Выводы материализма в вопросе о происхождении мира перед судом строго научного естествознания

Материализм никогда не был направлением мысли, самостоятельно развившейся в данную систему. В древнем Греко-Римском мире материализм сложился в более или менее определённое направление под влиянием философских идей Демокрита и Эпикура. Но вот эти философские идеи теряют свой кредит и материализм надолго замирает в истории мысли человеческой. Он возрождается во времена французских энциклопедистов, но опять потому, что литература этой эпохи своим характером благоприятствовала его появлению; отсюда – как прежде в древнем Греко-Римском мире он облекается в одежду философии, так здесь он внедряется и разносится в обществе чрез собственно литературные сочинения. Эпоха Гегеля подняла философию на высоту, на которой она никогда, быть может, ещё не стояла и материализм снова пользуется такими успехами философии для своих собственных успехов.

Под видом философских идей он проводит и распространяет свои идеи (Фейербах и др.). Наконец, как реакция крайнему идеализму Гегелевой эпохи является особенно сильное развитие наук точных – естественных. Важность изучения точных наук теперь стала аксиомою, естествознание в короткое время сделало значительные успехи, общество с такою же силою заинтересовалось естествознанием, как прежде интересовалось философией Гегеля. Материализм с своей стороны вступает в новый путь, он терпит новую метаморфозу, облекается в доспехи естествознания, хочет отожествить, себя с ним, – а от имени и под именем естествознания распространяет свои воззрения. Отсюда видно, что материализм есть, так сказать, явление паразитное, он силён чужою силою. Но это ещё не значит, что он сам по себе есть явление лишённое всякого значения. По крайней мере, последняя форма материалистической пропаганды от имени естественных, наук есть едва ли не выгоднейшая из всех предшествующих форм его для его успехов и с этим едва ли не наиболее опасная для умов. Потому что здесь материализм, по-видимому, в самом деле становится как будто на своей родной почве; он всегда провозглашал себя поборником объяснений сущности мира и его явлений причинами естественными, с такими же целями является и естествознание. Отожествляя себя с науками естественными, материализм уже, без всякого сомнения, делает их орудием для выполнения своей задачи. Материализм думает все данные научного опыта естествознания обратить в свою пользу и незыблемо основать на них своё господство над умами. Материалисту кажется, что если где, то в особенности здесь высказывается со всею ясностию его принцип, что все произошло исключительно из материи и нет нужды прибегать для объяснения бытия мира ни к какому сверхъестественному началу. Фогт от имени естественных наук объявляет, что «материя должна быть нами признаваема столь же мало созданною, как и натуральные законы; та и другие, по нему, суть взаимно обусловливающие себя вещи, не имеющие своим виновником никого третьего». Также и Молешотт, во имя тех же естественных наук, провозглашает: «всемогущество Творца стоит в неразрешимом противоречии с натуральными законами»¹.

И в гордом самообольщении материализм думает, что и небо, и земля, и мир живых существ, населяющих землю, всё возвещает одну и ту же материалистическую истину, что сама материя есть Бог. Астрономические наблюдения, геологические исследования, науку о существах органических, – всё материализм хочет обратить для доказательства своего суемудрия. Астрономии материализм поручает дать исключительно естественное объяснение бытия и происхождения всей вселенной вообще; геологии – образования земного шара, как неорганического целого; наук об органических существах – царства существ органических. Каждая из указанных, естественных, наук должна, по требованию материализма, приносить свою дань ему, так или иначе послужить делу разрушения воззрений, основанных на учении откровенном о сотворении мира. Но насколько оправдываются надежды материализма в этом отношении? На этот вопрос мы дадим ответ в нашем обозрении действительных научных данных о происхождении мира, находимых:

1) в области астрономии,

2) в области геологии,

3) в области наук о существах мира органического, и собственно биологии, насколько она предлагает факты материализму для решения вопроса о первоначальном происхождении организмов.

С этим мы обозрим материализм, облеченный во всеоружие наук естественных и посягающий на откровенное учение о творении, – со всех его важнейших сторон.

I.

Небо, по мнению материалистов, перестало возвещать славу Бога, а возвещает лишь славу Лапласа, т. е. материализма. «Сколь далеко ни достигал бы телескоп, говорит Бюхнер, нигде не оказывается следа распоряжающегося по своей воле перста, который бы управлял, небом и указывал бы земле и кометам их пути». Это мнение свое Бюхнер основывает на словах Астрономов Лалапда и Лапласа, которые и приводит он в своём сочинении «Kraft und Stoff», как высказывающие непререкаемую истину. «Я искал везде на небе, говорит Лалапд, и нигде не нашел следа Бога». «И когда император Наполеон спросил знаменитого Лапласа – передает Бюхнер, почему он в своей «системе небесной механики» нигде не говорит о Боге, Лаплас, отвечал :«Sire je n'avais pas besoin de cette hypothese». Убеждаемый авторитетом Лалапда и Лапласа, Бюхнер преисполняется несказанным восторгом при виде явлений подобного рода и говорит: «чем более астрономия идет вперёд в своём познании законов и явлений неба, тем более она вытесняет идею, или принятие сверхъестественного воздействия, и тем удобнее для неё становится происхождение, группирование и движение небесных тел низвести к простейшим явлениям, условливаемым самою материею»² . Посмотрим, на чем основываются такие лестные для материализма надежды Бюхнера на астрономию. Действительно ли Бог с точки зрения познаний астрономических является гипотезою вовсе ненужною для объяснения бытия и происхождения вселенной?

Прежде чем разобрать попытки материализма на основании данных астрономии объяснить происхождение вселенной, бросим взгляд на силу, характер и степень достоверности тех оснований, на которых мог бы утверждаться материализм для решения такой задачи с точки зрения астрономии. Такими основаниями служат, так называемые, туманные пятна, наблюдаемые астрономами в небесных сферах, кометы с их свойствами и планеты нашей солнечной системы. Других данных для решения задачи о происхождении мира астрономия не знает. В чем состоит сущность этих оснований, могут ли они служить для той цели, которую думают достигнуть при помощи изучения их?

Туманные пятна кажутся некоторым астрономам мирами в первом моменте их образования, так сказать, в периоде брожения, кометы являются тоже образующимися мирами, но уже на второй степени своего развития, как имеющие уже некоторую индивидуальность, вышедшие из хаотического состояния, в котором они были в периоде туманных пятен, но еще не достигшие надлежащей меры отвердения, в планетах некоторые астрономы видят миры, уже вполне индивидуализированные, занявшие определенное место в солнечной системе, но неодинаковою плотностью своего состава, показывающие себя мирами, ещё не достигшими надлежащей степени своего развития³ . Таким образом астрономия, по видимому имеет данные, которые материализму дают право судить о происхождении вселенной. Её данные, по-видимому, говорят о мировых телах, на всех ступенях их развития, от самой низшей зачаточной до совершенного бытия в виде отдельного мирового тела. Но более точные исследования астрономические показывают, что все выводы, которые строятся на подобных данных, не более, как иллюзии.

Астрономия готова в лице некоторых её представителей утверждать, что «туманные пятна, наблюдаемые в небесных сферах, подвержены многообразным, постепенным процессам развития». Для них казалось, что «как в наших лесах мы видим одну и ту же породу дерева в одно время на всех ступенях прозябения, и этот, вид, это существование различных, возрастов производит на нас впечатление непрестанного развития жизни, точно также и в великом саду вселенной мы видим различные ступени постепенного образования звёзд. Не только сравнением различных моментов развития, в которых туманные пятна показываются более или менее сгущенными в отношении внутренности своей, но и непосредственными наблюдениями, следовавшими одно за другим, заметили действительное изменение в туманных пятнах Андромеды» и друг⁴. Такой взгляд на туманные пятна высказывал, Вильям Гершель. «Знаменитый Гершель, говорит Шуберт, самым убедительным образом указал возникновение и образование неподвижных звезд из тонкого светового облака, и заметил на небе множество пунктов, где видны те великие золотые птицы, как бы ещё выходящими из яйца и соединёнными ещё с остатком скорлупы, – остатком ещё неизрасходованного тумана»⁵. Но все подобные рассуждения о туманных пятнах более или менее теряют своё научное значение после того, как изобретён наиболее совершенный телескоп Росса. Большая часть туманных пятен разрешилась в звезды, дотоле неразличимые вовсе для вооружённого телескопом глаза. «Рефлектор лорда Росса, говорит Джон Гершель, разрешил или указал, как на разрешимые, значительное число туманов, которые противостояли проницающей пространство силе более слабых оптических инструментов. Хотя есть туманы, которые в этом сильном телескопе представляются туманом, без всяких признаков разрешимости, но, не смотря на то – заключения, основанные на аналогии, позволяют подозревать, что в действительности нет различия между туманами и звёздными кучами»⁶ . К таким же результатам, неблагоприятным для материалистических воззрений на туманные пятна, пришли и другие астрономы. Астроном Робинзон с решительностью отвергает взгляд на туманные пятна, как на образующиеся миры; он говорит, что «на небе нет ни одного туманного пятна в физическом отношении»⁷ . Тоже воззрение разделяет и другой астроном Мэдлер. «То, что в слабейших телескопах кажется светлым облаком, подобным млечному пути, то, говорит он, часто, благодаря сильнейшим телескопам, удается разрешить совершенно или частью в звезды, так что уже открываются зрению густые звездные чащи. В других туманных пятнах, хотя это разрешение не удается в той мере, чтобы можно было различать отдельные звезды, однакож можно быть убеждённым, что целое состоит из очень многих звёзд, подобно тому, как в куче песка, или хлебных зёрен в некотором отдалении нельзя различать отдельных крупинок, хотя ещё достаточно ясно можно видеть, что куча состоит из подобных крупинок»⁸ . И там, где слабый астрономический инструмент усматривает только простые, неразличимые для глаза пятна, более совершенные инструменты открыли звезды шарообразные, эллиптические в различных степенях, кольцеобразные, планетного характера, или окруженные, подобно солнцу, фотосферою⁹ . Так падает теория о туманных пятнах, как образующихся мирах. Она порождена младенческим состоянием науки, и по той мере, как наука мужает и развивается, падают и заблуждения её детства. Только слепые вожди слепых, подобные Бюхнеру и Циммерману, которые, кажется, готовы пользоваться в подкрепление защищаемого ими материализма всякою ошибкою науки, могут ещё смотреть на туманные пятна, как на образующиеся миры, желая лучше разделять заблуждения науки, чем её истинные открытия¹⁰. Да если бы туманные пятна, столь победоносно наукою исхищенные из рук неразборчивого на средства материализма, и оставались не более, как туманными пятнами, можно ли было бы вывести отсюда что-либо определенное для учения о происхождении мира, – отсюда, – «где, как справедливо заметил Гумбольдт, действительность грозит исчезнуть, где фантазия начинает двояко действовать: черпая из собственных, своих вымыслов, и придавая очертания и твердость неопределенным изменчивым представлениям»¹¹. На такой зыбкой почве, каковою являются представления о туманных пятнах, можно строить всякие догадки, но с одинаковою невероятностью. В самом деле, что может быть страннее таких заключений о происхождении мира, какие можно сделать от такого неизвестного, столь отдаленного для наших наблюдений предмета, как туманные пятна, природа, свойства, строение которых остаются для нас совершенною загадкою. Подобные заключения от неизвестного – туманных пятен к известному – миру видимому противоречат научным требованиям. Различные воззрения на туманные пятна прежних и новых астрономов свидетельствуют яснее всего о том, как осторожна должна быть наука в своих выводах, как преждевременны могут быть эти выводы, чрез что даётся опасное орудие материалистическим стремлениям, и как преждевременны и суетны восторги врагов откровенного учения о творении мира.

От туманных пятен, которые своим сумраком послужили было материалистическому мраколюбию, переходим к кометам, тоже весьма загадочным явлениям в области астрономии, но которые материализм также не замедлил обратить в доказательство своих тенденций. Тьма не любит света, и материализм создает лишь там своё местопребывание, где ещё слаб свет науки. Фактом, на который будто бы с полным удобством и основательностию может опираться мнение о всё ещё продолжающемся творении мира, в каком творении принимают участие лишь одни исключительно физические силы, служат, по Бурмейстеру, кометы. «Кометы, говорит он, это блуждающие, слабо светящие звёзды неравной величины, которые время от времени являются в области нашей солнечной системы. Их субстанция парообразна, они светят подобно планетам, только заимствованным светом, их форма и их протяжение подвержены великим переменам. Они состоят из ясно очерченного ядра – из тончайшего света, за которым влачится длинное парообразное облако. Какого рода материя, из которой образуется хвост кометы, отличается ли она от веществ, составляющих ядро, – трудно или даже вовсе нельзя определить; она должна быть парообразна, прозрачнее наших тончайших облаков, потому что звёзды просвечивают через хвост кометы с полною ясностию. Но ядро должно быть несколько плотнее, ибо оно немного затемняет свет неподвижных звёзд, лучи которых чрез него достигают до нас. Различия комет, много раз снова возвращавшихся и строго наблюдаемых, слишком незначительны, чтобы можно было признать в них постепенный прогресс, – род развития. Кометы в своей физической индивидуальности стоят гораздо ниже отдалённейших планет нашей солнечной системы и своею парообразною сущностию представляют первосостояние, из которого назад тому миллионы лет вышла также и земля»¹² . Последние слова Бурмейстера, содержащие в себе заключение, выводимое из учения о кометах, как посылок, – совершенно неправильно. В самом деле, из того, что кометы по своему содержанию более тонки, более эфирны, чем наши облака, и, следовательно, суть нечто такое, чему мы не знаем ничего аналогического в природе, что для нас служит положительною загадкой, – можно ли выводить заключение, что и земля, а – может быть и вся вселенная была некогда в таком же или подобном состоянии? Такое заключение от совершенно неизвестного лишено всякой научности. И это тем более что сам же Бурмейстер замечает, что многократные наблюдения над одними и теми же кометами не показали никаких усовершенствований в их составе; они всегда остаются одинаково прозрачными, не приобретая с течением времени большей плотности, чем какую они имели раньше, следовательно, мы на них не можем изучать процесса развития мировых тел. А если так, то кометы, как нечто устойчивое, неподлежащее развитию, не дают никакого основания заключать от них к происхождению и развитию мировых тел вселенной. То, что говорит астроном Мэдлер о кометах, и вывод, к которому приходит он относительно их, ещё больше удостоверяет в невозможности каких либо серьёзных и основательных заключений на основании явлений комет. «Отрицать, говорит он, у комет всякую материальность и вследствие этого всякую действительность, – это было бы слишком, однакож наблюдения учат нас, что наши обыкновенные понятия о физических телах более не могут быть к ним приложимы. Что кометы не суть что-либо твердое, открывается уже из их великих и быстрых перемен. Они так же мало могут быть чем-либо капельно-жидким или газообразным, ибо в обоих случаях лучи света преломлялись бы. Но что же они такое? Мы можем сказать только, что наша земля не представляет для них, ничего аналогического, и потому невозможно сказать о них что-либо положительное»¹³ . Какими данными, спросим материалистов, могут служить кометы для решения вопроса о мире? Как можно от комет, к которым, по словам Мэдлера не приложимы обыкновенные понятия о физических телах, заключать к другим телам мировым, состоящим из определенной материальности? Все тела физические, входящие в состав, напр., нашей земли, или тверды, или текучи, или газообразны, как же можно заключать к ним от комет, которые, по уверению Мэдлера, служат положительным отрицанием всех этих свойств? Не значит ли это заключать от нуля к определенной величине? «Какой цели служат кометы в мировой системе, по всему тому, что мы наблюдаем, говорит Мэдлер, для нас непостижимо»¹⁴. И это единственно возможно верный вывод из существующих, знаний о кометах; всякий другой вывод будет ничем неоправданным и неподтверждаемым химерическим мнением¹⁵.

Посмотрим, наконец, насколько сильны доказательства материализма в пользу механического, условливаемого самою материею, миропостроения, заимствуемые из наблюдений над планетами нашей солнечной системы. «Более строгие наблюдения различной степени плотности планет показывают, говорит Бурмейстер, что ближайшая к солнцу планета есть наиболее плотная, и что за нею следуют другие планеты, почти одинаковой одна с другою и меньшей в сравнении с первою плотности. За тем что касается до планет лежащих в отношении к солнцу дальше земли, то, чем более планета удаляется от солнца, тем меньше становится её плотность» ¹⁶. Как ни мало, по-видимому, сам по себе говорит этот факт, материализм, тем не менее, не оставляет без внимания и его, приходя к предположению, что было время, когда вся наша солнечная система представляла собою громадных размеров газообразный шар, который, постепенно охлаждаясь, в силу известных механических законов, отделял от себя кольца или пояса, образовывавшие из себя меньшие шары¹⁷, плотность которых, смотря по увеличивавшейся постепенно плотности первошара, должна была быть тем более, чем позднее отделился тот или другой шар, меньший от первошара. Вследствие этого в планетах с их не одинаковою плотностию хотят находить очевидное доказательство того пути, которым шло мироздание нашей солнечной системы, той постепенности, исключительно условливаемой механическими законами, по которой раньше отделившаяся планета должна иметь меньшую плотность, чем планеты, отделившиеся в более поздний период бытия солнечного шара, от которого, предполагают, отделились планеты нашей солнечной системы – в период мало по малу совершавшегося отвердения его состава.

Формулируя эту мысль, выведенную из наблюдений над планетами, Бурмейстер говорит: «так как в целом газообразном шаре (солнечном) в силу притяжения масс имели место всё более увеличивавшиеся отвердение и уплотнение, то естественно внутренние части его должны состоять из более твердых, плотных пластов, чем внешние,– следовательно, нижние (т. е. после отделившиеся от газообразного шара) планеты, которые произошли из поясов более плотных веществ, получили большую плотность, чем высшие (т. е. прежде образовавшиеся планеты), которые возникли из первоначально отделившихся внешних поясов легчайших материй»¹⁸.

Между планетами астрономия останавливает особенное внимание на Сатурне с его кольцами. «В Сатурновом кольце, говорит один астроном, лежащем на некотором расстоянии от застывшего главного тела, представляется нам в малом виде определённый путь развития планет и вероятно всех мировых тел»¹⁹ . Но для того, чтобы наблюдения над планетами действительно оправдывали воззрение на мирообразование, только как на механическое проявление механических законов,– воззрение, которое Бурмейстер формулирует так: «как скоро последовал, толчок, за ним в постоянном порядке идет целый ряд дальнейших феноменов, как результатов, основной причины» ²⁰, для этого необходимо, чтобы феномены представляли собою полную правильность, без которой немыслимо никакое механическое построение. А этого-то далеко не представляет мир планет. Вообще можно сказать, что более отдалённые от солнца планеты менее плотны, чем близкие к солнцу, – и только. Но тщетно мы стали бы искать, чтобы каждая планета обладала большею плотностию, чем предшествующая ей в образовании, по теории, более отдалённая от солнца планета, и меньшею, чем планета, последующая за нею в образовании и более близкая к солнцу. Такой правильности в степени плотности каждой планеты астрономические вычисления не показывают. В самом деле, самая отдалённая из планет – Нептун, которой, по теории, надлежит быть менее всех плотною, является, по Мэдлеру, в действительности более плотною, чем некоторые из планет, ближе лежащих к солнцу, плотнее Урана, Сатурна и Юпитера²¹ . Уран, вторая по отдалённости после Нептуна, планета, плотнее, чем, Сатурн, и Юпитер²². Земля оказывается плотнее более неё близкой к солнцу Венеры²³ . Только в таком случае теория механического построения мира обусловливаемого «толчком», и имела бы силу, если бы Земля стояла ближе к Солнцу, чем Венера, Нептун ближе, чем Уран, Сатурн и Юпитер, Сатурн был бы на месте Нептуна. Короче, если бы наша солнечная система была построена в силу единственно механических законов, то она была бы вовсе не такою, какою находим ее в действительности. Предполагать же какие-либо хотя естественные, но сторонние условия, которые бы нарушали правильность в распределении плотности планет, требуемую теориею, – условия, которые содействовали бы менее плотной по своему происхождению планете стать более плотною, тогда как другие планеты оставались бы на первоначальной степени плотности, нет никакого основания; такие условия исключаются теориею, требующею постоянного «порядка феноменов». И это тем более, что такое уплотнение данной планеты нельзя даже объяснить увеличением скорости обращения планеты около своей оси, ибо такое увеличение скорости обращения планеты не всегда сопровождается увеличением её плотности: Сатурн, хотя и обращается быстрее около своей оси, чем солнце, однакож плотность его не может иметь никакого сравнения с плотностию других планет²⁴. Но самым сильным аргументом против учения о постепенном, и исключительно механическом отделении планет нашей солнечной системы от большого шара солнца, – учения, заимствуемого из наблюдения различной плотности планет, служит степень плотности Солнца. Плотность Солнца не превосходит плотности Юпитера²⁵. Факт замечательный! Если Солнце когда-либо отделяло от себя шары или планеты, то эти планеты не могли бы иметь большей плотности, чем само отделявшее их солнце. Для нас ещё может быть понятно, как солнце отделяло от себя Урана и Сатурна, планеты меньшей плотности, чем оно само, или планету равной с ним плотности, как Юпитер, – это согласно с теориею; но как скоро мы видим в солнечной системе планеты большей плотности, чем Солнце, каковы все остальные планеты, – это является уже противоречием теории: в результате – в планетах является уже больше – чем сколько есть в причине – в Солнце; подобное явление уже не гармонирует с тою теориею механической правильности, которая лежит в принципе. Правда здесь возможны объяснения противоречий какими-либо сторонними причинами, но все подобные объяснения устраняются основным, принципом теории, что «как скоро дан один толчок, целый ряд, феноменов, должен следовать в постоянном, порядке», к первому толчку необходимо должны присоединяться, так сказать, другие толчки и теория необходимо запутывается.

Словом, если планеты отделились от солнца, когда оно было ещё как совокупность всех планет нашей солнечной системы, то такое отделение возможно только по отношению к трем планетам солнечной системы: Урану, Сатурну и Юпитеру, ими и должна была исчерпываться система, остальные же пять планет не могли отделиться от солнца, как превосходящие его плотностию. А так как в число этих пяти планет входит и планета Нептун, которая, по теории, должна первою отделиться от солнца, то теория оказывается бессильною на самых первых шагах, не объясняет первого явления, которое она должна объяснить, а, следовательно, – не объясняет ничего. – Что же касается до наблюдений над Сатурном с его кольцом, этим воображаемым образующимся миром, то это явление, оставаясь само по себе загадкою, не может, очевидно, проливать свет на факт образования мира. «Едва ли мы когда либо постигнем», говорит тот самый цитированный нами астроном, который в кольце Сатурна хочет видеть «путь развития планет», – «отчего только у Сатурна, после, предварительного образования его спутников, сохранилось последнее кольцо, которое не свернулось в шарообразное тело, но сохранило свою первоначальную форму» ²⁶. Другими словами, по теории кольцо, отделившись от Сатурна, должно было свернуться и образовать спутника планеты, а если оно не свернулось, мы не знаем, почему это так случилось. Но такое знание, очевидно, равно незнанию, а потому кольцо Сатурна, как факт неизвестный для астрономии, не может служить никаким прочным основанием для каких бы то ни было выводов о мирообразовании.

