Письма 135, 147, 113, 4, 105, 16

Ты хочешь знать, какую пользу получил я в Афинах? Думаю, что я уже сделался на одну ладонь²⁵ или палец²⁶ ученей²⁷; и вот доказательства моей божественной мудрости – ведь пишу я тебе из самого Анагирунта; был в Сфетте, Трии, Кефисии и Фалере²⁸.

О, будь проклят тот злополучный корабль, который привез меня сюда! Ведь в Афинах теперь не осталось ничего заслуживающего почитания, кроме славных названий! После жертвоприношения от закланной жертвы не остается ничего, кроме кожи – знака некогда существовавшего животного. Так теперь и в Афинах: после того как философия была изгнана из этих мест, путешественнику остается только удивляться Академии, Ликею, ну и, конечно, той Пестрой Стое, от которой философия Хрисиппа получила свое название. Хотя ныне она уже больше не пестрая – проконсул приказал снять доски, которым вверил свое искусство Полигнот²⁹ из Тасоса.

Сегодня Египет взращивает семена мудрости, которые он принял от Гипатии. Афины же, некогда бывшие пристанищем мудрых, ныне славятся лишь искусством приготовления меда. Потому-то пара ушлых плутархиков³⁰ и завлекает юношей в театр не славой своих речей, но горшками с геметтским медом.

Я решил отказаться от обязанности вносить деньги. Что же еще остается, если никто из греков, живущих в Ливии, не хочет отправлять в ваши воды торговое судно?³³ Тебя я также освобождаю от договора, ведь и сирийцы не стремятся в гавани Киренаики. Более того, если в порт зайдет какое-то судно, я об этом даже не узнаю, ведь я живу далеко от моря и в гавани бываю редко. Я обосновался на южной границе Киренаики по соседству с такими людьми, каких встретил Одиссей перед своим возвращением в Итаку³⁴, путешествуя с веслом на плече³⁵, стремясь, в согласии с пророчеством, смягчить гнев Посейдона, – смертных, «моря не знающих, пищи своей никогда не солящих»³⁶. Не думай, что я преувеличиваю, когда говорю, что здешние люди даже в поисках соли никогда не бывали у моря; впрочем, и мясо, и пироги они едят солеными. Клянусь великой Гестией, к югу от нас, на расстоянии меньшем, чем на север до моря, находится месторождение соли, мы называем его соль Аммона³⁷. Кристаллы соли скрываются внутри скалы, которая легко крошится: если убрать верхний слой, то с помощью рук или лопаты достаточно легко проникнуть вглубь породы. Добытые таким образом кристаллы соли очень красивы и хороши в пищу.

Впрочем, не считай мой рассказ о местной добыче соли излишним мудрствованием – нам, деревенским жителям, менее всего свойственно честолюбие. Я все это рассказал потому, что ты потребовал от меня написать все о нашей жизни. Что ж, приготовься к обстоятельному письму, оно станет тебе наказанием за чрезмерную любознательность. Безусловно, нелегко поверить в то, что незнаемо. Так что сириец вряд ли признает, что соль можно добывать вдали от моря. Хотя и здесь передо мной стоит нелегкая задача – меня часто утомляют расспросами о кораблях, парусах и море.

Ты, конечно, помнишь, как я некогда (в то время мы вместе изучали философию) восторгался судами в огромном соленом море³⁸ – и у Фароса³⁹, и в Канобе⁴⁰. Один корабль вели на буксире, другой был движим парусами, наполненными ветром, третий шел на веслах. Тебя тогда развеселило, что я сравнил этот последний корабль с многоножкой. Что ж, сейчас здешние жители удивляются всему этому не меньше, чем удивляемся мы, слушая россказни о странах по ту сторону Фулы⁴¹, – кто был там, может лгать без зазрения совести – все равно его некому опровергнуть. Так вот, все, что я рассказываю о кораблях, они еще могут, пусть и посмеиваясь, принять. Но они упорно отказываются верить, что и море может доставлять человеку пропитание, но считают, что лишь мать-земля достойна этого права.

