Значение Ф.И. Буслаева в науке истории искусств

Речь, читанная в торжественном заседании Казанского Общества Археологии, Истории и Этнографии, 28 сентября 1897 года.

Милостивые Государыни, Милостивые Государи!

Имя Федора Ивановича Буслаева принадлежит к числу тех немногих имен, с которыми сроднилось русское ухо. Это имя имеет в себе, что то значительное и обаятельное, оно говорит русскому слуху о чем-то весьма интересном и вместе с тем, важном. Это, потому что Федор Иванович был не только обыкновенный ученый, исследователь, профессор, но и мыслитель, имевший большое значение в истории нашего просвещения и общественного самосознания во второй половине XIX столетия. Я подразумеваю не одно школьное и университетское просвещение, которое связано с именем Буслаева, а то просвещение, которое по праву может быть названо общественным. Если школа и университет находятся под непосредственным ведением преподавателя и профессора, то общество прислушивается к голосу мыс­лителя.

Таким мыслителем своего времени был и Федор Иванович Буслаев. Для меня не составило бы труда пред­ставить Вашему вниманию те наиболее ценные идеи и мысли, которые были в свое время высказаны Ф.И. Буслаевым и получили значение руководящих идей в нашем общественном сознании, но это я могу сделать лишь по отношению к той области научного знания, на изучение которой Буслаев посвятил большую часть своей жизни. Я говорю о русском народном искусстве.

В то время, когда Ф.И. Буслаев посвятил себя изучению русского народного искусства, этим искусством очень мало интересовались. В русской литературе не было ничего руководящего в этой области, не было ни средств, ни умения приступить к научному исследованию русских древностей и русского искусства. Эта область нашего знания влачила проблематическое существование и даже со стороны славянофилов, западников, высказывалось отрицательное отношение к русскому народному искусству и творчеству. Некоторые люди с изящным вкусом и любовью к старине, как, например, граф Строганов, занимались изучением памятников русской старины и искусства, каковы рельефы Дмитровского собора, Корсунские врата и проч., но в русской науке не было тогда сознательной цели, к которой должны были направляться подобного рода занятия.

Поэтому и будет нелишним, в данном случае, ответить на такой вопрос: что же внес Ф.И. Буслаев в науку о русском искусстве и русских древностях, что он сделал в ней и какими средствами? Эти средства Ф.И. Буслаев нашел в европейской науке, колоссальное, энциклопедическое знакомство с которой привез он из своего путешествия за границей с семейством упомянутого графа Строганова. Из изучения западной науки вытекало и определение целей, и задач русской науки, и направление трудов русского ученого.

В эпоху 40–60 годов, Ф.И. Буслаев, несомненно, не мог избежать знакомства с тем мощным течением нашей жизни, которое известно под именем славянофильства. Он лично был знаком с Хомяковым, К. Аксаковым, Киреевским и вращался в их обществе. Он хорошо был знаком с их взглядами и стремлениями, но сам избрал иной путь для своей деятельности. Лишь одна «любовь к русской народности», есть та черта в деятельности Ф.И. Буслаева, которая напоминает нам об его связи с славянофилами. Эта черта настолько важна, что заслуживает быть отмеченной прежде всего. Она определила, на долгое время, само движение науки о русских древностях и искусстве, и легла в основание его философско-научных воззрений. В одном из своих зрелых произведений он говорит: «Вопросы по народности дают главное направление современной жизни. Из-за них объявляются войны, ими руководствуется поли­тика, во имя их эмансипируются миллионы крепостных тружеников; эти же вопросы задает себе и разрабатывает историческая наука по всем ее отраслям» (См. Мои Досуги II, стр. 202). Это воззрение, на исходный пункт евро­пейской науки и жизни, было для Ф.И. Буслаева фактом, легшим в основание его исследований о русском народном искусстве.

