Магистерский диспут: Ильинский Н. И., свящ. Синтагма Матфея Властаря
На той же неделе, в четверг (18 марта), и в той же самой академической аудитории происходил другой магистерский диспут (коллоквиум): преподаватель Таврической духовной семинарии священник Николай Ильич Ильинский защищал представленные им для получения степени магистра богословия труды свои: 1) «Синтагма Матфея Властаря. Исследование» (1–239 стр. Москва 1892 г.) и 2) „Cобрание по алфавитному порядку всех предметов, содержащихся в священных и божественных канонах, составленное и обработанное смиреннейшим иеромонахом Матфеем, или алфавитная Синтагма Матфея Властаря. Перевод с греческого“ (стр.1–Х11– 410+L11.Симферополь 1892г.)
В обычном кратком биографическом очерке (curriculum vitae), прочитанном пред началом диспута, секретарь академии сообщил собранию, что магистрант – сын священника села Михайловского, Богородицкого уезда, Тульской губернии. Образование свое он получил в Тульском духовном училище (1862–66 г.), затем в Тульской дух. семинарии (1866–73 г.) и наконец в Московской дух. академии (1873–77 г.), окончил курс наук по существовавшему в то время церковно-практическому отделению со степенью кандидата богословия и с правом на получение степени магистра без новых устных испытаний.
Служебную деятельность свою Н.И. Ильинский начал в сентябре 1877г. в качестве преподавателя греческого языка в Таврической дух. семинарии, а с 30 ноября 1881г. он состоит в той же Таврической семинарии преподавателем литургики, гомилетики и практического руководства для пастырей. 2 февраля 1879г. преосвященным Таврическим Гурием он был рукоположен во священника к Сретенской церкви, что́ при Таврическом Епархиальном женском училище; затем в январе 1881г. определен был на священническое место к церкви детского приюта графини Адлерберг, а 22 декабря того же года перемещен, согласно прошению, на настоятельское место к Андреевской церкви, что при Сиротском доме тайного советника Фабра.
Кроме этого места и должности преподавателя духовной семинарии, о. Николай занимает в настоящее время еще несколько должностей. Так, он состоит законоучителем Симферопольской женской гимназии и Епархиальным Таврическим экзаменатором; вместе с тем он же и член различных епархиальных учреждений – административных и благотворительных: цензурного комитета, училищного совета, миссионерского комитета, комитета по устройству приюта для призрения вдов и сирот Таврического духовенства.
При такой сложной и разносторонней служебной деятельности о. Н.И. Ильинский находить все-таки время и силы для деятельности литературной. Кроме упомянутых обширных трудов, представленных им на соискание степени магистра богословия, перу его принадлежит несколько проповедей и речей, напечатанных в Таврических Епархиальных Ведомостях, и статья под заглавием: „Очерк состояния духовно-учебных заведений в России в текущем столетии” (актовая семинарская речь по случаю исполнившегося 25-летия царствования императора Александра II,напечатана в Тавр. Епарх. Ведомостях за 1880 год, вышла потом и отдельной книжкой).
Возражениям оппонентов предшествовала пространная речь магистранта, в которой он постарался выяснить значение Синтагмы, как практического руководства по церковно-гражданскому законодательству; и познакомил слушателей с историей своего многолетнего труда; при этом с глубокою благодарностью оратор припомнил имена преосвященного Алексия Литовского, под руководством которого (еще в бытность его профессором церковного права в Московской духовной академии) он начал свою работу, и преосвященного Гурия Таврического, который постоянно оказывал ему содействие и помощь, предоставляя в распоряжение его собственную библиотеку и выписывая нужные для него книги и рукописи; а в заключении речи магистрант подверг обстоятельному разбору те критические замечания, какие были высказаны по поводу его исследования и перевода в „Церковных Ведомостях, издаваемых при Святейшем Синоде 1893г. № 7).
