Профессия церковного писателя и книжное дело в древнехристианское время: черты одной из сторон церковно-исторической жизни II-V веков

Писцы и скорописцы. Для чего они были нужны? Их обучение письму самими авторами, недостаток в переписчиках, изложение мыслей посредством диктовки – Ее слабая сторона. Чем писали (инструмент)? Каким веществом и на чем? Книгохранилища церковные (много ли их было?) и частные (способ собрания книг), польза тех и других в деле писателя. ʼΕργοδιώχτηςʼы и их значение в деятельности писателя. Общество и особенно женщины в качестве ʼεργοδιώχτηςʼов. Способы и ознакомления и распространения сочинения в публике: чтение сочинения самим автором в интимном кружке и публично. Раздача автором своих книг, копирование сочинений посредством посторонних писцов, под наблюдением автора. Книгопродавческая деятельность. Широкое распространение некоторых книг. Особенно большой успех памфлетов. Широкое распространение книг и рядом и рядом с этим сравнительно малая начитанность даже знаменитых авторов. Плодовитость писателей (поразительные примеры). Отчего зависела она? Большое уважение к писателям. Слава авторов: подробное изложение разнообразных и замечательных форм выражения ее. Нечто о критике. Критика здравая и благожелательная. Критиканство и критиканы: мотивы появления критиканов. Их континент. Формы и плоды деятельности критиканов. Образцы несдержанных отзывов одних замечательных писателей о других. Несколько слов о родах богословских произведений. Письма, как особый род литературной деятельности. Различная судьба сочинений: не намеренная и злонамеренная порча рукописей при переписке, распространение подложных сочинений, затеря сочинений, уничтожение некоторых книг гражданской властью. Церковное запрещение некоторых сочинений. Декрет Геласия de libris. Два частных любопытных случая. Резюме.

Lectionis jructus sil isle, si seribas.

Чтение приносит плод лишь тогда,

когда пишешь.

Damasi epist. ad Hieronymum.

В настоящее время, когда человечество пользуется благами типографского станка, издать в свет книгу своего сочинения легко и удобно. Сто́ит отдать рукопись в типографию и сочинение в непродолжительном времени может появиться среди публики, в каком угодно количестве экземпляров. Не так было в глубокой древности вообще, в христианской древности II, III, IV, V веков в частности. Издание в свет книги в эти века являлось делом тяжелым и хлопотливым.

Утомительным и непроизводительным делом изготовления сочинения для пользования им публики нередко занимались сами христианские авторы. Само по себе понятно, как много дорогого времени отнимала у них эта черная работа. Эта работа, казалось, и была настолько неприятна, что авторы во избежание ее, решались лучше пожертвовать достоинствами своего сочинения, чем отдавать свое время кропотливой переписке. Геннадий Массилийский рассказывает следующий факт, касающийся такого известного латинского писателя, как Викентий Леринский. Викентий изготовил для издания в свет книгу под заглавием: Adversus hacreticos (теперь эта книга известна под другим именем: Commonitorium), которая состояла из двух частей, но вторую часть сочинения у автора украли какие-то воры, когда она была еще в листах; Викентий не решился взять на себя труд снова изготовить утраченное: содержание утраченной части он изложил вкратце, в виде заключения к первой части сочинения (Gennadii Massiliensis). De scriptoribus ecclesiasticis¹, сар.64.

Для того, чтобы избавить себя от скучной и утомительной работы, какою была переписка сочинения для опубликования его, авторы, по крайней мере более состоятельные, имели у себя писцов, на обязанности которых лежало изготовление сочинений для издания их в свет. Такими писцами были не только люди взрослые, но и мальчики и даже девочки. Блажен. Иероним говорит, что у него перепиской занимались писцы и «мальчики» (Иеронима Творения², т. II, стр.260. Письмо к Люцинию). У Оригена, при его обширной и неутомимой литературной деятельности, был довольно значительный штат переписчиков и скорописцев. «Для записывания мыслей Оригена, по свидетельству Евсевия, при нем находилось более семи скорописцев, которые в определенное время сменяли друг друга; не менее было у него и переписчиков, если считать и девочек³, занимавшихся перепиской на бело». Разумеется, у самого Оригена, человека бедного, не хватило бы средств содержать так много писцов, если бы ему не помогал его друг Амвросий (Eusebii. Hist.ecclesiast. VI, 23). Для более успешного и беспрепятственного занятия литературной деятельностью и распространения своих сочинений в читающей публике, более ревностные христианские авторы сами набирали молодых людей и обучали их искусству писать быстро и каллиграфически. Так поступал Василий Великий, желавший, чтобы его литературная деятельность развивалась с возможным успехом. Он «обучал переписчиков». До нас сохранились два письма Василия Великого к его переписчикам, из которых видно, что это дело обучения переписке приходилось начинать с самых элементарных наставлений. В одном письме Василий писал: «ты, сын мой, очертания букв выводи совершенно, и речи разделяй знаками препинания, где должно; потому что малою ошибкою искажается большое слово, а при тщательности писца сказанное передается исправно». В другом письме тот же учитель писца говорит: «пиши прямо и строки води прямо, чтобы рука не заносилась у тебя вверх, инее пускалась стремглав вниз. Не заставляй перо ходить извилинами, подобно Езопову раку, но пусть идет по прямой линии, двигаясь вперед как бы по нитке, с помощью которой плотник во всем наблюдает ровность и избегает всякой кривизны.

Косое неблаговидно, а прямое приятно на вид, потому что не заставляет глаз читающих, подобно цепям то подниматься вверх, то опускаться, что и мне довелось делать, когда стал я читать написанное тобою. Так как строки лежали уступами, то когда нужно было переходить с одной строчки на другую, делалось необходимым отыскивать конец предыдущей строчки. А так как и в этом не оказалось никакого порядка, то надобно было возвращаться назад и отыскивать порядок, бродя по извилинам взад и вперед, как говорится о Тезее, с Ариадниной нитью. Итак, пиши прямо и не вводи ум в заблуждение косым и кривым своим писаньем». (Василия В. Творен.⁴, том VII, 333–334 стр.). Так, начиная можно сказать с «азов», учил Василий своих писцов искусству писать.

Если такой замечательный христианский писатель, как Василий, берет на себя неблагодарный труд учить переписчиков искусству писать, писать чисто и четко, то из этого факта, конечно, заключать должно, что христианские авторы древности терпели недостаток в знающих свое дело писцах. Так и было в действительности. В церковной литературе часто слышатся жалобы, что тот или другой писатель сидит без писцов и тем наносит ущерб и себе, и другим – в нравственном смысле. Василий в одном из своих писем жалуется, что он, не смотря на личные заботы приготовить себе хороших переписчиков, остался вдруг без писцов. «Писцов не оказалося у меня ни одного – ни каллиграфа, ни скорописца. Кого обучал (этому искусству), одни возвратились к прежнему роду жизни, а другие отказались от занятий за болезнею» (Твор. VI, 290. Письмо к Пеонию). Брат Василия, Григорий Нисский, свидетельствует, что вообще Каппадокия чувствует недостаток в писцах, и этим объясняет, почему он не мог своевременно послать своего сочинения желающим читать это сочинение. Он пишет: «И во всех почти вещах, которые делают счастливыми их обладателей, мы каппадокийцы терпим нужду, а в особенности недостаток у нас в переписчиках. Это-то обстоятельство и было причиной продолжительного молчания. Ибо много уже прошло времени с тех пор, как я составил «обличение ереси», но у меня не было переписчика; такой недостаток в писцах по справедливости наводит на нас подозрение в лености или в бессилии что-нибудь написать». (Творения его, том VIII, 498. Письмо Иоанну). Император Константин Великий из Константинополя писал Евсевию в Кесарию следующее письмо: «объявляем тебе, чтобы ты приказал опытным, отлично знающим свое искусство, писцам написать на выделанном пергаменте пятьдесят томов, удобных для чтения и легко переносимых при употреблении. В этих томах должно заключаться Св. Писание, те части его, которые употребляются при богослужении». Августейший корреспондент сознается, что выполнение этого поручения будет стоить немалых хлопот адресату (Eusebii. Vita Constant. IV, 36). Из этого письма можно заключать, что даже в самой столице чувствовался иногда недостаток в искусных переписчиках и что лишь опытные люди, в роде Евсевия Кесарийского, могли иметь или подыскивать отлично знающих свое дело писцов. Что же удивительного, если христианские авторы, как видно из вышеприведенных свидетельств, оставались без писцов, ко вреду для своей славы и в ущерб для читателей. Явление будет тем понятнее, когда узнаем, что искусство или даже простое умение писать даже в цветущее время церкви были мало распространены, и что труд переписчика не был занятием, которое бы хорошо оплачивалось. В среде такого общества, где лица царственные, епископы, вельможи и архимандриты не умели писать, не легко было писателю иметь под руками нужных переписчиков⁵); там, где «дешевая цена», платимая писцам, чуть не вошла в поговорку (Иеронима. Твор. III, 5. Письмо к Лете), нельзя было ожидать размножения класса переписчиков. С какими, значит, трудностями нужно было бороться писателю, если он желал, чтобы написанное им сочинение принесло всю ту пользу, какой он ожидал от него! Затруднения для писателя не прекращались и в том случае, когда в его распоряжении и были писцы. Потому что эти столь важные в то время помощники писателя часто причиняли немалые огорчения автору своей небрежностью при переписке. Из очень многих жалоб на их небрежность приведем одну – жалобу Иеронима. Посылая свои сочинения одному любителю богословской литературы, этот западный учитель сопровождает посылку письмом с таким замечанием: «если найдешь (в моих сочинениях) описки или пропуски, затрудняющие для читателя понимание, то вины в этом не меня, а невежество писцов и нерадение переписчиков, которые пишут не то, что видят, а что понимают, и, стараясь исправить чужие ошибки, обнаруживают свои». (Твор. II, 259. Письмо к Люцинию).

Писцы в христианской древности употреблялись не только для копирования авторских рукописей, но и (что отчасти видно из свидетельств, приведенных выше) для записывания мыслей известного писателя под диктовку. Само собой понятно, что к этому способу изложения своих мыслей прибегали лишь авторы наиболее талантливые, и в особенность в тех случаях, когда требовалось, возможно, быстрое изготовление книги. Тем не менее, к диктовке прибегали древние писатели гораздо чаще, чем в наше время. Иероним делает очень многочисленное упоминания о случаях диктовки своих сочинений писцу. Он говорит, что перевод Хроники Евсевия Кесарийского, вместе со своим предисловием к ней, он диктовал писцу, и прибавляет: «диктовал весьма быстро» (Твор. V, 346); он же говорит, что исследование «о нескольких местах 126 Псалма» написано писцем под диктовку, и прибавляет: «после полуночи, в воровское время» (I, 178. Письмо к Марцелле); при другом случае он же замечает: «эту книгу (разумеется, обширное письмо к Евстохии) я продиктовал в два ночных присеста» (III, 57 к Евстохии); немалое сочинение: «Против Вигилянция» Иероним тоже продиктовал, и притом в один ночной прием, как замечает он в этом самом сочинении (IV, 310). Нередко диктовал свои сочинения и Ориген (Eusebii. Hist. VI, 23). Диктовать можно не иначе, как быстро. Это не могло не отражаться неблагоприятными последствиями на самих сочинениях тех лиц, которые позволяли себе пользоваться таким способом изложения мыслей на бумаге. И никто, быть может, так ясно не представлял себе вредного влияния диктовки на достоинство сочинения, как Иероним. Не раз и не два выражает он порицание тому способу изложения мыслей, к которому он так часто обращался. Один раз он писал: «диктуется не с таким изяществом, как пишется: в последнем случае мы часто перевертываем стиль (это не понятное выражение мы объясним несколько ниже), чтобы написать достойное чтение, а в первом скорой речью свертываем все, что придет на язык» (II, 278. Письмо к Руфину). В другой раз он замечает: «я вынужден был наскоро набросать эти мысли, каковы бы они ни были, не с обдуманностью человека сочиняющего, но с поспешностью диктующего, что большей частью служит не в пользу, а к ущербу» (III, 63. Письмо к Августину). Еще решительнее сознает он вред от диктовки, когда вспоминает, как писал он толкование на послание апостола Павла к Галатам: «искренно сознаюсь, прочитав различных греческих толкователей этого послания и очень многое собравши в уме своем, я показал писца, диктовал ему то свое, то чужое, не помня ни порядка, ни слов, и иногда даже мыслей» (Ibid. 66).

Чтобы иметь возможность быстро записывать за диктующим поспешно автором, для этого нужно было писцу иметь надлежащую сноровку. Этим качеством и действительно отличались писцы древнего времени. Для того, чтобы записывать быстро, в практику вошло употребление разного рода сокращений при писаньи (эти знаки у Римлян назывались notae, signa). Придумали были символические значки, которыми обозначались слоги, целые слова и даже более или менее длинные обороты речи. Существовали руководства, которые должны были изучать писцы и в которых заключался свод более обычных сокращений. Подобного рода писцы были у Римлян носили название нотарии (notarii), а у Греков – скорописцы. Умение писать под диктовку подобным стенографическим способом сохранялось даже позднее X-го века⁶. Христианские авторы древних веков при диктовании своих сочинений употребляли именно этот род писцев. Иероним дает заметить, что он пользуется скорописцем, которого он называет нотарием и который писал «посредством некоторого сокращения письменных знаков» (II, 199. Письмо к Принципии). Но тот же Иероним находит, что писание под диктовку условными сокращенными знаками не совсем пригодно, в особенности когда дело идет о возвышенных вопросах христианской религии; по его наблюдению «большие книги, трактующие о предметах таинственных (т. е. христианских догматах), с трудом могут выдерживать сокращения знаками, особенно когда такие книги диктуются урывками и поспешно» (III, 252. Письмо к Авиту). Кроме системы сокращений, писцам помогала быстро записывать слова диктующего автора привычка писать с необыкновенным проворством. Это проворство отличало скорописцев времен классических⁷ и сохранилось в полной мере и в первые века христианства. Иероним не раз упоминает «о быстрой руке» своих скорописцев.

Каким инструментом писали христианские авторы II-V веков? Каким веществом? На каком материале? Писчим инструментом у Греков и Римлян была трость (calamus); это было особенное растение, которое доставлялось в особенности из Египта и Малой Азии, так как здесь это растение было пористо и легко вбирало в себя вещество, которым писали. Что трость, как и наше перо, на конце расщеплялось, это не подлежит сомнению⁸. Такою же тростью писали и в древне-христианское время (Твор. Иерон. II, 199. Письмо к Принципии). Кроме трости, некоторые древне-христианские писатели, в качестве писчего инструмента, упоминают грифель или стиль (stilus⁹). Что такое стиль? Стилем называлась палочка железная, костяная или чаще – деревянная: один конец ее был заострен для писания на восковой дощечке, а другой был тупой и широкий; этим широким концом стиралось написанное на восковой дощечке¹⁰. О такого рода стиле несколько раз, с указанием деталей, упоминает Иероним. Он иронически говорит о невеждах, «предпочитающих конец стиля, которым стиралось написанное, тому концу, которым писалось» (Твор. II, 49. Письмо к Домниону). При другом случае тот же Иероним замечает, что когда пишем сами, то «часто перевертываем стиль, чтобы написать достойное чтения» (II, 277). Этими последними словами западный христианский ученый хочет сказать, что при употреблении стиля, в качестве писчего инструмента, одним концом его, верхним, обыкновенно стиралось написанное неправильно или некрасиво. По-видимому, на основании вышеприведенных свидетельств Иеронима следует заключать, что в его время писали не одною тростью, но и стилем. Но такое заключение требует большого ограничения, стиль употреблялся редко в качестве писчего инструмента, например в школе, где детей учили писать, причем часто приходилось заставлять учащихся стирать написанное, а также употреблялся, когда требовалось сделать какую-нибудь короткую заметку, будь то в общественном собрании или частной жизни. Что это действительно так было, это видно из того, что стилем писали на восковых дощечках, на которых мог помещаться очень ограниченный по размерам текст. При том же ученые, знакомые с классической палеографией, согласно утверждают, что стиль не был распространенным и обычным писчим инструментом, а что таким была именно трость¹¹. В виду этого, мы склонны думать, что слова Иеронима о стиле нужно понимать в метафорическом смысле. Он не утверждает того, что стиль был обычным орудием писания, так как стилем писали редко, а говорит о нем к слову, для уяснения тех мыслей, которым он хотел придать возможную наглядность. Что касается вещества, которым выводились письмена, то об этом речь коротка. Писали не одним каким-нибудь веществом, а различными. Писали черною, в роде туши, краской, чернилами особенно приготовленными из смолы и сажи, а также, сравнительно редко, чернилами, добываемыми из так называемой чернильной рыбы (sepia¹²). Так было в Греции и Риме в классическое время, так же конечно производилось писание и в древне-христианскую эпоху. На каком материале писали во II-V веках христианской церкви? Древнейшая человеческая письменность употребляла различный материал для манускриптов, но с течением времени в эпоху цветущего культурного состояния Греции и Рима, перевес взяли папирус и пергамент. Папирусная бумага приготавливалась из египетского растения – папирус, который, благодаря искусной фабрикации, становился превосходным по красоте и прочности писчим материалом. Пергамент – это кожа, выделанная так, что на ней становилось удобно писать, пергамент получил свое имя от имени некогда важного города Пергама, где изобретен этого рода писчий материал, обыкновенно же писали на папирусе, который в качестве писчей бумаги имел различные сорта, от низшего до высшего. Поэтому, когда христианские писатели говорят о своих сочинениях, не упоминая на каком материале они написаны, то всегда нужно понимать, что они написаны на папирусе. Пергамент употреблялся для изданий ценных, например для книг церковных, для книг подносимых царям и т. д. Василий Великий говорит, что друг его Амфилохий Иконский выражал желание, чтобы Василий прислал ему свое сочинение «О Св. Духе», написанное не на бумаге, а на пергаменте, этим без сомнения, Амфилохий хотел выразить свое уважение к ученым трудам Кесарийского святителя (Васил. В. Твор. VII, 154. К Амфилохию). Кирилл Александрийский, имея намерение поднести одно свое сочинение императору Феодосию Младшему и членам императорской семьи, Евдокии и Пульхерии, распорядился напсианием его на пергаменте (Деян. всел. соб., т.V. 133). Константин Великий захотел одарить вновь устроенные храмы Константинополя великолепными экземплярами Св. Писания и велел сделать их из пергамента. А Евсевий, которому император поручил исполнение своей воли, не только распорядился, чтобы вышеуказанные экземпляры были сделаны из пергамента, но и употребить для порученного дела какие-то особенные «роскошно приготовленные трех и четырехлистные свитки» (Eusebii, Vita Const. IV, 36–37)¹³. Некоторые христианские авторы, когда выдавали в свет свои сочинения, обозначали на самих книгах время их издания. Так поступил Ориген: в изданном им сочинении «Строматы» в начале каждого тома он сделал собственноручные прописки, указывающие, что книга составлена им в царствование Александра Севера (Eusebii. Hist. VI, 24)¹⁴.

