Апостол Алтая

Он родился в семье священника Иакова, подвизавшегося в Вязьме, и крещён был с именем Михаил. Родитель закончил полный семинарский курс со званием студента, что приравнивалось к высшему образованию, и, как говорится в жизнеописании, «влиял на паству как своей учёностью, так и прекрасными нравственными качествами». Повлиял, конечно же, и на сына, так что к семи годам Михаил мог переводить с русского на латынь. Это тогда называлось домашним образованием, а возраст, в котором его получил святой Макарий, именовался младенчеством.

Благодаря выдающимся познаниям он был принят в Вяземское училище сразу в третий класс, так что сильно отставал от других мальчиков и по возрасту, и по росту. Вспоминается в связи с этим, как митрополит Антоний Сурожский однажды потерял сознание, проезжая на поезде мимо своей французской школы, – столь тяжелы были воспоминания об одноклассниках. В памяти Михаила остались события столь же ужасные, вот только соученики тут были ни при чём – они его либо не замечали, либо относились добродушно, но некоторые учителя, увы, были по-настоящему свирепы. Мальчик, чтобы не отставать в учёбе, перестал ходить домой на обед, довольствуясь куском хлеба и картофелиной. Но ничто не помогало – любая ошибка могла закончиться катастрофой. И однажды это произошло.

«Если ты опять не выучишь урока, я тебе спорю всю кожу от шеи до пят», – грозно произнёс учитель. Михаил выбежал на мороз, заливаясь слезами и утратив всякое присутствие духа. Дома он почти сразу слёг с жесточайшей простудой. Едва выжил. В школу вернулся лишь спустя полгода, но здоровье так полностью и не восстановилось, так что всю жизнь потом он страдал слабостью груди и голоса.

В Смоленской семинарии, где Михаил продолжил обучение, он стал едва ли не лучшим учеником. В разгар учёбы, в 1812 году, началось Наполеоновское нашествие, во время которого Смоленск стал местом жесточайшего сражения. Вновь открылась семинария лишь в следующем году, но Глухарёву этот перерыв принёс много пользы. Он нашёл себе хорошее место – обучал детей помещика в Тверской губернии и сам вольно или невольно учился, приобретая дворянские манеры, знакомился с этикетом и литературой, которой увлекались в образованном обществе.

Из Смоленска Михаил как лучший ученик был отправлен для продолжения учёбы в Петербургскую духовную академию, готовившую будущих преподавателей семинарий. Там он очень сблизился с ректором архимандритом Филаретом (Дроздовым), будущим митрополитом Московским, одним из столпов нашей Церкви. Архимандрит Филарет был известен, среди прочего, своей поэтической перепиской с Пушкиным. Скажем, поэт вопрошал в стихах:

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

Иль зачем судьбою тайной

Ты на казнь осуждена?

На это святитель Филарет написал:

Не напрасно, не случайно

Жизнь от Бога нам дана,

Не без воли Бога тайной

И на казнь осуждена.

Александр Сергеевич в ответ признал:

И ныне с высоты духовной

Мне руку простираешь ты

И силой кроткой и любовной

Смиряешь буйные мечты.

Среди тех, кому простёр руку святой Филарет, был и Михаил Глухарёв, один из любимых учеников, почти ежедневно ему исповедовавшийся. Учитель смог убедить Михаила в сомнительности взглядов западных мистиков, вместо этого открыв сокровищницу святоотеческого предания, знакомя с сочинениями преподобных Макария Египетского, Максима Исповедника, Иоанна Лествичника и других отцов Церкви созерцательного направления.

В 1817 году Михаила распределили в Екатеринослав, где состоялось его знакомство с двумя людьми настолько разными, насколько это вообще возможно. Оба были родственниками великих мужей. Архиепископ Иов (Потёмкин) приходился племянником князю Григорию Потёмкину, по приказу которого был основан Екатеринослав. Его духовник, старенький иеромонах Ливерий, был племянником родоначальника нашего старчества, святого Паисия (Величковского), обогатившего Русскую Церковь богатствами Святой Горы, в том числе учением об умной молитве.

Так как оба считались учениками преподобного Паисия, то отец Ливерий, возможно, был единственным человеком в мире, к кому прислушивался архиепископ.