Рассматривая в совокупности все эти данные, которыми располагает астрономия для решения вопроса о происхождении вселенной, и, взвесив их значение и важность, мы можем прямо сказать, что астрономия лишена средств для решения вопроса о происхождении мира. Её догадки о туманных пятнах, как образующихся мирах, оказались чистою иллюзиею, как скоро усовершенствованы были астрономические инструменты, – иллюзиею, с которою остаются в настоящее время только те, кто любит не свет науки, а тьму заблуждения, кто живёт не истиною настоящего, а заблуждением прошедшего. Кометы также не могут служить основанием для серьёзных научных исследований, как совершенно загадочное явление в области наблюдений астрономических; разгадка их сущности предоставляется будущему, а потому будущее, которое нам совершенно неизвестно, определив, сущность комет, только и будет в праве основывать на них какие-либо догадки о мире, если только это будет возможно. На долю настоящего времени остаются для заключений о происхождении мира, в области астрономии, только планеты с их неодинаковою плотностию; но здесь, как мы видели, такая бездна противоречий для объяснения их исключительно естественного происхождения, что и этот единственный документ, остающийся в распоряжении астронома, выпадает из рук его.

Но если бы даже туманные пятна и оставались туманными пятнами для астронома, не разрешаясь в звезды, если бы действительно было найдено, что кометы или газообразны, или текучи, или тверды, и если бы планеты не представляли такой неправильности в плотности, какую находит в них астрономия, – всё же данные эти были бы слишком незначительны. Все эти данные не дают оснований для заключений о физическом свойстве тел небесных, а без такого знания всегда легко вдаться в обман, в ошибку, всегда можно принять оптическое за действительное, случайное за необходимое, поэтому прежде, чем отвечать, как что-либо бывает, нужно знать, в чем и на чем нами объясняемое происходит, то есть самый предмет объяснения; иначе, наше «как» может быть основою множеству неосновательных гипотез, которым может положить предел только действительная эмпирия. Но этому-то первому условию истинной науки положительной и не удовлетворяет астрономия. «Наблюдения над строением небесных тел в частности ещё слишком недостаточны и по причине недостаточных восприятий, условливаемых великою отдаленностию тел небесных, вместе с недостаточностию вспомогательных средств, едва ли способны объяснить физическую природу этих тел в целом», ²⁷ говорит Бурмейстер, забывая сам эту истину. Далее, чтобы судить об образовании вселенной, нужно изучить подобные процессы мирообразования на каких-либо отдельных телах и изучить не так, как изучается это на туманных пятнах, кометах и Сатурне, где, по причине неясности предмета, спорам не может быть конца, но где бы с большею или меньшею очевидностию представлялось дело, где бы спорить могло разве одно невежество. Но имеет ли что-либо подобное под руками астрономия? Нет. «Если, говорит астроном Ламонт, исследуем древнейшие источники, из которых мы знакомимся с состоянием неба, то всё находим согласным с тем, что наблюдаемо и теперь. С большею вероятностию можно заключить, что мироздание, по заключению некогда совершившегося периода образования, уже с давних пор перешло в состояние равновесия закономерной деятельности всесохраняющего порядка»²⁸. Отсюда получается заключение, что «об истории образования небесных тел и катастрофах, сопровождавших их развитие (если такие были, прибавим) нельзя составить какого-либо определенного представления,»²⁹ заключение, которое высказывает Бурмейстер, так часто забывающий свои слова, как это мы видели прежде и как будем иметь случай убедиться в этом после.

После обозрения нами данных астрономии, на которых мог бы материализм основывать свои надежды, и после того, как мы нашли полную их непригодность для целей материализма, мы в праве были бы уволить себя от разбора попыток объяснить мирообразование во имя мнимонаучных воззрений астрономии, если б эти попытки при всей своей несостоятельности в самых своих основах не имели однакож такого кредита в среде приверженцев материализма. Такова попытка астронома начала нынешнего столетия Лапласа, попытка с тех пор повторяемая так или иначе почти всеми естествоиспытателями, как скоро они касаются вопроса о происхождении вселенной. Но как ни велико значение этой попытки в глазах некоторых естествоиспытателей, в сущности дела попытка эта лишь с полною очевидностию показывает, как поспешно и неосновательно устранение Лапласом творческого действия божества из учения о происхождении мира, – действия, которое он называет совершенно ненужною гипотезою.

Прилагая воззрения Лапласа о происхождении солнечной системы вообще ко всей вселенной, Бурмейстеру кажется совершенно естественным принять, что «всё мировое пространство первоначально было наполнено в высшей степени тонко разделёнными парообразными субстанциями, субстратами той материи, которая, отвердев, составила нынешние мировые тела»³⁰. Согласимся с этим воззрением на первоначальное состояние вселенной, но как объяснить, что это первосостояние могло само по себе начать изменяться, стало переходить в то состояние, в котором, мы теперь видим мир? «По причине чрезвычайного разряжения отдельных составных частей, отвечает на этот вопрос Бурмейстер, части эти не оказывали никакого действия одни на другие, все оставалось в хаотическом состоянии, пока где-либо чрез первое притяжение масс не дано побуждение к различению материи, и чрез это к действию остальных, частей одних на другие. Такие концентрации происходили одновременно в бесконечно многих пунктах мирового пространства, эти концентрации дали повод к образованию твёрдых ядер, из взаимного притяжения которых Лаплас выводит движение отдельных тел мирового пространства и их установление в солнечные системы»³¹ .Такие представления о первоначальном состоянии Вселенной и переход этого состояния из неконцентрированного в концентрированное противоречат очевидно тому простому правилу, что нет действия без причины. Но посмотрите на то представление о первоначальной концентрации масс, которое допускается теориею; где здесь причина действия, здесь переход первоматерии из одного состояния в другое объясняется ничего не объясняющим «где-либо». Это где-либо есть чистое насилие над мыслию, ищущею везде для определённого действия определённой причины.

Кроме того, концетрация газообразных масс противоречит самой природе газов; газы по самой природе своей стремятся всё более и более расширяться, а вовсе не скучиваться, как заставляет их скучиваться теория. Только противореча самым первым законам естествознания, можно представить себе концентрацию газов, как хочет того теория. И, следовательно, на первых же шагах мирообразования чувствуется необходимость допустить творческое действие Божества, которое так смело хотел устранить Лаплас из учения о происхождении мира. Сам Бюхнер, для которого нет ничего неясного в материалистических химерах Лапласа, и тот не может понять, откуда могло взяться то движение в первоматерии, которое положило начало концентрации. «Почему, говорит он, получила материя в определённое время определённое движение, это скрыто от нашего взора»; одно утешение для него в этом случае, что «естественно-научное исследование не заключило ещё своего дела, и не невозможно, что оно прольёт свет и на первый пункт первоначального возникновения отдельных мировых тел»³². Но как наука ещё не пролила такого света, и прольёт ли когда, неизвестно, для нас должно быть несомненным, что агент, побудивший первоматерию выдти из её покоящегося положения, и заставивший её вопреки её природе концентрироваться, есть агент сверхъестественный, есть Бог, побеждающий естества уставы. «Кто, скажем с Шульцем, не возвышается до такого агента, тот не хочет Его; и это не потому, чтоб он в силу естественно-научных требований не мог признать такого агента, но потому, что хотя наука достаточно побуждает его к тому, однакож он не хочет такого признания»³³.

Указав, как из первоматерии выделились сравнительно более твёрдые ядра, материалистическая теория берёт на себя задачу прояснить, при каких условиях и под влиянием каких причин эти ядра, сгущаясь более и более, образовали из себя отдельные солнечные системы. Теория показывает, правда, образование одной нашей солнечной системы, но адепты материализма от образования этой системы уже на веру заключают и ко всем прочим системам солнечным. Бурмейстер, передавая теорию Лапласа, говорит, «что всю нашу солнечную систему можно представлять в её первоначальном состоянии громадным газовым шаром, в котором чрез концентрацию субстанций образовался где-либо сосредоточный пункт и позднее более твёрдое ядро. Когда это последнее чрез какую-либо внешнюю силу, может быть чрез притяжение отдаленных подобных ядер, получило движение около своей оси, то в этом движении мало-помалу должна была принять участие и вся окружающая его газообразная материя; газообразный шар сделался вращающимся около самого себя»³⁴. Очевидно, что концентрация, не понятная в первоначальной газовой материи остается столь же непонятною и в газовой массе каждого отдельного солнца. Но раз допущенное, хотя и вовсе недоказанное для материализма становится уже вполне решенным. Не входя в полемику относительно концентрации солнечного шара, посмотрим, достаточно ли объясняется здесь происхождение обращения солнца около своей оси. Условием такого движения теория полагает действие какого-либо отдаленного ядра; но это ядро для своего двигательного действования на другое, не сформировавшееся ядро, очевидно должно быть в движении, ибо если б оно не было обращающимся около самого себя, то трудно понять, каким образом подобное ядро, могло возбуждать круговращательное движение, не имея само движения. Теория, для того чтобы объяснить вращение нашего первоначального шара солнечного около самого себя, должна предполагать существование других солнечных шаров, уже обращающихся около своей оси, и для объяснения этого вращения предположить существование других солнечных шаров, которое вызвало бы движение вращательное в первых солнечных шарах и т. д. до бесконечности. И таким образом всегда остается нерешенным: откуда же получило движение то впервые начавшее вращаться солнце, которое могло бы передавать движение другим. Теория очевидно своим объяснением происхождения вращательного движения нашего солнца около своей оси не достигает цели. Но если бы даже какая-либо внешняя сила в форме притяжения и могла действовать на наш солнечный шар, то эта сила должна была ограничивать свое действие какою-либо отдельною частью шара, и еще притом самою отдаленною от центра шара. А если и предположим, что эта сила притягивала половину нашего солнечного шара, или даже самый центр его, едва ли бы отсюда возникло вращательное движение шара. Вышло бы не вращение шара, а установилось бы лишь притяжение нашего солнечного шара другим шаром; и притягивающий шар условливал бы приближение к себе притягиваемого шара. Вращение шара выходит только по теории, и ни чуть не оправдывается законами тяжести. И чем больше вероятностей, чтобы наш солнечный шар в случае, предполагаемом теориею, притягивался каким-либо другим солнцем большей величины, тем более оснований для того, чтобы наше солнце, вместо, предполагаемого теориею, вращеия около своей оси, притянулось бы большим шаром и слилось с ним.

Продолжаем анализ Лапласовой теории. «Полученное, солнечным шаром движение сначала было медленным, потом в следствие всё большего и большего уплотнения масс и соединённого с этим уменьшения объема их, движение это сделалось более скорым; форма газового шара становилась более и более сфероидальною, приближаясь к форме чечевицы, потому что с ускорением обращения увеличивалась и сила полета³⁵, сила центростремительная. При все более и более возрастающем уплотнении целого и равномерно возрастающей силе отлета³⁶ периферических частей не могло не произойти того, чтобы когда либо эта сила отлета не взяла верх над притяжением, которое центральное ядро оказывало на периферические пласты центростремительною силою; и так как это должно было происходить одновременно на всех частях под экватором чечевицеобразного газового шара, то кольцеобразная периферическая часть должна была отделиться от целого. Позднее этот пояс, или кольцо, вследствие возмущений, которые на него действовали, получило трещины, разорвалось в одном или нескольких местах. Из этого разорванного кольца образовался или один большой сфероид, с двояким движением: около своей оси и около солнечного шара, или несколько малых сфероидов с таким же двойным движением; большой сфероид в свою очередь подобным же образом отделял от себя мелкие кольца и возникавшие отсюда меньшие шары»³⁷. Так происходило, по теории, отделение первой планеты нашей солнечной системы–Нептуна с его спутниками. Но это отделение кольца, а из него и образование шара не было единичными случаем. За этим первым отделением следует ряд подобных же отделений. «Между тем как, продолжает Бурмейстер, это отделение первого шара произошло на периферии большого газообразного шара, сам он по прежнему продолжал свое вращательное движение и все более и более увеличивал скорость своего обращения около оси, так как он становился все менее и менее, в следствие сжатия, или потери элементов. Поэтому спустя некоторое время на нем повторялось прежнее явление; центробежная сила периферического слоя превозмогала притягательную силу ядра, и отделялся новый пояс»³⁸ . Так является в нашей солнечной системе Уран, за ним Сатурн и прочие планеты. Такой ход развития в нашей солнечной системе имел, место до тех пор, «когда вследствие малого объема, который получила центральная часть, после стольких претерпенных потерь, подобный случай не мог уже более являться, так что возникновение новых периферических мировых тел сделалось более невозможным, тогда наконец навсегда установилась противоположность между центральным солнцем и периферическими планетами; солнечная система достигла своего развития»³⁹. Разберем по порядку главные, указанные теориею, моменты отделения от центрального шара нашей солнечной системы других шаров меньшей величины, или планет. Главным условием такого явления теория полагает постепенное, не раз наступавшее преодолевание силою центробежною силы центростремительной. Нельзя не согласиться, что действительно такое одержание верха первой силы над последнею могло вести к некоторому отделению верхних слоёв шара; но вот вопрос: возможно ли допустить самый факт торжества центробежной силы над центростремительной? К несчастию для Лапласовой теории подобного факта допустить нельзя. Дело в том, что разделять эти две силы: притягательную ядра и отталкивательную слоев вовсе нельзя в том смысле, как это делает теория. По теории, между тем как отталкивательная сила слоев увеличивается, притягательная сила центра как будто бы остается всё на одной и той же степени, не увеличиваясь. Но в этом то и состоит ошибка теории. Лишь по мере того, как уплотняется масса шара и шар выигрывает пропорционально этому в притягательной силе, возрастает и сила отлёта, сила отталкивающая верхних слоев, – но возрастает только в той мере, как увеличивается уплотнение и следовательно притягательная сила массы; поэтому вовсе не понятно, почему бы сила отлёта получила перевес над силою притяжения. Далее, если бы сила центробежная действительно одержала победу над силою притяжения в данном случае, все же дальше простого образования кольца, или пояса дело едва ли могло идти. Сама теория, кажется, видит всю трудность объяснить переход этого кольца, или пояса в сфероид, когда для объяснения этого перехода прибегает к помощи таких мало значащих в науке допущений, каковыми являются в теории «возмущения», для которых нет никакого разумного основания с точки зрения теории. Самое понятие возмущения заключает в себе попирание или нарушение определенного закона, поэтому образование шара из кольца или пояса солнечной массы является какою-то противозаконностию, и следовательно не может иметь никакого смысла в теории, которая требует лишь «одного толчка для целого ряда феноменов, следующих один за другим в постоянном, порядке»; теория в результате допускает какой-то беспорядок, вместо того постоянного порядка, на который она претендует. И еще можно было бы примириться с допущением такого возмущения, если бы такое явление имело место лишь один раз, но по теории такие возмущения, ведущие за собою такие правильные действия, как образование из колец сфероидов, повторяются каждый раз, как скоро периферическая часть солнечного шара получала перевес над центральною. Возмущения образуют Нептуна, возмущения образуют Урана, Сатурна и д., кончая последнею планетою Меркурием! Не слишком ли разумны эти возмущения? Откуда они происходят, где их источник? Что это за возмущения, которые являются тогда именно, когда надобно, свертывают пояс, или кольцо материи в округленный шар и затем исчезают, потом снова являются в свое время, делают тоже дело, и затем снова исчезают? Нам кажутся такие возмущения в высшей степени неестественными. В представлениях Лапласа об образе происхождения планет нашей солнечной системы ещё есть одна сторона, которая остается необъяснимою с точки зрения механического построения вселенной. Мы имеем в виду существенное различие между солнцем и планетами, для которого нет основания в самой теории. В самом деле, каким образом из одного и того же материала, из какого состоял первоначальный шар нашей солнечной системы, могли возникнуть столь различные по своим качествам тела, как солнце и его противоположности – планеты: солнце окружено фотосферою, есть тело светящее своею внешнею оболочкою, планеты лишены такой фотосферы, суть тела темные. Если бы образование нашей солнечной системы происходило так, как учит Лаплас, чрез отделение меньших масс от первосолнца, то в таком случае планеты существенно одинаковы были бы по своей природе в данном отношении с солнцем. И если теперешнее солнце, из которого образовались некогда планеты, обладает свойством испускать свет, то и все планеты должны бы обладать такою же способностью; если же этого не находим, то это обстоятельство служит самым сильным аргументом против механического построения вселенной, которое проповедует Лаплас. Если же, скажут, первоначальное солнце, производитель всех планет нашей солнечной системы, не имело сначала свойства светоиспускания, но получило это свойство после образования планет, то почему планеты наравне с солнцем не развили такой же способности, когда планеты различаются от солнца по теории, лишь только количественно, а не качественно. Не видно ли в этом случае, творческое проявление силы Того, Кто сказал: да будет свет и бысть свет, и притом там, где угодно было всемогуществу изрекшего: да будет свет. Наконец, если обратим внимание на те причины, в силу которых развитие нашей солнечной системы закончилось,– причины, по которым, солнце стало уже неспособным отделять более планет, то и здесь дело не обходится без затруднений. Лаплас думает, что такое развитие прекратилось единственно потому, что солнце, в следствие многократных потерь своих элементов чрез выделение планет, получило сравнительно малый объём, почему и отделение планет закончилось. Но ведь солнце сделалось сравнительно менее в своем объёме и после первого выделения из себя масс в виде Нептуна, почему же солнце, уменьшившись в своем объёме вследствие этого, не перестало отделять планет, но продолжало это отделение и далее. Если уменьшение объёма есть причина прекращения отделения планет, то в таком случае это прекращение должно было, кажется, наступить для солнца после первого отделения своих периферических частей в Нептун. Но нет, Лаплас утверждает, что после выделения Нептуна производительная способность солнца не должна была прекращаться, и именно потому, что центральное тело «все более и более увеличивало скорость своего обращения около своей оси, когда оно чрез сжатие или потерю своих элементов сделалось менее». Прекрасно, в таком случае после отделения Меркурия, когда центральное тело достигло высшего уменьшения, и, следовательно, большего обращения около своей оси, творческая деятельность его должна была скорее увеличиться, чем уменьшиться. Нельзя сказать, чтобы с отделением Меркурия солнце достигло таких размеров, при каких не возможно отделение планет. Если планеты меньшей величины в сравнении с солнцем выделяли же однако ж спутников, почему же солнце при большем объёме не могло более создавать планет, когда эти последние при меньшем объёме создавали однако же спутников. Здесь, в развитии солнечной системы видна Рука, Которая указывала: до сего дойдеши и не прейдеши.

Итак, из разбора Лапласовой теории мы видим, на сколько имел право этот астроном на вопрос, почему он в своей системе небесной механики нигде не говорит о Боге, отвечать, как отвечал он: « Je n'avais pas besoin de cette hypothese». – Эта нужда допустить участие Бога в мирообразовании тем настоятельнее, что «теория Лапласова ведет нас только за один шаг до образования настоящей солнечной системы, и предполагает такое состояние вещей, которое есть нечто преходящее во времени, и, следовательно, происшедшее во времени, и раньше его должно быть другое. Отсюда мы вступаем в целый ряд изменений, начала которого не можем открыть»⁴⁰ .Теория должна сознаться, что «о собственном сотворении, как о длительном акте, о происхождении вещей, как о начатии бытия после небытия; мы не имеем ни понятия, ни опытного знания»⁴¹ .

Здесь, в учении о начале вещей в летописях астрономии всегда будет пробел, резко бросающийся в глаза, если на месте этого пробела не будет начертано имя Бога, вызвавшего мир из небытия в бытие. Таким образом, творческое участие Бога есть необходимое предположение, для теории самого Лапласа, если она хочет быть сколько-нибудь вероятною, – как относительно развития мира, так и в особенности относительно начала мира, как бы ни представляли себе это начало, согласно с Лапласом, или как-нибудь иначе.

II.

Ещё большие надежды, чем на астрономию возлагает материализм, на геологию. В туманной дали небес и в ярко светящих светилах неба материализм слишком мало находит данных для подтверждения и подкрепления своих воззрений. Низводя свой взор с небес долу, – к земле, материализм обращается и к этой последней с тем же неизменным своим требованием, чтобы, если не небо, то, по крайней мере, она подкрепила его в его исканиях доказательств, что нет другого Бога и Творца, кроме самой материи. И здесь при взгляде на изыскания геологические, материализму кажется, что он именно и находит то, чего тщетно искал в незримых далях небес и в данных астрономии. «Вся наука об условиях развития самой земли, говорит с восторгом Бюхнер, есть могущественнейшая победа над всяким всемирным авторитетом, допускаемым верою». И это потому, что «опираясь на изучение нас окружающей природы и господствующих, в ней сил, наука эта в состоянии, по Бюхнеру, с самою полною строгостью и часто верностью проследить и определить историю прошедшего, кончая самыми отдаленными временами. И нигде, по нему, не наталкиваемся на такую точку, на которой вынуждены были бы удержаться от научного исследования и допустить вмешательство неизвестных сил, – нигде и никогда не встречалось ничего подобного» – так, что теперь уже, по Бюхнеру, «для просвещённой мысли нет более надобности признавать, какую-либо мощную руку, которая, отвне вмешиваясь, все здание земли, подобно мягкой глине, употребляла бы для своих целей»⁴².

Действительно ли это так, действительно ли изыскания геологии необходимо ведут к устранению мысли о Боге, Творце земли? Действительно ли Его посредство не может иметь никакого места в развитии земли, а всё объясняется одними естественными законами мёртвой материи? Ответ на эти вопросы можно находить только в самой геологии, её данные должны сказать, могло ли образование земли произойти исключительно от причин естественных, без необходимости предполагать Высшую причину самих этих причин.

Геологические теории о землеобразовании, по мнению Фогта, высказанному в его геологии, сводятся к двум родам: физической теории, иначе называемой вулканическою, и химической, иначе называемой нептуническою⁴³; первая приписывает преобладающее значение в образовании земли огню, вторая – воде; первая, по характеру предполагаемого ею образа развития земли, называется теориею переворотов, или катастроф; вторая – теориею медленного развития земли. Представителями первой теории служат –Бомонд, Кювье, Гумбольдт, Бурмейстер, Фогт и др.; сторонниками второй являются–Бишоф, Фольгер, Ляйэлль и др. «Эти две противоположные теории, по мнению Фогта, в большой части случаев так резко противоречат друг другу, что примирение между ними едва ли возможно»⁴⁴. Поэтому рассмотрение каждой из них в отдельности должно вполне отвечать требованиям науки, исчерпывая сущность её воззрений.

