящей работе рассмотрены некоторые наиболее характерные для свт. Григория и его эпохи пути приближения к философской проблеме взаимоотношений мира и личности.

Важнейший элемент лирики свт. Григория – напряженный диалог с самим собой, построенный в вопросоответной форме.

Кем я родился? И кто я теперь? Чем стану я вскоре?⁴

– таковы вопросы, открывающие небольшую поэму «О малоценности внешнего человека»⁵.

Есмь. Но что это – «есмь»? Я, прежний, исчез невозвратно.

Ныне – иной, и другим буду, коль быть суждено.

В общем потоке я – только струя…

(«О человеческой природе» 25–27. Соl. 757).

Сущность «я» постигается посредством самоанализа, с одной стороны, и ориентацией «я» по отношению к внешнему миру, с другой. Прежде всего «я» отделяет себя от мира, даже зовет его на тяжбу за то, что тот кружит его, словно муравья («Разговор с миром» 1. Соl. 752). Ощущение космического вихря, колеса, потока изменчивости, влекущего человека, переживается чрезвычайно болезненно⁶. Параллельно развертывается тема двойственности человеческой природы:

… Но и сам я

Создан рукою Христа, разных единство стихий –

Горних и дольних. Ведь тело мое из праха возникло,

Дух в эту косную плоть Разум великий вдохнул.

(«О тленности человеческой природы» 5–8. Col. 754)

Антитеза «духа» и «плоти» пронизывает многие стихотворения:

… Как ты, душа,

Сопряжена с веществом, с плотью разум и с тяжестью легкость?

Ведь неустанно они борются между собой,

(«О человеческой природе» 66–68. Со1. 760).

Вражда духа и плоти сравнивается с извечной борьбой воды и огня:

Двойственным нижу себя, Мое тело из праха возникло –

Вот и влечется оно долу, к любимой земле.

Бога дыханье – душа – восприемлет вечную жажду

Лучшей доли, стремясь выше небес воспарить,

Так ключевая вода вниз бежит, а горячее пламя

Знает одну лишь тропу верную: прыгает ввысь,

(«О малоценности внешнего человека» L50–156. Col. 777)

Представление о всеобщем потоке становления, текучести и тленности материи известно еще из античности – недаром у Григория встречаются прямые аллюзии на Гераклита⁷. Однако для античного сознания космос в целом все же является непреходящей ценностью, как и человек, стремящийся к гармонии с ним⁸. Свт. Григорий, напротив, отрицается от мира как такового, в его космической цельности:

Снова зима, вновь лето, весною сменяется осень⁹,

Жизнь мою ночи и дни светом и тенью двоят.

Небо, земля, океан – ничто мне больше не ново –

Прочно стоит ли оно, или мятется, как вихрь.

Все мне постыло. О, даруй мне жизнь иную и новый

Космос – за них я готов все до конца претерпеть¹⁰,

(«О малоценности внешнего человека» 125–130. Сol. 775)

Отвергая античный космос, Григорий неизбежно приходит к отказу от немыслимой

без этого космоса пластической личности-личины¹¹.

Сверху на мне иное лицо, рукотворное – если

Сорвано будет, увы! – страшно смотреть на

И вновь самоанализ, начало которого – особого рода вопросы к самому себе:

Кто я? Откуда пришел в этот мир? Укрытый землею,

Кем окажусь я, восстав вновь из могилы моей?

(«О путях жизни» 1–2. Сol. 778)

Кем я родился? Кто ныне? Чем буду? Не знаю наверно.

Да и умнейший меня знает едва ли о том.

(«О человеческой природе» 17–18. Col. 757).

Напряженность мысли и эмоции, отраженная н метафоре «я сидел, грызя свой дух» (θυμ�ν ε�δων – «О человеческой природе» 2), порой побуждает усомниться (может быть, несколько риторически) в незыблемых истинах христианской веры:

Если ты с неба, душа, какова, от кого ты? Поведай!

Если божественный Дух дал тебя смертным в удел,

Как ты сама полагаешь – исправься, тогда я поверю…

Если же ты не с небес, какова твоя сущность? Постыдно

Было бы гордостью мне преисполняться пустой.

