О вере

Во врачебных пособиях имеет нужду как тело, так и душа; потому что как первому, так и последней приключаются частые болезни, но первому – невольные, а последней – произвольные. Видя это, премудрый Бог, Творец душ и телес и всего прочего, назначил и врачевства приличные той и другой природе; да и врачей поставил, научив одних тому, других другому искусству, и повелев им сражаться с болезнями и побеждать оные. Но удрученные телесными недугами ненавидят свою болезнь, желают исцеления и повинуются врачам не только тогда, когда они подают приятные лекарства, но и тогда, когда режут у больных члены тела, или жгут оные, или заставляют страдальцев томиться голодом, или подносят питие, растворенное отвратительными веществами. Получив исцеление, несмотря на столь трудный способ врачевания, они еще воздают награду тем, кои так жестоко с ними поступали, и, будучи врачуемы, не исследывают, как приготовляются лекарства; ибо желающим исцеления нет нужды знать, каким способом получают оное. Напротив того, зараженные недугом неверия не только не чувствуют всей тяжести своей болезни, но еще воображают себя совершенно здоровыми. Если бы кто из умеющих врачевать сию болезнь захотел дать им спасительное лекарство, они тотчас отвергают оное как сумасшедшие, которые отвращаются всякого врачевания, и бегут лекарства как язвы, и руками и ногами отбиваясь в припадке своем от тех, которые принимают в них участие. Не смотря, впрочем, на такое их упорство, врачи или заключают их в оковы, или насильно прикладывают примочки к головам их, или выдумывают какой-либо другой способ к исцелению болезни и приведению их в прежнее состояние. Так и нам должно поступать, и об одержимых своего рода болезнию прилагать всевозможное попечение. Ибо, хотя и не много таких, кои заражены сею душевною болезнию, однакож не должно оставлять их без внимания, и попускать им еще более заражаться сею язвою, но должно употреблять все способы, дабы разогнать обдержащий их мрак и просветить их разумным светом.

Прежде всего, мы постараемся уврачевать болезнь высокомерия; ибо некоторые, ознакомившись с сочинениями поэтов и ораторов, и вкусив Платонова красноречия, пренебрегают Божественным Писанием, потому что в нем нет напыщенного образа выражения, и считают за низкое поучаться истине у рыбарей, тогда как сами они, пользуясь плодами какого-либо искусства, не заботятся о том, каким языком говорят сами художники. Так, например, они не требуют, чтобы сапожники или кузнецы, или плотники, или живописцы, или кораблестроители, или кормчие непременно были Афиняне; напротив, хотя бы они были Скифы или Сарматы, или Иверийцы, или Египтяне, они с удовольствием пользуются их искусствами, имея в виду одне выгоды, ими доставляемые, и нисколько не обращая внимания на различие наций. Равным образом, слушая игрока на гитаре, они заботятся только о стройности звуков, не любопытствуя узнать, Грек ли он или варвар. В одном только изучении истины они не хотят оставаться неразборчивыми, но считают за бесчестие, если преподают им оную языком простым. И такого рода гордостию заражены люди, не только не достигшие высоты Греческой мудрости, но коснувшиеся оной, как говорят, только своими губами. Между тем, знаменитейшие Греческие философы, которых память и поныне чтут ученые, и каковы были: Ферекид Сирский, Пифагор Самосский, Фалес Милетский, Солон Афинский и сам Платон, сын Аристонов и ученик Сократов, превзошедший всех прочих обилием своего красноречия, не стыдились для снискания истины путешествовать во Египет, Фивы, Сицилию и Италию, и это тогда, когда в странах сих был неодинаковый образ правления; ибо одне из сих стран управляемы были волею народа, другия – властию немногих; иные состояли под управлением тиранов, а другия, наконец, повиновались законным царям. Все это, говорю, нимало не препятствовало им путешествовать к сим варварским народам и заимствовать у них много такого, что народы сии знали лучше их. По сей-то причине мудрецы сии в Египте не столько от самых Египтян, сколько от Евреев научились познанию Бога, о чем свидетельствуют Плутарх Веотянин, Порфирий, неистовствовавший против истины, Нумений Пифагореец и многие и другие. Говорят также, что Пифагор подвергнут был даже обрезанию по примеру Египтян, которые заимствовали этот обряд от Евреев; ибо, когда Патриарх Авраам принял от Бога всяческих заповедь обрезания (Быт.17, 9. 10), обряд сей сохранился и в последующия времена у его потомков, а от них перешел и к Египтянам, когда Евреи жили среди их. Но что у самих Египтян до того времени не было обычая обрезывать младенцев, в том может быть свидетельницею дочь Фараонова, которая, когда нашла на берегу реки младенца Моисея, тотчас увидела, что он был обрезан, и по этому узнала, что он произошел от Еврейских родителей. Таким образом, сии, наученные всякой премудрости, мужи столь сильную имели жажду любознания, что, несмотря ни на войны, ни на величайшия моря, отправлялись к варварским народам, и отвсюду собирали для себя все полезное; а Сократ, сын Софрониска, превосходнейший из философов, не считал для философии бесчестным учиться полезному даже от женщин, не стыдился называть Диотиму своею учительницею, и с тою же целию часто посещал Аспазию.

