«Диалог с язычником»

«Диалог с язычником», как учебный текст в преподавании патриарха Фотия

Сочинение, русский перевод которого приводится ниже, входит в собрание «Амфилохий», в ту его часть, которую сотрудники св. патриарха Фотия собирали, вероятно, уже после его смерти, в самом конце IX в. На первый взгляд оно выглядит настолько необычно, что издатели греческого текста, в кратком резюме содержания, охарактеризовали его следующим образом: «Трактат, полный колкостей и хитросплетений, бедный аргументацией, далеко отстоит от Фотиева греческого языка и манеры изложения; поэтому, возможно, он попал в его бумаги откуда то со стороны» (Photii, 1987, p. 3). Однако, на самом деле, все не так просто. Язык произведения действительно не отличается изяществом, но это легко объяснить тем, что оно не прошло окончательную литературную обработку. А вот содержание заставляет задуматься. Собеседник патриарха удачно опровергает один из важных аргументов, выдвигаемых христианами в пользу троичности Бога – «нельзя же сказать, что Бог лишен слова и духа» (см., например, Gregorii Nysseni (PG), 1863, col. 13A7–12; col. 17A11-B2). «Язычник» говорит: «я не примешиваю (συνείρω) к божественной природе её свойства (προσόντα)». И тут, начиная со строки 100, происходит нечто неожиданное. Христианин произносит реплику, не имеющую ни малейшей доказательной силы, после чего его оппонент заявляет: «Удивительно, как одно и то же рассуждение, построенное одним образом, давало много поводов для возражений, а предложенное тобою сейчас явственно оказалось свободно от них всех» (111–113). В принципе, сама мысль, что неправильная формулировка ведет к искажению выводов, Фотию очень близка, но проблема заключается вот в чем.

Тема диалога предполагает долгое собеседование, а характер первых реплик язычника указывает на то, что таковое вовсе не ожидалось столь легким для христианина. Поэтому есть все основания считать, что перед нами набросок гораздо более пространного сочинения. С какими же целями мог писать его патриарх? Известно, что т. н. «криптоязычество» существовало в империи до самого конца её существования, периодически выходя на поверхность в виде обвинений против того или иного интеллектуала (например, Иоанна Грамматика, Льва Хиросфакта, Иоанна Итала), пока окончательно не проявило себя в творчестве Георгия Гемиста Плифона, однако, в контексте позднего Фотия, актуальность борьбы против язычества представляется сомнительной.

Поэтому данный текст, скорее всего, представлял собой своего рода богословско-философскую «прогимназму», то есть упражнение, в котором ученики должны были бы опровергнуть некоторые тезисы воображаемого «язычника», чтобы, как можно логичнее, следуя правильному «методу» (μεθόδου), прийти к заранее известной концовке, которая уже имеется в нашем диалоге. Это объясняет отсутствие промежуточной части – ее то и должен был сконструировать обучающийся, каждый по-своему. Такая гипотеза может выглядеть несколько фантастической, но, на мой взгляд, она лучше объясняет «странности» этого трактата, нежели предположение о постороннем его происхождении и случайном попадании в «Амфилохии».

Перевод выполнен по изданию (Photii, 1987, p. 3–7).

225. Как бы в беседе язычествующего и христианина главы к нему же, которыми обосновывается Троица.

– (Язычник): Зная, что ты защитник и поборник христианского учения, однако же славишься и снисходительностью, я не постеснялся бы подвергнуть мысленному исследованию, если ты и сам согласишься, смысл проповедуемого вами воззрения (λόγου). Ибо я вижу в нем много неправдоподобного, а когда оно изображает правдоподобие, то навлекает не меньше обличения и опровергает то, что решило обосновать.

– (Христианин): Да как это и что за причина (λόγος) убедила тебя так думать и говорить? Ведь, что твоё мнение противоречит и нам, и истине, «про это» не нужно ничего узнавать, а что погруженным во мрак учений невидима чистота благочестия, тоже понять не трудно. Впрочем, скажи, какие доводы (λόγοι) побудили тебя утверждать, будто речи (λόγοι) о нашем благочестии, стараясь о правдоподобии, впадают в неубедительность и бездоказательность (ἀπίθανον καὶ ἀναπόδεικτον)?