Он приступил к исследованию памятников русского народного искусства с живой любовью к самой национальности русской и вооружившись для этого единственным до сих пор научным-историко-сравнительным методом. В своих воспоминаниях, он прекрасно выразил широту своего воззрения на задачи русской науки и свое отличие от западников: «не стану я вместе с ним (Чаадаевым) позорить Византию, потому что знаю высокое ее призвание в средневековой истории просвещения не только России, но и в остальной Европе, потому что восхищаюсь великими произведениями византийского художества, базиликами времен Юстиниана в Равенне, Палатинской капеллой в Палермо, собором апостола Марка в Венеции и так далее до бесконечности. Я не презираю вместе с Белинским «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой», как он сам выразился о «Трех Портретах» Тургенева; напротив того, я посвящал себя на прилежное изучение русских преданий и их глубокой старины; я не глумился и не издевался вместе с Белинским над нашими богатырскими былинами и песнями, а относился к ним с таким уважением, как к поэмам Гомера или к скандинавской Эдде». Этот широкий научный и объективный взгляд на задачи науки, согретый, однако, живой любовью к русской старине, Ф.И. Буслаев воспитал в себе во время своего путешествия заграницей. При посредстве такого покровителя и знатока искусства, как граф Строганов, Ф.И. Буслаев имел полную возможность предаться своим любимым занятиям по изучению искусства вообще. В это время он увидел все замечательнейшее памятники европейского искусства и познакомился со многими выдающимися учеными европейских университетов. Конечно, путешествия наших ученых, художников, писателей, заграницу в это время были не редкость, но вряд ли кто-нибудь в то время ездил заграницу так, как Ф.И. Буслаев. По результатам своим, это путешествие может быть сравнено с путешествием Карамзина. Это была поездка, во время которой решались главнейшие вопросы пытливого ума и сделаны были такие ученые приобретения, которые на русской почве положили начало целой науке о русских древностях, литературе, искусстве и образованию целой ученой школы.

Ф.И. Буслаев привез из заграничного путешествия широкие горизонты чисто научных положений и воззрений, и историко-сравнительный метод. В способности Ф.И. Буслаева, усвоить себе результаты исторической и филологической науки, на западе видна, с одной стороны, гениальность личности Буслаева, а с другой стороны, ясно само по себе, что лишь бедность содержания русской науки могла обусловить собой такое полное усвоение западных теорий, каковы теории Якова Гримма, Боппа и других.

Изучение древнего русского искусства в трудах Ф.И. Буслаева облеклось в форму изучения одной из сторон русской народности и было связано с его воззрением на народность вообще. Если этот характер трудов Ф.И. Буслаева теперь и кажется несколько узким и не вмещает в себя всего содержания науки истории искусства, то в этом нельзя усматривать отрицательной стороны предмета, а наоборот – его положительную сторону, так как специально-русские древности и искусство, историко-сравнительным путем, приводились в связь с европейскими древностями и искусством. Везде, где только случай давал возможность, Ф.И. Буслаев устанавливал эту связь и опровергал ложные понятия, и представления о русском искусстве у западных ученых и у себя в России. В одной из своих статей, написанной в 1866 году, он собрал различные мнения иностранных ученых о русском искусстве и предложил их вниманию русской публики. Я не могу пройти молчанием этой характерной черты в деятельности Ф.И. Буслаева. Она указывает не только на возвышенную любовь к своему прошлому, но и на такую снисходительность к невежеству и самомнению иностранцев, которые указывают на положи­тельный результат его ученой деятельности. Он указывал и на тот факт, что и сами русские почерпают свои сведения из отзывов этих иностранцев о национальном русском искусстве.