Характер у владыки был, конечно, незаурядный. По отзыву Михаила, сей постник и молитвенник для паствы пример чистой и простой веры, твёрдой и мужественной добродетели, явление духа и силы. Всё, к чему он прикасался, «начинало гореть, и горело, доколе не сгорало что-нибудь своевольное и беспорядочное». Однако имелся у владыки один недостаток, совершенно невыносимый: принадлежность ли к высшей аристократии, страх ли за души пасомых побуждали его непрестанно заниматься выжиганием в людях гордыни. Доставалось и Михаилу Глухарёву.

Долгое время он намеревался жениться, о чём стало известно, и ему даже начали сватать «достойнейшую девицу», но два вещих сна так повлияли на Михаила, что он подал прошение о постриге. В июне 1818 он стал иеродиаконом с именем Макарий, а через несколько дней – иеромонахом. А так как у доброго инока, по мнению архиепископа Иова, должно быть только два слова: «прости» и «благослови», с этого момента владыка взялся за новопостриженного иеромонаха со свойственным ему рвением. Скажем, мог подарить Макарию шубу, а потом в летнее время повезти его в ней за тридцать вёрст в какой-то монастырь. Или, например, прилюдно оскорбить в соборе.

Преподобный Макарий скрыл от потомков большую часть воспитательных опытов архиепископа, больше упирая на его великие достоинства, но что-то всё-таки дошло до нас. Например, как-то раз иеромонах Макарий, будучи инспектором семинарии, отказался подписать денежный отчёт из-за отсутствия расписки архиепископа, и тот страшно возмутился: «Как! Ты не веришь мне?» В ответ прозвучало: «Как архипастырю верю, как человеку, который может умереть, нет». Владыка уступил, но окончательно убедился, что гордость в отце Макарии всё ещё не искоренена, а значит, нужно спасать его, пока не поздно.

Отношения обострились после того, как отец Макарий наотрез отказался подписать документы о покупке здания для нового общежития, сказав, что оно для этого совершенно непригодно. Впоследствии это подтвердилось – дом пришлось продать за бесценок. В другой раз за общение с английскими протестантами владыка пригрозил отлучить его от Церкви. Видя отношение архиерея, в травле приняли участие и некоторые сотрудники семинарии, стараясь сделать жизнь инспектора невыносимой. Изводили так, что отец Макарий однажды воскликнул: «Ах, какой это чёрствый хлеб – любить врагов своих!»

К счастью, рядом был ещё и добрейший духовник старец Ливерий, отличавшийся «до конца жизни смирением, общительностью и чистосердечием; кротость же и презрение к любостяжанию содержали всегда его душу в покое и видимой радости о Господе». Именно он преподал молодому монаху основы учения святого Паисия, защищая, насколько это возможно, от преследований архиерея, которому отец Макарий много лет спустя воздал предобрым на презлое: «Что бы во мне произвёл Преосвященный Иов без отца Ливерия? Может, я пришёл бы в ожесточение и отчаяние. Но что бы сделал со мною и отец Ливерий без Преосвященного Иова? Младенческая рука его была бы слишком легка для гордости учёной; а в гордости, как в крепком замке, и плотские страсти держались и содержали душу мою в рабстве греха и смерти».

Однако эти мудрые мысли пришли в голову иеромонаха Макария, лишь когда он оказался на изрядном расстоянии от владыки Иова. В 1821 году отец Макарий отправил архиепископу Филарету прошение о переводе в другую семинарию, «оставив врачебницу, не исцелившись». Впоследствии он раскаивался в этом, говоря о себе, что «не только сошёл с креста, но и сбежал с Голгофы».

Перевели его в Костромскую семинарию, но не простым преподавателем, как надеялся отец Макарий, а ректором, в силу особого доверия к нему владыки Филарета возвели в архимандриты и вдобавок назначили игуменом Богоявленского монастыря. Всё это было сплошной цепью ошибок. Созерцательный, добрый характер отца Макария делал его едва пригодным для такой должности. Не спасали ни великая учёность, ни замечательное трудолюбие, ни организаторские способности. Он стал вспыльчив, пытался жёстко исправить положение – но строгость хороша в строгой руке, в доброй же она не убеждает, а усиливает сопротивление.

Дошло до того, что однажды в отца ректора бросили из окна камень, попав ему в плечо. Архимандрит Макарий виноватых искать не стал, вместо этого задушевно побеседовал с воспитанниками. С тех пор они изменили отношение к нему, но оставались ещё преподаватели, оставалась братия монастыря, успевшие ополчиться против ректора и игумена. Сопровождалось это болезнью глаз и лихорадкой, а также жестокой тоской, делавшей жизнь невыносимой.

