Записка Леонида Матвеевича Муромцова о последних минутах А.С. Хомякова

23 Сентября (1860) в 8 часов утра приехал ко мне посланный с известием, что Алексей Степанович заболел холерой. Я наскоро захватил с собою лекарства, которыми довольно успешно лечил в околотке и с тяжёлым предчувствием на сердце поскакал в Ивановское. В 9 часов взошёл в комнату к больному. Он лежал лицом к свету, а потому страшные следы болезни сразу бросились мне в глаза. «Что̀ с вами, Алексей Степанович?» – спросил я у него, стараясь придать моим словам и твёрдость, и спокойствие. «Да ничего особенного, приходится умирать. Очень плохо. Странная вещь! Сколько я народу вылечил, а себя вылечить не могу». И всё это было сказано слабым, едва внятным голосом, свойственным всем холерным. Но в этом голосе не было и тени сожаления или страха, но глубокое убеждение, что нет исхода.

Лишним считаю пересчитывать, сколько десятков раз я его умолял принять моего лекарства, послать за доктором и, следовательно, сколько раз он отвечал отрицательно и при этом сам вынимал из походной гомеопатической аптечки то veratrum, то mercurium. Дня два перед роковым 23-м числом Алексей Степанович уже страдал поносом; не обращал внимания на этот недуг, он ездил 21-го в Лебедянь, 22-го был в поле, а в ночь с 22-го на 23-е до двух часов писал письмо. К 3-му часу он лёг спать и приказал человеку изготовить к утру горчичник, собираясь ехать со мной в заседание Лебедянского Общества. В шестом часу он разбудил людей, болезнь разразилась в полной силе. В 9 часов, когда я приехал в Ивановское, главные припадки несколько уменьшились, оставивши по себе все признаки отчаянного положения: изнурённое лицо, холодный пот, сильно изменившиеся голос, неимоверную слабость. Около часу пополудни, видя, что силы больного утрачиваются, я предложил ему собороваться. Он принял моё предложение с радостной улыбкой, говоря: «очень, очень рад». Во всё время совершения таинства он держал в руках свечу, шёпотом повторял молитву и творил крестное знамение. Спустя некоторое время, он принял несколько капель моего лекарства, вместо целой рюмки, которую я ему предлагал.

Часа в три, при усилии встать с постели (хотя нас трое его поддерживали) он впал в сильный обморок; ошибочно принявши это за агонию, я попросил священника читать отходную. Мне кажется, что этого он и не слыхал и не заметил: ибо, очнувшись минут через десять, он меня уверял, что крепко заснул. «Не нужно ли вам мне передать чего-нибудь? Бог милостив, вы выздоровеете, но выздоровление ваше будет продолжительно».

«Не могу говорить, – отвечал он мне. – Очень тяжело». Разумеется, после этого ответа я уже не мог его беспокоить и тревожно ждал, что Бог даст. Часов до шести не было заметно особенной перемены. В начале 7-го часа, беспрестанно прикладывая руку к его руке, к его ногам, я вдруг заметил, что они сделались легче и влажнее. Немедленно стали мы его растирать сильнее прежнего, обложили горчичниками. Через полчаса тёплый пот пробился на боках, на шее и на спине; ноги согрелись; пульс, совершенно исчезнувший с самого утра, начал показываться. Одни только руки оставались холодными как лёд. Всё, как будто, шло к лучшему: я начал надеяться. В это время жена моя прислала узнать о здоровье Алексея Степановича; я хотел отойти от постели, но он меня удержал и спросил, куда я иду. «Посылаю добрую весточку. Слава Богу, вам лучше». «Faites-vous responsible de cette bonne nouveile, je n’en prends pas la responsеbilité», – сказал он, почти шутя. «Право хорошо; посмотрите, как вы согрелись и глаза просветлели». «А завтра как будут светлы!» Это были его последние слова. Он яснее нашего видел, что все эти признаки казавшегося выздоровления были лишь последние усилия жизни.

В 7½ часов дыхание его стало тяжко. Я не спускал с него глаз. В 7¾ час. вечера его не стало, а за несколько секунд до кончины он твёрдо и вполне сознательно осенил себя крестным знамением.