Труд физический, как одно из внедолжностных занятий пастыря

В жизни пастыря, кроме времени занятого его должностными делами, может оказываться время от таковых дел свободное. Отсюда является прежде всего общий вопрос: о занятиях приличных священнику в том случае, когда он исполнит все, что требуется от него по званию пастыря. И этот вопрос бывает неизбежен, так как он в свою очередь состоит в связи с понятием о благоприличии в жизни пастыря. В новое время, кроме того, вопрос о вне должностных занятиях ставится и потому еще, что в том или другом решении его может заключаться и решение вопроса о средствах жизни пастырей. Действительна или только мнима мало обеспеченность большинства русских пастырей, но во всяком случае именно с этой точки зрения весьма часто бывает надобность уяснить себе: какие же занятия могли бы восполнить средства к жизни священника? – тем более, что по исключительному, по сравнению с другими деятельностями, характеру пастырского служения, приходится решать не только то, чем может заняться пастырь в своем досуге от прямых обязанностей, но и то, чем имеет право заняться. Можно, по-видимому, решить этот вопрос и скоро и просто: признать, что все то, что не связано с служением пастыря, как лица особенного в христианском мире, имеет свою норму, свой закон в обще-христианских понятиях о дозволенном и недозволенном, о приличном и неприличном и т. п., ибо – могут сказать – пастырь у себя дома, в пути, на улице и т. п. есть такой же христианин, как и все христиане, и следовательно вопрос о труде пастыря напрасно поставляется в числе вопросов, трактуемых пастырским Богословием. Но против этого – уже тот факт, что в осново-положительной христианской древности едва ли какая-либо из других сторон пастырской жизни подвергалась такой регламентации и вызывала столько положительных церковных определений, как именно эта сторона. И это не должно быть удивительно, потому что качество труда вне должностного могло еще более, чем какие-нибудь отступления в понятиях о приличии, например, в одежде, унижать сан священника в том случае, если бы вне должностной труд оказался с идеей пастырства несогласным. И вообще должно сказать, что кажущееся иногда даже как будто излишество в регламентации внешней жизни и вне должностной деятельности пастыря не есть что-либо стоящее ниже истинного достоинства пастырского служения, тем более не есть что-либо вызываемое недостатками клира в данную эпоху. Эта, так сказать, наклонность церкви определять точными правилами как можно более сторон в жизни пастыря есть следствие совсем другой мысли, которую один исследователь выражает таким образом: «неустанная работа над умственным и нравственными совершенствованием, постоянное напряжение и сосредоточенность сил на высших целях служения, самое ревнивое охранение нравственного достоинства и утонченное внимание к общественной репутации, устранение от себя всего компрометирующего даже внешним образом и – в тоже время близость ко всем интересам человеческой жизни: вот те свойства, воспитанием и укреплением которых церковь хотела бы поставить свой клир впереди всего христианского общества, упрочить его влияние над ним и таким образом обеспечить достижение своих нравственных целей. Здесь ключ к пониманию той строгой дисциплины, которою церковь окружила жизнь, занятия, поведение, даже внешнюю обстановку клира». Не существует, стало быть, и в так называемой внешней жизни пастыря такого вопроса, при решении которого можно иметь в виду не твердые церковные начала, а случайные соображения, представляемые временем, обстоятельствами и т. п. Не с иной точки зрения может быть рассматриваем и вопрос о физическом труде в жизни пастырей. – Но что же именно вызывает вопрос этот на обсуждение в настоящее время? Отвечаем: ни для кого, кажется, уже не будет тайной, что в жизни современного нам пастырства (говорим не слово осуждения) замечается течение, которое характеризуется стремлением в наименьшей мере обращаться ко всякому физическому труду, чтобы не сказать более – уклоняться от труда, даже условиями быта иногда настойчиво требуемого. Если бы это было только следствием тяжести труда физического, требуемого от людей, к нему неподготовленных; если бы это было следствием стремления исключительно посвящать себя труду умственному, если бы, наконец, было установлено как неопровержимое положение, что для труда этого нет самого главного – досуга: тогда об этом не могло бы быть никакой и речи. Но не есть ли это отголосок того взгляда на физический труд, хотя более и более исчезающего, как на нечто унизительное для человека, притязающего и имеющего право притязать, на несколько высшее положение в роде человеческом на земле, взгляда, который заключился в знаменитую формулу, различающую занятая рабов от занятий свободно-рожденных, формулу, убеждение в справедливости которой было так велико, что человек шел на деяния, граничащие с преступлением, лишь бы не дойти до состояния земледельца, добывающего себе хлеб непосредственно, при помощи только своего труда, полагаемого на природу? Не смеем утверждать так, но смеем настаивать на том, что теперь являются суждения, предкам современного поколения русских пастырей неизвестные, суждения, вывод из которых – не в пользу мысли о достоинстве физического труда. Об этом можно заключать потому, что наиболее естественный, потому что наиболее необходимый, труд физический-земледельческий иные готовы считать не иначе, как именно неприличным: «это занятие, – читаем – простонародное и черное (?); оно уравнивает священника с крестьянином». «Священник-де за плугом и с серпом в руке с трудом может быть узнаваем и легко может подвергнуться оскорблениям». И что еще? «Тяжелые труды и хлопоты по сельскому хозяйству… могут довести священника до простонародной грубости» и т.п. (см. Курс практич. руководства для пастырей. Киев, 1872 г. стр. 79). Конечно, умножающиеся удобства воспитания и обучения детей духовного сословия, лишающие воспитываемых в возврате, когда организм человеческий только что складывается, всякого физического труда, может быть лишают пастырей той телесной стойкости в противодействии неблагоприятным условиям, часто сопровождающим физический труд, а в особенности труд непосредственно на лоне природы, стойкости, – которой обладали предшествовавшие поколения духовного сословия. И это-то сознание (а иногда и горький опыт!), быть может, невольно отвращает мысль современного поколения пастырей от серьезного физического труда. Не возвращает телесному организму этой стойкости и то средство, которое, кажется, должно признать неудачным средством в применении к людям, которым в их будущем служении предстоит часто «обитать в смиренных жилищах и посещать убогие хижины» (выражение м. Филарета), и которые следовательно будут нуждаться в чисто физической мощи не поддаваться первому неблагоприятному влиянию стихийных сил: разумеем тот искусственный труд, который называется гимнастикой и который иногда мог-бы быть заменяем трудом действительным и во всех отношениях полезным! – Но таково ли отношение к физическому труду должно быть присуще русскому духовному сословию вообще, и в частности пастырству? Пастырь церкви, какие-бы когда отношения к физическому труду ни существовали в умах и жизни человечества, должен, очевидно, руководствоваться прежде всего взглядом христианской церкви на физический труд, а затем и особенными понятиями о пастырском труде, которые выработаны были церковью в соображении с особенным положением пастырей, обусловливаемым высшими задачами, на них лежащими и средствами к достижению задач им данными, что́ все в совокупности делает это положение ни с каким другим положением несравнимым.

Церковь христианская с глубокой древности внушала своим членам уважение к физическому труду и отвращение к физической праздности, то есть, к состоянию физического бездействия, если это бездействие не было условлено какой-либо деятельностью иного рода, например, умственной – вообще если не было вынужденным. И неудивительно: христианская заповедь о помощи ближнему не была и не могла быть понимаема исключительно в смысле помощи духовной, но понималась в смысле обязательства и к помощи чисто вещественной. Последняя, естественно, требовала, какого бы то ни было и сколь бы ни было малого, но физического труда: ибо для того, чтобы дать чашу холодной воды нужно прежде достать ее из водохранилища, чтобы одеть нагого нужно изготовить одежду¹. Свидетельства о таком взгляде церкви на физический труд в литературных памятниках древности не малочисленны. В так называемых Апостольских Постановлениях читаем следующее.

«Вы, юноши церкви, старайтесь служить во всех нуждах не лениво; занимайтесь своими делами со всею честностью, чтобы во всю жизнь свою довольствовать и самих себя и бедствующих, дабы не обременять собою церкви Божией. Так и мы (речь ведется как бы от лица самих апостолов) хотя занимаемся словом Евангелия, однако не нерадим и о занятиях, ибо одни из нас рыболовы, другие скинотворцы, иные земледельцы, чтобы никогда не быть нам праздными... Итак, трудитесь непрестанно, ибо порок праздного неизлечим. Если же кто не трудится, тот у вас да не ест: ибо праздных ненавидит и Господь Бог наш, а из почитающих Бога никто не должен быть праздным». (Кн. II гл. 64. рус. перев. стр. 100–101). Заботу об осиротевших детях те же Постановления возлагают на христианского епископа, и эта забота по мысли постановлений должна выражаться в следующем: «вы, епископы, заботьтесь о нужном для пропитания их (сирот), отнюдь не оставляя их, но о сиротах пекитесь как родители, а о вдовицах как мужья; взрослых – сочетавайте браком, мастеру – доставляйте занятие, немощному оказывайте сострадание, странникам доставляйте кров, алчущим – пищу, нагим одежду... Сверх сего еще более заботьтесь вы о сиротах, чтобы ни в чем не было у них недостатка: девицу, как скоро она достигнет брачного возраста, отдайте в супружество за брата (то есть, за христианина), а мальчика снабдите средствами чтобы и мастерства изучал и от избытка их пропитывался, а когда благоуспешно изучит мастерство, то мог бы купить себе тогда и инструменты мастерские, чтобы не отягощать уже нелицемерной любви к себе братии, но самому довольствовать себя. Ибо воистину блажен тот, кто в состоянии будучи помочь самому себе, не стесняет места сироты, странника и вдовицы». (Ibid. стр. 121). И наоборот: «кто принимает (помощь от церкви) по праздности, вместо того, чтобы трудясь и другим помогать, тот понесете от Бога наказание, потому что похитил кусок бедных» (ibid). И то, что заповедуется епископу относительно сирот, которым епископ заменяет родителей, то же самое заповедуется и естественным родителям: «воспитывайте (детей) в учении и наставлении Господнем, и обучайте их потребным и согласным с словом Божиим мастерствам, чтобы, при удобном случае, не предались они весельям роскоши» (Ibid. стр. 128). Самые приношения в церковь заповедуется принимать только те, которые «чисты», а чисты – те, которые – «от праведного труда верующих» (Ibid. стр. 127), или, как выражается памятник этого в другом месте, «от труда и от пота» верующих (Ibid. стр. 130). Любопытны для нас те категории труда, которые по мысли Постановлений – не чисты: перечисляя лиц, от которых не должны быть принимаемы приношения, Постановления в разряд этих лиц между прочим включают: «корчемников»; тех, «кои вдовицу теснят и сироту угнетают, или худо обращаются со своими слугами, то есть бьют их, не кормят и изнуряют тяжелой работой»; «палача и ростовщика». Занятия, подобные корчемничеству, Постановления не считают и трудом, ибо приношения от подобных людей прямо противополагают «законному хлебу от труда» (Ibid. стр. 124–125). Итак, по взгляду Постановлений, прежде всего а) доброе дело есть доставление возможности физического труда – мастерства; и это добро таково же, как и добро – даяния алчущим пищи! б) Доброе дело – христианину воспитать детей так, чтобы они готовы были к труду физическому. Может быть прибавление постановлений: «чтобы дети не предались весельям роскоши» имейте в виду указать и то, известное в жизни, воспитательное значение разумного физического труда даже для нравственной устойчивости человека, то есть для так называемого воспитания характера! – В другом памятнике христианской древности, может быть еще древнейшем, чем иные части Апостольских Постановлений, в т. н. «Учении двенадцати апостолов» находим в отношении к вопросу о труде физическом следующее: заповедуя помогать приходящему страннику, «учение апостолов» прибавляет: «если же странник желает поселиться у вас; то если он ремесленник, пусть трудится и ест. А если он не знает ремесла, то вы по своему усмотрению позаботьтесь о нем, но так, чтобы христианин не жил среди вас праздным. Если же он не желает поступать так, то он Христопродавец» (по переводу свящ. Соловьева, стр. 57).

Но наиболее подробное учение о физическом труде с христианской точки зрения оставил нам св. Василий Великий в своих творениях, хотя им, впрочем, свято-отеческое учение о труде не исчерпывается. «Телесный труд есть дело прекрасное и законное» – вот общее положение Василия Великого. (Твор. в рус. перев. ч. V, стр. 396). Распоряжение о телесном труде, как об одном из элементов жизни всего человечества, исходит от Создателя человека. «Богу, сотворившему человека – рассуждает св. Василий В., – конечно угодно было, чтобы человек не оставался праздным и неподвижным, а напротив выказывал деятельность в чем должно. И в раю повелел Он Адаму делати и хранити его (Быт. 11:15). Ибо если с сими словами соединено и высшее значение, они, однако же, и по собственному (буквальному) значению достойны ревности и усердия. По изгнании же из рая Адаму определено в поте лица есть хлеб. А что сказанное Адаму сказано всем, родившимся от него, сие явствует из следующего: и смерть Бог определил в наказание Адаму, сказав: земля еси и в землю отыдеши; однако все родившиеся от него соделались подобно ему участниками сего бедствия». «Посему не должно поступать вопреки естеству и уставам, какие положены Благодетелем естества, но держась их – надобно сохранять тело деятельным... Ибо, думаю, следовать положенным уставам – есть знак самой лучшей распорядительности!» (Ibid. 398 стр.). Но если бы кто не удовольствовался этим доказательством того, что физический труд есть устав Самого Сотворшего человека, то, говорит св. Василий, «могу подтвердить это и многими свидетельствами Божественного Писания, ибо Божественное Писание повелевает работать, приводить тело в движение и больше подкреплять немощь других, нежели самому иметь помощь в опоре чужой руки. Так представлю тебе достовернейшего свидетеля – святого Павла, который называет праздность бесчинием». И св. Василий действительно приводит различные места из Послания Ап. Павла к Солунянам. Но что еще? Сам Высочайший образ для нас – Господь Иисус Христос в своей собственной жизни осуществил заповедь о труде! Перечисляя «примеры всякой добродетели, явленной Господом на земле», св. Василий говорит: «а каковы и как многочисленны Его телесные труды? В них-то всего более и служит Он нам примером. В первом возрасте, повинуясь родителям, кротко и благопокорно переносил Он с ними всякий труд телесный, потому что они были люди бедные, не в обилии снабженные необходим в жизни, а потому, как вероятно, занимались непрестанными телесными трудами, снискивая себе тем необходимое на потребности. Иисус же, повинуяся има, как говорит Писание, без сомнения показывал благопокорность и в перенесении с ними трудов. С продолжением времени, оказывая Владычные и Божеские благодеяния, избрав уже учеников и преднамереваясь проповедать царствие небесное, не от других потребовал себе служения, лежа в одном углу и нежа тело Свое; но – то путешествует, и всегда пеший, то умывает ноги ученикам, а потом надолго простирает Свое поучение и не леностно переходит с одного места на другое... Однажды только, и то на короткое время употребляет подъяремное животное, впрочем не для успокоения тела, но чтобы запечатлеть делами своими пророчество... А Апостолы? Не занимались ли непрестанно трудами? Посмотри на Павла, который непрестанно работает!» (Ibid 404–405 стр.). Жизнь же Спасителя, по мысли св. Василия Великого, для христианина не есть только умосозерцаемая история! «Жизнь, проведенную во плоти, Христос оставил в образец и начертание добродетели для всех, хотящих жить благочестно, чтобы и прочие, взирая на сии черты, напечатлевали в жизни своей подобный образ», – разумея под этим отпечатлением «точное, по возможности, подражание Его жизни» (Ibid 401–402). Так, иным казались, вероятно, некоторые из физических трудов низкими, как например «ходить за подъяремными животными». Но в таком случае – «надобно знать (или припомнить), что и Спаситель служил ученикам и не гнушался исправлять маловажные дела, а для человека великое дело быть подражателем Богу и через сии (так называемые) низкие работы возводиму быть на высоту оного подражания. Да и кто назовет низким то, к чему Бог прикасался своею деятельностью?» (Ibid. 452). В следствии того, что труд физический для каждого в известных пределах есть обязанность, всякий человек обязан беречь свое тело и иметь «соразмерное попечение о теле», дабы «можно было выполнять подлежащие телу работы». В каких пределах обязателен для каждого физический труд, мы затрудняемся вывести мысль об этом из творений знаменитого писателя; но, по-видимому, на это указывает мысль св. Василия о необходимости каждого «служить своим собственным потребностям», а также и совет – стараться «не иметь нужды в опоре чужой руки», то есть обходиться без чужой физической помощи там, где по естественному свойству дела оно не требует ни содействия, ни тем паче замены себя другим (как это однако бывает у нас теперь в так называемых образованных и достаточных классах). Держась мысли, что человек обязан беречь свое тело для труда, св. Василий Великий предостерегает от чрезмерного ослабления телесных сил хотя бы даже чрезмерностью воздержания; он научает – приводим буквально его выражения, – «не приводить тела в бессилие излишеством воздержания. Ибо если бы хорошо было изнемогать телом и лежать дышащим мертвецом, то, конечно, Бог вначале устроил бы нас такими. Если же не так сотворил; то конечно, что признал хорошим, то и сделал. А если такими произвел нас, какими хорошо было произвести, то грешат те, которые хорошо сотворенного не хранят как могут». (Ibid. 399 стр.). И еще: «скажи мне, что лучше: подражать ли плодоносным деревам, которые и сами богаты плодами и других увеселяют плодоносием, или уподобляться огородным растениям, которые вянут от зноя и засухи, то есть», поясняет св. Василий Великий, «быть неспособным послужить собственным своим потребностям и упражняться в любомудрии только в половину, т. е. одною душою, а не вместе с телом? Если бы мы находились вне тела, то необходимо было-бы стремиться к совершенству одною душою. Но поскольку человек двояк, то и упражнение в добродетели должно быть двоякое, состоящее и в телесных трудах и в душевных подвигах. Трудами же телесными назвать должно не праздность, а работу». (Ibid. 400). И общий вывод относительно заботы о теле в целях его способности к труду Василий Великий заключает следующим образом: «так поступал и весь сонм святых и сам Иисус, проводившей время в делании, чтобы и из законов природы, и из учения Божественных Писаний, и из того, что делали все святые, и из жития Спасителя нашего, – отовсюду явствовало, что гораздо лучше и полезнее – иметь крепкое тело и содержать его в деятельности для добрых дел, а не доводить произвольно до бездействия».(Ibid. 406–407 стр.).