Как в настоящее время существует два рода книгохранилищ, библиотеки общественные и частные, так было и в глубокой христианской древности, из книг и мелких сочинений богословского содержания составлялись библиотеки, как церковные (общественные), так и частные (собственность отдельных лиц). Как много было церковных библиотек во II-V веках, трудно определить с точностью. Но можно, кажется, утверждать, что существование этого рода библиотек не было редкостью. При одном случае Иероним вскользь упоминает о «всех церковных библиотеках» (III, 82. Письмо к Августину). Едва ли имело какой-либо смысл употреблять выражение: «все библиотеки», если бы таких библиотек было очень мало. К сожалению, сохранилось очень немного сведений о церковных библиотеках древности. Существовала библиотека общественная в Риме: в ней хранились списки как разного рода посланий Римских епископов, так и списки сочинений известнейших Римских церковных авторов, эта библиотека открыта была для общего пользования ей (Иеронима. Апология против Руфина, кн. III, 20). Более подробные или, по крайней мере, более определенные сведения имеются о некоторых церковных библиотеках Востока. Вот что говорит Иероним о библиотеке Кесарийской (в Палестине), созданной преимущественно трудами мученика Памфила, друга Евсевиева: «Мученик Памфил (бывший пресвитером), желая сравняться с Димитрием Фалерейским и Пизистратом в составлении библиотеки, которая бы состояла из церковных авторов, и по всем странам отыскивала творения гениев (богословов), эти истинные и вечные их памятники, с особенною заботливостью собрал книги Оригеновы и посвятил их Кесарийской церкви» (т. е. сделал из своего собрания книг общественную церковную библиотеку). Иероним передает некоторые сведения и о дальнейшей судьбе этой библиотеки. Когда часть книжных сокровищ этой библиотеки пострадала, попортилась, то Акакий и Евзой, впоследствии епископы Кесарийские, постарались восстановить поврежденную часть книгохранилища на пергаменте (Твор. I, 175. Письмо к Марцелле). Не менее Кесарийской церковной библиотеки славилась в III и IV веке и библиотека Иерусалимская, основанная епископом св. города Александром (III век). Она заключала множество посланий выдающихся церковных деятелей, которых высоко ценил Евсевий по их научному значению (Eusebii. Hist. VI, 20). Была церковная библиотека и в Африканском городе Иппопе, ее устроил блаж. Августин¹⁵. Церковные библиотеки древне-христианской эпохи имели значение как потому, что они были наиболее надежными хранилищами церковной литературы, так в особенности потому, что они же служили важнейшим пособием для лиц, посвящавшим себя богословской науке. Для доказательства этой последней мысли приведем один достойный внимания пример. Почтенный и ученейший труд Евсевия: «Церковная история» мог быть написан только благодаря книжным сокровищам Иерусалимской библиотеки. Автор «Церковной истории» говорит: «из этой библиотеки мы заимствовали материалы для настоящего своего сочинения», т. е. истории (loc. сit). Скольким другим писателям церковные библиотеки изучаемых нами времен оказали неоцененных услуг! (Sosomeni. Hist. Eccles. I, 1). Многие церковные авторы имели свои собственные библиотеки, состоявшие главным образом из книг богословского содержания. Таким путем они удовлетворяли свою богословскую любознательность и облегчали для себя возможность заниматься сочинением богословских книг. Иероним, много путешествовавший на своем веку по разным странам света, успел составить отличную библиотеку. При одном случае Иероним пишет: «у меня, по милости Божией, есть большая библиотека священных (богословских) книг». И, однако, это не удерживает его от хлопот по части приобретения новых и новых книг для своего книгохранилища. Он посылает одному своему другу реестр книг, каких у него, Иеронима, нет в библиотеке, и просит его взять переписчиков и списать для него эти книги. Об этом он просит друга очень усердно, замечая: «если ты исполнишь эти просьбы мои, то ты сделал все для меня». Со своей стороны Иероним готов переслать своему другу, какие он пожелает книги собственного сочинения (I, 18–19. Письмо к Флоренцию). Эта библиотека Иеронимова сильно истощила материальные средства его. Со свойственным ему остроумием, он говорил: «сознаюсь, что Александрийская бумага (т. е. книги, написанные на Египетском папирусе) опустошила мой кошелек». Его жажда книг тем не менее была ненасытна. Из его уст выходит такое восклицание: «о, если бы я имел книги всех авторов, чтобы косность ума вознаграждалась прилежанием в чтении!» (II, 365. Письмо к Паммахию). Очень большую частную библиотеку имел в начале V-го века пресвитер Филипп Сидет, автор обширной церковной истории, до нас не сохранившейся. По словам Сократа, у него было «множество всякого рода книг» (Hist. Ecclesiast. VII, 27). Славились своими частными библиотеками еще следующие лица: арианский епископ Георгий, богословский отдел этой библиотеки был сожжен по приказанию Юлиана, а классический, конфискован. Епископ Сидоний Апполинарий, в его библиотеке были собраны и классики и церковные писатели: Варрон чередовался с Августином, Гораций с Пруденцием¹⁶. Частные богословские библиотеки составлялись через покупку книг, а также путем списывания книг, как самими владельцами библиотеки, так и другими лицами, по приказанию этих последних. Папа Дамас, желая иметь библиотеку, состоящую из лучших сочинений, не ленился собственноручно списывать сочинения Иеронима, он списывал их, по его словам, даже «с жадностью» (Иерон. Твор. I, 179. Письмо Дамаса к Иерон.). Василий Великий, получив от Диодора Тарсийского для прочтения какие-то его сочинения, пожелал иметь копию для своей библиотеки с одного из указанных сочинений и для этого удерживает его на время у себя (Васил. В. Твор. VI, 293. Письмо к Диодору). Едва ли нужно упоминать о том, что эти частные библиотеки так же, как и церковные, служили к развитию богословской литературной деятельности. Известно, что без книг, или что тоже самообразование, невозможно сделаться серьезным писателем. В грекоримском мире встречались нередко такие лица из числа богачей, которые заводили библиотеки лишь для того, чтобы модно было похвастаться такой дорогой затеей, причем владельцы часто совсем не читали имеющихся у них книг. Библиотеки у подобных псевдобиблиофилов устраивались, по словам философа Сенеки, для «украшения стен, так что владелец среди стольких тысяч фолиантов зевал и находил свое главное удовольствие лишь в титулах и заголовках»¹⁷. По-видимому, ив первые века христианства между христианами стали появляться так же неразумные обладатели библиотек, из тщеславия. Христиане ученые, ставившие в то время своей задачей перевоспитать человечество в духе высших идеалов, старались растолковывать подобного рода людям, что книги должны приносить всю заключающуюся в них пользу, как самим владельцам, так и другим лицам, а за неисполнение этого предписания те же авторы грозили неразумным библиофилам божеским наказанием. Исидор Иелусиот пишет в одном письме: «накупил ты, как дознал я, множество книг, и почитаешь себя богатым, хотя не умеешь (?) читать, поступая точно так же, как и те, у которых много пшеницы и кормят ею червей. Ибо и книги, когда они плотно уложены, зарождают и питают в себе моль. Посему, или пользуйся приобретением, или не делай вреда учености, подвергаясь за это великому осмеянию, величаемый губителем книг, и усугубляя виновность свою пред Богом, как скрывший весьма полезный талант, который другими разумно употреблен в дело, а тобою бесстыдно вкопан в землю». В другом письме, к другому лицу тот же Исидор еще сильнее говорит, обличая неразумных библиофилов: «некто, собрав пшеницу с возделанного им поля, запер ее, и так как не давал имевшим в ней нужду согражданам, погиб побитый камнями и сожженный огнем. Если же он, заперши плоды своего делания, истреблен, как удержавший у себя общее достояние, ты, приобретя произведения не своего ума, но скупив книги многих мудрецов и не извлекая из них пользы, а также не уделяя их любителям мудрости, чего не потерпишь и здесь осуждаемый и от Бога наказуемый, как владелец бесполезного и ненужного тебе сокровища?» (Исидора Пелус. Твор.¹⁸ I, 86–7, 226–7. Симплицию и Кандиду). Само чтение книг христианские писатели хотели направить к целям высшим и благороднейшим, в отличие от того, чем стало чтение книг в Греко-Римском языческом мире. У Греков и Римлян, по крайней мере у большинства, чтение было модой или даже манией: читали за столом (обедом) и в то время, как брали баню. Употребляли чтение в качестве усыпительного средства и брали с собой книги в дорогу¹⁹. Вообще книга должна была развлекать и услаждать. Иначе смотрели на книгу представители новой религии, они смотрели на книгу, как на учительницу, и находили, что нет надобности и читать книг тому, кто не считает себя обязанным последовать благим урокам, даваемым известным сочинением. Этот взгляд на книгу ясно выражен в коротеньком письме Исидора к какому-то Иерониму. «Если чтение этой книги принесло тебе какую пользу, то покажи это на делах своих. Если же останешься при том, что осуждает книга, то сим оказываешься осуждающим ее. А после этого, если попросишь еще книги, не пришлем, пока не увидим плода от прежней» (I, 267–8).

В наше время авторы пишут сочинения, подчиняясь внутреннему побуждению, из желания поделиться своими познаниями с другими. Иначе было в христианской древности, по крайней мере, с большинством христианских писателей. Весьма многие брались за перо и принимались за исследование богословских вопросов потому, что или лица авторитетные или друзья просили, или даже настаивали, чтобы он написал то или это. Очень возможно, что большинство древнехристианских произведений совсем не появились бы в свет, если бы христианские писатели тех времен не считали себя вынужденными уступать требованию посторонних лиц, безотвязно выпрашивавших у авторов, чтобы они сочинили книгу такого или другого содержания. В языке той эпохи образовался даже специальный термин для обозначения лиц, которые производили давление на волю христианских авторов: их называли «подгонятелями» (ἐπγοδιώκτης). Таким «подгонятелем» для знаменитого Оригена был его друг Амвросий. Амвросий «сильными убеждениями склонял Оригена приняться за истолкование Св. Писания» (Euseb. Hist. VI, 23). По словам Иеронима, этот друг Оригена требовал от христианского ученого дела совсем невозможного, именно: «с неимоверною настойчивостью просил от него ежедневного нового сочинения» (De viris inlustribus, cap. 61). Этот «подгонятель» знаменитого христианского автора не ограничивался нравственным давлением на волю этого последнего, но и с замечательной щедростью, нужно отдать ему честь, помогал Оригену в материальном отношении: брал на себя расходы по части переписки сочинений Оригена, платил за бумагу и т.д. (Eusebii. Hist. VI, 23, Иерон. I, 217. Письмо к Марцелле). Тем не менее, Ориген не совсем был доволен своим ἐπγοδιώκτης-ом, так как Амвросий, по-видимому, иногда нарушал авторские права Оригена: он без позволения этого последнего выпускал в свет такие сочинения его, которые не назначались для публики, которые написаны были «секретно», на что справедливо жаловался Ориген, как на непозволительный беспорядок. (Иеронима, II, 374. Письмо к Паммахию). Понукателем в литературном деле у блаж. Августина был епископ Медиоланский Симплиций. Он осаждал письмами Августина, возбуждал его ум к деятельности и требовал от него толкований на Св. Писании. По словам Геннадия Массилийского, этот Симплиций был таким же ἐπγοδιώκτης в отношении к Августину, каким был Амвросий, в отношении к Оригену. Он забрасывал, при том же, Августина множеством богословских вопросов, требуя от него решения их (De Scriptor. Eccles., cap. 36)²⁰. Церковный историк Соркат написал свое единственное, но замечательное сочинение: «Церковная история», лишь исполняя волю какого-то Феодора, по-видимому епископа. В заключение своей истории Сократ говорит: «написав эти семь книг, ведь я исполнил только твое поручение, святой человек Божий Феодор» (Hist. Eccles. VII, 48). У замечательного латинского писателя Иеронима, плодовитейшего автора, можно насчитать не одного, а несколько понукателей. Первое место между ними занимает папа Дамас, а второе, римская матрона Павла, последние годы своей жизни проводившая, подобно Иерониму, в Палестине в монашеском уединении. Папа Дамас не мог сносить спокойно, если не получал от Иеронима новых сочинений и считал своим долгом настойчиво напоминать Иерониму, чтобы он не ослабевал в своей литературной деятельности. Так однажды Дамас писал Иерониму: «так как ты задремал и уже долгое время более читаешь, чем пишешь, то я решился разбудить тебя, не потому, что тебе не следовало читать, ибо чтением, как насущным хлебом питается и насыщается мысль, но потому, что чтение приносит плод только тогда, когда пишешь. Ты извещаешь, что у тебя нет теперь никаких сочинений, исключая тех, которые ты писал в пустыне и которые я читал и списывал, а на будущее время ты обещаешь, если я пожелаю, написать что-нибудь в часы ночного бодрствования; охотно принимаю предложение» (Иерон. Твор. I, 179. Письмо Дамаса). Вышеупомянутая нами Павла, ни много, ни мало, побудила Иеронима составить обширнейший комментарий на книгу пророка Исаии, впрочем, этот комментарий не пришлось читать самой Павле: она умерла, а вместо нее это удовольствие досталось на долю ее дочери Евстохии (пролог к толкованию на Исаию. Твор. Иерон. VII, стр. 1). Руфина, пресвитера Аквикеского, долгое время бывшего другом Иеронима, тоже постоянно кто-либо заставлял выдать в свет то или другое сочинение. Епископ Аквилейский Хромаций заставил Руфина перевести на латинский язык историю Евсевия и дополнить ее (Rufini vita, col. 223)²¹; какие-то друзья или знакомые упросили Руфина сделать перевод на латинский язык известного Оригенова сочинения: «О началах» (Rufini. Apologia ad Anastasium papam, col. 628)²². Померий, пресвитер Галльский, писал сочинения по неотступной просьбе епископа Юлиана и пресвитера Верона (Gennadii. De Script. Eccl., cap. 98)²³. Таковы были понукатели, своими просьбами и настояниями вынуждавшие христианских ученых браться за перо и писать. К числу таких же возбудителей христианской литературной деятельности должны быть отнесены те любознательные христиане, которые в случае недоразумений по вопросам христианской веры, обращались к тому или другому христианскому ученому с просьбой разъяснить то или другое место Св. Писания, решить недоуменный богословский вопрос. Можно утверждать, что такого рода просьбы в значительной мере служили у умножению произведений древне-христианской литературы. Множество писем экзегетического содержания у Св. Исидора Пелусиота начинается словами: «ты спрашивал или спрашиваешь меня» о том или этом, и «я отвечаю». Заслуживает особенного внимания то, что и женщины в те времена не уступали мужчинам в любознательности по части богословской науки. Иерониму пришлось вести обширную ученую корреспонденцию со многими любительницами духовного просвещения. И нельзя не удивляться серьезности и глубине тех вопросов, с какими они обращались к Иерониму! Посмотрим, с какими вопросами обращалась к нему Римская матрона Марцелла. В одном письме к Марцелле Иероним говорит: «ты усердно просила меня, чтобы я перечислил тебе все имена Бога (у Евреев) с их значением. Исполняю просьбу». Затем идет рассуждение о еврейских словах: el, eloim, ïa и т.д. (I, 151). В другом письме к той же Марцелле Иероним пишет: «ты уже не письменно, как обыкновенно делала прежде, но лично сама спросила, что значат те еврейские слова, которые оставлены без перевода в латинской библии, и затем рассуждение о таких словах, как alleluia, maran-atha, ephod с ссылками на авторитеты в роде Акилы и Симмаха (I, 153). Еще в другом письме к Марцелле Иероним замечает: «ты требовала моего мнения о междупсалмии (diapsalma). Молчание возбуждает в тебе еще большее любопытство. Чтобы не томить тебя, напишу хоть немного». При этом случае он называет Марцеллу своим ἐπγοδιώκτης (I, 156). Еще в ином письме Иероним пишет Марцелле: «в письме ко мне ты спрашиваешь: что такое ephod bad, пояс ли, или кадильница, как думают некоторые, или какой-нибудь род одеяния? А если одеяние, то как это Самуил им опоясан? И после слова ephod зачем присоединено к нему bad?» (I, 160). Вопросы, которые заставляли напрягаться богословскую мысль иеронима. Та же Марцелла обращалась к Иерониму за разрешением и других экзегетических вопросов. Есть письмо Иеронима к Марцелле, где где говорится: «ты почтила меня еще таким вопросом относительно 126 псалма: кто такое «сынове отрясенных», и остроумно предполагаешь, что под этими сынами нельзя разуметь апостолов, как делает Иларий Пуатьерский (I, 176). В подобном же роде Иероним пишет ученые письма и к другим любознательным христианским женщинам. К прежде упомянутой нами Павле он пишет письмо «об Еврейском алфавите 118 Псалма». «Во время нашей беседы, пишет Иероним, ты с особенным любопытством спрашивала: что значат Еврейские слова, расставленные, как ты видела, в читанном нами Псалме», и отвечает рассуждениями, достойными академической богословской кафедры (I, 167). И такого характера ученая эпистолярная беседа знаменитого Иеронима с Римскими христианскими матронами не есть какой-либо неуместный педантизм, который нередко можно встречать в беседе специалиста с недостаточно развитым собеседником: его ученицы хорошо могли понимать учителя, вдававшегося в глубокую лингвистическую ученость. Ученицы Иеронима изучали Еврейский язык и очень успешно. Об одной из них Блеззил, дочери Павлы, Иероним делает такой лестный отзыв: «подобно самому Оригену, которому за это дивится вся Греция, в немного, не скажу месяцев, но дней она так успешно препобедила трубности Еврейского языка, что в чтении и пении Псалмов не отставал от своей матери» (I, 199. Пис. к Павле). Не одни Римлянки, но и обитательницы полуварварской Галлии тоже очень интересовались богословскими вопросами и побуждали Иеронима писать к ним полные учености обширные письма, имеющие значение ученых трактатов. Во время пребывания Иеронима в Вифлиеме, он получил от какой-то обитательницы Галлии, Гембидии, письмо, в котором она «просит у него «комментария» или с тем, чтобы «испытать его» или с тем, чтобы слышанное от других проверить его авторитетным суждением. Насколько серьезно и хорошо образована корреспондентка Иеронимова из полуварварской страны, это видно из тех вопросов, какие она предлагала на решение христианского ученого. В ответ ей он писал: «ты спрашиваешь, почему евангелисты о воскресении и явлении Христа повествовали различно, и именно, прежде всего ты спрашиваешь: почему Матфей сказал, что Господь воскрес в вечер субботний на рассвете первого дня по субботе (Мф. 28:1), а Марк замечает, что воскресение произошло утром» (Мр. 16:9–11)? (Иерон. III. 131, 139). Еще другая обитательница той же Галлии, Алгазия, переслала Иерониму в Вифлием в письме список «весьма важных вопросов», решения которых она желала. Иероним приходит в такое восхищение от глубоких вопросов Алгазии, что счел своим долгом в ответе ей между прочим написать такие слова: «читая твои вопросы, я пришел к мысли, что ты исполнилась ревностью царицы Савской, которая «придет от конец земли слушать премудрость Соломонову», причем, конечно, Иероним отказывается от чести считать себя вторым Соломоном (III, 170). Какое большое значение в жизни древнехристианских писателей должна была иметь богословская любознательность членов тогдашнего общества, как эта любознательность должна была побуждать их все более и более углубляться в изучение христианской истины, чтобы быть в силах отвечать «всякому вопрощающему словесе» (1Петр. 3, 15), об этом едва ли нужно много распространяться. Василий Великий, с такой готовностью разрешавший недоуменные богословские вопросы, возникавшие в уме его друзей и присных, засвидетельствовал, что он сам становился «сведущее и разумнее», когда ему приходилось давать ответы на неожиданные вопросы. «Попечение об ответах, в подобных случаях, было для меня учителем», замечает Василий (Твор. Его, VII, 1. Пис. к Амфилохию). И в самом деле, любознательные по части богословия собеседники и корреспонденты нередко задавали такие важные вопросы христианским ученым, что этим последним, чтобы не уронить себя в глазах общества, много нужно было трудиться над самообразованием. Ученый Иероним рассказывает такой случай, бывший с ним лично: некто Фабиола, прочитывая книгу Числ, остановила свое внимание на перечислении станов Еврейского народа в пустыне (гл.33), стала спрашивать у него о причинах и основаниях всего здесь описанного. Но Иероним не мог удовлетворить любознательности Фабиолы. «В некоторых предметах я запинался, сознается он, другие решал небезукоризненно, а большею частью искренно сознавался в своем неведении». И наконец Иерониму ничего больше не оставалось сделать, как обещать написать сочинение о 42 станах в пустыне, что он в последствии и исполнил (Иерон. II, 292. Пис. к Фесану).