Вы же теперь, ознакомившись несколько с сочинениями поэтов и ораторов, и, за исключением двух или трех знаменитейших философов, не зная прочих и по имени, называете варварским Божественное Писание и считаете за низкое поучаться из него истине! Но если вы потому заграждаете свой слух от Апостолов, что они не были природные Греки, то вы не должны называть ни Фалеса мудрецом, ни Пифагора философом, ни учителя его Ферекида; ибо и сии мужи родились вне пределов Греции, хотя и уважали язык Греческий. Кроме того, вы погрешаете и в другом отношении, когда красоту речи предпочитаете истине. Вам известно, что Сократ был превосходнейший философ; но отец его был каменосечец, и сам Сократ долгое время упражнялся в сем отцовском мастерстве; о чем, кроме других писателей, свидетельствует Порфирий, который говорит, что «занятие сие не было препятствием Сократу в достижения мудрости; а если он был еще ваятель, то это тем более способствовало сей мудрости; ибо искусство сие было честное, а не позорное». «Сократ,– говорит тот же писатель в другом месте,– был весьма туп и непонятлив; он почти не знал грамоты, и, если ему доставалось что-либо читать или писать, он во всех производил смех, запинаясь подобно детям». Также и Платон в Апологии приводит Сократа говорящим следующия слова о себе самом: «Прошу вас, Афиняне, не удивляться и не изъявлять негодования, если я буду защищать себя таким же языком, каким в слух многих из вас я говаривал на площади. Худ ли или хорош будет мой образ выражения, но я прошу вас обращать внимание только на то, правду ли я говорю или нет». Несмотря на то, этот человек, говоривший неученым и необразованным языком, почитаем был не только выше других философов, но и выше самого Платона, превосходившего красноречием своим всех Греков; чего не отвергал и сам сын Аристова (Платон); да и как ему отвергать это, когда, по его собственному признанию, он наибольшею частию своих сочинений обязан Сократу, и почитал оные произведением ума его? Но, что и Платон, красноречием своим превосходивший самих Афинян, повелел обращать внимание не на красоту речи, но на согласие мыслей, это видно из следующих слов его. «Кого назовем мы истинными философами? Любящих заниматься исследованием истины; ибо философ должен упражняться в познании истины и добра». Подобное говорит он и в третьей книге законов: «Мудрыми называются те граждане, которые ведут себя мудро, хотя бы они не умели, по пословице, ни читать, ни плавать, и таковым людям как благоразумным должно поручать правление и власть». Так верховный из философов не ученостию измеряет мудрость, но познанием истины, и людей, знающих истину, называет мудрыми, хотя бы они не знали основных начал наук, а тех, кои получили всестороннее образование, но не познали истины и справедливости, осуждает и устраняет, не позволяя поручать им никаких гражданских должностей. Итак, почему же вы, друзья, отвращаетесь истины Апостольского учения, и обвиняете только их за грубый образ выражения, тогда как сами же ваши философы свидетельствуют, что Греки слишком далеки были от истины, и что она, собственно, заимствована от варваров? Вот неприязненнейший Порфирий, который вел против нас жесточайшую войну, рассуждая об изречениях оракула, говорит: «Путь, ведущий к богам, труден и шероховат. Многие стези его открыли варвары; но Греки далеко отстояли от