(«О человеческой природе» 75–77, 85–86. Col. 761, 762)

Пронизывающий стихотворения свт. Григория внутренний диалог с самим собой (soliloquium) продолжает раннеантичную традицию психагогии исповедального типа, восходящую к пифагорейской практике вечернего отчета перед самим собой¹². Эта традиция «исправления нрава», усвоенная впоследствии стоиками (Эпиктет, Марк Аврелий), оказала огромное влияние на позднеантичную

философию. Однако в античности soliloquium не стал отдельным жанром и не получил сколько-нибудь совершенного литературного выражения¹³. Произошло это, на наш взгляд, потому, что soliloquium предполагает безусловный приоритет данного «я» перед внешним ему миром, а значит, и отрешение «я» от этого мира. Такой комплекс, подготовленный пифагорейством и платонизмом, со всей определенностью оформляется в христианстве, которое исходит из ветхозаветного представления о личном Боге, т.е. божественной Личности.

Представляется далеко не случайным, что Григорий Богослов, создавший

образцы интимнейшей лирики, всю жизнь трудился над обоснованием догмата о непостижимой личности Троицы¹⁴. Именно личность (ипостась, persona) была поставлена в христианском богословии его эпохи как главная проблема вероучения. Подобно тому как в своих «Таинственных песнопениях» он теряется в противоречивых предикатах Божества¹⁵, он и личное «я» воспринимает как неразрешимую загадку, противоречие выше всякого разумения. Осознание параллелизма между личностью человеческой и Личностью божественной характерно для христианского вероучения, начиная с откровений апостола Павла¹⁶. По этой причине догматическая рефлексия о природе Святой Троицы и психологический анализ собственной личности в творчестве Григория Богослова неразделимы, а противопоставление себя внешнему миру вполне коррелирует с надмирностью и внемирностью трех Лиц Божества.

Подобный подход к человеку остался чуждым античному космическому объективизму (дающему о себе знать даже у стоиков, которые разработали наиболее законченный идеал самоценной личности, но так и не противопоставили ее миру), а soliloquium так и не оформился в самостоятельный жанр, близкий к жанрам парэнезы и диатрибы¹⁷. При всех тончайших интуициях античной поэзии и философии в них не только не решена, но даже не поставлена проблема «я» как индивидуально-личностной загадки, ибо человек воспринимался как данность и нуждался в чем-угодно – в красоте, уме, доблести – но только не в объяснении¹⁸.

В поэзии Григория Богослова разрушается пластический идеал «квадратной», самодовлеющей античной личности¹⁹, и впервые как факт богословия и, одновременно, высокой поэзии закладывается новая традиция спиритуалистической рефлексии над загадкой нового «я»²⁰. Именно эта традиция, классическим образцом которой стала «Исповедь» блж. Августина, определяет своим личностный пафос и психологизм позднейшей европейской литературы.

Ключевые слова: личность, мир, «я», «диалог с самим собой» (soliloquium),

Григорий Богослов, ранневизантийская поэзия.

PERSON AND THE WORLD IN POETICAL WORKS

OF ST GREGORY THE THEOLOGIAN

K. MAKSIMOVICH

(Institute of Russian language, Russian Academy of Sciences; St Tikhon’s University)

The article introduces into some substantial topics of poetical works of St. Gregory the Theologian – one of the most eminent Fathers of the Christian Church and perhaps the most fruitful poet of his time. Author studies the central motive of St. Gregory’s poetical inspiration – namely, the confrontation between the world (cosmos) and a human person. As a result of the study the conclusion is made, that St. Gregory was surely aware of the antique concept of a human person as a mask (persona), but he definitely rejected this image to adopt a quite new idea of person as an enigma and a mystery. It seems that this specially Christian view of human person stood in tight connection with the theological approaches of St. Gregory to the mysterious entity and unity of Persons in the Holy Trinity.

Keywords: person, world, soliloquium, St. Gregory the Theologian, early byzantine poetry.