Всё это привело архимандрита Макария к решению оставить педагогическую стезю, на которой за семь лет после выпуска из академии он не нашёл ничего, кроме страданий. Так как отец Ливерий в то время жил на покое в Пустынно-Николаевском монастыре близ Екатеринослава, отец Макарий через знакомых начал умолять его принять к себе под опеку. Старец не благословил, недоволен был и архиепископ Филарет, укорявший своего любимца: «Опасно искать общественного служения, когда знаем свои недостатки, препятствующие проходить оное с успехом; но и того, думаю, остерегаться надобно, чтобы не оставлять служения, к которому призваны и в которое допустили себя ввести, по своей воле, по нетерпеливости, по неудовольствию видеть свою личность меньше своего места. Надобно в сём испытать себя, прежде нежели оставим место».

Но помогла, возможно, характеристика владыки Самуила Костромского: «При строгой, прямо монашеской жизни и честном поведении часто примечается задумчивым, часто вспыльчивым. Подвержен частым припадкам. Крайне слабогласен. К продолжению должностей впредь кажется малонадёжным». Припадки – это приступы лихорадки. В декабре 1824 года архимандрит Макарий покинул наконец Кострому. Да, это был очередной побег, и, как писал о себе отец Макарий, он «был подобен испуганному и преследуемому псами оленю, который бегает в разные стороны».

Попытка стать монахом Киевской лавры провалилась, как и все предыдущие опыты подыскать себе место. Он старался вести себя ниже травы, тише воды, но и это не помогло. Однажды в его келью ворвался наместник Лавры с братией – они получили донос, что отец Макарий держит у себя какие-то сомнительные книги. Забрали всю его библиотеку, часть потом так и не вернули.

Архимандрит Макарий был в полной растерянности: «Что же нужно делать такого, чтобы тебя просто оставили в покое? Есть ли предел этим бесконечным испытаниям и мучениям? Над тобой Покров Божий, и один из самых влиятельных архиереев Русской Церкви относится к тебе как к сыну. Ты подчинялся – было плохо. Руководил – стало ещё хуже. Чем же заняться, чтобы обрести душевный покой?»

Попросил место библиотекаря Московской духовной академии, но получил отказ: напомнили о решении оставить учебно-административную деятельность. Зато разрешили поселиться в Глинской Богородице-Рождественской пустыни в Курской губернии. Епископ Владимир (Ужинский) не поверил, что это надолго, но согласился принять отца Макария у себя в епархии. Как видим, жизнь святых – это иногда не только восхождение.

Глинская пустынь была основана в XVI веке на месте явления местным пчеловодам Глинской иконы Рождества Пресвятой Богородицы и к началу XIX века пришла в самое бедственное состояние. Тогда и пришла на ум последним монахам светлая мысль поискать такого настоятеля, в котором любовь к монашескому подвигу соединялась бы с хозяйственностью. Это была непростая задача, но хорошо, видно, молились. На сегодняшний день прославлено шестнадцать глинских монахов, а первым в этом Соборе стал возобновитель пустыни старец Филарет (Данилевский) – как и многие лучшие монахи той эпохи, горячий почитатель Паисия (Величковского).

Жизнь иеромонаха Филарета протекала куда более мирно, чем у отца Макария. Со всеми он был в мире и глубоко почитался братией. Вокруг своей кельи в Софрониевой обители он посадил прекрасный плодовый сад, а любимым его занятием было переписывание духовных книг. Этого подвижника и послал Господь Глинской пустыни в 1817-м. Увидев, во что превратилась пустынь, старец твёрдо сказал, что отныне обитель будет жить по Афонскому уставу: «Я дал обет Божией Матери установить этот Устав в Глинской пустыни для всегдашнего строгого исполнения этого чиноположения моими будущими преемниками. Посему, если кто из них нарушит его, с таковыми буду судиться на суде Божием».