Когда местные жители не верили рассказам о рыбах, я взял привезенный из Египта сосуд с соленой рыбой и разбил его о камень, и люди, вообразив, что это опасные змеи, разбежались, испугавшись острых плавников, посчитав их не менее ядовитыми, чем змеиное жало. А затем самый старый и рассудительный из них сказал, что ему сложно поверить, будто соленая вода может произвести что-либо пригодное в пищу, ведь даже проточная вода, хотя она и прекрасна для питья, не родит ничего, кроме лягушек и пиявок, которых даже безумный не станет есть.

Однако их невежество объяснить легко: «никогда в течение ночи не будил их шум прибоя»⁴². Ничто не нарушает их сна, кроме ржания лошадей, блеяния коз и овец, мычания коров, жужжания пчел при первых лучах солнца – эти звуки услаждают слух ничуть не меньше, чем музыка. Не кажется ли тебе, что я чересчур углубляюсь в рассказ об ангемахах⁴³ – местных жителях, обитающих вдали от города, дорог, торговли и роскоши? Но ведь для меня занятие философией приносит отдохновение, тогда как порок является помехой.

Здесь все живут, как братья, помогая друг другу при возделывании земли, в заботах о стаде, совместной охоте (а охота здесь хорошая). У нас есть обычай, что никто, будь то человек или лошадь, не получает пищу, если не трудился весь день. На завтрак у нас смесь на основе ячменной муки⁴⁴, ее приятно и есть, и пить – такое кушанье Гекамеда некогда приготовила Нестору⁴⁵. Летом, во время тяжелой работы, она отлично утоляет жажду. Также мы питаемся пшеничными пирогами, лакомимся фруктами (дикими и домашними, напитанными соками теплой земли), также медом с наших пасек и козьим молоком, потому что в этих местах нет обыкновения доить коров. Охота с собаками и на лошадях доставляет к нашим столам обильные кушанья из дичи.

Музыка у нас также особая: у анхемахов лира простая, пастушеская, она встречается только в этой местности. Однако наша музыка не лишена прелести: у нее характер мужской, такой, какого требует Платон для воспитания детей⁴⁶ (эту лиру нельзя настроить в определенной тональности). Однако наши певцы приспособились к простоте струн, потому как избираемые предметы пения отнюдь не нежные и томные: это похвала сильному барану; собаке с куцым хвостом, которая попала в песню, потому что не испугалась и одолела волков; охотнику, который охраняет стада и покрывает наши столы кушаньями; овце, принесшей двойню, вскормившей потомство более многочисленное, чем ее лета, – вот что бывает подчас предметом наших песен. Также мы часто поем похвалы смокве и виноградной лозе, но более всего мы просим у неба благословить нас, наши пашни и скот.

Такова наша жизнь, достойная простых людей. И хотя мы живем в настоящем, в укладе жизни сквозит древность. Что касается императора, его приближенных, а также всех баловней судьбы, о которых мы постоянно слышим на собраниях, – обо всех этих людях, которые, словно искры от костра, вознеслись на вершину славы только затем, чтобы однажды погаснуть, – здесь об этом молчат. Мы свободны от подобного вздора.

Что император все же существует, это, конечно, известно хорошо, потому как каждый год сборщик податей неизменно напоминает нам об этом, но каков император на самом деле, никто не знает. Есть у нас такие, которые воображают, что правит сейчас Агамемнон, сын Атрея, великий славный царь, совершивший путешествие в Трою. С детства называют императора только этим именем. Наши храбрые пастухи говорят, что есть у него друг Одиссей, человек лысый, но ловкий выпутываться из самых затруднительных обстоятельств⁴⁷. Они не могут удержаться от смеха, рассказывая историю про Циклопа⁴⁸, которому наш славный герой не далее как в прошлом году выколол глаз, а также о том, как этот старый пройдоха улизнул из пещеры под брюхом барана, в то время как гнусный злодей охранял выход; они считают, что баран шел последним не из-за тяжелой ноши (под ним, цепляясь за шерсть, прятался Одиссей. – А. К.), а из-за сочувствия горю хозяина.

