Иов и друзья его

(По поводу произведения Ф. Н. Глинки: Иов, свободное подражание священной книге Иова. С.-П.-Б. 1859 г.).

– «Горит гнев Мой на тебя и на двух друзей твоих за то, что вы не так верно говорили предо Мною, как раб Мой Иов. Итак, возьмите себе семь тельцов и семь овнов, и подите к рабу Моему Иову и принесите за себя всесожжение, и раб Мой Иов помолится за вас, ибо Я его только ходатайство приму, чтоб не сделать вам чего худого, за то, что вы не так верно говорили предо Мною, как раб Мой Иов» (Иов.42:7:8).

Произведение Ф. Н. Глинки: Иов, свободное подражание священной книге Иова – приводит нам на память нашу литературу конца прошлого столетия и начала нынешнего. Тогда наши поэты особенно любили обращаться к Библии, чтоб почерпать из нее вдохновение и настраивать свою лиру на те возвышенные тоны, какие задает она.... Привет тебе, прекрасное направление! Произведения, написанные в твоем духе, сближая ум, сердце и воображение с священными библейскими образами и картинами, живительно действуют па душу и возвышают ее над обыкновенною житейскою суетою. Далекие от обыкновенных, на каждом шагу нашей будничной жизни встречающихся явлений и событий, – а между тем дышащие духом, веяние которого отрадно каждому человеку, когда бы он ни жил, среди каких бы явлений и событий жизни ни находился, – они, эти библейские образы и картины, прямо говорят бессмертному духу человека, не возбуждая и не вызывая на опасную борьбу его чувственность. Для последней нет в них того горючего и воспламеняющего материала, которым живет и питается она... Привет тебе, прекрасное направление! Привет и тебе, новое, в наше время появившееся произведение в духе этого направления! И будь ты среди нас не эхом прошлого, уже отжившего времени, но громким призывом – продолжать служение священной поэзии!..

Целые тысячелетия отделяют нас от Иова и от того времени, когда он страдал и препирался с своими друзьями за свою правду пред Богом, и когда все это описано было в священной книге; тем не менее и человек настоящего времени может найти в содержании книги Иова такие уроки, которые прямо приложимы к насущным потребностям его жизни. Значит, переложение книги Иова на современный поэтический язык, вместе с чем она как бы приблизилась к настоящему времени, нужно считать явлением, замечательным не только в литературном отношении, но и в нравственном. Что же в книге Иова особенно приложимо к настоящему времени? Не будем распространяться о страданиях, которые перенес Иов с непоколебимою верою в Бога, так что сделался великим нравственным образцом для страдальцев всех веков: высокая поучительность книги Иова в этом отношении очевидна для каждого. Обратим внимание на другую, более внутреннюю сторону в этой книге. При гноище Иова, по поводу его ужасных страданий, подняты были великие вопросы относительно жизни и судьбы человека на земли и коренных законов Божия управления миром; решая столь важные вопросы, собеседники, кроме своих убеждений, обнаружили различные направления своей духовно-нравственной природы. Сам Господь благоволил принять участие в решении вопросов; но особенно важно то, что Он благоволил и произнести Свой суд над теми духовно-нравственными направлениями человеческой мысли и человеческого чувства, какие обнаружены людьми при гноище Иова. «Горит гнев Мой на тебя и на двух друзей твоих за то, что вы не так верно говорили предо Мною, как раб Мой Иов. Итак, возьмите себе семь тельцов и семь овнов и пойдите к рабу Моему Иову, и принесите за себя всесожжение, и раб Мой Иов помолится за вас, ибо Я его только ходатайство приму, чтоб не сделать вам чего худого, за то, что вы не так верно говорили предо Мною, как раб Мой Иов» (Иов.42:7:8). – Вот слова Господа к Елифазу, одному из друзей Иова; вот верховный суд Его! Неизменяем он, и, произнесенный в слух людей во времена давно минувшие, остается и доселе не ложным мерилом человеческой мысли и человеческого чувства, и каждое духовно-нравственное направление должно испытывать себя при свете этого непреложного суда. Свое время мы любим называть временем убеждений и направлений: поэтому книга Иова может быть для нас особенно поучительна в указанном отношении, и современные мудрецы, люди с направлением, люди убеждений, пусть чаще обращаются к этой книге, тщательно вникают в смысл речей Иова, Елифаза Феманского, Валдада Савхейского, Софара Минийского, Елиуа Бузитянина, определяют духовно-нравственное направление, выражающееся в речах этих лиц; затем пусть делают запросы себе и тому направлению, какому они сами следуют; сравнивают направление своей собственной нравственной природы с теми направлениями, какие обнаружились в беседах мудрецов пустыни, и, наконец, пусть решают в своей совести: какой суд Божий приложим к их направлению,– тот ли милостивый суд, который произнесен над Иовом, или тот грозный суд, который изречен Елифазу и друзьям его!..

Прежде нежели приступим к разъяснению тех направлений, какие обнаружились в беседах Иова и друзей его, – мы считаем нужным сделать несколько замечаний относительно обстоятельства, по поводу которого происходили беседы, и относительно самых собеседников. Обстоятельство было весьма важное. Муж праведный поражен был бедствиями с такою силою, полнотой и, наконец, с такою последовательностью, что никак нельзя было видеть тут один случай. Не забудем еще, что это происходило во времена сени, когда, по господствующему миросозерцанию, видимое и внешнее было образом невидимого и духовного, когда благоденствие и счастие признавалось знаком благочестия и праведности, а бедствия – неверности Богу и Его закону. Помня это, мы легко поймем, что бедственная судьба Иова необходимо должна была возбудить все духовные силы мыслящего и чувствующего человека, сосредоточить их и вообще привести человека в то состояние, когда он в своих действиях и словах начинает ясно проявлять, что он такое в существе своем, в самых сокровенных тайниках своей нравственной природы. Так действительно и было со всеми лицами, беседы которых представлены в книге Иова: речи их – самая задушевная и искренняя исповедь.