В четвертом веке, как известно, появилась ересь так называемых мессалиан. Ересь эта дала, между прочим, повод высказаться по вопросу о труде физическом другому известному писателю этого века св. Епифанию Кипрскому. По-видимому, мессалиане считали недостойным христианина труд физический, как выражение будто бы многопопечительности о земном, как средство достижения суетных целей на земле, тогда как истинный христианин есть гражданин царства будущего, вечного. «По-видимому, писал св. Епифаний, они, как мужчины, так и женщины веруют во Христа, говоря, что они отреклись от мира и оставили все свое. Когда наступает летнее время, они спят все на улицах потому, говорят, что у них нет стяжания на земле. Они дерзки и протягивают руки, чтобы просить милостыню, как не имеющие пропитания и стяжания». (Твор. Епиф. рус. перев. ч. V стр. 296). Как же св. Епифаний судил об этом, по-видимому, полнейшем отречении от мира мессалиан, ни о чем не заботившихся и потому не имевших нужды ни в каком труде? Признал ли за ними право (которое они подразумевали) вследствие того, что у них нет заботы о стяжании, протягивать руки, т. е. питаться от труда других? Взгляд Епифания на физический труд, выразившийся в его суждениях о мессалианах и по поводу их, можно сказать, не менее замечателен, чем взгляд св. Василия Великого. «Мессалиане, говорит св. Епифаний, получили это гибельное учение от чрезмерной простоты некоторых братий, ибо некоторые из наших братий и православных, не зная меры жительства во Христе, не поняли повеления об отречении от мира, об отказе от собственного имущества и денег, о продаже собственности и раздаянии нищим, о взятии креста и о последовании истине, (не поняли повеления) о том, чтобы не быть ленивым или праздным и безвременно ядущим, ни уподобляться пчелиному трутню, а чтобы напротив делать все своими руками, как и св. апостол Павел, отрекшийся от мира, но проповедник истины, которого руце послужисте не только ему самому, но и сущим с ним в труде, как он похваляется в одном месте и весьма ясно научает: «не трудящийся ниже да яст». Некоторые же из вышеуказанных братий, быть может наученные от Манеса, пришедшего, как говорят, из Персии, учили тому, чему не должно. Так, слово Божие повелевает смотреть за теми, которые ничего не делают; между тем умы некоторых введены в заблуждение словами Спасителя: делайте не брашно гиблющее, но пребывающее в живот вечный (Ин. 6:27, русский перевод по изданию св. Синода: старайтесь не о пище тленной, но о пище, пребывающей в жизнь вечную). Они думают, что гиблющее есть доброе дело, которое мы совершаем ради праведности. Такое (т. е. доброе) дело проявлялось в Аврааме, когда он приготовлял тельца (Быт. 18:7: «и побежал Авраам к стаду и взял теленка нежного и хорошего и дал отроку, и тот поспешил приготовить его»); также в заботливости вдовицы об Илии (3Цар.17), в распоряжении Иова относительно своих детей и имущества, и в делании всех рабов Божьих, трудившихся своими руками ради праведности, как например, для вспомоществования нуждающимся. Так трудятся ради праведности в каждом монастыре в стране Египетской и во всех странах. Как пчела, имея на ногах воск, а во рту крошку меда, своим жужжащим голосом, по своему умению, воспевает Владыку всех: так и рабы Божии, поистине основанные на твердом камне истины и прочно созидающие дом свой, собственными руками делают самомалейшие дела свои сообразно с уменьем каждого; устами же они произносят почти все Божественное Писание, постоянно проводят известные часы в непрерывных молитвах к Богу. Они с уничижением и тяжким воздыханием воссылают сии молитвы к Богу и работают своими руками и после духовного делания – дабы не быть в нужде и не впасть в человеческое притворство, не дать нечестивому возможности говорить ту истину, что люди не свободные от нечистоты, неправдою обогатившееся и разжившиеся на счет бедных не имеют недостатка в хлебе, между тем как другие, будучи не в состоянии от праведных трудов иметь ежедневное пропитание, принуждены вследствие вызванного бездействием недостатка прибегать к трапезе богатых. (Ibid. 397–399 стр.). Вообще почтенны были в истории церкви Божьей и люди, делавшие своими руками! В числе таковых св. Епифаний читателю своему напоминает: Моисея, который «делая своими руками, достиг пророчества»: будучи знатен и усыновлен дочерью царя, он сделался пастырем овец, дабы не в праздности есть хлеб; Иакова, говорящего Лавану: дай мне дела, чтобы я зарабатывал хлеб свой». (Ibid.). Итак, было бы конечно странно приписывать св. Епифанию мысль (столь усердно теперь распространяемую), будто исключительно физический труд есть труд благодетельный для человечества и потому заслуживающей почтения. Но очевидно св. Епифаний считает труд физический а) не тем презренным трудом, который в жизни человечества как-бы исключительно отведен на долю людей какой-то низшей касты, как это иногда если не выражается, то подразумевается в новом, именующем себя христианским, европейском обществе; человек физического труда от того только, что ему выпал жребий этого труда, в высшем нравственном смысле не становится ниже других людей: ведь, и апостол Павел питался от собственных рук своих! б) Обращение к физическому труду и с предметами этого труда не препятствует достижению никакой высшей нравственной цели, никакой степени нравственного совершенства, и потому нельзя думать, будто цель нравственного самоусовершения требует, как своего условия, физического бездействия: «жительство во Христе» и то, чтобы делать все своими руками, совместимы одно с другим: заповедь «о пище пребывающей в жизнь вечную» не есть заповедь беззаботности о нуждах внешней жизни, а потому и не должна смущать людей, вынужденных об этих нуждах заботиться, а пример библейской вдовицы по свойству её общественного положения обязанной к домашнему физическому труду, а может быть и к труду вне домовому, по мысли св. Епифания, показываете возможность совершения дел праведности и в низшем, по взгляду людей новейших времени, состоянии человека, обреченного исключительно на труд физический, удовлетворяющей низшим потребностями человеческой природы, и потому состоянии, по-видимому, не дающем возможности достигать высшей степени духовного совершенства по званию христианина. в) Если мы правильно понимаем, мысль св. Епифания, то физический труд имеет и то нравственное значение, что трудящийся и существующей своими трудом человек без слов опровергаете ту мысль, которая естественно возникала бы, если бы люди могли существовать при непременном условии обречения одних на труд исключительно для других, именно: будто «не от праведных трудов» можно быть в состоянии иметь ежедневное пропитание, а от пользования только плодами чужих трудов. Иначе – трудиться должно, чтобы не дать нечестивому возможности говорить, будто «разжившиеся на счет бедных не имеют недостатка в хлебе», а прочее обречены терпеть этот недостаток. Мысль высочайше христианская! Как мы видим из слов св. Епифания, мессалиане основывались в своем заблуждении на неправильном толковании заповеди Спасителя: «старайтесь не о пище тленной», – делая из этих слов тот вывод, будто беспрерывное трудолюбие есть как-бы беспрерывное свидетельство того, что человек заботится исключительно о земном. Но эта мысль о том, не противна ли всякая забота о делах житейских, заповеди Спасителя, смущала совесть и иных из православных, а некоторые и просто злоупотребляли изречением Спасителя. Свидетельство о первом есть у св. Василия Великого, который ставил вопрос: «если есть повеление Господа, сказавшего: делайте не брашно гиблющее, то не лишнее ли дело работать?» (Твор. ч. V. 313 стр.). Свидетельство о втором – у св. Иоанна Златоустого, который говорит: «некоторые из людей, желающих жить праздно, злоупотребляют этими словами, как будто бы Христос (в этих словах) отвергал трудолюбие» (Беседы на Ев. Иоанна, рус. дерев. ч. II, 115). Но оба учителя церкви дают и разрешение недоумения людей мнительных, и обличение людей злоупотребляющих словом Господа. – Так, св. Василий Великий отвечает на поставленный вопрос таким соображением: «ежели (с другой стороны) есть воля Божия на то, чтобы алчущий был накормлен, жаждущий напоен, нагой – одет и проч..., то совершенно необходимо подражать апостолу и повиноваться его же учению: »паче да труждается, делая своими руками благое, да иматъ подаяти требующему». (Еф. 4:28). Св. Иоанн Златоуст рассуждает о словах Господа следующим образом: сказав, что слова эти (Ин. 6:27) связаны с предыдущими словами Господа, обличающими Иудеев: «ищете Меня не потому, что видели, чудеса, но потому, что ели хлеб и насытились» (Ин. 6:26), но что затем «Христос не останавливается на обличении, а присоединяет к нему и наставление», св. Златоуст объясняет: «а эти слова (Ин. 6:27, о пище тленной) имеют такое значение: не заботьтесь нисколько об этой пище, но – о той духовной». Но так как, по приведенному замечанию Златоуста, иные видели в этих словах отвержение трудолюбия; «то теперь благовременно ответить и им». И отвечает: «они порочат целое, так сказать, христианство и подвергают его осмеянию за праздность (христианством будто бы поощряемую). Но прежде (для опровержения этих людей) надобно обратиться к изречению Павла. Что же он говорить? Поминайте Господа рекшаго: блаженнее есть паче даяти, нежели приимати (Деян. 20:35). Но из чего было бы давать – спрашивает Златоуст – тому, кто сам ничего не имеет?» Стало быть и Златоуст и Василий Великий подтверждают нам законность того соображения, что уже заповедь благотворения подразумевает заповедь трудолюбия. «Но как же – продолжает Златоуст, – Марфе сказал Иисус (по-видимому слова однозначащие со словами Его у Иоанна Ин. 6:27) печешися и молвиши о мнозе, едино же есть на потребу. Мария же благую часть избра (Лк. 10:41) – и еще: не пецытеся на утрей (Мф. 6:34)? Необходимо все это разрешить не только для того, чтобы отвратить людей праздных от праздности, если только захотят, но и для того, чтобы показать, что слова Божии не противоречат между собой. Вот и в другом месте апостол говорить (здесь Златоуст приводить те же слова из Посл. к Еф. IV. 28, которые приводил и св. Василий Великий: см. выше, а также и следующие слова 1Фес. 4:11): молим вы... любезно прилежати еже безмолвствовати и деяти своя. Здесь Павел заповедал даже не просто заниматься делом, но с таким трудом, чтобы было из чего подать и другому. И в другом месте опять он же говорит: требованию моему и сущим со мною послужисть руци мои сии (Деян. 20:34). И в послании к Коринфянам: кая убо ми есть мзда, да благовествуяй без мзды положу благовестие (1Кор.1:18). И когда он быль в том городе (в Коринфе), то находился у Акиллы и Прискиллы и трудился: бяху бо скинотворцы хитростию. Все это, по-видимому, продолжает Златоуст, находится в большом противоречии со сказанным и потому необходимо представить на это разрешение». «Что же нам ответить?» Отвечает: «что не пещись не значит не трудиться, но – не привязываться к вещам житейским, то есть не заботиться о покое на завтра, но считать эту заботу излишней. Ибо можно и трудиться и не собирать ничего на завтра, можно и трудиться и ни о чем не пещись. Попечение и труд не одно и тоже. Иной и трудится не для того, чтобы полагаться на труд, но чтобы подать нуждающемуся. Равным образом и слова, сказанные Марфе, относятся не к труду и занятно делом, а к тому, что надобно знать время для труда и времени определенного для слушания не употреблять на дела плотские. Значит, Спаситель сказал эти слова не с тем, чтобы вовлечь Марфу в праздность, но чтобы привлечь к слушанию. «Я пришел, говорит Он, научить вас необходимому: а ты беспокоишься об обеде? Ты хочешь Меня принять и приготовить дорогую трапезу? Приготовь другой пир, предложи Мне усердное слушание и подражай ревности сестры». Но и не с тем Он это сказал, чтобы запретить гостеприимство; нет, совсем нет, – но чтобы показать, что во время слушания не должно заниматься делами другими. А словами: не делайте брашна гиблющаго, не то дает разуметь, будто должно жить в праздности, ибо это-то по преимуществу и есть брашно гиблющее, так как всякому злу научила праздность; но то, что должно трудиться и подавать. Вот это уже брашно не гиблющее! Кто, живя праздно, предается чревоугодию и роскоши, тот делает брашно гиблющее. Напротив, если кто, трудясь, питает, напаяет и одевает Христа: то не найдется никого столько бесчувственного и несмысленного, кто сказал бы, что такой человек делает брашно гиблющее, потому что за это брашно обещано будущее царство... Это брашно остается навсегда. С другой стороны, так как иудеи вовсе не заботились о вере и не старались узнать, кто совершает такие дела и какою силою, а хотели только одного – насыщаться ничего не делая: то Христос справедливо назвал такую пищу брашном гиблющим». (Беседы Злат, на Ев. Иоанна, р. перев, ч. II. стр. 115–118). Вот истинный смысл слов – вводивших в заблуждение и смущавших одних и служивших поводом к злоупотребление для других. «Павловы уста – Христовы уста, – Златоустовы уста – Христовы и Павловы уста» («люблю, говорил св. Димитрий Ростовский, одну старую книгу за то, что в ней написаны эти, приведенные, слова»). И из этих уст, таким образом, мы слышим призыв к жизни, полной труда. Прибавим еще, что по мысли великого учителя церкви, «искать полезного для всех – вот правило совершеннейшего христианства, вот точное его назначение, вот верх совершенства»! (Беседы на I посл. Коринф., ч. II, русск. пер., стр. 49). Подражатели мне бывайте, якоже и аз Христу (1Кор. 13), говорить апостол. А Златоуст объясняет: «ничем ты не можешь столько подражать Христу, как попечением о ближних: постишься ли ты, спишь ли на земле, изнуряешь ли себя, но если ты не печешься о ближнем, то не делаешь ничего важного, и еще далеко отстоишь от образца. Подлинно никакой подвиг не может быть великим, если он не приносит пользы другим. Это видно из примера того, который принес талант целым и был наказан за то, что не умножил его. Так и ты, брат, будешь ли оставаться без пищи, спать на земле, есть пепел и постоянно воздыхать, но если ты не оказываешь никакой пользы другим, то не делаешь ничего важного! Это особенно имели в виду все великие в древности и доблестные мужи: исследуй тщательно жизнь их, и ты ясно увидишь, что каждый из них имел целью пользу не свою, а ближних: тем они особенно и прославились» (Ibid. 50). Мы должны, конечно, здесь повторить тоже самое, что было замечено относительно приведенных выражений св. Епифания: нельзя, разумеется, в словах вселенского учителя видеть похвалу исключительно труду, приносящему материальную пользу: тяжкий труд церковного благовествования ужели не есть труд имеющий свое оправдание в пользе вечной? Но в тоже время решится ли кто приписать словами Златоуста и ту мысль, будто человек, доставляющей дрова для согревания дома благовестника, или шьющий одежду для защиты его тела, есть человек не приносящий никакой пользы в златоустовском смысле? И не должно ли и сюда распространить мысль о разделении дарований, из коих каждое имеет смысл и потому каждое «заслуживает похвалы»? Но Златоуст касался вопроса о труде и предлагал христианское учение о нем не только в опровержение тех ложных воззрений в понимании жизни по духу христианства, какие в его время иные как будто бы благовидно основывали на слове Божьем, но он же подобно св. Василию В. разъяснил основы учения о труде безотносительно к какому бы то ни было заблуждению. Это положительное учение Златоуста в своих главных чертах некогда было предложено с церковной кафедры митрополитом Филаретом. Но святитель церкви русской, будучи одних мыслей с Златоустом и обращаясь к его слову как в совершенстве выражающему взгляд христианский на предмет, тогда же изложил и свои понятия о предмете, дав при этом оценку с христианской точки зрения и труду собственно физическому. Напомнить эти понятая богослова нового, опирающаяся однако на древнего и даже, как увидим, сливающего свою речь с Златоустовской, здесь будет весьма благовременно. Учение о труде, но мысли нашего проповедника, есть учение, во всяком случае «достойное труда и заслуживающее внимания». Скажут некоторые: «кому нужно трудиться, тот без наставления пойдет на труд по неволе или по влечению страсти, а кто может обойтись без труда, того неужели надобно мучить трудом напрасно? «Нет: труд по неволе, труд по страсти и наоборот отвращение от труда – «все это требует или исправления или улучшения здравым учением о труде, и такого учения нигде лучше нельзя почерпнуть, как в источнике любомудрия христианского». Труд по неволе: «много ли он лучше, говорить проповедник, труда вола, несущего ярмо и влекущего плуг? И потому не хорошо ли было бы, если бы мы могли и низший труд человека возвысить над трудом бессловесного и, не ослабляя труда необходимого, уменьшить его тягость, заменив подавляющее чувство неволи удобоносимым бременем нравственной необходимости, разумно сознаваемой?» Труд по страсти – например, корыстолюбья: «не лучше ли будет, если облагородим труд, изгнав или, по крайней мере, победив низкую склонность к корысти высшим побуждением к действованию»? В виду этого «наставление» о труде совсем не так излишне, как может казаться, если труд человека