Израиль. Его история в эпоху судей и царей

И в этой-то области, назло всем расчётам и всем вероятностям, назло всему ходу исторического развития, всем обычаям и вере окружающих народов, и коренному искажению наречий и преданий, должно было проявиться во всей своей чистоте древнее Иранство, первобытное наследство симо-яфетова племени, с духовным поклонением свободно творящему Духу, с пренебрежением к веществу, с враждой против символа змеи и против всех учений Хамитов и с полнотой месианических обещаний.

Нераздельная ещё семья Израиля (следовательно, имеющая право называться Израилем), долго процветавшая при Гиксосах, долго страдавшая при первых фараонах 18 династии, вырвалась, наконец, из плена египетского в конце первой половины второго тысячелетия до P.X. и вероятно в последние годы Рамсеса Великого. Многочислен был дом Иаковлев; целые толпы клиентов, приставших к нему во дни его благоденствия и совоплотившиеся с ним по обычаям патриархальным, сопровождали его в бегстве. Великий путеводитель своих братий, Моисей, дал им закон и записал их предания, закон, живущий до нашего времени, предание, уцелевшее в продолжение 35 веков.

В последние годы глубоко-учёной и сухо-мелочной критики, в земле, представляющей высшее просвещение нашей эпохи, в Германии, происходил любопытный спор о древности Пятикнижия и особенно книги Бытия. В этом споре, как и во всех современных трудах, много трудящихся немцев, замечательно необычайно строгое изучение всех внешних примет и совершенная бесчувственность ко всему внутреннему, чудная смесь врождённого остроумия и систематической тупости, тонкости и глубокомыслия в филологических исследованиях и ограниченности, которая не может понять влияния веков и потребностей народных на рукописи древнего закона и священной истории. Так например критики не поняли, что введение весьма нового оборота и нового слова (халдаизмов в отношении к древне-еврейскому) тем сбыточнее, чем рукопись древнее и труднее к понятию; не поняли, что, по корню дома Израилева, халдаизм мог точно так же быть остатком самых древних форм, вытесненных позднейшим эбраизмом и снова воскресших в позднейших писателях от нового соприкосновения с Халдеей; наконец, не умели отделить явных боковых заметок (Randglossen) от самого текста. Этих боковых заметок можно бы привести десятки. Такова, может быть, часть 6 стиха XII главы и 7 стиха XIII главы книги Бытия, хотя она может объясниться в том смысле, что земля, в которой поселился Авраам, была не пустыней, но уже населена потомками Ханаана. Таково, бесспорно, замечание о древности царей эдомских в сравнении с царями Израиля; таков 36 стих XVI гл. Исхода; таков 13 стих X главы Иисуса Навина и множество других. Но на этом ли до́лжно останавливаться внимание критики? Сперва утвердили эпоху сочинения Пятикнижия во время царя Иосии; потом, одумавшись, отступили к царствованию Соломона; потом, с великой вероятностью разделив книгу Бытия на два текста, приписывали древнейший пророку Самуилу, а последующий, пополнительный, – пророку Нафану. С другой стороны, защитники древности Пятикнижия всеми силами стараются доказать, что книга Бытия писана одним человеком и бьются за это, как будто от этого зависят жизнь их и спасение, между тем как им следовало, низко поклонившись, благодарить своих противников.

Между многими приметами, отличающими первый текст от его пополнителя, всех разительнее постоянное употребление в первом имени Элогим, а во втором Иегова. Предположение одного из германских критиков, предположение, подтверждаемое текстом Исхода, объясняет эту разницу тем, что Элогим есть общее имя для Божества-миросоздателя, а Иегова имя того же божества в его отношении к дому Иакова, т. е. в его израильском откровении. До́лжно было прибавить, что это второе имя сопряжено с эпохой самосознания народного; но учёному германцу было невдомёк.