Теперь о самых лицах. Что касается до Иова, то в начале книги ясно и прямо определяется его высокое нравственное достоинство; оно засвидетельствовано и Самим Богом. В книге нет прямых засвидетельствований относительно друзей Иова; тем не менее из общего хода дела можем справедливо заключать и об их нравственном достоинстве. Они – друзья Иова, величайшего праведника: этого уже достаточно, чтобы признать их людьми богобоязненными и праведными. Они, пришедши к Иову и увидевши всю меру его бедствия, разодрали на себе одежды и посыпали головы свои песком: это – выражение их искреннего участия к Иову. Семь дней и семь ночей просидели они возле своего друга, не промолвив ни одного слова, – «ибо видели, что горесть его весьма велика» (Иов.2:13): здесь новое доказательство их искренней приязни к Иову. Но семидневное молчание, как показывают последующие продолжительные беседы, не было только знаком участия: в продолжение его, как мудрецы, друзья размышляли о бедственном состоянии Иова. Сам Иов смотрел на друзей, как на мудрецов, – и вот причина, почему их приход, их участие к его судьбе, наконец упорное семидневное молчание возбудили в нем, дотоле мирно успокоивавшемся на мысли о благости и вседержительстве Божием, такие потоки дум и чувств. В своих речах Иов нередко говорит и прямо, что он надеялся найти подкрепление и утешение в своих друзьях; следовательно, считал их способными на все это. Вообще, все обстоятельства дела говорят в пользу друзей Иова, все они располагают признавать их хотя сколько-нибудь подобными ему в духовно-нравственном отношении. Иное открылось, когда началась самая исповедь Иова и друзей его; когда, под влиянием великого обстоятельства, стало выступать наружу самое сокровенное и самое существенное в их нравственной природе. Тогда ясно обнаружилось, что, при единстве целей, при сходных благих побуждениях, Иов и друзья его следуют различным направлениям, и одно из этих направлений заслужило благоволительный отзыв Божий, а другое – грозный суд Его и требовало очистительной жертвы праведника. О, как часто повторяется это в человеческой жизни!

В чем же состоит различие направлений Иова и друзей его?

Начнем с самого Иова.

С удивительною полнотой и ясностью вся душа Иова и все ее сокровенные стремления обнаруживаются в первой речи его, которою начинаются беседы. Видя пред собою безмолвно-сидящими, в продолжении уже семи дней, своих друзей – мудрецов, и в этом их упорном молчании находя самое полное и явственное отображение своего ужасно бедственного состояния, Иов предался лютой скорби и проклял день своего рождения.

Погибни день, когда из чрева

На гибель вышел я на свет,

И ночь, которая сказала:

«Се в чреве зачат человек!»

И я записан в книгу жизни!

Угасни тот злосчастный день

Во тьме глухой и тени смерти!

Да будет мрачен он, как полночь,

И душен, как полдневный зной!

И ночь, в которую я зачат,

С тем днем, в который я рожден,

Изглади, Господи, изглади

Из книги тайные Своей,

Из лет, из круга годового!

И в той ночи да не взойдут

Утехи взоров–звезды неба

И миловидная луна!

С рассветом, свежестью богатым,

Заря, ты, в роскоши своей,

Не весели ее ни златом,

Ни пурпуром своих бровей!

Да будет ночь сия бесплодна,

Да будет вся она болезнь!..

Пусть томен, сумрачен, как бездны,

Повиснет свод над ней беззвездный!

Да ни единая жена,

В часы погибельной той ночи,

Страдальца в чреве не зачнет!

Страшно читать огненные слова этой скорби: но она – не вопль отчаяния, тем более – не вопль преступного ропота. Нет, это – только выражение на человеческом слове (и притом восточном), что вся мера бедствий живо ощущается, во всей ее ужасающей полноте, что ничто не укрывается от болеющего духа. Такое чувство может зародиться только в душе сосредоточенной, крепкой и мощной, которой не сгубят беды и противоречия жизни, – хотя и заставят скорбеть, страдать и вопиять от боли, – которая мужественно остановится на самом бедствии, чтоб в нем искать вразумления, подкрепления, утешения и проч. При определении душевного настроения Иова особенно важно то, что оп начинает с того, что – непосредственно пред ним, с того жизненного явления, которое охватило его. Уже в самом первом проявлении чувства скорби Иова можно – если не видеть ясно, то предполагать живое стремление мысли, силящейся освободиться от налегшего гнета и возвыситься до свободного и всестороннего созерцания жизненных явлений, с полным уразумением их верховного закона. Это стремление скоро обнаруживается явственно: от выражения личной лютой скорби Иов переходит к более общему размышлению о состоянии всех вообще скончавшихся сравнительно с бедственным состоянием живых – несчастливцев. – Живое или, лучше сказать, жизненное направление, состоящее в дружном и согласном действовании чувства и мысли и во взаимодействии мысли на чувство и чувства на мысль, какое видно в первой речи Иова, проявляется и во всех последующих его речах, и притом постепенно все с большею и большею силою и полнотою. Действительная жизнь и ее явления ни на одну минуту не ускользают от его пытливого внимания. Вот почему Иов так много останавливается па том, что он не отступал от путей Божиих, а жил по божественному закону; вот почему он подробно описывает свою праведную жизнь. В этих живых и подробных описаниях самый строгий судья не найдет ни малейшей тени хвастливости, не найдет также какого-нибудь затаенного ропота против десницы, поразившей его бедствиями: нет, в глазах Иова, его собственная праведная жизнь – данное, которое он внимательно разбирает, чтоб доискаться сокровенного смысла своей судьбы. С тою же самою целью и по тем же побуждениям, Иов останавливается вниманием на судьбе всех вообще людей, – на том, как и почему распределяются жребии человеческие. С тою же самою целью он обращается к видимой природе и исчисляет ее чудные явления, в которых видна премудрость Божия. Зорко и внимательно останавливаясь на всех явлениях жизни, Иов не забывает основного закона правды Божией, по которому – за добродетельную жизнь должно быть воздано благоденствием, а за пороки – достойным наказанием; равным образом он не отступает от ветхозаветного миросозерцания, но которому благоденствие есть знак благоволения Божия, а несчастия – отвержения. С одной стороны – памятование непреложного закона, а с другой – верность ветхозаветному взгляду на жизнь возбуждают в Иове энергию всех сил душевных: необычайная полнота страданий, по которой Иов справедливо признается прообразом Голгофского Страдальца, великое дерзновение, с каким он просит себе суда у Бога и как бы вызывает Его на состязание с собою, наконец пророческое озарение, в котором Иов прозрел, что он страдает по особому попущению Божию, что главный враг его – сам сатана, и что он из своей плоти узрит Бога, – все это было следствием того, что Иов, полно обозревавший все явления жизни, соображал их с основным законом, не находил прямjго соответствия между ним и своею судьбою и всеми силами своей души искал примирения. – Какая возвышенная цель, какой высокий полет!