него. Первым открыл Бог этот путь Египтянам, Финикиянам, Халдеям, Лидянам и Евреям». Если, таким образом, враждебный нам Порфирий открытие истины приписывает Евреям, Финикиянам, Египтянам и Халдеям, устраняя от того Греков, как причастных заблуждению, и подтверждает это свидетельством Аполлона, то почему же вы не верите своему философу, не принимаете прорицания Дельфийского оракула и не внемлете Еврейским Пророкам и Апостолам? Ибо они-то суть те самые, коих Аполлон называет изобретателями истины. Если же он и присоединяет к ним Египтян, Финикиян и Халдеев, то надобно знать, что Халдеи были близки и сопредельны с Финикиянами, а потому, если они и научились истине, то научились оной от Евреев. Да и сами Египтяне многое такое получили также от обращения с ними, потому что Евреи долгое время жили в Египте. Равным образом и Халдеи получили от них большую пользу. Ибо Халдейские цари, покорив Евреев, отвели их в Вавилон, и потом, вследствие чудес, совершенных в пещи огненной и во рве львином, признали их своими учителями истины. Также и Кир, сын Камбизов, находясь в дружественных сношениях с Даниилом, научился от него благочестию. Он же, победив Лидян и сделав их своими данниками, без сомнения, сообщил им то, чему сам научился от Даниила. Все это, теперь мною сказанное, как кажется, достаточно объясняет то, почему оракул Дельфийский приписывает истину Евреям, и почему упоминает об этом оракуле Порфирий. Но, что тот же Порфирий обвиняет Греков в величайшем невежестве, об этом услышите вы, между прочим, из письма его к Боэту о душе. Какого философа речь, говорит он, не обоюдна? Также и к Анебону Египетскому он пишет: «Я начну беседовать с тобою о дружбе, какую имеют с тобою боги и добрые духи, и о свойственных им рассуждениях. Об этом много говорено было и Греческими философами, но говорено было большею частию по догадке, которая имеет свое начало в одной вере». И вскоре потом: «Между нами происходит большое словопрение, потому что до понятия о добре мы доходим человеческими умозаключениями, и чем более кто старается сблизиться с сим понятием, тем в большия он должен пускаться исследования». Итак, когда догматы Греческих философов подлежат сомнению, потому что они суть изобретение ума человеческого, и когда между ними самими происходит об этом большой спор, а между тем, некоторые другие люди, по свидетельству Порфирия, принимают участие в беседах с Богом, то почему же вы, друзья мои, к речам человеческим и сомнительным имеете доверие, а учение тех мужей, кои близки к Богу, отвергаете? Если вы не хотите принимать их как людей непросвещенных, то вы будете противоречить самим себе. Вы знаете, что и Солон, и Платон учились у варваров; и о первом из них так говорит Египетский жрец (у Платона в Тимее): «О, Солон, Солон! вы, Греки, навсегда остаетесь детьми, и между вами нет ни одного старца, ибо вы не имеете науки, соответствующей летам». Если поэтому учение Греков есть новое, а учение Евреев – древнее; то, без сомнения, не должно ли сие последнее быть предпочтено новому и сомнительному, или, лучше сказать, ложному и недоказанному? Далее, самая необразованность языка не должна служить для вас поводом к обвинению; ибо мы показали выше, что и величайший из философов Сократ был совершенно непричастен Греческой учености, а Платон предпочитал истину всякому знанию и красноречию.