Нельзя не заметить, что как между сторонниками теории переворотов, так и между сторонниками медленного развития земли нередко встречаются люди, предубежденные против учения Откровенного о творении, и тем дающие повод материализму смешивать его интересы с интересами науки. С таким антибиблейским направлением из числа сторонников теории переворотов являются– Бурмейстер и Фогт. «Что совершается на земле, говорит первый, то совершает она из своей собственной силы, потому что нет и не было никакой силы на земле, кроме той силы, которою она владеет ныне. С этою силою она развила себя; где земные силы исчезают, исчезает там всякое и каждое действие на земле»⁴⁵. «Мы не принимаем, говорит другой вулканист Фогт, Творца ни в начале, ни в течение истории земли»⁴⁶. Сторонники медленного образования земли не остаются также безучастными к той борьбе против библейского учения, которою заявляют себя вулканисты, и из ряда их слышатся голоса, враждебно относящиеся к супранатуралистическому воззрению на происхождение земли. Таков, до известной степени, например, голос Ляйэлля, самого замечательного из защитников, теории медленного образования земли. Он не без некоторой, впрочем, сдержанности говорит: «многие явления долгое время считавшиеся доказательством» какой-то таинственной, необычайной действующей причины, были окончательно признаны за необходимое следствие законов, ныне управляющих материальным миром. Одной и той же совокупности общих причин совершенно достаточно для произведения, посредством их различного сочетания, – бесконечного разнообразия явлений, памятники которых, сохранились в земной коре»⁴⁷. В такое-то враждебное положение в отношении к супранатурализму становятся иногда сами геологи.

Но, в сущности, на такие выводы в отношении к учению о Творце геологам не дают права ни степень и характер изучения предмета, ни самые их теории.

И прежде всего предмет геологии – земля не настолько изучена, чтобы можно было с несомненною очевидностью утверждать, что именно она произошла так, а не иначе, чтобы геологи, с одной стороны, могли быть вполне компетентными в вопросе о развитии земли, с другой стороны от взоров геологов совершенно скрыто происхождение земли, момент и условия её возникновения, а с этим скрыты и те условия, с которыми и при которых началось её развитие, следовательно, самый важный момент в её жизни.

Чтобы составить себе понятие о том или другом факте в истории развития земли, геология вынуждена довольствоваться аналогиями, в которых заключение выводится таким образом, что от немногих фактов заключают к бесчисленным. Неудобство и ненадежность таких заключений хорошо видят сами естествоиспытатели. «Мы толкуем и бредим без конца в наших геологических сочинениях, говорит в минуты искренности Фогт, о пластах, отлагающихся в море, об уничтожении одного рода творения, о последовательности творения в различные эпохи, а все данные, на которых мы строим наши гипотезы, состоят из кучки песку и пары раковин, которые мы вытащим сеткою, или лотком со дна моря⁴⁸. Геология должна изучать землю со всем содержащимся в её недрах, но далеко ли взор человека проникает в эти недра. Не далеко и очень недалеко, не дальше того, насколько проникают внутрь земли рудокопы, а «эти работы рудокопов, говорит Гумбольдт, проникают в отвесной глубине не более, как на две тысячи футов ниже морской поверхности, следовательно, только на1/9800 часть земного радиуса. Всё, что лежит ниже земной поверхности, далее углублённых долин, глубже работ человека, глубже, морского дна, достигнутого, в некоторых местах свинцовым отвесом, все это для нас столь же неизвестно, как и внутренность других планет нашей солнечной системы»⁴⁹. Но неблагоприятные, для научной достоверности заключения, условия не все перечислены с этим. И то, чего, так или иначе, уже доискиваются геологи, и это не перестает быть камнем претыкания для науки о земле. Пусть геологу удалось проникнуть до значительной глубины земли, пусть перед ним открыт целый ряд дорогих для него материалов, открывается задача анализировать изысканное, показать химический состав материала, чтобы найти, таким образом, истинный путь к решению вопроса о происхождении открытых пород, а между тем исследование это часто ведет к разногласиям, недостойным истинной науки. И это потому, как говорит Фогт, что «химическая сторона геологии ещё слишком мало разработана, изучение её находится ещё во младенчестве, вследствие этого относительно многих вопросов, господствует полная неизвестность, от чего нередко случается, что два мнения бывают прямо противоположны одно другому»⁵⁰. При таком состоянии дел наука, очевидно, еще слишком мало способна к составлению каких-либо теорий, которые бы обнимали собою всю историю землеобразования, до такого идеала ещё слишком далеко. «Дело должно поэтому, по словам Фогта, ограничиваться здесь, как и в других областях естествознания, строгим исследованием каждого отдельного случая, и не следует рассчитывать на какое-либо общее применение абсолютных теорий, которые в одном случае могут иметь значение, а для других оставались бы ничем неоправданными»⁵¹. В такие тесные пределы заключает Фогт задачу геологии в настоящее время, отнимая у неё всякое право на заключения более широкого свойства, лишая её всякого права на составление каких бы то ни было теорий мирообразования. У геолога, далее, нет другого средства для определения происхождения такого или другого факта в построении земли, кроме современного наблюдения явлений сколько-нибудь могущих служить для аналогических заключений о прошедшем земли; но и здесь дело не обходится без затруднений. Хочет ли геолог изучить влияние водных причин на образование тех или других геологических формаций, разве, он в силах наблюдать то, что совершается на дне безбрежного океана? Прекрасно изображает Ляйэлль затруднительное положение геолога, определяющего значение водных причин в образовании земли. «Кто наблюдал выломку камня из какой-нибудь горной породы и видел, как его отправляют на корабле в отдаленный порт, а потом старался представить в воображении, какого рода здание будет построено из этих материалов, тот находился бы точно в таком же затруднении в каком стоит геолог, который, будучи ограничен сушею, видит разложение горных пород и перенесение вещества по реке, в море и потом старается вообразить себе те новые пласты, которые природа устроивает под водами»⁵²,чтобы таким образом приблизить себя к пониманию тех пластов и формаций, которые находит геолог, в составе земной коры. Будет ли геолог определять действие огненных причин на образование слоев земной коры – и здесь его изыскания встречаются также с непобедимыми трудностями. «Человек, говорит Ляйэлль о геологе, наблюдает ежегодное разложение кристаллических и огненных пород, и может иногда видеть превращение их в наслоённые осадки, но он не может, быть свидетелем обратного перехода осадочных пород в кристаллические чрез посредство подземного огня»⁵³, а с этим лишается и этого единственного средства определить степень и размеры возможных действий огня в образовании земли.

Теперь, сообразив те условия, при которых геолог должен выводить свои заключения о развитии земли, мы видим, как мала должна быть степень вероятности его заключений об образовании земли. Ему нужно указать образование Андов и Гималаев со всем их содержанием органическим и неорганическим, геолог же изучил не состав этих гор и всех остатков органических, а «кучу песку и пару раковин». Ему нужно сказать об образовании всей земли, тогда как он, изучил лишь несколько там и здесь разбросанных слоев, земной коры не глубже 1/9800 земного радиуса. Незрелость геологического химического анализа и недоступность наблюдения над теперешним действием водяных и огненных причин в явлениях на земной поверхности связывают окончательно геолога в его заключениях.

Отсюда понятно, какое право имеет геолог сказать, что его знания дают ему возможность надлежащим образом оценить действие естественных причин в образовании земли, чтобы он мог, хотя с кажущеюся основательностью, исключать участие Творца в развитии земли. Но ещё менее может иметь притязание геология отказывать в признании творческого посредства в начале истории развития земли. Разве геология, оставаясь точною опытною наукою, может объяснить как-нибудь самое начало землеобразовательных процессов? Геология начинает свои исследования не раньше того момента, когда земля приобрела какой-либо определенный вид, свидетельством о котором служат остатки самых нижних доступных нам слоёв. Но чем была земля прежде, чем она получила такой именно вид, для геологии, как науки опытной, остается скрытым. И все её заключения об истинном начале земли будут основываться на фактах, позднейших этого начала и, следовательно, только гадательно будут говорить об этом начале. «Определённая задача геолога на деле изучения земной истории начинается, говорит Фогт, только с того момента, когда чрез отложение различных пластов на земной поверхности, обозначающих собою определённые эпохи в развитии земли, образуется твёрдая кора. Здесь бывает нечто подобное, как и в истории; собственно история начинается с того времени, когда чрез документальное указание хронологии находят более определенную точку отправления, а что было прежде того, всё теряется в темноте мифов. Документы геологии – это напластованные горные породы в их определенном ряде последования одних за другими. Мифическое время земной истории,– это время, где таких документов ещё нет»⁵⁴.Следовательно, по Фогту, есть такой период в образовании земли, когда земля ещё только начинала своё бытие, о котором геология решительно ничего не может сказать. Бурмейстер ещё точнее обозначает пределы этого первого, превышающего данные геологии, периода, который он называет именем мифического. «Этот период истории творения обнимает всё время, по Бурмейстеру, от возникновения земли до образования органической жизни на земной поверхности; этого период обнимает собою пространство времени гораздо большее, чем всё остальное время развития земли». «Все, что касается до этого времени, основывается, по Бурмейстеру, на гипотезах, догадках и теориях, подтверждение которых чрез фактические данные едва ли возможно и, следовательно, это время может быть сравниваемо с теми временами исторических представлений, в которых исследователь только путем необычайных усилий и как бы только предчувствуя, в сказочных преданиях старается найти истинный факт»⁵⁵.Таким образом, за пределами науки геологии, а, следовательно, за пределами всякой науки, в истории земли остается ещё многое, относительно чего всякие соображения человеческие будут ничем другим, как фантазиями, и в особенности за пределами геологических изысканий остается именно начало земли, акт её рождения, перехода из небытия в бытие. Спрашивается, на каком основании может кто-либо сказать, чтобы начало земли можно было мыслить без допущения Творца? Разве может быть какое либо естественное объяснение для факта, ускользающего от наблюдения естествоиспытателя? О таком факте, как начале земли, беспристрастный геолог может разве одно сказать, что он вовсе ничего не знает о начале земли; но будет ли это основанием отрицать Божеское участие в начале образования земли?

Итак, геология не на столько изучила и может изучить ход развития земли, чтобы материалист, основываясь на этом изучении, мог говорить: я искал следов деятельности Бога в истории развития земли и нигде не нашел их, или, чтобы, обращаясь мыслию к началу бытия земли, мог бы с уверенностью сказать, что начало земли, вполне объясняясь естественными причинами, исключает всякое предположение о творящей сверхъестественной причине мира.

Если за этим рассмотрением общих условий, при которых геология начинает и продолжает своё дело исследования земли, и в которых оказывается, что геология, как наука о земле в её развитии, не дает никаких средств для материалистических учений о мирообразовании, обратимся к рассмотрению самих геологических теорий, в которых обобщаются геологические исследования, то здесь найдем ещё более очевидные доказательства неправоты материализма в его притязаниях, что будто бы геология есть естественная и необходимая поборница материалистических стремлений.

Разберём наперёд теорию переворотов, составляющую продолжение Лапласовых воззрений, потому что в этой теории геология берет смелость дать хотя некоторое понятие о первоначальных моментах бытия земли, чего вовсе не касается другая теория, – теория медленного образования земли, которая ставит вопрос о начале земли вне своих изысканий, оставляя на свою долю лишь простое изучение законов, по которым шло будто бы развитие земли, как скоро земля получила определенный вид⁵⁶.

Теория переворотов смелою рукою приподымает завесу, скрывающую от глаз геолога начало земли и утверждает, что «земное тело в начале своего бытия было широкого объёма газовым шаром, который при постепенном уплотнении достиг высшей степени жара и чрез медленное охлаждение приобрел своё позднейшее свойство»⁵⁷, т. е. сделался на поверхности твердым и холодным. Дальнейшие преобразования земного шара совершились действием подземного огня. «Вулканический процесс, так описывает Бурмейстер свойство подземного огня, как землеобразующей силы, – гениально прерывает вечное однообразие процесса механического выветривания и вызывает в нём отделы, из которых выводятся особенности периодов развития земли, относительно как осадочного материала, так и животного организма в соответствующую эпоху. Вулканизм есть некоторым образом как бы духовный элемент материального развития, фермент, приносящий жизнь и жизненность в спокойную ещё материю и производящий процесс брожения»⁵⁸. Подобное устроительное или творческое действие вулканического процесса выразилось в чем же именно? В том, что менее всего, кажется, пригодно для той, приписываемой вулканизму, целесообразной деятельности, – в катастрофах на земной поверхности, сопровождавшихся всеобщими переворотами на ней. «Эли де Бомон полагает, что в истории земли существовали длинные периоды сравнительного покоя, во время которых отложение осадочной материи совершалось в правильной последовательности, и что существовали также короткие периоды сильных пароксизмов, во время которых последовательное отложение пластов нарушалось»⁵⁹. Происхождение таких переворотов, по теории, не зависит от частного вулканического действия, или от повторения обыкновенных землетрясений, но от векового охлаждения всей нашей планеты. Ибо по той мере, как кора земного шара утолщалась, и самый шар сжимался, – по той мере увеличивалось и давление паров, накоплявшихся внутри земли, на её поверхность, и вот, наконец, наступал момент, когда давлением внутренних паров разрывалась внешняя оболочка земного шара, наступала эпоха катастроф; за этим моментом разрыва внешней оболочки земного шара опять следует охлаждение и уплотнение этого последнего, и вследствие этого опять момент разрыва его поверхности и т. д.⁶⁰. Но как ни разрушительны должны были быть эти перевороты по своей сущности, их разрушительность вела за собою, по мнению геологов, лишь созидание. С каждым из таких переворотов, земля становилась все на более и более высокую ступень своего развития, каждый претерпенный переворот есть стадия, которую земля необходимо проходит, для своего развития. Катастрофы, по мнению сторонников этой теории, имели важное значение для земли, придавая ей более и более пригодный для условий развития органического мира вид и ознаменовываясь новыми творениями в самом органическом мире. «В каждый из этих пароксизмов, или переворотов в состоянии земной поверхности внезапно возникло большее число горных цепей»⁶¹.«Из глубины поднимались массы, которые отбрасывали части твердой земли – и прежде горизонтальные пласты, вследствие более или менее широких расщелин, из которых они выходили, поставляли в наклонное положение, сильные движения моря во время таких потрясений и ещё более вследствие устремлявшихся к верху масс и изменение его поверхности вследствие таких явлений, – это были обыкновенные феномены, которыми начинался новый период творения. Эти явления были необходимым следствием причин, которые с выступлением разгорячённых паров или газов снова теряли свою силу; но не редко эти пары или газы были ядовитыми, вредными для организмов веществами, которые вбирал в себя океан и чрез это более, чем чрез простые движения его вод, делался вредным для населявших его обитателей. До точки кипения по местам поднимавшаяся температура воды смертоносно действовала на органические творения вблизи точек разрыва коры земной, – так как ни одно из них не способно было вынести подобной температуры»⁶². «Но когда вредные примеси истреблялись, страна населялась новыми органическими существами, море воспроизводило своих прежних обитателей, и при том часто в изменённом виде, мир и спокойствие водворялись и господствовали до тех пор, пока новые извержения не давали повода к новым переворотам. Они убивали и погребали находящееся, но вместе с тем приготовляли, сколь далеко простиралось их действие, лучшую, по крайней мере, более пространную почву другим, более совершенным существам»⁶³. «Каждый переворот или сильное потрясение совпадало, по теории, по времени с важным геологическим явлением, с переходом от одной геологической формации в другую, характеризовавшуюся значительною разницею в органических типах»⁶⁴.«Земля являлась, по смыслу теории, как бы органическим существом, претерпевавшим временами страшные судороги, так что ни одна часть земли не оставалась пощажённою, вследствие чего погибали все творения»⁶⁵.

Геолог Мор находит теорию переворотов настолько странною и чудовищною, настолько произвольною и фантастическою, что, как говорит он, «не может решиться даже излагать ее, из опасения, чтобы не заподозрили желания представить её в смешном виде»⁶⁶. Так отзывается о теории переворотов названный нами геолог. Но материализму мало дела до того, на сколько истины представляет та или другая теория; он всегда ищет одного и только одного, как бы из каждой теории естественно научной так или иначе вывести, что творческая деятельность излишня при существовании могучих, как кажется материализму, законов и сил естественных. Самая странность этой теории, её учение о переворотах, в которых созданное в одном случае разрушается при другом, дают материализму готовое средство к отрицанию творческой деятельности Премудрого Бога.

Автор «естественной истории мироздания», смотря на такие геологические учения о переворотах, в которых, по-видимому, Божество одною рукою разрушало то, что созидало другою, находит что «самосознающее, вне мира стоящее существо, которое создало землю, кажется смешным в том случае, когда земля с её организмами изменяется раз двадцать пять, или даже более, пока, наконец, Божество не напало на истинный путь»⁶⁷.Слепо веря в геологическую теорию вулканизма и поражаясь странным фактом разрушения одних творений, как будто бы мало отвечающих известной цели, и созиданий других лучших в мире органическом, Бюхнер говорит, цитируя Циммермана, «великий дух мировой не мог заниматься таким горшечным делом, он не мог делать пробы тварям и, видя, что они не хороши, делать другие, которые лучше» ⁶⁸. Мы не отрицаем, что подобные факты, если бы они были справедливы, действительно служили бы большим затруднением для богословия; они слишком мало мирились бы с учением о Боге, который сотворил «вся добра зело», которого создания с самой первой минуты должны были носить следы Премудрой руки своего Творца, созидающего их для жизни, а не для смерти, как учит теория. Но в сущности надежды материализма, разлетаются, как прах, когда подвергнем теорию надлежащему анализу.

Утверждения теории вулканизма опровергаются в самой основе более строгими данными естествознания. И это тем более важно, что теория оказывается запутывающеюся в неразрешимых противоречиях на самых первых порах своих объяснений – в вопросе об отвердении газообразного шара земли. Физика, на основании знания законов охлаждения жидкостей, ни как не может подтвердить вулканической теории землеобразования из газообразного шара. Она не может допустить охлаждения подобного шара ни с центра, ни с поверхности, она не может допустить такого охлаждения с центра, потому что все вообще разгоряченные тела, как показывает опыт, начинают охлаждаться лишь с поверхности. Но и этот последний случай не мог иметь места в приложении к газообразному разгоряченному шару, каким, по теории вулканизма, была наша земля прежде её затвердения и охлаждения, ибо по известным законам гидростатики должно было бы происходить следующее явление: стихии вещества, по мере того как охлаждались бы и отвердевали на поверхности, тотчас устремлялись бы к центру и вытесняли бы более легкие стихии, находящиеся ближе к нему; стремясь же к раскаленному центру и еще не достигая до него, они должны были бы опять приобрести утраченную теплоту, расплавиться, обратиться в газы и устремиться снова на поверхность, вытесняя оттуда частицы, занявшие их место и также охладившиеся в свою очередь. Очевидно, что при таком брожении вещества, не могло образоваться ничего твёрдого, подобного настоящей коре земного шара. Ещё новое и, безусловно, сильное доказательство против вулканического учения об охлаждении газообразной массы, из которой вследствие этого охлаждения образуется земля, составляют соображения, выводимые из вычислений вулканистов относительно температуры земли в её настоящем состоянии. По мнению Кордье, жар в центре земли восходит до 150,000° Ф.⁶⁹, но это, по мнению Ляйэлля, как нельзя более противоречит, твердому состоянию нашей планеты. «Если бы например, говорит Ляйэлль, вся наша планета состояла из воды, покрытой сфероидальною ледяною корою в 50 миль толщиною, и со внутренним океаном, которого центральная температура превышала бы почти в 200 раз температуру точки таяния льда, то есть равнялась бы 6100° Ф., и если бы между поверхностию и центром, существовали все промежуточные градусы температуры от температуры тающего льда до температуры центрального ядра; то мог ли бы хотя одну минуту продолжаться такой порядок вещей? Если в этом случае следует допустить, что весь сфероид мгновенно перешел бы в состояние сильного кипения, так что лед скоро растаял бы и образовал бы часть парообразной атмосферы; то, на каком основании можно утверждать, что то же самое не последовало бы и относительно земли при условиях, допускаемых теориею вулканизма» ⁷⁰. Если по этому вулканисты остаются при своём предположении, что земля образовалась путём охлаждения из огненно-жидкого состояния газов, и в тоже время утверждают, что в настоящее время температура земного центра должна доходить до 150,000° Ф., то первое предположение решительно опровергается вторым положением, ибо никакая кора, составленная из земных веществ, не в состоянии была бы противодействовать тому напору паров и газов, какой необходимо надлежит мыслить при такой высокой температуре земного центра. Всякая кора растопилась бы от действия столь чудовищной силы. – К этим опровержениям вулканических воззрений на происхождение земли из газообразных веществ,– опровержениям, заимствуемым из физики, присоединяются ещё опровержения, заимствуемые из данных химического анализа некоторых веществ, составляющих в настоящее время содержание земного шара. «Принять газообразное состояние углерода, силиция, платины и других, трудноплавких тел, говорит Мор, невозможно: химия не допускает вероятности такого предположения»⁷¹. Теперь спрашивается: в силу каких естественных законов могло быть то, что противоречит этим законам? Предполагаемое газообразное состояние всех вещей земных оказывается гипотезою, для которой наука не может находить полного подтверждения. Если гипотеза и пригодна для большей части случаев, то, оставаясь непригодною для меньшей части, всё же она остается недоказанною. Если бы некогда газообразное состояние земли было действительно фактом, то состав земли был бы менее богат вещественными элементами, чем как это находим в действительности. «Где были тогда – при газообразном состоянии земли,– спрашивает Мор, известь, гипс, поваренная соль, горькая соль моря, которые конечно не могли находиться вместе с морем в парообразном состоянии в то время, как первозданные горы (так называются у вулканистов самые первые образования земные) представляли раскалённый шар, не покрытый еще осадками? Мы напрасно будем искать ответа»⁷² у вулканизма. Это значит, что если земля действительно находилась когда-либо в газообразном состоянии и путем лишь естественных законов перешла в твердое состояние, то мы не могли бы встретить здесь ни извести, ни гипса, ни других веществ того же рода.

Этот, приведенный нами, двоякий род фактов, – фактов физики и химии, одинаково сильно ниспровергает умствования вулканистов; по первым из этих фактов выходит, что земля частью не могла перейти из газообразного состояния в твердое, частью, если бы как-нибудь и случилось это, её твердое состояние могло быть разве одним моментом, ибо сила газов разрывала бы эту твердую оболочку; по вторым из фактов следовало бы, что состав земли был бы беднее, чем каким находим его на самом деле. Из всех соображений относительно возможности газообразного состояния земли в начале землеобразования и возможности перехода её в состояние твёрдое естественно вытекает такой вывод, что земля, её первоначальное состояние и её начальная история или должны оставаться в неразгаданной тайне, или, если земля была в газообразном состоянии, то переход её в твердое состояние вообще и в особенности с тем содержанием веществ, какое входит в состав земли теперь, мог совершиться только силою сверхъестественною.