Чтобы найти деньги на возобновление обители, отец Филарет отправился на приём к императору Александру Благословенному. В столице он целый месяц обличал скептиков, еретиков, масонов, а так как был весьма искушён в афонской премудрости, иных смог вернуть в православие. Начали появляться жертвователи, так что необходимые средства для восстановления обители были собраны, и всё до копейки пошло в дело. Сам же отец Филарет питался раз в день ячневой кашей без соли и масла, а спал на деревянной скамье с тремя стенками, сильно напоминавшей гроб. Всё свободное от богослужений время посвящал саду и столярной мастерской, но службы, надо сказать, были более чем продолжительными. О высоте духовной жизни отца Филарета свидетельствует то, что сам святой Серафим Саровский отправлял к нему людей за наставлениями. Два этих подвижника никогда не встречались, но так почитали и чувствовали друг друга, что однажды – а это было 2 января 1833 года – Глинский настоятель неожиданно воскликнул: «Вот как отходят души праведных! Ныне в Сарове почил отец Серафим». Он сподобился увидеть душу преподобного, восходящую к Небу.

Архимандрит Макарий навестил прп. Серафима Саровского, когда отправился из Костромы в Киев. О чём говорили два преподобных, неизвестно, сам отец Макарий помянул в одном из писем лишь три слова, сказанных ему святым Серафимом: «Добро добра добрейши».

Поясняя эти слова, архимандрит Макарий написал спустя шестнадцать лет небольшое, но замечательное эссе:

«Возьмём сию небольшую свечу и сойдём с нею в глубочайшие недра земли, пещеры тёмные посетим, и опустимся, как водолазы, на дно морское; что там увидим? Везде добро добра добрейши – от кремня до алмаза, так и в металлах, кристаллах, кораллах… Если же мы будем проходить и по всем областям царства животных, то и там везде будем удивляться Премудрости Божией в разнообразных делах её; но в этом разнообразии является столь же дивный порядок и самая стройная постепенность, – добро добра добрейши, – от мошки, которая в один день проходит все возрасты жизни своей, до человека, в котором всё земное, рассеянное по бесчисленным созданиям в великой лествице естества, совокуплено и в котором сия лествица соединяет земное с небесным, а на вершине её сияет слава образа и подобия Божия; небо отверсто, и ангелы Божии восходят и нисходят к Сыну Человеческому; ибо всему человечеству глава Христос, а глава Христу Бог».

Беседа с отцом Серафимом между тем длилась около двух часов. Кроме слов про добро, известно, что отец Макарий поделился мечтой побывать в Иерусалиме. «Будешь в Иерусалиме, – ответил старец, – только не знаю, воротишься ли назад; может быть, и сам не захочешь». Не стал добавлять, что речь идёт о Небесном Иерусалиме, поэтому отец архимандрит его не понял.

В Глинской пустыни отец Филарет с ходу взялся за то, чтобы исцелить отца Макария от страстей и желаний, мешавших ему возрастать на пути подвига. Начал с того, что разлучил с келейником Иваном (Савельевым). Это было мудрое решение: эмоционально опираясь на Ивана, архимандрит Макарий остался бы закрыт для помощи. Первым делом отцом Макарием здесь была написана подробная исповедь жизни, начиная с десятилетнего возраста. Нужно было хорошо понять себя, чтобы научиться справляться со своими страстями и желаниями. Старые раны залечивали в монастыре и продолжительные службы, и добрые отношения между братией.

«Это школа Христова, это одна из светлых точек на земном шаре, в которую, чтобы войти, надлежит умалиться до Христова младенчества», – с благодарностью вспоминал отец Макарий время, проведённое в пустыни. Три с половиной года он проходил эту удивительную школу, конечно же много работая. Перевёл на русский язык «Исповедь» блаженного Августина, «Лествицу» преподобного Иоанна Лествичника и другие труды отцов. Изучил «Добротолюбие», много преуспел в умной молитве.

Так готовятся к подвигу воины на ниве Христовой. И однажды наступил день, когда Бог призвал отца Макария выйти в мир на проповедь. Прозвучал этот призыв через старого друга Мартина Андреевича Атласа, человека весьма образованного, осознанно перешедшего в православие из католицизма. Однажды приехав в Глинскую пустынь, он обнаружил отца архимандрита в его келье, приютившимся между стеной и печкой.

– Что ты, отец Макарий, забился и сидишь тут в темноте? – спросил Атлас удивлённо.

– Что мне делать, когда я так слаб и чувствую, что везде дует, – печально ответил архимандрит.

– Ты человек просвещённый, тебе надобно других просвещать, а ты засел здесь в темноту. Иди и проповедуй Евангелие сибирским язычникам, Святейший Синод ищет такого человека.