Ну вот, благодаря этому письму ты хотя бы немного побыл с нами, увидел наши поля, простоту нашей жизни и, наверное, подумал: «Так жили при Ное, прежде нежели постигло людей правосудие».

Что же теперь? Просто наблюдать этих грязных извергов, с готовностью бросающих вызов смерти в поисках чужого имущества, которые ни за что не отдадут владельцам награбленное? Неужели мы будем беречь себя и цепляться за жизнь, тогда как нужно сражаться за нашу страну, храмы, законы и имущество – за все то, чем мы дорожили долгие годы? Если так, то мы больше недостойны называться мужчинами. Я же, просто потому, что не могу иначе, должен попытаться понять, что это за враги, которые ни перед чем не останавливаются, что это за люди, которые имеют наглость насмехаться над ромеями, даже если они преуспевают как сейчас. Облезлый верблюд, как говорят, может взвалить на себя ношу многих ослов.

К тому же, я считаю, в подобных случаях все, кто стремится спасти свою жизнь, большей частью погибнут, а те, кто готов пожертвовать собой, – будут жить. Я буду среди последних. Я буду сражаться так, как если бы мне суждено было умереть; и я точно знаю, что останусь в живых. Я спартанец по происхождению⁵¹, и я помню послание к Леониду: «Сражайтесь, как будто вы уже погибли, и вы не погибнете».

Несмотря на то, что мы снялись с якоря в Бендиде⁵⁴ на рассвете, мы лишь в полдень миновали Фаросский Мирмек⁵⁵, потому что наш корабль еще в гавани два или три раза сел на мель. Но хотя подобная неудача не предвещала ничего хорошего и было благоразумнее сойти с корабля, который в самом начале путешествия оказался несчастливым, – все же я устыдился получить от тебя обвинение в трусости, и потому не мог я «ни врага избежать, ни в толпе ополчений укрыться»⁵⁶. Таким образом, если бы нас ждала смерть, мы бы погибли по твоей вине. Впрочем, так ли уж было бы ужасно, если бы ты смеялся надо мной, но я между тем избежал бы опасности? Но как Эпиметей⁵⁷, говорят, «не знал забот, но после в том раскаялся»⁵⁸, – точно так же и мы: в начале путешествия еще можно было спастись, но сейчас на пустынных брегах «мы вместе сокрушаемся»⁵⁹, устремляя взор в сторону Александрии и всматриваясь в горизонт, за которым лежит наша родная Кирена⁶⁰: первую мы сами покинули, а вторую не в силах достичь, – испытав все то, что даже в страшном сне нам не могло присниться.

Итак, слушай, чтобы после не было у тебя повода для досужих насмешек, и прежде всего о том, какова была наша судовая команда. Наш капитан был по уши в долгах, кроме него было еще двенадцать моряков (капитан был тринадцатым). Большая часть из них, включая капитана, были евреи – вероломный народ, считающий наибольшим благодеянием стать причиной смерти как можно большего числа эллинов. Остальные были обычными крестьянами, еще год назад не бравшими в руки весла.

При этом все они были сходны в том, что у каждого имелось какое-либо увечье. Так вот, пока наше плавание проходило благополучно, они подшучивали друг над другом, называя друг друга не по имени, но изъяну каждого, как то: «Хромой», «Грыжастый», «Левша», «Косоглазый». У каждого была своя кличка, и для нас, пассажиров, это служило немалым развлечением. Но во время опасности нам было уже не до смеха, и мы сокрушались о тех же самых увечьях. А было нас чуть более пятидесяти пассажиров, причем примерно треть составляли женщины, по большей части юные и миловидные. Но не спеши завидовать нам: нас разделяла плотная завеса – кусок оборвавшегося паруса, а для добродетельного мужа это все равно, что стены Семирамиды. Пожалуй, сам Приап нашел бы в себе силы смирить свой пыл, если бы ему выпало несчастье отправиться в путь под началом Амаранта, потому как в течение всего нашего путешествия не было времени, когда бы мы не чувствовали себя в страшной опасности.