может быть достойным человека и не достойным его! Но «что сказать о презрении труда, об отвращении от него? Если жизнь есть деятельность; то, по обратному заключению, бездействие и праздность не есть жизнь, но крайней мере, не есть жизнь разумного и нравственного существа» По вопросу о труде так называемом низком и потому, в иных случаях как бы недостойном иных людей, м. Филарет нам отвечает: «берегись только низких (к труду) побуждений, которые одни делают истинно низким труд». Вот что такое низкий труд! В «источнике любомудрья христианского», то есть, в слове Божьем, митрополит Филарет находит основания, почему христианин должен рассматривать труд не как обязанность одних с правом удаления от труда других, не как забаву для тех, кто избавлен от необходимости иметь труд средством своего бытия, но труд, как всечеловеческую обязанность для одних в виде труда одного рода, для других – другого рода, для одних – в одной степени, для других – в другой, но во всяком случае «не утружденные руки», по мысли Филарета, а вместе с тем и по основаниям любомудрия христианского, не суть руки безукоризненные для христианина, равно как и руки утружденные «простою», как выражается проповедник, работой не суть руки христианина недостойной. Эти основания, в силу которых христианин не может относиться к труду, а отсюда и к людям труда, ни пренебрежительно, ни с безучастностью подъяремного, по мысли митрополита Филарета таковы: а) «если спросим: был ли труд в раю» (как в таком месте жизни человека, которое назначено ему Творцом, и следовательно жизнь в котором безусловно отвечала мысли Творца относительно человека), то ответ будет: несомненно был. (Быт. 2:15). «Рай не имел нужды в усиленном возделывании, подобно нашим полям и садам: потому что не было еще проклятия, возращающего тернии и волчцы. Для чего же и райскому человеку назначено делати? К разрешению сего святой Златоуст приводит изречение премудрого: мнозий бо злобе научила праздность (Сир. 33:26). Посему, заключает он, Бог восхотел, чтобы человек имел некую малую и мерную заботу о хранении и делании. Если бы человек совсем был освобожден от всякого труда: то, пользуясь великим покоем, уклонился бы к лености. А делая дело, впрочем, не сопровождаемое болью и изнурением, он лучше мог целомудрствовать. Из сего рассуждения златословесного учителя подлежит нам научиться, что хотя бы кто из нас жил почти в райском довольстве и благосостоянии, хотя бы не представлялось ничего понуждающего к труду, однако и в сем случае не должно пренебрегать трудом и уклоняться от него, а должно употреблять его, как охранителя внутреннего и внешнего благосостояния, чтобы не пришла и мнозей злобе не научила праздность». Это по отношение к первобытному состоянию человека. б) В состоянии человека, как потомка Адама, труд «имеет новое значение и новым образом необходим», говорить святитель. За гордость и преслушание человеку определено: в поте лица твоего снеси хлеб твой, то есть, как изъясняете св. Златоуст: поскольку ты не воспользовался толикою свободою, – прокляну землю, чтобы она уже не без орания и сияния, как прежде, приносила тебе свои произведения, но со многими трудами, тягостью и изнурением; – обложу тебя всегдашними печалями и смущениями, – заставлю тебя все делать с пролитием пота, чтобы сии утеснения были тебе непрерывным поучением смиряться и сознавать свою природу». Из этого рассуждения Златоуста митр. Филарет делает такой вывод: «если, таким образом, труд есть всеродное человекам наказание Божие, и вместе Божие им поучение к смирению и познанию своей немощи, которое должно вести к умилостивлению Судии Бога: то убегать от труда, как от наказания Божья, возможно ли без опасности большего наказания? Убегать от труда, как от поучения Вождя, не безрассудно ли? Не должно ли будет опасаться, что новый суд Божий скажет: поскольку ты знал, что за небдительное делание и за тунеядство в раю человек низведен от труда безболезненного на труд болезненный, однако же благотворный; но ты не хочешь воспользоваться сим исправительным средством; то остается низвести тебя еще на низшую степень: на труд преисподний, мучительный и бесплодный». в) «Впрочем, христианство, которым все облегчается, улучшается, услаждается и усовершается, предписывает нам труд уже не столько в качестве наказания Божия, сколько в виде служения Богу. Во всем, говорит Апостол, представляюще себе, якоже Божия слуги и между прочим в трудах. Каким образом? Если труд для тебя необходим, смотри на него не как на слепую необходимость, но как на устроение премудрости Божией в жизни человека и потому неси оный не с чувством неволи, но с чувством послушания воле Божией. Если по устроению общественному труд налагается на вас от другого человека, несите оный не только ради человека, но вместе и ради Бога... Если же и ничто не побуждаете вас к труду: тем, еще удобнее можете вы представить себя, слугами Божиими в труде, который (добровольно) предпримете для блага ближнего». г.) Наконец – «скажу ли, обращается проповедник к слушателями, еще одно решительное слово апостольское о труде, скажу ли особенно свободным, и благородными и обилующими, или удержусь, чтобы не отослали меня с оными к рабам и работникам? Но слово апостольское говорить ко всем, и с ним ни пред кем отступать назад не смею. Что же говорить оно? Аще кто не хощет делати, ниже да яст. Подумаем мы, простирающие не утружденную руку на нескудную трапезу, были ли бы мы но сему завещанию или правилу достойны разделить хлеб и воду с сим скинотворцем, который данное другими правило и сам исполнял даже строже других, не только деланием апостольским, но и простою (т. е, физическою) работою? Но кто недостоин ясти с Павлом, тот, конечно, не будет достоин ясти с Христом на трапезе Его в царствии Его». (Беседа о трудолюбии Слова и Речи, т. 4, 532–537 стр.). Превосходно это наставление: руки человека, утружденного даже простой работой, были-бы достойнее разделить хлеб и воду с Великим скинотворцем, нежели руки человека, ничем не беспокоемого. А памятование этого наставления, конечно, должно бы приучать христиан, но крайней мере, хотя без высокомерия взглядывать и на эти руки не только простого, но вместе с тем часто и тяжкого труда. Если таков взгляд церкви на труд физический вообще, то теперь, – как же должно судить о физическом труде по отношению к пастырю? Как и во многих других вопросах касательно дела пастырского служения, и в этом вопросе, если обратить внимание на существующие и существовавшие суждения, нельзя бывает не заметить одного обстоятельства, – чрезмерной требовательности в ту или другую сторону при суждениях о труде пастырей. Это – та самая погрешность суждения, от которой предостерегал еще св. Златоуст. Хотя мысли Златоуста об этом не имеют прямого отношения к рассматриваемому вопросу, но мы приведем его замечательное суждение о том, где должен быть положен предел той требовательности, какая нередко, если и необыкновенно, проявляется при определении вопросов, касающихся пастырского служения. По мысли Златоуста, существует положительная граница, определяющая, чего можно требовать от пастыря (предстоятеля) и чего требовать нельзя. Вот эти границы. Апостол заповедал – говорит Златоуст – Епископу² быть непорочну, целомудренну, честну (и т. д. 1Тим. 3:2). Вот чего требует апостол! Этого и должно требовать от начальствующего, а более ничего: ибо – ты знаешь (конечно) не больше Апостола, или, лучше сказать, Духа Святаго!» Златоуст сейчас же делает и приложение указываемой им меры требовательности от пастыря: «если предстоятель сварлив – порицай его; если роскошествует, достоин порицания и за это. Но если бережет свое тело, чтобы служить тебе, если заботится, чтобы быть полезным тебе: то ужели должно порицать его за это!» Иди, как в другом месте Златоуст определяет эту меру требовательности к пастырю, требовательность должна быть ограничиваема вопросом: «скажи мне где это запрещается?» Такую меру должно бы прилагать и в суждении о многих других вопросах о пастырстве, ибо и в самом деле, как лучше определить степень основательности того, например, возражения, иным кажущегося чистой истиной, которое мы уже видели, именно – будто бы «неприлично заниматься облеченному священным саном» самым распространенным видом человеческого труда – сельским хозяйством? Как на образец этой требовательности в ту и другую сторону, укажем на взгляд, некогда выраженный в таком рассуждении: «белое духовенство пропитание получает большей частью от земель, почему необходимо и упражняется в земледелии», а «по земледельству принуждено обращение иметь по крестьянству, с которым навыкает грубости нравов, так что и для священника приличного сану его почтения нет».³ Выходит, что земледелие – виновно, как последняя причина грубости нравов! Священник сам приготовляет себе топливо: и вот рассказывается об этом (в печати), как о чем-то обнаруживающем быть пастырства в ужасном виде! Между тем, ужасное здесь будет только в том случае, если приготовление топлива лишает пастыря возможности быть наиболее деятельным в области своих прямых обязанностей, подобно тому, как ужасен тот факт, если, конечно, он доказан, что пастырство не только не смягчает нравы, а само навыкает грубости нравов: упражнение же в земледелии – вещь, могущая быть в стороне от вопроса о нравах. Для людей, видящих источник грубости нравов в занятии земледелием или взирающих на добывание топлива, как на нечто особенное, законный вывод из приведенных фактов, и притом с их точки зрения единственно законный, будете такой, что – священник не должен заниматься земледелием, ни вообще быть поставленным в необходимость физического труда, тогда как если взглянуть на дело без наклонностей к преувеличениям и без крайностей, вывод может быть далеко не единственно такой. – Тоже самое и с суждениями противоположного характера. Было, например опять, время, когда думали, будто священник должен быть не только земледельцем, но – непременно образцовым земледельцем, дабы сделаться для пасомых и учителем земледелия, хотя бы только потому, что им научиться более не у кого. Если же недостижимо то, чтобы священник был поучительным образцом земледельческого совершенства для прихожан, то желательно, по крайней мере, чтобы он, в своей земледельческой деятельности оказывался не ниже тех, образование коих ему поручается, так как в противном случае может, будто бы, страдать его пастырский авторитет. Едва ли теперь возможно практически осуществить образец земледельца именно в священнике: теоретическую же основательность требования от пастыря совершенства в земледелии, с какой бы то ни было целью, опровергнул опять митрополит Филарет. «Священник, рассуждал этот святитель, честно исполняющий дела своей должности для прихожан не будет ниже их оттого, что окажется малосведущ в сельском хозяйстве», как и наоборот, «не имеющего вышеозначенных качеств не возвысит знание сельского хозяйства»: как и всюду в жизни – всякому свое! У священника есть занятия, так сказать, умственные: поучение прихожан, обучение детей и т.д, что само по себе подразумевает обращение с книгой. Между тем, «опыт показывает, что у священников, возложивших руку на рало, часто выпадает из рук книга и совершенство земледельца возрастает похищением от совершенства священника». Следовательно, по мысли митрополита Филарета выходит, что рассуждения о том, что священнику весьма и весьма прилично занятие земледельческим трудом, должны бы заканчиваться не вопросом о доставлении в земледельческой деятельности священника образца для поучения земледельцев по самому роду жизни, а вопросом о пределах, которыми должен священник «духовный» ограничивать в себе стремления священника-земледельца! И действительно, если мы знаем вопрос Златоуста: «где это запрещается?», то знаем также и его же мысль: заповеданного апостолом можно требовать от пастыря, а «более ничего». – Но эти, приведенные в качестве примера, противоположные рассуждения намечают нам и частные стороны вопроса о физическом труде в жизни священника. Прежде всего, конечно, должен быть решен вопрос о совместимости физического труда с достоинством пастыря. Но – должно сознаться, что, вследствие укоренившейся в умах людей условности в понятиях о достоинстве и приличии вещей, теоретические рассуждения об этом вопросе едва ли могут быть убедительны. Поэтому, оставив эту почву, попытаемся сделать по этому вопросу справку с историческим христианским преданием, и тогда, может быть, обнаружится вся условность наших теперешних понятий о приличном и неприличном в жизни пастыря. Итак, что же мы здесь находим? В то далекое время в истории христианства, когда принять на себя пастырство значило подвергаться возможности быть замученным, отправленным в рудокопни, или в амфитеатр, в это время пастыри во внешней своей жизни ничем не отличались от прочих верующих, которым, как мы знаем, Церковь так настойчиво рекомендовала любовь к труду физическому во всех его видах. Должно, впрочем, еще оговориться, что эта прибавка выражения: физический к слову труд, для того времени едва ли и нужна была: для громаднейшего большинства случаев трудиться и значило трудиться физически. Избираемы были пастыри, несомненно, из людей всякого рода профессий, в том числе и профессий физического труда, но, разумеется, профессий не зазорных в нравственном отношении и не связанных прямо иди косвенно с языческой религией: например делатель или продавец идолов сколько-бы горячо ни доказывали, что его дело должно быть рассматриваемо или оцениваемо не с религиозной точки зрения, а только как дело артистическое или коммерческое, не мог быть даже христианином, не говоря уже о том, чтобы числиться в клире. В свидетельство того, что в клир вообще принимались люди всякого труда, обыкновенно приводят места из Цельса, где он с насмешкой говорит, что «сапожник, кожевник, угольщик, люди грубые и невежественные являются проповедниками христианства», чего, в отношении к роду занятий провозвестников, не отрицали и христианский писатель – Тертуллиан, доказывая лишь, что у христиан и ремесленник знает Бога лучше, чем сам Платон у язычников. Сила ответа Тертуллиана, как нами думается, в том и заключалась, что он хотели показать Цельсу, что занятие ремеслом у христиан не мешает быть человеку на высоте познания, свойственного провозвестнику Евангелия. И действительно, история сохранила имена некоторых предстоятелей с указанием их профессии, от которой они были призваны, подтверждая косвенное свидетельство Цельса. Так известно, что в III столетии в Иппоне был сделан пресвитером Фирм – торговец. Север – делатель сукна и Александр – обжигатель углей – были также избраны в пресвитеры. Собор, осудивший известного Павла Самосатского, между прочим, упрекал его не за то, что он был, по всем признакам, состоятельным человеком и не за то даже, что он приумножал свои средства будучи епископом, а за способ и источники, из коих составилось его состояние, именно за то, что «быв сперва бедным и нищим, не получив никакого имения от предков и не приобретши его каким-нибудь ремеслом или занятием, ныне он сделался безмерно богата посредством беззаконий, святотатства» и т. д. (Евсевий, История, рус. перев. стр. 410–411). Слова эти ясно доказываюсь, что человек, достигший сана епископа, мог до епископства иметь это «ремесло или занятие», которого, наоборот, и не имелось именно у Павла, как это, конечно, хорошо было известно собору. Но теперь вопрос в том: вступая от ремесла или другого какого физического занятия в число пастырей, оставляли ли сделавшиеся пастырями в первобытной церкви свои прежние физические занятия, как несовместимые с их новым положением в церкви? Известный археолог – Бингам, делая общее положение, что церковные законы в древности запрещали всем клирикам заниматься так называемыми мирскими делами (Seculares negotiationes), а равно и производить торговлю, в тоже время указывает на немалочисленные исключения, которые существовали в применении запретительных законов. Эти-то исключенья и делали возможным то, что некоторые занятия становились доступными для лиц клира в качестве занятий частных, после служению алтарю. Но при этом, если следовать Бингаму, должно будет признать, что возможность таковых занятий даже в качестве исключений, еще обставлена была такими условиями, что в древней истории церкви вне должностные занятия должны являться не только исключениями, но даже и редкими исключениями. Вследствие этого и общий вопрос о вне должностных занятиях, и частный о физическом труде в отношении к совместимости с пастырским служением должны бы решаться отрицательно. «В некоторых местах, говорит Бингам, где средства церкви были очень малы и потому не были достаточны для доставления всем клирикам приличного пропитания, некоторые из клириков, в особенности низших степеней, сверх служения Церкви, по необходимости занимались каким-нибудь мирским делом». Эта необходимость восполнять недостаточные способы пропитания, таким образом, по мысли знаменитого археолога, была первым побуждением к занятию клира внешними делами. И в этом случае занятия церковью – не воспрещались. Затем, по Бингаму, были и другие побуждения, которые также считались извинительными для обращения к занятиям посторонним. Так «некоторые (из клира), и именно те, кои находили, что у них остается достаточно времени, занимались делами коммерческими для того, чтобы от получаемого прибытка принести что-либо на нужды бедных и на прочие благочестивые потребности; другие, кои до поступления в церковный чин приобыкли к жизни аскетической и философской (следовательно не были привычны к делам, требующим умения обращаться с разного рода людьми), если они во время своей прежней жизни упражнялись своими руками в каком-нибудь честном ремесле, таковые сделавшись и епископами или пресвитерами церкви, продолжали также и свой ручной труд, хотя и не с той же самою усидчивостью и прилежанием», как это возможно было в их прежней жизни. «И это частью для того, чтобы не ослабить в себе смирения, а частью и для того, чтобы исполнить какую--либо иную обязанность христианской жизни.