«Вместо предисловия» к книге Андрэ Жида

«Возвращение из СССР» есть факт гораздо более значительный в биографии французского писателя, чем в нашем познании современной России. Все, что он пишет о России, нам, конечно, известно. Трудно было бы ждать от иностранца, сколь бы проницателен он ни был, без языка, за каких-нибудь четыре месяца путешествия, настоящих открытий в быте или душе народа. «Возвращение» есть событие в мире моральном. Закрывая эту книгу, говоришь с облегчением: да, в мире не окончательно пропала совесть. Когда Андрэ Жид ехал в Россию, сколько людей говорили себе: «Неужели и этот?». Большинство торопилось отвечать, заранее смягчая горечь возможного разочарования: «да, конечно, и этот. Чем он лучше стольких других – смотревших и ничего не увидевших?» И вот, однако же, увидел. Не подкупили, не заласкали, не засыпали глаза конфетти коммунистического карнавала... Не без удовлетворения признаюсь, что я принадлежал к тем, кто сохранил веру в искренность Жида, хотя и сознавал, какие огромные трудности ему предстоит преодолеть.

Моральное (и политическое) значение свидетельства А. Жида не ослабляется, а усиливается тем обстоятельством, что он не потерял веры ни в коммунизм, ни в будущее СССР. Это пишет не враг, но друг, которому «дело», («культура», «человечество») дороже СССР, а истина, вероятно, дороже человечества.

Для нас, однако, СССР, или скрывающаяся за ним Россия, имеет свою совсем другую самодовлеющую ценность. И при всем нашем интересе к А. Жиду и его духовному пути, нас больше всего интересует свидетельство о России – как бы скромно и ограничено ни было его объективное значение. Но тогда прежде всего нужно установить точный смысл этого свидетельства.

Первый вопрос: что видел А. Жид в России? Его книга не дает нам полного итинерария¹, но из перечня местностей, из самых умолчаний, приходится сказать: видел немногое. Географически: Москву, Петербург, Кавказ, Крым. Он не описывает ни русской деревни, ни чисто русской провинции, ни новых фабричных городов. С точки зрения социальной анкеты, маршрут не особенно удачен. Он ничем не отличается от шаблонного туризма. А Жид видит в России то, что в ней есть самого легкого для обозрения, самого красивого и комфортабельного. При этом наименее русского. Он больше говорит о Грузии, чем о России. Характерно, что Москва не произвела на него никакого впечатления. Ни древность, ни новизна ее не волнуют человека со вкусом слишком изощренным. Он предпочел ей Петербург – мы рады слышать это – но Петербург напомнил ему Францию. Черное море тоже не очень далеко от Средиземного. В России Жид не выходит из рамок прекрасного, но слишком западного пейзажа... Как это бывает со всеми путешественниками, архитектура Петербурга и природа юга должны покорить заранее, до всяких личных встреч, его воображение.

А теперь выбор социальных объектов анкеты. Фабрика – но образцовая, сверкающая последним словом техники и благоустройства, колхоз, но образцовый, счастливый колхоз на Черном море, детский дом, но для самых привилегированных детей СССР, отели в Сочи и Сухуми, но первоклассные, не уступающие заграничным. Конечно, не Жид выбирает свои достопримечательности. Он послушно следует гидам. Он вполне сознает исключительность, непоказательность того довольства и роскоши, которые видит кругом. К чести его, он сумел поймать беглым взглядом нищету, которую от него скрывают. Он видит в России «бедных», от зрелища которых он бежал с капиталистического Запада. И не только бедность, но и неравенство в очень жутких формах, зарождение новых привилегированных классов. Он это видит, но видит издали. Нищета, как горизонт замыкает его зрительный пейзаж, являющий картину довольства и счастья. Оттого, при самых честных намерениях автора, его краски кажутся и слишком нарядными. Ни единого черного луча из каторги, из концлагеря, из бесправной нищеты лишенцев не омрачает веселой картины.