– Я, стало быть, изложу не новые и не недавние вопросы (λόγους), но те, которые поднимали ваши старые и ветхие отцы: ведь и они, приводя вместе с Богом Сына и Духа (ибо таково ваше христианское учение и проповедь), сплетают какую-то такую уловку в вопрошании. Не скажешь, что Бог бессловесен (ἄλογος): а если ты тоже избегаешь богохульства, то обязательно скажешь, что у Него есть Слово. А если и не бездуховен, и не носит природу бесчувственных, то у Него, конечно, есть и Дух: итак, нужно Его песнословить в Троице. Вот какие-то такие и подобные софизмы они придумывают. Бог не принадлежит к лишенным рождения: значит, Он Отец порождения и родил «его». Но Он и не без духа: посему отсюда снова вытекает, что Бог есть Троица. И много другого такого несложно собрать тем, кто пребывает наподобие лунатиков и собирая, ублажать самих себя, но не других, ошибочным умозрением об этом, убеждающим несведущих принимать неправдоподобное.

– Так какой довод (λόγος), а вернее какая безумная дерзость, заставила тебя нести столько вздора против благочестия?

– Ты ничего не сказал, но вот преддверие твоей снисходительности и человеколюбия – не сердись на меня, ничего такого, что следовало бы, если ты таков, как есть – но до поры мы промолчим о последующем.

– Говори смело, ничего не опасаясь: ведь то, что внутри, ты найдешь ничуть не более резким, чем преддверие, правда, если и сам даже не под давлением принуждения в споре, не будешь острить язык на оскорбление благочестия и заноситься наподобие глупцов.

– Сам от себя я не скажу ничего плохого или оскорбительного: но если приводимые вами мнимые доказательства приносят это, то не я несу это, но виноваты те, кто их выдвигает.

– Тогда говори и исследование истины не оставит без внимания погрешности.

– Я не скажу ничего другого, но то же, что и говорил, начиная разговор.

– Это как?

– Выводящие Христа Сыном Божиим спрашивают, есть ли у Бога слова, или нет?

– Спрашивают то да, но не знаю, так ли, как ты оборачиваешь вопрос: но пока пусть будет так, чтобы одно исследование, предпринятое перед другим, не прервало последовательности твоего рассуждения и не обессмыслило все изложение.

– Если бы спросили меня, что бы я ответил?

– Ты сам знаешь и твой образ мыслей, склоняющийся к иному мнению.

– Всякий раз, как я слышу вопрос, предлагающий это, я расплываюсь в улыбке и разузнаю у спрашивающего, которую часть возражения ему будет приятно услышать. Я то не без удовольствия выскажу и ту, и другую: ведь если бы я сказал: «у Бога есть слово», то отнял бы у слова бытие Богом, потому что у слова нет слова, если только вам не захочется соперничать с эллинами, призывающими бога во многозначное: а если скажу, что нет, то ваш вопрос рассыпается с исходной точки. Под это же опровержение можно подвести и «бесплоден ли Бог или порождает, и одухотворен?», и сколько таких ухищрений вы ни сочиняете, словно на сцене. Это не оскорбление, а обличение и рассеивает измышление, которое затеняло истину и позволяет разглядеть вашу злонамеренность.

– Браво, весь яд против благочестия, гнивший много лет, наконец то, хоть и поздно, изблеван: и увидишь, если захочешь, протрезвившись, рассмотреть, то увидишь, какую он имеет силу вредить внутренностям.

– Да как?

– Не думаю, что тебе неизвестно, что, как сказано, благочестивые это выдвигают, но не так, как ты выдвигаешь.

– Да ну и каким иным образом?

– Стало быть, они спрашивают не то, что ты сказал, а нечто другое.

– И опять я свободен от справедливого обвинения и великого порицания, браня то, что и ты не защищаешь своим заступничеством: ведь тем, что ты отбрасываешь доводы, против которых я выступаю, а выдвигаешь другие, выдвигаемые положения настолько же подкрепляются, насколько порицаемым нами ты доставил отсутствие уверенности.