Например, Карл Шнаазе, труд которого, «История образовательных искусств», сделался классическим европейским трудом, в своем отзыве о русском искусстве, как бы стремится вызвать враждебное недоверие и боязнь России. Здесь, мы находим и первобытную дикость нравов, и неспособность к восприятию христианских понятий, и необозримые степи и болота, и трескучий мороз, и полярные ночи без просвета, и титаническую борьбу с суровой при­родой и с дикими зверями, одним словом – все зверское, дикое и безотрадное сгруппировано вместе, чтобы дать следующую характеристику нравов: «отсюда смесь, как бы противоречащих качеств: наклонность к покойному досугу и к возбудительным чувственным удовольствиям, способность к механической работе при недостатке собственных идей и возвышенных порывов, почти сентиментальная мягкость чувств при грубой бесчувственности, колебание между благодушием и суровостью, между раболепием и патриархальным чувством равенства». Монголы дали окончательную отделку этому племени, которое отличается свойствами номадов. «Монголы», говорит автор, «не сооружали храмов, до­вольствуясь своими палатками, но они принесли в Россию плоды азиатской культуры из Китая, Индии и Персии. Так. образ., при варварском дворе монгольских ханов должна была образоваться пестрая смесь разных форм, в которой господствовал дух востока и особенно, северной Азии, с ее пестрой, затейливой и пышной роскошью. Не могло без того быть, чтобы русские князья и вельможи, вынужденные тогда по целым годам находиться при дворе ханов, не позаимствовались таким вкусом и чтобы не распространили его в своем отечестве. Таким образ., монгольский вкус с примесью китайского, лидийского, персидского, был водворен в Россию – и характер русского стиля готов. Русские города кажутся ему безобразной смесью куполов и башен, и русская архитектура даже хуже магометанской. Архитектурные здания отличаются своею пышностью, пестротой, произволом и влиянием чуждых форм и воззрений; церковные образа ужасают своей мрачностью, они боязливо придерживаются первобытного предания в силу деспотизма князей, которые приказали писать иконы так, как писал их монах XIV века Андрей Рублев. В русском искусстве не нашло себе соответствующей формы глубокое настроение духа, про­никающее всю жизнь и запечатлевающее чувством Божества. Божество является русскому в чувственных ужасающих формах. В Новгороде на одном изображении читалось: «смотри, как ужасен Господь твой» – этим вполне выра­жается чувство этого народа. Его благоговение основывается на страхе; ужасающее в его глазах подобает Божеству и заменяет красоту». Затем, он проводит параллель между русскими и армянами, и отдает предпочтение последним, распространяется о рабстве и свободе, прилагая эти идеи к религиозному русскому искусству, которое оказывается рабским, высказывая, что только свобода способствует развитию искусств.

Другой – Куглер, – думает, что русские покланяются не Божеству, а иконам, и потому одевают их в дорогие ризы, и что иконописцы соблюдают в своих иконах одна­жды навсегда установившиеся типы, причем русское искусство у него примыкает не к византийскому, а к магометанскому и индийскому, как и русские примыкают тоже к магометанам по своей культуре, и Василий Блаженный следует за турецкими и персидскими мечетями.

Третий – Эрнст Фёрстер. Он видит вот что: «Отклонение от стиля византийского или вернее, искажение его, представляет русский стиль, в котором скопление неправильных форм, нагроможденных одна на другую и произвол в сочетании частей, соединяются с безобразным родом куполов, в виде луковицы, помещаемых на церквах и башнях». Приводя подобные взгляды, основанные на невежестве западных историков искусства, Буслаев замечает: «я вовсе не имел бесполезного намерения доказывать общеизвестную истину, что иностранцы мало нас знают; но полагал, что принять к соображению эти мнения будет не бесполезно для того, чтобы по достоинству оценить их отголоски в нашем отечестве и вместе с тем, возвратить их, кому следует, по принадлежности. (89. Сборн. 1868).

И он очень многое возвратил по принадлежности на запад, но возвратил с тактом и эрудицией ученого, кото­рый, вскрывая истинную суть явления, заботится лишь о восстановлении правды.