Началось с того, что, обогнув находящийся рядом с тобой храм Посейдона, мы на всех парусах устремились к Тафосирису⁶¹ и прямиком устремились на Скиллу⁶², перед которым некогда трепетали в школе. Но поняли мы это и закричали, уже находясь на волосок от столкновения, так что капитану поневоле пришлось отказаться от нападения на скалу. Развернув корабль, он, словно раскаявшись, направил его в открытое море. Поначалу нам грозили только волны, но затем подул сильный южный ветер, так что земля вскоре уже скрылась из виду. Вскоре мы встретились с грузовыми судами, ни одно из которых не направлялось в нашу часть Ливии – они плыли в другом направлении. Тут мы снова все вместе принялись роптать, так как страшились того, что слишком удалились от берега. Тогда наш Иапет⁶³, наш блистательный Амарант, став на палубе корабляи, словно со сцены, обрушивая на нас грозные проклятия, сказал: «Ясно, что мы никогда не сможем летать, – как же в таком случае можно вам помочь, если вы не доверяете ни суше, ни морю?» «Доверяем, достойнейший Амарант, – ответил я, – если мы относимся к ним правильно. Мы вовсе не стремимся назад к Тафосирису, мы просто хотим жить. Зачем мы сейчас, – продолжил я, – идем в открытое море? Направимся без промедления к Пентаполю, держась на безопасном расстоянии от берега, на случай если произойдет что-то непредвиденное; к тому же, если нам предстоит столкнуться с какой-либо угрозой, что, как у нас говорят, часто случается на море, мы, по крайней мере, сможем найти убежище в ближайшей гавани».

Мне не удалось убедить его – этот негодяй предпочел остаться глухим к моим словам. Тут с севера задул штормовой ветер, вздымая огромные волны. Буря, обрушившись внезапно, пригнула мачту к корме – паруса выгнулись в противоположную сторону, и судно потянуло назад, так что корабль чуть было не перевернулся через корму. С большим трудом мы развернули нос корабля по ветру.

Тогда Амарант скорбно сказал: «Вот оно, искусство мореплавания: я уже давно предвидел этот ветер со стороны моря и поэтому стремился выйти дальше в открытые воды. Теперь я могу изменить курс, и отправиться к Пентаполю по косой. Но взять такой курс было бы невозможно, если бы мы шли вдоль берега, потому что в этом случае судно бы просто выбросило на берег». Мы довольствовались подобным объяснением, поскольку солнце еще было высоко и опасность невелика. Но, к сожалению, с приближением ночи положение наше ухудшилось, потому что с каждым часом море бушевало все больше и больше.

Оказалось, что наступило время, когда иудеи совершают приготовление, оно начинается ночью и длится следующий день. В это время закон не дозволяет работать руками. Евреи считают этот день священным и проводят его, избегая всякой работы. Итак, наш капитан выпустил штурвал из рук в тот самый момент, когда солнечные лучи покинули землю, бросился навзничь на палубу, «и всякий мог тогда топтать лежачего»⁶⁴.

Мы не сразу смогли взять в толк, что происходит, считая, что причиной происшедшего было отчаянье. Мы бросились к нему с мольбой не отказываться от последней надежды на спасение. На нас как раз стали обрушиваться огромные волны, и казалось, что море вступило в схватку само с собой: это происходило, когда ветер немного утихал, а воздымаемые им волны стихали не сразу и все еще были под влиянием силы ветра, которой они поддавались и с которой в то же время боролись.

Мне понадобится все мое искусство, чтобы подобающе описать наши беды. О попавших на море в шторм говорят: их жизнь висит на волоске. Но если ко всему прочему капитан оказывается правоверным иудеем, какая тогда должна быть выдержка? Конечно, вскоре мы поняли, почему он покинул штурвал: несмотря на то, что мы умоляли его спасти корабль, он продолжал читать свиток. Отчаявшись убедить его, мы, в конце концов, применили силу: один благородный солдат (а с нами на корабле было много арабов из конного отряда) обнажил свой меч и грозился снести капитану голову, если тот не вернется к штурвалу. Но этот Маккавей был непреклонен в своей решимости следовать закону.