– Но сколь приятнее можно было бы видеть тебя или назвать прекрасным и добрым? Ибо впав в то, чего не следовало, ты не радуешься, если кто тебя поднимет, но и требуешь благодарности за то, что не оставил лежать.

– Как это и каким образом?

– Потому что ты, обвинив то, чего никто не предлагал, и похоже, видя, что проигрываешь обвинение, не просишь прощения за то, в чем погрешил и не понимаешь, что должен благодарить того, кто отвратил бы тебя от дерзости, но думаешь гордиться тем, что, двинувшись против одного, обругал другое, хотя что будет хуже такого безумия?

– Не нужно заноситься прежде опровержения и гордиться тем, за что кто-нибудь может поиздеваться над берущими под защиту или даже выдвигающими.

– Ты правильно сказал и следи за моими размышлениями. Они же не предлагают вопроса: «Есть у Бога слово».

– А как иначе?

– Есть ли что-то божественное, стоящее превыше сущих, созидательное и надзирательное, или нет?

– Это никак не относится к моему рассуждению: ведь и не покажется, будто я клевещу на софистов, если я не примешиваю к божественной природе её свойства.

– Я не это говорю, но немного внимательнее отнесись к слушанию: вот это божественное (а я не буду петь хвалы) назовешь ли ты словесным и одухотворённым, или бессловесным, и бездуховным? И отвечай мне смело и серьезно.

– Сказать ли мне то, что хотелось бы?

– Но ни то, ни другое не избавит тебя от прежней хулы: ведь если ты скажешь, что оно словесно и одухотворенно, то не принудишь нас утверждать, будто у слова есть слово, а у духа – дыхание. А если скажешь, что это божество непричастно слову и живоначальному дыханию, то себя, а не других погрузишь в крайнее нечестие и ни ты настоишь, что против нас действительно обвинение в эллинском безбожии, ни Слово будет извержено из Божества, но и не Дух. Видишь, как одно и то же, по-разному подаваемое, возбуждает большое замешательство и беспокойство среди тех, кто неопытен в мудром и безукоризненном подходе (μεθόδου)? Что же ты молчишь? Ибо если ты понял, не нужно размягчаться умом, а если нет, то, как видишь, ничего не препятствует снова повторить, что захочется.

– Удивительно, как одно и то же рассуждение, построенное одним образом, давало много поводов для возражений, а предложенное тобою сейчас явственно оказалось свободно от них всех: и не только это, но и провозглашаемое тобой кажется ведущим к убеждению.

– Это, друг мой, можно видеть не только применительно к названному положению, но и ко многим другим, как форма рассуждения и подача, построенные злонамеренно, обращаются в недоумение, а предлагаемые прямо, сохраняют и сберегают собственное достоинство.

– Например?

– Я, если угодно, оставлю дальнейшее: но нужно сказать то, что тоже, вместе с вышеупомянутым доказательством стало жертвой глумления.

– Ты о чем?

– Не скажу опять: «Порождает ли Бог или нет?», чтобы ты, отняв порождение, не отнял и божество Сына, или допустив, не сплел нам цепь многобожия. Но спросил бы я как-то так: Божество (а я сейчас опускаю хвалы, произносить которые вынуждает эта блаженная природа), но Божество породительно или лишено такой способности? Но поскольку понятие простоты, вместо того, чтобы склоняться к отсутствию порождения, обращается к порождению, то мы имеем Сына, ни отчуждая его от Божества, ни признавая за ним порождение, как особенность: ибо оно во всем Божестве, а не в каждом из богословствуемых в Нем Лиц.

Библиография

Photii Epistulae et Amphilochia / ed. B. Laourdas, L. G. Westerink. – Lipsiae: B. G.

Teubneriana, 1987. Vol. 6.1. P. 1–35.

Gregorii Nysseni Oratio Catechetica / Ed. J.-P. Migne // PG. – Paris, 1863. Vol. 45. Col. 9–105.