Сверх того, вы, осуждая слово верование (ибо я слышал от вас еще и то, что будто мы ничем не доказываем своих догматов, а заставляем принимать оные на слово и на веру), явно клевещете на наше учение; ибо истину своего учения мы всегда подтверждаем делами, а вы в сем случае опять, как говорят, колете себя своими перьями. Вы знаете, без сомнения, Пифагора, сына Мнисархова и ученика Ферекидова, основателя Италийской секты. Он, говорят, предписал такой закон ученикам своим, чтобы в продолжение пяти лет они хранили безмолвие, и внимали только его учению, принимая слышанное без всякого исследования и спора и веря, что все так и должно быть. Следуя этому, и ученики его, когда кто-либо требовал от них прояснения предмета, имели обыкновение говорить: сам сказал, показывая тем, что слова Пифагора сильнее всякого доказательства. Если, таким образом, для удостоверения слушающих достаточно было того одного, что так учил Пифагор, то кто будет столько безрассуден и безумен, что захочет еще сомневаться, когда говорит Бог всяческих, и к словам Его гораздо менее будет иметь доверия, нежели сколько имели к словам Пифагора его последователи? Как же теперь, друзья мои, не прискорбно слышать от вас, что будто мы оскорбляем вас тем, что убеждаем веровать учению Божию? Ибо не Платоновы ли слова сии: «Говорить же о прочих духах и знать их происхождение, – выше наших сил. Впрочем, должно верить тем, которые прежде о сем говорили, утверждая о себе, что они происходят от богов, и знали хорошо своих предков». Это говорит Платон в Тимее о поэтах, и заставляет верить Гомеру, Гезиоду и другим, не скрывая и того, что они не представляют насчет сего никаких доказательств, между тем как он же сам смеется нередко над сказаниями тех же поэтов, как увидим мы в другом месте. Если, таким образом, Платон повелевает иметь доверенность к выдумщикам всяких бредней и непотребных басней, то, без сомнения, гораздо святее и справедливее верить Божественным Пророкам и Апостолам, которые не говорят ничего низкого, ничего баснословного, ничего невероятного, но поучают только тому, что достойно Бога, свято и спасительно. Но, что и сами последователи философов также, при руководстве одной веры, принимали мнения одни тех, а другие других философов, это также узнает всякой, кто тщательно рассмотрит различие их учений. Одни, например, говорили, что душа бессмертна, другие говорили, что она смертна; иные называли ее чем-то смешанным, говоря, что она частию смертна, частию бессмертна. И все видимое иные считали нерожденным, другие рожденным; одни доказывали, что оно составлено из земли, другие – из материя, иные – из атомов. О самом мире думали, наконец, некоторые, что он одушевлен, другие – что неодушевлен. Все сии мудрецы хотя говорили совершенно различно об одних и тех же предметах, однако ж нашлись люди, которые верили их словам и мнениям. И в сем случае опять одни того, а другие другого не признали бы за истинное, если бы вера не убеждала их к принятию сказанного. Поэтому и Сократ (у Платона в Горгие), сказав о наказаниях, которые злые терпят во аде, и о наградах, получаемых там добрыми, присовокупил: «Все это, Калликлес, я по одной вере признаю справедливейшим». Таким образом, хотя ни сам Сократ не видал всего этого, да и наибольшей части людей то было совершенно неизвестно, и только немногие о сем говорили; однакож он верит, что это истинно, и доказательств своей веры как он сам не представляет, так равно не требуют оных и те, кои его слушали. Да и сам Платон в первой книге законов подтвердил необходимость веры, говоря: «Хотя все, относящееся до законов, для вас уже достаточно определено, однако ж к числу наилучших законов пусть будет отнесен и следующий: чтобы ни одному из молодых людей не позволять исследовать, что в сих законах хорошо и что худо, но чтобы все они единогласно и как бы одними устами утверждали, что в законах сих все хорошо». Итак, Платон и в сии дела не позволяет никому вмешиваться, но велит с полною верою принимать все постановления законов, не входя в разбирательство, хороши ли они или худы. Так и Емпедокл, рассуждая о предметах, не подлежащих чувствам, говорит: «Сего мы ни видеть не можем, ни руками осязать; но есть для нас известнейший путь, которым предметы сокровенные доходят до нашего разумения». Антисфен, ученик Сократа, начальник Цанической секты, ясно свидетельствует о Боге всяческих: «Из образа Он не познается, глазами не созерцается, и не похож ни на кого; почему никто не может составить о Нем понятия по какому-либо подобию». Согласно с сим говорит о Боге и Ксенофонт Афинский, Сократик, сын Грилла: «Что приводящий все в движение, но сам остающийся неподвижным, велик и силен – это ясно; но, какой Он имеет образ, то неизвестно». Итак, для познания предметов, постигаемых умом, необходимо иметь и глаза разумные. Ибо, каким образом для созерцания вещей видимых мы имеем нужду в очах телесных, так для постижения вещей божественных нужна вера; потому что вера в уме то же, что глаз в теле; или лучше, как глаз имеет нужду в свете, без которого он иначе видеть не может, так и для ума необходима вера, которая открывает ему божественные предметы и сохраняет живое о них впечатление. Послушайте также, как Платон осуждает тех, кои не хотят созерцать постигаемого одним умом. «Будь осмотрителен,– говорит он,– дабы не услышал сего кто-либо из непросвещенных. Это суть те, по мнению коих, ничто не существует кроме того, что они могут крепко держать руками». К этому классу принадлежите и вы, в чем прошу извинить меня; ибо, прилепившись к одному видимому, и поклоняясь идолам, сделанным руками человеческими, вы не принимаете учения о невидимой природе. Сверх того, вы должны знать, что, дабы научиться Божественному, надобно выбросить из головы нелепые учения. Об этом ясно говорит Платон сими словами: «Не прилично чистому заимствовать от нечистого». То же говорит и Орфей: «Я буду рассказывать тем, кому должно, а нечестивым отворите двери». Согласно с сим говорит и Еврипид: «Тайны должны знать непричастные Бахусову неистовству». В самом деле, как можно преподавать божественное учение тем, кои к нему не приготовлены? А каким образом можно кого-либо приготовить к тому, если он преподаваемых учителями догматов не будет принимать с верою? Но возможно ли, чтобы кто имел веру, если он не изгонит из ума своего все злое учение, в нем насажденное?

Итак, друзья, никто из вас не должен осуждать веру, которую Аристотель назвал признаком истины, а Епикур именует ее предубеждением ума, но таким, которое, став на степень ведения, обращается в познание. По нашему определению, вера есть добровольное согласие души, созерцание сокровенного, постижение невидимого и безрасчетное предрасположение душ к предлагаемым предметам. Но вера имеет нужду в познании, подобно как и познание в вере; ибо ни вера без познания, ни познание без веры быть не могут. Притом вера предшествует познанию, а познание следует за верою, за познанием же возникает желание, а за желанием следует действие. Ибо сначала должно веровать, а потом учиться; научившись, должно желать; а пожелавши, действовать. Нельзя научиться первоначальным элементам языка, не поверив наперед учителю, что так называется первая буква, так вторая, так третья и т. д. Ибо если ученик станет противоречить, говоря, что первую букву нельзя назвать алфою, но каким-либо другим именем, то он никогда не научится должному, но будет заблуждать, принимая ложь вместо истины. Но если он, доверяя учителю, при учении будет следовать его внушениям, то за верою последует и познание. Так и геометру должно верить, когда он говорит, что есть такая точка, которая не имеет никаких частей, и есть долгота, не имеющая никакой широты. Этого никогда никто не может доказать словами; ибо если долготу лишить широты, то с широтою тотчас ускользнет от глаз и долгота; однако ж геометр велит разуметь так, и желающий научиться линейным фигурам легко верит сему и убеждается. Так и астрономам верят ученики, когда они или исчисляют количество звезд, или измеряют расстояния, которые находятся между теми и другими, или определяют, на сколько тысяч стадий видимое небо отстоит от земли, хотя относительно сего расстояния сами же астрономы разногласят между собою, когда одни полагают между небом и землею расстояния четыреста семьдесят тысяч стадий, другие менее, а некоторые гораздо более, и однако же ученики повинуются учителям и доверяют им. И относительно самого солнца между ними существует большое разногласие; ибо Анаксимандр и Анаксимен утверждали, что оно в двадцать семь крат больше земли; по мнению Анаксагора, оно больше только Пелопоннеса; а Гераклит говорил, что оно величиною в один фут. Кому не покажется смешным сие разногласие? И таковое разногласие между ними не в рассуждении малой какой-либо меры, но до бесконечности различной, какой нельзя выразить словами. Ибо кто, измерив сначала землю и взяв в двадцать семь раз величину ея, подведет потом оную под меру человеческого шага? И однако ж есть люди, которые держатся тех или других мнений, и одни из них утверждают то, а другие другое. Итак, почему же вы ту бессмысленную веру одобряете, и одну нашу веру, которая чужда подобного рода басней, и которая Божественное и разумное понимает разумно, отвергаете? При сем и то надобно принять во внимание, что каждый из людей, желающий научиться какому-либо искусству, обращается