⁴ Во всех подобных случаях, те пороки, кои служили основанием ограничения (безусловной свободы в выборе вне должностных занятий клира) не имели никакого места, ибо занятия таких людей не были следствием корыстолюбия и не сопровождались небрежением о божественном служении, почему запрещения и ограничения законов на эти занятия не простирались». Вообще, стало быть, по Бингаму, церковные законы а) «низшим клирикам не запрещали заниматься каким-нибудь честным искусством для приобретения самим себе пропитания, когда доходы церкви доставлять им его не могли». б) Позволено было также и лицам иерархических степеней «свободные часы посвящать какому-нибудь ремеслу или искусству в том случае, когда занятие имело какую-нибудь добрую цель, как например, чтобы не быть в тягость церкви или иметь какой-либо излишек в своих средствах, дабы от излишка восполнять недостатки других, или даже для того, чтобы этим послужить примером в постоянстве и прилежании, каковое каждый должен обнаруживать в своем роде жизни: – достойнейшая цель, которую поставлял себе апостол Павел, трудившийся собственными руками в делании палаток, а по примеру его – многие знаменитые епископы древней церкви, не гнушавшиеся свободное время посвящать какому-либо честному труду, с той же целью любви, на которую апостол так часто указывает». Отсюда-то в истории церкви и «существуют примеры некоторых знаменитейших епископов, кои часы свободные от церковных обязанностей проводили в каком-либо честном занятии, к которому приобыкли в прежнее время», то есть до епископства». (Bingh. Orig. Eccles. Vol. II. рр. 406–409; ср. Ветринского, Пам. Христ. древн. ч. I. 410–413 стр.). Итак, во всяком случае знаменитый археолог смотрит на занятия древнего клира делами общими всем людям, и в том числе на труды физические, только как на труды условно допускаемые и притом не для всех степеней клира одинаково свободно допускаемые, преимущественно же только для низших степеней, – как на труды в виде особенного исключения существовавшие, тогда как общим правилом было то, что «клирик не должен заниматься мирскими делами», причем под именем мирских занятий одинаково разумеется и такое занятие, как торговля (mercatura), и занятие ремеслом, хотя первое из них едва ли можете быть обобщаемо с последним в виду столь явственной разности в способах приложения труда. В таком случае, т. е., когда приходится признать, что вне должностные труды если и были, но при столь исключительных обстоятельствах, как это сейчас указано, вопрос о сохранении лицами клира прежних незазорных занятий в первобытной церкви, как мы заметили, должен решаться отрицательно, а следовательно и теоретический вопрос о совместимости этих занятий с пастырским служением не может основываться на историческом предании церкви. Это – одно мнение. В русской церковно-археологической литературе можно встречать и другие мнения. Так а) профес. Барсов в «истории первобытной проповеди» не только не разделяет мнения Бингама⁵, но и положительно утверждает, что «большинство церковных учителей на первых порах существования христианства – отправляя свое служение церкви, продолжало и, свои (прежние) общественные занятия, отчасти для того, чтобы иметь средства к жизни (следовательно, по необходимости), отчасти для того, чтобы доказать свое христианское смирение, отчасти из подражания примеру апостолов» (указ. соч. стр. 118). Это, очевидно, будет взгляд – особый: по каким-бы побуждениям это ни было, но всякие внешние занятия клира первобытной церкви являются не как исключения, в меньшинстве, а как продолжение большинством привычного образа жизни, то есть, жизни того класса людей, к которому христианин принадлежал до поступления в клир. Но б) еще новое мнение хотя допускает мысль о продолжении занятий привычных вне клира и по вступлении в клир, а в том числе и труд своими руками; но время, когда существовал такой порядок, ограничивает столь не продолжительным пределом, что, например, для четвертого века свидетельство о занятии лица священного сана ремеслом должно быть, будто бы, признаваемо уже доказательством принадлежности этого лица к сектаторской парии, а не к православной церкви. Так древняя надпись, прославляющая «Феодора, пресвитера церкви святых и резчика на металлах» должна быть усвояема, по мнению одного археолога, непременно пресвитеру новацианской, а не православной церкви, «потому что пресвитеру здесь усвояется занятие промыслом». «Секты часто надолго удерживали в себе те особенности, который были присущи самой церкви в эпоху их отделения». Так и в применении к рассматриваемому вопросу. «Когда новациане отделялись от церкви, христианский клир иногда, по крайней мере, удерживал еще обычай первых времен, когда он находился в необходимости сам своими руками добывать себе пропитание, хотя под влиянием возрастающего благосостояния и увеличивавшейся численности членов общин, этот обычай и начал уже приходить в упадок. В церкви африканской обычай этот уже преследовался строгими духовными наказаниями, как это мы видим из первого послания св. Киприана, который строго требовал исполнения того правила, чтобы клир, долженствующей посвящать себя исключительно на служение алтарю, был содержим, подобно древним левитам, на десятину от своей братии. Для новациан же подобные стремления Киприана, их постоянного противника, могли представлять лишь новые побуждения еще крепче прежнего держаться своей практики в этом вопросе». (См. ст. «христианские надписи» в Христ. Чт. 1881, № 11–12 стр. 722). Выходит, по теории автора, что в церкви африканской в век Киприана, преследовалось добывание пропитания своими руками лиц клира и основание утверждать это имеется, будто бы, у самого Киприана же! Но подобное только что приведенному обращение с данными истории, очевидно, еще более должно побуждать искать ответа на вопрос: как же в самом деле относилась церковь прежде всего к внешним занятиям клира вообще, а потом и к занятиям физическим. Выше всякого сомнения, прежде всего, что последняя теория, призывающая во свидетели себе такого мужа, как св. Киприан, есть чистое недоразумение. Не за добывание себе пропитания своими руками порицал лиц клира св. Киприан: в добывании пропитания таким способом, как увидим, в век Киприана и в пределах Карфагенской церкви не было пока даже и нужды, – а за недобросовестное исполнение прямых своих обязанностей людьми, от этих самых обязанностей нескудно питавшимися, или, проще сказать, за пользование доходами от служения в клире без добросовестного отправления обязанностей клира. Недобросовестность же эта выражалась, действительно, тем, что ради увеличениям без того нескудного обеспечения, точнее – ради наживы, люди бросали свое дело, не бросая однако следующего от него дохода и устремлялись на посторонние дела, что далеко не одно и то же с запрещением всякого дела вне должностного, а тем паче с преследованием за такое дело. Повод, по которому св. Киприан высказался об этом вопросе и высказался так, что тем дал будто бы основание считать себя за свидетеля запрещения для клира всякого вне должностного труда, был следующий: некто Виктор назначил одного из пресвитеров своим душеприказчиком. Св. Кинрнанъ, узнав это, наномнил, что еще и прежде это было канонически запрещаемо для клириков и, по мысли Кипрпана, запрещено весьма благоразумно, ибо говорит Киприан, «каждый из них, удостоившись Божия священства и будучи поставлен на служение церкви, должен служить только алтарю и жертвам, заниматься только молитвами и молениями. В писании сказано: никакой воин не связывает себя делами житейскими, чтобы угодить военачальнику (2Тим. 2:4). Если это сказано обо всех, то тем более не должны связывать себя мирскими хлопотами и узами те, которые, занимаясь делами Божиими и духовными, не могут оставлять церкви для занятий земными и мирскими делами. Этот образ чиноположения и обязанности прежде в законе соблюдали левиты: предоставляя другими возделывание земли, колено Левиино долженствовало служить только Богу, на пищу же и одежду получать с прочих колен десятину с плодов, производимых землею. Все это было сделано по воле и распоряжению Божию, чтобы лица занятые божественными службами, не были ничем развлекаемы и не были в необходимости думать и хлопотать о делах мирских. Таков же чин и порядок соблюдается клиром и ныне: те, которые в церкви Божией избираются в духовный сан, не должны ничем отвлекаться от Божественного служения, не должны связываться хлопотами и занятиями мирскими, но как живущие приношениями, они должны быть неотступно у алтаря, трудиться денно и нощно для небесных и духовных». (Твор. рус. пер. ч. I стр. 33). Не только из этого, но и из других мест творений св. Киприана прежде всего ясно одно: – что клир в Северной Африке был обеспечен в своей жизни приношениями верующих: был, как и теперь, раздел доходов (о сем Ibid. стр. 116). На сколько именно это было достаточное обеспечение, на это данных мы не знаем, хотя св. Киприан считал его не скудным, – да это, конечно и дело отчасти условное. Если же клир был обеспечен, то не естественно ли было, как, очевидно, поступал и св. Киприан, вопрос о вне должностных занятиях в качестве пособия в средствах к жизни вовсе исключить из рассмотрения уже потому, что для клирика, по крайней мере Африканской церкви, такой вопрос будет равносилен вопросу: о вне должностных добычах, тогда как служение церкви, разумеется, никогда не могло рассматриваться исключительно как средство к жизни, подобное другим профессиям? А когда такой вопрос о вне должностных занятиях, по изменившимся условиям быта клира, впоследствии в той же Африканской церкви возник как вопрос о средствах существования; то и решался он, как увидим, – совсем иначе, хотя, конечно, церковь этим иным решением не давала же клиру право исполнять свои обязанности с произвольной степенью внимательности, иначе – по усмотрению. Все приведенные рассуждения св. Киприана выражают его мысль только о том, в какой степени должно быть настойчиво прилежание клира, ничем сторонним, в силу его обеспеченности, не развлекаемого, к прямым своим обязанностям: клир существует для прямых обязанностей, – богослужения, управления: вот что он сам должен прежде всего помнить! Разуметь же выражение Киприана так буквально, что всякое прикосновение к другому делу, какое-либо внимание к другим обязанностям (например семейным) есть нарушение долга, очевидно, нельзя: св. Киприан настаивает на том только, что долг – прежде всего, ничем не предрешая вопроса ни об употреблении излишка времени от должностных занятий, ни вопроса о средствах существования в том случае, когда условия быта клира оказались бы иными, чем быт его собственного клира. Оставляя, такими образом, мысль об обязательном прекращении лицами клира всяких занятий, привычных ли до вступления в клир или занятий, избираемых уже во время пребывания в клире, как мысль ни на чем не основанную, тем не менее мы должны будем начать все таки с вопроса об ограничении для свободной вне должностной деятельности клира и притом ограничении, имевшем своим предметом одно из наиболее распространенных занятий – торговлю, как в непосредственном её виде, так и в виде более или менее прикровенном, как например в откупе чужих имений целью чего, конечно, было достижение разности между сделанной затратой и поступлением в пользу откупателя. – История отношений церкви к вопросу о занятиях клира делом торговли в высшей степени осязательно показывает, как церковь относилась к труду клира вне должностному, на какую сторону труда обращала внимание для того, чтобы объявить его предосудительным или безразличным и почему – что на первый раз кажется странными – считала безразличными то, на что в другое время налагала запрещение. Из сравнения же отношений церкви к этому роду труда и к родами другим, мы думаем, можно даже вывести общее положение: об отношении церкви к труду в различных условьях его совершения. Бесспорно, что в позднейшее время торговля в качестве профессии была запрещаема для клириков. Но это не потому, чтобы торговля в глазах церкви была занятием зазорным: церковь, т. е., её иерархия, регулировавшая жизнь всех членов церкви, конечно, признавала, что и торговля есть необходимое условие человеческого общежития, хотя она, как выражаются, не есть деятельность в собственном смысле производящая, но только посредническая. Если же торговля в практике оказывается иногда видом деятельности такого рода, в которой бывает наименьшее соответствие между величиной труда и доставляемого им вознаграждения, – то было-бы странно возводить это в общее начало. Приведенное выше мнение Апостольских Постановлений, столь характерное, как историческое свидетельство воззрений христиан на достоинство разного рода деятельностей, в категории людей, от которых не должны быть принимаемы приношения, как мы знаем, ставит только два рода людей, деятельность которых имеет, и то лишь косвенное, отношение к торговле: это – корчемников и ростовщиков – «ибо первые мешают вино с водою», а о последних – издавна установились понятия, как о людях, собирающих, где они не сеяли, и притом по условиям быта древнего времени жатва их была преимущественно среди обездоленной половины человеческого рода, т. е. иначе потому, что действование капиталом, как выражением суммы накопленного уже труда, в древности не было известно, а было только буквально давание в заем недостаточествующему в чем либо. О торговле же в собственном смысле, разумеется, в указываемом памятнике нет и речи. Как видно из некоторых свидетельств, запрещение клиру торговли как профессии, притом, прибавим еще, не очень резко выраженное во времена раннейшие, основывалось на несовместимости этой деятельности с прямыми обязанностями клира по причине того, что – опять по условиям древнего быта – этот род занятий мешал клирикам быть всегда при своей церкви. Так св. Киприан находил в нравах клира заслуживающим порицания то, что «весьма многие, покинувши народ, скитаются по чужим областям, стараясь не пропустить торговых дней для корыстной прибыли, и когда братья в церкви алчут, они коварно завладевают братскими доходами и, давая чаще взаймы, увеличивают свои барыши» (Твор. Киприана рус. перев. II. 147). Очевидно, что св. Киприан в быту клира осуждаете еще не самую торговлю, а тоже самое, что мы уже выше видели осуждаемым у него, именно – небрежение о прямых обязанностях, скитание по чужим областям и присоединение к своей деятельности того, что так осуждали Апостольские Постановления: ростовщичества. – Справедливость такого толкования выражений св.