В 1878 году вышла известная книга Виолле-ле-Дюка о русском искусстве. Это был знаток архитектуры, стилей, обладавший прекрасно развитым вкусом и особенно, занимавшийся орнаментом. В его книге повторяется все, что раньше приводилось об Индии, монголах и тому подобное. Разница лишь та, что Виолле-ле-Дюк, живя в России, близко ознакомившийся с русским старинным стилем иконописи, архитектуры, орнаментики, был поражен чрезвычайным разнообразием и красотой форм, роскошью, единством мысли и гармонией тонов русского орнамента и потому уже думал, что может написать историю русского искусства. Шаг за шагом разбирает Буслаев не только его воззрения на историю русского искусства, но и на связи его с иноземными искусствами, и, в конце концов, устанавливает пути движения художественных стилей из Болгарии, из Византии, откуда шли и наша образованность, и пись­менность. Этот результат ложится в основу истории русского искусства, как науки. Ф.И. Буслаев пришел к этому результату после основательного изучения западного искусства X, XI, XII веков, находившегося вполне под влиянием византийского искусства, после самого кропотливого сопоставления и сравнения форм, т. е., на основании сравни­тельно-исторического метода и это есть существенное приобретение нашей науки. Теперь, уже только через 20 лет, невозможны такие отзывы о русских древностях и искусстве, и наоборот, мы слышим нечто совершенно противоположное. Русское искусство для Буслаева было не только той сферой, где пресыщенный вкус ищет изящных форм, отдыхает на созерцании красивых и оригинальных форм и гармонии цветов, это была область, где он находил следы и целые области, рисовавшие быт, жизнь, стремления, все самые заветные думы и чувства древнего русского человека. Он следил историю русского искусства от самых первых его доступных для него шагов, начиная с X, XI века, когда Русь жила под культурным влиянием Византии, вплоть до сооружения памятника тысячелетия России в Новгороде и картин Репина, и современных художников. Сопоставляя, например, старинную русскую рукопись Псалтыри боярина Годунова 1602 года с Псалтырью Угличской, а затем с Хлудовской IX века, он видел то, чего не увидел еще европейский ученый, интересовавшийся византийским и русским искусством от IX–XVI веков. Дело в том, что на полях этих рукописей можно видеть множество картинок, поясняющих текст или толковых рисунков. Среди этих рисунков, соответствующих картинкам в наших печатных книгах, попадаются такие, которые представляют различные стихии, как, напр., четыре ветра или изображения рек, или солнца и луны под видом человеческих фигур. Русские мастера, изображавшие эти аллегории, были вполне освоены с подобного рода аллегориче­скими представлениями и вполне их понимали. Буслаев не только доказал, что в древней Руси были обычны эти аллегории, но что они были единственными в своем роде по близости, по свежести представления – к аллегориям, созданным гением древней Греции и вошли в сознание русского народа через посредство Византии. Таким образом, в складе самого мышления древне-русского человека открываются черты античной культуры и мифологии, вскрываются следы культурного воспитания, однородного с западно-европейским.

Но это только начало. Целым рядом монографий, Буслаев воссоздает перед нами картину единства древней Руси в области искусств с Европой. Он исследует настолько же символический язык нашей иконописи в связи с византийскими, как и европейскими началами, которые одни и те же для Европы средних веков, как и для России.

Исследуя иконопись, как общенародное искусство, он подмечает такие черты развития этого искусства, которые говорят о глубине народного религиозного творчества. В сложных лицевых иконах, он находит выражение глубоких богословских идей. Такие иконы неизвестны на западе и принадлежат, по преимуществу, духовной деятельности русского народа. Нигде, где бы он ни натолкнулся на подобное самостоятельное движение, он не успокаивается до тех пор, пока не объяснит в корне самого явления. Не закрывая глаз на то, что русская иконопись остается вся верна преданиям Византии, не тронута тем переворотом, который на западе известен под именем Эпохи Возрождения искусств, лишена натуральности, красоты форм, изящества и блеска жизни, как, напр., искусство итальянское или фран­цузское, он, как солидный исследователь, указывает на другие черты русской живописи, на ее важное достоинство и строгость, на истинно-религиозный характер этой живописи, утерянный живописью запада, слишком допустившей человеческие страсти и чувства в ту область, где господствует необъяснимая тайна божества, тайна религии и веры.

Это учение о русской иконописи, частью исторического характера, частью эстетического, остается, до сих пор, единственным учением в русской науке.

Совершенное удовлетворение чувствовал Буслаев, когда находил новые факты действительной, сильной и сознательной жизни древне-русского народа в искусстве. «Особенно приятно», говорит он, «в древне-русской литературе и искусстве остановиться на таких явлениях, в которых, более или менее, принимала участие фантазия народная и которые возникали, и развивались не случайно, не под чужим влиянием и не в тесных пределах, которыми ограничивались интересы наших древних писателей, а на более широких основах, определяемых нравственными и умственными интересами целого народа. К таким явлениям бесспорно принадлежат поэтические и живописные изображения Страшного Суда. В этих картинах выразились частью политические антипатии русского народа, частью его воззрения нравственные на роды греха, на его наказание». Статья о Страшном Суде вряд ли когда утеряет свою свежесть, поучительность.