Здесь нужно сказать об одной замечательной подробности. Святой Макарий с детства страдал от немощи в груди, вечно был болен, отчаянно боялся сквозняков, а в Сибири ему потом приходилось переносить трудности почти невыносимые даже для самого здорового человека, пересекая сотни вёрст по дикой местности, переправляясь через реки, карабкаясь в горы. Болезни никуда не исчезли, но дух всё превозмогал.

Выслушав Мартина Атласа, отец Макарий обратился за советом к старцу Филарету. Тот с радостью одобрил это намерение и обещал свою помощь. Архимандрит Макарий понял, что дело ему предстоит воистину Божие, а значит, можно не страшиться тех препятствий, что так изводили его в годы метаний. Итак, решение принято. В Сибирь!

Это случилось на Алтае в одну из новогодних ночей конца XIX века. Тоскливо и одиноко было миссионеру Кебезенского отделения священнику Сергию Ивановскому. Он вспоминал про скалы и водопады, страшный пожар в тайге и бешеную скачку от разъярённого медведя. Тяжёлой и опасной была жизнь просветителей язычников в этих краях. А много ли толку? Даже когда и окрестится иной местный житель после месяцев убеждения, как узнать, не упало ли зерно на камень в этом краю камней?

«Наконец огонь в лампе совершенно потух, и от стены отделилась тень основателя Алтайской миссии архимандрита Макария, залитая каким-то голубым светом. В руках его ярко горел крест и сияло Святое Евангелие. Я смотрел на него, забыв всё, что окружало меня, и отдаваясь каким-то странным, неиспытанным мною ощущениям. “Разве ты не можешь почерпнуть сил мужества и величия духа из того же источника, из которого черпал я?! – послышался тихий голос. – Кто служит вечному закону любви, того дела будут вечны: любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Для этой любви открыто на Алтае обширное поле деятельности, лишь бы только хватило у нас силы воли, энергии да горячей любви к своему делу. Умей любить горы Алтая, люби тот народ, которым ты окружён в них, умей жить с этим народом, умей поднимать и просвещать его!”».

Было 12 часов ночи, когда священник проснулся. Наступил новый 1889 год.

Горный Алтай прекрасен. Его не нужно путать с более обширным Алтайским краем, степным краем. Хороши обе части этой земли, но мы говорим о той, площадью в сто тысяч квадратных километров, где скалистые горы с ледниками, пещерами и эдельвейсами на склонах сменяются озёрами, сосновыми и кедровыми борами. Особенно хороши светлые леса из лиственницы – они напоминают парки, где каждое дерево стоит отдельно. Кроме зарослей малины, ежевики, смородины, жимолости, много облепихи и растёт радиола розовая, более известная как золотой корень. Но вернёмся к горам. Самая высокая из них – Белуха – поднимается над землёй на четыре с половиной километра. Здесь берут своё начало реки Катунь, Кучерла, Аккем. Быстрые холодные реки низвергаются и с других возвышенностей, кряжей и хребтов.

Обитают на Алтае племена, которые у нас долго звали калмыками (тех, что обитали южнее) и татарами (живущих на севере), но сами себя они именовали теленгитами и ойротами, а также кумандинцами, телеутами, челканцами. Некоторые генетики полагают, что Алтай был прародиной той ветви индоевропейцев, к которой принадлежат славяне, хотя разошлись пращуры славян и алтайцев много-много тысяч лет назад. Но и эти племена, жившие, можно сказать, в незапамятные времена, были совсем юными в сравнении с древнейшими обитателями края. У слияния рек Ануй и Каракол найдены следы стоянок, самым старым из которых от 50 до 133 тысяч лет, то есть появились они на заре человеческой истории, намного раньше, чем в Европе.

Некоторые исследователи задаются вопросом: а не с Алтая ли начало расселяться человечество после потопа? В девятнадцатом веке священник Константин Соколов (впоследствии архиепископ Иннокентий) услышал в Яломане рассказ коренных жителей края, которые «указывали нам на вещественный знак, оставшийся у них от Всемирного потопа, – большой плот, лежащий на самой вершине горного Яломанского хребта. Об этом плоте неоднократно слыхали мы и от русских, видевших его, по их словам, повисшим на одном из массивных камней, венчающих вершину Яламана». Впрочем, речь, возможно, шла об остатках деревянных стен какой-то старой крепости. Одно такое городище нашли как раз в этих местах археологи – на месте слияния рек Большой Яломан и Катунь. Судя по всему, крепость вплоть до XI века контролировала путь в Китай, впоследствии превратившийся в Чуйский тракт.