к умеющему учить, и чему от него научается, то и принимает. Например, сапожник показывает, как надобно держать нож и резать кожу, потом шить и прилаживать к колодке, а ученик верит тому, что ему говорят, и не противится учителю; и один из них имеет познание о том, что делает, а другой основывается на одной вере, и в короткое время чрез сию веру достигает до познания. Так и строитель кораблей учит желающего перенять сие искусство, как протягивать шнур, как должно водить пилою, владеть секирою, долотом и буравом, и всему этому научается ученик, выполняя что ему бывает приказано; и слова своего учителя считает законом в уверенности, что под руководством его он совершенно постигнет сие искусство. Так и врач не только учит искусству врачевания, но и врачует больных; и хотя он сам понимает способ лечения, а одержимый болезнию не постигает его, однако ж сей последний верит, что чрез врачебное искусство он освободится от болезни. Так и управлять кораблем умеют только те, кои научены сему искусству, а сидящие на корабле верят, что при управлении кормчего они достигнут желанной пристани. Итак, друзья мои, вера есть предмет всем общий: и желающим научиться какому-либо искусству, и плавающим, и занимающимся земледелием, и тем, кои поручают себя врачам; знание же не всем свойственно, а только тем, кои разумеют сии науки. Итак, ежели бы, например, мы захотели распознать хорошее и чистое золото, мы не сами подвергаем его пробе, но несем оное к тому, кто опытен в сих вещах, и он, испробовав оное на оселке или в огне, определяет, настоящее ли оно или поддельное. Подобным образом и, покупая драгоценные камни, мы не себе самим поверяем выбор оных, но тем, коих время и опыт научили сему искусству. Равным образом, ежели кто желает приобресть шелковую, разноцветную и вышитую золотом одежду, он велит оценить ея достоинство опытным ткачам. Также кто желает узнать вес золотых и серебряных сосудов или монет, он приносит оные к весовщику, и от него узнает, сколько в них весу, полагаясь при сем на его слово. Итак, знание не всем принадлежит, а только тем, кои чрез долговременное и опытное упражнение приобрели оное; вера же свойственна всем, кои желают чему-либо научиться. Итак, вера есть первоначальное основание и опора знания.

Веру и вашим философам угодно было называть добровольным согласием души, а знание – твердым разумным навыком. Поэтому весьма несообразно было бы, усвояя наставникам во всех прочих науках знание, а учащимся веру, в учении о вещах Божественных извращать этот порядок, и знание поставлять прежде веры; ибо для созерцания тех вещей, коих мы не можем видеть плотскими очами, в очах веры мы имеем тем большую нужду. Посему и Божественный Апостол ясно говорит: веровати же подобает приходящему к Богу, яко есть, и взыскающим Его мздовоздаятель бывает (Евр.II, 6). По сей-то причине и мы приходящим к нам и желающим научиться от нас божественным предметам прежде всего предлагаем учение веры, а потом, когда они будут достаточно наставлены и вразумлены в оной, открываем им, какие тайны содержатся в ея простых, по-видимому, событиях, как это бывает и у вас. Ибо и у вас не все знают священные ваши тайны; но народ видит только то, что происходит пред его глазами; жрецы совершают обряды, приличные известному празднеству, и один верховный жрец (гиерофант) знает причину, по которой что-либо бывает, и объясняет оную только тем, коих он признает достойными. Таким образом, ежели и сии нечистые и гнусные обряды были известны не всем, а только верховным жрецам, то явное было бы неразумие в чистейших божественных таинствах требовать знания прежде веры. Итак, вера есть предводительница, а знание последует за нею. Ибо верующим от чистого и искреннего сердца Бог, в которого они веруют, дарует ведение; ведение же в соединении с верою составляет познание истины, которого кто достигает, тот должен считать себя не счастливым только, но и счастливейшим. Это самое выразил и Платон в своих законах, сказав: «Кто желает быть счастливым и блаженным, тот прежде всего должен позаботиться о том, чтобы сделаться причастником истины, дабы сколько можно более пожить с нею». Ибо тем, кои бывают причастниками истины и ведут жизнь достойную оной, предназначается небо и обитание в жилище блаженных; а те, кои не посвящают себя оной, и всю жизнь проводят без участия в божественных и чистейших таинствах, не только лишатся сих столь великих благ, но и подвергнутся вечным мучениям. Это подтверждает опять Платон (в Федоне), когда говорит: «Всякой не участвовавший в таинствах и мало в них наставленный, низшедши во ад, будет лежать в тине; напротив, человек чистый и совершенный, пришедши туда, вселится вместе с богами».