Киприана подтверждается одним из правил одного из испанских соборов – Эльвирского 306 г., – которое уже прямо указывает, что было в торговле неудобного для клира, но это неудобное никак еще не было зазорным, и не влекло пока за собой безусловного запрещения этого рода деятельности; именно собор определял: «епископы, пресвитеры и диаконы не должны уходить от места своих по делам торговли и разъезжая по провинциям разыскивать прибыльных мест торговли. Для приобретения же (сим способом) «необходимого для жизни» собор советует клиру – посылать кого-либо из родственников или доверенное лицо. «А если же, прибавляет собор, хотят (непременно) заниматься торговлей: пусть занимаются этим внутри провинции», подразумевается, своей (Bingh. ibid. Hejele, Conciliengesch. I. 163). Следовательно, «законы церкви были мудро направляемы к тому, чтобы, с одной стороны, законные потребности служителей Божиих были удовлетворяемы, а с другой – чтобы устранялась и всякая пища для питания корыстолюбия в клириках, и никто из них не находил бы попустительства в небрежении к собственным обязанностям», что могло бы случаться «если бы клирикам позволено было странствовать по вселенной, отдаться промышленности и устремлять помыслы на то, что должно было быть чуждо для людей, посвятивших себя священному служению»! (Ibid.). По памятникам государственного законодательства греко-римской империи видно, что торговлей занимались, – иногда, конечно, – и клирики других стран, кроме Африки и Испании, именно «пропитания ради» (alimoniae causa), при чем государство, в виду такой цели торговли, давало им привилегии беспошлинной торговли, соблюдая предосторожность, чтобы торговля пропитания ради не принимала размеров, превышающих потребностей пропитания, обратившись в обыкновенный торговый промысл. Законы упоминают также о торговле клириков в пользу бедных, которая имела особую привилегию – неограниченности в сумме оборота, в виду исключительной её цели (См. Bingh. Ibid. р. р. 242–243.). Законодательство, конечно, допускало торговлю клириков не в противление намерениям церкви, и это доказывает, что во второй половине четвертого века (когда были издаваемы подобные законы) эта отрасль занятий еще не была безусловно изъята из сферы дозволенного для клира. – Но не взирая на то, что мысль о не предосудительности торговли самой в себе всегда и всюду обнаруживалась в древнейшем периоде истории церкви, соответственно чему, как видим, в раннейшее время и торговля не была безусловно исключаема из числа позволяемых занятий клира, нельзя однако же не заметить, что с течением времени на обращение клириков к этому роду деятельности церковь стала смотреть всё более и более неблагоприятно, или по крайней мере терпимость церкви к занятиям этого характера всё более и более ограничивалась. Можно будет, кажется, утверждать, что отношение церкви к вопросу о торговле клириков изменилось именно тогда, когда мотив: «пропитания ради», благодаря изменившемуся внешнему положению церкви, более и более терял свою силу, и торговля – как занятие наиболее выгодное – могла служить не к пропитанию, в котором клирики могли уже не нуждаться – а прямо к обогащение. Так известно, что блаж. Иероним Стридонский советовал уже «клирика торговца (negotiatorem), из бедного сделавшегося богатым, избегать как язвы». Неблагоприятное же отношение к этому роду деятельности не всегда выражалось в определениях, прямо касающихся торговли, может быть потому, что торговля в собственном смысле все-таки сравнительно редко избиралась клиром для вне должностных занятий. Чаще же всего это давалось разуметь в определениях, стесняющих отрасли деятельности лишь соприкосновенные с торговлей, и вообще в определениях, так сказать, ограничивающих промышленно-коммерческую предприимчивость в клире. При этом заметим, что ограничения, налагаемые на этом роде деятельности, сначала, вероятно, не простирались на низших клириков, и им позволено было то, что не запрещалось мирянам, ибо низшие клирики по внешним условиям быта часто совершенно не отличались от мирян, и с них не требовалось того, что требовалось от лиц иерархии в собственном смысле. Определений, ограничивающих эту сторону деятельности клира, было сделано не мало на Карфагенских соборах. Так а) на одном из таковых «определено, чтобы епископы и пресвитеры и диаконы не были арендаторами (чужих имений) или промышленниками и чтобы не приобретали пропитания чем-либо бесчестным или позорным». (по переводу Деяний пом. собор., Казань, стр. 118). Низине клирики – не упоминаются, что и подтверждает мысль о различном отношении церкви по этому вопросу к высшим и низшим членам клира. Прибавление же: «и чтобы не приобретали пропитания» и проч., может быть, указывает на то, что основой деятельности теперь запрещаемой была выставляема необходимость пропитания, что, в свою очередь, могло быть вполне справедливым по изменившимся, по сравнению, например, с временем Киприана, условиям истории Северной Африки. б) Другое правило, данное там же, определяет: «если клирик даст заимообразно денег; то и получал бы деньги; если же даст вещь, то и получал бы то, что дал». На одном из соборов Епископ Аврелий рассуждает: «следует укрощать страсть любостяжания, относительно которой никто не сомневается, что она – мать всех зол; никто да не завладевает чужими пределами и ради корысти да не преступает пределов отеческих и ни в каком случае да не будет позволения клирику брать рост от какой-бы то ни было вещи», как например, по объяснению толкователей, с данных в заем хлеба, вина, елея и других вещей. (Ibid. стр. 112; по книге правил соб. Карф. пр. 5.) Под именем «пределов отеческих» и древние толкователи правил и новые, например, – издатели греческой кормчей (Пидалион), разумеют уже прежде бывшие определения против лихвы. Но не выдавая свою догадку за совершенно основательную, не можем не предположить: не означает ли это просто выступления за пределы отечества, за пределы своей страны ради дел наживы, то есть того, с запрещением чего мы уже встречались в Испании? Во всяком же случае несомненно одно: принимались меры к тому, чтобы хотя одна сторона торгового дела – обороты с деньгами – была изъята из сферы вне должностной деятельности клира, в) Еще одно из Карфагенских определений самим фактом своего существования подразумевает невозможность приобретения во время состояния в клире денежных средств, а следовательно члены собора, дававшие такое определение, не знают способов приобретения таких средства. Если бы продолжало существовать дозволение вести торговлю в качестве обычая всеобщего или по крайней мере если бы эта деятельность не была сокращаема хотя в Африканской церкви, то правило не могло бы иметь основания, по которому с такой настойчивостью оно подразумевает материальную несостоятельность клира, или по крайней мере, отрицает состоятельность на столько, что считает клир лишенным возможности поступать так, как всегда имеют возможность поступать только богатые люди. Это правило определяет, «что бы епископы, пресвитеры и диаконы и какие бы то ни было клирики, не имевшие прежде ничего, по поставлении же своем, во время своего епископства или пребывания в клире, купившие на свое имя поля или какие бы то ни было угодья, считались сделавшими вторжение в Господни имения, если только они не отдадут этого церкви». (Ibid. 127, прав. 41.) Ибо, поясняет это постановление греческий толкователь – «является мысль, что они прибрели их на церковные деньги». Последняя мысль, конечно была бы несправедлива в приложении к современному нам клиру, и вот почему, очевидно, правило не имеет теперь применения в практике; но правило это ярко освещает рассматриваемую форму быта древнего клира. Таким образом, обращение клира к коммерческим предприятиям с течением времени встречало все менее и менее терпимости со стороны церкви, а потом, насколько то было доступно для церковной власти, начинало пресекаться, в одной из частных церквей нисколько ранее, в другой несколько позднее, в одной более настойчиво, в другой менее, очевидно, смотря по местным условиям, полагающим всегда некоторый отпечаток и на жизнь клира. Ибо, например, приморский Карфаген более или менее вызывал во всех дух предприимчивости, чего, может быть, не ощущалось в Сирии или Армении. Поэтому, вероятно, в Арелате (в нынешней южной Франции) запрещение клирикам всякого рода торговли последовало еще в начале четвертого века: одно из правил первого (по иным второго) арелатского собора требовало: «если какой-либо клирик скверного ради прибытка (turpis lucre gratia) будет заниматься каким-либо родом торговли (aliquod genus negotiationis), да будет низложен» со своей степени. Между тем на востоке, во второй половине того же столетия, мы видели еще по крайней мере терпимость к этого рода занятиям, поддерживаемым и государственным законодательством. В виду распространенности упреков современному русскому пастырству в излишней предприимчивости к изысканию материальных средств для удовлетворения своих сословных нужд, можно еще прибавить, что постепенно, как бы вытесняя всякие виды торговли из круга безразлично позволяемых вне должностных занятий клира, церковь не усматривала однако какого-либо неприличного для клира деяния в каждой продаже, в каждом, сопровождающем продажу, получении дохода. Так 36-е (по кн. прав. 35-е) правило карфагенского собора разрешает продавать недвижимую церковную собственность, «если она не приносит доходов, а между тем настоит великая нужда» в средствах. Очевидно извлечение дохода из недвижимой собственности есть дело ни с какой стороны не предосудительное, хотя бы и запрещаема была в тоже время прямая торговля. Да и вообще, повторяем, не мысль о предосудительности самого по себе стремления что-либо иметь путем приобретения или предосудительности такого общественного факта, как торговля сама в себе, руководила церковной иерархией при определениях, ограничивающих для клира приобретательность вообще и способ приобретения, а единственно цели дисциплины: потребность сосредоточивать деятельность пастыря на главном, избежать возможности сомнительных нравственных положений и через то нареканий на клир. Так например, повторяя уже бывшее прежде запрещение брать на откуп чужие имения, IV Вселенский собор говорить (пр. 3): «дошло до святого собора, что некоторые из принадлежащих к клиру ради гнусного прибытка берут на откуп чужие имения, о Божием же служении не брегут»: это последнее, да еще имея своей причиной искание прибытка, и вынуждает принять меры против обычая, непредосудительного в мирянах. То же самое и в других подобных случаях: непредосудительно, например, питаться от алтаря, но предосудительно рассматривать пастырское служение, «как средство пропитания, а не как служение, подлежащее ответственности» (св. Григорий Богослов), или, как рассуждает об этом бл. Иероним: «я от алтаря питаюсь; но умоляю тебя, что бы ты не считал обязанностей клирика чем-то в роде древней воинской службы, чтобы на службе Христовой не искал прибыли века сего, чтобы ты не делал новых приобретений в имуществе» (Твор. рус. перев. ч. II, 60): вот что делает и законное положение соприкосновенным с областью нравственно сомнительного! Что, в частности, сомнительные нравственные положения действительно могли быть при неограниченном позволении для клира такой деятельности, как торговля, это видно из того, например, что в VII–VIII столетиях на западе были случаи торговли рабами, производившейся лицами духовными и мало того: продавались рабы христиане в рабство иудеям (запрещение этого постыдного дела на соборах см. у Гефеле Conciliengesch. В. Ш. 124. 131). И как было не увлечься этим делом и лицам духовным, когда оно в то время было столь обычным делом! Возвышаться же над ежедневными понятьями, обыкновенно, не все бывают в состоянии. Не отрицая, конечно, и у пастыря на ряду с прочими людьми права всех иметь известную долю вещественного благополучия, церковь однако же была очень внимательна в различении средств достижения этого благополучия: отсюда и мерою всего в приложении к пастырству была не только вещь сама в себе, а еще потребности нравственной благоустроенности, вследствие чего и дело совершенно естественное и безразличное само по себе становится иногда, в приложении именно к пастырству, делом, требующим особенной разборчивости, если оно угрожает привести к нарушению этой, столь обязательной для пастыря, нравственной благоустроенности. А как это может встретиться даже в области труда, это, кажется, нагляднейшим образом показано святителем, предложившим нам учение о труде, митр. Филаретом. По его мысли есть, например, подлинное, естественное право труда и есть право, которым, человек может пользоваться, не становясь через то преступником против человеческого общежития, но при этом может с трудом сохранить за собою нравственную правоту. Так, естественно право каждого определять такую цену своему труду, чтобы труд его пропитывал. Поэтому, «когда наемник желает платы, достаточной для пропитания не только во дни работы, но и на дни необходимого потом отдыха: не спорю, что естественно ему желать такого воздаяния», иначе – ценить свой труд имея в виду это условие. «Но когда богатый не хочет ничего сделать без того, чтобы не извлечь из дела выгоды даже, если можно двойной и тройной выгоды: что тут естественного? Когда проходящий какое-либо служение (которое и есть его труд) за каждый год или за каждое сколько-нибудь особенное служение хочет большей и большей платы: что и тут естественного? Требует ли природа человека, чтобы на него сыпали деньги?» (Слова и речи, изд. 1848 г. II, 322–323). Мера для оценки всякой деятельности христианина и в области незапрещенного, по мысли автора, должна быть такова: «если вы хотите держаться естественного: то смотрите, не отпадете ли через сие от благодатного, которое выше естественного» (Ibid.). Эта мера, как видим и еще увидим, постоянно и была прилагаема в оценке направления внеслужебной деятельности пастырства. Уже совсем иное, нежели к занятиям указанного рода, было отношение Церкви к физическому труду в собственном смысле: здесь церковь не только не вносила каких-либо запрещений и ограничений, но, наоборот, очень явственно поощряла клириков всех степеней к физической деятельности. И посему должно думать, что если для первого времени истории церкви возможно допустить положение, что избранный в пастыри сохранял свое прежнее честное занятие; то это должно относить по преимуществу к занятиям физического труда. – В области физического труда, несомненно, всегда и прежде всего одобряемым для занятий клириков трудом был – труд земледельческий, как в его непосредственном виде, так и в отраслях, кои с земледелием связаны как вспомогательные или дополнительные; а затем и труд ремесленный. Некоторое предпочтение первого рода труда всеми прочими родами было, вероятно, не только по причине относительного удобства и большей доступности его всем, но и по причинами морального характера. Так а) труд земледельческий всего менее сопряжен с возможностью ненравственных столкновений с ближним, так как поприще этого труда составляет природа – создание Божье. б) Ценность этого труда для жизни человека – очевиднее, а потому и справедливая оценка его может быть бесспорнее; ибо плоды его не составляют собою предметов условной необходимости, предметов так называемой цивилизации, комфорта и т. п. и посему как предметы человеку необходимые имеют и ценность совсем не условную, – словом, плоды этого труда не суть предметы суетности человеческой: известно, что плоды трудов земледелия составляют материю величайшего из таинств христианских; – в) потребности жизни, если они не сложны и не искусственны, по крайней мере в древнее время, почти все удовлетворяются именно от земледельческого труда и, наконец г) этот труд, как известно, всего более может давать человеку чувствовать ничтожность его собственных усилий, предусмотрительности и энергии, если против его усилий будет Промышление Божье, руководящее природой, равно могущей и облагодетельствовать человека и низвергнуть его в бездну нищеты и физических бедствий: следовательно обращение с земледелием само в себе, и притом в особой мере, заключает нравственно-воспитательный элемент для человека, – элемент, как мы замечали, не чуждый и другим отраслям физического труда. По крайней мере на эту последнюю сторону земледельческого труда указывал св. Григорий Богослов. Так известно, что тяжкий труд земледельца может быть в одну минуту уничтожен непредвидимым и неотвратимым действием природы. «Ужасно видеть, говорит св. Григорий, – бесплодие земли и погибель плодов – в особенности в то время, когда уже плоды радовали надеждою и близки были к собранию. Ужасно видеть безвременную жатву, видеть, как земледельцы скорбят о трудах и как будто над мертвецами сидят над стеблями, которые тихий дождь возрастил, а сильный потопил, над которыми не слышно благословения, каким приветствуют земледельцев мимоходящие! Жалкое зрелище – земля поруганная, остриженная, лишенная украшения своего!» (Творения св. Григория Богослова, рус. перев. ч. II. 50). И такая картина по истине всегда казалась ужасной – как во времена древние, так и в настоящие! Но эта-то ужасная картина, по мысли св. Григория, эта- то картина «земли поруганной», не очень редкая для труженика земледельца, вызывающая сознание неотвратимости бедствия, вызывает христианина на мысли о том, «отчего такие удары и бичи? Следствие ли это беспорядочного и неправильного движения вселенной, не управляемого и неразумного течения вещей, как будто нет над ними правителя, и дело ли это случая, как думают немудрые мудрецы?.. Или все – с разумом и в порядке, как сначала произведено и приведено в движение по законами, известными Единому приведшему в движение все, так и после движется и изменяется, управляемое браздами Промысла? От чего неурожаи, тлетворные ветры, град? Как тварь, созданная в наслаждение людям, – сей общий и равный для всех источник удовольствия, – обращается в наказание для нечестивых, чтобы мы тем же самым, чем были почтены и за что оказались неблагодарными, теперь (речь эта ведется пред народом, у которого град только что уничтожил посевы) вразумились и познали силу Божью в злостраданиях, когда не познали её в благотворных действиях?» (Ibid). Это постоянное сознание зависимости от Творца делает, конечно, человека–земледельца сосредоточеннее в мыслях, отнимает у человека самонадеянность, а чрез то образует устойчивый нравственный характер. Занятие клира земледелием и ремеслами и поощрение к такому занятию достаточно засвидетельствованы хотя не многочисленными, но достоверными фактами древней истории. Заниматься земледелием, как средством к жизни, побуждало древний клир, вероятно, прежде всего уже то обстоятельство, что с тех пор как церковь стала законно существовать пред государством, у церкви часто бывала собственность в виде земли. Так например в указах императора Константина упоминаются поля и сады, долженствующие быть возвращенными христианским общинами, как беззаконно отнятые в эпоху гонений (Евсев. Ист. X. 5. и др.). Что у церкви африканской были участки земли, об этом упоминается, как мы знаем, в одном из карфагенских правил, запрещающем епископу продавать эти участки в случае бездоходности «без ведома собора или местных священников» (Карф. прав. 42). Кто обрабатывал эти участка земли? Трудно утверждать, чтобы эта обработка всегда и непременно совершалась руками клира, но нельзя будет отвергать того, что, по крайней мере иногда, это было именно так. Один из карфагенских же соборов постановлял: «клирик пропитание и одежду себе пусть приобретает ремеслом (artificiolo) или земледелием (agricultura), но это пусть делает без вреда для своих обязанностей» . (Hefele, Concilien. В. II. §. 