Но если в том, что именно к Алтайским горам некогда причалил Ной, есть большие сомнения, то нет причин не верить в их древнейшую приверженность единобожию. Бога они, даже став язычниками, помнили, именуя светлым Ульгенем. Противостоял Ему тёмный Эрлик со своими железноголовыми сыновьями. Увы, именно этому демону шаманы приносили свои жертвы, потому что ужасно его боялись. Ведь Ульгень добр и никогда не причинит вреда человеку, поэтому задабривать, считали шаманы, нужно не Его, а Эрлика, любителя крови и страданий. Язычество как оно есть – малодушное и неблагодарное.

Так они и сосуществовали на этой земле век за веком – прекрасная природа и человеческие страхи. А потом пришёл святой человек отец Макарий (Глухарёв) и стал крестить алтайцев. Не он первый, надо сказать, но прежде наши миссионеры задевали эти места едва-едва, краем, почти случайно, так что особых успехов не было. Вроде и крещёные есть, около трёхсот человек, но веры не знают, в храме бывают разве что раз в год.

Именно святой Макарий стал крестителем Алтая, апостолом этих мест. Рассказывают, что ещё в Екатеринославе он как-то воскликнул: «Ну что, я монах, хоть в Сибирь посылай меня, я и туда пойду!» Ещё подвизаясь в Глинской обители, переписывался с бывшим своим келейником, иеромонахом Израилем, отправившимся просвещать бурятов. Не один год созревало решение встать на путь миссионерства, вся предшествующая жизнь святого – и успехи, и многочисленные неудачи – стала школой, окончив которую, отец архимандрит смог отправиться в путь.

С Божьей помощью 30 сентября 1829 года отец Макарий добрался до Тобольска, где около десяти месяцев длился последний этап подготовки. Там нашёл он двух помощников, семинаристов Попова и Волкова, вместе с которыми составил первое правило Алтайской духовной миссии: «Желаем, да будет у нас всё общее: деньги, пища, одеяние, книги и прочие вещи; и сия мера да будет для нас удобностию в стремлении к единодушию».

Так всё и было потом, когда состав Миссии значительно вырос. Рядом с женатыми священниками и семинаристами трудились монашествующие, а кроме клира – многочисленные миряне. Это были и переселенцы из русских земель, вызвавшиеся помогать в добром деле, и девушки, обучавшие детей и приготовлявшие алтаек и казашек ко крещению, и старики, ухаживавшие за больными. Всякому отец архимандрит находил своё место и шутил по этому поводу: «Если не можешь ловить человеков, лови рыбу для ловцов человеков».

Уже после того как святой Макарий покинул и эти края, и дольний мир, его заветы помнили и соблюдали. Бывший казачий офицер Михаил Путинцев, служивший в Алтайской миссии с 1881 по 1883 год, писал: «Дух о. Макария – дух апостольский, дух любви и братства. Благодарение Богу, не оставил нашей Миссии: и начальник ея, и братия неизменно составляют одну родную семью, инде же несть ни распрей, ни зависти, ни пререканий, но святая любовь; а где любовь, там и Бог, а где Бог, там и вся благая». Была в этом и заслуга тех возглавителей Миссии, кто пришёл на смену основателю. Довольно вспомнить его тезоименника в постриге – святого Макария (Невского), будущего митрополита Московского, одного из немногих наших духовных вождей, не отрёкшихся от Царя-мученика.

* * *

Но вернёмся к началу подвига отца Макария на Алтае. В конце августа 1830-го он со спутниками достиг Бийска, где начал проповедовать, но датой основания Миссии стало другое событие. Один из немногих православных алтайцев сообщил отцу архимандриту, что в некоем селении живёт юноша по имени Элеска, желающий принять святое крещение. Прибыв в село Улалу 7 сентября, батюшка крестил Элеску, дав ему имя Иоанн. Когда в 2015 году Святейший Патриарх Кирилл приедет в Улалу освятить на месте крещения Поклонный крест, его радостно встретят сотни, если не тысячи алтайцев. За 185 лет до этого всё происходило иначе. Отец новокрещёного кричал в лицо священнику: «Убить тебя надо!» Да и остальные улалинцы провожали отца Макария мрачными взглядами, чего он благодушно не замечал.