Кроме всесторонности и широты взгляда на все предметы, кроме возвышенной цели стремления – и умом и чувством, Иов обнаруживает в своих речах высокиt нравственные достоинства. В живом сознании величия испытываемjго им предмета, Иов не надеется на свои собственные силы и постоянно ищет себе помощи. Пред ним – противники его, оспаривающие единственное его сокровище – его праведность: но и к ним он обращается с усердными просьбами о вразумлении истинном:

Друзья, богатые умом,

Меня в безумьи не вините!

Безумен я? – так обличите...

Я неразумен? – научите...

О, мудрена наука жизни!

Но я готов вам уступить,

В чем уступить по правде можно!

Ваш долг помочь и вразумить...

Не раз жалуется Иов, что он ошибся в своих друзьях, не найдя в них ожидаемой помощи и содействия: самая живая потребность в помощи других слышится в этих жалобах:

Увы мне!.. Братья вероломны

Спешат от ложа моего –

Все врознь, как токи снеговые,

Как своевольные ручьи

Без русла. От снегов рожденны,

Те ненадежные ручьи

Бегут, теряясь в бездорожье,

И первый яркий солнца луч

Их иссушает до поддонья,

И мнимой дорожа водой,

Вслед за скитальцами–ручьями,

Беспечно доверяя им,

В пустыни идут караваны

И погибают, заблудясь...

…

И я хотел бы воду жизни

И освежиться вами в жажде;

Но вместо сладких токов водных,

Пред несчастливцем появились

Вы уж иссякнувшим ручьем ...

А сколько пламенных молитв к Богу о вразумлении возносит Иов! Это смиренное, это высоко-нравственное сознание нужды в помощи, это живое и искреннее желание помощи – есть принадлежность и отличительное свойство людей всесторонних. Чем больше они видят пред собою, чем шире расстилается пред ними жизнь; тем яснее сознают они свою личную ограниченность и нужду в помощи. – Другая весьма важная и замечательная особенность в речах Иова та, что все они, от первой до последней, дышат полною любовью к друзьям, оспаривавшим праведность великого страдальца и высказывавшим самые обидные подозрения относительно его верности Богу, искренности и других добрых качеств. Иов с необычайною силою восстает против ошибочных мыслей друзей и беспощадно поражает их односторонность и ограниченность; но по отношению к самим противникам своим остается любящим другом. Это – также существенное свойство людей всесторонних; они только умеют отличать дело и слово человека от самого человека, и, преследуя слово и дело, если они несправедливы, щадить самого человека и сохранять к нему искреннюю любовь.

Речи трех друзей Иова, Елифаза, Валдада и Софара, сравнительно с речами Иова, отличаются спокойствием и кажущеюся рассудительностию. Но что это за спокойствие и что за рассудительность? Первый из друзей заговорил Елифаз; в его начальной речи высказано и общее содержание речей всех трех друзей, которое потом только несколько видоизменялось; в ней выразилось и то направление, какому следовали противники Иова. Начавши говорить после первой речи Иова, в которой великий страдалец изливал лютую скорбь своего сердца, Елифаз не заметил в ней самого возвышенного, именно – смелого порыва постигнуть пути жизни и судьбы человека на земли; в ней ему послышалась одна только скорбь, и притом недостойная человека. Он начал упреком:

.... Ты был мудрец;

Бывало – помнишь – ты советом

Живил, пленял сердца людей;

Ты шатким в мыслях был подпорой,

Скользящих словом укреплял,

Разноглагольных вел к единству

И разнодушных примирял.

Но самого едва коснулась

Беда пролетная перстом,

Ты и расслаб!

И вот – как мертвый!

От упрека Елифаз быстро переходит к обвинению, выражая его, впрочем, довольно осторожно. «Богобоязненность твоя, – говорит он, – не могла ли бы служить тебе подкреплением? И чистота путей твоих не была ли бы тебе, надеждою?» – (Иов.4:6). Очевидно, Елифаз начал рассуждать с Иовом с предъзанятыми мыслями, с созревшим предубеждением против страждущего друга: иначе, никак бы он не мог начать обвинением, не сделавши даже и попытки обстоятельно рассмотреть дело. Что же предубедило Елифаза против его друга? Он это тотчас сам объясняет. «Я видал, – говорит Елифаз, – что возделывающие горе и сеющие беды и пожинают оные. От дуновения Божия они погибли, от дыхания ноздрей Его исчезли» … «Глупца только убивает гнев Божий, и несмысленного умерщвляет ярость Его. Видел я, как глупец пустил корни, но вдруг и проклят дом его…» (Иов.4:7–10, 5:3–7). То есть: частные опыты прошлого Елифаз возводит в общий закон, который и прилагает к новому явлению жизни, не углубляясь в смысл этого явления и не задавая себе вопроса: вполне ли оно подходит под этот общий закон, и не служит ли к проявлению какого-либо нового, еще им недознаннаго закона? Кому не очевидно, что в таком роде мышления крайняя односторонность? Мир, особенно мир нравственный – человеческий с своими дивными судьбами отнюдь не машина, в урочное время повторяющая одно и тоже: поэтому судить о новых явлениях только по смыслу явлений прежних – значит насильно заграждать себе путь к духовному преспеянию, значит обрекать себя на нравственную косность, которая довольна уже найденным и открытым и которой лень простираться далее… Елифаз приводит и другое основание, по которому он решился заподозрить праведность своего друга. Как человек благочестивый, он получил откровение; таинственный голос сказал ему однажды:

Ужели можно человеку

Пред правдой Божьей правым быть?!

И можно ли, чтобы творенье

Явилось чище, чем Творец?!

И близкие к Нему не чисты,

И в светлых Ангелах Своих

Нашел Он пятна. Что же люди,

Скудельных храмин сих жильцы?