После речи магистранта начались ученые прения, при чем официальными оппонентами были: экстраординарный профессор по кафедре греческого языка И.Н. Корсунский и доцент по кафедре церковного права П.Л. Заозерский. Из них первый начал речь свою заявлением, какое он сделал еще ранее диспута в официальном отзыве, представленном в Совете академии – именно: если бы о. Ильинский представил на соискание степени магистра богословия один только первый из поименованных выше трудов своих (т.е. исследование о Синтагме Матфея Властаря), то и тогда, в виду и почтенного объема и высоких внутренних достоинств этого труда, он заслуживал бы искомой ученой степени, а он представил не только исследование о Синтагме, но и перевод ее на русский язык, перевод, изобилующий множеством ученых подстрочных примечаний, основанный на тщательном изучении самого текста (среднегреческого византийской эпохи) и вместе источников и пособий, так или иначе касающихся Властаревой Синтагмы. Оба эти труда стоять в теснейшей внутренней связи один с другим; тем не менее, по недостаточности времени, оппонент нашел полезным и удобным поделить возражения со своим сотоварищем по оппозиции. Предоставляя последнему возражать против исследования магистранта, он, как специалист греческого языка, взял на свою долю собственно второй труд о. Ильинского – перевод Синтагмы и на нем сосредоточил все свои возражения.
Установив общее положение, что всякий перевод должен быть по возможности точен, ясен и чист, он указал в переводе магистранта несколько погрешностей в этих отношениях, погрешностей, впрочем, весьма немногочисленных и зависевших большею частью от неустановленности терминов.
Так, ἐπιστροφῆς на стр. 4–5 у магистранта переведено словом „покаяние». По мнению же оппонента, точнее следовало бы перевести: „внимание“, «замечания», «наказания» (как у Софокла, Еврипида, Ксенофонта), или „взыскание», „наказание“ (как у Демосфена, Полибия и др.), или, наконец, „обращения“ (как в Деян.15:3; Сир.49:3, 18:21), только, во всяком случае, не „покаяние“, чего ἐπιστροφή никогда не значит и для чего употребляются специальные термины μετάνοια и μεταμελέια.–Диспутант в оправдании своего перевода сослался на славянский (Синодский) перевод второго правила св. Григория Нисского, с которым рассматриваемое место Синтагмы стоит в очевидной связи.
Далее, на стр. 196 ὠμοφόριον переводится у магистранта словом „ожерелье“, тогда как оно значить собственно „на плечах носимое“ „наплечник“. По Дюканжу, ὠμοφόριον первоначально означало покрывало, которое носили женщины на голове и плечах; а у Льва Грамматика это прямо говорится о Пресв. Богородице; всем известна также часть архиерейского облачения с именем „омофор“. Для обозначения же ожерелья употребляются слова – περιτρά–χήλιον, όρμίσχος и под.
На стр. 279 в надписании первой главы, по мнению оппонента, для μάντεων более подходил бы термин „прорицатели “ а не термин „волшебники“; для ἐπαοιδῶν – «обаятели», а не «чародеи», и т.д. На это замечание магистрант ответил, что значение всех указанных терминов слишком неустойчиво и с решительною определенностью едва ли может быть утверждаемо.
На стр. 366 слова подлинника: ἐναργὴς δὲ τῆς τοῦ πονηροῦ σχαιότητος εἰχών магистрант переводит так: „ясный образ мрачной злобы лукавого“. Такой перевод оппонент признал и нескладным, и неточным, потому, во-первых, что для слова „мрачной“ в подлинном тексте нет ничего соответствующего, а, во-вторых, потому, что σχαιότης (от σχαιός, лат. scaevus – ленивый, неловкий, неудачный, несчастный) не означает собственно „злобы“.
Наконец, в одном случае различие в перевод оппонента и магистранта объяснилось тем, что они имели под руками не одно и тоже издание греческого текста Синтагмы, а различные: у оппонента было издание Беверегия, у магистранта новейшее издание Ралли и Потли.