Из Бийска Миссия переселилась в Сайдыпский форпост, где заканчивались русские поселения. Поначалу к приезду священника отнеслись там безразлично, но, присмотревшись, старшие из казаков решили отремонтировать часовню, а крещёный алтаец Иван Еремеев и отставной казак Федот Меньшиков перевели архимандриту Макарию на местное наречие молитву «Отче наш» и десять заповедей Моисея.

Вдохновившись, батюшка начал создавать алтайскую письменность и словарь, который со временем достиг объёма в 3000 слов. Год за годом он переводил сначала Евангелие от Матфея, потом отдельные части Апостола, Первое послание Иоанна, историю Иосифа по Библии, избранные тексты из других книг Священного Писания, Священную Историю, молитвы.

Сайдыпский форпост ненадолго стал его пристанищем, ведь крестить он пришёл не русских, а алтайцев – нужно было идти дальше. В мае 1831 года отец архимандрит переехал в то самое село Улалу, где крестил Элеску, купив здесь избу у русского пчеловода Ащаулова. Оказалось, что язычники так боялись, что он и их окрестит, что решили откочевать в другие места.

Однако батюшка, не дожидаясь этого, сам удалился на восемь вёрст, в село Майму, где стояло с десяток домов крещёных и оседлых алтайцев. Поселившись у одного из них, отец Макарий обучил грамоте детей хозяина, а затем начал строить свой дом, где можно было бы разместить походную церковь. Денег было так мало, что всё, включая жалование, шло на дело Миссии. Вместо чая батюшка в целях экономии стал употреблять бадан – вечнозелёное растение, перезимовавшие листья которого, прошедшие естественную ферментацию, заваривают и пьют на Алтае с давних пор. Бадан, впрочем, полезен: тибетские монахи делают из него настойки, оценили его и православные.

Из-за нехватки средств постройка дома в Майме продолжалась до конца 1835 года. Тем времён улалинцы, внимательно наблюдавшие за действиями отца Макария, прониклись к нему доверием и так полюбили, что начали креститься один за другим. Вследствие этого отец архимандрит стал жить на два села, в обоих установив походные церкви.

Крестились в них даже те, кто на всякий случай откочевал, то есть самые упорные. Слава о добром русском священнике распространялась, так что зазывать отца архимандрита стали порой из селений, стоявших за много десятков вёрст от его жилища. Однажды зашёл он в юрту, где кричал младенец, мать которого суетилась около очага. Стал говорить с ней, женщина пыталась вслушиваться, но ребёнок сильно её отвлекал. Тогда батюшка сам стал утешать малыша и, качая колыбель, проповедовал. Эта простота и доброта, конечно, очень привлекали людей. Он крестил около семи сотен взрослых и примерно тысячу детей, но они никогда не сливались для него в массу туземцев, каждый был светильником, зажжённым перед Господом.

Здесь нужно сказать, что Иоанн, первый крещённый отцом Макарием алтаец Элеска, был человеком отважным – не побоялся пойти за Христом один против всех, включая родителей. Родственники часто отрекались от новокрещёных, изгоняя их из дома и лишая наследства, поэтому с самого начала встал вопрос о помощи бедным алтайцам, желающим креститься. Речь, конечно, шла не о снабжении их продуктами до гробовой доски, а о создании миссионерских селений, чем отец Макарий занимался весьма усердно.

О том, чтобы паства усердно посещала храмы, он заботился в первую очередь. Алтаец Андрей Чендеков, которого батюшка учил в детстве грамоте, вспоминал: «В Майме отец Макарий в своей походной церкви каждый воскресный и праздничный день совершал рано утреню и потом, по малом отдыхе, обедню. Всех майминцев – мужчин, женщин и детей – знал в лицо и по именам. Требовал, чтобы в праздники все были у утрени и обедни, кроме, конечно, благословенных причин. Во время утрени, бывало, пойдёт о. архимандрит по церкви, зорко оглядывает всех молящихся и непременно заметит тех, кто не был у утрени. Когда эти не бывшие соберутся к обедне, то по окончании её доставалось же им от о. Макария! Выйдет из алтаря, сердится, ставит виноватых тут же на поклоны, шумит, угрожает ещё новой епитимией, но в конце концов сам поклонится в ноги тем, кого только что распекал, просит прощения за то, что обидел их, и умоляет именем Божиим ходить усердно в церковь. Такая доброта и смирение архимандрита имели благодетельное влияние на народ. Все старались неопустительно бывать в церкви у всякой службы».