Однако ровно в полночь капитан согласился вернуться к штурвалу. «Теперь, – сказал он, – закон разрешает, поскольку сейчас мы действительно находимся на грани смерти». После этих слов снова разразился шум – крики мужчин и вопли женщин. Все взывали к богам, молились, обливаясь слезами, вспоминали тех, кого они любили. Только Амарант был весел, потому как про себя он думал, что теперь-то уж, наконец, расквитается со своими кредиторами. Мне же, среди всего этого ужаса, клянусь тебе Богом, святым для философии, внушали беспокойство лишь слова Гомера. Я боялся, что если мое тело поглотит море, душа также сгинет, не зря же в своей поэме Гомер так говорит про Аякса: «Так он погиб, злополучный, упившись соленою влагой»⁶⁵. Эти слова свидетельствуют о том, что смерть в море является самой ужасной, потому что ни в одном другом случае поэт не говорит о полном истреблении тела и души, но про каждого, кто умирает, он говорит «и душа отлетела к Аиду»⁶⁶. В самом деле, в обоих местах, где Гомер повествует об обители мертвых⁶⁷, он не упоминает несчастного Аякса – потому что его душа не в Аиде. И даже Ахиллес, самый мужественный и бесстрашный, боялся смерти в воде, считая ее ничтожным концом⁶⁸.

Погрузившись в подобные размышления, я и не заметил, что все солдаты, находившиеся на борту, обнажили мечи. Расспросив их, я узнал, что они считают более достойным отдать душу ветру на палубе, чем погибнуть в разверзшихся волнах. Эти люди по духу оказались истинными последователями Гомера, и я всецело согласился с их решением.

Затем кто-то объявил, что всякий, у кого есть золото, должен повесить его на шею. Те, у кого оно было, так и сделали; кроме золота подвесили также другие ценные вещи. Женщины надели свои украшения и раздали шнурки тем, кому они были нужны – так издревле принято делать. Необходимо, чтобы у утопленника была при себе плата за погребение, поскольку, когда кто-то найдет тело на берегу, а также нечто ценное на нем, он убоится законов Адрастии⁶⁹ и едва ли испытает недовольство, насыпав немного земли на тело того, кто дал ему нечто несравнимо более ценное.

Пока они были всем этим заняты, я сидел подле и думал о большой сумме денег, которую мой гостеприимец отдал мне на хранение. Бог гостеприимства мне свидетель, я сокрушался не столько по поводу приближающейся смерти, сколько из-за денег, коих лишится фракиец, перед которым даже после смерти я буду испытывать стыд. Мне даже стало казаться, что лучше уж погибнуть в море, но, сгинув всецело, избежать этого чувства позора.

Корабль шел на всех парусах, и не было никакой возможности убрать их: смерть разверзлась под нашими ногами. Всякий раз, когда мы пытались подтянуть паруса, нам мешали канаты, застрявшие в креплениях. Кроме того, мы страшились, как бы наш корабль, даже если он не погибнет в морской пучине, при всех поднятых парусах ночью не выбросило на берег.

Наконец, начался новый день, мы снова увидели солнце, и никогда прежде, я думаю, мы не встречали его восход с большей радостью. Ветер потихоньку затихал, становилось все теплее. Теперь, после того как канаты просохли, мы смогли наконец совладать с корабельными снастями и справиться с парусом. Конечно, не в наших силах было заменить парус на запасной, ведь капитан заложил его, мы лишь подлатали старый, сложив его, как складки хитона. Через четыре часа мы, которые думали, что нам уже ни за что не избежать смерти, достигли, наконец, совершенно пустынного берега: по соседству не было ни города, ни деревни, – чистое поле протяженностью около ста тридцати стадий⁷⁰. Наш корабль остался качаться в открытом море, потому что подходящей гавани не оказалось, а якорь был только один; второй был продан, а третьего у Амаранта отродясь не бывало⁷¹.

Когда мы коснулись наконец дорогой земли, мы прильнули к ней, как к матери. Мы вознесли благодарственные гимны Богу, как у нас заведено, возблагодарили также недавнюю удачу, благодаря которой мы спаслись вопреки всем ожиданиям.