Вообще же проф. Корсунский признал перевод о. Ильинского трудом весьма тщательным, составляющим ценный вклад в отечественную науку, заслуживающим поэтому полного уважения и доверия.
Подобно первому оппоненту, и второй из них – доцент П.А. Заозерский – начал свою беседу с магистрантом самым лестным похвальным отзывом об ученых трудах его. Но, отдавая полную дань уважения этим почтенным трудам, оппонент не мог, конечно, не отметить в них некоторые недосмотры и ошибочные тезисы.
Прежде всего, в кратком историческом очерке Номоканонов, изложенном во введении, магистрант но обратил должного внимания на монографию знаменитого византиниста Zachariae: „Die griochischen Nomokanones“ (1877). Зная эту монографию и вскользь упоминая о ней (в примечаниях стр. 10–12), о. Ильинский не придал ей надлежащего значения. От этого случилось, что он в своем исследовании держится неверного взгляда на образование византийского Номоканона, – того взгляда, который после труда Zachariae оказывается уже устаревшим и в настоящее время едва ли кем разделяются. Если же магистрант имел свои особые какие-нибудь основания не соглашаться с выводами Zachariae, то он должен был бы изложить эти основания и показать, почему отдает предпочтение старому взгляду канонистов и почему выводы авторитетнейшего византолога кажутся ему неубедительными. – В ответ на это замечание, вполне признав его справедливость, магистрант объяснил, что, живя в отдаленном Симферополе, он получил упомянутую монографию Zachariae слишком уже поздно, когда сочинение его было совсем приготовлено к печати и даже печаталось. Поэтому он и не имел возможности суждениям знаменитого византолога уделить больше места в диссертации, как они того заслуживали.
Как мало внимания обратил магистрант на взгляды Zachariae, так же мало значения придал он суждениям Biener`a и Heimbach'a. Потому в книге его с решительностью утверждается тезис, что Матфей Властарь пользовался Василиками, что „этот сборник был одним из главных руководств Властаря по части гражданского законоведения и послужил источником для многих гражданских постановлений в титулах νόμων его Синтагмы“ (стр. 152 и след.). А между тем, Heimbach со всею наглядностью и непосредственною убедительностью обосновал оспариваемое магистрантом предположение Biener'a, что Властарь по самым обстоятельствам времени своего не мог пользоваться Василиками. Оспаривая Biener`a, осторожно высказавшего свое предположение в 1824г., магистрант очевидно должен был бы иметь дело с Heimbach'om, подтвердившим предположение предшественника учеными доводами в 1870г. Эти доводы Heimbach'a заслуживают полного внимания и могут быть сведены вкратце к следующим положениям: в то время, когда жил Властарь и писал свою Синтагму, Василики оставались почти без всякого употребления. Причина это скрывалась частью в огромной массивности кодекса Василик, часть же в самом характере их. Огромная масса книг была препятствием к тому, чтобы находилось много ревнителей к списыванию их; и вот уже в век Феодора Вальсамона, т.е. в исходе XII в., число этих кодексов было столь мало, что даже в Александрии погибла память о них (Марк, патриарх Александрийский, писал Вальсамону, что Василики не дошли в их страну и у них совершенно неизвестны). Эта же массивность кодекса Василик побудила автора Синопсиса к тому, чтобы выбрать лишь важнейшие места Василик и расположить их в алфавитном порядке. И Синопсис этот, как удобнейший для пользования, хотя не устранил совсем из употребления Василик, однако же несомненно весьма уменьшил его. Равным образом, и те juris manualia, которые были скомпилированы в Х и след. веках, хотя опирались по большей части на фундамент Василик, однако же в свою очередь способствовали сокращению употребления их. – И по самому характеру своему Василики не могли привлекать людей к усердному списыванию их: в них именно заключалось многое такое, что не имело никакого значения уже для современников Вальсамона. С одной стороны, император Лев Мудрый занес в Василики очень многое из Дигест, что было отменено еще новеллами Юстиниана; с другой стороны, из книг Юстинианова права в Василики занесены были многие законы, значение коих ограничивалось лишь определенным промежутком времени и имело в виду лишь определенные местности. Наконец, изменения в праве, последовавшие после публикации Василик и произведенные позднейшими узаконениями, способствовали также уменьшению пользования Василиками и значительному сокращению их, разными писцами при списывании. Неудивительно поэтому, что в век Вальсамона целостных кодексов Василик вне столицы уже не существовало. А немногие кодексы их, имевшиеся в Константинополь, погибли в большей своей части при завоевании его Латинянами в 1204 г. Таким образом, представляется в высшей степени невероятным, чтобы Матфей Властарь, живший в XIV в., мог пользоваться Василиками при составлении своей Синтагмы.