Итак, друзья мои, верьте, по крайней мере, вашим философам, которые вас вразумляют и преднаучают тому же, чему учим мы, хотя сами они уподобляются тем говорящим птицам, которые, подражая человеческому голосу, не знают, однако ж, смысла выговариваемых ими слов; потому что и философы, рассуждая о божественных вещах, не постигали тех истин, которые сами они высказывали. Но я, со своей стороны, извиняю их; ибо они не были предварительно просвещены ни Пророческим, ни Апостольским светом, а следовали руководству одной природы, в которой издревле Богоначертанные писмена изгладились от преобладавшего нечестия. Впрочем, сам Творец поддержал некоторые из сих писмен, и не попустил им совершенно уничтожиться, являя чрез то людям свое об них промышление. Это самое показывает и Ап. Павел, когда, проповедуя в Листре, между прочим говорил: иже в мимошедшия роды оставил бе вся языки ходити в путехе ихе: и убо не несвидетельствована себя остави, благотвори, с небесе нам дожди дая, и времена плодоносна, исполняя пищею и веселием сердца наша (Деян.14, 16. 17). Таким образом, Правитель всяческих, дав племени Авраамову свой Божественный закон, и воздвигая из среды его для наставления на путь истины Пророков, прочие народы вел к благочестию посредством природы. И как Он щедродатель для пользы человеческого рода ниспосылает дождь преимущественно на возделанные поля, а уже от избытка и щедрости дождит и на пустыни, и горы; так и дар ведения преимущественно ниспосылается людям благочестивым, а тем, кои не таковы, уделяется как дождь пустынным и диким местам, которые поэтому производят иногда нечто снедомое наподобие плодов с возделанных полей; но какая разность, когда они лишены пророческого возделывания! Плоды их грубы и горьки! Но умеющие различать предметы, избирая полезное, обыкновенно оставляют все прочее без внимания. Так, напр., возделыватели розовых кустов срывают только цветы, а колючия спицы оставляют. Такой же закон природа дала и пчелам. Садясь не только на сладкие, но и на горькие цветы, оне сладость высасывают, а горечь оставляют, и из различных веществ, горьких, кислых и других тому подобных, приготовляют для людей сладчайший мед. Подражая сим пчелам, и мы с горьких ваших лугов собираем для вас сладкий мед. И как врачи телесные из ядовитых животных приготовляют целительные лекарства, даже распластывая самых змей, одно из них выбрасывают, а другое, оставшия, употребляют как средство к прогнанию различных болезней, так точно и мы, имея под руками творения ваших поэтов, историков и философов, иное из них оставляем, а другое, соединив с нашим учением, приготовляем вам чрез то спасительное врачевство, так что те самые, коих вы почитаете нашими противниками, становятся защитниками наших слов и учителями веры. Надеясь при сем на помощь Божию, мы преподадим вам и другое наставление. Вы же, познавши всю необходимость веры, возлюбите то Пифагорово молчание и выслушайте нас со вниманием, с верою приемля то, о чем мы говорить будем; ибо таким образом вы в короткое время можете научиться истине.