Мы ждали два дня, пока море умерит свою жестокость. Поскольку пройти по берегу оказалось невозможным, и мы не смогли найти ни одного живого существа в этой местности, мы снова решились попытать счастья в море. Мы отплыли на рассвете, в течение всего дня и весь следующий день ветер дул со стороны кормы, но на исходе второго дня ветер затих, и мы были в полном отчаянии. Однако вскоре нам пришлось с сожалением вспоминать о штиле.

Заканчивался тринадцатый день месяца. Над нами нависла опасность, так как это было время, когда сходятся особым образом небесные светила⁷², и, как говорят, никто не отваживается выйти в море. Поэтому нам следовало остаться в гавани, но мы безрассудно снова вышли в море. Предвестником надвигающегося шторма был северный ветер, всю непроглядную ночь шел ливень. Ветер все больше свирепствовал, море разбушевалось.

Что касается нас самих, то мы переживали все то, что только можно пережить в подобном положении, – не буду говорить об этом еще раз. Скажу только, что неистовство шторма оказалось на руку. Рея на мачте затрещала, и мы решили укрепить ее, натянув канаты, но рея сломалась посередине, рухнула вниз и чуть было не погребла под собой всех нас. Однако то, что едва не стало нашей погибелью, обернулось нашим спасением, потому что иначе корабль не вынес бы натиска ветра: мы не в силах были справиться с парусом, все наши старания совладать с ним заканчивались неудачей. Так, неожиданно умерив наш вынужденный стремительный ход, мы продержались еще день и ночь; а на рассвете, со вторыми петухами, прежде чем мы успели что-либо осознать, корабль врезался в скалу, выступающую из берега, словно небольшой полуостров.

Поднялась суматоха и крики, потому что кто-то сказал, что корабль сел на мель. Все начали кричать и спорить друг с другом. Пока моряки трепетали от ужаса перед предстоящей высадкой на берег, мы, не подозревая о грядущих опасностях, хлопали в ладоши и обнимали друг друга; радость переполняла нас. Но затем пошли разговоры о том, что эта опасность превосходит все, уже испытанное.

Но на рассвете мы увидели, что с берега нам подает знаки некий человек в деревенском одеянии. Он указывал опасные и безопасные места, но в конце концов доплыл до нас на челноке с двумя веслами и, привязав лодку к нашему кораблю, встал на руле, а наш сириец (Амарант. – А. К.) с готовностью уступил командование. Итак, пройдя не больше пятидесяти стадий, он бросил якорь в очаровательной маленькой гавани (она, мне кажется, называется Азарион⁷³) и высадил нас на берег. Мы же провозгласили его нашим спасителем и добрым гением.

Я поступил бы безрассудно, если бы не воздал величайшей благодарности жителям Птолемаиды за то, что они удостоили меня чести, которой я достойным себя не считаю. Однако в этом письме речь пойдет не о том, какое достоинство они мне предлагают, но о том, возможно ли мне его принять. Потому что когда человек достигает почестей почти божественных, то вкушает величайшее блаженство, если их достоин, но если он их нимало не заслуживает, то в будущем они становятся для него источником глубокой печали. Страх перед тем, что «вдруг я нерадение о богах сменяю на почесть людскую» ⁷⁶, не является чем-то новым, он был известнее еще в древности.

Зная себя, я полагаю, что никоим образом не способен соответствовать достоинству священства. Поэтому я хочу излить тебе свои волнения, потому что нет никого другого, кто мог бы понять меня лучше, чем родной брат. Поистине, ты равно разделяешь со мною мои тревоги: проводишь ночи без сна и при свете дня заботишься о том, чтобы у меня все было хорошо и чтобы я избежал неприятностей. Итак, выслушай, в каком положении находятся мои дела, большею частью тебе уже известные.

Некогда я принял на себя одно легкое бремя, которое, казалось мне, я до сего дня нес достойно: это бремя – философия. Иные хвалили меня, ибо я не уклонился от философии; иные же, не умея судить о способностях души, полагали меня достойным большего. Я страшусь, как бы я, самонадеянно приняв это достоинство, не лишился того и другого: одного – ибо пренебрег им, другого – ибо не оказался его достойным⁷⁷.