Они – приросшие к земному –

Обезображены грехом,

Как ткань изъеденная молью!

Их утро вносит в колыбель,

А вечер сносит их в могилу, –

И в кратком бытии они

До мудрости не дозревают. –

Здесь, в этом откровении, сообщается только мысль о неприступном величии и неизреченной святости Господа и о ничтожестве пред Ним всякого творения; но в глазах Елифаза это откровение служит и доказательством того, что Иов виновен пред Богом и своею преступною жизнью заслужил претерпеваемые бедствия. Очевидно для всякого, что такое приложение мысли откровения к Иову и его состоянию слишком неосновательно и произвольно. Нетрудно понять, как произошла такая не дальнозоркость: ум Елифаза занят только полученным откровением и не обращает должного внимания на явление действительной жизни; в следствие этого и не замечается им несоответствие между первым и последним. – Поспешно прилагая мысль откровения к Иову, Елифаз думает, что он защищает истину откровения, – а между тем, на самом-то деле, он идет против нее.

Когда человек начинает судить о новых явлениях действительной жизни по общим понятиям, составленным им же самим на основании опытов прошлого, или даже на основание откровенного учения, по принимаемого отвлеченно, без строгого соображения его с действительною жизнью, чрез которое смысл откровения разъясняется более и более: тогда, кроме односторонности и недальнозоркости, он обнаруживает такие недостатки, которые должно назвать уже собственно-нравственными. В виде тени, впрочем, не очень густой и мрачной, лежат эти недостатки и на речах Елифаза и двух друзей его, следующих одному с ним направлению. Первый из них – самоуверенность и гордость. Ограничившись в своих взглядах на жизнь общими понятиями и составив из этих понятий определенный замкнутый круг, в котором все пригнано одно к другому, все улажено и прилажено, – человек чувствует себя полным хозяином в этом кругу; то, что может ограничивать его самодовольство, что может напоминать об его личной слабости, заставляя снова передумывать прежде обдуманное, заботиться и стараться о расширении и восполнении своих умственных богатств, – действительную жизнь с ее многообразными явлениями, все новыми и новыми, он отодвинул от себя, или, вернее сказать, заслонил от себя своим замкнутым кругом.... Как же тут не родиться гордой самоуверенности? Случается, что действительная жизнь начинает слишком громко стучаться в стенки замкнутого круга, нарушая умственный покой его хозяина; чем же отвечает на этот стук самодовольный хозяин? Он является пред новыми явлениями жизни с готовыми понятиями; по самой своей общности, они кое-что объясняют и в новых явлениях; в следствие этого вера в общие – отвлеченные понятия укрепляется, больше и больше заглушается потребность уяснить и осветить их новым светом и дополнить новым, более глубоким смыслом: и таким образом человек доходит постепенно до самообольщенной уверенности, что он все для себя уяснил и нет нужды ему простираться далее. В силу этой слепой веры, человек решается быть судьею всего, решительно всего; не делает он исследований, производя свой суд: нет, он только произносит приговор, решительный и самоуверенно-смелый. В таком приговоре всегда вы найдете спокойствие и кажущуюся рассудительность, – потому что в основе его лежат общие, рассудочные понятия; но не ищите в нем жизни, глубины взгляда на дело и полной основательности. – Случается, что указанным теперь путем впадает в умственную самоуверенность и гордость человек благонамеренный, с добрыми побуждениями и благими целями –служить истине. Но от нравственного падения не спасает его и благонамеренность; напротив, она даже иногда завлекает его дальше и дальше по скользкому пути. И вот причина: сознавая в себе добрые побуждения, человек еще больше доверяет себе и общим – отвлеченным понятиям, заслоняющим от него действительную жизнь, а вместе с тем, в своих приговорах, делается еще смелее и решительнее.... Но мы много распространились о самоуверенности и гордости людей односторонних, и забыли друзей Иова. Этот недостаток, в виде легкой тени, лежит и на их речах. Прислушайтесь: как и чем они начинают свои беседы с Иовом? Елифаз начал: «не тяжело ли тебе будет, если скажем тебе слово? Но воспретить речам кто может (Иов.4:2)?» Смысл этих слов хорошо передает наш поэт:

Сказать ли мне? Но я боюся,

Что горькому – тебе горька

Покажется беседа правды.

Но можно ль чувство удержать?

Оно кипит и просит слова –

И я скажу...

Очень сходно с Елифазом начал Валдад: «долго ли ты будешь так говорить? Слова уст твоих – сильный ветр (Иов.8:2)». Еще с большею самоуверенностью начал Софар: «разве нет ответа на многословие, и человек с велеречивыми устами нрав? Твое пустословие заставит ли молчать мужей? Ты богохульствуешь, – и разве некому тебя посрамить (Иов.11:2:3)?» Пересмотрите все речи друзей Иова, – и вы выгоду найдете этот же решительный тон. Что означает он? Нам это объясняет Иов. Он говорит своим друзьям, выслушавши от каждого из них по обличению: «точно так!.. Вы –только и люди, и с вами умрет премудрость (Иов.12:2)!» К этому отзыву прибавлять ничего не нужно: он очень ясен и понятен. – В речах друзей Иова весьма замечательно то, что все они направлены как бы в защиту Бога; в этом отношении они весьма много различаются от речей Иова. Какая благонамеренность! какая чистота и высота помыслов! какое благочестие! –может воскликнуть, читая речи друзей Иова, человек недальновидный, неумеющий вникать во все тонкие и едва уловимые оттенки человеческой нравственности. Но Иов до наготы разоблачает эту кажущуюся благонамеренность и полно определяет ее нравственное достоинство. «Выслушайте упрек мой, – говорит он, – и примите укоризны из уст моих. Надлежало ли вам в пользу Божию говорить неправду и для Него говорить ложь? Надлежало ли вам быть пристрастными для Него и за Бога так препираться? Хорошо ли будет, когда Он исследует вас? Обманете ли вы Его, как обманывают человека. Он вас строго накажет, хотя вы и держите скрытно Его сторону (Иов.13:6–11)». Приведем это замечательное место еще словами нашего поэта:

Что ваши речи? Ветер в поле!