Мы уже говорили о внутреннем доказательстве древности книг Самуила. Они не могли быть писаны ни в царстве израильском, потому что содержат возвеличение дома Давидова, ни в царстве Иуды, ни вообще после Самуила, по выражениям живой и младенческой любви к Саулу. Бо́льшая часть этих книг, очевидно, принадлежит самому Самуилу или самым первым годам после его смерти. Между тем в них, во-первых, есть явные ссылки на Пятикнижие; во-вторых, уже не употребляется слово Элогим; следовательно, самый пополнительный текст в книге Бытия уже древнее Самуила и не моложе книги Судей, на которую ссылается Самуил. Но человек с разумом, беспристрастно рассмотревший и понявший эпоху Судей, эпоху страданий внутренней и внешней борьбы и безначалия, не может даже предположить, чтобы в продолжение её было написано Пятикнижие с его высоко-поэтическим и глубоко-спокойным характером. Не в это время бурной и мелочной деятельности мог явиться чудный законодатель и бытописец, завещавший векам и миру своё неумирающее творение. Станьте против колосса, созданного Микель-Анджелом, спросите у этого грозно-бесстрастного мрамора: он вам скажет; потом откройте Пятикнижие.

Книги, носящие имя Моисея (за исключением незначительных и явных пополнений и боковых отметок, вошедших в текст), не могут принадлежать никакому времени, кроме времени Моисеева, никому, кроме Моисея. Вся их редакция заключена в течение 40-летнего пребывания в пустыне между Египтом и Палестиной. Этой великой эпохе, когда Израиль познал своё всемирное значение, этому герой духовной жизни человека, и им одним, можно присвоить самоё выражение своего сознания и своей силы. Бог был Элогим: отныне он Иегова.

Но действительно, книга Бытия обличает две редакции. Последняя, как уже сказано, явно принадлежит Моисею. Первая древнее. Следовательно, она принадлежит ещё эпохе благоденствия Израиля в Египте, т. е. эпохе Гиксосов; и неразумное (быть может, несколько страстное) желание, с которым отыскивали в Пятикнижии признаки сравнительной новости, довело только до необходимости приблизить его начало к эпохе последнего из прародителей. Наука сама себя очищает от примеси страстей и светлеет в борьбе окончательным торжеством истины. До-моисеевская древность израильского предания придаёт ему ещё высшее значение в истории. Мы имеем памятник, писаный в XVIII-м или XIX-м веке до Рождества Христова.

Бо́льшая часть критиков нашего века старались удалить из Библии все пророчества о Мессии. Это вопрос не богословский, но исторический. Евреи издавна читали в своём писании обетование будущего торжества и будущего царя-жреца-победителя. Спорить о текстах дело богословов. Дело историка сказать: «Евреи правы. В Библии есть обетование Мессии и есть потому, что не может не быть; оно общее всему Ирану».

Точно так же и на мнение учёного германца, что в первом тексте не было предания о грехопадении, критика должна отвечать a priori: «У евреев было издревле понятие о личном воплощении злого начала; оно должно было явиться у них мифом или сказанием в истории человечества и племени еврейского; оно не могло не явиться». И действительно, это доказывается 5-ю стихами (2, 3, 4, 5 и 6) третьей главы книги Бытия, которые из древнего до-моисеевского текста поступили в дополнительный, моисеевский.

Ясное понятие о Библии необходимо для уразумения всей жизни народа еврейского, из которого так пышно и великолепно расцвела жизнь всего человечества до нашего времени.