Другую сторону вулканической теории составляет учение о переворотах, этих мирообразующих процессах, при помощи которых, происходит развитие земли, после того, как она вышла из газообразного состояния и отвердела в своих верхних слоях. Фантастическое начало теории требовало и фантастического продолжения. Теория переворотов со всеми её ужасами естественно рождалась в уме геолога, как скоро он видел пред собою земные пласты, столь разнообразно и причудливо сложившиеся в кору земную. Пока геология для объяснения такого запутанного и сложного явления, как состав земной коры, не могла найти какого-либо строго определённого закона, теория переворотов являлась как единственный выход из того положения неизвестности, в каком видел себя геолог. Поэтому естественно, что теория эта, построеваемая одними, по видимому, на основании неопровержимых фактов, с полною основательностью подвергается сомнению другими, выходящими из более строгих данных эмпирии. Весьма правдоподобные соображения указывают, что как нет никаких чудовищных переворотов на поверхности земли в настоящее время, при теперешнем состоянии земной коры, так ещё менее могли быть они в более раннее время, когда кора земная была, по предположению вулканистов, ещё тоньше. Чем тоньше земная кора, тем меньше можно было ожидать громадных переворотов, которых требует теория, потому что более тонкая кора, уступая даже незначительному давлению внутри земли заключённых сил, должна была разрываться, не производя тех чудовищных переворотов, которых требует теория вулканистов. «По причине незначительной толщины коры, действия подземного огня должны были происходить чаще, но зато с меньшею силою; напряжение силы соответствует противодействию»⁷³ . Когда сопротивление земной коры было почти ничтожно в сравнении с силами, заключавшимися в недрах земли, переворотов в том смысле, как хочет того теория, не могло быть. О степени этих переворотов должно было бы судить по тем переворотам, какие бываю теперь. С утолщением земли, с увеличением её слоев, с большим и большим отвердением её, должна возрастать и сила противодействия внешней коры земли по отношению к силам, заключённым внутри земли, поэтому наисильнейшее развитие перевороты должны были бы иметь в настоящее время, когда сила противодействия внешних слоев внутренним силам земли должна достигать, по теории, высшей степени, вследствие наибольшего уплотнения и утолщения земли. Но что показывает современность, что показывают точные исторические сведения? Не то ли, что действие предполагаемого подземного огня никогда не сопровождалось изменением лица земли, уничтожением целых флор и фаун, или моментальным созданием целых гор и поглощением больших материков? «Правда, мы читаем, говорит Ляйэлль, о провалившихся городах и небольших площадях земли, осевших сразу на несколько ярдов; но до сих пор не находим достоверных сведений о внезапном исчезновении горных хребтов, о потоплении или внезапном поднятии из воды больших островов»⁷⁴. А если так, то прежние действия переворотов должны были быть еще меньше, еще ничтожнее; «мы можем заключить отсюда, что прежние действия переворотов были еще более ограничены»⁷⁵. Эти катастрофы ни в каком случае не могли приводить к таким всеобщим переворотам, о каких фантазируют вулканисты, когда, по словам Бомона, «вся земная кора вдруг рушилась, трескаясь и падая». Это решительно противоречит точному исследованию положения геологических формаций. «Если бы действительно, говорит Гартинг, за каждым поднятием следовал всеобщий переворот, то везде, где находятся осадочные слои, принадлежащие к тому же периоду, можно было бы найти явные следы этих переворотов. Напр., ясно, что если Силурийский период отделяется резкою границею от Девонского в том именно смысле, что первый кончился всеобщим переворотом, уничтожившим все существовавшие виды животных и растений, то во всех слоях Силурийской системы должны были бы встречаться следы того страшного опустошения; они не только утратили бы свое горизонтальное положение, но были бы раздроблены и отделены друг от друга. Хотя это действительно и встречается в Силурийских пластах Англии, но зато на юге Швеции, в различных частях России, в Северной Америке слои этой системы расположены совершенно горизонтально»⁷⁶.И значит, в этом известном случае в отношении ко всему Силурийскому периоду только один факт, одной местности говорит в пользу теории переворотов, а все другие идут решительно вопреки теории. А этого очевидно слишком мало, чтобы гипотеза переворотов имела характер основательности. «С самых отдаленных времён, говорит ещё геолог Ляйэлль, не случалось повсеместного разрыва земной коры, или повсеместного опустошения земной поверхности. Что таких повсеместных переворотов действительно не было, это доказывает совершенная горизонтальность некоторых древнейших ископаемоносных пластов, которые удерживают её на обширных площадях». В самом деле, по его словам, «в различных частях Европы, в особенности в Южной Швеции и во многих частях России пласты одной и той же Силурийской системы сохраняют совершенно горизонтальное положение. Подобное же замечание нужно сделать относительно известняков и глинистых сланцов, столь же древних, в большой озерной области Канады и Соединенных Штатов. Они также плоски и горизонтальны, как в момент своего образования»⁷⁷. И вообще он находит: «отсутствие хаотического беспорядка и правильность складов в древнейших геологических формациях»⁷⁸, и таким образом идет вопреки коренным воззрениям теории переворотов, которая очевидно, принимая во внимание один ряд фактов, доказывающих ее, вовсе выпускает из внимания массу фактов, расходящихся с нею. Но не есть ли это односторонность, противная духу истины?

Таким образом, возможность и действительность катастроф, допускаемых теориею переворотов, остаются еще такими вопросами, которые требуют строго научного подтверждения, которое однакож вулканизм не всегда имеет в своем распоряжении. А как скоро катастрофы и их действительность могут быть оспариваемы, может быть оспариваемо и всё то значение, которое вулканизм придает им в деле развития земли. Теория составлена под первым впечатлением тех многообразных явлений, с которыми знакомило геологов исследование, и катастрофы являлись наипростейшим средством объяснить жизнь земли, за неимением ничего лучшего⁷⁹. При таком научном достоинстве геологического учения о катастрофах, надежды материализма изгнать Бога из учения о творении, между прочим, на том основании, что земля в истории своего развития оказывалась, по-видимому, слишком мало носящею следы премудрой творческой руки, – становятся скороспелыми, преждевременными, основанными на поспешных выводах геологов. Но если бы даже теория катастроф и имела надлежащий характер научности, то всё же победа материализма с этою теориею была бы еще далеко не обеспечена. Пусть катастрофы существовали бы действительно в том именно виде, как хочет того теория, теория при всем том достаточно могла бы в этом случае объяснить лишь закон разрушения, которому, по ней, подвергалась земная поверхность, но не законы постепенного развития земли. Как показывает самое понятие, катастрофы условливали бы лишь уничтожение даже того, что существовало; как болезненные кризисы земли, они в лучших случаях, должны были кончаться поддержанием земли в том положении, в каком застал её кризис. Но что могло направлять неразумные силы земли к таким движениям, чтобы разрушение становилось семенем новой лучшей жизни земли, – это уже не лежит в понятии катастроф и положительно отрицается им. Отделываться такими фразами как фразы Бурмейстера, что «катастрофы убивали и погребали находящееся и вместе с тем, сколь далеко простиралось их действие, приготовляли другим, более совершенным существам лучшую, или, по крайней мере более пространную почву», ещё не значит решить вопрос о действительных причинах и условиях развития земли. В самом деле, «один вулканический процесс, гениально перерывающий вечное однообразие процессов механических», этот «некоторым образом как бы духовный элемент материального развития, фермент, приносящий жизнь и жизненность», едва ли сам по себе объясняет, как он объясняет для Бурмейстера, чтобы создание лучшего было необходимым следствием разрушения худшего в мире неорганическом и органическом. Огонь, как сильно действующая сила земли, мог гениально разрушать, а не гениально созидать; этот фермент мог условливать только смерть и разрушение, а не жизнь и жизненность. Как разрушение и уничтожение вело к таким благоприятным условиям в жизни земли, на какие рассчитывает вулканический процесс, это, думаем, не объяснит ни один геолог; и материализм, чающий в вулканизме найти спасение своих принципов, в сущности, примыкая к этой геологической теории, должен разделять лишь её неудобства и затруднения; материализм в этом случае больше рассчитывает на эту теорию, чем сколько она в состоянии представить данных для его отрицания высшего творящего принципа.

Наш обзор вулканической теории доселе ограничивался лишь разбором самых воззрений теории, насколько она касается вопроса о творении мира; полной же оценки её силы и научного значения мы достигнем только в том случае, когда взвесим и те фактические основы, на которых, опирается теория и в которых заключена жизнь или смерть её.

С этой стороны теория считает себя в высшей степени обеспеченною, не подлежащею ни малейшему сомнению. Так, по крайней мере, думает Бурмейстер, когда говорит «если есть гипотетические воззрения, эмпирическая обоснованность которых, чрез наглядные свидетельства хотя и лежит в области невозможности, но которые однакож представляются утверждающимися на фактах, доставляющих им достоверность, то это именно воззрения вулканистов; ибо все явления земной поверхности приходят к ним на помощь и подтверждают их истинность поразительным образом»⁸⁰. Так ли это на самом деле, – это еще вопрос, против которого спорят, и, кажется, не без успеха.

Такими фактами, подтверждающими теорию, со стороны вулканистов считаются: а) огненное происхождение горных пород, принадлежащих, по учению геологов, к самым первым образованиям на земной поверхности, б) наблюдение над увеличением температуры земли по мере углубления в её внутренность, в) вулканы и землетрясения, как обнаружения продолжающегося действия подземного огня. Таким образом, пред нами факты двух родов: факты, заимствованные из летописей самой земли, куда относится исследование горных пород, и факты, заимствованные из современных наблюдений над землёю, – сюда относятся остальные явления, приводимые вулканизмом в свою пользу.

«Происшедшие огненножидким путём изверженные в вулканический период массы, говорит Бомон, были расплавлены в однородную жидкость. При застывании эти смеси приняли вид плутонических горных пород»⁸¹."Горные породы, расплавленные вулканически, в мягком, более или менее жидком состоянии плутонически извержены из недр земли»⁸², говорит Гумбольдт. Поэтому в них видели самое надежное средство доказать прежнее огненножидкое состояние земного шара. Но не то говорит химический анализ веществ, в силу которого геология приходит к результатам совершенно противоположным, чем результаты вулканизма. «Мы знаем, говорит Мор, что наибольшая масса горных пород земли никогда не была в расплавленном состоянии⁸³ «Несомненный факт, утверждает он, что все натуральные кремнистые горные породы с гранита до базальта содержат известное количество воды, доходящее до 1%. Эта вода не может быть выделена из цельного камня, даже при накаливании»⁸⁴ «Вода эта не могла войти извне, ибо в таком случае она вышла бы изнутри прежним путём»⁸⁵.Следовательно, заключает Мор, «замкнутая в порах вода была отложена и заперта одновременно с образованием этих камней, и вот имеющее полную силу доказательство и опровержение огненного их происхождения»⁸⁶. К тем же результатам приходили прежде Мора и другие геологи-химики Бишоф и Фольгер⁸⁷.

Из наблюдений над явлениями поверхности земли, явление увеличения теплоты по мере углубления во внутренность земли занимает у вулканистов первое место в ряду доказательств расплавленного состояния внутренности земли в настоящее время.⁸⁸ Действительно, факт повышения температуры по мере углубления в землю не подлежит никакому сомнению, но действительно ли отсюда вытекает с необходимостью тот вывод, что уже с углублением на 200 миль во внутренность земли мы должны по вычислению вулканистов, встретить расплавленную материю⁸⁹? «Такие предположения, скажем словами Мора, очень смелы, ибо нельзя развить целый ряд, когда известно только ограниченное число членов его. Для достижения температуры точки кипения, утверждает Мор, нам должно было бы пробуравить землю на 10,009 ф. глубины, тогда как до сих пор самая глубокая скважина проникает только на 2,500 ф.»⁹⁰. То есть заключение о внутреннем жаре земли имеет такую степень вероятности, научное достоинство которой еще слишком недостаточно доказано. Такое заключение основывается на исследовании таких скважин, которые не превышают 1/9800 земного радиуса⁹¹. Такую же степень вероятности имеют и заключения, основывающиеся на наблюдениях температуры внешних слоёв земли. И неудивительно, что при такой степени вероятности заключений относительно свойств земного ядра существует в науке большое несогласие. «Одни, говорит Ляйэлль, считают его жидким, другие твердым, некоторые думали, что оно имеет пещеристое строение»⁹². Ученый Гопкинс, путём астрономических вычислений, которые основывал на возмущающем действии луны на земной шар, которое должно быть не одинаково, будет ли земной шар жидок или тверд, пришел к результатам, весьма неблагоприятным для приверженцев разжиженного состояния внутренности земли. Эти исследования привели Гопкинса к тому результату, что «в крайнем случае, было бы поровну как твердого, так и жидкого вещества»⁹³. «Следует заметить, говорит Ляйэлль, приводя этот вывод, что это только minimum, и что, следовательно, ещё большее количество твердой коры в сравнении с жидким вполне согласовалось бы с действительными явлениями; вычисления допускают даже предположить общую твердость всего земного шара»⁹⁴. Что же касается до замечаемого увеличения теплоты, по мере углубления в земные слои, то это явление объясняется гораздо проще и естественнее причинами более близкими к нам. В слои земли, по Мору, беспрестанно проникает известное количество жидкостей; «температура извне проникающих жидкостей зависит от солнца; действия её при образовании и разрушении каменных пород выражаются в земле под видом теплоты; таким образом, вся внутренняя теплота земли происходит посредственно от солнца, это работа солнца»⁹⁵. Более ли доказывают вулканическую теорию и явления вулканов или огнедышащих гор и землетрясений, этих недоконченных вулканических действий, не дошедших до своего апогея, до разрыва земной поверхности, как бывает при образовании вулкана? По мнению вулканистов, то и другое служит сильным доказательством их теории. «В первобытные времена не было вулканов в нынешнем смысле слова, но вся планета составляла один вулкан; огнедышащие горы не что иное, как остатки прежнего проявления плутонизма», говорит Циммерман⁹⁶. Потому огнедышащие горы, по словам другого вулканиста Бурмейстера, убеждают нас в присутствии высшего жара внутри земли, который восходит до плавления всех материалов⁹⁷.Что касается до землетрясений, то вулканизм рассматривает их как следствие «сильного сотрясения и волнения во внутренней жидкой массе земли»⁹⁸.Но такое объяснение вулканов и землетрясений не единственное. Вулканы в науке объясняются и другими причинами, которые тем вероятнее, чем проще они, и чем меньше имеют общего с такою отдаленною и вовсе неизвестною нам причиною, как подземный огонь. «Некоторые части наиболее распространенных органических соединений ежедневно претерпевают разложение и их составные части, освободившись, переходят в новые соединения. Эти процессы отнюдь не ограничиваются минералами на земной поверхности и весьма часто сопровождаются отделением теплоты, которая тем напряженнее, чем быстрее соединение. В то же время развивается электричество, которое в свою очередь становится возмущающею причиной», производящею явления вулканизма⁹⁹. «Предположить, что весь земной шар находится в расплавленном состоянии и думать, что центральный жар этого сфероида более чем в 200 раз превосходит жар жидкой лавы, значит вводить силу совершенно несоразмерную с теми действиями, которые требуется объяснить», говорит Ляйэлль против плутонического происхождения вулканов¹⁰⁰. Нельзя думать, что было бы не достаточно для развития вулканического жара таких простых явлений, как химические соединения; напротив, «если вообразим горючее свойство простых элементов, легкость, с которою они разлагаются, входят в новые соединения, количество теплоты, выделяемой ими во время этих процессов и так далее и так далее, то нельзя, замечает Ляйэлль, не разделять удивления Плиния, каким образом до сих пор не сгорит наша планета»¹⁰¹. Так мало надобности для объяснения вулканических явлений прибегать к таким невероятным предположениям, как подземный огонь; это будет значить навязывать себе недоказанную гипотезу, в которой нет никакой необходимости. Столь же просто, как и вулканические явления, наука находит средства объяснить и землетрясения, предоставляя объяснять землетрясения подземным огнем только лицам, любящим предпочитать мечтательное действительному. «В коре земной образуются пустоты. Такие пустоты происходят в земле, вследствие её размывания, именно, пустоты должны происходить вследствие того, что вещества выносятся наружу вулканами и минеральными ключами, но они образуются также и от оседания глинистых масс, вследствие подземной теплоты. Пустоты или сообщаются между собою, как мы это видим в пещерах, или они не соединяются, как полости размытой породы. И те и другие могут дать повод к землетрясению. В одной из сообщающихся между собою пустот свод может обрушиться и своим падением причинить колебания твердой земле на значительном расстоянии. Тоже самое может случиться и с размытыми полостями»¹⁰². Так разъясняют происхождение землетрясений Ляйэлль и Мор¹⁰³. Таким образом, там, где вулканизм тешит себя представлениями об огненно-жидком состоянии земной внутренности, наука, более близкая к известной нам действительности, видит простые механические действия обвалов. И чем ближе такое объяснение к нашему пониманию, тем больше оно имеет значения в деле истинно-научных объяснений.

После всего сказанного нами о вулканизме, его теории и основах её, спросим, выигрывает ли что-нибудь материализм, когда он хочет быть сторонником вулканизма, когда он хочет в вулканизме найти поборника своих тенденций. Затруднения, с которыми сопряжена вулканическая теория, становятся и затруднениями самого материализма, когда он становится на сторону этой теории с тем большею невыгодою для себя и своих интересов в сравнении с геологиею, придерживающеюся этой теории, что геология как наука строго эмпирическая, не претендуя, на решение всех вопросов, касательно происхождения земли, может предоставлять решение многих для неё тёмных вопросов о земле, другим областями знания, какова, например, область религии, ограничивая себя тем, что она может знать на основании действительных опытов, тогда как материализм, исповедуя теорию переворотов, как единственное решение всех вопросов о земле, становится безвыходно среди тех затруднений, от которых, как мы видели, далеко-далеко не свободен вулканизм. Материализм необходимо становится жертвою своей собственной слепой веры в непоколебимый авторитет естествознания, как это, например, случилось с ним в вопросе о туманных пятнах, как это также несомненно становится и относительно вулканизма, значение которого в науке сильно поколеблено такими авторитетами, как Фольгер, Ляйэлль и др., представителями антивулканической теории медленного развития земли. Резкую противоположность теории переворотов представляет другая геологическая теория, теория медленного развития земного шара, представителем и выразителем воззрений которой служит Ляйэлль. Как теория переворотов исходным пунктом своих объяснений землеобразования берет факт, теряющийся вдали времен, – огненно-жидкое или даже газообразное состояние земного шара, предположением какового факта она и хочет объяснить все последующие изменения земной поверхности, все явления истории её развития; так, наоборот, Ляйэллева теория, для объяснения образования земли, берет во внимание крайний пункт, развития земли, её настоящее положение со всеми условиями её настоящей жизни и, отправляясь от этого пункта, думает объяснить всё её прошедшее. Первая начинает исследование вопроса с начала, последняя начинает, так сказать, с конца. Для первой дело великой важности отстоять факт огненнородного состояния земли, как доказательство её некогда газообразного состояния, условливающего собою всё дальнейшее развитие, как постепенный переход из этого состояния в более и более твёрдое, в каком мы находим землю в настоящее время; для второй теории мало дела до этого первого состояния, она равнодушна к этому началу жизни земли, она совершенно отвергает, «будто бы задача геологии состоит в открытии образа происхождения земли, или в изучении действия космологических причин, употреблённых Творцом природы, для приведения нашей планеты из зарождающегося и хаотического состояния в более и более совершенный и обитаемый мир»¹⁰⁴; она рассматривает землю как данное, которое теория хочет изучить, так сказать физиологически, в тех отправлениях и функциях, в которых выражается её жизнь теперь, и только: прошедшее же ничем не должно отличаться от настоящего.

Теория эта проста, немногосложна. Постараемся ее охарактеризовать собственными словами её важнейшего представителя – Ляйэлля: «Ранние наблюдатели, говорит Ляйэлль, думали, что памятники, которые геолог, усиливается прочитать, относятся к начальному состоянию земли, или к тому периоду, когда действовали причины, отличающиеся по роду и по степени от тех, который ныне составляют экономию природы. Но по мере того, как увеличивалось число наблюдений, такие воззрения постепенно изменялись». Эти изменения воззрений, наконец, выразились в том, что геологи стали полагать, что «одной и той же совокупности общих причин, ныне управляющих материальным миром, совершенно достаточно для произведения, посредством их различного сочетания, бесконечного разнообразия явлений, памятники которых сохранились в земной коре»¹⁰⁵.Это верование в сходство или тождество древней и настоящей системы земных изменений¹⁰⁶,и составляет краеугольный камень системы Ляйэлля.

«Недавние наблюдения, говорит он, открыли нам удивительный факт, что не только западный берег южной Америки, но также и другие пространные площади, какова Скандинавия и некоторые Архипелаги в Тихом океане, медленно и нечувствительно подымаются, между тем как другие страны, каковы – Гренландия и части Тихого и Индийского океанов, в которых преобладают коралловые острова, – постепенно оседают». Вот простое наблюдение, из которого однакож Ляйэлль выводит весьма важные истины для своей теории. «Нет сомнения, продолжает он, что все существующие материки и морские бездны произошли от подобного рода движений»¹⁰⁷. Рядом с этими едва заметными колебаниями в положении земли наблюдаются ещё более сильные колебания, производимые землетрясениями, которые также в свою очередь производили преобразующее влияние на земную поверхность. «При настоящем состоянии наших сведений, говорит Ляйэлль, мы не можем определить приблизительное число землетрясений, случающихся в течение одного года. Так как площадь океана почти втрое больше площади суши, то вероятно, что почти три подводные землетрясения приходятся на одно исключительно континентальное, и, принимая в соображение часто случающиеся слабые движения в известных округах, мы смело можем предположить, что не проходит дня, если не часа, без одного или большего числа подземных ударов, испытываемых в какой-либо части земного шара»¹⁰⁸. Вследствие таких-то в большинстве случаев едва заметных подземных движений, происходящих от землетрясений «происходили сильные колебания в уровне, поверхность суши то погружалась в море на глубину многих тысяч футов то, по прошествии долгого периода, снова подымалась и выступала из воды. Но хотя все эти потрясения прекращались после долгого господства, или возобновлялись после векового покоя, однакож с самых отдалённых времен не случалось повсеместного разрыва земной коры, или повсеместного опустошения земной поверхности»¹⁰⁹. «Таким образом, заключает Ляйэлль, сила подземного движения, как перемежающегося, так и непрерывного, без потрясений и с потрясениями, и производит самые важные географические и геологические изменения, отмели могут превращаться в высокие горы, а низменности в глубокие моря»¹¹⁰.

Что касается до менее обширных изменений поверхности, то они, по Ляйэллю, объясняются, так сказать, круговоротом вещества. «Положим, говорит он, что какая-нибудь большая река сносит осадок к какому-нибудь месту океана, имеющему 2,000 ф. в глубину, и что глубина этого места постепенно уменьшается от накопляющегося осадка, до тех пор, пока не образуется отмель, покрывающаяся водою только во время сильных приливов». Так происходит отмель. Но «если бы эта отмель была приподнята на высоту 2,000 ф., то образовалось бы гора в 2,000 ф., высоты». «Но кроме этого перенесения вещества проточною водою с континентов к океану, говорит Ляйэлль, существует ещё постоянное перенесение его снизу вверх, посредством минеральных ключей и вулканических отдушин. Как горные массы с течением веков создавались от излияния последовавших потоков лавы, так точно наслоённые горные породы на большом пространстве возникали от отложения углекислой извести и других минеральных веществ, которыми насыщены ключи»¹¹¹.