Да нужны ль речи ваши Богу

И нужны ль сами вы Ему

В заступники? Или без вас,

Красноглаголивых, Бог власти

Не властен дать мне правый суд?

Знать, вы хотите приласкаться

К Творцу – Всеведцу?

Мните ли – Он,

Как смертный, с лаской примет ласку?

Нет, островзорый, Он насквозь

Провидит души.... Кто вы, други?

Скудель повапленая – вы!

К чему хитросплетенье речи?

Вы золотите тлен и прах,

Вы защищаете неправду, –

Когда стараетесь оспорить

Любви и веры правоту –

Одно сокровище страдальца!..

Недаром Иов восстает с такою силою против того, что друзья его приняли на себя дело самозванных защитников Бога и в своих речах «держали скрытно Его сторону». – При ограниченном и одностороннем взгляде на жизнь, без должного внимания в ее явления, – самые понятия о Боге были у друзей Иова ограниченны; и эти-то понятия они и защищали. Строго говоря, они защищали не Бога, но свои собственные понятия о Нем; они защищали еще свое личное нерасположение углубить и уяснить свои понятия о Боге чрез вникание в смысл совершающихся пред ними явлений. А между тем сами думали они, что защищают Бога, – и эта обманчивая дума, эта уверенность в собственной благонамеренности придавала им и их речам ту самоуверенность, с какою они оспаривали в Иове

Любви и веры правоту –

Одно сокровище страдальца.

Другой нравственный недостаток, вкрадывающийся в душу человека, судящего о новых явлениях жизни только по общим понятиям, составленным на основании опытов прошлого, или на основании откровенного учения, но принимаемого отвлеченно, без строгого и внимательного соображения с действительною жизнью, – черствость чувства, ослабление любви, а при встрече с мыслями и взглядами несогласными, полная враждебность. Эго отчасти уже бывает следствием предшествующего недостатка, гордой самоуверенности в мышлении, которая всегда сушит сердце человека. Есть и другая причина этого печального явления в человеческой жизни. Питательность нашему чувству и сердцу дает действительная жизнь с своими частными явлениями. Как опыт показывает, мы, обыкновенно, размышляем довольно спокойно о бедствиях, постигающих род человеческий; но вот пред нами –частные люди, нам известные, которых постигло несчастие, – и это несчастие мы знаем со всеми его подробностями: наше спокойствие нарушается, наше сердце начинает волноваться живым чувством. – Но особенность людей, судящих с высоты общих, отвлеченных понятий, в том и состоит, что они отдаляются от действительности и ее явлений. Вместе с этим они лишают свое сердце живительной пищи, которая поддерживает в нем и постепенно увеличивает его жар. Встречают эти люди, положим, бедняка, стесненного нуждами разного рода: что-же, чувство ли сострадания рождается в них при виде его? вникают ли они в его положение? спешат ли помочь делом или, по крайней мере, выражением искреннего участия? Нет, сообразно коренному настроению их души, в них начинает говорить и действовать не сердце, а рассудок. – «Какая причина такого бедственного состояния?» – прежде всего задают они вопрос. И в ответ на этот мудрый и уместный вопрос в их голове начинается выкладка общих – нравственных понятий: припоминаются им в стройном, логическом порядке разнородные причины человеческих бедствий – уклонение от общего нравственного порядка в жизни, страстные увлечения, неумеренность и пр. и пр. И таким образом, стоящий пред ними, живой, бедствующий человек делается для них только поводом к этой выкладке, и за нею, за ее вычурными узорами, он совершенно исчезает для них. – Может ли же он найти истинное – сердечное участие, деятельную помощь!! Вообще, в глазах людей, судящих с высоты общих понятий, живой человек и отвлеченное понятие как-то странно уравниваются; а при дальнейшем шествии по этому ложному пути, ради отвлеченного понятия даже жертвуется живым человеком. Если же этот живой человек, во имя правого личного чувства, решится словом или делом восстать против отвлеченного понятия: о, какая иногда вражда закипает против него! Но мы опять заговорились и забыли друзей Иова... Обратите внимание, как начали они свои беседы с Иовом и как продолжали. В первой речи Елифаза видна осторожность и некоторое старание – пощадить личное чувство Иова: обвинение Иова в преступлениях пред Богом высказывается им, как подозрение, в виде предположения. Притом Елифаз не решается сам утвердить свое предположение, а предоставляет это совести самого Иова: видно, что Елифаз еще помнил в обличаемом друга. По сравните с этою речью то, что должен был выслушать Иов от Елифаза, когда он стал говорить в последний раз: здесь содержание и тон речи таковы, как будто пред Елифазом прямо – уличенный преступник и притом его личный враг.

Зачем пред Богом и людьми

Таиться? Разве не грешил?

Не брал ли с должников залога,

И не сдирал ли с них одежд, –

Когда платить им нечем было?

Ты шел на них с грозой и силой!

А бедным часто ль помогал?

Охотно ль путникам, в день жажды,

Прохладу в чаше подавал?

И у боровшегося с гладом

Не отводил ли хлеб от уст?

Бессильным сдобренный участок –

Его родимый уголок,

Отняв, ты отдавал могущим...

Ты вдов безжалостно толкал,

Сирот их нагло утеснял, –

И Богу жаловались дети...

Вот от чего всё сети, сети

Тебя окинули, и страх

К тебе, как буря, в душу рвется,

И мрак одел тебя… И ты,

Слепец, не видишь вод бегущих

И окружающих тебя!

Не там ли Бог в выси надзвездной?

Не Он ли водит небеса?..

Но ты сказал знать:

«Богу ль ведать

Событья тайные земли?

Ужель сквозь толщу облак темных

Земное может видеть Он?

Я – здесь, Бог там – за облаками:

Мы друг от друга далеки!»