В самом деле, каждый день я провожу за двумя занятиями: забавами и познанием. Познанием, особенно вещей божественных, я занимаюсь в одиночестве; но когда я предаюсь развлечениям, то делаю это с друзьями, – ты прекрасно знаешь: как только я отрываю глаза от книги, я люблю предаться разнообразным забавам. Заниматься же государственной деятельностью мне претит моя природа. Но надлежит, чтобы епископ был человек Божий, чуждый всякого удовольствия, как само Божество, потому что бесчисленное множество глаз следит, соблюдает ли он надлежащий образ жизни. Нет никакой пользы от епископа, или же эта польза ничтожно мала, если епископ не рассудителен и не воздержан. Раз он служит пред лицом Бога, он уже более не принадлежит самому себе, но весь со всеми; он есть учитель закона и говорит сообразное с законом. Ему одному надлежит вести столько дел, сколько всем прочим вместе, так как ему вменено в обязанность управлять делами всех или, в противном случае, подвергнуться разным обвинениям. Скажи мне, если епископу надлежит заниматься столь многими делами, каким образом, не имея великой и мощной души, возможно выдержать бремя стольких забот, не омрачив ими ум и не угасив в душе божественную искру? Я знаю, что некоторым по силам столь трудное служение; я превозношу их и взираю на таких людей как на истинно божественных, ибо дела мирские не отвращают их от Бога. Что же до меня, то я живу то в городе, то за городом, занимаюсь делами, влекущими к земле; я покрыт позором, о котором никто не станет говорить, потому что малейшее пятно, прибавленное к старым, преисполнит меру. Мне недостает духовной мощи, и нет во мне твердости; я не могу довольствоваться внешним и далек от того, чтобы быть в состоянии перенести муки совести. И если бы при случае некто спросил меня, я, не колеблясь, ответил бы, что епископ должен быть во всем более чистым, чем все прочие, ибо ему надлежит омывать прегрешения других людей, – и это должно присовокупить к письму, которое я посылаю брату. Но пусть прочитают это и все прочие, дабы все знали: я открыто говорил, что страшился этого бремени, поэтому случись что, не виновен пред Богом и людьми, в особенности же пред отцом Феофилом. В силу того, что я выношу на всеобщий суд все то, что до меня касается, и даю ему (Феофилу. – А. К.) возможность взвешенно принять решение о моем рукоположении, – в чем могу я быть обвинен? Бог, закон и священная рука Феофила дали мне жену. Поэтому я свидетельствую перед всеми, что я не хочу жить раздельно со своей женой и не буду жить с ней тайно, словно прелюбодей, так как первое нисколько не благочестиво, а второе – незаконно⁷⁸. Напротив, я желаю и молюсь о том, чтобы у меня один за другим родились многочисленные и прекрасные дети. Поэтому не следует, чтобы мое намерение оставалось сокрытым от того, кто имеет власть посвящать. Все это он может узнать от моих друзей Павла и Дионисия, которые, как я слышал, избраны народом посланниками. Безусловно, в этом я не должен учить его, а только напомнить; далее же буду рассуждать о более важном деле, потому как в сравнении с ним все прочее незначительно. В силу того, что затруднительно, если не сказать невозможно, чтобы учение, которое вошло в душу в результате долгого труда и доказательств, было в ней уничтожено (а ты знаешь, что философия находится в противоречии со многими народными мнениями⁷⁹), я должен сказать, что никогда не поверю, будто душа произошла после тела⁸⁰; никогда не скажу, что мир и его различные части погибнут⁸¹; воскресение же, о котором все говорят, я считаю чем-то тайным и священным⁸² и далек от того, чтобы согласиться с мнением народа. Философский ум, созерцатель истины, может примириться с пользой лжи, потому что есть сходство между светом и истиной, глазом и народом. Слишком яркий свет вредит глазу, и для глаз темнота более полезна; точно так же и ложь, я полагаю, полезна народу, тогда как истина вредна тем, кто не в состоянии устремить свой умственный взор на свет Сущего⁸³. Итак, если обязанности моего епископства дозволят это, я могу быть допущен к этому служению, так чтобы, философствуя дома и занимаясь сказками вне его, ничему не учась и даже не переучиваясь, я смог бы остаться при своих убеждениях. Но если бы мне сказали, что я должен отказаться от них и что епископ должен разделять мнения народа, то я бы пред всеми открыл, каков я. Ибо что может быть общего между простым народом и философией? Божественная истина должна оставаться сокрытой⁸⁴; народ же имеет нужду в другом. Я же снова и снова буду повторять: глупо без всякой необходимости оспаривать мнения другого или самому быть оспариваемым. Если я буду призван к епископству, то не стану вымышлять догматов: свидетельствую пред Богом и людьми. Истина родственна Богу, пред которым я хочу быть чистым во всем, – лишь от этого я не готов отказаться.