Семьёй немногочисленной вышел Израиль из Азии, сильным народом возвращается он в неё. Простодушно просит он у других народов свободного прохода на север¹⁰⁶; но обстоятельства и условия жизни переменились во время пребывания евреев в Египте. Все пути преграждены, и изгнанники осуждены на пребывание в безводной и бесплодной пустыне, подвергаются нападению окружных племён. В семье, сохранившей даже в Египте чисто семейный быт, появилась необходимость семейно-гражданского устройства. Явились законы общественные, данные Моисеем. Сохранение народа в его будущих владениях от напора внешнего и раздора внутреннего зависело от крепости его внутренней духовной жизни. В бурях войны и общественной жизни должен был исчезнуть голос предания; нужно было утвердить начало духовной жизни и отделить его резко от всех других. Нужно было дать преданию вещественную неизменность. Появились законы духовные, данные Моисеем; появилось пополнение краткого предания, записанного ещё во времена Гиксосов. Первое содержало только катехизис духовной веры, высказанной в форме исторической. Пополнение заключило в себе все исторические воспоминания, сохранившиеся в народе, насколько они имели отношение к судьбе избранного народа. Сорокалетнее странствование Израиля в пустыне уже в виде гражданского общества, но без прямых забот государственных, без упорной борьбы с соседними племенами, глаз на глаз с духовным началом своего предания, под твёрдой охраной своего законодателя, это странствование заключает в себе единственную возможность последующей судьбы народа.

Очищение или перегонка мифов палестинских и других в племени еврейском, возведшем их до веры чисто духовной, есть такая нелепость, перед которой здравый смысл ужасается. О ней спорить нельзя. Достаточно в неё вглядеться. Критикам спола-горя взять миф и отыскивать в нём его первобытный смысл, потом из нескольких мифов, подверженных такой фильтровке, составит целую религию. Всё это дело лёгкое; но приставь такую систему к истории, – и рассмеёшься поневоле. Станьте мыслью в Иудее, оглянитесь на окрестные народы и в этом кипении религий сиро-палестинских, поймите вдохновение Давида и пророков. Сохранение предания более или менее истинного возможно (и то не без жестокой борьбы) только при следующих условиях: что оно было принесено извне, что оно было утверждено письменными памятниками, что оно было поручено охранению одного рода или колена, или сословия. Одно только соединение всех этих обстоятельств может объяснить Иудей. Критика здравая признаёт поневоле предание Евреев преданием не палестинским, а общим достоянием племени иранского. Предание сохранилось в одной строго отделённой семье пастухов, несмотря на то, что эта семья приняла наречие племён, её окружающих; потом нужно ей было отдельное привольное житьё в области, резко отделённой от неё по языку своему и быту; нужны были века благоденствия, размножившие её, потом века страдания и глубокого презрения со стороны своих утеснителей, нужно было воспитание пустыни и величественное лицо законодателя Моисея. Иначе вся Иудея и вся её летопись и весь характер её веры были бы несбыточной сказкой, явлением невозможным в истории.

Таким образом, когда чистое Иранство исчезло с лица земли от повсеместного слияния с мифами Кушитов, когда только слабые остатки его кое как сохранились в древней родине своей (в предгорье Демавенда и в отрогах гор Парсистана), оно возникло во всей полноте своего духовного учения среди племён мешанных, утративших все свои предания, лишённых всякого нравственного и религиозного достоинства, наконец, на самой границе земли, создавшей, воспитавшей и распространившей поклонение вещественной необходимости и символам её органической полярности.

Продолжительна была борьба Израиля в земле ханаанской. Первые его завоевания были быстры; но по большей части они ограничивались горными округами, в которых превосходство туземной конницы¹⁰⁷ было бесполезно. Потом наступили времена угнетения, за которыми следовали новые торжества, и владения Евреев продолжали мало-помалу распространяться, несмотря на многолетние их несчастия. Летопись их очень ясна в общем смысле, хотя подробности часто затрудняют критику. Народ, связанный общим преданием и узами единства духовного, но не сомкнувшийся в формы государственные, был бессилен или могущ только вследствие направления его внутренней жизни. Отклонялся ли он от предания первоначального и, сливаясь с племенами соседними, утрачивал начало своего общественного союза, – он подпал власти других племён. Являлся ли человек, могучий духом, волей и верой в духовное достояние Израиля, – он собирал около себя все лучшие стихии народа и вёл его к победам и завоеваниям.