При таких то или подобных условиях появлялись богословские литературные труды, в древнехристианские времена. Но вот сочинение появилось на свет. Что же дальше? Нужно было ознакомить с содержанием его других. Как же это происходило?

В античном мире было обыкновение, что писатели прежде всего знакомили со своим новым произведением своих друзей и ближайших почитателей. Из этого обыкновения, в эпоху наибольшего развития просвещения в Греции и Риме, выродилось другое общественное явление, писатели стали читать свои произведения публично, всенародно. В первом и начале второго века (по Р. Хр.) не проходило дня в Риме, когда бы какой-либо писатель не устроил публичного чтения своего нового сочинения. Хорошее, понравившееся публике, сочинение вызывало шумные овации, раздавались громы аплодисментов, а автор неудачного сочинения напротив принужден был довольствоваться презрительным молчанием слушателей²⁴. Такой же более простой способ ознакомления с новым богословским сочинением практиковался и в древнехристианские времена. Античный обычай перешел в христианское общество. Христианские авторы нередко читали свои новые произведения своим друзьям и хорошим знакомым. Так Григорий Нисский читал свое сочинение «Против Евномия» двоим ценителям богословских трудов, Григорию Богослову купно с Иеронимом (Hieronymi. De viris inlustr. cap. 128). Так некий Галльский пресвитер Викентий, обладавший прекрасной дикцией, написал комментарий на Псалмы, читал его Геннадию Массилийскому и какому-то Канату «человеку Божию» (Gennad. De Scriptor., cap. 80). Иногда интимный кружок первых слушателей нового литературного произведения из уст самого автора был весьма значителен по численности. Аудитория лектора походила на какое-либо собрание общества любителей духовного просвещения. Кирилл Александрийский говорит, что он свое сочинение о Св. Троице, вскоре по написании его, читал «епископам, клирикам и тем из народа, которые любят чтение» (Деян. всел. собор. I, 325–326). Иные из христианских писателей в точности следовали античном авторскому обыкновению читать свои сочинения пред публикой, вроде того, как софисты произносили свои речи всенародно. Арианский писатель Астерий, составил несколько книг о христианском учении (в духе Ария), ездил с ними по разным странам Востока и читал их публично (Sosomeni. Hist. eccles. II, 33). Из замечания Иеронима, что Евсевий, епископ Емиссий (IV в.) «написал бесчисленное множество способных возбуждать народные рукоплескания книг» (De vir. Inlustr., с. 91), можно, по-видимому, заключать или то, что Евсевий, подобно Астерию, читал свои сочинения для всех в виде публичных лекций, или, по крайней мере, то, что иные из христианских авторов поступали подобным образом, получая в награду публичные рукоплескания.

Само собой понятно, что этот путь, которым авторы ознакомляли публику со своим новым сочинением, лишь в очень ограниченной мере приводил к цели. По самому понятно, книга имеет своим назначением чтение ее. Поэтому авторы, желавшие иметь наибольшее влияние на общество, должны были стремиться к тому, чтобы их книга распространилась в публике в возможно большем количестве экземпляров. Правда, не все христианские авторы добивались такого успеха. Встречались и такие писатели, которые частью из скромности, частью из осторожности не желали, чтобы их труды заходили за пределы тесного кружка почитателей их таланта. Кирилл Александрийский говорит о себе, что он долгое время никому не давал списывать своего сочинения о Св. Троице и дает понимать, что оно появилось в публике помимо его желания (Деян. вс. соб. I, 326), Феодор Мопсуетский, хотя писал он много сочинений, но не желал, чтобы они заходили за пределы того круга читателей, для которых он первоначально назначал свои сочинения (вероятно, здесь разумеется круг его друзей и почитателей), о чем прямо и говорилось в начальных листах его сочинений с присовокуплением угрозы анафемой непослушным (Деян. всел. собора V, 137), сюда же может быть относимо известное сказание об Оригене, именно, что он долгое время не позволял скорописцам записывать своих церковных бесед и что он только под старость согласился на это (Eusebii. Hist. VI, 36). Другие же христианские авторы, сколько известно, делали охотно свои литературные произведения достоянием христианского общества. Христианские авторы употребляли разные способы к распространению своих сочинений, причем публика со своей стороны нередко пользовалась всяким удобным средством к приобретению экземпляров более замечательных богословских сочинений. Об Иоанне Златоусте известно, что произносимые им в храме беседы частью издавал он сам, записав их для общего пользования, а частью уполномачивал на это скорописцев, записывавших его беседы во время произношения их великим константинопольским витиею (Socratis. Hist. VI, 4). Авторы посылали списки со своих произведений друзьям, знакомым и таким образом давали возможность распространиться этим сочинениям в публике. Так Григорий Богослов посылает Феодору епископу Тианскому «книжку Оригенова Добролюбия», которую он составил вместе с другом своим Василием Великим (Григория Богосл. Твор. VI, 245. Письмо к Феодору). Иероним лучшим своим друзьям обыкновенно посылал по экземпляру всех своих новых и прежних сочинений и для этой цели держал переписчиков (II, 17. Пис. к. Дезидерию). Иногда христианские писатели просят о распространении своих сочинений. Киприант Карфагенский при одном случае послал некоторым лицам списки с нескольких своих писем и при этом внушал им: «постарайтесь со свойственным вам усердием эту переписку нашу сделать известной нашим братьям. Также, если кто находится у вас или нечаянно прибудет к вам из иноземных епископов, пресвитеров и диаконов, пусть и они услышат от вас обо всем, и если бы они захотели иметь списки с тех писем и переслать к своим, то дозвольте им это. Я и Сатурну чтецу поручил давать списывать их каждому желающему» (св. Киприана. Твор.²⁵ I, 83–84. Письмо к Карфагенск. клиру). Случалось, что лица авторитетные к церкви, если им нравилось сочинение какого-либо христианского автора, то они употребляли зависящие от них средства к распространению достойного произведения. Так папа Феликс настолько был доволен книгой Цезария Арелатского: «О благодати и свободном произволении», что посредством своего послания рекомендовал его другим и доставил ему широкое распространение в церкви (Gennadii. De script. с.86). И вообще почитатели и ценители того или другого христианского писателя были самыми усердными распространителями в публике лучших произведений лучших церковных авторов. Таким путем достигли большой известности между образованными христианами сочинения Оригена, Евсевия, Иеронима, Афанасия Великого и т.д. Любители богословской науки нередко не жалели даже значительных издержек, сопряженных с приобретением многочисленных литературных трудов известного любимого автора. И для того, чтобы иметь самый верный и самый полный список сочинений какого-либо автора, присылая к нему писцов, которые и списывали его произведения, под наблюдением самого автора. Такой случай был с Иеронимом. «С какой любовью Люциний (Испанский аристократ) просил моих сочинений, вспоминает Иероним, и приславши шесть переписчиков (потому что в этой провинции, в Палестине, мало умеющих писать по латыни), переписал для себя все написанное мною с ранних лет и до настоящего времени» (Твор. II, 281–2. Пис. к. Феодоре). Встречается в христианской литературе изучаемого нами времени указание и на тот способ распространения в публике богословских книг, который с таким успехом практикуется в настоящее время. Говорим о распространении сочинений при содействии книгопродавцов. В Греции и Риме уже в классическое время был известен этот способ распространения книг в публике²⁶. Он сохранился в Римской империи и в эпоху древнехристианскую. Иероним говорит о Вигилянции, что он делал известными свои сочинения при посредстве книгопродавцов. Но этот способ распространения книги не совсем одобряется Иеронимом, это дело представляется ему выражением честолюбия и словолюбия, да и не всякому он был доступен, так как распространение книг через книгопродавцов сопряжено было с материальными тратами на книгопродавцов (Твор. Иерон. II, 167. Письмо к Вигиляндию). Таким или другим путем, но во всяком случае книга, стоящая внимания, распространялась между любителями духовного просвещения. Не смотря на несовершенство исчисленных нами старинных способов распространения книг, некоторые из богословских сочинений получали широкую известность в самое короткое время. Чрезвычайно быстро распространялись в обществе сочинения Иеронима, так быстро, что это удивляло самого автора. Иероним говорит: «лишь только напишу я что-нибудь, тотчас и друзья мои и враги, с разными целями, но с одинаковым усердием распространяют в народе мои сочинения». Сочинения его почти одновременно появлялись в таких далеких одно от другого местах, как Рим и Палестина. Конечно, такой литературный успех был очень приятен Иерониму, тем не менее он находит ту невыгодную сторону в этом самом по себе отрадном явлении, что быстрое распространение книги лишало автора возможности, «когда заблагорассудится, исправлять свои промахи в сочинения», что Иероним считает возможным для других писателей, произведения которых расходятся в публике медленно (II, 47. Письмо к Паммахию). Большой успех в христианском обществе имели и некоторые сочинения Епифания Кипрского, и в особенности одно полемическое послание его по одному из вопросов дня. «Экземпляры этого письма в Палестине, по свидетельству Иеронима, разбирали нарасхват» (II, 113. Пис. к Паммахию). Такой успех сочинений Епифания определялся не столько учеными достоинствами, сколько популярностью и оригинальностью изложения. Очень быстро распространялись и сочинения Нестория Константинопольского. Его сочинения, написанные им после того, как он сделался епископом столицы, сделались известны между Александрийцами и Римлянами еще до III вселенского собора (Деян. вс. соб. I, 324), значит. расходились быстро в обществе. Нет сомнения, скоро распространялись в церкви и многие другие богословские сочинения, в особенности авторов более замечательных, чем Иероним и Епифаний, к сожалению, нужно заметить, что быстрее всего распространялись в обществе такие сочинения, которые меньше всего заслуживали этого. Разумеем памфлеты, анонимные брошюры позорящего содержания, сочинения, в которых брань имела преобладающее значение. Василий Великий рассказывает, что в обществе в его время появилось какое-то анонимное письмо, адресованное к какому-то Дазизу, в этом письме, по словам Василия, неизвестный пасквилянт «обвинял Василия в коварстве и лживости, в расстройстве церквей, а пагубе душ». Очевидно, содержание письма было нелепо и бессмысленно. И однако, письмо к Дазизу получило быстрое распространение: «в несколько дней рассеялось оно, говорит Василий, по всему Понту и прошло в Галатию», коснулось Вифинии и Эллеспонта (VII, 200. Письмо к Патроилу). При другом случае, где опять мишенью для пасквилятов сделался тот же Василий, «опозоривающая письма», направленные против святителя и обвинявшие его в неправословии (!), разошлись повсюду, «оглашая вслух всякого» (VII, 126. Письмо против Ефстафия Севаст.). Подобное же повторилось с Иеронимом. Против Иеронима появилось некое сочинение на Западе, позорящее его честь и его доброе имя, о нем, Иерониме, человеке престарелом, здесь рассказывалось что-то такое, чего по его словам, «не сказал бы убийца о разбойнике, публичная женщина о развратнице, шут о мимическом актере». Не смотря на все это, памфлет так быстро разошелся с ним «курьеры скакали по разным провинциям», его стали читать, по-видимому не без преувеличения замечает пострадавший Иероним, «по улицам, по углам, в женских ткальнях» (Иерон. Апология против Руфина, кн. III, гл. 3), везде и все, точно какие-то посланцы проехались «по всему миру» (Ibid. гл.6). Почти в таких же выражениях жалуется Руфин на распространение хульных сочинений против его личности. Эти сочинения, по словам опозоренного Руфина, чрезвычайно скоро проникли в дома и монастыри, попали в руки братий и матрон, читались по городам и распутиям (Rufini. Apologia in Hie ronymum,²⁷ lib. I, cap. 21). Особенно прискорбно было для потерпевшей стороны то, что сам обвиняемый и порицаемый нередко узнавал и поулчал неприятное для него сочинение чуть не после всех (Иерон. III, 81. Письмо к Августину).

Не смотря на быстрое распространение произведений богословской литературы и, следовательно, возможность общей известности их, историк встречает очень странное явление. Не только менее важные христианские ученые , но и выдающиеся между ними, обнаруживают часто недостаточное знакомство с богословской литературой, в особенности современной им. Во времена Василия Великого громкой известностью пользовался в качестве богослова-писателя Апполинарий Лаодикийский, как об этом свидетельствует сейчас упомянутый Каппадокийский святитель, ибо он говорит: «слышу, что Апполинарий сделался самым громким из всех писателей». И однако же Василий сознается, что он мало читал Апполинария. «Не многие сочинения его читал я», говорит этот христианский ученый (VII, 198. Пис. к Патрофилу). Многоученый Иероним, по его словам, имевший желание прочитать всех авторов, весьма мало читал таких замечательнейших писателей, как Августин и Иоанн Златоуст. Он мало читал Августина, не смотря на то, что Августин писал на родном для Иеронима, латинском языке, не смотря на то, что Августин очень славился и состоял в переписке с этим своим собратом по перу. В письме к самому Августину Иероним очень наивно признается: «я никогда не брал на себя труда читать твои сочинения» и прибавляет, что в его библиотеке изо всех сочинений Августина находились только два: книга «Самособеседований» (Soliloquïa) и некоторые толкования на Псалмы (II, 396). Из Златоуста Иероним почти ничего не читал, не смотря на то, что он хорошо знал греческий язык, много читал по-гречески и в эпоху развития своей литературной деятельности долго жил на Востоке. О сочинениях Златоуста Иероним, оказывается, знал по слухам: «говорят, что Иоанн написал много сочинений», а прочел из них знаменитый ученый лишь одно: «творение: О священстве» (Hieron. De viris inlust. cap. 129). Греческий историк Созомен (V в.) ничего не читал из сочинений плодовитого писателя, Диодора Тарсийского и знал о них понаслышке. «Как мне сказывали, Диодор оставил много книг собственного сочинения», спокойно говорит Созомен, как будто, так и должно быть (Hist. VIII, 2). Геннадий Массилийский (или по теперешнему: Марсельский), написавший (в конце V-го в.) сочинение: Liber de scriptoribus ecclesiasticis, т. е. составивший историю духовной литературы, то и дело в этом самом труде заявляет, что он тех или других сочинений совсем не читал. Геннадий часто упоминает, что он не знаком со многими латинскими авторами, труды которых он обозревает в своем вышеназванном сочинении, он не читал латинских сочинений некоторых из своих современников и соотечественников (De script., cap. 98), он оказывается даже незнающим нескольких сочинений, написанных его согражданами, например: он не читал, по его словам, гомилий одного Массилийского пресвитера (cap. 79). Что же можно сказать для объяснения этого странного явления, именно что многие очень образованные писатели древнехристианской эпохи недостаточно были знакомы с христианской литературой, в особенности современной им. По нашему мнению, это во-первых доказывает, что писатели тех времен не могли иметь столь полных библиотек, какие считаются делом необходимым для лучшего писателя нашего времени: в те времена книги были дороги и приобретать их было нелегко, во-вторых, древнехристианские ученые, по-видимому, предпочитали сочинения прежних авторов современным, а потому мало читали произведения последних, в-третьих, наконец, древние писатели, несомненно, не считали знакомство с литературой такой необходимой вещью, как считается в настоящее время.

