К супруге Екатерине Михайловне

Dear Kitty.

Сейчас получил я твоё письмо. Милый, чудный друг! Как жаль мне тебя; как грустно, что ты грустишь! Грустно и мне, Kitty; зато более делом занимаюсь. Надобно как-нибудь сократить это время, как-нибудь отстранить минуты, в которые слишком живо чувствую разлуку. Как Свербеевы-то веселы, как довольны! Сидят, друг на друга глядят и радуются на своих деток. Ты бы не узнала К.А.: совсем другая, ничуть не Парижанка, а просто чудная женщина. Всё с детьми, ласкает, бранит и без стыда хвалит. В иных это смешно, в ней – мило. Как они мне были рады! Друг мой, глядя на них, зло меня взяло. Зачем я от тебя уехал? Я видел в них тень нашего счастья; как оно мило и утешительно, а чувствую, что оно ещё далеко, далеко не наше. Если бы ты была здесь, как бы мне было весело! Я ныне всё был на ногах или верхом, и всё думал: вот тут Kitty ещё не была, этого ещё не видала. Будь здорова, пожалуйста! Весело тебе будет здесь. Если только можно будет тебе ездить, лошадка для тебя прелесть; нарочно, будто для тебя создана, маленькая, ножки струнки, головка резная. Я её и гладил и даже целовал, думая: может быть, Катенька на тебе будет ездить. Душа моя, зачем ты плакала? Знаешь, что мне до того было грустно с тобой расставаться, что я в коляске чуть-чуть не заплакал.

Смешная! Велишь о себе думать. А как бы не думать? Ты у меня так и вертишься перед глазами до того, что иногда, спохватившись, я смеюсь, потому что чувствую, что я губами шевелил в мнимом разговоре с тобою. О Степанчике²² вечером молюсь и о тебе; но ты меня приводишь в затруднение. Иначе не умею назвать как моя радость. Какой эгоизм в молитве, а серьёзно иначе назвать не умею. Ходил по комнатам, был в нашей спальне, да и поскорее оттуда ушёл.

Не ссорься со мною: будь здорова! Береги себя, живи днём завтрашним, днём свидания. Как рощи зелены, как в рощах бы мы гуляли! Впрочем, и в Москве с тобою хорошо. Как тебе в голову пришло, что я стану или могу ездить с собаками? От дела поскорее отделаюсь, да и к тебе, к тебе. Когда увидимся, как я тебя буду бранить за твои слезы, целовать за твои слезы. Не хочу об этом думать.

Милая, соловьи поют в нескольких сторонах. Вот тебе анекдот; ты за него полюбишь Пашку. Колесник поймал у нас двух соловьёв. Пашка преспокойно пошёл, да и выпустил их из клетки. «Они, – говорит, – всякий год в одно место прилетают и опять здесь будут на будущий год, и молодая барыня ихуслышит. Если хочешь ловить, лови дальше». Не правда ли, мил?

Я для тебя нарисовал Свербеевский дом и припёку, т. е. план. Очень милый дом; на станции списал тебе стихи со стены. Нева̀жны, да размер затейлив. Прилагаю их. Надеюсь, что ты не примешь их за мою работу. Здесь грустней, чем в дороге, и так странно, что тебя нет. Знаешь ли, что? Быть розно – очень кисло, кислее, чем я думал. Смешна ты со своими просьбами не оставлять тебя; разве мне легко? Разве без тебя мне не тоска?

Котик, что̀ твой котёнок? Поверишь ли, мне даже по нём тоска, а кажись невзрачен. Как я вам желаю быть здоровыми, как я о вас думаю! Целуй его за меня, крести, крести его за меня! Да кто же твою ручку поцелует и поблагодарит и скажет:Ithankyou, mama! Ты уж вероятно получила моё письмо из Свербеевых дома. Обрадовало оно тебя? Верно, только не ожидала. Мне большая была радость, что я мог к тебе написать с дороги, и Свербеевы милы: они догадались мне сказать, что у них будет посылка.

Досадно, что ты грустна, а досаднее бы было, если бы не грустила. У меня так сердце болит по тебе. Поцелуй Степанчика. Вас обоих благословляю. Господь Бог да благословит тебя! Твой Алексей.

Dear Kitty.

Глядя на мух, приходило ли тебе когда-нибудь в голову, чтобы муха могла дня на два удалить от тебя твоего супруга? Верно, нет. Однакоже теперь так случилось. Я делами торопился как можно более и кончил ихпочти совсем; надобно ехать к Уварову, которого предупредить, что буду, и к Ломоносову, который просит меня к себе по делу. Что̀ же? Вообрази себе, что меня ночью укусила в губу, так называемая, блажная муха, да так, что у меня сделалась рожа хоть брось: рот на сторону, губа толщиной в кулак, фигура до того смешная, что не только в гости, да и самого себя перед зеркалом стыдно. Я не могу на себя поглядеть без смеха, а между тем рвусь с досады.