Таже последовательность замечается и в речах прочих друзей Иова: по мере того как, с продолжением беседы, ослабевает в них сила убедительности и доказательности, – ярче и ярче выступает черствость чувства. В своих последних, цветных речах Иов собрал все, что поддерживало в нем порывы его духа вперед, к разъяснению своей таинственной судьбы, помимо господствовавших тогда взглядов на человеческую жизнь, и высказал таившееся в глубине его души с непобедимою силою искренности и убедительности. Нельзя было противустоять ему более, – и все три друга, мудрецы, «признали его правым». – Но весьма замечательно: ни один из них не высказал прямо Иову своего признания... Тень, омрачавшая их души во время бесед с другом и отражавшаяся на их речах, не слетела совершенно с их душ вместе с искренним признанием и требовала очистительной жертвы. – Значит, нравственные недостатки глубже укореняются в душе, чем заблуждения ума, – от которых они часто происходят.

Когда три друга Иова, признав его правым, замолчали, – против страдальца выступил некто Елиуй или, как называет его наш поэт, Елигу. В повествовательной части книги Иова ничего не было сказано об этом лице; поэтому появление его с первого взгляда может показаться несколько неожиданным. Действительно, в новейших толкованиях па книгу Иова много гаданий и предположений относительно Елиуя; есть даже мнение, что это не человек, а Ангел, предваряющий явление Бога. Чтобы понять личность Елиуя настоящим образом, без всяких более или менее произвольных предположений и гаданий, – для этого нужно только представить описываемое в книге событие с теми частными подробностями, которые непременно должны быть и о которых умолчано в ней. Три друга Иова были цари или начальники племен; они пришли навестить своего страждущего друга не одни; с каждым из них, конечно, пришло достаточное число спутников. Это вполне сообразно и с их значением среди своих племен и вообще с духом востока. – Елиуй был из числа этих спутников, свидетелей и слушателей спора, происходившего между Иовом и его друзьями. Все они должны были принимать самое живое участие в этом споре, – хотя и молчали, по уважению к летам и высокому сану собеседников. Когда же последние замолкли, – можно было и им, не нарушая законов восточного приличия, высказать свое мнение. Это и сделал Елиуй, может быть, более пылкий из всех свидетелей и слушателей спора. – Таким образом, по нашему мнению, на Елиуя должно смотреть, как на представителя всех свидетелей беседы между Иовом и его друзьями-мудрецами; устами этого пламенного юноши высказалось то, как смотрели на судьбу Иова и на его состязание с друзьями все эти свидетели. – Понятно теперь, какое важное значение в целой книге имеют речи Елиуя: в его голосе – целый хор голосов, заявляющий мнение большинства... Что же заявил этот голос?

Елиуй ничего не сказал нового; все три речи его, со стороны содержания, повторение речей уже замолкнувших друзей Иова. Но тон, каким говорит Елиуй, уже не тот: что лежало легкою тенью на речах трех друзей Иова, – то лежит уже тенью густою па речах Елиуя. Мы говорим о самоуверенности и черствости чувства. Он выступает пред Иова, не как собеседник, но как учитель, и по праву учителя, почти во имя Божие, требует от Иова внимания к своим словам. Друзья Иова-мудрецы только ссылались на откровение для подтверждения своих суждений; Елиуй прямо выдает себя за вдохновенного пророка, истолкователя воли Божией, одного из тысячи, которого Сам Бог послал, чтоб указать человеку (разумеется Иов) долг его (Иов.33:23:24). Чувство некоторой неприязненности к Иову в друзьях прикрывалось их ревностью по Боге и Его правде; Елиуй является пред Иовом, одушевленный чувством гнева как против Иова, так и против замолкнувших друзей его. «Когда оные три мужа, –говорится об Елиуе, – перестали отвечать Иову, потому что он в глазах их казался прав; тогда воспылал гнев Елиуя, сына Варахиилова, Бузитянина, из племени Рамова. На Иова воспылал гнев его за то, что он оправдывал себя пред Богом; а на трех друзей воспылал гнев его за то, что они не нашли что отвечать, – а между тем обвиняли Иова» (Иов.32:1–9). Вообще отношение Елиуя к трем друзьям Иова и отношение его речей к речам последних можно определить следующим сравнением. С высоты раздается удар грома; страшен он, но его звук представляет много гармонических переливов в тонах и не лишен приятности; тот же звук из ясных и просторных струй воздушных переходит в тесные горные ущелья и, ударяясь о жесткий гранит, повторяется: но нет уже в нем прежней гармонии, – а все резко, жестко, глухо и отрывочно. Речи Елиуя похожи на этот, повторяющийся в ущельях гор, раскат грома. – Они остались без ответа со стороны Иова... Да и что было отвечать на них? Да и как было отвечать? Ответ на речи, одушевленные чувством гнева, звучащие самыми высокими нотами самоуверенности, повел бы не к решению вопроса, а только к большему и большему спору. Теперь, когда мудрейшие из противников Иова, способные понять и оценить его праведность и действительно признавшие его правым, молчали, не находя в себе нравственного мужества прямо и открыто высказать свое признание, – а из среды свидетелей беседы мудрецов поднялся голос, делавший опасным продолжение беседы, – один только Бог мог оправдать пред людьми великого страдальца и положить конец духовному волнению, восколебавшему людей.

И Он, никогда не допускающий искуситься человеку свыше его сил, явился. – Это явление Божие, уже само по себе рассматриваемое, без отношения к речам, обращенным к страдальцу, было торжественным оправданием Иова, как исполнение желания, неоднократно выраженного им во время состязания с друзьями, – как очевидное и наглядное доказательство Божия благоволения к праведнику, несправедливо осуждаемому людьми. – Столь же полное оправдание Иова заключалось и в тех речах, какие сподобился услышать он из уст явившегося Господа. – Они требуют некоторого пояснения; а для этого пояснения мы должны обратиться несколько назад.