Находясь в более выгодных условиях по отношению к источникам древне-русского искусства, которые по боль­шей части коренятся в византийском искусстве, Ф.И. Буслаев, понятно, опередил свое время во многих отделах своей науки и особенно, в отделе византийской иконографии, и до сих пор, представляющей сильную сторону трудов русских ученых. Он ясно видел, как мало значения имеют труды иностранных ученых по части изучения византийских иллюстрированных рукописей, заключающих обильный материал по иконографии и искусству. Он истратил большую часть своего времени на изучение этих богатств, хранящихся в библиотеках Европы и отсюда проистекает его замечательная эрудиция в изучении русской иконописи. Понятно, также, что только один из учеников Ф.И. Буслаева мог совершить труд воссоздания истории византийского искусства по миниатюрам греческих рукописей. Это сочинение Н.П. Кондакова оказалось настолько важным по своим руководящим положениям и разработке материала, что заслужило ему имя «творца истории византийского искусства», является настольной книгой всякого занимающегося, как византийским, так и русским, средневековым европейским искусством вообще, и переведено на французский язык. Нельзя обойти молчанием и того факта, что одно из первых сочинений о византийских памятниках Равенны появилось на немецком языке при непосредственном участии, и благодаря советам и указаниям Ф.И. Буслаева. Встретив за границей молодого ученого, Ж.П. Рихтера, он советовал ему заняться новым, чрезвычайно плодотворным предметом и посвятить себя изучению византийских мозаик города Равенны. Это сочинение было написано на немецком языке и посвящено Ф.И. Буслаеву.

Сам же Ф.И. Буслаев, в то же время, трудился над огромным сочинением по старинным русским иллюстрированным рукописям Апокалипсиса, сочинением, давшим ему европейское имя.

Помимо этих заслуг Ф.И. Буслаева перед европей­ской наукой, куда он внес трезвый, беспристрастный взгляд на русское искусство и историческую точку зрения на него, которую он обогатил исследованиями о русской иконописи и о лицевом Апокалипсисе, я не могу не указать на значение Ф.И. Буслаева в нашей художественной литературе, как художественного критика. Верный и чрезвычайно развитый, изучением европейского искусства, вкус, тонкое наблюдение, широта мысли и историческая точка зрения, вытекавшая из сравнительно-исторического изучения форм, были основными чертами его художественной критики.

Верность и тонкость художественного чутья Ф.И. Бу­слаева даже послужила однажды на пользу античной археологии. Увидевши раз, среди груды разбросанных предметов у графа Строганова, как он сам рассказывает в своих воспоминаниях, бронзовую статуэтку Аполлона, он тотчас оценил значение этой древности для реставрации известной Ватиканской статуи Аполлона Бельведерского. Он сообщил о своей находке известному ученому Стефани и последний, обнародовав ее, реставрировал левую руку и атрибут ее в Ватиканской статуе.

В своей области, он был одним из ученейших и образованнейших людей своего века, и потому, его художественно-критические статьи в нашей литературе, бедной серьезными трудами в этой области, имеют такое же руководящее значение, как произведения Лессинга в Германии и Тэна во Франции. Вряд ли можно во всей нашей литературе найти другие произведения, по глубине мысли и тонкости художественного анализа, равные таким произведениям его, как статьи о «Памятнике тысячелетия России» или «Задачи эстетической критики». Разбирая памятник тысячелетия России, Ф.И. Буслаев знакомит читателя с самим процессом художественного творчества, во второй же статье разбирает художественные направления второй половины XIX века. Особенно важно для русского, равно, как и для иностранца, первое из упомянутых произведений. Можно сказать, что оно является выражением самосознания русского общества в тысячелетнюю годовщину русской исторической жизни и останется таким навсегда. Деятельность Ф.И. Буслаева, ученая по своему характеру, таким образом, имела общественный интерес и значение. Он умел выйти из замкнутости ученого кабинета на встречу общественной мысли и делился с обществом результатами добытого им ценного знания. Он, именно, умел служить на пользу просвещению сам непосредственно собственно своими трудами, написанными языком, редким по своему изяществу и простоте. Изучение русской народности в ее стародавних памятниках поэзии, языка, искусства было в духе того времени, когда жил и писал Ф.И. Буслаев. Результаты его работ живо интересовали мыслящих людей и прямо поступали в жизнь, и в сознание общества. Пока он жил еще, наука и общество оценили всю значительность и полезность его долгой, и трудовой жизни. Та область, в которой работал Ф.И. Буслаев, роскошно процвела на основах, которые были им положены и куда он бросал первые яркие лучи света, теперь льются целые потоки его.