К этим доводам, изложенным и заимствованным у Heimbach'a, оппонент присоединил еще от себя два следующих соображения, клонящихся также к опровержению тезиса магистранта:
1) М. Властарь, составляя свое juris manuale, без сомнения имел виду написать не какую-либо ученую диссертацию, помещая в ней всякие доступные ему сведения, а практическое руководство познания права. Но Василики для него были такою же архаическою вещью, как для нас теперь Судебник Иоанна 111. Ужели было бы благоразумно помещать последний в виде источников действующего права напр. в Уставе духовных Консисторий?
2) Достопримечательно также, что современник Властаря, гражданский судья Константин Арменопуло, при составлении своего шестикнижия, положил в основание своего свода не Василики, а Прохирон Василия Македонского, Василиками же совсем не пользовался. Так поступил светский ученый юрист и опытный практик судья: зачем же было Властарю-канонисту и монаху – пользоваться Василиками, если и самые гражданские судьи и юристы считали их ненужным старым?
Отстаивая свое убеждение, что Матфей Властарь пользовался Василиками, магистрант заявил, что к этому убеждению его привело внимательное сличение текста многих гражданских законов Синтагмы с подлинным текстом Василик. – Авторитет ученых издателей Ралли и Потли также на его стороне, ибо и они утверждают, что Властарю были известны Василики. – Что же касается доводов Heimbach'a, разъясняющего, как и почему Василики были чрезвычайно непопулярны и редкостны в XII– XIV вв., то силу этих доводов магистрант попытался ослабить простым предположением, что Властарь мог иметь под руками и читать Василики, живши на Афоне.
Обращаясь затем ко второму труду о. Ильинского, оппонент выразил сожаление, что он в своем переводе Синтагмы урезал подлинник, – перевел только среднюю часть, а введение и эпилог оставил не переведенными. – В оправдание своего поступка переводчик объяснил, что Синтагму составляет собственно сборник правил, расположенных в 24 отделах по алфавиту от α до ω, – им он и ограничился в своем переводе. Впрочем, согласился, что введение (протеорию) следовало бы перевести, но никак не эпилог.
В рассуждении перевода, оппонент указал несколько неточностей, происшедших от недостаточного знакомства переводчика с техническим юридическим языком византийского права.
Заканчивая свои замечания, оппонент прочитал один, крайне невразумительный, отрывок из старинного рукописного славянского перевода Синтагмы („о степенех брака“) и высказал о. Ильинскому глубокую благодарность за его перевод не только от лица ученых, но и от лица простых любителей чтения „божественных книг“.
В качестве частного оппонента сделал несколько мелких замечаний преподаватель Вифанской духовной семинарии Н.И. Виноградов.
По окончании всех прений о. Ректор собрал голоса членов Совета и объявил, что защита признана удовлетворительною и что Совет академии будет ходатайствовать об утверждении о. Ильинского в степени магистра богословии.
Ученое торжество закончилось обычным молитвословием.
А. Шостьин