В силу таких наблюдаемых явлений с их действиями, «великих деятелей географических и геологических изменений можно разделить на два класса, на водяные и огненные. К водяным принадлежат: дождь, реки, потоки, ключ, морские течения, приливы и отливы; к огненным: вулканы и землетрясения. Оба эти класса явлений служат средствами, как к разрушению, так и к созданию; но их можно рассматривать как две противоборствующие силы. Ибо воды беспрестанно стремятся сгладить неровности земной поверхности, между тем как деятельность подземного огня с неменьшею силою восстановляет их на её внешней коре, с одной стороны чрез поднятие новой материи в некоторых местностях, а с другой чрез понижение одной части земной оболочки и чрез постепенное повышение другой»¹¹².

Но для того, чтобы объяснить, как эти, по видимому, незначительные деятели сделались в состоянии производить те многообразные изменения в мире, о каких говорит геология, Ляйэлль считает нужным сказать, что «количество огненного и водяного действия вулканического извержения и обнаженья, производимого водою,–подземного движения и отложения осадков, не только в течение всех прошедших веков, но и в продолжение одной геологической эпохи, или даже части эпохи, неизмеримо превосходило все колебания в неорганическом мире, свидетелем которых был человек». Он готов допустить, что «одинаково громадно то время, к которому относится каждая глава, или страница, или параграф автобиографии земли, в сравнении с периодом в 3000 и 5000 лет»¹¹³.

Исходною точкою Ляйэллевой теории землеообразования, как мы видим, служит предположение тождества сил и причин, действующих в настоящее время, с причинами и силами, действовавшими и в те отдаленные от нас времена жизни земли, о которых мы имеем, хотя скудные сведения в геологических формациях, приписываемых по своему происхождению наукою к этим именно временам. За пределами этих времен, о которых свидетельствуют названные памятники, для Ляйэлля нет ничего определённого, так что в этом, открытом для догадок каждого, месте человек, верующий в Бога, свободно может находить момент, с которого мир получает бытие чрез творческую деятельность Божества; материализм получает возможность в этом случае предполагать домировой вечный хаос, безначальный, сам себе обязанный своим бытием. Словом, устраняя себя от вопроса собственно о происхождения мира, Ляйэлль тем самым не становится ни на сторону религиозных воззрений, ни на сторону противников религии. Каждая с равным правом может в этом пункте воззрений Ляйэлля находить подтверждение своих воззрений, и материализм будет решительно не прав, если захочет Ляйэлля в этом случае считать сторонником и поборником именно своих воззрений. Но в таком, говоря вообще, не неблагоприятном для интересов религии, отношении теория остается лишь в том случае, когда дело идет о начальных моментах бытия земли. В дальнейшем ходе, развития земли, с самых первых его ступеней, теория уже явно не видит ничего такого, чтобы давало место посредству какой-либо сторонней силы, управляющей мирообразованием; она прямо провозглашает, что ход развития земли может быть вполне объяснен одними естественными причинами, и именно теми, которые имеют силу и значение в настоящее время. В этом пункте Ляйэлль очевидно всегда может быть выставляем материализмом как поборник его идей. Наш, вопрос при рассмотрении теории Ляйэлля будет состоять, таким образом, в том, может ли теория Ляйэлля одними естественными причинами, ныне управляющими материальным миром, объяснить землеобразование, и, следовательно, может ли теория эта доставить опору материализму в его учении о самообразовании мира своими собственными силами, без всякого посредства силы высшей сил физических?

Первое, что представляется нашей мысли, при рассмотрении Ляйэллевой теории, это вопрос о значении и степени вероятности аналогических заключений Ляйэлля от ныне действующих причин в мире к причинам, изначала действовавшим на земле, с самых ранних периодов её жизни. Ляйэлль исходным пунктом своих заключений ставит наблюдение над жизнью земли в настоящее время, изучение явлений, происходящих на её поверхности, наблюдения над её жизненными функциями и отправлениями. Это изучение и наблюдение ясно показывают, что земля не есть что-либо окаменелое в самой себе, неподвижное, лишенное всяких изменений, но что она допускает возможность таких или других видоизменений, таких или других обнаружений жизни, как простого передвиженья составляющих её частиц. Но всех этих наблюдений ещё едва ли достаточно для тех заключений, которые делают на основании их. Теория ни на минуту не должна упускать из внимания, что она имеет в виду не просто доказать, что в прежнее время земля не была мертвым агрегатом мертвых веществ, но представляла определенную жизненность своих элементов, а что она хочет объяснить развитие земли, постепенное преобразование её из менее совершенного вида в более совершенный, – словом, объяснить не условия её жизни, а условия усовершения её. Но где данные для таких заключений в наблюдениях? Их нет. Такие данные теория имела бы лишь тогда, когда она с несомненностью доказала бы, что все совершающиеся изменения на земной поверхности, подлежащие нашему наблюдению, ведут к лучшему, придают ей нечто такое, что должно благоприятно отозваться на её дальнейшей судьбе. Но как скоро таких наблюдений не сделано и не выставлено на вид, теория ещё слишком мало выигрывает от своих наблюдений собственно над жизнью земли. Судя по этим наблюдениям, с несомненностию можно заключать только, что земля и прежде также жила, как она живет теперь, т. е. не была мертва и неподвижна в своих элементах, так же реки несли осадки в море и образовывали здесь отмели, или так же вулканические ключи и отдушины выгоняли из недр земли лавы, образуя чрез это горные породы и т. далее. Объясняемое теорией постепенное усовершение земли в древнее время должно иметь аналогию в жизни земли в настоящее, наблюдаемое нами время, а этого-то и нет. Теория имеет в своем распоряжении аналогию для доказательства действительности изменений земли в прежнее время, но не действительности её улучшения вследствие этих изменений. А эту-то мысль и должна доказать теория. Если переложим заключения, непосредственно вытекающие из наблюдений, на которых опирается теория Ляйэлля, с этими самыми наблюдениями на языке логики, то получится такой силлогизм: все части земной поверхности в настоящее время подвергаются изменениям, они выветриваются, перемещаются, подвергаются постоянным химическим и механическим процессам. А что претерпевает земля в настоящее время, то она должна претерпевать и во всякое другое время, следовательно, и в прошедшее время земля претерпевала точно такие же процессы. Где же здесь несомненные условия для развития земли, где же здесь основание для заключений о земле с её историею, как естественном продукте естественных сил, подобных тем по роду и степени, какие наблюдаются в настоящее время? Нам кажется, что в основе теории Ляйэлля лежит логическая погрешность, не совсем видная с первого взгляда. По этому материализм, как скоро хочет основываться на теории Ляйэлля, необходимо должен разделять с этою теорией все неудобства её представлений; он так же будет грешить против логики, как и теория Ляйэлля, которая для полноты вероятности и для сохранения достоинства своих воззрений необходимо должна допустить бытие высшей причины, которая таким простым фактом, как изменение поверхности земли, пользуется для поставления земли на высшие и высшие ступени в её образовании.

Недостаток такого принципа, условливавшего поступательное образование земли и ведущего с одной ступени её бытия на другую, самым осязательным образом чувствуется и в самых представлениях о развитии земли, как они изложены самим Ляйэллем. Возьмем тот факт, который отмечен им, как особенно знаменательный, именно особенный характер третичных формаций, в сравнении с предшествовавшими им формациями. «Сравнивая третичные формации последовательных возрастов, мы замечаем постепенное приближение содержащихся в них ископаемых, от скопления в котором преобладают вымершие виды, к скоплениям, в которых виды по большей части согласуются с ныне существующими. Другими словами, мы находим постепенное увеличение животных и растений, приспособленных к нашим теперешним климатам, по мере того, как рассматриваемые нами пласты становятся новее. Во всех этих последовательных третичных периодах существуют признаки большего приращения суши под европейскими и американскими широтами. Около двух третей нынешних европейских земель выступили из моря с тех пор, как образовалась самая ранняя третичная группа»¹¹⁴. Из этой характеристики третичных формаций сделанной Ляйэллем открывается, что формации эти имели такие условия, которые весьма благоприятствовали органической жизни, содействуя её быстрому усовершению; суша, ограничиваясь лишь одними, здесь и там разбросанными, островами во время силурийского и каменноугольного периода, под конец третичного периода сливается в большие материки. Чем объяснит Ляйэлль такое изумительное преобразование земной поверхности? Может быть непрерывным, и в высшей степени медленным повышением суши? Но механическое повышение одного места, не должно ли было бы вести к понижению других; увеличенная в одном месте суша должна была уменьшиться в другом. Не забудем, что такое повышение проходит чрез весь третичный период, и, следовательно, продолжалось, по учению геологии, весьма долгое время и притом было так благоприятно для органической жизни, что органическая жизнь в своем развитии идет самыми быстрыми шагами. Такое объяснение тем менее вероятно, что, по словам самого Ляйэлля, чисто механический, условливающий поднятие земли, процесс «непрерывного движения без потрясений не действует где ни попало», ибо «движения, которым земля подвергается в некоторых странах, поочередно причиняют то оседание, то поднятие её поверхности»¹¹⁵ . Но где же здесь подобная, условливаемая механическими законами поочередность, когда суша третичного периода, чем дальше идет дело, тем больше и больше торжествует над понижением? Поднятие становится единственным законом её.– Может быть, он объяснит – землетрясениями? Но ими нельзя объяснить факта: «Сила землетрясений – эта механическая сила, – по Ляйэллю, в известный период лет постоянно ограничивалась большими, но определенными пространствами и потом постепенно перемещалась таким образом, что другая область, в течение веков пребывавшая в покое, в свою очередь становится великим центром её действия»¹¹⁶. Почему, спрашивается, эта сила, дотоле ограничивавшаяся произведением островов, вдруг начала производить континенты¹¹⁷? С чего она начала употреблять большие усилия на образование повышений, чем какие она употребляла дотоле на произведение лишь островов? Почему это увеличение происходит и под европейскими и под американскими широтами? Почему, напр., сила землетрясений, породив европейский континент, с перемещением под американские широты, поднятием суши под этими широтами не условливала уничтожения суши под первыми широтами, когда по теории Ляйэлля, «поочередно суша то поднимается, то опускается»? – Может быть, объяснить – осадками, или вулканическим извержением лав? Но и тут не больше успеха. Относительно первых Ляйэлль говорит, что «осадки придают к высоте подымающихся земель столько, сколько отнимают от тех земель, которые уже поднялись»¹¹⁸, т. е. осадки условливают лишь перемещение вещества уже готового, но не образуют сами по себе повышений, которые бы прибавляли что-либо к суше, увеличивая размеры её. Нельзя объяснить факта извержением вулканических лав, потому что «пустоты должны происходить вследствие того, что вещества выносятся наружу вулканами и минеральными ключами, которые с течением времени должны проваливаться». Следовательно, опять количество суши не могло увеличиться, как это случилось в третичный период, в сравнении с периодами, предшествовавшими ¹¹⁹. Такое увеличение суши прямо противоречит общему закону действия сил огневых и водяных, к безусловному господству которых сводит Ляйэлль все мирообразование. Именно, по нему, «огневые и водяные причины суть две противоборствующие силы, из которых водяные причины стремятся привести все неровности на земной поверхности к одному уровню, в то время как огневые, равнодеятельные причины возобновляют эти неровности»¹²⁰ . Почему в третичный период сила поднимающая получает такой перевес над размывающею силою воды, что сила огня пересилила силу воды; куда же исчез закон противоборства сил, почему это противоборство превратилось в господство одних причин над другими? От чего такая аномалия в отношении механических причин, и притом аномалия, так благотворно отозвавшаяся на органическом мире? Остается при виде факта сказать одно, именно – что так распорядился случай. Но будет ли это объяснением? «Дерево узнается по своим плодам – и плоды случая, говорит Агассис, бессвязность, неполнота, непостоянство, нелепое выражение слепой неразумной силы. Связность же, соединяющая все геологические времена одною целию, постоянство типа (органического), которое пополняет в существах, рождённых сегодня, зачатки развития, выражавшиеся в первых живых существах, плававших по Силурийскому океану, или ползавших по его берегам; неуклонность мысли, признаваемая человеком, когда он прослеживает разумную связь между явлениями природы, всё это нельзя назвать плодами случая»¹²¹. Что же касается в частности «до ископаемых организмов третичного времени», то, по словам того же Агассиса, «они чрезвычайно интересны в том отношении, что доказывают постоянное созревание и пополнение условий, наиболее тесно связанных с жизнью человека» ¹²². Таким образом, по признанию самих естествоиспытателей, третичный период заключает многое, что невозможно объяснить одними механическими причинами, на которые с таким упованием смотрит Ляйэлль.

С такими затруднениями встречается теория Ляйэлля, как скоро он хочет объяснить природу в её исторической жизни одними исключительно физическими деятелями, как огневые и водяные причины. Нет надобности допускать, чтобы когда-нибудь в природе действовали другие физические силы, чем какие мы видим действующими в ней теперь – это совершенно излишняя гипотеза. Но то несомненно, что силы, не отличаясь по роду, в степени изменялись. Если бы это было не так, если бы степень силы оставалась одною и тою же в каждое данное время геологического развития земли, в таком случае эпохи силурийская и каменноугольная никогда не сменились бы вторичными образованиями, в которых органическая жизнь делает большой успех в сравнении с прежними эпохами; вторичные не сменились бы третичными, столь близкими по своему характеру к нашему времени. Нужно допустить, что только с не раз совершившимся изменением степени сил, действующих в природе, земля в своем образовании делала такие прогрессивные стадии. Если бы этого не было, то Силурийская эпоха и осталась бы навсегда Силурийскою; переход её к более совершенным образованиям был бы необъяснимым, он являлся бы противозаконностью. Как одна единица ни в каких математических комбинациях не может сделаться двумя единицами, так степень сил физических Силурийской эпохи не могла составить, образовать из себя вторичных образований,– а степень сил вторичных эпох не могла произвести третичных образований», потому что большая напряженность жизни земли каждого последующего периода в сравнении с предыдущим говорит о высшей напряженности силы. Если степень силы оставалась бы во всех случаях одинаковою, и однакож результаты её действия были различны, то непонятно, отчего изначала не проявлялась полная степень энергии силы, но в одном случае проявилось силы больше, в другом меньше. Теория Ляйэлля, может быть, совершенно верно понимает жизнь земли в настоящем её виде и только, но она оставляет без ответа вопрос, почему степень силы, оставаясь одною и тою же в каждое данное время, различается однакож в своем проявлении? Почему при одинаковости энергии силы составляются условия столь благоприятные для прогрессивного развития органической жизни на земле? Вообще, как скоро Ляйэлль признает, что состояние нашей планеты во время её развития разнообразно изменялось, то необходимо должно признать, что соответственно этому изменению изменяются также и степени действия её сил, очевидно условливаемых в своем развитии чем-то сторонним, чем эти самые силы, – силою Всемогущего.

Наш разбор Ляйэллевой теории был бы не полон, если бы мы оставили без внимания того важного деятеля, каким, по Ляйэллю, было время. Огневые и водяные силы, условливающие, по Ляйэллю, развитие земли, суть активные причины; время же – это причина, хотя и пассивная, но совершенно верно достигающая определённых целей, поскольку его геологическая теория есть «путь, ведущий к определению совокупного результата обыкновенных повседневных изменений, увеличиваемых временем»¹²³. Таким образом, время рассматривается как определенный деятель, содействующий изменениям, которые когда-либо происходили на земном шаре. Но имеет ли Ляйэлль право придавать подобную роль такому неопределенному деятелю, как время? Едва ли. Время не может объяснить какого бы то ни было процесса происхождения и развития. Оно представляет, будет ли это год, или миллиарды лет, только возможность каких-либо образовательных процессов, но никогда не может быть причиною того, чтобы совершился именно определенный процесс, совершился так или иначе. При коротком и долгом времени нам нужна иная причина для начала, развития процесса, для его остановки, для его восстановления. Поэтому когда Ляйэлль ссылается для объяснения геологических изменений, между прочим, на время, то этим он говорит такую истину, которая ничего не прибавляет к общей достоверности его теории. Этого мало. Если Ляйэлль хочет оставаться верным своему воззрению, по которому теперешняя система изменений должна уяснять прежнюю систему на земле, то он не должен был упускать из внимания того поразительного факта, замечаемого нами в явлениях природы, что процесс образования в первое время возраста совершается несравненно скорее, чем в последующие годы. Отмеривая такие же периоды времени для образования прежних формаций земли, какие нужны в настоящее время для образования каких-либо пластов земли, он может впадать в ошибку, одинаковую с ошибкою того, кто, смотря на человека в период его последних ступеней развития и в период возмужалости, и, видя слишком мало изменения в его физическом строении, заключил бы к точно такому же медленному развитию его и в более раннее время его жизни. И тем более можно допустить возможность ошибки в таких заключениях, как заключения Ляйэлля, что пред нами земля, так сказать, в период возмужалости, когда всякие существенные изменения происходят весьма медленно, а к такому состоянию земли, как целого, достигшего своего полного развития, дает право заключать то, что земля, по уверению ученых, в течение последних 2000 или даже 3000 лет не претерпела никакого изменения: её день, объём, температура остались те же, как и за 3000 лет до нашего времени. Бурмейстер идет даже далее: весь период жизни земли, начиная от третичной эпохи до настоящего времени, он обозначает «как период покоя и равновесия»¹²⁴. При том Ляйэлль, говоря вообще, и не имеет надлежащих гарантий верности своих заключений о медленном образовании земной поверхности в предшествовавшие периоды. Положим, он наблюдает медленное образование отложений дельты реки Нила, или медленное поднятие почвы в Швеции, но выводить отсюда заключение, что такое же медленное образование поверхности земной имело место и в прежнее время, едва ли будет справедливо. В этом случае представляется, как доказанное, что законы, управляющие теперь ходом естественных явлений, и прежде были такими же, вечно остаются неизменными, – но этого положения, естествознание из чувственного наблюдения никогда не может доказать. Поэтому и заключение о медленном образовании земли, получающее всю свою силу от предположения именно этой неизменности законов, теряет своё значение, отходит в область гипотез недоказанного свойства. Да наконец, самое допущение бесконечно медленного образования земли движется в каком-то логическом кругу: принимают бесконечные периоды времени, чтобы объяснить происхождение формаций и их произведений, а потом опять на происхождении этого строения земной коры основывают мысль о бесконечно долгих периодах времени.

Мы покончили с Ляйэллем, но в заключение нашего разбора теории этого автора, – теории, допускающей бесконечно медленное развитие нашей планеты, мы хотим сделать замечание ещё об одном роде геологических воззрений, это воззрения геолога Фр. Мора, которые отличаются некоторою оригинальностию. Взгляды Мора с одной стороны – это выродившаяся теория Ляйэлля, с другой – это заключение, строго выведенное из его воззрений, развитых во всей неумолимости логической последовательности. Он так же, как Ляйэлль, выходит из наблюдений над теперешними изменениями земли и от них заключает к прошедшим. «Мы видим, говорит он, в долине течёт ручей и катит по своему дну камни. Из свойства этих камней мы заключаем, что они оторваны от соседних склонов, что они сначала были угловаты, от движения же в ручье обтёрлись и округлились. По мере удаления от долины обломки становятся всё мельче и мельче, с одной стороны вследствие трения, с другой потому, что мелкие частицы легче уносятся водою; наконец остается ил, который вносится в море и осаждается в устьях реки. На глазах наших отлагаются горизонтальные пласты, имеющие большое сходство с слоистыми горными породами. Таким образом, мы видим с одной стороны разрушение целой горы, а с другой начало новой. Вот пред нами принцип геологии»¹²⁵. Так же, как Ляйэлль, он сводит все процессы изменения земли в предшествовавшие периоды её жизни к простым механическим процессам повышения и понижения суши. «Бури, снежные обвалы, глетчеры и ручьи–все эти процессы, которые мы наблюдаем на земле, переносят возвышенные части в углубления, и под конец, суша стала бы ровною, если бы не существовало вечно действующей причины поднятия. Эту причину признаём мы в образовании новых каменных масс в недрах земли. Оба эти противоборствующие процессы разрушения высот и поднятия должны существовать всё время»¹²⁶. Процессы изменения земной поверхности, по Мору, как и по Ляйэллю, происходят в высшей степени медленно. «Изменения происходят на земле, говорит он, ежедневно; только незначительность их и невозможность иметь масштаб минувшего служит причиною, что мы их не замечаем и смотрим на землю, как на символ постоянства и неизменности»¹²⁷. Отсюда видно, что Мор есть решительный последователь Ляйэлля, он адепт теории медленных процессов, изменяющих земную поверхность. Но Мор не останавливается на этом, он идет далее по однажды указанному Ляйэллем пути и доходит до чего же? до решительного отрицания всякого развития земли; земля, по нему, в сущности такою, какою есть, была от вечности, со всем тем, что есть на ней. «Есть ли, спрашивает он, возможность восстановить в уме исчезнувшее в течение времен? Должно сознаться, получаем в ответ, что оно останется для нас на веки скрытым, да и может остаться таким без всякой потери для нас, ибо минувшее представляло бы одну из тех бесчисленных форм, которые вечно сменяют друг друга». «Любимейший образ воззрения есть представление о постепенном развитии мира; утверждают, что существа, следовавшие друг за другом, мало-помалу становились совершеннее и выше по организации. Доказательства этого находят в самой земле, которая в первичных пластах не представляет никаких следов жизни, в следующих за тем переходных напластованиях содержит только очень немногих животных из низших классов, а далее всё более и более совершенных, пока развитие не достигает высшей своей точки в человеке, как заключительном звене цепи творения. Такой образ воззрения дышит любовью к человечеству, замечает Мор, и имеет свой корень в эгоизме, ибо следствия его обращаются в пользу того, кто изобрёл его. Взгляд на вечное постепенное развитие и процесс мира, заключает Мор, только приятная мечта»¹²⁸. Вот плоды Ляйэллевой теории, вот в какую бездну отрицания ведет она своих адептов. Мы не берём на себя труда научным путём разоблачить ложь подобных умствований, не потому чтобы не было недостатка в данных для опровержения воззрений Мора, но потому что вся наука геологии всею совокупностию своих фактов, всем своим богатством ископаемых царств противоборствует этой Моровой «геологии на новых основаниях»¹²⁹. Вся наука есть арсенал, откуда может каждый заимствовать средства для борьбы с подобными воззрениями. И сам Ляйэлль может стоять во главе оппозиции против Мора. «Как геолог, говорит он, ни мало не сомневаюсь, что не одно только теперешнее состояние земного шара было приноровлено к удобному существованию мириад живых существ, но, что и многие из прежних его состояний точно также приспособлены к организации и нравам первобытных существ. Расположение морей, материков и островов, равно как и климаты изменялись, подобным же образом изменялись и виды животного и растительного царств»¹³⁰.Но как бы то ни было, теория Мора есть только строго последовательный вывод из основных воззрений Ляйэлля. В самом деле, если эта, допускаемая Ляйэллем, последовательность развития организмов и с этим тесно соединенных внешних условий существования достоверна, то в более ранние периоды образования мира должны были господствовать не одинаковые системы сил, в сравнении с настоящим временем, они должны быть отличны от систем этого последнего. Но кто не хочет допустить этого, как делает и сам Ляйэлль, тому остаётся только принять последовательный вывод Мора из подобного воззрения, – что настоящий мировой порядок постоянен, что земля и организмы на ней не имеют истории развития, – это вывод, необходимо вытекающий из положения Ляйэлля о тождестве систем сил древнего и нового времени, потому что если огневые и водные причины «одинаковые по роду и степени», составляют единственное начало всех условий бытия вещей в прежние периоды и теперь, и свойства и образ действования причин неизменны, то решительно непонятно, почему они не имеют всегда одного и того же результата, а имеют различные, как хочет того Ляйэлль, вопреки основным своим положениям,– почему в различных периодах земли господствуют столь различные проявления и отношения сил. Не изменяющиеся причины должны всегда неизменно иметь одни и те же действия вот совершенно логичный вывод Мора из воззрений Ляйэлля и если всегда останется справедливою мысль, что дерево узнаётся по его плодам, то ничто так, невыгодно не рекомендует теории Ляйэлля, как теория Мора, очевидно развившаяся на почве его воззрений. Геология Мора в своих результатах идет не только вопреки Библии, но и всей вообще науки. А потому если теория Мора со стороны той и другой – Библии и науки – заслуживает справедливых упреков, то самая большая часть этих упреков, конечно, падает на главу самого Ляйэлля с его учением о тождестве древней и новой системы причин, условливавших развитие земли. В силу таких выводов, какие делаются Мором, – выводов, совершенно верно проведённых от основных воззрений Ляйэлля, вера и наука своим авторитетом должны вооружаться против первоисточника такого нигилизма в геологии – против теории Ляйэлля. Суд Библии и науки над Мором есть суд над самим Ляйэллем. Мор заключил то, что начал Ляйэлль. И если беспристрастным выводом науки и фактам её противоречит Мор, то им противоречат, в сущности, и основоположения Ляйэллевой теории. В воззрениях Мора Ляйэллева теория доходит до положительного абсурда.