73.) Тоже было и на востоке по крайней мере во многих местах. Св. Иоанн Златоуст, увещевая владельцев сел и деревень устроить храмы там, где их до сих пор не было, а устроив – пригласить к храму и священника, дабы от храма «руки поселян простирались на труд, чтобы была прежде молитва, а потом уже и работа земледельца», кажется, позволяет разуметь, что сельский священник близ Антиохии занимался земледелием, как и все прочие поселяне. Так, убеждая не страшиться расходов, сопряженных с устройством новой церкви и перечисляя эти расходы, Златоуст не упоминает о расходах на содержание священника, вероятно, предполагая, что священник может удовлетворять свои нужды от того же земледелия, от которого пропитывается его паства – поселяне. «Как приятно, – говорит Златоуст – видеть священника, шествующего подобно Аврааму, убеленного сединами, опоясанного, возделывающего землю и работающего своими руками! Что вожделеннее такого селения?» (Беседы на Деян. I. 334.) Василий Великий хотя рассуждал собственно о земледелии, как одном из видов деятельности для отшельников, находившихся в иных условиях, чем клир приходской, однако же трудно думать, что те же рассуждения св. Василия в его век не прилагались и к приходскому клиру. На вопрос «какие художества приличны нашему (отшельническому) званию» св. Василий рассуждает: «не легко определить какой-нибудь особенный вид художеств (мы удерживаем терминологию автора, но по современной терминологии надо бы сказать: ремесел), потому что для одних требуются те, для других – другие, по местным особенностям и по удобству производства в каждой стране», но при вопросе о выборе занятий физического труда «можно в общих словах изобразить, каков должен быть сей выбор»: это – занятия, которые «не требуют многих хлопот при добывании свойственного им вещества и большого беспокойства при продаже изделий и не ведут к неприличным и вредным встречам» и т. п. (См. Твор, ч. V. 181–182.). И таковым именно св. Василий считает земледелие, «которое само в себе добывает для себя необходимое и избавляет земледельца от дальних скитаний и от бегания туда и сюда». Это свойство земледелия, конечно не окажется менее благотворно и для приходского клира, и потому, может быть, и в епископском округе Василия Великого был не один, упоминаемый в его житии, пресвитер Анастасий, которой имел небольшой участок земли и две пары волов, сам вместе с наемником своим обрабатывал землю и одной частью дохода уплачивал подати, а другой делился с нуждающимися (см. Практ. руков. для пастырей, Киев 1872, стр. 59). Существуют указания еще на пресвитера Севера, имевшего виноградник и от него питавшегося, а в таком случае трудно было-бы также утверждать, чтобы собственные руки этого пресвитера не участвовали в возделывании этого виноградника. Павлин, епископ Ноланский, имел огород, служивший ему средством к жизни. В особенности характерны рассказы историков Созомена и Сократа об одном из епископов острова Кипра, известном св. Спиридоне, обыкновенно называемом по месту его кафедры тримифунтским, – рассказы, которые показывают, что по крайней мере иногда, земледельческие занятия сохраняли и епископы. Св. Спиридон – говорит Созомен – «был поселянин, имел жену и детей, но от этого не стал хуже в делах божественных» (Истор. рус. пер. 40). «Этот пастырь – говорит Сократ – обладал такой святостью, что удостоился пасти и человеков. Получив епископство над одним из городов Кипра, по имени Тримифунтом, он в епископском сане, по великому смирению не преставал пасти и овец». (Истор. рус. пер. стр. 66). Из рассказов далее видно, что св. Спиридон имел овчарню; кладовая его была обыкновенно наполнена плодами, относительно которых «у Спиридона быль такой обычай: из имевшихся плодов одну часть разделять бедным, а другую давать в займы без прибыли» (Созом. Ibid). Историк Созомен однако же прибавляет рассказ об одном факте из жизни св. Спиридона, по которому нельзя думать, чтобы, как взятый от занятий земледелием и не оставлявший его по возведении на кафедру епископскую, он был мало сведущ в св. Писании. Мы не будем приводить этого рассказа Созомена (Ibid. 43.), но во всяком случае история возведения на кафедру св. Спиридона и его личные качества показывают, что он не был возведен на кафедру но какой-нибудь необходимости, например, по крайнему недостатку в людях, а историкам не казался и епископом какого-нибудь исключительного рода жизни только потому, что продолжал занятия земледельца. Если же историки отличают эту сторону его жизни, то главным образом потому, что рассказываемые ими черты его праведной жизни (сейчас упомянутый способ его благотворения) становятся понятными для читателя истории лишь тогда, когда имеется в виду его вне должностной быт; но вообще они хотят предать потомству как дело, заслуживающее памяти не столько самый быт св. Епископа, сколько чудесные дела и примеры святости его жизни. – Из других фактов, свидетельствующих о том, насколько занятие земледелием было обычным среди древнего клира, можно привести указание так называемых Сирийских канонов Иакова Эдесского. Здесь поставлен нарочитый вопрос: «если некрещенное дитя находится в опасности смерти, и его мать в поспешности приносить его в поле к пресвитеру, который работает в такой местности, где нет никакой реки, нет никакого водоема, нет никакого сосуда (в который бы можно было погружать крещаемого), но может быть, имеется вода только для пресвитера (то есть для питья): то как поступить в этом случае?». (см. каноны ebid. Kayser a, 1886, s. 21). Вероятно, случаи, когда священника приходилось искать на полевых работах, как это не редко бывает в нашей русской жизни, были в Сирии не редки, если являлась нужда канонически решать вопрос об образе крещения младенца в том случае, когда священник находится на полевых работах! Другой сирийский также памятник запрещаете духовным наниматься к мирянам на полевые работы и на работы в виноградниках (ibid. s. 123). Тот же собор, который земледелие поставил, как рекомендуемое занятое для клириков, совершенно на ряду с этим занятием поставил и ремесла. «Клирик пусть ремеслом приобретает себе пропитание» (victum). «Все клирики, кои более (других) способны к труду, пусть изучают и ремесла и науки» (один из карфаг. соборов, у Гефеле, ibid). К сожалению, ни памятники сами в себе, ни комментаторы не дают нам указаний, чем вызвано столь характерное определение, как определение изучать «науки и ремесла». Может быть это было ответом на возникший вопрос о способах существования клира тогда, когда доброхотные даяния почему-либо на столько скудны, что не обеспечивают клира, например, в местностях бедных. Вопрос этот мог возникнуть тем естественнее, что даже какой-нибудь только намек на понуждение (если это не делалось добровольно) общины к содержанию клира в древней церкви был не мыслим, равно как не в обычаях того времени были какие-нибудь договорные отношения между клиром и общиной в отношении к вопросу об обеспечении. Последнее, по-видимому, казалось прикрытым наёмничеством, а потому – один случай договора о жаловании отмечен древним историком как нечто особенное⁶ – Мы знаем, что есть свидетельство от того же века о Феодоре «пресвитере и резчике на металлах»⁷ (см. выше). Если уже это свидетельство не может считаться относящимся к истории быта собственно православного клира и если этот Феодор быль действительно новацианский пресвитер; то есть другие свидетельства, несомненно относящиеся к быту православных клириков. Так св. Григорий Богослов в одном из своих писем жалуется гражданским начальникам на то, что они и «на дьякона Феотекна намереваются наложить пошлину, какую берут с занимающихся ремеслами» и просит их «оказать снисхождение этому человеку, как лицу священному, притом бедному и при своей бедности питающему еще странных, и не облагать его ремесленной пошлиной». (Твор. р. пер. ч. VI, 331). Историк Созомен, сохранивший нам известие о епископе – сельском хозяине, передает известие о епископе, не оставлявшем и в сане епископа своего обычного рукоделия: это был Зенон, епископ Маюмский в Палестине. «Говорят, да и мы сами даже видели, что Зенон, когда управлял церковью Маюмской, будучи старцем, имевшим свыше ста лет от роду, никогда не опускал ни утренних, ни вечерних песнопений, ни какого-либо остального богослужения, если только не удерживала его болезнь; проводя жизнь в аскетическом любомудрии, он ткал на станке льняную одежду и этим занятием не только приобретал все необходимое для себя, но еще помогал и другим, и до самой смерти не переставал заниматься этим делом, хотя был старше всех местных епископов и начальствовал над многолюднейшей и богатейшей церковью». (Ист. VII. 27.). Св. Василий Великий для монашествующих не считает неудобным ремесла: ткацкое, сапожное, плотничное, столярное, кузнечное. (Твор. V, 181). Св. Епифаний Кипрский, соотечественник Спиридона Тримифунтского, свидетельствует, что направление в образе жизни, так последовательно всю жизнь выдержанное св. Спиридоном, имело весьма многих подражателей, насколько это было известно св. Епифанию. Так, изложив свой взгляд на физический труд вообще (о чем было выше), св. Епифаний признает однако же, что учение о труде физическом к пастырям имеет условное приложение: «пастырям ради их беспрестанного попечения о людях и ради церковного управления и непрерывного служения» позволительно обращаться и к помощи чужого труда, ибо слово Божие говорит: кто пасет стадо и от млека его не яст? (1Кор. 9:7). «Слово Божие говорит это – по мысли св. Епифания – дабы не оставить пресвитера или епископа нуждающимся в ежедневном пропитании, побуждая людей уделять от праведных трудов священникам нужное для пропитания их, на что имея право (по мысли самого слова Божия) как поставленные Богом руководить народ, они однако не пользуются этим в избытке, обещавшись в совершенстве благоугождать Богу». Но мало того, что не пользуются в избытке: из дальнейших слов св. Епифания видно, что иные избегали пользоваться тем, на что имели право, даже в необходимой мере и, отказываясь от пользования по праву, недостающее и восполняли уже личными трудами. «Из священников Божьих – говорит св. Епифаний, – есть подражающие в проповедании слова Божия святому своему по Богу отцу во Христе: разумею святого апостола Павла, и таковые по возможности, хотя и не все, однако большая часть работают своими руками, какое бы только ремесло ни нашли, совместное с их достоинством и непрерывностью попечения о церкви. Они имеют в виду, чтобы кроме слова и проповеди совесть их радовалась, когда они получают плоды от своих рук и удовлетворяют себя и братий, нуждающихся в получении чего либо, например начатков и приношений и в самом добываемом трудами рук (т. е. нуждающихся в предметах ручного труда). По преизбытку любви к Богу и ближним, они дают (нуждающимся) добровольно, хотя и не принуждаются к тому и не осуждаются, но несут труды праведные и занятия церковные, и получая пищу по заслуге, возлагают на себя труды добровольно! Ибо божественная душа их, утвержденная в страхе Божием и приобретшая ведение от Духа Святаго, вожделевает богатства небесного, заключающегося в праведности, которого они достигают хвалением и славословием, великими подвигами, упражнением в св. Писании и словесах Божьих, псалмопением и церковными собраниями, постами, чистотой доброго жития и добровольным деланием руками ради праведности». (Твор. русский перевод ч. V. 300–301). Важная историческая черта касательно рукодельных занятий пастырей церкви, вносимая свидетельством св. Епифания (кроме того, конечно, что его свидетельство подтверждает и факты, приведенные выше) заключается в том, что, очевидно, в его время а) «большая часть» священников имела таковые занятия. «хотя и не все»; но, основываясь на словах св. Епифания б) занятия ремеслом нельзя однако представлять так, чтобы ремесленник как бы между прочим был и священником: наоборот – рукодельные занятия допускались по мере «совместимости с непрерывностью попечения о церкви» – выражение чрезвычайно важное (о чем – ниже) для того, чтобы понимать истинное положение этого вопроса в древности. Посему в) этого рода труд не был с какой-либо стороны безусловно-обязательным для пастыря, например, со стороны вопроса о средствах существования: «на ежедневное пропитание» пастыри имеют право от тех, для кого они трудятся духовно. Посему пастырь и не ткущий одежды, не земледельчествующий и т. п., не становится чрез это тунеядствующим. Этот труд – для того, чтобы уменьшить тяготы нравственного обязательства тех, кто независимо от всего обязан доставлять пастырю пропитание, и еще для того, чтобы «совесть радовалась» сознанием удовлетворения, по возможности, себя собственным трудом: какой высокий взгляд на отношения между пастырями и пасомыми! – В последнем отношении, как можно догадываться, и было существенное различье в вопросе о труде пастырей, как этот вопрос понимался собственно церковью и как – сектаторством. Именно, это различие было в том, что, например, у авдиан (от Авдия, родом из Месопотамии, жившего в первой половине IV века) рукодельный труд считался обязательным для епископов и пресвитеров, как исключительное средство к жизни. Отмечая чрезвычайно ригористический взгляд Авдия на образ жизни клира, каковой ригоризм и привел его к отделению от церкви, св. Епифаний говорит: «во всем остальном, что касается жизни, он достоин удивления, ибо сам он и состоящие под его влиянием епископы, пресвитеры и все прочие добывают пропитание работая собственными руками». (Ibid IV. 241). Вероятно, мы должны понимать мысль св. Епифания так, что не физический труд епископов и пресвитеров партии Авдия сам в себе достоин удивления, ибо не одни епископы Авдия занимались этим трудом, а собственно та настойчивость, с какой они физический труд хотели утвердить в свой среде как будто бы единственно дозволенное средство жизни клира, что осуществить на деле во всяком случае окажется делом самоотверженным. Поощрение к ремесленному труду, или по крайней мере к труду физическому вообще дает, наконец, пастырству и седьмой Вселенский собор, положительно рекомендуя такой труд, как всегда возможный способ восполнять церковные средства для жизни клира. Собор запрещаете «отныне клирику определяться к двум церквам». (Прав. 15). Вероятно это имело место в практике и по той же причине, по которой в первые века клир обращался к занятиям торговлей. «А если бы кто сказал – комментирует это правило Вальсамон – откуда же клирики будут иметь безбедные средства к жизни»? На это собор и отвечаете таким образом: «каждый должен находиться при одной церкви, потому что все, что происходить из-за гнусного своекорыстия, чуждо Богу. Для потребностей же сей жизни существуют различные занятия и если кто хочет, пусть при помощи их приобретает потребное для тела», и правило ссылается на пример апостола, которому служили руки его (Деян. 20). Что это за различные занятия? Наша древне-славянская кормчая переводит: «аще же не досыти ему (клирику) на житейские потребы даемыя от церкви, художество никое другое делати ему повелевают». Едва ли ми ошибемся, что славянская кормчая употребляя такое выражение разумеет не иное что, как то, что теперь разумеют под именем ремесла, рукоделия и т. д., ибо ни торговля, ни земледелие не назывались же художеством: слово это, кажется, точно соответствуете слову: artificiolum, употребленному, как мы знаем, на одном из карфагенских соборов. Если-бы история церкви сохранила для нас и большее количество данных но вопросу о труде физическом в отношении к пастырям, то и тогда было бы излишне умножать количество фактов, уже приведенных по этому вопросу: ибо ужели же можно будет еще думать, если только не фантазировать будто только священника может унижать труд физический, когда, по мысли церкви, этот труд не унижаете никакого человека и когда мы видим как взирали на этот труд светила церкви, и когда знаем, каким скромным занятиям в обширной области физического труда отдавали свое свободное время величайшее из пастырей? Кажется, на всякое недоумение в области этого вопроса за долго до настоящего времени христианским преданием уже дань решающий ответ, и оставалось бы сказать вместе со св. Василием Великим: «благодари Того, Кто дал силу рук на дела, и мудрость ума на приобретения знания, Кто дал вещество, из которого сделаны орудия, и которое обделывается тем искусством, каким случилось нам заниматься, и моли направить дело рук наших к цели благоугождения Богу». (Твор. ч. V. 178). Нельзя, впрочем, не признать, что и в русской литературе