Последние речи Иова, которыми он заставил умолкнуть своих друзей, составляют полное и ясное изложение убеждений Иова, изложение всего того, чего он достиг, исследуя свою таинственную судьбу. Здесь Иов представил описание премудрости. «Премудрость где обретается и где место разума?» – говорил он. «Не знает человек цены ее (т. е. премудрости), и она не обретается на земле живых. Бездна говорит: не во мне она; и море говорит: нет у меня. Нельзя дать за нее сокровища, и в уплату за нее нельзя отвесить серебра. Не оценивается она офирским золотом, драгоценным ониксом и сапфиром… Откуда же приходит премудрость и где место разума? Сокрыта она от очей всего живущего, и от птиц небесных утаена. Аваддон и смерть говорят: ушами нашими мы слышали слух об ней. Един Бог знает путь к ней, и Он ведает место ее… А человеку сказал: се, страх Божий есть премудрость, а удаление от зла разум» (Иов.28:12–28). – В этом изображении премудрости Иов выразил основание всех своих стремлений и всех своих чаяний относительно себя и своей судьбы. – Необъятна премудрость: следовательно, никогда-никогда человек не может достигнуть такого предела, когда бы он мог сказать сам себе: довольно, путь кончен, цель достигнута! Но он должен постоянно идти и постоянно искать премудрости и стремиться к ней. Необъятна и неисследима премудрость, один только Бог «видел ее и исчислил ее, поставил ее (пред Собою) и обозрел ее»: следовательно, по ее сокровенным законам, может быть совершенно соглашено то , что ограниченному человеку представляется противоречащим (как например, в судьбе самого Иова – его праведность и бедственное состояние), и человек никак не должен, ради примирения представляющихся ему противоречий, отвергать одно, чтобы удержать и защитить другое (как делали друзья Иова), – но должен искать истинного и полного примирения, и для этого продолжать идти по бесконечному пути к таинственным чертогам премудрости, пользуясь указаниями мудрых руководителей: страха Божия и нравственного чувства. Таково основание убеждений Иова и его стремлений. Но так как сам Иов находился среди великих противоречий жизни и так как сам он, с своею загадочною судьбою, был предметом спора, – то это основание и для него самого, для его полного успокоения, имело нужду в подкреплении и утверждении. Побуждаемый неотступным желанием найти такое подкрепление, Иов от изображения премудрости снова обратился к рассмотрению и описанию своей жизни, как прошлой счастливой, так и настоящей бедственной (гл. 29). Друзья- мудрецы согласились с Иовом, но упорно молчали и не подкрепили его своим признанием. Это искомое Иовом подкрепление, это вожделенное для него утверждение доставили великому страдальцу речи Господа. В них изображается неисследимая премудрость Божия в сравнении с ограниченностью человека и неизглаголанное Его всемогущество в сравнении с слабостью человека. Что такое оба эти изображения? Они – утверждение божественным авторитетом мыслей Иова о премудрости и – всего того, что он основывал на этих мыслях. После такого утверждения не могло быть места никакому сомнению и колебанию. Вот почему слова Господа доставили Иову такую небесную радость, радость, может быть, большую, чем какую он ощутил, снова получив от благодеющей десницы Божией потерянное имущество в удвоенном количестве, и детей – в прежнем числе!

Оправдав Иова и его стремления, Господь обратился с речью и к друзьям его. Но мы уже знаем эту речь, и смысл ее не требует никаких пояснений.

Обращаемся к произведению Ф. Н. Глинки, которое дало нам случай и повод к рассмотрению бесед Иова и друзей его и к определению тех направлений, какие обнаружены в этих беседах; обращаемся с тою целью, чтоб кратко проследить его от начала до конца и сделать несколько замечаний относительно его достоинства.

Нашему поэту давным-давно известна Библия, как сокровищница священной поэзии, и он своими «опытами священной поэзии» давно доказал, что умеет пользоваться этой сокровищницей, умеет брать из нее хранящиеся в ней перлы и представлять их в новой, но свойственной им, оправе. – «Иов» служит новым тому доказательством. – В посвящении своего труда своей жене, служащем вместе и предисловием, поэт говорит, что руководило его к уразумению во многих отношениях таинственного смысла книги Иова. Это – сроднение с душою страдальца Иова, – сроднение, происшедшее под влиянием обстоятельств собственной жизни поэта. Когда произошло это сроднение, –говорит поэт, – «века исчезли, расстояния не стало. Я видел, я осязал раны многострадального, я вслушался в его жалобы томные, однообразные, как пустыни каменистой Аравии, и – мне показалось: я понял его муки, разгадал тайны скорби, непостижимой для счастливцев мира.» – Поэт не обманулся, вверившись такому руководству. Страдание человека на земле – главное содержание книги Иова, и, следовательно, чтобы понять ее, – для этого нужно сочувствовать страданию.

В общем расположении содержания поэт следует подлиннику; но в частностях позволяет себе делать некоторые отступления. «Свободное подражание» книге Иова начинается прологом, в котором изображается, каким образом Иов, по клеветам сатаны, обречен был волею Бога на лишения и бедствия. В книге это описано кратко; между тем в подражании довольно пространно. – Описывая действия, совершавшиеся на небе –

В пространствах горних и священных –

поэт помнил о человеке, страждущем на земле, – и это памятование дало ему возможность краткое сказание подлинника восполнить некоторыми подробностями. В уста Господа вложены слова отеческой любви к человеку вообще и к Иову в частности; подробно описан сатана, исконный враг человека, главная причина всех его страданий; в его уста вложены слова клеветы на человека праведного и худо скрываемой злобы против него.

За прологом следует (на 42 главах) изображение Иова во дни его страданий до того времени, когда Господь из Своих Собственных уст оправдал пред людьми праведника, – Священная поэма (так назовем произведение Ф. Н. Глинки) начинается описанием людного града среди пустыни, с его шумом и хлопотливою суетнею. Это описание, довольно краткое и общее, очень много оттеняет следующее за ним описание Иова, пораженного проказою, изверженного из города и всеми забытого. Изобразив Иова в его бедственном состоянии, поэт передает его беседы, сначала краткую – с женою, а потом продолжительные – с друзьями. – Беседы Иова с друзьями в подлиннике суть не что иное, как длинный ряд описаний – бедствий человека, наказаний, постигающих нечестивого, благоденствия праведных, премудрости, всемогущества и благости Божией и пр. и пр. Смысл и взаимная связь этих описаний открываются чрез сопоставление их между собою. Передавая такого рода беседы, весьма легко опустить из виду ту, едва уловимую, нить мысли, которая проходит в них. Эта нить нигде не опущена нашим поэтом при передаче бесед Иова и его друзей; а в некоторых местах он даже видимо старался сделать эту нить особенно ясною и понятною, прибавляя к какой-либо картине или образу толкование. В следствие этого последовательность в беседах Иова и друзей – именно: постепенное нравственное возмужание Иова и постепенное ослабление его друзей – переданы в свободном подражании очень ясно. Но и личное чувство поэта отразилось при передаче этих бесед. Описание бедствий и страданий людей, жалобы и вопли страждущего человека переданы и с большею полнотою и, кажется, с большим сочувствием.