Геология вопреки всем ожиданиям материализма не только не исключает, но напротив, требует, как необходимого предположения для полной вероятности своих теорий,– признания высшей силы, управлявшей и направлявшей развитие земли, как места, где должна была цвести жизнь растительная, раскрываться жизнь животная. Не будь такой высшей, распоряжающейся ходом дел, силы, развитие земли ничем, не было бы обеспечено и совершенно верно, не на этой, то на другой стадии развития её, возможен, был бы случай, когда земля, вместо того, чтобы постепенно восходить с одной ступени совершенства на другую, встретила бы условия, который остановили бы её развитие, её прогрессивное, допускаемое теориями, развитие прервалось бы, сменилось бы застоем, а может быть и полным разрушением всего того, что достигла бы земля, благодаря лишь слепому случаю, если это мыслимо. Если бы механический случай условливал её развитие, то было бы весьма естественно, если бы такой же случай разрушил это развитие. Если же земля, как учит геология, основывающаяся на действительных научных данных, всегда шла прогрессивно в своём развитии, всякий однажды пройденный ею шаг развития уже не повторяется ею ни в какое время её дальнейшего существования, и земля чем далее, тем более усовершалась, и это составляло её неизменный закон, то такой факт уже не есть факт, условливаемый игрою механических сил, а служит ясным заявлением о творящей силе Бога. Беспристрастная наука, исследующая историю земли по тем документам, которые земля хранит в своих, недрах, никогда не может отвергнуть, что творящее начало управляло землеобразованием в начале и в продолжении её исторического бытия. Землеобразование остаётся для всякого геолога без предвзятых идей чудом в собственном смысле, то есть не потому только, что наука ещё не сделала всего для разрешения вопроса о происхождении земли, чего она может достигнуть когда-либо, но потому, что наука, как истина, человеком добываемая, никогда не может расходиться с истиною учения откровенного. Первая должна и всегда будет подтверждать вторую.

III.

Ещё более чем землеобразование, естествоиспытателю должен представляться чудом великий факт органической жизни на земле. Земля со всеми теми процессами, чрез какие прошло её образование, есть только условие для раскрытия на ней жизни органической. Без органического мира земля была бы чем-то мертвым, не имеющим ни цели, ни назначения, с органическим и только с ним получает наша земля истинное значение. И чем больше органическое отличается от неорганического, тем более оно получает значение в наших глазах, в сравнении с неорганическим. И если геология, анализируя землю по преимуществу со стороны её неорганического развития, в своих выводах не может не признать в землеобразовании высшей руки, то такое признание чудодействующей Творческой руки тем более необходимо при рассмотрении мира существ органических. На сколько свет отличается от тьмы, движение от покоя, жизнь от смерти, на столько органическое от неорганического. Земля, взятая в разлучении от органического, есть царство смерти, а в соединении с органическим она становится царством жизни. Если таково значение органического на земле, то естественный вопрос, при взгляде на существование органического, это вопрос: откуда и как произошли эти существа? как земля от гранитов и кристаллов перешла к растениям и животным? Религия даёт краткий, но ясный ответ, что создание одушевлённых существ и всего царства растительного есть непосредственное дело Бога Творца. Но такой простой ответ, совершенно удовлетворительный для чтителей Бога истинного, кажется не таким для материализма. Материализму кажется, что естествознание настоящего времени так далеко ушло в своем знании, что оно, не прибегая к учению о творческой Силе, создающей мир организмов, может дать ответы: отчего и как произошли первые организмы на земле? Ответ на этот вопрос, по мнению материализма, даёт, так называемая, теория самопроизвольного зарождения организмов.

Едва ли есть более тёмный, менее разъяснённый в науке вопрос, как вопрос о происхождении на земле первых организмов. Лишь только наука соберет несколько фактов, которые бы могли пролить какой-нибудь свет на вопрос, как дальнейший ход научных исследований рассеивает иллюзию. Природа вещи как бы полагает здесь предел любознательности человека; совершившийся факт, может быть, навсегда ускользнул от пытливого ума человеческого; что однажды совершилось по премудрым планам Творца, того не в силах, по-видимому, раскрыть и уяснить человек в удовлетворение жажды любознательности. Тайна возникновения первоначальной жизни на земле покрыта для науки непроницаемым покровом.

При таком положении вопроса о первоначальном происхождении организмов на земном шаре, материализму ничего не остаётся делать, как ограничиваться голословными и бессильными уверениями своих адептов, что как бы то ни было науке должна быть чужда мысль о творческой деятельности в этом случае, что наука все-таки не должна разделять верования религиозного относительно происхождения организмов, как акта Божественной Творческой деятельности. Материализм заменяет это последнее учение предположением о первоначальном самопроизвольном зарождении организмов. Автор «естественной истории мироздания» с особенною силою восстаёт против «склонности нашего ума к идее возникновения органического мира путем особого участия Божественной власти. Идея о создании органического мира, говорит он, до сих пор оставалась не отвергнутою, во-первых, потому, что наука подошла к ней только в новейшее время, во вторых потому, что почти не было средств проверить её. Теперь же дело приняло другой оборот»¹³¹ заключает он с уверенностью. Таким образом, по представлению автора естественной истории мироздания, вера в создание органического мира не есть необходимый закон для нашей мысли, а есть только чистая случайность, которой будто бы нет уже места рядом с данными науки. Бурмейстер во имя этих же будто бы научных требований побуждается, вместо учения о непосредственном творческом участии в произведении организмов, допустить идею о первоначальном самопроизвольном зарождении организмов, «потому что, говорит он, без такого принятия возникновение организмов на земной поверхности может быть мыслимо только чрез непосредственное вмешательство высшей Силы, в пользу чего, по его мнению, из всего хода развития земли не может быть указано никакого мотива», и притом «это значило бы находить убежище в чудесах и в непостижимом»¹³².

Что такое первоначальное произвольное зарождение? Чем обусловливалось это зарождение? И в каком виде можно представлять себе его? Произвольное первоначальное зарождение естествоиспытатели представляют себе неодинаково: одни допускают существование изначала какой-то органической материи, которая при благоприятных обстоятельствах и развилась в живые организмы. Основания для такой теории положены еще Бюффоном, но она и в настоящее время не потеряла кредита в учёном мире, ее придерживается Пуше, один из самых жарких сторонников теории произвольного зарождения – в наше время; другие объясняют факт произвольного зарождения проще, единственно влиянием физических и химических сил на неорганическую природу. Последний взгляд наиболее благоприятствует материалистическим стремлениям.

«Происхождение животных и растений, говорит Бюффон, излагая принципы первого воззрения, неодинаково; есть, может быть, существа, происходящие от случайного соединения органических частиц, не как животные и растения, которые происходят от наследственного зарождения. Органические частицы постоянно деятельны, всегда существуют, одинаково принадлежа как растениям, так и животным. Они проникают сырое вещество, обрабатывая и передвигая его во всех направлениях, и служат основанием ткани организации, которой живущие, или органические частицы суть единственное основание и орудие. Живущие частицы производят прорастание и жизнь, придают надлежащую форму животному». Такую органическую материю мы можем, по Бюффону, наблюдать при разложении тел, когда органическая материя становится свободною, несвязанною в целое. «Одна живущая частица, или многие вместе взятые ещё далеки от природы животного, если они не расположились в различные формы. И так как это расположение форм должно изменяться до бесконечности, как числом, так и различием действия живых частиц на грубую материю, то должны происходить и в самом деле происходят существа всех степеней»¹³³. Пуше вполне разделяет это мнение Бюффона об органической материи¹³⁴. Эта-то предполагаемая Бюффоном, органическая материя, и служащая, по нему, задатками развития теперешних организмов, и была, по мнению естествоиспытателя Ролле, условием, при котором развилась первоначальная органическая жизнь. «Признавая первоначальное безродительное происхождение животных и растений, которые могли бы считаться первоначальными формами нынешнего органического мира, можно сослаться, говорит Ролле, на безжизненную, но способную к жизни материю, называемую первобытною слизью. О подобной материи мы по сие время ещё ничего не знаем. Физиологическая химия, как кажется, не открыла ничего подобного, но она так же не отвергла пока и возможности существования её. Легко можно понять, почему мы не в состоянии знать этой безжизненной, но способной к жизни материи; если эта материя в большем или меньшем количестве ещё и по сие время принимает участие в органическом образовании, то она не может быть доступна для нашего чувственного восприятия, потому что она поглощается органическою жизнию настоящего времени, которая наполняет все пространства воды и атмосферы. Иначе это могло быть в раннейшую эпоху земного образования, когда не было ещё ни одного животного организма. Тогда свободно могла существовать подобная материя, она могла тогда образовываться и накопляться. Подобного рода образовавшиеся материальные элементы накоплялись в водах и атмосфере и, при благоприятных обстоятельствах, могли послужить основанием к происхождению организмов»¹³⁵. Восходя из той же Бюффоновой теории об органической материи, Бюхнер приходит ещё к более странным и причудливым представлениям о первоначальном происхождении организмов. Бюффоновские органические частицы являются в его воззрениях уже прямо зародышами, изначала существовавшими вместе с неорганическими элементами. «Были от вечности, говорит он, зародыши всего живого в той (первобытной) бесформенной парообразной массе, из которой мало-помалу образовалась наша земля, – ожидая влияния некоторых внешних, благоприятных для своего развития обстоятельств; или эти зародыши находились в мировом пространстве, и так как они после образования и охлаждения земли ниспали на неё, то здесь и притом случайным образом, пришли к развитию в тех именно местах, где встретились внешние необходимые для сего процесса условия»¹³⁶.

Рассмотрим наперёд гипотетический взгляд Бюффона об особой организующей материи, которая существует независимо от веществ неорганических, и определим, насколько подобный взгляд естествоиспытателей может иметь значение и питать надежды приверженцев материалистического направления.

С первого взгляда видно: ничего не может так мало благоприятствовать материалистическим тенденциям, как именно теория Бюффона. Самое признание особой организующей материи, отличной от материи неорганической, идёт решительно вопреки основному принципу материалистическому, по которому всё должно быть сведено к определенному единству, к материи безжизненной. Если действительно существует и существовала изначала материя отличная существенно от материи неорганической, то с этим падают все задушевные надежды материализма; жизнь объяснялась бы самою жизнию, одушевление и жизненность являлись бы чем то первоначальным, как первоначальна, по нему, сама неорганическая материя; рядом с материею мертвою становился бы, как нечто самобытное, принцип жизни. Жизнь и неорганическая материя представляли бы собою дуализм, который требовал бы ещё высшего примирения в каком-нибудь единстве; с этим рушилось бы самое основание материализма, что сама мёртвая материя достаточна для объяснения всех феноменов мира. Кто, спрашивается далее, произвёл такое разделение в материи, по которому одна часть её сделалась специально назначенною для жизни органической, другая для явлений мира неорганического? Кто начертал для материи такие мудрые законы, по которым неорганическая материя должна была быть послушным орудием, которым пользуется органическая материя для своих надобностей? У материализма не может быть другого ответа, кроме того, что всё это дело самой материи. Но в таком случае опять рождается вопрос: по каким мотивам самая материя произвела такое разделение в среде самой себя? Разве материя во всей своей совокупности не могла производить органического? Если могла, то зачем же произошло такое разделение материи на органическую и неорганическую? Если не могла, то, как часть могла производить то, чего не могло произвести целое? К такому разделению могло вести или добровольное побуждение одной материи стать органическою, а другой – неорганическою, или же к такому разделению материя была вынуждена совне. Но, ни первого побуждения, очевидно, не могло быть в материи, потому что она, по учению материализма, чужда самоопределения, ни второго случая не могло быть, потому что материя, по учению материалистов, есть безусловное начало, начало всех начал; может ли материализм, спрашиваем, питать, хотя малейшую надежду найти в теориях, подобных Бюффоновой, какую-нибудь поддержку для своих воззрений?

Признать подобную теорию за исходный пункт для учения о первоначальном произвольном зарождении, в сущности, равнялось бы для материализма полному разрушению своего дела, своего намерения. Никакой другой услуги и не делают материализму Ролле и Бюхнер, когда в своих воззрениях на первоначальное зарождение за исходный пункт берут теорию Бюффона об органической материи, отличной от материи неорганической. Смотря на их паутинные теории о первоначальном зарождении, нам остаётся только удивляться слепоте адептов материализма. Ролле, с свойственной лжи недобросовестностию, хочет увернуться от решения вопроса: откуда могла взяться органическая материя, когда он принимает её как данное и определяет её как первобытную слизь. Назвав так первобытную органическую материю, Ролле тем самым хочет вынудить у своих приверженцев согласие на возможность появления такой маловажной вещи, как первобытная слизь, а вынудив таковое, согласиться и на то, почему бы из этой первобытной слизи и не образоваться каким-либо низшим организмам, в роде инфузорий. Но тактика Ролле оказывается слишком незамысловатою. Дело не в том, как мы назовем первоначальную органическую материю – первобытною слизью, или как-нибудь иначе, а в том, как и откуда взялась эта слизь, обладавшая даром порождать жизнь. Но на этот вопрос ни один материалист не может дать удовлетворительного ответа, и это тем более, как сознаётся и сам Ролле, что «о подобной материи мы по сие время ничего не знаем; физиологическая химия не открыла ничего подобного». На чём же спрашивается, сам Ролле строит своё предположение? На том только, кажется, что «физиологическая химия не отвергала пока, продолжает Ролле, возможности существования подобной материи» Где здесь, точная наука, во имя которой ратует материализм, – «та точная наука, которая, по справедливому мнению Фогта, не может довольствоваться богатыми фантазиями, но которая должна в своих заключениях опираться на наблюдения; она охотнее, по Фогту, должна сознаваться в своём невежестве, чем бедность фактов пополнять неосновательными гипотезами»¹³⁷. Напрасно Ролле старался бы уверить, что мы не знаем предполагаемой им «первобытной слизи только потому, что она поглощается органическою жизнию нашего времени», и что «иначе было в ранние эпохи земного образования, когда слизистые элементы накоплялись в водах и атмосфере и при благоприятных условиях могли послужить основанием к произведению организмов». Последуя требованию Фогта, Ролле лучше бы сознался в своём полном невежестве относительно первоначального зарождения, чем – не говорим – бедность, а положительное отсутствие фактов, доказывающих существование первобытной органической материи вознаграждать безосновательными гипотезами. Если разлетаются все гипотетические построения о первоначальном зарождении организмов.

Ещё хуже, безосновательнее тот вид гипотезы о первоначальном самопроизвольном зарождении, в каком представляется дело у Бюхнера. Ни предположение каких-то элементарных зачатков органического в парообразной атмосфере, из которой, (по Лапласу) образовалась земля, ни предположение их существования где-то в мировом пространстве, откуда они ниспали потом на землю, ни то, ни другое не даёт прямого ответа на вопрос о первоначальном происхождении органического. Бюхнер как будто бы вовсе позабывает, что он говорит о первоначальном зарождении органического. Пусть земные организмы зародились или из зародышей, находящихся в первобытной паровой материи или зародышей, ниспавших откуда-то на землю, вопрос всё же не решен: откуда же взялись эти зародыши? чья рука посеяла их в парообразной материи? Или какая сила заставила их ниспадать откуда-то на уже образовавшуюся землю, как раз приспособленную к развитию зародышей? Именно, почему не случилось так, чтобы эта сила, если она не разумная сила, не посеяла их на земле ранее «благоприятных для развития организмов условий?» Почему не случилось и не случается такое явление позже, хотя бы в наше время, для вразумления неверующих в теорию Бюхнера? Бюхнер, верно последуя принципу, что всё произошло из мёртвой материи, должен был бы объяснить, как случилось первичное зарождение какого бы то ни было органического бытия, хотя бы то зародыша, но он, вместо ответа на вопрос, в своей теории выходит от органического, как уже данного, и тем в основе вредит своему делу материалистического объяснения происхождения организмов на земле. Бюхнер, впрочем, сам сознаётся, что при теперешнем состоянии науки лучшего ничего нельзя сказать на вопрос». Более точными сведениями о первоначальном произвольном зарождении, или даже более основательными догадками относительно этого вопроса мы не обладаем ещё и теперь, и мы слишком далеки от того, чтобы не сознавать своё невежество»¹³⁸, говорит Бюхнер. Нет, скажем мы в утешение Бюхнера, наука обладает точными сведениями, что произвольного зарождения в том виде, как представляет его Бюхнер, в виде каких-то элементарных существенно органических зародышей, быть не могло. Наука доказала, что материя живых тел та же самая, как и неорганических, и что составные части органической материи – это кислород, водород, азот и углерод, к ним ещё присоединяются фосфор, железо, сера и пр.¹³⁹. Если бы элементарные зародыши Бюхнера были чем-нибудь первоначальным, как первоначальна, по его воззрению, сама материя, то наука доискалась бы до этих первоначальных зародышевых элементов органического. Если же наука не знает ничего подобного, то тщетна вера Бюхнера в первоначальное зарождение от зародышей, от века существовавших. Непоследовательный в своих принципах материализма теперь не может уже находить себе убежища ни в предположении первобытной слизи, ни в предположении первобытных элементарных зародышей, когда он хочет разъяснить вопрос о первоначальном зарождении. «При всех исследованиях своих, химики, говорит Льюис, ни разу не наткнулись на что-либо, что можно было бы назвать исключительно органическим, то есть на что-либо составленное из элементов, не встречающихся в телах неорганических. Никто никогда не находил, чтобы элементы органических тел, по разъединении, различались от элементов тел неорганических. Не может существовать ни существенно мёртвой, ни существенно живой материи. То, что мы сегодня называем мёртвым, завтра будет живым, и то, что сегодня живо, завтра будет мёртвым»¹⁴⁰.

Переносясь мыслию к тому отдаленному дню, когда не было ещё ничего органического, и когда однакож завтрашний день имел уже увидеть органическое, материализм собственно должен объявлять органическое происшедшим только из неорганического; так действительно и делает более последовательный материализм. Одни физические и химические деятели произвели первоначальные организмы непосредственно из органической природы, говорит учение о первоначальном произвольном зарождении, основанное прямо на материалистических началах. «Откуда произошла органическая материя, говорит Бурмейстер, на это не трудно отвечать, когда мы знаем; что в то время, когда произошли организмы, земля уже обладала атмосферою, смешанною из кислорода и азота, была покрыта мировым морем, коего температура понизилась, по крайней мере, до 60° Реом., и когда в этом последнем, так же как и в атмосфере, содержалось большое количество углерода. Таким образом, на тогдашней земной поверхности в изобилии находились условия для образования органической основной материи, в особенности, если атмосферу в большом количестве наполняли азотистые соединения, как например селитреные кислоты и аммиак. Существование свободного водорода во время образования организмов не вероятно, да вовсе не необходимо. Всюду находилась вода, из неё кислород, мог проникать в растения, а отсюда и в животных. Без сомнения, в этой воде находились в разрешённом состоянии различные твердые вещества, именно – известняк и кремнезём, из которых первый мог составлять смесь, потребную в жизни животных, последний – в жизни растений. Что эти вещества находились в древнейших водах, в этом нельзя сомневаться, равно как и в том, что в этих водах содержались также серные кислоты, фосфорные кислоты, поваренные соли и многие другие неорганические материи, которые должны были принимать участие в образовании организующей материи. Если при такой полноте материалов возьмём ещё во внимание высокую температуру, которая могла достигать 60° Реом, в то время, когда возникали первые организмы, – столь высокая температура составляет максимум температуры, какую в силах переносить органические существа, – то в этой температуре, и так как притом во влажности нигде не было недостатка, то и в этом последнем мы имеем действительное основание для плодоносия почвы и важнейшее вспомогательное средство для образования первой органической материи из столь многих, уже готовых материалов. Мы принимаем поэтому, заключает Бурмейстер, что около этого времени, то есть когда совокупились все вышеуказанные условия, возникли первые органические существа»¹⁴¹.К высокой температуре – этому невесомому физическому деятелю, допускаемому Бурмейстером для объяснения образования первых органических форм, автор «естественной истории мироздания» прибавляет ещё и другие невесомые деятели, как свет и электричество¹⁴². Впрочем, «ход образования первых организмов, сознаётся Бурмейстер, остаётся загадкою, которая так навсегда и останется неразрешимою. Если мы примем, что первые творения возникли не непосредственно в совершенном виде, но скорее естественно образовались, как юные, несовершенные индивиды, то этим скажем все, что можно с полною справедливостию сказать об их происхождении, и можем уже не входить более в подробности хода их, образования. Каков ты, заключает патетически Бурмейстер, был первый, древнейший день жизни, мы не имеем глаз, чтобы видеть тебя, не имеем способности понять тебя и потому не имеем также пера, чтобы описать тебя сообразно с твоею природою»¹⁴³. Так бедны и бледны представления материалистические об акте первоначального зарождения организмов на земной поверхности – путём лишь физико-химических деятелей, действовавших на неорганическую природу.