Но если древнехристианские авторы читали мало (за исключением немногих лиц, в роде Евсевия Кесарийского), зато писали чрезвычайно много, удивительное количество книг. Хотя в тогдашнем христианском обществе и раздавались голоса, направленные против многописательства, но безуспешно. Василий Великий, имея в виду страсть ко многописательству, которой отличались некоторые богословы-писатели его времени, напоминать о предостережении Премудрого: творить книги многи несть конца» (Еккл. 12, 12), указывая при этом со своей стороны, что «во множестве сочинений, без сомнения, может быть допущено много и ошибок» (VII, 249. Пис. к Западным), но эти и подобные предостережения не производили соответствующего впечатления. И до времен Василия и во времена Василия и после него, иные из христианских ученых составляли целые кипы книг. Относительно плодовитейшего христианского ученого, Оригена, сохранилось известие, что им написано шесть тысяч сочинений (Епифания Кипрского. Папарий, epec. 64, гл. 63). Громадное количество! Тем не менее эту цифру сочинений Оригена едва ли можно называть преувеличенной. Несомненно, Ориген писал много, и если считать отдельно каждый том его произведений, каждую мелкую статью, каждое письмо, то нет ничего невероятного, что при таком счете получалась внушительная цифра: 6000 сочинений. По словам Иеронима, хорошего знакомого с сочинения Оригена, из которых часть он перевел на латинский язык, число сочинений Александрийского ученого было действительно необыкновенно велико. Иероним пишет: «тысячу и более того бесед сказал Ориген в церкви, издал кроме того бесчисленное множество комментариев. Кто из нас может, замечает Иероним в чувству удивления, столько прочитать, сколько он написал?» (II, 372. Пис. к Паммахию и Океану). И так, если понимать слова Иеронима буквально, в древней церкви существовал писатель, написавший так много, сколько другой не в состоянии даже и прочесть. Но удивительнее всего то, что Ориген не был исключительным, беспримерным явлением. Точно такое же свидетельство встречаем в древнехристианской литературе и о блаж. Августине. Геннадий Массилийский, изумляясь неимоверной литературной плодовитости Августина, вопрошаешь: «кто может похвалиться, что он имеет все сочинения Августина? Что я говорю: кто в состоянии столько прочитать, сколько написал Августин?» (De Script. cap. 38). Положим: как ли много сочинений написали Ориген и Августин, все же прочесть их было возможно, но каким образом они успели сочинить так много книг, вот что по истине изумительно! Столь же поразительное известие, как об Оригене и Августине, сохранилось и о Феодоре Мопсуетском (VI и V в.). О нем говорят, что им сочинено десять тысяч книг.²⁸ Это известие несомненно страдает преувеличением. Но если число это убавим на половину, все-таки выйдет почтенная цифра: 5000 сочинений! Удивительно много написал богословских произведений и Апполинарий Лаодикийский. Об этом находим свидетельство у Василия Великого. Этот современник Апполинария говорит: «при способности легко писать, имея язык готовый свободно говорить о всяком предмете, Апполинарий наполнил вселенную своими сочинениями (VII, 249). Правда, Василий, очевидно, выражается гиперболически, но тем не менее в его словах находится указание, и притом совершенно справедливое, что Апполинарий писал очень много. Столь же гиперболически выражается и Иероним о Вигилянции, когда замечает, что Вигилянций «завалит его своими книгами» (II, 167. Пис. к Вигилянцию), но тем не менее нет оснований отвергать вероятность свидетельства Иеронима, хотя и не сохранилось точных известий о степени литературной плодовитости упоминаемого им писателя. Много было и других писателей в древней церкви, прославившихся большим числом написанных им сочинений. Перечислять их всех нет надобности. Упоминаем только главнейших. Это – Златоуст, Евсевий Кесарийский, Феодорит Кирский, Кирилл Александрийский, Иероним. Чем объяснить такую необыкновенную литературную плодовитость древнехристианских авторов? Одни из плодовитых писателей написали много потому, что были очень умны и хорошо образованы (напр. Златоуст, Феодорит). А некоторые, как нам кажется, написали много сочинений по другим причинам. Иные из них желали прославиться, и ради этой цели писали много. Если кто желал прославиться, тот в древности, о которой мы говорим, должен был писать много. Мы не знаем ни одного древнехристианского писателя, который написал бы одно-два сочинения и был бы в славе. Правда Юлий Африкан считается замечательнейшим писателем собственно за одно его небольшое сочинение, Письмо к Оригену, но считается он таковым в настоящее время, а считался ли он важным писателем в древности, это очень сомнительно. С другой стороны писатели являлись плодовитыми потому, что были усердны к литературному делу. Уже в языческом мире, во времена первых цезарей, развилась необыкновенная страсть к литературному труду. Литература казалась таким делом, которым лучше всего наполнять свои досуги. Римские писатели и сами усердно занимались литературой и поощряли к этому других, они советовали отдаваться «всецело литературе», «посвящать ей не только часы бодрствования, но и часы ночного покоя», заниматься ею от юности до старости. И вот литература в Риме плодилась и множилась²⁹. Идеал писателя, отдающегося литературе и днем и ночью, от молодости до старости, из языческого Рима перешел и в христианский мир. Христианские авторы посвящали литературному труду не только день, но ночи. Мы уже не раз приводили здесь заметки Иеронима о том, что то или другое сочинение им написано в ночное время, также и Ориген избирал ночное время для своих усиленных научных занятий (Euseb. Hist. VI, 3). Писали плодовитые христианские авторы свои сочинения, как в молодости, так и в старости, и кажется в старости писали больше, чем в предыдущий период жизни. Далее, древнехристианские авторы писали очень спешно. У них не существовало обыкновения делать такие кропотливые подготовления к составлению книги, как в наше время. Даровитый и привычный к перу автор мог скоро писать сочинения на разнообразные темы. Писатели того времени нисколько не стеснялись тем, что их сочинения былине написаны в строгом смысле слова, а, так сказать, набросаны. Так напр. Иероним, отсылая одно обширное ученое письмо, которое можно назвать небольшим сочинением, откровенно сознается, что оно имеет «необделанный вид», представляет лишь «основу и уток», а не законченную ткань (III, 111. Письмо к Александру). При другом случае она же заявляет, что написал (диктовал) толкование на послание к Галатам с такой поспешностью, что «не помнил ни порядка, ни слов, а иногда даже и мыслей» (III, 66). Киприан Карфагенский, отсылая свое сочинение: «Три книги против Иудеев» Квирину, замечает, что он написал не «трактат в собственном смысле, а лишь собрал материал для трактата» (Киприана. Твор. II, 13). Наконец нужно указать и на то, что сочинения древнехристианских писателей писались в большинстве случаев для удовлетворения потребностям и интересам времени. А так как время изменяется и разнообразится, то и авторы, удовлетворяющие интересам его, не могли не писать много. Так мы представляем себе причины обширной литературной продуктивности рассматриваемых нами писателей.

Жизнь церковного писателя древности, именно как писателя, исполнена была многими радостями, но столь же многими и несчастиями. Их сочинения доставляли им честь, почет, славу, известность, друзей и почитателей, но в то же время порождали клеветы, неприятности, порицания и ожесточенных врагов. Их жизненный путь был усыпан и розами и тернием, а память их становилась и предметом великих похвал и таких же поруганий.

Скажем сначала об отрадных сторонах в судьбах церковного писателя древности. Писатели, в особенности талантливейшие, пользовались в обществе высоким уважением. Уважать можно только такую деятельность, к которой относятся с почтением сами деятели, т. е. лица, отдавшие себя известной профессии. Никто не станет уважать такой деятельности, которую не уважают сами призванные к этой деятельности. Уважение к церковным писателям древности основывалось на том, главным образом, что они с глубоким почтением и благоговением относились к своему делу. Многие из древнехристианских писателей не иначе приступали к начертанию богословского произведения, как с молитвой на устах. Из множества примеров приведем один Евсевий, приступая к начертанию своей «Церковной истории» говорит: «возносим молитвы к Богу, дабы Он был нашим путеводителем и послал нам в содействие силу Божию» (Hist. I, 1). Они с таким благоговением относились к письменным рассуждениям по вопросам созерцательного и вероучительного богословия, что готовы были бы отказаться от этого дела (Васил. В. VI, 358. Пис. к Магниниану), если бы необходимость и неотложные требования времени не побуждали их браться за перо. Они прекрасно сознавали, что богословское сочинение непременно должно быть достойно своего предмета и чуждо всего неизменного и непристойного. Иероним не может себе представить, чтобы писатель-богослов позволил себе наполнять «церковное рассуждение, но его энергическому выражению, вздором старушечьих сплетен» (Апология прот. Руфина, кн. III, гл. 22). Писатель никогда не должен забывать, что единственная цель богословского сочинения «назидание читателей и слушателей» (Ibid кн. III, 9). В те времена церковные писатели имели живую уверенность, что за свои сочинения они должны будут дать отчет в страшном судилище. Киприан пишет Флоренцию Пупиану: «ты имеешь мое письмо, а я твое. В день суда и то и другое будет вслух прочитано пред судилищем Христовым» (I, 259). Даже более, писатели имели уверенность, что и сами читатели отдадут отчет на суде Господнем о том, с должным ли вниманием и беспристрастием отнеслись они к прочитанному сочинению (Иероним. Кн. против Иоанна Иерусал. Твор. VI. 321). Уважение церковных писателей к своей деятельности производило должное впечатление на общество. Общество в свою очередь проникалось уважением к деятельности христианских авторов и выражало это в очень разнообразных формах. Прежде всего, лица, имевшие близкое личное отношение к авторам, считали своим долгом, так или иначе, заявлять свое почтение к ним. Особенно оригинально поступал друг Оригена Амвросий. Если ему приходилось пребывать с Оригеном в одном доме, то он располагал свою жизнь так, что она представляла точное подобие жизни самого Оригена, этим Амвросий хотел доставить удовольствие великому писателю. Амвросий рассказывал о себе, что «он никогда в присутствии Оригена не принимался за пищу без чтения, никогда не ложился спать, пока один из братий не прочитывал нечто из Св. Писаний» (Иерон. I, 218. Пис. к. Марцелле). Частные разговоры с замечательным писателем запоминались и становились предметом приятных воспоминаний. По словам Григория Богослова, «ставилось в большую честь, если кому случалось быть близким к Василию (Великому)», такой старался «заметить на память что-либо сказанное им, будет ли то сказано с намерением или в шутку» (IV, 135. Надгробное слово Василию). Еще более выражалось уважение к литературным трудам более или менее замечательного писателя. Писатели последующего времени старались подражать писателям прежним и более известным (Иерон. Аполог. Пр. Руфина, кн. I, гл. 24). Иной из этих писателей только тогда отваживался выразить свое мнение, когда оставались тщетными старания отыскать книгу, в которой высказал свой взгляд на предмет авторитетный писатель (вроде Оригена. Твор. Иерон. I, 177. Пис. к Марцелле). Сочинения известнейших авторов собственноручно списывались даже авторитетными представителями церкви. Так сочинения Иеронима списывал сам папа Дамас, и притом «списывал с жадностью» (Иерон. Твор. I, 179. Письмо Дамаса к Иерон). Почитатели того или другого богословского таланта с искренней любовью обращались к нему, прося присылки его сочинений, причем присылали к нему своих переписчиков, которые должны были избавить автора от всяких хлопот по части изготовления просимых сочинений (Иерон. II, 281). Иметь у себя автограф какого-либо замечательного писателя считалось большим счастьем. Некто Непоциан, получив «книжицу» от Иеронима, «хвалился, что он, Непоциан, превзошел по богатству Креза и Дария. Ею были заняты его глаза, его руки, его пазуха, его уста. Часто перелистывал он ее в постели, и не раз дорогая страница падала на грудь уснувшего. А если заходил кто из странников или друзей, он выражал свое восхищение», что имел такую драгоценность (Иерон. II, 154. Пис. к Илиодору). Сочинения любимых и уважаемых авторов держали на видном месте в доме, «впереди» других книг (Григ. Бог. VI, 160. Пис.к Никовулу). Публичное чтение сочинений более даровитых писателей сопровождалось аплодисментами со стороны слушателей (Hieronymi. De viris., cap. 91). Нередко случалось, что произведения богословского пера читались в храмах для назидания верующих. По словам Иеронима, Ефрем Сирин приобрел такое уважение, что его творения, после книг Св. Писания всенародно читались в некоторых церквах (Ibid., cap. 115³⁰). Профессия церковного писателя считалась очень почтенной в глазах лиц образованных. Евсевий в своей церковной истории дает место преимущественно таким епископам древнейших времен, которые ознаменовали себя литературной деятельностью. «Мы признали справедливым, говорит историк, поименовывать только тех епископов, от окторых дошли до нас письменные памятники» (Hist. V,22). Иероним, желая почтить одного своего знакомого, некоего Декстра, сына Барцелонгского епископа, внесь его имя в свой «Каталог» известнейших церковных писателей, хотя Декстр ничего не написал, а только обещал Иерониму написал одно историческое сочинение (De viris., cap. 132). Христиане древних времен в домашних беседах любили приводить наизусть, цитировать изречения замечательных церковных писателей. В разговорах слышалось: вот что говорил Тертуллиан или Киприан, вот что Лактанций и или Гилларий, так сказал Минуций, так Викторин, в таком роде говорил Арнобий (Иерон. II, 154. Пис.к Илиодору). Христианские писатели поощряли и хвалили такую манеру вносить в беседу мысли, заимствованные из прочитанных книг. Исидор Пелусиот писал в одном письме: «как говорят некоторые, чужими украшаешься ты трудами, от других собираешь плоды пота, но хотя они винят тебя в этом, а я с удовольствием хвалю тебя за это. Ибо гораздо лучше иметь в устах хоть и чужие писания, нежели быть праздным» (Твор. II, 222. Пис. к Павлу). А Иероним, похваляя таких лиц, которые вследствие начитанности в богословских сочинениях, вводят в разговор слова и мысли лучших христианских авторов, называет их отзывы «ум библиотекой Христовой» (Ibid.). писателям нередко приходилось слышать лестные для них отзывы от таких лиц, авторитет которых они ставили высоко. Иероним признает некоторые сочинения Августина, какие ему довелось прочесть, «полными учености и блистающими всеми цветами красноречия» (Иеронима III. 367. Пис. к Август.). Августин в свою очередь восхваляет проницательность Иеронима, по которой он легко поймет не только то, что сказал Августин, но даже и то, что хотел сказать он (Иерон. II, 391. Письмо Августина к Иерон.). Некоторые из христианских писателей отличались каким-то чарующим влиянием на всех, с кем они приходили в соприкосновение. По свидетельству одного древнехристианского историка, «Василий Великий, Григорий Богослов и Аполлинарий (!), обладая особенным талантом говорить и писать, привлекали многих к себе, так что с кем они говорили, кому что писали, того совершенно удерживали в общении с собою»³¹. Это значит, что уважение общества к выдающимся христианским писателям было так велико, что стоило им сказать или написать кому-либо из общества, хоть что-нибудь, как удостоенные внимания делались неизменными друзьями знаменитых писателей.