Поскольку я люблю развлечения (а мне с детства ставили в вину неумеренную склонность к оружию и лошадям), я буду мучиться, если мне придется отказаться от всего этого. В самом деле, как я смогу равнодушно смотреть на то, что мои любимые собаки лишены охоты и мои луки источены червями? Однако я мужественно перенесу это, раз этого требует Бог; хотя я чуждаюсь забот, я готов взять на себя исполнение судебных дел и занятий, принимая это служение, как бы оно ни было трудно, для Бога. Но я не стану скрывать своих мнений и мои слова не будут разниться с моими мыслями – надеюсь, так я буду угоден Богу. Я никому не хочу дать повода говорить, что, будучи никому не известен, присвоил себе это избрание. Напротив, я желал бы, чтобы любезный Богу отец Феофил знал это и чтобы он уведомил меня, что он это знает, и потом уже решил обо мне. В самом деле, пусть он либо дозволит мне остаться в моем положении и философствовать на свой лад, либо, одобрив принятие мной епископского служения, впоследствии не станет искать оснований, чтобы осудить меня и исторгнуть из хора епископов. В сравнении с этим все прочее ничтожно.

Я знаю, что истина особенно любима Богом. Поэтому клянусь твоею священною главою и, что еще важнее, Богом, хранителем истины, что для меня это служение мучительно; да и возможно ли иное, раз я должен отречься от одного образа жизни ради другого? Если же тот, кому дана на это власть Богом, зная все то, о чем я рассказал, присоединит меня к хору епископов, то я уступлю необходимости и приму это как Божье повеление. Если бы император или какой-либо несчастный августалий⁸⁵ отдал мне приказание и я этому воспротивился, уверен, я бы понес наказание. Но Богу надлежит повиноваться добровольно. Если Он считает меня достойным этого служения, то мне должно прежде всего любить божественную истину, а не прокрадываться к епископству с помощью лжи, которая Ему противна. Итак, позаботься, чтобы все вышеизложенное было сообщено схоластикам⁸⁶ и ему самому (Феофилу. – А. К.).

Я диктую это письмо, будучи прикован к постели, но, надеюсь, ты получишь его в добром здравии, мать, сестра, наставница, которой я обязан столькими благодеяниями и которая заслуживает с моей стороны все почетные именования⁸⁹!

Что касается моих дел, то для меня телесный недуг стал продолжением моих духовных страданий. Воспоминания об умерших детях мало-помалу поглощают мои силы⁹⁰. Синесий мог жить только до тех пор, пока не познал зло жизни. Как будто сильный ливень долго сдерживался и наконец, разразился надо мной со всей неистовостью, и теперь вся радость ушла из моей жизни. О, только бы настал конец жизни и памяти о смерти детей⁹¹!

Ты же и сама будь здорова, и передай пожелания здоровья твоим счастливым друзьям, сперва отцу Теону и брату Афанасию, а потом и всем прочим. Если среди них есть некто, кого я не знаю, но кто любезен тебе, я должен быть ему благодарен, раз он пришелся тебе по душе. Если ты еще беспокоишься обо мне, что ж, хорошо; если же нет, то и мне уже все равно.