В таинственности, которою покрыт, этот многозначительный акт оживления земли, не может, как видно, не сознаваться сам материализм. Темнота вопроса остается по-прежнему темнотою, как бы ни много деятелей призывал, материализм для решения вопроса. Материализм, очевидно, не может дать другого решения вопроса о первоначальном зарождении организмов, кроме решения, состоящего в простом, ни на чём не основанном уверении, что все составные элементы неодушевлённой материи принимали участие в образовании материи органического, что органическое есть совокупный результат всех неорганических деятелей и элементов. Но разве, это ответ на вопрос? Материализм как будто бы чувствует всю тщетность решить вопрос помощию каких-нибудь определенных деятелей природы, каждый деятель оказывается менее содержателен, чем тот результат, который хотят вывести из него – органическое, и в отчаянии не находит ничего лучшего, как, взяв всех деятелей в совокупности, сказать: всё неорганическое творило органическое. Но это все объясняет ли одно – органическое? Результат отвечает ли причине? Ни мало. Потому что только мёртвая масса – субстрат – органического объясняется такою причиною, а то, что составляет излишек в организме, в сравнении с неорганическим, это жизнь, в каком бы виде не представляли её, – остается вне сферы причины, объясняющей явление. Материализм в этом случае так же поступает нелогично, как Спиноза, который к своей чуждой всякого определения субстанции привязал два атрибута – протяжение и мышление – и воображал, что вопрос, о мире покончен. Материализм так же на известном моменте безжизненного мирового бытия в виде мёртвого земного шара привязывает к своей материи атрибут жизни и думает, что тем разрешены все недоумения о происхождении органического от неорганического. Какой другой смысл имеют все перечисления Бурмейстером различнейших элементов вещества при объяснении происхождения органического, не тот ли, что тогда, когда возникали организмы, говоря просто, была лишь одна неорганическая природа, и что однакож от неизвестной причины часть неорганического одушевилась жизнию, индивидуализировалась, породила хотя бы инфузории.

С другой стороны, все ссылки материализма на физические силы, каковы – теплота, электричество и свет, как на причины группирования масс в организмы, суть ничего незначащие указания на известных нам в настоящее время деятелей природы, деятельность которых наблюдается уже на существующих организмах, следовательно, это указание не может дать понятия о значении их в том случае, когда ещё вовсе не было никаких организмов. Нужно отрешиться от тех условий, при которых мы теперь наблюдаем действие каждой из этих сил на организм, отношения между существующими уже организмами и физическими силами не одни и те же теперь, какими они должны быть и прежде. В настоящее время органическое относится совершенно активно к силам природы, организмы ассимилируют нужные для их жизни элементы теплоты, воспринимают на себя влияния электричества и света, но характер, какой принимают эти элементы и влияния физических деятелей, зависит не от них самих, а от организмов; один из организмов нуждается более во влиянии света, другой – более во влиянии теплоты и т. д. Степень воздействия этих деятелей как бы предписана самими организмами изнутри их самих. Не то конечно было в первоначальное время, тогда роль физических деятелей должна быть совершенно активною, каждый из них должен был вносить определённую долю влияний на акт зарождения, если только это зарождение совершилось под их исключительным влиянием, как хочет того материализм, так или иначе содействовать воспроизведению чего-либо такого, что было в отношении к ним совершенно пассивным. Между фактом простого влияния физических деятелей на развитие организмов в настоящее время и фактом первоначального воспроизведения организмов не может быть ничего общего. Итак, наше теперешнее состояние природы не представляет ничего аналогического для заключения о далёком прошедшем. Здесь точная наука бессильна, она остаётся без аналогий, которыми только и могут быть сильны её заключения.

Но уступим материализму, что настоящие действия физических деятелей, могут служить аналогиею с прежними действиями, когда возникала первая органическая жизнь на земле. Может ли теплота, или свет, или электричество повести к созданию организма? Согласно ли это с природою самих деятелей и с природою организмов? Ни мало. Сущность органического это явление более или менее сильного группирования элементов в одно более или менее твёрдое целое, это – рассматривая организм с внешней стороны – явления сцепления элементов. Теперь, если бы теплота создавала организмы первоначальные, то не стала ли бы она в этом случае действовать вопреки своей природе, когда природа теплоты выражается существенно в том, что тела расширяются от её влияния, то есть, что элементы, их составляющие, удаляются одни от других, теплота противодействует их сцеплению, их централизации. Теплота скорее стала бы содействовать разъединению частиц почему-либо соединившихся между собою, и, следовательно, могла делать совсем не то, чего желает от неё материализм. Но может быть, для произвольного зарождения организмов было благоприятнее действие света? Коли это и было так на самом деле, то факт однакож не имеет ничего аналогического в наблюдениях над теперешним зарождением организмов, ибо лоно матери и недра земли, где зарождается жизнь организмов, не знают света. Не свет, а темнота условливает зарождение теперь существующих организмов. Но, может быть, материализм захочет утверждать, что прежде это могло быть иначе? Не спорим, дозволяя материализму строить гипотезу на гипотезе для защиты его учения о самопроизвольном зарождении. Немного надежды для материализма и на электричество. «Хотя автор «естественной истории мироздания» утверждает, что «растение представляет собою существо, в основе которого лежат законы электричества, оно есть нечто в роде электрической кисти»¹⁴⁴; но такие смелые заключения кажутся смешными даже Фогту. «Автор говорит, он мог бы с одинаковым правом и на полипа смотреть, как на электрическую кисть, и на червя, как на рукоятку кисти, и на человека, как на соединение четырех электрических кистей»¹⁴⁵. Самое же важное возражение против возможности предположения происхождения первоначальных организмов под влиянием и вследствие деятельности электричества составляет то, что хотя развитие электричества и наблюдается в организме животных, но нельзя того же сказать и по отношению к растениям, ибо, по замечанию Дюбуа-Реймона, ещё очень сомнительно, существуют ли в них искомые электрические токи, и вовсе не уяснено: зависят ли в каком-либо отношении от содействия электричества распространение, рост, и развитие растений¹⁴⁶.Спрашивается, каким образом такой деятель, как электричество, может объяснять, происхождение первоначальных организмов, когда половина органического царства, именно – растения настоящего времени, может быть, вовсе не подлежит влиянию электричества. Теория могла бы объяснять только половину царства органического, именно происхождение животных, оставаясь непригодною для объяснения происхождения растительных организмов. И это тем более неудобно для теории, что самое объяснение первоначального зарождения должно начинаться с объяснения происхождения царства растительного, ибо им должно было начаться развитие органических форм, царство растительное существенно условливает жизнь животных¹⁴⁷. Следовательно, будучи недостаточно для того, чтобы объяснить самый первый член развития царства органического, теория оказывается бессильною в самых первых своих, попытках, самое начало жизни на земле противоречит теории.

Неоспоримо то, что физические и химические деятели принимают самое близкое участие в жизни теперешних организмов, но, известно, и книга и перо содействуют просвещению, но следует ли отсюда, что просвещение порождено книгою и пером? Материализм должен был бы объяснить, как водород, кислород, азот и другие элементы вещества могли войти в такие отношения с теплотою, светом и электричеством, что результатом этого взаимодействия вышел организм; но этот капитальный вопрос, на который должен дать ответ материализм, если хочет, согласно с своим принципом, объяснить первоначальное зарождение, составляет для материализма камень преткновения. «Ход образования первых организмов, говорит Бурмейстер, остаётся загадкою, которая навсегда так, и останется неразрешимою». Одно может сказать в этом случае материализм, что «первыми творениями были юные, несовершенные индивиды». Но что это были за юные, несовершенные индивиды? Можем ли мы иметь о них какие-нибудь понятия, на основании теперешних наших знаний низших органических форм? Если они были так несовершенны и просты, что мы не можем иметь о них никакого понятия, то предположение таких форм будет гипотезою, на которую не дает никакого права точная наука, на которую хочет опираться материализм. Если же такие формы мы можем наблюдать и в настоящее время, то такими представителями первоначального органического мира, с точки зрения теории, могут быть только микроскопические существа. Но считать их такими представителями не дает никакого права характер организации этих существ. В самом деле, «у микробов иногда гораздо более жизненных аппаратов, чем у больших животных. Между ними есть такие, которые имеют от 15 до 20 желудков», а у других насчитывают даже больше. Кроме того, у некоторых инфузорий к такому обилию органов присоединяется чудесно устроенный механизм. Один из желудков бывает снабжен чрезвычайно тонкими зубами, сквозь прозрачное тело животного видно, как эти зубы двигаются и раздробляют пищу. По мнению Эренберга, у некоторых микробов есть даже глаза; наконец у этих животных внутри тела находят обширные пустоты, беспрестанно наполняющиеся цветною жидкостию и выделяющие сё. Эти пустоты тоже, что сердце у больших животных, а жидкость представляет кровь. И эта система циркуляции (род инфузорий) так обширна, что без преувеличения можно сказать, у некоторых микрозоев сердце в 50 раз сравнительно больше, чем у быка, или лошади»¹⁴⁸. Очевидно, между этими микрозоями, если принимать их за представителей первоначальных организмов, и мёртвою природою, из которой они должны были возникнуть, по теории материализма, путём воздействия физико-химических деятелей, будет непроходимая бездна, которую никакое воображение не в силах перешагнуть, чтобы от какого-нибудь водорода с теплотою, понятным для мысли образом, найти переход к миру живому, органическому. Микроскопический мир животных идёт решительно вопреки материалистической теории о возможности путём самопроизвольного зарождения возникнуть низшим формам организмов в мире первобытном. Проникая мыслию в тот отдаленный период жизни нашей планеты, когда впервые на ней возникли организмы, мы не можем не воскликнуть вместе с Бурмейстером; «каков ты был первый древнейший день жизни, мы не имеем глаз, чтобы созерцать тебя, не имеем способности, чтобы понять тебя, и потому не имеем и пера, чтобы описать тебя сообразно твоей природе», но воскликнуть не в смысле материалистического отчаяния, а в смысле глубокого исповедания Творческой Премудрости.

Ничто так, кажется, не показывает несостоятельности материалистических объяснений мирообразования, как именно эти, разобранные нами, гипотетические воззрения материализма на происхождение органических существ на земле. Гипотеза опирается на гипотезу, предположение получает силу чрез другие предположения, безосновательное подтверждается тоже безосновательным,– бессилие материализма объяснить факт жизни на земле несомненно. Но всё же, хотя призрачность истины имели бы эти воззрения, если бы действительная наука указывала факты возможности произвольного зарождения в настоящее время. Но имеет ли действительно подобные факты наука? Может ли материалистическая теория о первоначальном самопроизвольном зарождении опираться в своих заключениях на научные данные, которые бы свидетельствовали о возможности факта произвольного зарождения в настоящее время? Короче, могут ли точные естественные науки давать действительные средства для материалистических умствований об акте появления первоначальных организмов на земле.

Вопрос о произвольном зарождении организмов занимал прежде и занимает ещё и теперь весьма видное место в области естественнонаучных изысканий; решение этого вопроса естественными науками то благоприятствовало, то не благоприятствовало материалистическим тенденциям. Настоящее состояние научных данных по вопросу можно по всей справедливости назвать вполне неблагоприятным для материализма. Иллюзии, которым предавались по этому вопросу ещё недавно, так как самозарождение допускалось в очень широких размерах, – рушились мало-помалу с развитием естественнонаучных знаний. В настоящее время вопрос о самопроизвольном зарождении может быть рассматриваем лишь в применении к двум низшим родам организмов – глистам, или внутренностным червям с одной стороны и к инфузориям и плесеням с другой¹⁴⁹. В первом случае факты доставляются самою природою, во втором они имеют экспериментальный характер.

Ещё близко то время, когда глисты своим, для науки необъяснимым, происхождением внутри организмов подавали богатые надежды приверженцам учения о первоначальном произвольном зарождении. Автор «естественной истории мироздания» говорит: «ничто, быть может, не поставляет в такое затруднение господствующее ныне учение об абсолютности рождения от родителей, как образование глистов, или внутренних паразитов. Эти животные живут и очевидно нигде не могут жить, как только внутри других живых существ, у которых они обыкновенно появляются в брюшных внутренностях, а иногда также в глазных впадинах, в мозгу, или в других совершенно закрытых местах». И указывая трудность допустить зарождение глистов одних от других, названный автор замечает: «что же мы видим в этом, как не связь старых мнимочудесных случаев, с новыми случаями первичного зарождения, в котором так сомневаются»¹⁵⁰.

Состояние естественнонаучных знаний, ещё недавно дававшее возможность утверждать подобным образом, к несчастию для теории произвольного зарождения миновалось безвозвратно. Наука разъяснила причины такого загадочного появления паразитных животных внутри других организмов и определила для многих из них самые способы происхождении от родителей.

Против самопроизвольного зарождения глистов говорит с одной стороны плодовитость и живучесть глистов, с другой образ жизни и способ размножения их.

«Большинство глистов, говорит Фогт, кладет такое громадное число яиц, что миллионы их могут исчезнуть, а существование вида от этого всё-таки не будет подвергнуто ни малейшей опасности»¹⁵¹. На самом деле, «в ленточных глистах, имеющих длину иногда до 40 футов, и состоящих из суставцев длиною в полдюйма, на каждом из суставцев находится двойной половой аппарат, образующий во множестве, яйца, следовательно, одна ленточная глиста производит бесчисленное множество яиц. Поэтому неудивительно, если хотя одно попадёт, в условия, благоприятные для своего развития»¹⁵². Что касается до необыкновенной живучести этих животных, то эта живучесть составляет новое, благоприятное условие для того, чтобы глиста могла попасть в другой организм, совершенно иных свойств и иного образа жизни. «Не редко можно найти живую лигулу (род глисты) в вареной рыбе. Один ученый нашел отверделые аскариды (глисты) в пищеприёмном канале баклана, лежащего в спирте 11 дней; он положил их в тёплую воду, и они ожили. Другой ученый оживил тёплою водою глисту аскариду из щуки, высохшую и прилипшую к тарелке»¹⁵³. Понятно, что при такой живучести глистов, глиста, проглоченная животным, может развиться в таком животном, где её меньше всего можно было ожидать.

Исследования, сделанные наукою относительно образа жизни и способа размножения этих животных, самым решительным образом идут против учения о произвольном зарождении их. «Внутренностные черви, говорит Фогт, в период своего развития подвергаются метаморфозам, гораздо более удивительным, чем метаморфозы насекомых и подобных им животных, в различные эпохи своей жизни они обитают в различных животных, и эти странствования невидимы исследователю особенно потому, что они совершаются в различных видах. В последнее время были сделаны те замечательные исследования, которые познакомили нас с промежуточными членами, помещающимися между обоими конечными пунктами истории развития одного существа»¹⁵⁴. «Среды, или миры, чрез которые проходят глисты, чтобы находиться в условиях, сообразных степени их развития, составляют, говорит Катрфаж, различные периоды животных, так что они, переходят из одного в другое всего чаще столь же простыми, как и неожиданными способами. Чужеядное животное подвергается одной участи с тем животным, которое его носит. Так напр., если животное, имеющее в себе глисты, достанется в пищу другому, то эта глиста перемещается с прежним животным в новое животное и, смотря потому, соответствует ли её натуре; новое жилище, она или умирает и переваривается, или же не уступает растворяющему действию орошающим её влагам и переходит в новый период своего развития»¹⁵⁵. «Таким образом делаются правильные переходы глистов чрез несколько видов животных, которые находятся в таком отношении друг к другу, что одно составляет обыкновенную пищу другого, напр., рыба питается моллюсками, рыбами питаются водяные птицы, птицами млекопитающие»¹⁵⁶. Катрфаж, знаменитый специалист в настоящем вопросе, различает два рода глистов, которые, до последнего времени составляя загадку своим происхождением, подавали тем богатые надежды для защитников произвольного зарождения ленточных, которые встречаются, по нему, во всех внутренностях, и пузырчатых, которые предпочитают ткани, почему и встречаются в мышцах, в центре мозга и т. д.¹⁵⁷. Благодаря усилиям естествоиспытателей, каждый из этих классов глистов, по своему происхождению и развитию, подведены под определенные законы, которые уже не оставляют места сомнению относительно их происхождения, подобно всем другим известным классам животных, от родителей. «Относительно ленточного глиста, говорит Катрфаж, замечено, как скоро половой орган полон оплодотворенными яичками, то он отделяется, выходит наружу и умирает. Миллионы яичек, заключающихся в нём, уносятся ветром, смешиваются с пылью и рассеиваются повсюду, большая часть из них погибает, и только весьма немногие проглатываются каким-нибудь животным, коего организация способна к их развитию, и каждый из таких зародышей становится основанием нового цикла изменений и переходов»¹⁵⁸. Но случается и так, что «зародыш, вместо того, чтобы оставаться некоторое время в кишках, тотчас отправляется далее, именно проходит сквозь стенки кишок при помощи крючков, которыми обладают некоторые зародыши», и таким образом с большим удобством переходит в закрытые полости животного организма; иные из зародышей проникают в кровеносные сосуды и таким образом разносятся по организму. Что касается до пузырчатых глистов, то относительно их сделано весьма важное открытие, объясняющее явления, дотоле казавшиеся вовсе необъяснимыми. Таковы открытия относительно пузырчатого мозгового глиста у барана, который давал одну из замечательнейших опор для учения о произвольном зарождении «Есть, говорит один из защитников этого учения (Бремере), глист, именно мозговик бараний, который водится в голове овцы и производит в ней смертельную боль, головокружение; если бы этот глист был создан с первою овцою, то она погибла бы, не произведя потомства»¹⁵⁹. Но наука разрешила и этот гордиев узел. «С давних пор, говорит Катрфаж, замечен в мозге баранов мозговой глист, куда Бог знает, как он попал и развился. Этот глист величиною с яйцо, подобен пузырьку наполненному жидкостью; у него нет и следов половых органов. Как же он размножается? Этот вопрос и разрешил Кухенмейстер. Он давал собаке есть эту глисту овцы, после чего нашел в кишках её ленточную глисту. За тем, когда этот глист был совершенно развит, исследователь давал баранам съедать часть этого глиста. По истечении нескольких дней, бараны были поражены кружением. В этом состоянии их убили, вскрыли череп, и нашли в мозгу пузырчатые глисты в различных периодах развития. Таким образом Кухенмейстер разводил то ленточных глистов у собаки, давая им пузырчатую глисту, то пузырчатые глисты у баранов, давая им есть зрелые отрезки ленточного глиста»¹⁶⁰. Чтобы понять, как иные паразитные глисты, подобно, сейчас описанному, пузырчатому глисту овцы, могут появляться в совершенно закрытых, полостях и, нужно принять во внимание ещё тот факт, что некоторые мелкие паразиты могут удобно «проникать сквозь кожу всяких водных животных, проедая ткани их тела временными крючками около рта»¹⁶¹.

Из совокупности всех этих и других подобных фактов, касающихся образа жизни и способа размножения глистов, сам собою вытекает тот вывод, который делает Катрфаж. «У многих глистов, уже исследованы изменения, по которым они переходят из состояния зародыша в совершенный организм, по аналогии мы можем заключить, что тоже самое происходит и в прочих, сходных с ними животных. Такой вывод весьма важен; ибо уничтожает последние довод, приводимый в подтверждение теории произвольного зарождения, и мы можем, замечает Катрфаж, повторить афоризм Гервея: всё живое из яйца. Но для своего развития всякое яйцо должно быть оплодотворено; при этом так же необходим элемент мужской, как и женский. Следовательно, всякое живое существо имеет отца и мать. Начало всякого животного при настоящем состоянии понятий суть: отец, мать и яйцо. Эта великая истина только маскируется явлениями превращений, никогда не изменяя своей сущности»¹⁶². Факты естественнонаучные, приводимые против произвольного зарождения глистов, настолько убедительны, что им не могут не отдавать полного уважения, и такие ревностные защитники произвольного зарождения, как Бурмейстер. «Долгое время, говорит он, с полною основательностию в защиту произвольного зарождения опирались на те паразитные внутренние животные (эндозои), которые живут в закрытых полостях животного тела, и которые во всё время, пока они оставались здесь, лишены были половых органов, следовательно, не могли производить никакого потомства. Это считали за неопровержимое доказательство, что они происходили чрез generatio originaria. Но теперь убедились, что те, по видимому, в собственном смысле внутренностные животные возникли не в этих местах, но большею частию в иной форме добровольно отвне вторгнулись, находя себе вход к своему жилищу чрез проникновении в закрытые со всех сторон полости»¹⁶³.

Одной иллюзией меньше в науке, одним доказательством больше в апологетическом богословии в пользу творческого участия в зарождении первых организмов на земле. Если где, то в особенности в вопросе о происхождении первоначальных организмов на земле наука самым тесным образом примыкает к данным религии. Наука чем дальше идет, тем большим количеством фактов обогащается, которые самым осязательным и неопровержимым образом подтверждают религиозное представление о творении организмов, как акте, всецело зависящем от всемогущей Божественной воли. Наука приготовляет фактическую основу для религиозных воззрений.

Самое близкое недавнее время, начало 60 годов нынешнего столетия, наносит ещё сильнейшее поражение защитникам generatio originaria в их учении о произвольном зарождении и инфузорий и плесени. И с этим материализм лишается своего последнего убежища. Точная наука в вопросе о первоначальном происхождении организмов, может быть, навсегда отказывается быть сторонницею и сподвижницею Бюхнера и ему подобных.