по вопросам пастырского быта встречаются мнения, что физический труд в жизни священника составляете элементе полезный не в одном материальном, но и в нравственно-служебном отношении. Чем меньше священник будет избегать этого труда, тем лучше: «чем меньше имеет у себя прислуги священник, рассуждает один из священников, тем лучше (речь идет главными образом о сельских священниках), потому что в таком случай он будет примером христианской простоты и трудолюбия для прихожан». (Письма по паст. богослов, прот. Е. Попова ч. III, 58–60). Некоторые роды сельско-хозяйственных занятий по рассуждению того же автора – самые приличные для священника. «При этом священник, естественно будет постоянно обращаться с природой, – а природа есть вторая книга Божественного откровения, изучение которой укрепляет дух человека, воспитывает в душе чувство благоговения и преданности к Богу. И что же? Опытом замечено, что те священники, кои занимаются земледелием, и в трудах пастырского служения гораздо терпеливее, добросовестнее, чем многие, живущие в довольстве н не имеющие у себя сельского хозяйства» (там же). Но допустим, что столь решительный вывод почтенного автора должен быть ограничен: ибо возможно, конечно, что превосходство одних пред другими имеет своим источником и не один только род вне должностных занятий; ограничим даже и то обобщение, которое автор делает, полагая в основу его свое наблюдение, как будто- бы не допускающее и возможности вопроса о степени всеобщности и постоянства наблюдаемой особенности, между тем как возможно опять, что и не имеющие сельского хозяйства окажутся также терпеливы в исполнении прямых обязанностей. Но это наблюдение уже во всяком случае и по меньшей мере подтверждает мысль о безвредности и в известных пределах и при известных условиях совместимости этого труда с трудом, представляемых прямыми обязанностями пастырей. Желательно бы поэтому, чтобы всякое предубеждение против уместности физического труда в жизни клира бесповоротно исчезло из наших, т. е. русского духовного сословия, понятий. Ибо, чем иным, как только выработавшимся предубеждением, можно объяснить то обстоятельство, что тот же автор, который так здраво, так, даже прибавим, канонично рассуждает о земледельческих трудах священника, в то же самое время находит, что этими трудами «нигде и никогда священник не должен заниматься до подобия крестьянина, так что трудно было-бы узнать его среди этих занятий и терялось бы уважение к его сану» (Ibid. 60)? Это снисхождение до подобия крестьянина, конечно, должно обозначать работу собственными руками (Ibid). Но, повторяем, после приведенных образцов христианской древности, ужели еще можно рассуждать о потере уважения к сану священника, работающего своими руками? Если исключить работу собственными руками из понятий «о физическом труде»; то тогда, конечно, выражение это в приложении к священнику останется одной только метафорой, ибо излишне кажется и объяснить, что и для священника здесь нет иных путей, кроме тех, что и для всех. Если же бы и в самом деле было-бы заметно, что для крестьян (всех – нельзя принимать во внимание: ибо найдутся люди, для которых почти всякий труд покажется унизительным) физический труд священника кажется роняющим его достоинство; то, как думается, обязанность пастыря всячески рассеивать подобные понятия, воспитывая уважите в крестьянах к их собственному труду тяжкому, но многоплодному, – чего в особенности должно желать в виду, как говорят, всюду развивающейся наклонности народа бежать от сельского труда к более легким городским заработкам. Конечно, должно остерегаться в этом случай и того, чтобы слово и пример пастыря не оказались поддерживающими ту модную ересь, по учению которой только будто бы труд с затратой мускульной силы достоин внимания и уважения, как единственный полезный для человечества, чем, очевидно, работа человека соизмеряется только с работой вола! Но – к счастью русский народ, часто лишенный и элементарного образования, не лишен еще здравого смысла, дозволяющего ему понимать и ценность труда высшего порядка, труда, которого не может исполнить животное, который и не в зависимости от одной только телесной силы человека, и потому народ пока еще не нуждается в наставлениях, что не только мазать печь, но и наблюдать течение светил небесных есть также труд. Тем не менее обязанность некоторой осмотрительности на этом пути никогда, или по крайней мере – в настоящие годы не окажется излишней. – Сколь много, думается, наконец, увеличилось бы благосостояние низших членов клира, если бы свободное от прямых обязанностей время имело у них приложение к каким-либо полезным ручным трудам! Сколь много – может быть – убавилось бы праздных, несбыточных пожеланий и мечтаний и во всем клире, если бы мерой для определения необходимых удобств жизни могло служить не взирание на жизнь людей, имеющих возможность обходить тяжкий труд физический, а взирание на страду ремесленника или крестьянина!⁸ Но вопрос о физическом труде в жизни пастыря не исчерпывается установлением положения о позволительности этого труда, пусть и доказываемой справкой с христианским преданием. Есть еще стороны в этом вопросе, кои нельзя оставить без рассмотрения в виду исключительности пастырского служения. В жизни человека, призванного к такому служению, как мы замечали, мало что может быть безразличным и предоставленными только обычаю и принятому способу действия. То же самое и в отношении к труду физическому. Так мы знаем, что при всем, даже по-видимому неограниченному уважению к производительному физическому труду, во мнениях древних церковных писателей видна однако же мысль, что только честные занятия подразумеваются в качестве позволительных или прямо рекомендуемых клиру. Что же такое эти честные занятия и какие – нечестные? Пусть еще можно различать это качество в труде ремесленном: но ужели есть какая-нибудь сторона и в деле земледельческом, к которой может быть приложимо то или другое из упомянутых определений? Затем, все мы знаем, что прямое назначение пастыря есть попечение о церкви, которому он должен быть всецело предан. Если же так, то не будет ли противоречить не понятиям о приличии, а интересами служения обращение священника к такому занятию как земледелие, требующее много внимания и труда? И наоборот: если физический труд такое почтенное и нравственно образующее дело, то что же думать о тех, кто, по тем или другим причинам, никогда не обращается к этому труду? Если такое светило церковной мысли, как митрополит Филарет, не особенно радовался преданности наших сельских священников земледельческим занятиям и смущался положением дел, угрожавших превратить священников, занимающихся земледелием, в земледельцев-священников; то ужели же им была недостаточно понимаема идея святости труда или совместности его с пастырским служением? И это не единственный голос: «наделение сельских священников землей для собственной обработки предполагает взгляд на них как на земледельцев, как на священников и вместе крестьян», говорит один из историков русской церкви (Е. Е. Голубинский, История русской церкви, I. 1. стр. 447). «В настоящее время мы такой взгляд и имеем на наших сельских священников, потому что таковыми их видим, потому что действительность приучила нас к такому взгляду; но по идее – священник и земледелец крестьянин не имеют ничего общего». – Вот эти стороны вопроса и подлежат теперь рассмотрению. Относительно всякого рода вне должностных трудов клира ни на минуту не должно упускать из виду, что, поощряя эти труды, древняя церковь оказывала это поощрение не безусловно, но – не только подразумевая, а положительно высказывая, что а) труды эти действительно должны быть так называемые труды честные, и б) что они допустимы в такой мере, в какой они совместимы с прямым долгом пастыря: есть различие между священником, занимающимся земледелием и священствующим крестьянином, подобно тому, как такое же различие может быть и в занятиях священника отраслями труда ремесленного. В первом отношении, как мы замечали, церковь была чрезвычайно разборчива в определении того, что есть честное дело и что не таково. Притом еще и честное дело само в себе можно вести способом сомнительным: и это не было упускаемо из виду. О степени разборчивости церкви в понятиях о честном и нечестном можно судить потому, что, например, не один прямой обман входил в определение нечестного, но и такие свойства деятельности, как недостаток гуманности, сострадательности, обнаружение жестокости, косвенного поощрения дурных или даже только суетных наклонностей человека и т. п. Не бесчестное дело иметь наемников для земледельческой работы, как имел их пресвитер Анастасий; но – как строго относятся Апостольские Постановления к вопросу об обращении с наемниками: от тех, «кои худо обращаются со своими слугами», как мы знаем, приношения не принимаются! Или еще: близкое дело, по-видимому, к земледельчеству охота; но она была запрещена. Почему? Потому, вероятно, что занятие это сопряжено с пролитием крови, и если допустить его в быть пастырства как дело безразличное, то окажется, что кровь живых тварей проливается руками, приносящими жертву бескровную, да притом и это пролитие крови, может случиться, будет совершаемо не столько ради необходимости, сколько ради удовольствия. По сему одно из правил, составленных на западе, запрещает епископу иметь даже собаку, «потому что, рассудил собор, она может кусать бедных, которые приходят к епископу». (См. у Неfеlе. В. III, s. 41)⁹. Точно также и во втором отношении: иногда даже прямой отказ от личного физического труда и обращение к помощи чужого труда, был для пастыря нравственно-обязательным. Мы видели, например, что в одобрении рукодельного труда пастырей со стороны св. Епифания Кипрского обнаруживается однако мысль, что труд этот похвален «при совместимости его с непрерывностью попечения о церкви». Можно полагать, следовательно, что противное, т. е. опасность для непрерывности попечения о церкви, будет показателем обязанности уклонения от труда, и это, как увидим, действительно и было. И так, если обратиться опять к святоотеческим понятиям о том, что такое есть этот честный (и потому позволительный) труд в применении к исключительно строгим требованиям от пастырской деятельности, то должно будет указать следующие мнения св. Василия Великого. Прежде всего, чтобы быть честным, труд должен быть полезным: труд, в результате дающий только ни на что не нужный, пустой предмет, а предпринимаемый только ради препровождения времени есть не христианский труд (ср. выше мнения св. Иоанна Злат.). Затем «должно обращать внимание и на то, чтобы под предлогом телесной потребности (оправдывающей всякий законный труд) не уклониться в служение сластолюбию» (Твор. V. 400), и потому не сделать труд с нравственно-христианской точки зрения бессмысленным. В другом месте определяя свойства ремесел, допустимых собственно в труде монахов, Василий В. говорит и то, что, очевидно, приложимо равным образом к труду пастырей. Это именно: допустимы «такие ремесла (рус. пер. художества), которые не нарушают мира и безмолвия жизни, не ведут к неприличными и вредными встречами, не требуют многих хлопот при добывании материала и большого беспокойства при продаже изделий». Но сверх того еще: «надобно не терять из виду, что во всяком деле у нас есть своя особенная цель, простота и дешевизна, потому что избегаем случаев (своими трудом) услуживать человеческим похотям, не смысленным и вреждающим», работая что-нибудь ими, а не действительными нуждами требуемое. «Так в ткацком деле допускаются у нас изделия употребляемые в обыкновенной жизни, а не придуманные похотливыми для уловленья и опутания сетями юных (очевидно предметы праздной роскоши). Подобными образом в сапожном деле будем услуживать своим художеством тем, кои ищут необходимого в удовлетворении потребности». (Ibid. 181–182). Едва ли можно будет оспаривать те начала, явно заключающиеся в приведенной выдержке, в отношении необходимости непременно прилагать мерилом достоинства и труда собственно пастырского: и для пастыря, как и для монаха, которому св. Василий дает такие наставления, очевидно, будет бесчестен тот труд, который услуживает не «человеческим потребностям», а человеческим «похотям», и едва ли нужно пояснять это примерами. В противном случае чисто пастырская деятельность священника может оказаться в противоречии с его вне должностной деятельностью. Посему-то св. Василий Великий, как мы знаем уже, и предпочитает земледелие другим занятиям, как заключающее в себе менее возможности оказаться в ложном положении, а из ремесел те, «при которых соблюдается жизнь не развлеченная и приверженная к Господу», жизнь обязательная и для священника столько же, сколько для монаха, и каковую в действительности ведет большее количество пастырей, чем это с первого взгляда кажется, хотя специально для монашествующих и это основание для предпочтения опять должно, так сказать, терять свою силу тогда, «когда занятия эти или нарушают безмолвье или отвлекают братию от единства жизни». Так все в деле труда подчиняется высшему принципу! Что же касается неправильного обращенья с делом самим в себе позволительным, то это может быть в разнообразных отношениях. Св. Григорий Богослов показал, что даже такой почтенный труд, как земледелие, может обратиться, по его характерному выражению, в осквернение земли и потому носит в себе элемент зазорности, если уже земледелию нельзя сделаться одним из родов труда прямо зазорного. В слове по случаю градобития св. Григорий высказал следующие замечательные рассуждения. Его паства поражена была общественным бедствием: «узнаем же прежде всего причину бедствия». (Ибо «только глупцы, неверующие и маловерующие относят неурожаи и другие общие и частные бедствия к естественному ходу в природе», говорите один из наших архипастырей¹⁰), и следовательно при общественных бедствиях физических не чувствуют нужды сами осмотреть себя нравственно. «Отчего посохли возделанные поля, оскудели пастбища, умалились земные плоды, равнины наполнились не туком, но сетованием, долины не хлебом наполнены, но огласились воплем, вся земля стала как в начале, пока не облечена была своими украшениями»? «Испытаем сами себя». И окажется: «один употреблял все усилия, что никого не иметь соседом, как будто намереваясь один жить на земле! Другой осквернил землю лихоимством и корыстолюбием, собирая, где не сеял, и пожиная, где не расточал, возделывая не землю, но нужды бедных! Иной не воздал начатков Богу, все даровавшему. Другой не оказал милости вдове и сироте, не дал и малого пропитания просящему, или, лучше сказать Самому Христу, питаемому в лице скудно питаемых, тогда как сам имеет может быть много и сверх всякого ожидания, тогда как и многие житницы становятся для него тесными... За сие заключается небо»! Но «что скажем мы, которые покупаем и продаем хлеб, и выжидаем тяжелых времен, чтобы обогатиться, насладиться чужими бедствиями и беззаконно присвоить себе не собственность Египтян (как сделал Иосиф для высшего домостроительства, ибо он умел хорошо собирать и раздавать хлеб), но собственность единоплеменников?.. Что скажем на сие мы, которые не знаем предела в стяжании, ставим в великое драгоценные и блестящие каменья, мягкие и пышные одежды, одним уже владеем, другое приобщаем, а иное намереваемся приобщить, уподобляясь упоминаемой Соломоном пиявице, которая ничем не может насытиться, как ад и земля, огонь и вода, – желаем другой вселенной для удовлетворения своей любостяжательности и не довольствуемся пределами, какие положены Богом, потому что они тесны для наших пожеланий и алчности?» (Твор. 11. 