Уважение к более известным церковным писателям соединялось с более или менее широкой славой их. Эта слава возникала еще при их жизни, но переживала их на целые столетия. Как же была велика слава корифеев богословской литературы древнего времени и в каких фактах она проявлялась? Никто из христианских писателей не достигал такой великой славы в древности, как Ориген. Имя Оригена долгое время было синонимом великого церковного писателя. Его слава началась еще при его жизни и удержалась в течение многих поколений после него. Уже в первый период его жизни, когда он еще не покидал Александрии, слава Оригена прочно утвердилась. И в это время, по словам Евсевия, «Ориген пользовался необыкновенным успехом, так что все превозносили его, как мужа великого и славного» (Hist. VI/ 8). Слава Оригена крепко держалась в обществе христианском до самого конца IV века. В конце IV века, по словам Иеронима, «имя Оригена славилось в мире» (Апол. Пр. Руфина. кн. I. гл.22. Совершенно в таком же роде находим свидетельство у историка Сократа. «Слава Оригена в то время (IV в.), замечает Сократ, распространилась по всей вселенной» (Hist. IV, 26). Слава Василия Великого, как писателя, хотя и не равнялась со славой Оригена, в сознании христиан, изучаемого нами времени, но тоже была велика. Его слава началась также при жизни его и прочно установилась после его смерти. Наблюдая отношения христиан к славному имени Василия, еще при жизни этого последнего, Григорий Богослов говорил, что «о нем много речей, как о человеке, который известен и сам по себе и в церкви. Все сказанное им приходит в общую известность». Даже на пирах слышалась речь не о чем другом, а именно о Василии: «как это обыкновенно случается на пирах, вместо всякой другой интермедии, выводят его на середину, заводя о нем речи» (Григ. Бог. VI, 148–9. Пис. к Василию В.). По смерти же Василия, когда обыкновенно утихают всякие страсти в отношении к усопшему, слава его расцвела пышным цветком. Какой славой покрылось имя Василия после его кончины, это превосходно изображает Григорий Богослов в следующих словах: «что услаждает на пиршествах, на общественных площадях, в церквях, увеселяет властителей и подчиненных, отшельников и монахов, занимающихся любомудрием внешним или нашим? Везде одно величайшее услаждение, это писания и творения Васильевы. После него писателям не нужно иного богатства, кроме его писаний. И тот у нас совершеннейший в слове, кто преимущественно перед другими знает Васильевы писания. Вместо всех, один он стал достаточен учащимся для образования» (IV. 124–5. Надгробное слово Василию). Григорий Нисский к этому прибавляет: «слово Василия объяло почти всю вселенную, подобно слову (апостола) Павла» (VII, 309. Слово в день памяти Василия). Менее продолжительною, но все же очень значительной славой пользовался в эпоху древней церкви, как писатель, Феодор Мопсуетский, глава богословов Антиохийской школы. «Имя его, при его жизни и немного после его кончины, славно было на Востоке (т. е. в сирских церквях), а сочинения его были предметом удивления» (Деян. всел. соб. V, 177). Впрочем, и столетие спустя после его смерти в одной из сирских церквей была устроена какая-то демонстрация в честь Феодора (Ibid. 329), но это была руина прежней славы этого писателя. К именам знаменитых писателей, для большей их славы, присоединяли какие-либо прозвища, которые характеризовали свойство гения писателя и его значение. Так великого писателя Оригена обыкновенно называли «Адамантом» и «Халкентером», в знак его необыкновенного ученого трудолюбия (что именно и выражается вышеуказанными названиями, по их филологческому смыслу. Иерон. I, 174. Пис. к Павле). Ниерия, одного из учеников Оригена, «ради совершенства его сочинений, называли Младшим Оригеном» (Hieronymi. De viris., cap. 76). Некоего пресвитера Павлина, ученика Ефрема Сирина, за остроту ума и глубокое понимание Св. Писания называли «Новым Вардесаном» по имени древнейшего Эдесского христианского писателя (Gennadii Massil. De script., cap. 3). Давали и другие почетные наименования многим, более славным церковным авторам. Дидиму Александрийскому, известному писателю IV века, усвоилось наименование «пророка» и «мужа апостольского» (Иероним. V, 410. Перевод книги Дидима о Св. Духе). Ефрема Сирина в Сирской церкви именовали самыми возвышенными именами, называли его «красноречивыми устами, языком церкви, арфой («в. Духа, учителем вселенной»³²). Василия Великого Григорий Богослов именовал «кораблем учености» (IV, 79. Надгробн. сл. Василию). Сальвиана, пресвитера Массилийского, Геннадий именкет «учителем епископов» (Gennadii. De script., cap. 67) и т. д. Прославившимся писателям расточали заживо или по смерти редкие похвалы. Так Иероним говорил об Оригене, что «труды одного его превосходят (литературные) труды и греческих и латинских писателей в совокупности» (I, 174. К Павле). Тот же Иероним говорит об Оригене «превосходя всех (писателей) в других трудах, в (толковании) Песни Песней, Ориген превзошел самого себя» (II, 347. Предисловие Руфина к переводу книг Оригена «О началах»). Григорий Богослов об Афанасии Великом замечает: «в сердце каждого осталась о нем слава, превышающая все видимое», «к кому писал он послания, умы всех таковых обращал к себе». (II, 205. Похв. Слово Афанасию). Исидор Нелусиот так восхваляет Златоуста: «Иоанн усвоил себе аттическую речь и говорил с такой ясностью, какая, не знаю, была ли у кого другого» (I. 305. Письмо к грамматику Офелию). Руфин, ценя литературные дарования Иеронима, публично выражает ему хвалы, называет его речь «красноречивой и блестящей», превозглашает его «искусным оратором», удивляется «силе его красноречия» (Иероним. II, 347–8. Предисловие Руфина к переводу книг Ориг. “О началах»). Некоторые христианские писатели удостаивались похвалы из уст царственных. Так Константин Великий, прочитав слово Евсевия «О Пасхе», выражает удивление пред его ученым трудолюбием и удовольствие, какое доставило ему сочинение Евсевия, просить его «как можно чаще радовать его, Константина, подобными сочинения» (Eusebii. Vita Const. IV. 35). Как в классические времена был обычай посвящать, главным образом из любопытства, прославившихся писателей, и приходить для этого из очень отдаленных стран (напр. Рассказывают, что один господин приходил из Кадикса в Рим только для того, чтобы увидеть Т. Ливия, и что добившись этого, он немедленно воротился на родину)³³, так подобное же случалось и в эпоху древней церкви. К прославившемуся церковному писателю часто притекали почитатели славного имени, из дальних стран, чтобы лицезреть великого человека. Вот что говорит Евсевий об Оригене: «к Оригену приходили многие ученые мужи, привлекаемые повсюду разнесшеюся славой его имени, и желали удостовериться в богатстве духовных его познаний» (Hist. VI. 18). Тоже самое передается историками касательно Дидима Александрийского. «Его славой, говорит Созомен, многие были привлекаемы в Александрию, одни для того, чтобы слушать его, другие, чтобы только увидеть его» (Hist. Eccles. III, 15). По словам Иеронима, к нему самому в Вифлееме приходили посетители, можно сказать с края света, из отдаленной Галлии. Путь был утомителен, но он казался не напрасным, когда посетителю удалось увидеть Иеронима и выпросить у него собственноручное письмо Иерон. III, 90. Письмо в Галлию). Иногда посетители приходили к прославленному писателю, искали у него уроков мудрости и в благодарность вознаграждали его… аплодисментами. Так случалось с известным писателем Исидором Нелусиотом. К нему приходил какой-то христианский софист со своими учениками, дом Исидора на некоторое время превращался в богословскую школу. Все это рассказывал сам Исидор в письме к этому самому кофисту (Арпокре): «что от похвал я обыкновенно краснею, это ты знаешь. Ибо когда ты удостаивал со своими учениками приходить ко мне и тебе угодно было спрашивать о чем либо из Св. Писания, а я по возможности отвечал, тогда с вашей стороны раздавались рукоплескания и громкие похвалы, а я бывал так поражен и пристыжен» (Т. III, стр. 361–2). Однако, не видно, чтобы Исидор запрещал своим посетителям прибегать к аплодисментам, а потому можно полагать, что он считал такой обычай достойным выражением признательности. Отметим также некоторые особые, исключительные отношения к сочинениям прославившихся церковных писателей. Сочинениями таких писателей старались обогащать библиотеки, преимущественно перед другими авторами, причем очень заботились о том, чтобы в библиотеке находились все сочинения известнейшего писателя. (Так сделал Памфил, приводя в лучший вид библиотеку Кесарийскую. Иерон. I, 175. Пис. к Марцелле)³⁴. Мало этого, устроители библиотеки при этом случае не считали обременительным собственноручно списывать сочинения знаменитого автора. (Разумеем опять Памфила, собственноручно переписывавшего книги Оригена для вышеуказанной библиотеки. Hieronymi. De viris…, cap. 75). Владеть сочинениями славного ученого, в особенности в каком-нибудь редком издании, считалось большим счастьем. Иероним, имея двадцать пять книг толкований Оригена на Малых пророков, крайне дорожил ими и почитал себя «богатым как Крез» (Ibid.). любили высчитывать, сколько строк заключается или во всех сочинениях знаменитого писателя или же в некоторых. Почитатели богословского таланта Григория Назианзина высчитали, что во всех творениях этого славного мужа было 30000 строк (Ibid. Cap. 117). Сосчитано было, сколько строк находилось в десяти книгах толкования Оригена на «Песнь Песней», оказывалось, что эти книги заключали «почти 20000 строк» (Иерон. VI, 137. Предисл. К переводу толков. Оригена на II, II). Сочинения знаменитых писателей переводились на иностранные языки. Так на латинский язык было переведено много литературных трудов Оригена, существовали переводы на тот же язык некоторых творений Василия Вел. (Socratis. Hist., IV, 26). Константин Великий рекомендует Евсевию перевести его сочинения на латинский язык, в виду их глубокого научного значения (Eusebii. Vita Const. IV, 35). Гениальнейшие писатели-богословы приобретали известность и славу даже за пределами христианского мира, в кружках ученых язычников. Впереди других и в этом случае идет Ориген. Евсевий говорит об этом так: «об отличных успехах Оригена в науках свидетельствуют процветавшие в его время языческие философы. То они подносят ему свои произведения (как в наше время, заметим, авторы подносят свои сочинения высокопоставленным лицам, или первенствующим по своему значению писателям), то посылают к нему, как учителю на суд свои труды» (Hist. VI, 19). В сочинениях языческих писателей «часто встречалось имя Оригена». О славе Оригена засвидетельствовал неоплатонический философ Порфирий, который знал его в детстве, он говорит о нем, что «он как славился прежде, так уважается и во времена Порфирия (в конце III в.) за оставленные им сочинения, Порфирий утверждает, что Оригена превозносят представители христианской веры» (Ibid). На долю Оригена выпало редкое счастье. С ним пожелала познакомиться и побеседовать царственная особа, мать императора Александра Севера, конечно язычница, Юлия Маммея. Вот рассказ Евсевия об этом замечательном случае в жизни Александрийского учителя: «Слава Оригена разнеслась повсюду, дошла до слуха матери императора Маммеи, женщины благочестивейшей и благовейнейшей (разумеется, в смысле языческом). Она сильно пожелала лицезреть этого мужа, послушать его учение о предметах, божественных. Поэтому, Маммея, во время пребывания ее в Антиохии, призывала к себе Оригена, отправив для охранения его почетную стражу. Он пробыл у нее несколько времени и показал пред ней очень многие опыты силы божественного учения» (Hist. VI, 21). Этим не ограничились сношения Оригена с лицами царственными языческого мира. Перепиской с ним интересовались как император Филипп Аравитянин, так и жена последнего Севера (Eusebii. Hist. VI, 36). Большим почетом в глазах языческих ученых пользовался и Василий Великий. До нас сохранилось несколько писем к Василию знаменитого языческого ритора Ливания. В одном из писем Ливания к Василию этот замечательный язычник пишет: «вот послал я тебе свою речь («О человеке своенравном»), обливаясь сам потом. Да и как было не обливаться, посылая речь к такому человеку, который своею ловкостью в составлении речей в состоянии доказать, что напрасно превозносятся и Платонова мудрость и Демосфенова стремительность» (Васил. В. Твор. VI, 342). В другой раз, получив от Василия его речь: «На уповающих», Ливаний в благодарственном письме по этому случаю так писал Василию: «Уж не в Афинах ли ты живешь, Василий, и забыл сам себя? Ибо Кесарийцы не могли этого слушать. И мой язык не привык к этому. Это Гомер, или Платон, или Аристотель. Вот что сказал язык» (Ibid. 343). Сам Василий в своих письмах к Ливанию иногда упрекает этого ученого, за то, что он слишком превозносит его достоинства. Так в одном письме к Ливанию находим такие слова: «до того ты превознес меня словом, что признаешь себя побежденным и уступаешь мне первенство в искусстве писать» (речь идет о письмах. Ibid. 337). Замечательнейший богословский талант Иоанна Златоуста тоже находил себе праведливую оценку у того же Ливания. Иоанн, еще будучи юношей, произнес речь в присутствии императора и послал эту речь Ливнаию, учеником которого некогда был Златоустный вития. В ответ Златоуст получил от Ливания письмо такого содержания: «получив твое многовещее и прекрасное слово, читал его тем, которые и сами творцы слов (т. е. риторам), и не нашлось между ними ни одного, который бы спокойно усидел на месте, не восклицал и не делал того, что делают изумленные» (Исидора Пелус. I, 305. В письме к грамматику Офелию). Рассказывают, что когда Ливаний приближался к смерти и друзья спросили его, кто должен занять его место, он будто бы отвечал: «Иоанн, если бы не отняли его христиане» (Sosomeni. Hist. VIII, 2). В таких-то внушительных фактах, проявлялась высокая слава знаменитейших христианских писателей древности³⁵.

Если счастье древнехристианского писателя, т. е. уважение и слава, каких он достигал, основывалось на признании замечательных достоинств его сочинений, то в этом отношении главнейшее значение имела критика богословских литературных произведений, не та узкая шаблонная критика, какая известна в наше время, а та, которая в те времена была выражением сознания самого общества. Но это не значит, чтобы в те давно прошедшие времена не было известно главнейших правил литературно-ученой критики. Правила критики и соединенной с нею ученой полемики, по-видимому, были так же знакомы более образованным лицам, как и в новейшую эпоху. Эта критика создавала репутацию писателя, будучи поддерживаема общественным мнением. Рассмотрим, хотя отчасти, в чем состояла критика того времени, в чем заключались ее положительные требования, чего она не считала долгом одобрять и поощрять? Василий Великий прекрасно выражает общие требования от критики, в следующих словах: «многое хорошее не представляется хорошим для людей, не имеющих в уме своем верного начала к суждению. И при оценке (критике) сочинений, как замечаю, бывает часто тоже самое, когда судья (критик) по способностям (познаниям) ниже писателя. Потому что, кто судит о сочинении, с тем же почти запасом (знания) должен приступать к делу, как и написавший сочинение. Ведь, и о делах земледелия не способен судить, кто сам не земледелец, а равно не распознает нестройного и стройного в музыкальных ладах, кто не имеет сведения о музыке» (VII, 67. Пис. к Неокесарийцам). Нужно хорошо знать критику того предмета, о котором написано сочинение, говорит Василий. И конечно, это составляет основное требование критики. Исидор Пелусиот в одном из своих глубокомысленных писем, указав разнообразные приемы, у писателей, зависящие от характера самих писателей, заканчивает изложение своих мыслей такими словами: «искусству в оценке сочинений надлежит становиться выше всякого пристрастия, знать и недостаток и совершенство каждого писателя, и за одно хвалить, за другое порицать» (III, 280. Пис. Арпокре). Этот св. отец, очевидно, дает рецензенту совет избегать в критике субъективизма, который невольно побуждает известного человека считать хорошим лишь то, что приходится ему по вкусу, а с тем вместе рекомендует всестороннюю критику, которая строго взвешивает как достоинства, так и недостатки литературного произведения. Цель критики, по представлению тогдашних христианских ученых, должна заключаться не в том, чтобы раскрыть глаза писателя на его недостатки, изобличить его, а в том, чтобы дать ему возможность, при дальнейшем распространении его сочинения в публике, исправить недостатки, к пользе читателя. (Иерон. II, 47). Более рассудительные писатели, желавшие самоусовершенствования, не только боялись критики, не оскорблялись ей, но и желали ее, как лучшего пути к самоисправлению. Августин при одном случае писал Иерониму: «по чистой совести тебе скажу, если в моих сочинениях что-либо оскорбило тебя, я вполне готов по-братски принять твои замечания и порадуюсь, как о своем исправлении, так и о самой твоей благосклонности, я даже буду требовать этого от тебя и требовать настойчиво» (Иерон. II, 486. Пис. Августина к Иерон.). По воззрению лучших людей тех времен, критике подлежат не одни сочинения писателей умерших, которые ничего не могут сказать в свою защиту, но и литературные труды живых современников, и о произведениях живых писателей «не боялись писать свободно и справедливо», руководясь тем убеждением, что «страх Божий изгоняет страх человеческий» (Иерон. V, 349. Изложение хроники Евсевия). Разумная практика, по суждению древнехристианских ученых, не должна быть придирчива, неумеренно строга, а напротив должна быть проникнута духом кротости и снисходительности. Ревность по благочестию не должна простираться до того, чтобы не прощать умному писателю ошибок и промахов в понимании самого христианского учения, умный писатель всегда может принести гораздо больше пользы христианской религии своими глубокомысленными изысканиями, чем повредить вере случайными ошибками. На этот счет рассуждали так: «если кто их желания лучшего скажет что-либо вопреки смыслу Писания, то сильный (умный) человек может искупать свою ошибку заслугой» (Иерон. II, 33. Пис. к Паммахию). В те времена люди компетентные хорошо знали, что критиковать легче, чем писать, а потому лицам, слишком привязчивым в отношении к писателям, рекомендовали: «пусть они сами напишут что-нибудь» (Иерон. II, 47. Пис. к Паммахию). Этим внушалась критикам осторожность и благоразумие при произнесении отзывов о сочинениях. Критика, по представлению рассудительных богословов, могла быть только прямая и открытая, она должна избегать кривых путей и не должна быть подпольной. Тогда только осуждали тех, кто распространял свое критическое сочинение в тихомолку, скрытым путем, кто распространял «по углам», как делают обыкновенно «воры-кляузники» (Иеронима. Апол. Прот. Руфина, кн. I, гл. 4). Между другими недостатками, встречающимися в сочинениях писателей рассматриваемой эпохи, критика считала своим особенным долгом вооружаться против плагиата Писателей, которые бесцеремонно списывали с книг других писателей, критика старалась вразумлять, списывателей называли «безобразными воронами, нарядившимися в чужие перья» (Иерон. V, 410. Перев. Книги Дидима о Св. Духе, с особенной силой критика нападала на тех, кто, пользуясь сочинениями известного писателя, как источником для собственных литературных трудов, в то же время, чтобы не обнаружить своих «тайных заимствований» всячески порицали того же самого писателя, за какие либо важные или не важные недостатки (Иерон. Апол. прот. Руфина, гл. II, 22; гл. III, 23). Литературные нравы не позволяли этого, как поступка не честного.