Бесполезно бы было следить за однообразной судьбой Евреев в продолжение пяти веков от великого преемника Моисеева до времён Самуила, за преобладанием племён хананейских, сирийских и аравийских и за поочерёдными торжествами Барака, Гедеона, Толаха, Иефеая, Самсона и других судей Израиля. Во всё это время нет ни малейшего следа государственного единства: нет ни выборов народных, ни начал монархических, ни аристократического устройства, ни преобладания одного колена, ни даже видимого богоправления (теократии). Вообще нет ничего условного или искусственного. Великий человек увлекает за собой братий своих и признаётся их начальником без всяких положительных обрядов, без всякого предварительного соглашения. Кто бы ни был он, из какого бы ни был колена, пастух, жрец, хлебопашец или даже женщина, признавшая в себе призыв свыше (как Дебора, пророчица Эраима), всё равно. Жизнь народа продолжается во всей безыскусственности обществ первоначальных, основываясь на простоте быта семейного и на упорстве преданий и стремления духовного, сохранившихся от бегства Авраама из родины, в которую уже вкрадывалось огнепоклонство или южное служение кумирам (по преданию еврейскому и по свидетельству книги Иисуса Навина, глава 24, ст. 2), до сосредоточения всей власти судебной в руках предшественника Самуилова, т. е. в течение двенадцати веков.

Удаление Авраама из недр отечества вследствие нашествия иноземной религии и отторжение его от всего рода своего, сохранившее в его отдельной семье чисто иранское начало: вот в чём состоит его всемирно-историческое значение.

Лёгок был успех Евреев в их первых войнах. Земля ханаанская была разделена между множеством отдельных властителей, не соединённых в общую систему и беспрестанно враждующих друг с другом; их разрозненные ополчения или временные союзы пали без большого сопротивления перед дружным натиском завоевателей. Труднее и опаснее была последовавшая затем борьба, когда оставшиеся племена, наученные прежним опытом, стали действовать совокупными силами, между тем как узы единства духовного у Евреев уступали перед постоянным искушением развратных нравов и вещественных религий. Память единства не исчезла вполне и при восстании смелого вождя из одного колена часто другие колена оскорблялись, если он не призывал их к общему ополчению (как ясно из сказания о Гедеоне и других); но с другой стороны, после падения многих мелких областей ханаанских составился могущественный союз Филистимлян, против которого едва устояла вся сила Израиля под предводительством его лучших вождей.

По мере усиления врагов и необходимость единства становилась очевиднее. В этом отношении эпоха Иеффая обозначает уже перелом в правлении Евреев. Судьи Иеффай, Ибтсан¹⁰⁸, Элон и Хабдон следуют один за другим без промежутка. После смерти последнего из них новые бедствия постигли поклонников Иеговы, и сорокалетнее подданство Филистимлянам было наказанием за раздор двенадцати колен. Восстание Самсона содержит уже начало второй эпохи. Представитель народного единства должен носить характер духовный, ибо самоё единство основано на духовном начале. Первый из судей Израилевых посвящённый Богу с детства, Самсон – Назорей. В нём уже проявляется необходимость соединения духовного таинства с властью государственной; и после его смерти и непродолжительных бедствий Израиль возрастает снова в силу под сенью чистого богоправления. Время Гелии и Самуила выражает в Евреях сознание особенного их характера, – сознание, до тех пор пребывавшее только в избранных и лучших душах, но теперь сделавшееся достоянием народным.

Сан первосвященника, по-видимому, не был принадлежностью одного колена, точно так же как и право быть вождём. Нет сомнения, что многие из пророков и жрецов могли быть Левитами, хотя и считаются принадлежащими другому колену по месту своего рождения (ибо Левиты не имели отдельной области); но можно смело сказать, что, по крайней мере, не все жрецы и, может быть, не все первосвященники были из Левитов. Особенность же колена левиева состояла в том, что оно всё было посвящено богослужению преимущественно перед другими, не исключая, однако, лиц, которых родители с детства определяли на то же духовное поприще.