Будь только сколько-нибудь сносна моя фигура, то я бы не только в срок, но ещё прежде срока к тебе возвратился, а теперь денька два лишних вероятно проживу. Даже заочно тебя поцеловать не смею: совершенный урод. Впрочем, нынче поутру губа стала уже немного опадать, и надеюсь, что завтра, пройдёт. Душка моя, снеси это терпеливо; будь умнее меня, который сердится и только что не плачет. Лицо у меня подвязано, чтобы ветер не пахнул как-нибудь, чтобы не задержало ещё опухоли. Все предосторожности взяты, чтобы как можно скорее прошла эта уродливая губа; но меня нетерпение до того мучит, что я готов бы не знаю на что. Видишь, sweetwife, что я ещё очень не рассудителен.

Милая моя, перекрести Феденьку за меня. Я вас вижу всякую ночь и целую вас, забывая, что у меня такая гадкая фигура, хуже Гаврюшкиной, над которой мы недавно смеялись. Вообрази себе, что это было третьего дня. Лёг я спать весёлый; осмотрев поля, считая часы, которые нужны были для окончания дел, к утру часовв семь проснулся я и чувствую, что губа свербит, без боли, без жару. Встаю в 9 ч., губа не болит, но распухла и пошла, и пошла. Это давно уже со мной не случалось; но я знаю, что и продолжится до трёх суток. Следственно до Понедельника мне к Уварову ехать нельзя²³.

Милый мой друг, душа моя, грустно тебе получить от меня такую весть. Будь бодра, смейся моей фигуре, вообрази себе её самой уморительной; смейся тому, что такая малость муха может расстроить расчёты людские.

Верь также и тому, что я нисколько не болен, а только уродлив. До̀рого бы дали ревнивые жены за то, чтобы мужья их, только что от них уедут, блистали моей теперешней красотой. Ты не умеешь ценить такой выгоды.

Dear Kitty.

Милая, милая, вот я уже здоров, т. е. губа опала, и я был у Уварова. Завтра последние приказания, послезавтра я у Ломоносова, и тотчас в путь-дорогу к тебе, к тебе. Ах, если бы только можно было не ездить к Ломоносову; если бы не дело тянуло, как бы бросился я в коляску и поскакал! Терпения, терпения ещё на два дня! Друг мой, душа моя, через три дня тебя увижу и расцелую ручки твои и щёчки твои. Скажи матушке, что Уваров до того мне обрадовался, что бросился мне на шею и только что не со слезами. Его приём даже растрогал меня.

Боюсь, не напугал ли я тебя, написав о губе своей; ты поверила ли мне? Не вообразила ли себе, Бог знает что̀? Теперь узна̀ешь, что я писал правду; а нынче у Мити²⁴ губа раздулась, однако же не так великолепно, как было у меня.

Dear and dearest Kitty.

Что́ лучше: разум или страсть? Это вопрос очень важный. Разумом всё управляется, но страстью всё живёт. Не будучи в состоянии решить этой трудной задачи, я не знаю, как я теперь обретаюсь, в приятном ли или неприятном положении. По разуму, сиречь, для денег очень приятная произошла перемена в погоде, т. е. мороз препорядочный, улучшающий выход вина и, следовательно, прибавляющий нам в карман около ста рублей в сутки; но – увы! увы! где же поля и зайцы, и веселье скачки, и восторг травли, и все прочие наслаждения мои в качестве Нимвродова потомка (le grand chasseur devant le Seigneur)? Кстати скажу, что это родство даёт мне бо̀льшее право судить о делах древнего Вавилона, чем Немцам, учёным шмерцам, которые не сумеют отличить собачьего щипца от прави́ла. Спроси об этом мнение Валуева, если он уже в Москве. Матушка, вероятно, обрадуется торжеству разума, т. е. морозу; а ты, душа моя пожалеешь о том, что мне не удаётся хлебнуть моего осеннего упоения. Прочти это матушке. Кажется, я безошибочно угадываю её приговор.

Если бы ты была здесь, т. е. не в теперешнем твоём положении, как бы нам было весело! Что за погода, как ясно, как тихо, как солнечно! Река замерзает, и покрылась почти вся льдом чистым и прозрачным, как Английский хрусталь; солнце днём и месяц ночью так и обливают её серебром да золотом; а в самой середине бежит струя синяя, синяя, как Альпийские озера. (Когда то мы их с тобою увидим!) Вот бы ты полюбовалась на свои Липицы! Совершенная Грузия. Даже Каракус в этом согласен; он что-то очень весел. О резвости его ничего сказать не могу; он бросается хорошо, но так разлежался и разъелся в Москве, что задыхается после сотни махов и отбил ноги. Домашние собаки чудо!