Чтобы иметь на свои сочинения критику разумную, безпристрастную и честную, в роде той, некоторые черты которой мы только что указали, писатели древнехристианских времен искали случая, прежде опубликования своего сочинения или после этого, показать свое сочинение какому-либо компетентному христианскому ученому, в надежде услышать здравое суждение и благой совет. И замечательно, так поступали не только писатели, начинающие свое дело, но и зрелые и даже прославившиеся. Приведем несколько примеров в подобном роде. Одним из лучших критиков богословских сочинений, в IV веке, считался Василий Великий. Кого, какого писателя хвалил он за ум и ученость, того считали действительно хорошим писателем. «Свидетельство, произнесенное устами Василия, по словам Созомена, почиталось как бы общим свидетельством самых ученых между греками мужей того времени» (Hist. Eccles. III, 16). Поэтому, неудивительно, если христианские писатели искали случая показать ему свои сочинения и выслушать его критический отзыв. Так сделал например Диодор Тарсийский. Желая узнать мнение Василия о своих сочинениях, он послал ему две каких-то книги христианского содержания. Василий прочел их, дал довольно обстоятельный отзыв о них, за многое похвалил их. И в заключение своего критического отзыва о книгах Диодора богослов-критик пишет: «это сказал я, желая показать, что не льстецу в руки прислал ты свои труды, но сообщил свои произведения самому искреннему брату. Сказал же (нечто неодобрительное) не для того, чтобы исправлять написанное, но только в предостережение на будущее время. Ибо, без сомнения, не откажется писать, кто владеет такою способностью и усердием писать» (VI, 291–2 Пис. к Диодору). Как известно, Диодор оправдал надежды ученого критика. Сам Василий Великий, не смотря на свой высокий научный авторитет, считал тоже полезным иногда показывать свои сочинения другим лицам, с целью узнать мнение о них людей компетентных. Так свое сочинение «О Св. духе» Василий, прежде распространения его в публике, посылает для критики образованнейшему другу своему, Амфилохию Иконийскому Хочу, писал Василий Амфилохию, «доставить тебе книгу (о Св. духе), чтобы, положившись на твой суд, мог я пустить ее и в другие руки» (VII, 209. Пис. к Амфилохию). Еще пример. Кирилл Александрийский свое сочинение: «Против Юлиана» послал на Восток в Антиохию, к Иоанну епископу Антиохийскому, прося его показать сочинение ученым мужам Антиохийской церкви, вследствие этого сочинение Кирилла, между прочим, было прочтено Феодоритом Кирским, давшим благоприятный отзыв о труде, выраженный в письме Феодорита к Кириллу (Theodoreti. Epist. (83) ad Dioscorum archiep. Alexandriae, col. 1273)³⁶. Сам Феодорит посылал какому-то лицу, неизвестному по имени, но, по-видимому, духовного сана, свой комментарий на Послания апостола Павла и просил его выразить свое мнение о сочинении, подобно тому, как пробильщик высказывает свое суждение о достоинстве металлической вещи, и огорчается, что тот не сделал своего отзыва (Theodoreti. Epistola (1) Anonymo. Col. 1173–4. Ibid.). Но потом Феодорит получил отзыв анонима о своем сочинении и при том очень лестный для автора (Epistola (2) Anonymo. Col. 1176). Иногда церковные писатели при избрании критиков своих сочинений проявляли причудливость и оригинальность. Так церковный историк Созомен выбрал в критики своей «Церковной истории"… самого императора Феодосия Младшего. В предисловии к Церковной истории Созомена, где находится посвящение этого труда Феодосию, читаем следующую просьбу автора к этому государю: «ты, как верховный судья и ценитель словесных произведений, не обманываешься в суждении… но произносишь мнение верно». Поэтому, «приступая к изложению церковной истории, я счел нужным посвятить ее тебе, ибо кому с большим приличием мог бы я поднести свой труд, намереваясь описать события вселенской церкви? Ты знаешь все и особенно украшаешься благочестием, которое есть начало премудрости. Прими же от меня это сочинение, рассмотри его, и, по указанию верного твоего взгляда сделав прибавки и исключения, сообщи ему своими трудами надлежащую чистоту, ибо что покажется хорошим тебе, то будет полезно и превосходно для всех читателей. Никто не наложит перста на то, что искушено тобою» (Hist. Ecceles. Praefatio). Результат просьбы Созомена неизвестен, если таковой последовал.

Если одни христианские авторы сами обращались к просвещеннейшим ученым, прося выразить суждение о написанных ими сочинениях, то произведения других авторов подвергались критическому разбору или потому, что такого разбора требовали от христианских ученых читатели известнейших сочинений, или потому, что сами эти христианские ученые по какому-либо личному мотиву считали долгом произнести свой суд о литературной деятельности или же о некоторых сочинениях того или другого писателя. Так Иеронима почитатели его просили дать отзыв о переведенном на латинский язык сочинении Оригена «О началах» (Иерон. II, 362. Письмо Паммахия к Иерон.), также о каком-то анонимном сочинении, рассуждавшем о Мельхиседеке (Ibid. II, 266. Пис. к Евангелу). Случалось, что читатели какого-либо сочинения обращались к самому автору, прося у него пояснения и опровержения каких-либо невыгодных для чести писателя толков по поводу его сочинения, и автор вынужден был писать, так сказать, антикритику на свое произведение (Иерон. II, 51. Пис. к Домниону). Но еще чаще христианские ученые делают критический отзыв о всей литературной деятельности или некоторых произведениях известного писателя, по своему личному побуждению. Такого рода отзывов много в церк. Истории Евсевия (и у других древних церк. историков). У Иеронима в его обзоре церковных авторов, т. е. в сочинении: De Scriptoribus ecclesiasticis. Во всех сочинениях Иеронима рассеяно много отзывов о различных церковных писателях. К этому отчасти он вызван был спорами о православии некоторых писателей, и Иерониму представлялся для решения интереснейший вопрос, позволительно ли с научными целями пользоваться сочинениями того или другого писателя, когда православие его сомнительно или даже когда известного автора можно считать прямо еретиком? Этот вопрос в положительном смыслерешает Иероним, когда он говорит об Оригене (II, 164–5. Пис. к Вигилянцию. Апол. прот. Руфина, кн. II, гл. 35, кн. III, 27), Евсевии Кесарийском (Апол. прот. Руф. кн. I, гл. 11), Аполлинарии Лаодикийском (Т. II, 164), Дидиме Александрийском и Тертуллиане (Апол. прот.Руф., кн. III, гл. 27). Сократ-историк, в виду споров о православии Оригена, делает ряд обстоятельных замечаний в защиту этого Александрийского учителя (Socratis. Hist. VI, 13). Иногда христианские ученые выражают свое мнение о данных писателях, имея в виду дать читателю руководство при изучении церковной литературы)³⁷, и т. д.

Но рядом с критикой благожелательной, здравомысленной и целесообразной, появлялась в те же времена критика неумелая, притязательная и неуместная. Развилось, что называется, критиканство. Оно было источником несчастья для писателя, отравляло радость его жизни, пятнало его имя в истории. Критиканы появились в несметном числе, и борьба с ними часто была не под силу писателям и их защитникам. Их цели часто были неизменны, их средства, к которым они прибегали для достижения цели, не чисты. Им больше всего доставляло удовольствие досаждать писателю, во что бы то ни стало. Чтобы найти то, за что можно было бы подвергать писателя порицаниям, они усиливались залезть в самую душу его. «Душа» писателя, в их грязных руках «просевалась как сквозь решето» (Васил. В. VII, 138. Пис. к подвижникам). И, разумеется, при этом просевании всегда находилось что-либо, заслуживающее хулы. Их критика главным образом заключалась в том, чтобы подпускать «шпильки» обратившему их внимание писателю (Иеронима. Апол. прот. Руф., кн. III, гл. 17). В их глазах критика имела такое значение, какое имеет «палка», назначенная для усмирения назойливых «собак» (Ibid. кн. II, гл. 1). Каким путем могло развиваться критиканство, нарождаться критиканы? Некоторые из этих критиканов свои нападки на писателей старались объяснять ревностью по благочестию. Они объявляли, что они действуют в видах «христианского назидания» (Иерон. прот. Руфина, кн. III, гл. 3), т. е. они выставляли на вид, что их деятельностью руководит стремление предохранить членов христианского общества от соблазнов, хотя своими нападками на писателей крикуны производили больший соблазн, чем сочинения этих писателей. Они скептически и презрительно относились к богословской науке, и потому нападали на писателей, как на таких лиц, которые насаждают вредное или по крайней мере ненужное. Эти критиканы «невежество само по себе уже почитали за святость, объявляя себя учениками рыбарей, как будто причина святости апостолов заключалась в отсутствии познаний» (Иерон. I, 154. Пис. к Марцелле). Их невежество делало их смелыми в нападениях, решительными в порицаниях, хотя они ровно ничего не знали, но не задумывались судить о сочинениях вкось и вкривь. Василий Великий жалуется, что в его время «судьей сочинений тотчас делается всякий, кто хочет, кто не может указать учителя своего и времени, когда обучался, и вообще не слыхал ничего ни малого, ни великого о том, как сочинять» (VII, 68. Пис. к Неокесарийцам). Они никогда не задавали себе вопроса: способны ли они разбирать сочинения других, сведущи ли они настолько, чтобы указывать недостатки писателей. Они воображали, что если они станут бранить писателей, им неприятных, то всякий обязан верить, что у них есть знания и притом значительные. «Вся забота их и даже верх их знаний состоит в том, чтобы ругать знания других» (Иерон. III, 130. Пис. к Минервию и Александру). Они отличались крайне узким кругозором, они требовали, чтобы люди во все времена думали так, как они сами думают в данное время. Несходство более древних писателей, хотя бы и очень видных, с их собственным образом мыслей давало им повод бросать грязью в этих писателей и «доказывать их неверие» (Ibid.). Одной их очень сильных побудительных причин к нападению на того иди другого писателя служило у многих лиц уязвленное самолюбие. Писатель с обличительным направлением рисковал легко нажить себе врагов. Иероним говорит о себе, что когда он своими обличениями «уколол глаза всего мира» (точнее: многих Римских христиан),то на него все стали указывать пальцами, так что он к себе прилагает слова Псалма: «умножишися паче влас главы моея ненавидящи мя туне… и бых им в притчу» (Пс. 68. 5 и 12. Иерон.. I, 155. К Марцелле). Те критики-крикуны, которые имели в виду не интересы богословского знания, а желание показать себя и сделать неприятное писателю, не любили противопоставлять свои сочинения сочинениям своих противников, взамен того, они мутили общественное мнение, работали своим языком во вред не полюбившемуся им писателю. Они «болтали по углам и в жилищах шарлатанов», голословно произносили приговор над писателями: «тот хорошо сказал, а этот худо», говорили они где представится случай, «тот знает Писание, а этот бредит, тот красноречив, а этот совсем безсловесен» (Иерон. II, 53. Пис. к Домниону). Чем больше людей слушало таких критиканов, тем они были довольнее и ближе к цели. Они выбрали для своих разглагольствований «площадь» и кружки женщин. Они избирали для своих назойливых криков, которые они выдавали за голос в защиту божественных предметов: «не кабинет, а площадь; не среди ученых мужей вели они свои беседы, а среди веретен и корзин девиц» (Ibid., 54). К числу таких критиканов принадлежали нередко мало знакомые с наукой монахи. Одного из таких монахов, сильно нападавшего на Иеронима и желавшего зачернить его репутацию, этот писатель изображает в таких чертах: «какой-нибудь монах, бродячий на улицах, на перекрестках, на распутиях (в Риме), крючкотворец, хитрый только для отнятия чужой чести, пытающийся бревном своего глаза извлечь сучек из глаза ближнего, этот монах витийствует против меня и собачьим зубом кусает, терзает, сокрушает книги, написанные мною против Иовиниана. Этот диалектик нашего города среди необразованных и на пиршествах с женщинами плетет бестолковые силлогизмы и будто бы хитрой аргументацией распутывает наши софизмы. Стоит ему только ударить ногой, устремить очи, наморщить лоб, потрясти рукой, погладить бороду, одним этим он напустит тумана пред глазами судей» (Ibid., 49–50). Даже женщины, и притом малопонимающие что-либо в богословии, и те брались вкось и вкривь судить и рядить о сочинениях церковных писателей. «Низкие женщины за челноками и в ткальнях разбирают по частям» произведения богословского пера (Иерон. II, 129. Пис. к Паммахию). Таких и подобных критиков сочинений христианские ученые обзывали то «снотолкователями и снопродавателями» (Василия В. VII, 90. Пис. к Олимпию), то «бешеными собаками» (Иерон. I, 174. Пис. к Павле), то даже «хрюкающими жирными свиньями» (Иерон. III, 130. Пис. к Минервию) и «ослами» (Иерон. I, 154. К Марцелле). Для того, чтобы составить себе наиболее ясное представление о непризванных критиках, следует взглянуть на те формы, в каких выразились их нападки на писателей. Вернейшим средством замарать репутацию не полюбившегося писателя, это провозглашать его «еретиком», хотя бы это еретичество его совсем не было ничем доказано (Иерон. прот. Руфина. Кн. I, гл. 4). Так как целью их критических нападок было поругание писателя, тони старались нападать решительно на все у данного писателя. «Воображая себя нечто знающими, если бранят чужие произведения, они бранят не только слова писателя, но и слоги его слов» (Иер. VI, 176. Толков. на Иеремию Пролог). Их обуяла «страсть бранить всех, чего избежать может разве только тот, кто ничего не пишет». Если появлялось сочинение исторического характера, «они вцепляются в него коренными зубами: начинают кричать против хронологии, извращать последовательность, отвергать события, критиковать каждый слог и, что обыкновенно случается часто, небрежность переписчиков относит к авторам» (Иерон. V, 348–9. Изложение хроники Евсевия. Предисл.). суждения критиканов отличались гордой самоуверенностью, причем они, смотря по обстоятельствам, одного и того же писателя объявляли то еретиком, то православным. Они присваивали себе право «произносить приговор обо всех, как Греческих, так и Латинских писателях, и как бы цензорской палочкой одних выбрасывать из библиотек, других принимать, и когда заблагорассудится одного и того же писателя объявлять или православным, или еретиком» (Иерон. II, 166. Пис. к Вигилянцию). Все это угнетающим образом действовало на дух писателей, мешало правильному развитию их литературной деятельности. Писатели, боясь вакханалии разнузданных критиков, бросали писать уже начатые сочинения. Так Иероним говорит, что когда он жил в Риме, то хотел составить сочинение о Св. Духе и уже начал писать это сочинение. Но «вот завопило, по его словам, сборище фарисеев и вся шайка составила против него заговор, как будто бы ей объявлена ученая война» (Иерон. V, 409. Перев. Книги Дидима о Св. Духе. Предисл.). Или же авторы, из того же опасения «ругательства завистников» отказывались от написания самостоятельных сочинений и удовлетворялись изложением чужих авторитетных мнений (Иероним III, 129. Пис. к Минервию). Вмешательство мало компетентных судей в дело оценки литературных произведений порождало путаницу в воззрениях и пристрастные суждения. Друзья преследуемого писателя, в противодействие врагам его, старались вознести го в той же мере, в какой противники усиливались унизить его. Если враги писателя обзывали его, положим, «невеликим человечком» (без сомнения по противоположности названию: великий человек), то «друзья того же писателя утверждали о нем, что он красноречивее Демосфена, остроумнее Хризиппа, мудрее Платона» (Иерон. IV, 135. 322. Кн. Против Иоанна Иерусал.). Друзья писателя, имя которого подверглось порицаниям, старались ставить его на пьедестал исповедничества и провозглашали «мучеником» за идеи, а враги его объявляли его, напротив, «разбойником» (Иерон. Апол. прот. Руф., кн. III, гл. 16). Борьба разнузданных критиков против враждебной личности известного писателя не ограничивалась борьбой в сфере идей, но иногда принимала характер полицейский и хуже того. Чтобы в конец поразить противника, ему начинали грозить «гражданским доносом», «гражданским судом», обещали довести до сведения властей о каких-либо тайных преступлениях его, за которые ему грозила смерть (Иерон. прот. Руф. кн. III, гл. 8 и 41). Для той же цели, вернее поразить противника, подкупали его прислугу, которая похищала у писателя еще не окончательно обработанные листы его сочинений, находили в них большие ошибки и доводили об этих ошибках до сведения публики (Иерон. Апол. прот. Руф., кн. III, гл. 4–5, 34). Разумеется из этого выходил не малый скандал. Пускали в ход и еще вот такое средство: перехватывали для каких-то целей письма, адресованные к преследуемому писателю (Иерон. Апол. прот. Руфина, кн. III, гл. 18). Нужно ли говорить о том, что потерявший любовь писатель подвергался всяческой брани, переходившей пределы общественного приличия. Если даже более серьезные писатели древности не стеснялись по части брани в литературной полемике, то еще менее церемонились люди, принадлежавшие к народной толпе.³⁸ Вообще, злые люди, по выражению Иеронима, «собачьим зубом грызли писателя» (Апол. пр. Руфина, кн. II, гл. 28), а книги его как бы «побивали камнями» (II, 73. Пис. к Непоциану).