Преимущество Левитов перед прочими выражается довольно часто и особенно в сказании о Михе и переселении колена Данова.

В этом положении колена левиева можно заметить сходство с первоначальными Брахманами в Индии, которые явно не исключали права других сословий на должность жреческую. Построение храма и твёрдое устройство обрядности у евреев в последствии времени удалили все прочие колена от алтарей Иеговы, точно так же как в Индостане усиление Брахманов позволило им унизить все остальные касты и устранить их от богослужения. Впрочем, сказание о преступлении коленоначальника Левитов доказывает, что никогда жрецы еврейские не имели ни такого общественного значения, как Брахманы, ни исключительного хранения священных книг.

Вероятно, и Египет представлял в этом отношении сходство с Иудеей и древним Индостаном, и люди, рождённые не в священной касте, могли быть посвящены в её таинства и права. Из памятников, кажется, можно заключить, что цари пользовались некоторыми степенями в иерархии духовной, и едва ли это не имеет сношения с разницей имён между таблицами Манефона и надписями иероглифическими. В одном случае употреблялось, может быть, имя общенародное, в другом – священное. Этой разницы почти незаметно при царях-первосвященниках, имевших, по вероятности, только одно имя. О двойственности же царских названий можно заключить по многим примерам и особенно по свидетельству Манефона о Рамсесе-Меямуни, иначе Сефосе.

Израиль получал более и более сознание своего духовного значения, и после Назорея-Самсона суд над коленом Веньямина носит на себе характер чисто религиозный, составляя переход к последовавшей теократии. Наконец, пользуясь этим просветлением мысли народной, Самуил возвысил Израиль и надолго положил основание его независимости; но, познав вполне необходимость устройства общественного и постоянного, не изменяющегося единства, Евреи увлечены были вскоре соблазнительным примером областей соседних. Они сперва отказались от частной, неограниченной свободы в пользу закона духовного. Выгоды единства заставили их искать ещё более твёрдой опоры для него, и вследствие этого убеждения Израиль заменил свободное повиновение мысли религиозной, выраженной в жреце-пророке, принудительной силой условия государственного, выраженного в царе. С горестью уступил престарелый первосвященник первенство вождю-воину; но народ, требовавший царя, ещё не отказался от прежней свободы избрания, и Саул, признанный многими, благословенный на державство Самуилом, должен был личным мужеством и успехом в войне приобрести покорность своих подданных. Это явление, напоминающее время воинственных судей, уже более не повторялось. Были крамолы, раздоры и похищение престола; но не являлось уже снова право, которое имел народ, требовать от вождя доказательства его личного превосходства пред другими в совете и битве. Царское звание окружило лицо царей таинственным блеском, возвышающим его над судом общества, и цари Иуды и Израиля стали в общую череду всех владык Востока.

Саул из колена веньяминова продолжал дело освобождения, начатое Самуилом. Полный сил воинских, но лишённый глубокого чувства к духовному призванию своего народа, он посягнул на права жрецов и восстановил против себя первосвященника и пророков. Бедствия, смерть и погибель всего рода были неизбежными последствиями внутреннего разъединения. Другой царь, другой род были призваны на престол Израиля.

Красота Веньяминита, его удальство в боях, его победы, его бурные страсти, отеческая любовь старого пророка к юному воину, святая дружба Ионафана к счастливому сопернику, горе Самуила, передающего против воли царское звание потомку колена Иудова, самоубийство царя, утратившего в один день всю славу свою, власть и цветущую юность сыновей своих, и надгробная песнь Давида над своим гонителем, песнь, исполненная высокой любви и восторга, всё сливается в чудно-трагическую поэму, дышащую всей истиной современности и находящую отголосок во всех веках и в душе всех художников.

