Октавиан-Август. Начало Империи

Мертвенность правительственного состава, ещё сомнительная при Кесаре (ибо царство Рима могло объясниться гением поработителя), выказалась после его смерти во всей свой наготе. Едва освобождённые, Римляне снова подпали под власть, не оправданную даже славой. Грязный и свирепый триумвират разделил между собою всё государство. Войско республики, под предводительством двух Кесаревых убийц, из которых один (Брут) был достоин лучших времён Рима, было явной насмешкой над самой республикой, ибо состояло по большей части из восточных народов, чуждых истинно римскому вопросу и республиканскому чувству. Торжество такого войска было бесплодно; его поражение было решительно. Вместе с войском, защищавшим свободу, казалось, погибло самоё государство. Оно разделилось на три, потом на две части, не зависимые ни друг от друга, ни от одного какого-нибудь центра и подчинённые чисто-военной власти. Новая борьба была неизбежна. Победа Октавия (прозванного Августом), сына кесарева по усыновлению, решила надолго судьбу мира. Держава римская снова окрепла в единство, управляемое уже не Римом, но, по крайней мере, из Рима, с римскими формами, римским вождём-императором. Недаром полмира благословляло Августа: он возвратил ему мир и законный порядок. Недаром благословлял его Рим: он возвратил ему государственное значение, которое совершенно утратилось во время триумвирата. Он действительно восстановил Рим.

Но триумвират, хотя и недолговременный, выказал уже вполне тайну дотоле незамеченную, то, что правительственный город уже не существовал, что он исчез в государстве. Призрак власти, возвращённый ему Августом, мог ещё обманывать народы современные, но должен был, наконец, уступить место действительности и едва заслуживает внимание здравой и критической истории.

С Августом, усыновлённым наследником Юлиев, взошло на престол и утвердилось в поверье народов предание альбанское. На первый ряд между богами стояла богиня, о которой мало говорят прежние историки – Венера; в начале летописи римской стала древняя, давно исчезнувшая без следа, но не забытая народами, великая колония восточно-иранского племени – Троя. Многие критики новой Германии отвергали связь между Троей и Римом и древность преданий, связывая слово Троя с древним именем священного римского животного, свиньи, и приписывая рассказ об Энее изобретательной лести Эллинов. Святыня родовых обрядов и богов опровергает их. Ещё более опровергают их параллелизм Реи и Венеры (т. е. повторение в сказке о Ромуле сказки об Энее) и скрытая важность Венеры в народном поклонении: ибо она была богиней трёх миров (даже подземного, чего не было у Эллинов)³¹¹. У Эллинов рассказ об Энее, бесспорно, принял особый характер; но в Лациуме он связан с преданием местным, а от местного предания уцелели обломки вовсе не эллинского характера, особенно по важности и символизму животных (например, лисицы, волка, орла и др.). Многое затемнено разделением Венеры на Весту и Венеру, когда они, очевидно, были вначале одна и та же богиня; но достаточно уцелело, чтобы явно связать Альбу с Троей по преданиям, так же как они, бесспорно, связываются и по языковому началу.

Это языковое начало есть (как уже сказано) не что иное, как начало восточно-иранское, т. е. вендо-санскритское. Не единство корней, которое явно во всех иранских наречиях и в скором времени будет явно во всех наречиях юго-западной и восточной Азии и вероятно всего мира, но единство развития слов свидетельствует о тождестве трёх наречий: санскритского, славянского и римского. Радостное удивление, с которым немецкие критики узнали формы священного языка пригангесского в мезо-готском, объясняется сильной примесью сарматского и вендского начала в готской ветви германского языка. Эта примесь теперь заметна в шведском наречии, в котором явны чисто славянские формы (например, sark – сорочка от корня трочить, выводные оторочить, строчить и друг., torg – от торить, выводные торный и древне-иллирийское терг, Tergestum и пр.). Мезо-готское же слово ещё более шведского должно было принять славянской примеси от покорённых Славян, данников Эрманарика, между тем как остатки других древне-германских наречий нисколько не обличают близкого родства с восточно-иранской семьёй. Но ошибка немецких учёных особенно обличает их совершенное и не совсем простительное незнание языков и наречий славянских. Уже прежде показано изумительное единство языков санскритского и славянского, также как славянского с латинским. Между многими любопытными примерами этого единства в развитиях замечательны древнее простонародное grabatus – кровать (от крыть), indoles – удаль, и особенно flamma, fulmen, flavus – пламя, пылмя, плавый (полная форма половой от корня пыл).

Поклонение Венере, т. е. женскому началу, перешедшее из чистого символизма кушитского в сказочный мир славянский и бактрийский (санскр. вахтри говорящий, слав. бахарь), принявшее формы человекообразные и соединившееся с древне-иранским преданием в символе яблока, является с многоразличными изменениями от дальнего востока, т. е. от крайних границ Ферганы (берег, Прага) и пересечении Гиммалая и куень-луньской твердыни гребнем белурского подъема (скорее от слав. корня бел, чем санскр. видура), до средней Германии, до гор Скандинавии и до западного приморья италийского: оно везде указывает или на колонизацию, или на сильное влияние Славян.

Оттого-то мы и не находим следов его в древностях западной Германии. Должно, однако же, заметить, что ожесточение нравов у самих Славян и постоянная война против соседних народов скрыли даже в семьях славянских древнейшую форму мифологии и затемнили Венеру в народном поклонении более воинственными богами³¹².

Это самое поклонение, первобытная религия Альбы, по какому-то странному закону возникло снова в эпоху полного развития римского, когда хитрый и невоинственный наследник Кесаря возвратил единство и силу разорванной державе и значение всемирной столицы городу, упавшему во время триумвиратства на уровень Александрии и чуть-чуть не Утики. Но как ни важно для исторической критики, т. е. для исследования о народных родословиях, явление форм религии уже отжившей, оно не имело никакого влияния на самую жизнь государства и на духовное развитие римского мира при Августе. Боги народного пантеона были уже в то время не что иное, как мёртвые образы, лишённые всякого внутреннего содержания, образы более изящные, но нисколько не более разумные негритянского фетиша, о котором наш просвещённый век говорит с излишним презрением, точно так же как он говорит о богах олимпийских с излишней важностью.

Может быть, даже фетишизм менее далёк от философской мистики Кушитов, т. е. от системы вещественно-религиозной, с которой он связывается посредством амулета и символа, чем бессмысленный синкретизм Рима и Греции от многозначительных и глубокомысленных учений первобытного мира.