К сожалению, должно заметить, что корифеи церковной литературы в полемике со своими сотоварищами по перу нередко позволяли осыпать бранью своих противников и вообще далеко заходить за пределы литературных приличий. Менее просвещенная масса, нападавшая на тех или других церковных писателей, могла брать пример с этих корифеев, пример, конечно, не назидательный и нежелательный. Представим два образца слишком неумеренной полемики одних церковных писателей против других. Разумеем Иеронима, полемизировавшего с Руфином, и Феодорита Кирского, с Кириллом Александрийским. Иероним, разгневанный на Руфина за то, что он указал на Иеронима, как на хвалителя Оригена, на которого косо смотрели на Западе, и раздосадованный теми объяснениями, какие дал Руфин по этому поводу в своем сочинении Apologia ad Hieronymum, вздумал оправдать себя и дать сдачи Руфину, и с той же целью написал «Апологию против Руифна», образец злого памылета. Вообще горячий и вспыльчивый Иероним в этом своем произведении превзошел самого себя. Брань против Руфина, можно сказать, не сходит с уст Иеронима, когда он пишет свое сочинение в отместку Руфину, некогда его другу. Он называет Руфина «пустым болтуном» (Апол. пр. Руф. кн. I, гл. 15), «человеком необразованным и спотыкающимся на каждой мысли» (I, 17), «ученым невеждою» (ibid), «безграмотным писателем, позволяющим себе наглость, болтливость и злословие» (III, 6), изрыгающим «яд» (III, 8), «медным лбом» (III, 19), «балаганным умом» и «глупцом» (I, 30). Брань чередуется с ироническими замечаниями по адресу Руфина, не менее желчными. Намекая на то, что он никак не ожидал мудрости от Руфина, полемист пишет: «быть может, он в короткое время научился тому, чему должен нас поучать, и внезапная река красноречия покажет никем не подозревавшиеся в нем знания» (I, 5); говорит, что «на старости ему приходится учить своего противника тому, что узнал в детстве» (I, 5); рассуждения Руфина Иероним приравнивает к чему-то зловонному: «зажми свой нос, полемист, чтобы он не страдал от весьма приятного запаха твоей истины и твоих благословений» (III, 26), иронически называет Руфина «столпом мудрости» (I, 13), «Аристархом нашего времени» (I, 17)³⁹. Полемист считает своей обязанностью поднять на зубок все, что ни придется. Руфин был превосходным знатоком греческого языка и греческой церковной литературы. По-видимому, дело хорошее и похвальное. Но Иероним и здесь находит повод к глумлению над противником. Из-за большого знания Руфином греческой литературы, по Иерониму, он как бы потерял свою национальность: «греки считают его Латинянином, а Латиняне Греком» (III, 6). Даже в самых невинных вещах полемист усматривает у противника злой умысел. Руфин в своих сочинениях нередко указывает на Иеронима, как хвалителя Оригена. И это сущая правда. И, однако, Иероним обижается на Руфина и за этот невинный поступок. Находи нечто злокозненное здесь, именно упражнение в том непохвальному виде литературы, который Иероним называет «сатирическим панегиризмом» (I, 1). Далее, Иероним старался выставить Руфина лжецом и обманщиком. Так Руфин утверждал, что в Александрии он потерпел за веру заключение и ссылку. Но Иероним не хочет верить этому и восклицает: «О каких тюрьмах и ссылках говорит он? Как будто тюремное заключение и изгнание назначаются без определения судей» (II, 3). Но полемист забывает, что во времена арианства власти не церемонились с теми, кто принадлежал к православной церкви! Тот же Иероним обвиняет Руфина, неизвестно на каких основаниях, в воровстве у него, Иеронима, черновых бумаг (III, 23)⁴⁰. Он же ставит в вину Руфину неточность и неопределенность совершенно неуместного в отношении того сочинения Руфинова, в каком он усмотрел такую неопределенность цитации (II, 10)⁴¹. Но Иерониму, очевидно, нужно было лишь унизить ученый авторитет противника. Самый язык сочинений Руфина дает повод Иерониму придираться к своему противнику и уличать его в невежестве. Иероним говорит: «кто когда-либо слышал: Potiri ignibus (обладать огнями) и frui suppliciis (пользоваться наказаниями). Но он (Руфин), по-видимому, хотел, кК Грек, переводить себя самого» (II, 6); при другом случае Иероним замечает: «спрашивается: что это за свобода фигур? Какое смешение наклонений и времен» (II, 9). Некоторые неправильности в изложении Руфина дают ему случай заметить: «язык его, Руфина, закован в кандалы, и, затянутый нераспутываемыми узлами, едва походит на человеческий звук» (II, 11), или без церемонии бросить в лицо противника такие слова: «ты мерзко выражаешься» (III, 16). Но довольно об Иерониме, как критике научных и литературных достоинств Руфина. обращаемся к Феодориту, как полемисту против Кирилла Александрийского. Феодорит был очень не сдержан в своей полемике с Кириллом⁴². Он, например, говорит о нем, что «он не только сам болен и весьма сильно, но и старается заразить болезнью и овец (словесных) и хуже диких зверей терзает их» (Деян. всел. собор. II, 126), усматривал в сочинениях своего противника “снопы еретических семян» (Ibid. 127), именно он приписывал Кириллу «богохульства Ария и Евномия, безумие Манеса и Маркиона» (Деян. V, 221). Феодорит объявлял Кирилла «виновником возмущений во вселенной» (Деян. V, 226). Позволял себе называть «речь Кирилла нескладной» как будто бы она написана «с похмелья» (Деян. V, 148). По-видимому, именно к Кириллу, главному противнику своему, относит Феодорит свои слова об «яйцах аспидов и паутине пауков» (Деян. I, 832). Даже по смерти Кирилла Феодорит не удержался от глумления над умершим врагом. До нас сохранилось следующее письмо Феодорита к Домну Антиохийскому, где он в высшей степени неуважительно относится к памяти покойного: «Наконец поздно и насилу умер злой человек. Ибо добрые и благодетельные люди переселяются туда прежде времени, а злые живут долговременно. А его несчастного (Кирилла) Правитель наших душ не оставил, подобно другим, долее наслаждаться тем, что кажется увеселительным, но, зная злобу сего мужа, ежедневно возраставшую и вредившую телу церкви, отрезал как бы какую язву и отъял поношение от сынов Израиля. Отшествие его обрадовало оставшихся в живых, но опечалило, может быть, умерших, и можно опасаться, чтобы они, слишком отягченные его обществом, опять не отослали его к нам, или чтобы он не убежал от тех, которые отводят его, как тиран Лукианова циника. И так надобно позаботиться приказать обществу носильщиков умерших положить какой-нибудь величайший и тяжелейший камень на гробницу, чтобы он опять сюда не пришел и снова не стал доказывать нетвердые мнения. Пусть возвещает новые догматы находящимся в аду и пусть там разглагольствует днем и ночью, как хочет. Ибо мы не боимся, чтобы он и их не довел до разделения, говоря против благочестия. Потому что его закидают камнями не только те, которые научены божественному, но также Немврод, и Фараон, и Сеннахирим и всякий подобный им противник Бога. Но я без причины стал бы говорить много, ибо он, несчастный, молчит поневоле. «Изыдет, говорится, дух его и возвратится в землю свою, в той день погибнут все помышления его» (Пс. 145:4). Он же имеет и другое молчание. Ибо обнаженные дела его связывают язык, зажимают рот, обуздывают чувство, заставляют молчать, принуждают клониться к земле. Посему я плачу и рыдаю о несчастном, ибо весть об его смерти доставила мне не чистое удовольствие, но смешанное с печалью. Я радуюсь и услаждаюсь, видя общество церковное освобожденным от такого рода заразы, печалюсь и рыдаю, помышляя, что он, жалкий, не успокоился от зол, но умер, покушаясь на большие и худшие. Но Бог видит и не презрел, н наложил узду на его уста и удила на его губы и возвратил его в землю, из которой он взят» (Деян. т. V, 227–229). Имея у себя пред глазами такие примеры, как примеры литературной борьбы Иеронима с Руфином и Феодорита с Кириллом, народ, в своих отношениях к писателю, которого он почему-либо не взлюбил, мог, очень неудивительно, доходить до крайностей в обнаружении своего нерасположения. Корифеи могли служить образцом для мелкой сошки.

Богословские сочинения древности, рассматриваемые по их родам или классам и характеру, по-видимому, ничем существенно не отличались от тех родов богословских произведений, какие встречаются в настоящее время. Экзегетические, догматические, церковно-исторические, патрологические, полемические и апологетические произведения древних, с формальной стороны, похожи на такие же сочинения новейшей эпохи. Поэтому, входить в подробности касательно риторической науки изучаемых нами веков, не представляется нужным. Ограничимся по этому вопросу очень немногим. Иероним говорит, что учившись в школах своего времени, он знает что «иное значить писать γυμναστιχϖϛ иное – δογματιχϖϛ. В первом роде сочинений, изворотливое словопрение, в ответе противника представляется то то, то другое; по пословице: показывают хлебы, а держать камень. Но во втором роде сочинений необходима искренность и так сказать открытое чело. Иное дело совопросничать, иное делать определения. В одном случае должно спорить, в другом научать» (II, 31. Пис. к Паммах.). это определение двух родов сочинений заимствовано Иеронимом, очевидно, из тогдашней риторики. Прилагались ли подобные требования к богословской науке, Иероним не говорит, но если мы примем во внимание характер двух главнейших родов тогдашних богословских сочиенний, догматические и полемические, то найдем в них некоторое отражение той риторической теории, какая сейчас приведена со слов Иеронима. Писатели-богословы, желавшие дать популярность и распространение своим особливого рода воззрениям или же противодействовать вредным учениям в народе, для достижения своей цели прибегали к поэтическо-песенной форме, чего, как известно, в наше время не делается. Так Арий «писал корабельные, мельничные и путевые песни» (по образцу какого-то Сотада), составлял и другие подобные сочинения и придавал им напевы, сообразные с известными родами занятий людей, чтобы приятностью напева привлечь народ к своему учению» (Philos-torgii. Hist. eccles. II, 2). А Ефрем Сирин составлял народные стихотворения, чтобы противодействовать ереси Вардесана и Маркиона. Василий Великий хотел было посвятить свои досуги составлению дневника, такого произведения, образцов которого до нас, кажется, совсем не дошло от древности, но досугов у него оказалось мало и он должен был, к сожалению, отказаться от своего намерения. Василий говорил: «так много у меня дел (событий) и так они необычайны, что нужно было бы вести ежедневную историю, которую и составил бы я, если бы непрерывность самих событий не отвлекала моих мыслей от этого намерения» (VII, 175. К Евсевию Самосат.). По суждению древних христианских ученых, сочинение для достижения своей цели, наставить и вразумить читателя, должно быть чуждо монотонности и быть занимательно Исидор Нелусиот рассуждал: «так как однообразные рассуждения и увещания некоторым образом приводят в утомление душу у людей рассеянных (для них приятной кажется всякая перемена в образе изложения), то нужно в сочинениях растворять строгость привлекательностью» (III, 409. К грамматикам). Тот же христианский ученый сильно вооружается против искусственности в изложении сочинений. Он находит, что «затемняющие истину искусственностью слов гораздо более жалки, нежели вовсе ее не постигающие» (II, 244. Схоластику Ирону). Замечательно, к числу наиболее трудных по выполнению литературных произведений относили в христианской древности переводы с греческого на латинский язык и наоборот. Иероним, принимаясь за труд перевода Хроники Евсевия на латинский язык, так говорит о различного рода затруднениях, испытываемых переводчиком с одного классического языка на другой «как проводящему черты по чужим линиям трудно где-нибудь не выступить из них», так и в отношении хорошо сказанного на чужом языке нелегко сохранить ту же красоту в переводе. Что-нибудь обозначено особенностью одного слова, а я не имею своего, чтобы выразить это, и стараясь вполне передать мысль, длинной округой едва прохожу короткое пространство. Передо мной выступают скачки в расстановке слов, несходство в падежах, различия в фигурах, самый, наконец, своеобразный и так сказать туземный род языка. Если перевожу буквально, выходит нескладно, если по необходимости что-нибудь изменю в расстановке или речи, то покажется, что я отступил от обязанности переводчика. К чему все это говорю я? – спрашивает Иероним и говорит: «к тому, чтобы вам не казалось удивительным, если где-нибудь (в переводе) мы спотыкаемся, если бойкая речь или шероховата от согласных, или растягивается от гласных, то разветвляется, не казалось удивительным, когда в этом деле (перевода) изнемогали ученейшие люди» (V, 345–7. изложение хрон. Евсевия. Предисл.). после этого для нас станет понятно, что в древности мало было сделано переводов с греческого на латинский и наоборот, и что еще меньше было переводов удовлетворительных. Для древнего христианского ученого представлялось легче написать самостоятельное сочинение на язык родной.

Особый род древнецерковной литературы составляли несколько подробнее. Письма составляли чрезвычайно любимый род письменности. Многие древнехристианские писатели, не смотря на высокие дарования и усердие писать, ничего не оставили после себя, кроме многочисленных писем, серьезных по содержанию (напр. Исидор Нелусиот). Письма в древности служили не только той цели, какой они служат теперь, поддержанию взаимообщения, но они в некоторой мере заменяли теперешние газеты, так как тогдашние образованные люди сообщали в письмах выдающиеся по своему значению новости. Этого мало, в наше время письма пишут небрежно, часто они представляют набросок мыслей, не так в древности, письмо обрабатывали, как литературное произведение. Этого требовало то обстоятельство, что письма наравне с прочими произведениями пера обращались в публике и относились к литературе в собственном смысле. Какое значение письма имели в глазах писателей-богословов и как интересовались они ими, это видно из нижеследующих фактов, извлеченных нами из патристической литературы. Получить письмо от какого-нибудь достопочитаемого лица считалось чистым праздником. Григорий Нисский получил письмо от знаменитого Ливания, и вот что пишет в ответ своему корреспонденту: «У Римлян священным почиталось начало этого месяца (января), и по этому дню, гадая о целом годе, старательно замечают различные обстоятельства, радости и получение выгод. Что же я имею в виду, начиная так свое письмо? То, что и я провел этот праздник, будучи обрадован получением золота, ибо в этот день и в моих руках было золото, не это золото, которое любят правители и которым дарят богатые, но то, которое для людей, имеющих ум, выше всяких богатств, по истине самый прекрасный подарок, по Пиндару: я говорю о твоем письме и великом богатстве, в нем заключающемся. Обрадованный этим счастливым обстоятельством, я предложил это сокровище всем, бывшим со мною, и все пользовались им каждый вполне, и я от этого не потерплю ущерба; ибо, переходя из рук в руки, письмо стало собственным богатством каждого, потому что одни, при помощи постоянного чтения, удерживали изречения в памяти, другие вносили их в записные книжки, и наконец, оно опять было в моих руках, доставляя мне больше удовольствия, чем золото глазам богачей» (VIII, 495–6). В подобном же роде выражается и Василий Великий о письмах одного своего корреспондента: «ты начал писать мне письма и не переставай продолжать это. Ибо веселишь меня письмами более, нежели те, которые богатолюбцам посылают большое количество денег» (VI, 290. Пресвитеру Пеонию). Иоанн Златоуст называет «счастьем» возможно частое получение писем от дргуих (Злат. Пис. 130)⁴³. Другие также в этом отношении чувствовали положительную «ненасытимость» (Златоуста. Пис. 116). Исидор Пелусиот говорит одному из своих корреспондентов: «когда получаю письма от тебя, делаюсь ученее и весьма бываю рад. Если же и на короткое время прекращаешь переписку, бываю крайне грустен, тупеет у меня язык, не чувствую ни веселья, ни пользы от чтения. Пиши чаще, чрез это будешь для меня еще более дорог» (III, 214). Более замечательные из христианских ученых вынуждены были писать массу писем, удовлетворяя потребности и желаниям отдельных членов общества. Иероним говорит о себе: «от меня разом требуют столько писем, что я решительно не мог бы успеть, если бы захотел каждому писать все. От того и бывает, что, отбросив подбор слов и старательность, диктую, что ни попадет на ум» (II, 376. К Павлину). И по-видимому, христианские ученые не чувствовали обременения от большой переписки, по крайней мере Василий великий говорит: «если бы не отвлекало меня множество дел, то я не удержался бы от удовольствия писать (письма) непрестанно» (VII, 321. К Евстафию). Желание иметь письма более уважаемого лица, в виде отдельного сборника их, тогда встречалось нередко в публике, иметь в виде отдельного сборника не только по смерти известного знаменитого мужа, но и при жизни его. Так Никовуль просит Григория Богослова прислать ему собрание своих писем. (Очевидно, сами составители их хранили списки с них у себя, и, значит, считали письма литературным произведением). Григорий в ответ Никовулу писал: «осенью требуешь у луга цветов; впрочем, возлагаешь ты на меня не Эвристеев и не какой-нибудь Ираклов подвиг, а напротив того, весьма легкое и мне посильное дело, собрать для тебя, сколько могу, моих писем» (VI, 220). На распространение известного письма в публике требовалось дозволение со стороны автора (Вас. Вел. VI, 335. К Диодору). Но это не всегда наблюдалось в практике: Письма более знаменитых лиц, прежде чем дойти по адресу, читались «по негодности слуг», с которыми посылалось письмо, «тысячами посторонних лиц» (Вас. Вел., ibid 355). Этим указывается, что публика смотрела на письма, как на общественное достояние, мало отличая их от других родов литературы. На Востоке составление писем обставлено было известными правилами, существовало что-то вроде теории письма, как литературной формы. Рассуждали здесь о мере или размере писем: что такое «обыкновенное письмо» по размеру? Что такое письмо «больше надлежащей меры?». В каком случае письмо «удовлетворяло порядку (правилам) писем» (Вас. Вел. VI, 151)? Рассуждали о свойствах и качествах письма. Письмо должно быть кратко, но, однако ж, не так не так кратко, «чтобы походить на полуденные тени», оно должно быть ясно: «в нем надобно избегать слога книжного, а больше приближаться к слогу разговорному». Оно должно быть популярно по изложению и возвышаться над популярностью, «потому что одинаковы незанимательны, и разгаданная загадка и письмо, требующее толкования». «Третья принадлежность писем – приятность, это будет соблюдено, если писать не без искусства, не без украшений. Однако этих прикрас не должно употреблять много. Ими надо пользоваться в такой же мере, в какой красными нитями в тканях» (Григ. Бог. VI, 121–2). Когда завязывалась корреспонденция между двумя лицами, то обыкновенно первым начинал ее низший по своему общественному положению (Вас. Вел. VI, 165). Письмо, не продиктованное писцу, а собственноручное, доставляло особенное удовольствие (Злат. Пис. 54). Письма пересылались со случайными путешественниками (ibid. Пис. 8), со слугами. Лицам, имевшим большую корреспонденцию, но не имевшим людей для рассылки своих писем, друщья и почитатели давали в распоряжение своих рабов, так, например, было со Златоустом (ibid. Пис. 61). Письма писались христианскими учеными, как к лицам высшего ранга, например императорам, так и к лицам самых низших профессий, например: Златоуст адресует письмо к чтецу Феодоту (ibid. Пис. 122), а Нил Синаит, даже продавцу овощей Симмаху, слесарю Оресту, сапожнику Зосиме и придворному Исидору.