Что мы сказали относительно беседы Иова и друзей его, – того мы не можем сказать относительно речей Елиуя или Елигу, как его называет поэт. – Это лицо представлено не в том свете, в каком-бы нужно его представить, ближе держась подлинника. – Сам Елиуй выдавал себя за учителя как Иова, так и друзей его, за пророка и посланника Божия; но на самом деле он не был таким, а был только в высшей степени самоуверенным и пылким юношей. Между тем поэт поверил ему и его отзывам о себе самом и представил его чем-то вроде действительного пророка. Как произошло это, – мы не беремся объяснить. Одно подстрочное замечание, где Елигу назван существом полу-земным (стр. 159) позволяет предполагать, что в этом случае на поэта имела влияние существующая в Германии теория, по которой Елиуй – не человек, а Ангел. В самоуверенном юноше представляя вдохновенного пророка, поэт или вовсе выкинул или ослабил все то в его речах, в чем проявлялась его юношеская самоуверенность и хвастливость; самые жесткие его упреки Иову превратил в советы, дышащие умеренностью и истинною мудростью; его намекам, направленным прямо и лично против Иова, придал смысл размышлений о человеке вообще и , наконец, представил в самом ясном свете действительно прекрасные мысли Елиуя о Боге и Его всемогуществе. Неровность, отсутствие строгой последовательности и связи, недосказки, быстрые переходы от одного предмета к другому, наконец, особенная энергия, какими отличаются речи Елиуя, без сомнения, много способствовали тому, что он «в свободном подражании» представлен столь далеким от подлинника. – Но если вы не станете сличать Елигу «свободного подражания» с Елиуем книги Иова, – то вполне будете удовлетворены Елигу, так полно и художественно очерчено это лицо. Те страницы, где изложены его речи, в художественном отношении едва ли не лучшие страницы из всего «свободного подражания».

Явление Господа и Его суд над Иовом и его друзьями – составляют особенное отделение в «свободном подражании». Действия и слова людей поэт признал нужным отделить от действий и слов Божиих: мысль прекрасная и глубокая! Но как и чем он отделил? Описанием безмолвия и тишины пустыни пред грозным явлением Божиим. – Если такое описание хорошо идет и соответствует последующему, – то с предыдущим оно находится в самом резком разрыве. – Там наше внимание, так сказать, поглощено было судьбою человека; после речей Елиуя мы с особенным напряжением ожидаем, чем решится она: и вдруг встречаем довольно пространное описание природы и разных животных. Но дальнейшее с избытком нас вознаграждает за это некоторое насилие нашему вниманию. Изображая мятущуюся природу – пред лицом являющегося Господа, поэт вспомнил о человеке, и именно о том человеке, которым преимущественно занято наше внимание, об Иове, и представил его с предчувствием радости среди этого всеобщего смятения. Эго изображение запечатлено высокими красотами поэзии. Мы его здесь выписываем:

Вдруг что-то черное мелькнуло,

Как язва, на краю небес,

Растет, растет, все ближе, ближе,

И солнце, потеряв лучи,

Побагровело, зашаталось

И покатилось в море туч,

Как тусклый шар, налитый кровью...

Пустыни обнял тайный страх;

Но тишина везде, как в гробе.

И ветры спят.... Кругом полны

Предчувствием и ожиданьем

Земля и люди....

Иов встал;

Опершись тлеющей рукою

О землю, скорбно он вздохнул

И сел на одр; но очи прямо,

Чего-то взорами ища,

В голубоватый сумрак дали

перил на север:

– «Там..,. Оно там!...»

Страдалец говорил;

«Смотрите!

Туда достигнет ли ваш взор? –

Я вижу выси Божьих гор:

Там чудная Его держава!..»

И вот завеса раздралась:

Раскрылись вдруг гроза и слава,

И, не вмещаясь в небесах,

Они отхлынули в громах,

И звук раскатистый, железный

Задребезжал в пещерных безднах...

– «Смотрите: – молния зажглась

И стала огненной змеею;

Змея сомкнулась в светлый круг –

Симвóл веков!.. В Нем нет начала; –

В Нем нет конца: Он весь живой! –

Он жизнь, Он слит из жизни вечной,

И веет из Него ко мне

Какой-то радостью сердечной...

Но берегитесь!.. Вот Симун!..

Бежит он с страшной быстротою...»

И набежал... и мглой густою

Опеленило грудь земли,

Заволокло всю чашу неба:

День смеркнул. Вдруг в выси – пожар!..

Мы не будем распространяться о том, какая высокая идея – представить праведника, среди смятения природы, радостно и весело сретающего Господа; скажем только для пояснения представленного изображения, что хотя оно «в свободном подражании» есть дополнение к краткому замечанию подлинника о вихре, из которого Бог говорил Иову, но совершенно соответствует его духу и смыслу. – Иов от всей души желал явления Божия и много раз выражал это желание; его душа, полная любви к Бегу, предчувствовала, что Он, весь –любовь, не презрит ее мольбы и чаяния; поэтому, с того самого мгновения, как начало проявляться и обнаруживаться присутствие Божие, – Иов должен был оживиться во всем своем существе и почувствовать великую духовную радость, хотя, может быть, и выразил ее иначе, нежели как представляет нам поэт в своем истинно-художественном добавлении. В переложении речей Господа наш поэт близок к подлиннику: величественный и в тоже время милостиво-снисходительный тон их удержан; допущенные в них распространения в изображении некоторых отдельных предметов придали им большую определенность, но не лишили речи той живости, какою они отлетаются в подлиннике.

Произведение Ф. Н. Глинки заключается эпилогом, состоящим из двух отделений. В первом изображен Иов, снова благословенный от Бога семейным счастием и богатством. Во втором отделении, весьма кратком, говорится о тех воспоминаниях, какие сохранялись (и сохраняются) между людьми об Иове и его страданиях. Таким образом читатель закрывает книгу Ф. Н. Глинки с отрадною мыслью о никогда не умирающей памяти праведника.