64–67). В другом месте св. Григорий говорит: «не отталкивай от себя бедного; в противном случае – по крайней мере – не обогащайся во вред бедному, ибо и это уже много значит при нашей ненасытности» (IV. 147). Это осквернение земли лихоимством, это возделывание не земли, а нужды человеческой, чем неразумный земледелец иногда стремится возместить тяжесть своего труда, не всегда, действительно, бывающего в полном соответствии с вознаграждением, даваемым землей, есть та темная сторона земледельческого быта, которая, по мысли св. Григория, привлекает гнев Божий и на святое дело земледелия. Вообще, по мысли св. Григория, и в самом земледельческом труде должен быть и свой предел и свой способ пользования благами труда: труд ради одного бесконечного приобретательства, цель и смысл которого и самому трудящемуся не ясны, есть труд, недостойный христианина. Да кроме того для христианина должен еще существовать и не один труд ради непосредственно личной пользы: «не труждающиеся за утружденного» (учение Двенадцати Апостолов), а только за себя одного – не на пути жизни! Способ пользования благами труда истинно христианским будет тогда, когда будет соблюдено древнее слово: «сами пользуясь от благ Господних, но не злоупотребляя ими, едя от них, но не поедая всего одни – будьте вы непреткновенны пред Богом. Ибо если вы одни иждивете их; то примете укоризну от Бога, говорящего к ненасытным и одноедцам: горе вам присоединяющее поле к полю, так что другим не остается места, как будто вы одни поселены на земле!» (Ис. 5:8) (Апост. Пост. II, 25). «Сие же говорим – замечается там же – не с тем, чтобы вы не пользовались трудами своими, но с тем, чтобы вы пользовались ими с умеренностью и по справедливости!» И «вол, работающий на гумне без намордника, хотя ест, но не всё поедает», тем паче противоестественно это стремление человека одному поедать все без остатка, хотя того, что дают блага труда и природы достанет и не на одного! Как много пастырь может отдаваться труду физическому, как занятию не связанному с его обязанностями, или иначе – что должно указывать на совместимость или на несовместимость этого труда с делами пастырских обязанностей, это в достаточной мере определяется, если принять во внимание следующее. – Существуют историки (как например известный Гизелер, также Гиббон и др.), которые склонны думать, будто приношения верующих в древнее время были, так сказать, любимым способом существования клира, но это не потому, что способ этот, как обыкновенно думают, более сообразен с отношениями между христианскими пастырями и пасомыми, с сущностью того труда, который несут первые к последним и т. п., а просто потому, что такой способ не вынуждал клир нести особых трудов для поддержки своего существования. Вследствие этого древний клир не только не стремился, будто бы, к занятиям вне должностным, но и обращался к таковым только тогда, когда уже это было неизбежно в качестве средства существования, во всяком случае предпочитая, в виду приношений верующих, оставаться в покое всегда, когда только это, без ущерба его материальному благополучию, было возможно. Наоборот – все отличие в быте и нравах клира сектаторскаго (новациане, приверженцы Авдия и друг.) в том, будто бы, и заключалось, что здесь видно нарочитое стремление удерживать клир при свойственных всем и всем доступных занятиях, вообще – не выделять от прочих верующих в отношении к занятиям делами житейскими, чем, будто, и установлялись между клиром сектаторским и его паствой отношения совершенно чуждые всякой корысти: ибо между ними не оказывалось никаких материальных вопросов. – Но это – не так. Древний клир по самому понятно, конечно не на произвольных соображениях основанному, о его служении часто обязан был сокращать свои вне должностные занятия, хотя эти последние с какой-либо стороны (например, по личным предрасположениям) и казались бы привлекательными, – а во всяком уже случай, в соответствие тому же понятию, клир имел право и не обращаться к этим занятиям, в том числе и к занятиям физического труда, пользуясь во внешней жизни пособием чужого труда. Так, в виду, можете быть, того, что иные, подобно авдианам, также желали, чтобы пастыри православные даже и не помышляли о каких-нибудь внешних удобствах в целях большего сосредоточения, при отсутствии забот о делах внешних, на делах духовных, и потому – требовали, чтобы для них – пастырей, так же обязательно было добывать средства физическим трудом, как это бывает обязательно для многих других, св. Златоуст доказывает, что пастырь, наоборот, имеете право и на то, чтобы не он служил другим своими руками, а ему служили. Как мы упоминали, Златоуст восстает против той чрезмерной требовательности и того духа ригоризма, с которым относились к жизни пастырей, превышая в этом случай требовательность самого апостола, и утверждает, что лишь пастырь нарушающий апостольские нормы жизни – достоин порицания. «Но если предстоятель (только) бережете свое тело, чтобы служить тебе, если заботится, чтобы быть полезным тебе: то ужели должно порицать его за это? Разве ты не знаешь, что немощь телесная (в предстоятеле) вредит как нам, так и церкви? Если бы мы совершали добродетель одной душой (ср. выше мнения св. Василия Великого); то нам не нужно было бы заботиться о теле. А если и оно много участвуете в этом; то не крайне ли безумно пренебрегать им? Представим себе, что какой-нибудь муж, почтенный достоинством Епископа, есть человек добродетельный и имеете все прочее, что нужно иметь лицу священному, но – по тяжкой болезни постоянно лежит в постели: какую он можете принести пользу? Какое можете предпринять путешествие, какие сделать посещения, кого обличить, кого увещевать?» Очевидно – по Златоусту – пастырь должен беречь себя как человека обложенного плотью, и это будете не изнеженностью, не малодушеством, а этого требует самая возможность служения высшим целям, прямым в назначении пастырского служения, и следовательно – не без разбора отдаваться внешним трудам, как делу безусловно – второстепенному. Что в целях исполнения своего долга пастырь имеете право и на некоторую свободу от дел житейских, которые, конечно, он в иных условиях мог-бы сделать сам, это, по Златоусту, ясно из того, что «ничто столько не служит к душевному спокойствию, как свобода от забота и попечении, особенно, ежели освободившись от попечений, можно не иметь ни в чем недостатка». Очевидно, по этому, что добывание хлеба собственными руками, сколь ни почтенное дело само в себе, иногда, в глазах Златоуста, как дело сопряженное с волнующими заботами, не можете быть поставлено безусловно необходимым делом для пастыря. Посему и принятие услуг со стороны других в ежедневной жизни, по взгляду св. Златоуста, для пастырей – дело ничуть не предосудительное и не обозначающее непременно нравственной распущенности и расслабления. Любопытно следующее место из Златоуста, показывающее, как, по его взгляду, должно смотреть на обращение пастыря к помощи чужого труда в повседневной жизни. По его свидетельству, требовательность к пастырству иногда доходила до таких крайностей: «если Епископ не воскрешает мертвых, – говорят: он не благочестив. Если он употребляет умеренную пищу, опять порицания: ему следует, говорят, истощать себя голодом. Если кто увидит его моющимся – опять порицания: он, говорят, отнюдь не должен даже смотреть на солнце! Если он, говорят, делаете тоже самое, что и я: и моется, и есть, и пьет, и одевается, и заботится о доме, и на осле ездить: за что же он сделан моим предстоятелем?» Златоуст в свою очередь спрашиваете таковых: «но скажи мне: ужели же он (предстоятель) не должен иметь служителя? а сам обязан и доставать огонь, и носить воду, и рубить дрова, и ходить на рынок? Что же – с неба ли он должен ожидать помощи в жизни? Да и скажи мне: где это (обращение к помощи чужих услуг) запрещается? Мы нигде не видим, чтобы это осуждалось или (наоборот) похвалялось», – ибо о подобных предметах должно судить только по тому или другому отношению их к задачам высшим, именно с точки зрения влияния или не влияния их на прямую деятельность пастыря, а это соображение и заставляет думать человека здравомыслящего так: полезнее, чтобы епископ имел служителя, нежели чтобы сам обратился в чернорабочего при своем доме; для него предстоит труд бесконечно высший, – что бы там иные ни говорили о том, что он имеет для себя слугу, как некий вид и знак роскоши! Посему же выделение пасомыми части своего труда для помощи пастырям в повседневных нуждах их внешней жизни, по мысли и нашего богослова, св. Тихона, есть дело, доставляющее пользу не одним пастырям (с виду это часто кажется и так), а и пасомым. Ибо – «пастырь промышляет о всех. Не оставляй же его в нужде, и чего требует, в том помогай ему и исполняй его недостатки (нужды), да и время иметь об общей пользе пещися и промышлять. Кто о всех печется и промышляет, о том надобно и всем промышлять: так не без успеха и общая польза будет»: положение, по своей очевидности, по-видимому, не требующее и доказательств! (Твор. св. Тихона, изд. 1821, II, 212). – Тоже самое рассуждение, которое Златоуст полагает в основание права пастырей обращаться иногда к труду других в обыденной жизни, лежит и в основании его рассуждений о занятии пастырей делами, вытекающими из владения церкви, как это было в древности, земельной собственностью. Мы знаем одобрительный взгляд Златоуста на занятие пастырей земледелием, как обрабатыванием земли собственными руками. Между тем, как сейчас увидим, в другом случае Златоуст яркими красками описывает, какой вред именно для духовного служенья пастырей происходит от занятий, сопряженных с владением землей, и занятий в существе дела не каких-нибудь исключительных, а решительно общих всякому трудящемуся над землей, каковы бы ни были его юридические отношения к ней. Этим как будто бы Златоуст в противоречие своим похвалам земледельчествующему пастырю, доказывает и вред для пастыря земледельческих занятий, и следовательно их прямую несовместимость с пастырским служением. Но в действительности – здесь, в ниже приводимых рассуждениях Златоуста, дается нам авторитетная мысль, намечающая крайний предел, за который не должны переходить вне должностные труды пастыря и за которым, по основаниям, определенно высказанным Златоустом, начинает выступать та же обязанность пастыря, какую Златоуст наметил в вышеприведенных словах: не увлекаться благом трудолюбия и святости земледелия, а обращаться, по праву, к помощи чужого труда, дабы не оказаться вместо пастыря чем-либо другим. Так в одной из бесед на Евангелие от Матфея (произнесены были в Антиохии), сравнивая положение Ветхозаветных левитов, коих содержали иудеи и кои, поэтому, были чужды всяких житейских попечений, с положением священников христианских, Златоуст говорит: «ныне же церковь сама содержит, поля, домы, дает поземельную за дома, содержит колесницы, конюхов, мулов и многое другое, для вас же и по причине вашего жестокосердия. Ибо – доходы церкви долженствовали бы зависеть от вашего усердия», а не от хозяйствования клира. Вследствие этого – «теперь проистекают из сего вот какие беспорядки: и вы без плода остаетесь, и священники Божии не занимаются надлежащим. Ужели за апостолами не могли оставаться домы и поля? Для чего же они продавали их и оставляли все? Потому что так лучше было. Но ныне, когда вы до безумия заняты житейскими попечениями, отцы ваши (т. е. пастыри) принуждены были установить такой порядок. Но они совсем не хотели доводить дело до такого нестроения: они желали, чтобы только ваше усердие было их собственностью, дабы от него только получать все плоды, а самим бы пребывать в молитвах? Вы же принудили их подражать людям мирским: отсюда все извратилось. Ибо, когда и вы, и мы занимаемся одним и тем же: то кому умилостивлять Бога?» «Тогда, когда пастырям надлежало бы пещись о душах ваших, они каждый день озабочены тем, чем обыкновенно занимаются» люди, исключительно занимающееся хозяйством! Другие неудобства, кои, по мнению Златоуста, возникают для клира из такого порядка, это то, что, «оставив молитву и учение и другие святые занятия, мы толкаемся день и ночь иные с винопродавцами (вследствие владения виноградниками), другие с хлеботорговцами, третьи с торговцами другого рода». От этой постоянной заботливости, от того, что пастыри вынуждаются «принимать на себя заботы, свойственные купцам и корчемникам» происходят и такие печальные явления, как «большое небрежение о Писании и леность в молитвах и нерадение о всем прочем. Ибо нельзя делит себя на то и другое», замечает Златоуст. – А если так, то нельзя не согласиться с ним, что он «не напрасно говорит о сем и изливает скорбь свою», и «умоляет, да соделается усердие пасомых гумном и точилом пастырей»! (Беседы на Ев. Матф. р. пер. ч. III. стр. 53–56). Златоуст, таким образом, признает что занятия клира земледелием составляют как бы вынужденный способ для приобретения средств церкви и способ вредный: нормальный же составляют приношения верующих; и следовательно в его глазах предпочтительнее, для пользы самого пастырского служения, удаление клира от забот земледельческих. – Но чтобы установить истинное отношение приведенных рассуждений Златоуста к вопросу о вне должностных занятиях клира, как этот вопрос рассматривается теперь, не нужно упускать из виду следующего: Златоустом описывается такое положенье дел, когда земледелие и связанные с ним отрасли труда становились для клира не сверх должностными трудами, а трудом – бременем добывания средств не столько для личных нужд, сколько для «толпы вдов, сирот, дев, которые иначе сгибли бы от голода и жажды» (Ibid); это бремя создало необходимость заниматься тем, чем «обыкновенно занимаются сборщики, приемщики, счетчики, казначеи», что в конце концов, по мысли Златоуста, поставило клир в столь «тяжкое рабство», что он справедливо просит избавить клир от этого рабства, хотя оно было рабство не позорное, ибо было не из личной корысти, а из страха, что церковь иначе не будет в состоянии питать нищих. Наоборот, когда эта обязанность будет сложена с клира, когда источник обилия в церкви будет не в одной собственности церкви, требующей от клира такого труда, «тогда, по Златоусту, и нищие будут удобно питаемы, и Бог будет неумолчно прославляем». Словом – ясно, что речь Златоуста не о земледелии в том случай, когда пастыри отдадут время физическому труду уже исполнив свой долг, чтобы не бездействовать и радоваться в совести сознанием, что и они «получают плоды от своих рук» (см. выше св. Епифания); а о земледелии, которое создает такие условия, что, например, священник вместо того, чтобы пещись о душах пасомых, с тяжелым чувством вынужден помышлять о своей ниве, как бы она, погибнув, не привела его к великой нужде, или вместо того, чтобы обдумывать поучение, он вынужден помышлять о погоде, а это – два положения между собою весьма различные, и только по-видимому вытекающие из занятия земледелием самого в себе! В древности же или в том положении, которое имеет ввиду Златоуст, дело усложнялось обязанностью, лежавшей на клире в отношении к питанию бедных и несчастных, судьба которых была так тесно связана с хозяйственною деятельностью клира.¹¹ – Несомненно, что та же самая мысль, то есть, что всецелая преданность интересам земледельческого хозяйства, – что по необходимости и бывает, когда земледелие занимает положенье не сверх должностного труда, а делается, по доброй воле или вынужденно, профессиональным занятием – действительно несовместима с пастырской деятельностью, эта мысль лежит и в основании суждения митрополита Филарета о быте нашего пастырства, как он сложился в земледельческой России. Именно, по мысли Филарета, «пособие от земли, получаемое сельским духовенством, соединено с неудобствами, особенно для священнослужителей. Вступающие на священно-служительские места из духовных училищ не могут иметь довольно способности к возделыванию земли собственными руками. Те же, которые, переменив направление своих способностей, деятельно входят в земледельческие занятия, с тем вместе отвлекаются от занятий умственных, и полученное образование оставляют нередко бесплодным». Последнее – не от того, конечно, что земледелие само по себе имеет свойства убивать умственную деятельность, а оттого же, на что указывал Златоуст: – «нельзя делить себя на то и другое», а тем более нельзя превратить священника в крестьянина без того, чтобы не страдало прямое назначение священника, а в практике, по крайней мере, это превращение бывало, да и не могло не быть, когда средства пропитания пастыря русского главными образом доставлялись землей. Но, повторяем, не такое положение дел имеется в виду, когда идет речь о совместимости труда физического с пастырским служением. Итак, «непрерывность попечения о церкви» – вот условие, которое никогда, ни при какой вне должностной деятельности пастыря, не должно быть нарушаемо. Иначе, как этими словами св. Епифания, нельзя обозначить и того предела, который должен ограничивать физические труды пастырей. Требует эта непрерывность иметь слугу для того, чтобы он нес часть трудов низших, трудов, которые – положим – пастырь мог бы исполнять и сам: должно иметь! Противное – решительно не будет иметь значения подвига. Наоборот, требует эта непрерывность позабыть о любимом занятии, будет ли оно садоводство или пчеловодство: должно позабыть! – Можно, конечно, сказать: если непрерывности попечения о церкви может иногда угрожать опасность от нарушения меры во вне должностных занятиях пастыря, то не лучше ли всего будет, если попечение о церкви сделается единственным делом пастыря? Да, конечно, последнее желательно. Но – здесь имеется в виду проверить вопрос о физическом труде в жизни пастыря в применении к современной действительной жизни, свойства которой напрасно было бы представлять себе такими, какими они не суть. Когда пастырская жизнь будет такова, что попечение о церкви будет, действительно, как каждоминутная мысль и дело пастыря: тогда, конечно, не будет вопроса о том, как совместить и то и другое, и действительность и идеальные задачи, налагаемые на пастыря его званием. Но теперь нужно, конечно, как говорят, считаться и с наличными условиями быта, и с ними, к счастью, начинают уже считаться, оставляя прежнее пренебрежение к вопросу о физическом труде пастырей. Так, нельзя не радоваться по крайней мере тому, что ничуть не зазорный, совместимый с достоинством пастыря, часто благоплодный в жизни физический труд теперь находит иногда место и внимание к себе в периоде воспитания будущих пастырей церкви¹², и мы убеждены, что в будущем это не принесет иных плодов, кроме благих. Непрерывность же попечения о церкви если когда будет страдать, то во всяком случае – не от таких занятий физическим трудом, кои освящены примером истинных пастырей церкви Христовой.