Посмотрим на судьбу, которая постигала все или некоторые из древнехристианских сочинений, постигала в большей или меньшей мере, после того, как они явились уже на свет. Судьба эта была не совсем благоприятна как для книг, так и для их авторов. Прежде всего книгу, после ее появления на свет, ожидало несчастье наполниться ошибками от писцов. Это несчастье действительно часто, а может быть и всегда, постигало писанную книгу в древнехристианское время. Печальное явление это возникло не в христианские времена, оно перешло по наследству от времен прежних классических, и зависело существенно от тех, же причин, как и в языческой древности. В древнегреческие времена рукописи переписывались без соблюдения знаков препинания и ударений. Хотя с эпохи развития Александрийской науки просвещения то и другое начало вводиться в манускрипты, но применялось к делу редко, во всяком случае в рукописях, назначенных для продажи, ни ударений, ни знаков препинания не ставилось.⁴⁴ У Римлян книжное дело было не в лучшем состоянии. У них также интерпункция была почти в полном пренебрежении: если и расставлялись знаки препинания, то они имели целью показать, как произносить данное произведение оратору или лектору.⁴⁵ В древности не только мало обращали внимания на соблюдение знаков препинания и ударений, но и слова так близко ставились одно к другому, что целая строка с первого взгляда представлялась как бы одним сплошным словом.⁴⁶ Отсюда, само собой понятно, происходило множество ошибок при списывании книг. Книгопродавцы в Греции и Риме поручали списывание книг для торговли людям необразованным, знавшим только читать и писать, а так как, притом же, от переписчиков требовалась быстрота списывания, то целая масса ошибок прокладывалась в книги. Еще новым путем возникновения ошибок в рукописях служила прежде упомянутая нами система сокращений, аббревиатуры (notae и signa). Нужно было переписчику очень хорошо знать эту систему, очень сложную заметим. Но если он неправильно понял знак или неточно скопировал его, то являлись ошибки и искажения текста оригинала.⁴⁷ Едва ли нужно упоминать, как легко могли возникать ошибки в рукописи, если текст не списывался, а диктовался, что часто случалось в Риме, когда нужно было зараз изготовить несколько экземпляров книги.⁴⁸ Итак, ошибки от руки писца очень легко возникали в книгах в языческие времена, и в Греции и в Риме. Жалоб и указаний на неисправность изготовления книг касательно этих времен можно находить много.⁴⁹ В древнехристианские времена книжное дело оставалось в том же положении, как и в языческую эпоху. Христианские писатели принимали свои меры против искажения их книг переписчиками. Так они иногда заклинали переписчиков, чтобы они свое дело делали старательно и внимательно. Ириней Лионский в одном из своих сочинений обращается с такими словами к писцу: «заклинаю тебя, переписчиков этой книги, Господом нашим I, Христом и Его славным пришествием, когда Он будет судить живых и мертвых: пересмотри свой список и тщательно исправь его по этому подлиннику, с которого ты списываешь. Перепиши также и его заклинание и внеси его в твой список» (Euseb. Hist. V, 20). Подобным же образом поступает и Руфин. Он делает такую приписку к переводу Оригенова труда: «О началах»: «заклинаю, чтобы никто ничего не прибавлял к этому писанию, ни убавлял, ни вносил, ни переменял, но пусть сверяет с экземплярами, с которых списывал, буквально исправляет и очищает от погрешностей и пусть не имеет неисправленной от погрешностей книги, чтобы трудность понимания, если книга не будет исправлена, не производила большей темноты на читателя» (Иерон. II, 349. Пис. Руфина). Подобные заклинания, конечно, могли успокаивать совесть авторов, но едва ли могли приводить на практике к благодетельным последствиям. Искажение книг переписчиками продолжалось по-прежнему. Искажение начиналось, подчас, с самого заглавия сочинения. Так сочинение Иеронима «О Знаменитых мужах (de vir. Inlust.)», по его словам, почему-то стало циркулировать в публике под другим заглавием «Об авторах (de autor.)» (III, 65. Пис. к Августину). Еще больше извращений вторгалось в самый текст сочинений. Порча сочинений Оригена, зависящая от переписчиков, началась еще при его жизни (Иерон. Апология пр. Руф. II, 19). Подобная же участь постигла и сочинения Григория Чудотворца. «Много ошибок от переписчиков» вкралось в них, в особенности в его сочинение: «Разговор с Элианом», так что Василий Великий намеревался заняться редактированием этого произведения Григориева (Васил. В. VII. 87. К неокесарийским ученым). Иероним жалуется на неисправность переписчиков своих сочинений, хотя эти переписчики занимались своим делом нередко под личным наблюдением самого автора. В письме Иеронима к Люцинию находим такие слова: «мои сочинения, которые ты желаешь иметь, я дал для переписки твоим людям и видел их переписанными в бумажных книгах. Я часто просил их тщательнее сверять и выправлять, потому что сам я не мог перечитывать столько книг. Если найдешь ошибки или пропуски, затрудняющие для читателя понимание, то вини в этом не меня, а своих людей, невежество писцов и небрежность переписчиков, которые пишут не то, что видят, а что представляется» (II, 259). Так как христианские авторы прибегали иногда к диктовке своих сочинений (наприм. писем), то ошибки в сочинениях плодились и от руки скорописцев. Иерониму раз пришлось очень быстро продиктовать письмо, и для большего удобства писца он позволил ему воспользоваться принятой системой «знаков и сокращений слов». Относительно исправности этого труда своего Иероним очень беспокоился (III, 100). Особенно неприятно для христианских ученых было то, что «небрежность переписчиков читающие относили к авторам» (V, 349. Изложение хроники Евсевия. Предисл.). Доселе мы говорили о порче книг, происходящей от случайностей, т. е. от небрежности переписчиков и писцов, допускавших описки и ошибки при изготовлении экземпляров сочинений, но рядом с этим встречаем порчу книг, злонамеренную. Злонамеренная порча книг есть дело рук различных еретиков. На такую порчу своих книг еретиками жалуется, например, Дионисий Коринеский. Он заметил, что в его сочинениях (письмах) кое-что «уничтожено», кое-что «прибавлено» посторенней рукой, виновниками искажений были еретики, которых он называет «апостолами дьявола», и св. муж не удивляется дерзости еретиков, как скоро они своими «плевелами» портили даже экземпляры Св. Писания» (Euseb. Hist. IV, 23). В сочинениях Оригена также при его жизни не мало было сделано искажений злонамеренными людьми, еретиками (Иероним. Апол. пр. Руф. кн. II, 19). Тоже самое было с сочинениями Илария Пуатьерского. Еретики не только исказили какое-то его сочинение, придать ему свой (арианский) оттенок, но и устроили так, что в библиотеке самого Илария вместо подлинного и правильного экземпляра оказался экземпляр, испорченный врагами (ibid. кн. II, 20). При тогдашнем состоянии книжного дела возможны были и другие неприятные случайности с писателем. К числу таких случайностей нужно относить распространение подложных сочинений. С именем известного автора распространялись не принадлежащие ему сочинения, или для того, чтобы придать труду авторитет, или, с целью злокозненной, чтобы замарать честь и имя того же писателя. С этой последней целью какие-то неблагонамеренные люи распространяли сочинения еретика Аполлинария, приписывая их перу Василия Великого. На такие поступки своих врагов не раз приходилось выражать сетования еще самому Василию (Васил. Вел. VI, 280–281. К Мелетию, 286–7. К Олимпию). Сетует на такие же случаи и Иероним. Как известно, он перевел книги Св. Писания на Латинский язык с Еврейского, это многим не понравилось на Западе. Но дело не ограничилось глухой враждой. Враги Иеронимова перевода для посрамления переводчика сочинили от его имени подложное письмо и пустили его в ход. В этом письме выражалось раскаяние от лица переводчика в совершенном им деле, рассказывалось, что будто он, Иероним, «в юности был соблазнен Евреями перевести на Латинский язык Еврейские книги, в которых де нет ничего верного», прибавлял фальсификатор (Иерон. Апол. пр. Руф. II, 25). К числу несчастных случайностей, обусловливавшихся состоянием книжного дела в те времена, принадлежит полная потеря некоторых сочинений даже известнейших авторов. Такая судьба рано постигает произведения Оригена. Во времена Иеронима считалось затерянной двадцать шестая книга толкований Александрийского ученого на пророка Исаию (Иерон. VII, 4. Толков. на Исаию. Пролог). Но потеря сочинений Оригена замечалась и раньше Иеронима. Даже такие любители Оригеновых произведений, как Памфил и Евсевий (кон. III и нача. IV в.), которые ставили себе целью во что бы то ни стало иметь у себя все сочинения Оригена, и они не владели полным экземпляром произведений этого автора. Они не могли уже отыскать комментария Оригена на 126 Псалмов (Иерон. I, 175. Пис. к Марцелле), не все также толкования Оригена на Евангелия Матфея и Иоанна, Малых пророков удалось собрать Памфилу и Оригену (Euseb. Hist. VI, 24, 36). Случалось даже, что сочинения данного автора затеривались еще при жизни его, так у Августина, по его словам, бесследно пропало одно из его юношеских сочинений (Августина. Исповедь, кн. IV, гл. 13).

Некоторые сочинения древнехристианских авторов подвергались разного рода карам. Они делались предметом преследования со стороны государства и прещений со стороны церкви. По-видимому, такое явление составляет наследие от времени языческого Рима. Христианское общество воспользовалось прецедентом, имевшим место в прежние времена. Так известно, что в языческом Риме императоры поднимали руку на таких писателей, которые в своих сочинениях выражали оппозицию правительству. По таким побуждениям были конфискованы и сожжены сочинения Кассия Севера, Геренния Сенеция и других. Наименьшим уважением к свободе книжного слова отличался Домициан. По рассказу Светония, он не только приказал казнить историографа Гермогена, но и наказать через распятие на кресте всех книгопродавцов, содействовавших распространению исторического сочинения Гермогена.⁵⁰ Законами Римского права запрещено было распространение книг чародейственных или магических.⁵¹ В христианские времена преследование государственной и церковной властью некоторых христианских сочинений начинается с IV века. Светская правительственная власть считала своей обязанностью репрессивными мерами препятствовать распространению вредных христианских сочинений. Так уже в одном законе Константина Великого читаем следующее распоряжение о книгах Ария: «всякое сочинение, написанное Арием, какое у кого найдется повелеваем предавать огню, чтобы таким образом не только исчезло нечестивое учение его, но и памяти о нем никакой не осталось. Если же кто будет обличен в утаении книг ариевых и не представить их тотчас же для сожжения, таковой, объявляем наперед, будет наказан смертью» (Деян. всел. соб. I, 179). Подобное же распоряжение издает император Аркадий, касательно книг Эвномиан.⁵² Распространение ереси Нестория дает повод к опубликованию узаконений против книг этого еретического писателя. В царствование Феодосия Младшего выдан был «эдикт префекта, что не должно читать книг Несториев». В эдикте между прочим говорилось: «тем, которые приложились к безумным выдумкам Нестория и в книгах его находят поддержку своим заблуждениям, императоры объявляют, в духе милосердия, а не кары, что книги эти должно предавать огню, также и не переписывать их» (Деян. II, 490–1). В царствование того же Феодосия появляется и другой указ, которым подвергаются той же каре и вообще, сочинения, написанные в духе Нестория. В законе Феодосия сказано было: «так как сделалось известно, что некоторые составили и изложили какие-то учения двусмысленные, не согласные с православной верой, то повелеваем, чтобы все такие сочинения были сожигаемы и совершенно истребляемы, так, чтобы никто не мог их читать», а супротивникам угрожается казнью (Деян. II, 493). Еще в другом указе, который пятым вселенским собором приписывается инициативе то же Феодосия Младшего, такой каре, кроме сочинений Нестория, подвергаются произведения Диодора Тарсийского, Феодора Мопсуетского и Феодорита Кирского (Деян. V, 141–4). С какой строгостью исполнялись подобные указы, сказать трудно. Церковная власть со своей стороны, со времен Константина Великого, начала также выражать разного рода прещения против вредных христианских сочинений. Известно, что собор Никейский наложил запрещение на сочинение Ария-Фалии (Socrat. History. I, 9). По словам историка Созомена, один Константинопольский поместный собор IV века предписал церквям Галатийским отыскивать и истреблять сочинения Маркелла, епископа Анкиры Галатийской (Hist. II, 33). На соборе Александрийском 399 года, который был под председательством Феофила, определено: никто не должен книг Оригена читать или иметь. Этому запрещению, как свидетельствует историк Сульпиций Север, противодействовали некоторые Египетские монахи (Нитрийцы) и говорили: не следует осуждать сочинения, в которых заключается так много хорошего, а если есть что худое в них, то это внесено ереткиами, да и читатели легко могут сами отличать что хорошо от того, что худо, епископы же доказывали со своей стороны, что в церкви хороших книг много, а потому следует бросить чтение таких книг, которые читателям приносят больше вреда, чем пользы. Сульпиций замечает, что по этому поводу происходили горячие споры и что епископы в данном случае позволили себе сомнительный шаг: они просили префекта привести в исполнение церковное определение.⁵³ Папа Лев Великий приказал предать огню большое количество сочинений, заключающих Манихейскую ересь. Подобным образом он распорядился относительно сочинений еретиков-Прискиллиан.⁵⁴ Любопытно знать, что один из пап древней церкви заявил себя издателям чего-то в роде позднейшего католического «индекса запрещенных книг». Разумеем публикованный от имени Римского собора декрет папы Геласия (кон. V-го века). В этом декрете перечислены те патристические сочинения, которые принимает Римская церковь, а затем прибавлено: «прочие же сочинения, написанные еретиками и схизматиками, католическая и апостольская церковь Римская никогда не принимала». После этого в декрете следует довольно длинный список апокрифов и сочинений еретических или таких, какие признаны были на Римском соборе противными вере. Об этих сочинениях и их авторах в декрете сказано: «эти и все подобные сочинения не только отринуты всей Римской католической церковью, но и авторы их и последователи авторов подвергнуты на вечные времена анафеме и осуждены». В списке книг, запрещенных Геласием, историк встречает не мало интересного и даже совершенно неожиданного. В числе запрещенных сочинений в нем между прочим значатся следующие произведения: творения знаменитого Тертуллиана, не менее знаменитого Климента Александрийского, труды Фасция Киприана (иные полагают, что здесь разумеется не св. Киприан, а какой-нибудь другой Киприан, но такого Киприана-писателя история не знает), «Церковная история» Евсевия Памфила, из сочинений Оригена декретом не отвергаются только те немногие сочинения, которых «не отринул блаженнейший муж Иероним», между запрещенными же сочинениями значатся произведения Эрма («Пастырь»), Арнобия, Лактанция, Кассиана Римлянина, наконец, к такого же сорта произведениям отнесены и «Правила (св.) Апостолов».⁵⁵ Декрет Геласия нельзя принимать за «индекс запрещенных книг» в позднейшем смысле этих слов, так как здесь отвергнуты и осуждены некоторые сочинения, но не выражено запрещения всем читать их.

Случалось, что и частные лица брали на себя инициативу препятствовать распространению неблагонамеренных богословских сочинений, эти лица по своему произволу становились орудием запретительной цензуры. Знаем два случая и оба они крайне оригинальны. Первый случай. Однажды Римский христианин Паммахий обратился к Иерониму с просьбой перевести для него сочинение Оригена в полном виде, без урезок и каких-либо изменений. Иероним исполнил его желание. «Я сделал, как он, Паммахий, хотел, рассказывает Иероним, и послал ему книги, он ужаснулся, когда прочитал их, и запер в ящик, чтобы они не соблазнили многих, если бы были пущены в обращение». Так поступил добровольный цензор одного Оригенова сочинения, ради сохранения благочестия в своих Римских согражданах. Но Паммахий не был настолько тверд в своем намерении скрыть соблазнительное сочинение, насколько того требовала осторожность. Какой-то знакомец Паммахия начал просить его, чтобы он дал ему сочинение Оригена на короткое время на прочтение. Не подозревая никакого лукавства со стороны просителя, Паммахий исполнил его желание. И что же? Проистель с помощью переписчиков в самый короткий срок списал сочинение, и пустил его в публику. (Иерон. III. 251–2. Пис. к Авиту). На этот раз нашла себе оправдание известная пословица, что запрещенный плод сладок.⁵⁶ Другой случай, о котором мы хотим рассказать, удачнее привел к цели. По рассказу Григория Нисского, Аполлинарий написал какое-то сочинение в двух книгах, заключавшее изложение его воззрений, и отдал его на хранение одной знакомой ему женщине. Об этом узнал Ефрем Сирин (дьякон по сану) и в своюочередь постарался завязать знакомство с той же женщиной, для этого он выдает себя за последователя учения Аполлинария, приносит ей «подарки как бы на благословение от пустыни», где он проживал, и делал кое-что иное, чтобы расположить ее к себе. Как скоро Ефрему удалось достигнуть этой цели, он обратился к женщине с просьбой дать ему книги Аполлинария для прочтения. Женщина, считая его сторонником Аполлинария, охотно исполнила его желание. Этого-то и добивался Ефрем. Вот что он сделал: «он склеил все листы, вымазав их рыбьим жиром, и из всей книги сделал одну массу, так как сильная склейка не дозволяла отделить одну страницу от другой. Отделавши так эти две книги, он возвратил их той женщине, которая дала ему их». Женщина, не предполагая никакого коварства от Ефрема, взяла у него книги и не рассматривая их, положила на место. Конец истории тот, что вскоре Аполлинарий вступил в публичное состязание с православными и для более отчетливого раскрытия своих воззрений захотел что-то прочитать в той самой книге, о которой сказано выше, потребовал ее, и когда увидел ее всю склеенную, со стыдом прервал прение с православными. (Гр. Нисск. VIII, 283–284. Похв. Слово Ефрему). Поступок Ефрема, как можно догадываться из рассказа Григория, имел следствием то, что сочинение Аполлинария, подвергнувшееся склейке, не было распространено в публике, так как Аполлинарий в это время был глубоким стариком и едва ли мог восстановить свое испорченное сочинение. Ревность добровольного цензора на этот раз послужила к изъятию вредной книги из народного употребления.

Сравнивая положение церковного писателя в древне-христианские времена с положением богослова-писателя в новейшую историческую эпоху, не можем не видеть: как тяжела была во многих отношениях профессия богословского писателя в старину. Начать с того, что писателю, для большего успеха своей деятельности, приходилось, как мы видели, самому заниматься скучным делом обучения писцов искусству писать. Правда, он мог иметь наемных писцов, но хороших писцов было мало, да и не у всякого писателя были средства для найма их. Писателю, сколько-нибудь серьезному, нужна хорошая библиотека, но легко ли было иметь ее в то время, «когда Александрийская бумага опустошала карман», по меткому выражению Иеронима? Не спорим, что иные авторы были так счастливы, что находили все нужное для их успешной литературной деятельности (напр. Амвросий), но с другой стороны эти, как их называли, εργοδιώχτης-ы были назойливы, требовали, чтобы автор постоянно писал и писал и были настолько неразумны, что без спроса автора пускали в свет всякого рода произведения этого последнего (как делал опять Амвросий). В настоящее время достаточно написать хорошую книгу, распространение ее дело несомненное. Не то в древности. Чтобы распространить свою книгу, автору нужно было иметь или много друзей и знакомых, или даже деньги для платы книгопродавцам… Мы удивляемся плодовитости древнехристианских авторов, но они сами подчас сознаются, что эта плодовитость, будучи часто невольной, иногда шла в ущерб серьезности трудов. Одно несомненное преимущество можно указать в положении древних авторов: они достигали высокого уважения, покрывались такой славой, какая в новейшее время немыслима в отношении писателя-богослова. Нои здесь есть оборотная сторона: если одни лица до небес превозносили тех или других авторов, то другие лица, по выражению Иеронима, «грызли их зубами», а книги их «побивали камнями». Сколько крови должно было перепортиться у древнего автора при мысли, что его сочинения могут изгадить переписчики, исказить враги, даже затерять неблагодарные потомки? Мало этого: воображению могла даже предноситься перспектива сожжения книги! Не говорим о бесчисленных преимуществах нынешнего книжного дела, в теснейшем смысле этого выражения, перед старинным. Это понятно и без разъяснений.