Хрустальный дворец строится. Автор не сомневается, что он может быть достроен по этому плану. А что остается за светлой чертой круга, что думает и чувствует народ – не строитель, а объект строительства, об этом Жид не ставит себе вопроса. Из этого темного полушария России до него не дошел ни один звук, ни один стон. В этом существенное ограничение его опыта. То, что он видит и описывает, это не вся Россия, а ее современный отборный «актив». Начиная с детей аристократического детдома, через артистическую и другую молодежь, кончая офицерами военного корабля, автор живет среди победителей, оптимистов, гордых и радостных строителей жизни. Он покорен этой молодостью, заражен энтузиазмом, очарован открытостью и привлекательностью этих людей. Примем и мы его свидетельство без протеста, но, может быть, с одной оговоркой. Эта открытость, этот энтузиазм – Жид видел их в необычной праздничной обстановке. Он сам был объектом их симпатии, их энтузиазма. Трудно не переоценить симпатичность людей, которые относятся к вам с такой симпатией.

И вот в результате общения с этим отбором счастливых активистов, А. Жид пришел к своему горькому заключению. То, в чем он упрекает новую Россию, может быть выражено в двух словах: самодовольство и конформизм. Мы знали это. Каждая страница советской газеты или журнала дышит ими. У А. Жида, эти черты, несмотря на чрезвычайно мягкую характеристику – приобретают особенно жуткий оттенок: чего-то окончательного, последнего. А что, если это и есть подлинный человек коммунизма, о котором пророчил Достоевский? Не навсегда ли это? Не ожидает ли весь мир та же участь? Бодрые уверения автора, оптимистическая концовка не успокаивают нас. Но есть один пункт, который заставляет задуматься.

Что Жид от всех русских людей слышал одни и те же речи, повторяющие передовицы «Правды», нас не удивляет. Могло ли быть иначе при официальном характере его путешествия, его окружения? Но соответствуют ли вполне и всегда эти высказывания убеждениям людей? Не переоценил ли Жид конформизм своих собеседников? Это вопрос очень важный, на который мы не имеем ответа.

Конформизм или ложь? – вот дилемма, перед которой стоит русский зарубежный читатель Жида. Порой нам кажется, что автор совсем не заметил всего потрясающего факта общеобязательной лжи, которой живет Россия. Один только раз он столкнулся с фактом этой обязательной, почти наивной лжи. Художник X. («очень культурный») с пафосом обличает искусство, непонятное народу, громит Шостаковича, формализм, упрекает самого А. Жида в буржуазности. Разговор происходит в зале отеля. Через несколько минут X. появляется в номере Жида и шепотом объясняет: «Я прекрасно все знаю... Но нас там слышали и... моя выставка скоро должна открыться». Не будь этого случайного объяснения, гость мог бы остаться в убеждении, что имеет дело с фанатиком-марксистом.

Из этого шепотком законченного разговора А. Жид не сделал никаких выводов. Он не ставит проблему лжи. Он верит честности глаз, на него устремленных, не может ни минуты допустить неискренности молодого энтузиазма. Не ложь, а конформизм. Что же, вероятно он прав для того избранного круга энтузиастов, среди которого он жил. Нам трудно понять такой конформизм и потому мы слишком часто предпочитаем гипотезу лжи. И однако мы легче допускаем конформизм, чем ложь для социально-аналогичных культур Европы: Италии, Германии. В мире быстро убывает разум и растет слепая вера – конформизм.

Но вопрос этот не так прост, особенно для России. Каждый день, читая новое потрясающее известие о падении человека, мы спрашиваем себя: что это – атрофия разума или совести? Для разных людей, вероятно, по-разному. Для старых, дышавших воздухом иного мира, вероятно – болезнь совести. Для молодежи – скорее болезнь, или инфантильная недоразвитость разума. Что предпочесть? Что менее унизительно для России? Если без совести, то что же осталось от лица России? Если без разума, то как же она найдет свой путь?

Действительность, вероятно, много сложнее. И разум, и совесть не могут исчезнуть без остатка. В этом надежда на изживание всех конформизмов и лжи. Надежда на исцеление и выпрямление России.