Еще недавно можно было говорить, по видимому, с полною основательностию, что «есть люди, высоко стоящие в науке, которые затрудняются принять учение о рождении от родителей во всей абсолютности, что «представляются весьма верные доказательства в пользу первичного зарождения инфузорий и плесени»¹⁶⁴. Основанием для подобных заключений служит очень простой опыт. «Если в стакан с водою насыпать сенной трухи, или положить кусочек мяса, и, при обыкновенной комнатной температуре, выставить его на действие солнца, то чрез несколько времени в воде разводится множество микроскопических инфузорий и водорослей»¹⁶⁵. Для защитников произвольного зарождения этот факт не оставляет никакого сомнения в самопроизвольном зарождении микрозоев и водорослей путём физических деятелей, при содействии органических веществ. Вот объяснение факта, какое даёт французский зоолог Пуше, один из самых жарких защитников произвольного зарождения, с именем которого тесно связан замечательный спор в учёном мире о произвольном зарождении закончившийся полным поражением теории, допускающей generatio originaria. «Можно рассматривать,– говорит он в объяснение всех опытов, подобных приведённому нами, – как основной закон явления брожения или каталического разложения, предшествующие, или сопровождающие всякое, произвольное зарождение. Организмы производятся тою же умирающею природою и в тот же момент, когда элементы существа, распадаются, входя в новые химические соединения, и производя все явления брожения, или гниения. Для организования новых существ требуется распадение других, чтобы овладеть частицами умирающего вещества, по мере того, как они перейдут на свободу. Тотчас после обнаружения явления брожения замечается, что на поверхности жидкости при опыте образуется плёнка, сначала незаметная, которую микроскоп едва открывает, которая потом утолщается. Эта плёнка, очевидно из остатков животных, образует животных сначала порядка низшего, а потом рядов более высших в мире микрозоев. Эта мнимая перепонка, очевидно, производит животных, по примеру яйца»¹⁶⁶. Против объяснения факта, данного Пуше, восстал другой французский естествоиспытатель Пастер. Этот последний не думал отвергать самого явления зарождения микрозоев и водорослей в настоях, он лишь постарался дать совершенно другое объяснение явлению, и это объяснение привело Пастера к совершенно другим результатам, чем к каким пришел Пуше. Пуше сущность явления полагал собственно в органических остатках, которые употреблялись в опыте; Пастер напротив, сущность дела полагает в воздухе, который соприкасается с настоем во время опыта, именно – в мелких органических частичках, наполняющих воздух в виде пыли, которые он почитает за семена органических существ, зарождающихся в настое. По первому, настои сами из себя, без всяких семян порождают организмы; по второму инфузории и водоросли зарождаются в настоях не из самих настоев, а из семян, носящихся в воздухе, и случайно попадающих в настои и развивающих здесь органическую жизнь.

Для доказательства своих воззрений Пастеру нужно было доказать посредством каких-нибудь опытов, во-первых, что зародыши действительно находятся в воздухе и находятся в обилии, которое дозволяло бы допустить, что зарождение произойдёт даже в том случае, когда воздух коснулся настоя в самой незначительной доле; во вторых, что как скоро настои, над которыми производился опыт, и воздух, с которым приходят в соприкосновение настои, лишены зародышей, зарождения не существует; в-третьих, что настои, лишённые зародышей, и приходящие в соприкосновение с воздухом такого же свойства, остаются без зарождения дотоле, пока в них не посеяно известное количество зародышей, собранных искусственным путём в атмосферном воздухе. Первое условие должно доказать вообще возможность зарождения микроскопических существ в настоях, вследствие влияния воздуха на настои; последние два условия должны доказать действительность зарождения вследствие этих именно зародышей (условие третье), без которых настои остаются чуждыми зарождения (условие второе). Пастер с неподражаемым искусством подтвердил все эти пункты несомненными опытами и явился полным победителем над защитниками теории произвольного зарождения¹⁶⁷. Пуше с единомышленниками, после незначительных возражений на исследования Пастера, должен был замолкнуть, уступая силе правды.

«Существуют ли зародыши в воздухе», спрашивает Пастер, и отвечает: «сторонники учения гетерогении (произвольного зарождения) принимают это, но при этом прибавляют, что зародыши здесь находятся в числе крайне ограниченном. Посмотрим, правда ли это. Способ, которому я следовал для собирания пыли, плавающей в воздухе, и исследование её под микроскопом, очень просты. Способ состоит в цежении данного объёма воздуха сквозь хлопчатую бумагу, растворённую в смеси алкоголя и эфира. Фибры бумаги задерживают твердые частицы. Исследования показали, что в воздухе постоянно находятся тела, изменяющиеся в числе, которых форма и строение показывает их организованность, их размеры возрастают от самых маленьких, до 1/100, 5/100 миллиметра и даже миллиметра. Одни совершенно сферичны, другие овальны, большая часть из них прозрачны, но есть и непрозрачные, с делением внутри. Это всё, что можно сказать, всё, что можно утверждать об инфузориях шарообразных, зернистых и вообще о шариках, какими выглядывают эти маленькие существа. Но я полагаю невозможным определять, что это спора (растительный зародыш) неизвестного рода, или, что это яйцо такой-то микрозоары. Я ограничиваюсь объявлением, что эти тельца действительно организованы и во всём подобны зародышам организмов, наиболее низших, и столь различных объемов и строения, что без сомнения принадлежат очень многочисленным родам. Работая с пылью слоя хлопчатой бумаги в сантиметр длины,1/2 сантиметра в диаметре, выставленного в продолжение 24 часов текущему воздуху, при истечении литра в минуту, можно принять, что от 20 до 30 органических тельцев приходятся на 1/4 часа»¹⁶⁸. Вот ответ Пастера на предложенный вопрос: существуют ли зародыши в воздухе? Воззрения Пастера на населённость воздуха органическими зародышами микроскопических животных и растений не стоят одиноко в науке, но разделяются и другими авторитетными учеными. Таков Эренберг. Он собрал многие данные, благоприятствующие воззрениям Пастера, поддерживающие их самым сильным образом. Эренберг открыл необыкновенную плодовитость инфузорий, так что от одного животного в продолжение нескольких часов может произойти до миллиона неделимых. «Так как, говорит он, сувойка в течение часа делится на две части, которые по прошествии часа опять разделяются, и, следовательно, чрез три часа из одного неделимого произойдет четыре, чрез пять часов восемь, то в 24 часа из одного неделимого1096, в 48 часов 8,000,000, и в четыре дня 140биллионов»¹⁶⁹. Отсюда можно выводить не гипотетически, а с полною достоверностью, что при высыхании каждой лужи, существовавшей некоторое время, образуется неисчислимое множество зародышей инфузории, которые покрывают высохшую почву в виде мельчайшей пыли, при малейшем движении воздуха поднимающейся в атмосферу. Тот же Эренберг анализировал «пыльный дождь, подобно туману помрачающий воздух, которому часто подвергаются мореплаватели близ островов Зелёного мыса, на расстоянии 380 миль морских от африканского берега, и открыл, что этот пыльный дождь «заключает в себе остатки 18 видов полигастрических мелких животных»¹⁷⁰. Из этого наблюдения весьма естественен тот вывод, к которому приходит Гумбольдт, что точно так же, как падает из атмосферы эта пыль, могут и небольшие наливочные животные быть невольно подняты водяными парами и носиться в воздушных слоях».

Если именно в бесчисленных зародышах, плавающих в воздухе, заключается причина, производящая зарождение микроскопических существ в настое, то очевидно удаление этих зародышей из настоев и воздуха должно иметь своим следствием отсутствие зарождения. Настои сами по себе должны лишаться приписываемой им оплодотворяющей и развивающей жизнь силы. Опытами Пастера с ясностию доказано, что не настои, а нечто стороннее творит микроскопические организмы. «Опыты показали, говорит Пастер, что сахаристая дрожжевая вода (определенный настой) прокипячённая от 2 до 3 минут (то есть лишённая зародышей посредством жара), а потом приведённая в соприкосновение с прокаленным воздухом (прокаливание воздуха наносит смерть носящимся в нём зародышам) совсем не изменяется (то есть не появляется даже той плёнки, или мути, которая является как начальная ступень образования микроскопических организмов) даже после 17 месяцев, при 25 или 30° температуры; между тем, как, по его словам, от обыкновенного воздуха настои изменяются после 1 или 2 дней и наполняются микрозоями и растениями низшей породы». На основании подобных опытов, повторенных Пастером, по его словам, не менее 50 раз, он приходит к тому заключению, что такой настой, как сахаристая дрожжевая вода, жидкость чрезвычайно изменяемая от соприкосновения с обыкновенными воздухом, может быть неизменно сохраняема в продолжение целых лет, если она была выставлена действию прокалённого воздуха, будучи пред тем прокипячена от 2 до 3 минут»¹⁷¹. То есть произвольное зарождение в настоях помимо действия зародышей, кружащихся в воздухе, оказывается совершенным мифом. Опыты Пастера подтверждаются опытами естествоиспытателей Шульца, Шванна и друтих¹⁷².

Опыты с прокипячённой, сахаристой дрожжевой водою, приводимою в соприкосновение с воздухом, подвергнутым накаливанию, – опыты, при которых не получается зарождения микроскопических организмов, суть только отрицательное доказательство зависимости оживления настоев от атмосферного воздуха. Такой искусный экспериментатор, как Пастер, не преминул представить и положительного доказательства подобной зависимости зарождения микроскопических организмов в настоях от действия пыльных элементов атмосферного воздуха. .Это доказательство даётся Пастером посредством так называемого им «засевания плавающей в воздухе пыли в жидкости». Вот как Пастер описывает самый опыт и его результаты: «возьмем, говорит он, шар, сахаристую дрожжевую воду и прокалённый воздух». Я предполагаю при этом, что шар, наполненный сахаристою водою, находился месяц или два в ртутной ванне, при 25 и 30°, не претерпев заметного изменения, что показывает недеятельность прокалённого воздуха. В такой-то шар сеют органическую пыль, собираемую выше указанным способом из воздуха. И вот по прошествии 24, 36 и 48 часов, в шаре появлялись продукты зарождения. Точно такое же время, по словам Пастера, необходимо и для появления этих самых продуктов в сахаристой дрожжевой воде, выставленной для соприкосновения с обыкновенным воздухом» ¹⁷³. Для уверения в том, что сухое состояние зародышей, в каком они должны находиться в воздухе, не препятствует им развиваться, как скоро они попадают в условия, благоприятные для их развития, – Пастер приводит факты необыкновенной живучести зародышей инфузорий и спор растений, даже при весьма высокой температуре. Так, по его словам, один ученый (Найен) узнал, что споры некоторых растений сохраняют свою способность развиваться даже после того, как претерпели температуру 120°¹⁷⁴. Другой ученый (Спаланцани), по его словам, принимает, что споры муцидинеи можно подвергать не только температуре 100°, когда они погружены в воду, но что они могут сопротивляться жару горячей жаровни¹⁷⁵. Сам Пастер находит, что при возвышении температуры до 108–20° прорастание спор может обнаруживаться уже после 48 часов¹⁷⁶. Для полного торжества над своими антагонистами Пастеру нужно было еще показать, какую же роль играют в явлениях зарождения те настои, в которых развивалась в опытах микроскопическая жизнь, и на которые с таким упованием смотрели защитники произвольного зарождения. По исследованию Пастера, оказалось, что роль настоя в зарождении вовсе не активная, а лишь только пассивная. Они имеют такое же значение для зарождающихся организмов, какое белок яйца для желтка, этого настоящего зародыша организма; настои служат лишь пищею для зарождающихся организмов,– ими питаются организмы с момента своего зарождения. Доказательства такого значения настоев несомненны. Пастер заменял органические настои неорганическими элементами, сложенными из тех же химических веществ, как и органические настои, засевал эти искусственные смеси органическою воздушною пылью и эти смеси развивали микроскопические существа¹⁷⁷. Так рассеялись иллюзии защитников произвольного зарождения, при свете беспристрастной науки.

«Я хотел дать, говорит Пастер о цели своих исследований,– только опыты положительные и определённые, и убедить умы, не думающие отбросить далеко всякую идею о существовании в воздухе начала более или менее загадочного, газа, жидкости, озона и проч., имеющих свойство возбуждать какую-либо организацию в настоях»¹⁷⁸. И опыты эти действительно самым блестящим образом подтвердили, что «происхождение жизни в настоях единственно заключается в твердых частицах, плавающих в воздухе»¹⁷⁹, – результат, к которому приходит в силу своих опытов Пастер. Опыты Пастера действительно столь убедительны, что ряды защитников произвольного зарождения с каждым днём стали редеть всё более и более. «Учение о произвольном саморождении, по смыслу которого живые твари возникают из мёртвого вещества, без отца и матери, свидетельствует Вирхов, вытесняется всё более и более»¹⁸⁰. И это более всего вследствие опытов Пастера. «Опыты Пастера, говорит Катрфаж, отвечают на последние возражения, или придирки, которые ещё можно было сделать ко многим другим ученым», и удивляется, «как учение о произвольном зарождении может ещё находить себе нескольких сторонников между людьми, в других отношениях оказавшими науке самую существенную услугу. Впрочем, уверяет Катрфаж, число их быстро уменьшается, и большая часть из них, без сомнения, повторяет возглас, который нам пришлось слышать из уст одного даровитого химика, питавшего долгое время веру в произвольное размножение. «Еще одна иллюзия рушится!» воскликнул он после рассказа об опытах Пастера, столь убедительных»¹⁸¹. Ещё сильнее и многозначительнее выражается по поводу опытов Пастера английский натуралист Гэксли: «Принимая во внимание опыты Пастера, говорит он, мы принуждены сказать, что эти опыты нанесли окончательный удар учению о самопроизвольном зарождении»¹⁸².

Нанесением этого удара о самопроизвольном зарождении в настоящее время наносится самый сильный удар учению материалистов о первоначальном произвольном зарождении, ибо, как скоро доказано, что инфузории с плесенями подобно глистам не зарождаются самопроизвольно, этим отнимаются у материализма последние и единственные опоры для материалистических воззрений на акт зарождения жизни на земле. Точная наука отказывается окончательно служить целям атеизма.

Таким образом, для нашего времени остается фактом несомненным, что произвольного зарождения не существует. Материализм, благодаря более строгим исследованиям естествоиспытателей, лишился того убежища, которое он мог находить в затруднениях науки объяснить происхождение паразитов в закрытых полостях животных и развитие инфузорий и водорослей в настоях. Материалистические теории о первоначальном произвольном зарождении оказались висящими на воздухе. Но немного, кажется, было бы пользы для материалистической теории о первоначальном зарождении, если бы действительно указано было самопроизвольное зарождение каких-либо внутренностных паразитов или какого-либо рода микроскопических организмов. Тщетно материализм стал бы опираться на подобные факты, факты не за него, но решительно против него. Материализм как будто бы вовсе не хочет обратить внимание на тот многознаменательный факт, что зарождение глистов происходит в готовых, уже организмах: зарождение же инфузорий и водорослей – уже в готовых органических остатках. Как фальшиво, как странно от подобных фактов заключать к произвольному зарождению в первобытное время. Если материализм от подобных фактов хочет отправляться, то материалистическая логика в таком случае допускала бы бытие органического прежде самых первоначальных организмов. Она должна была бы, выходя из наблюдаемого произвольного зарождения глистов, допустить, что первое органическое существо могло развиться лишь паразитным образом, иначе: живой организм существовать прежде первого живого существа. Не лучше дело, когда материализм умозаключает от зарождения инфузорий и водорослей в настоях, наблюдаемого в теперешнее время, к происхождению таких же существ в первобытное время; материализм в этом случае должен был бы объяснить, какой гений приготовил органические остатки, которые в опытах служат условием развития жизни микроскопической? Что это за существа, которым принадлежат эти остатки?

И если эти существа жили ранее родившихся, при содействии их остатков, инфузорий, водорослей, то почему материализм ничего не говорит об их происхождении? Умозаключая от факта зарождения микроскопических существ в настоях к первоначальному зарождению, материализм поступает, очевидно, слишком близоруко; он берет факт, но не хочет знать условия, при которых, совершается факт.

Строгая логика, хорошо понимающая требования научные, обыкновенно ограничивает свои заключения известными пределами. Так, заключение от одного факта к другому различных свойств не имеет никакого научного значения. Теперь посмотрим, удобно ли материализм стал бы умозаключать от факта произвольного зарождения глистов и различных существ в настоящее время к первоначальному произвольному зарождению организмов. Очевидно, по требованию здравой науки, от произвольного зарождения глистов материализм мог бы заключать лишь к первоначальному произвольному зарождению тоже глистов. Но вероятно ли, чтобы органическая жизнь на земле началась чем-либо подобным, когда некоторые из этих существ достигают весьма значительных размеров, когда нам известно, что глисты могут жить лишь в других организмах, притом всегда более их совершенных и большею частью именно в определенных местах организма, глазе, печени и т. д. Не должна ли, судя по этому, природа скорее начать творение не самыми глистами, а теми организмами, в которых живут они? Не суть ли глисты уже что-то последующее, в сравнении с теми животными, которые служат для них жилищем, не должны ли притом прежде глистов существовать и глаз, и печень, и мозг, в которых они находят для себя жилище? Или, по крайней мере, подобные организмы с их совершенными органами, не должны ли явиться одновременно с глистами и глисты с этими организмами? Самопроизвольно зародившийся глист в первобытное время, мог родиться на свете разве только для того, чтобы умереть. Итак, по требованию здравой логики, материализм от зарождения глистов в настоящее время мог бы заключать лишь к первоначальному произвольному зарождению тоже глистов; но глисты, какими мы их знаем, не могли родиться и жить в первоначальное время, следовательно, заключение материализма в данном случае оказалось бы чистейшею иллюзиею. Никак не больше имело бы силы и заключение о первоначальном произвольном зарождении, выводимое из наблюдений над произвольным зарождением инфузорий и водорослей в настоях в настоящее время. Наблюдения над этим явлением показывают, что характер зарождающихся микроскопических существ далеко не так прост и однообразен, с каким можно представлять первоначально зарождающиеся организмы на земле. Опыт развития микроскопической жизни в настоях показывает, что в сфере этой жизни уже довольно ясно разграничены организмы животных от растительных, в классе тех и других наблюдается замечательное разнообразие видов. Здесь пред нами в миниатюре представляется подобие разнообразия животных и растительных форм совершенных организмов. Теперь, есть ли какая-либо вероятность допустить, чтобы в первобытное отдаленное от нас время, бездушная, мёртвая природа сама из себя и чрез себя породила такие, разделенные на определенные царства организмы, из которых каждое в свою очередь с минуты своего рождения выделило из себя разнообразие животных и растительных форм? Не значило ли бы это допустить в развитии природы такой скачёк, который трудно себе и вообразить? Если бы это действительно так было, то это было бы большим чудом, чем если бы на наших глазах дерево моментально, получило ноги и пошло. Потому что между миром инфузорий и различных водорослей, какие примечаются в настоях, и природою глинозёмов и кремнезёмов больше различия, чем между растением и животным. Последние два класса существ одарены жизнию, хотя и далеко в неравной степени; но природа неорганическая сама в себе есть не что иное, как смерть, в сравнении с которою мир инфузорий и водорослей есть полнота жизни, хотя эта жизнь и в пылинках. Заметим, что развитие инфузорий в настоях нередко происходит чрезвычайно быстро, в какие-нибудь 24 часа. Последуя правилам точной аналогии, мы должны будем заключать, что и в первобытное существование нашей планеты, в такой же малый, или близкий к нему период времени должна была развиться органическая жизнь на земле; и это вдруг после великого, допускаемого наукою и исчисляемого тысячелетиями, а иногда миллионами лет, периода жизни земли на ступени неорганической природы. Представлять в таком виде творение первых организмов, не будет ли значить представлять его моментальным? И разве это не будет величайшим из чудес, пред которым должен будет замолкнуть горделивый материализм? Допустить же, что первоначальное творение первоначальных организмов шло более медленным путём, с точки зрения материализма нельзя; потому что этого не допускает самый опыт зарождения низших организмов в настоях, от которого заключает материализм к первоначальному зарождению. Не мешает заметить ещё, что все опыты над зарождением микроскопических существ, опыты, от которых заключает материализм, производятся лишь рукою человека, существа разумного. Спрашивается: можно ли с должною правотою от подобных опытов разумной силы заключать к опытам неразумной силы? Не всё то может сделать неразумная природа, что способен сделать украшенный образом Божьим человек. От действий последнего заключать к действиям первой едва не безрассудно.

Наконец, если бы наука имела факты, которые говорили бы за произвольное зарождение в настоящее время, то заключать от подобных фактов, к произвольному зарождению организмов в первобытное время было бы ещё слишком поспешно. Чего не разъяснила наука ныне, то может разъясниться ею завтра. И заключение, основанное на фактах, неразъясненных наукою, какими являются факты произвольного зарождения, может явиться опирающимся на ошибки. История вопроса о произвольном зарождении ясно показывает, как широки были пределы допущения произвольного зарождения в более раннее время науки, и как мало-помалу пределы эти с развитием науки всё стеснялись более и более¹⁸³. Смотря на эту историю, благоразумие требует, чтобы всякий неясный факт, по видимому говорящий за произвольное зарождение, относим был наукою к фактам неизвестным, а отнюдь не к фактам, на которых можно было бы создать какую-либо теорию о первоначальном происхождении организмов. И это тем более, что допущение произвольного зарождения каких-либо организмов в настоящее время имеет для себя самого сильного обличителя и врага во всём известном нам царстве животном и растительном. Факты рождения одних существ от других путём зародышей столь всеобщи в органическом мире, что всякий факт произвольного зарождения, если бы наука встретилась с подобным фактом, являлся бы каким-то чудом среди действования общего закона происхождения от семени. И наука, веруя в непреложность законов природы, основываясь на бесчисленных аналогиях, должна скорее заподозрить действительность такого факта, чем принять его. Происхождение от семени есть закон дознанный наукою; может ли она, пренебрегая этим законом, допустить беззаконие – произвольное зарождение. Таким образом, материализм, опираясь в своих заключениях о первоначальном произвольном зарождении на факты произвольного зарождения из настоящего времени, частию опирается на том, что, судя по историческому ходу вопроса в науке, в сущности, может быть, есть только плод незрелости науки, с другой – на том, что стоит слишком одиноко в науке, чтобы делать отсюда такие широкие обобщения, как разрешение вопроса о первоначальном произвольном зарождении начатков органического мира на земной поверхности.

Сознавая те затруднения, с которыми сопряжена всякая попытка просветить тьму, окружающую акт рождения первых существ на нашей планете,– затруднения, которые наука решительно не в силах преодолеть, более верные своей задаче естествоиспытатели лучше хотят признать бессилие науки дать удовлетворительное разъяснение данного вопроса, чем забавлять себя безосновательными предположениями, как делает то материализм. Знаменитый физиолог Мюллер, прямо и решительно сознаётся: «как возникли первые органические существа, каким образом сила, необходимо нужная для образования и поддержания органической материи, и в ней только обнаруживающаяся, вошла в материю – это лежит вне всякого опыта и науки»¹⁸⁴. Даже такие нечуждые антипатии супранатурализму, эмпирики, как Вирхов, становятся вынужденными благоговейно замолкнуть, созерцая чудо творения первых организмов. «Если история земли, признается он, говорит нам, что было время, когда не существовало ни одного из белковых тел (то есть одного из самых важных элементов, входящих в состав организма), и не могло существовать, если мы видим, что потом наступают определенные периоды, когда являются эти тела, и из них составляются органические формы, – что иное мы должны предположить, как не чудо, совершившееся при необычайных условиях, как не моментальное открытие закона, прежде скрытого»¹⁸⁵, или, по-нашему, точнее вовсе не существовавшего дотоле? Что же отсюда следует? То, что говорит Котта, слова которого приводит Бюхнер не без цели поглумиться над ними. «Как возникновение земной массы, так и происхождение органических существ есть неразрешимая загадка, говорит Котта, для разъяснения которой мы и можем обращаться только к неисследимому всемогуществу Творца»¹⁸⁶.В лице подобных естествоиспытателей наука в вопросе о первоначальном появлении организмов на земле всегда шла и будет идти рука об руку с верою, наука об естестве с учением Библии о том, что свыше естества.