Колено Иуды не имело никакой власти над другими; но оно пользовалось очевидным первенством уже во времена судей, и часто ополчение его отделяется в счислении общего ополчения израилева. Ефраим, его соперник по силе народа и пространству области, много раз судивший своих братьев и управлявший их судьбой, не легко подчинился новому державному роду. Самуил Ефраимит неохотно помазал на царство Иудея Давида, и после смерти Саула десять колен под очевидным предводительством Ефраима долго не покорялись новому царю. Скрытая вражда продолжалась при Давиде и его роскошном преемнике; но она уступала обаянию славы и могучей личности двух первых Иудейских царей. Многочисленный Иуда и почти исчезнувший Вениамин одни только всей душой любили царя-пророка и род его: другие покорялись, готовые к восстанию.

Кроме зависти колена ефраимова, вероятно действовало и потемнение преданий мозаических во всех коленах, за исключением Иуды.

Бесспорно, два царствования, Давида и Соломона, представляют лучшую эпоху народа израильского, и в их личностях заключается столько поэтических стихий, что легко понять, как слава их поразила живое воображение Аравитян и распространилась по всему Востоку. Белокурый отрок, сын Иессея, младший в доме отца, раб старших братьев, пастух, воспитанный в недрах пустыни, глаз на глаз со вдохновительной природой и ясным небом Палестины, боец, спасающий отечество и не умеющий ещё надеть на себя оружие воина (Самуила кн. I, гл. 17, ст. 39), певец, усмиряющий дикие страсти царя чудными звуками арфы, изгнанник, любящий своего гонителя и сына его любовью невыразимой (Самуила II, гл. 1, ст. 26), царь, возвышающий народ свой на такую степень величия, на какую он не восходил ни прежде, ни после, пророк, сосредоточивающий в себе всё глубокое сознание превосходства Израиля перед народами мира, человек, соединяющий в себе все крайности нищеты и величия, пламенных страстей и смиренного покаяния, деятельности общественной и поэтического созерцания, наконец, величайший поэт всех веков по жару и глубокой искренности вдохновения, – Давид есть одно из величайших явлений в истории всемирной. Более царственный и великолепный, более вещественно-мудрый, чем отец, но уступающий отцу в смелости предприятий, в живой восторженности души и в значении историческом, Соломон готовит уже падение царства. Самоё примирение древнего предания иранского с художеством Куша, являющееся сначала как видимое торжество веры, уже скрывает в себе семена искажения. Тесные оковы местности ложатся на всемирное предание. Несмотря на своё бесспорное величие, Соломон уступает Давиду, как поэзия вещественного зодчества уступает поэзии духовного слова.

В обоих, Давиде и Соломоне, так же как и во всей летописи Израиля, от Сифа и Сима до Авраама и Иакова, заметно какое-то предпочтение к младшему в роде. Довольно замечательна та же самая черта в русских сказках и в сказаниях Геродота о Скифах, именно о младшем сыне Геракла Скифосе и о Колаксаисе и его старших братьях. По обычаю славянскому отцовский дом принадлежит меньшому сыну. Не древняя ли черта первобытного Ирана, сохранившаяся у Израиля в смысле духовном, у славян, по их бытовому характеру, в бытовом приложении?

Давид, как поэт, стоит выше всех по простоте и искренности: слова вырываются у него из-под самого сердца. Его священные песни возможны были только в том племени, которое никогда не утрачивало предания и не подвергалось реформе. Иегова, творец мира, также живо является перед глазами пророка, как самый видимый мир. Это созерцание прямое, непосредственное, это отсутствие умствования при высочайшей духовности представляют ручательство за бесконечную древность самой религии. Весь первобытный Иран сохранился в доме Израиля; учёные критики, видящие всё, не видели разницы, явной для неуча, между лирой Евреев и поэтическими произведениями Брахманов и других народов. Пора одуматься. Страсти богословские и философские не должны потемнять историю.