Фетида¹

Статья написана под впечатлением от гибели английской подводной лодки «Фетида», которая затонула 1 июня 1939 года во время испытаний.

Душные и страшные стоят дни. В их обманчивой тишине, в летней ласке «равнодушной природы» притаилась гибель. Вот уже недели, как газетный лист по утрам не приносит вестей о новых войнах, новых захватах – в Европе. Но не верится этому спокойствию. В этой тишине идет подземная, кротовая работа военных приготовлений, дипломатических подкопов. Если мы знаем, более или менее, какого рода приготовления происходят в одном стане, то молчание другого таит в себе всякие, самые неожиданные, возможности.

Как бы для того, чтобы символически подчеркнуть зыбкость культурной поверхности, по которой мы ступаем, одна за другой, у берегов Америки и Англии, две подводные лодки гибнут на наших глазах. Без войны, без серьезных аварий – почти без всякой причины. Особенно страшная судьба Фетиды и ее 97 человеческих жизней. Среди глубокого мира эта военная агония сотни людей, за которой целыми днями следил, затаив дыхание, весь мир... Точно все происходило на наших глазах. Точно мы сами присутствовали при медленной смерти этих людей, задыхающихся в своем стальном гробу. И теперь этот гроб, с нежным именем греческой богини и с сотней уже разлагающихся трупов на дне моря, шлет нам, живым, свое предупреждение. Если будет война, не сотни, а миллионы, десятки миллионов погибнут – в таких же или еще более страшных мучениях. Если будет война, то вся Европа со своей древней цивилизацией, как Фетида – вернее, как Атлантида, погрузится на дно океана. В свете этих перспектив только и возможно сейчас судить и переживать политические злобы дня: вопросы о вооружениях, о дипломатической подготовке и прочее.

Мы не имеем права ни на минуту забывать, что все, что ни делает демократия сейчас для своего спасения, она делает в расчете не на войну, а на сохранение мира. На войне спекулировать не то что преступно, а бессмысленно. Что мы будем делать после выигранной войны? Вопрос явно нелепый, содержащий не одно, а несколько противоречий. И война не может быть «выиграна», а «мы» не можем пережить ее. Останутся орды дикарей среди развалин, а как они будут устраивать свой людоедский быт, мы предсказать не можем. Все, что мы можем еще, это работать из последних сил для сохранения мира. И эта работа не вполне безнадежна.

Но сейчас оборона мира для демократической Европы уперлась вплотную в проблему вооружений. Единственное средство предотвратить войну – это создать на стороне миролюбивых держав такой подавляющий перевес военной силы, который отбил бы у всякого охоту к нападениям. Это бесспорно. И, однако, мы помним обманчивость пословицы, которой жил XIX век: «Если хочешь мира...» Мы знаем, что это значит, что пушки «сами начинают стрелять». Давление вооружений на жизнь народов начинает становиться столь тяжким и влияние военных техников столь решающим, что война вспыхивает сама собой, просто от перегревания воздуха. Нам говорили, что русская мобилизация в 1914 году не могла уже быть остановлена «по техническим причинам». Может быть, это совершенно верно. Но нельзя доводить дело до того, что технические (а не разумные, не моральные) факторы оказываются единственно решающими. За техникой стоит детерминизм враждебных человеку сил, за техникой – фатум, обрекающий человека на гибель.

Вот почему технически-военные и дипломатические приготовления сами по себе еще не спасают мира. Нужна еще добрая воля людей. Воля к соглашению, к сотрудничеству, к жертвам. Вот здесь-то и начинаются моральные трудности для демократии – трудности необычайно тяжелые, но от которых она уклониться не смеет.

Соглашение, сотрудничество – с кем? С тиранами, с разбойниками, которые устанавливают свои отношения с соседями по закону диких зверей в лесу, а у себя дома не перестают мучить, грабить целые классы или группы населения, издеваться над всем, что для нас свято... Ну, а что делается у нас дома, в России? Если мы не считаем сталинского террора достаточным основанием для войны с русским народом, то почему бы не применить того же принципа по отношению к Германии? Или наше отношение к России объясняется лишь слепым национализмом и не может быть распространено на чужой для нас народ? Думаю, что это совсем не так. Думаю, что наша осторожность по отношению к России диктуется не только национальными, но и просто человеческими чувствами. Перенося нашу установку с России на Германию, мы, прежде всего, обязываемся различать народ и его власть. А, во-вторых, в этом различении соблюдать меру и не разрывать их окончательно. В этом двустороннем отношении и состоит вся трудность. Практически обе крайности приводят к тому же самому роковому выводу. Если Россия отвечает за Сталина (Германия – за Гитлера), или наоборот, если страна настолько ненавидит своего тирана, что все опасное для него тем самым спасительно для страны, то и в том и в другом случае нет препятствий для интервенции, для войны. Дело обстоит много сложнее. За Гитлером все еще стоят известные слои населения (пусть меньшинство), и даже большинство, от него страдающее, готово приветствовать то, что он дает как подарок, как успех своих разбойничьих предприятий немецкому народу. Ликвидация Версальского мира и его последствий остается в немецком активе Гитлера.

Мы должны, прежде всего, знать, чего хочет немецкий народ, т. е., его разные слои, и нет ли в его желаниях чего-либо вполне справедливого. Узнать это в тоталитарной стране нелегко – но все же много легче, чем в России, ибо в Германии все же больше свободы. И, зная о действительных нуждах и настроениях немецкого народа, мы должны проводить различие в нашем отношении к этим нуждам и к требованиям националистической мегаломании.

Во-вторых, как ни верна та мысль, что гитлеровщина порождена глубокими течениями в немецкой культуре (большевизм – в русской), но эта болезнь ее не должна в наших глазах уничтожать значение этой великой культуры и заставить нас смотреть безнадежно на ее судьбу. Может ли русский народ когда-нибудь выздороветь от большевизма? Думаю, мало найдется среди нас людей, которые бы ответили на этот вопрос отрицательно. Почему же отчаиваться в будущем Германии?

Более чем когда-либо, сейчас необходимо сознательно воспитывать культурное германофильство (с разбором, конечно) Пусть немецкая музыка, поэзия и философия будут местом, которое соединяет демократическую Европу с порабощенной Германией. Пусть она знает, что мир далек от ненависти к ней и не будет мстить ей за грехи ее режима, в создании которого он сам повинен.

Сказанное относится, конечно, и к Италии, к которой Европа всегда испытывала чувство, близкое к влюбленности.

Соединить политическую борьбу против тиранов с укреплением культурной связи между народами – дело нелегкое, но вне этого психологического подвига не может быть надежды на замирение Европы. Эта задача выпадает, прежде всего, на долю интеллигенции, и здесь, в отличие от чисто политических задач, эмиграция может участвовать активно. Ведь и немцы, и мы оказались на тех же реках Вавилонских, на тех же Парижских бульварах, где мы можем протянуть друг другу руки через головы тиранов.