Исполнив долг свой в отношении к тебе, т. е. испытав над Мухановым смиренномыслие Митенькинова²⁵ коня, я во второе поле поехал на нём. Ты бы его не узнала теперь, так он красив и горд; при этом лёгок, тих, покоен, добронравен, прелесть, почти сто̀ит моей вороной старушки²⁶. Я этой лошади очень рад. Лёлькино потомство очень хорошо; но, получив грубое воспитание, так сердито по ночам, что никто не смеет подходить к конторе. Днём же эти грозные львы – совершенные овечки. Имена их: Альфонс и Арфа. Они выбраны романическим вкусом моего стремянного...

Какой я вздор к тебе пишу! Мне и грустно, и весело к тебе писать, и как-то этот ясный мороз на дворе и ясный огонёк в камельке меня приводят в особенное настройство, несколько похожее на нервическое расположение князя Хилкова. Глазам моим продолжает быть хорошо. Кстати, вообрази себе моё удивление: целых два дня я по привычке кричал во всё горло со стариком Сергеем Степановым. Уж только на третий день я заметил, что он слышит не хуже нас с тобою.

«Да что же ты мне не сказал, чтобы я не кричал?».

«Я думал, что вам так угодно».

«А кто тебя вылечил?»

«Катерина Михайловна».

Каково! Ты попала в медики, потому что дала ему по предписанию матушки Гарлемских капель. После того скажи мне: не весело ли лечить, когда удаётся и глухим возвращать слух?..

Sweet, dear and dearest Kitty.

Я пишу к тебе из Гжатска, только что приехал и нынче же буду в Липицах. Сюда ближе дорога и посу̀ше, но от Москвы до Можайска, особенно около Подлипок, мерзость. Главное меня задержало то, что около Подлипок сломались винты в кулаке, так же как в Симбирской дороге около Судогды. Пришлось верёвками скручивать за недостатком кузнецов и потом стоять в Можайске часа два. Всего потерял я часов восемь. Ямщики попались глупые и ленивые, прислуга бестолковая. Как ты могла бы посмеяться, глядя, как я ночью при лунном свете сам своими барскими руками обрабатываю, верёвки натягиваю и прочее. Фигура должна была быть уморительная. На дороге у меня была встреча с великолепным поездом: Каблуков из чужих краёв со своей красивой дщерью и князь Барятинский. Мне пришёл на память разговор их, рассказанный Самариным.

Между тем на станциях везде кипели самовары трёхведёрные, ставились стулья и столы, расстилались ковры прекрасные, повара готовили кушанья, расставлялось вино, виноград, фрукты, курева разливали свой аромат, чудо, да и только! Встретил я их ночью. Фонари снаружи, фонари внутри, впереди вестовые на перекладных. Глядя на эту скачущую иллюминацию, я вспомнил хохла, который встретил золотую карету Екатерины с фонарями. «Видел я нашу матушку, уж какая пышная, сама золотая, а глаза так и горят». Он принял карету за Государыню.

Вот душа моя, тебе рапорт порядочный. Умна ли ты, т. е. здорова ли? Грустно и мне без тебя; ты укрепляйся, и для этого лучшее средство положительные занятия. Какие? Вот они.

Препоручи Андрюшке, чтобы он часов в 8 поутру сходил в Пречистенскую аптеку, под предлогом рецепта. Найдёт Лёльку, хорошо: это и тебе будет приятно, как всё то, чем ты можешь мне доставить удовольствие; не найдёт, ну не беда. Второе поручение важнее. Я к матушке писать не успею, а попроси её письма Боучаровские на моё имя читать и, буде нужно скорей ответ, дать разрешение на такие вопросы, которые для неё были ясны. Например, если палата предложит на выкурку из казённого хлеба, с чистой платой не менее 15-ти или 22-х на серебро, с отсрочкой старой поставки, то объявить согласие. Если будут страховые письма из Тулы, то постараться их получить, а я на объявлении сделаю надпись по приезде. Вот мои поручения по делам хозяйственным тебе, моей милой, моей радости.

Твой Алексей.

В дороге без тебя скучно. Товарищ мой Каракус спит больше моего, иногда проснётся, взглянет на белый свет и потрясёт ушами, как будто хочет сказать: хуже Кавказа. Как-то ему понравятся Липицы! A мне без тебя Липицы не веселы. Душа моя, был ли у тебя Швейкарт²⁷? Будь с ним откровенна. Скажи толстухе Матрёне, чтобы она твоей худобой Швейкарта не корила. Глаза мои очень меня радуют.

Было сложено конвертом и надписано:

Её высокоблагородию, милостивой государыне Екатерине Михайловне Хомяковой.

В Москве. На Арбате, против церкви Николы Явленного, в доме г-жи Нечаевой.

Почтовый штемпель, 1841 г. Окт. 16.

* * *