Но этим отец Макарий не ограничивался – позаботившись о душе новокрещёного, думал, как напитать его телесно: помогал обзавестись скотом, в письмах к знакомым просил о высылке ему семян овощей, врачебных трав и цветов, выписывал земледельческий журнал, книжки по сельскому хозяйству, например об овцеводстве и удобрении земли. Христианам помогали обзавестись хозяйствами в удобных для хлебопашества землях. Миссионеры учили их строить избы, огородничать, разводить пчёл. Женщин приучали к ведению в новых условиях домашнего хозяйства по русскому образцу, строили храмы и школы.

К 1917 году на территории Алтайской миссии, охватывающей, кроме Алтая, Хакасию и Шорию, насчитывалось 434 православных селения, где жило 46 729 крещёных местных жителей, имелось 11 храмов, 47 молитвенных домов и 10 часовен, насчитывалось 6 монастырей, было архиерейское подворье и множество благотворительных учреждений. Вот как разрослось со временем посеянное батюшкой.

К сожалению, далеко не все эти проекты столь же хорошо выглядели на практике, как на бумаге. Это можно видеть на примере села Тюдрала, появившегося какое-то время спустя после отъезда отца Макария трудами игумена Акакия (Левицкого). В 1855 году принял крещение казах Сатыбай Джалты, ставший Фёдором Афанасьевым. На берегу реки Чарыш он попросил миссионера поставить православный крест, рядом была срублена изба, а возле огромного кедра позже вырос молитвенный дом. В честь дерева селение и получило название, став Кедралой. Но так как слово это местным жителям не давалось, вышло Тюдрала. К Афанасьеву довольно скоро присоединились алтайцы, которые по сей день составляют там три четверти населения.

Язычникам новокрещёные жители запретили селиться в радиусе пяти вёрст от села, чтобы не сбивать с пути православных. Диавол, однако, не дремал, подобравшись с другой стороны. Вскоре здесь начали прятаться от разгневанных соплеменников скотокрады из казахских земель. Крещение они принимали охотно, но неискренне: какое-то время они вели себя прилично, но затем принимались за старое и даже изобретали новое. Алтайцев повязали долгами, постепенно настолько обнаглев, что, встретив совсем уж незнакомого, проезжавшего через селение, начинали требовать с него лошадь за прежний несуществующий долг. Дошло до того, что алтайцы из других селений проложили новую тропу вдали от Тюдралы, чтобы избежать двуногих хищников.

Новым бедствием стало незаконное переселение старообрядцев, которые хоть и вели себя честно, но, принимая какие-либо решения, полностью игнорировали алтайцев – не считали их единоверцами.

Отношения между православными и староверами на Алтае складывались непросто даже в те времена, когда здесь подвизался отец Макарий. Старообрядцы распространяли нелепые слухи, будто он антихрист, имеет крылья и когти, поэтому летает куда захочет. Как-то раз в пути батюшке понадобилась подвода, а других селений, кроме староверческой деревни, рядом не было. Лишняя подвода там нашлась только в одном хозяйстве, хозяйка которого решительно отказала – не помогали ни мольбы, ни уговоры. Наконец та прямо спросила: «Ты на крыльях, отец, прилетел к нам или нет?» Батюшка молча продемонстрировал свои руки, а потом смиренно снял обувь, показав, что и когтей у него тоже нет.

После того как старообрядцы стали строиться в Тюдрале, напряжение усилилось. Полицейские, не зная, что с этим делать, посоветовали разламывать избы пришельцев, не имевших права жить в миссионерских селениях. Разобрав крыши у одной и у другой избы, тюдралинцы подошли к третьей, но хозяин, отворив дверь и показав дуло ружья, сказал: «Кто осмелится сюда войти, тот уже отсюда не выйдет». Один смельчак всё-таки нашёлся, но едва он ступил на верхнюю ступеньку крыльца, как раздался выстрел – несчастный покатился вниз.

Были и другие затруднения. К 1879 году в тюдралинском молитвенном доме окончательно сгнили пол и оконные рамы, стены зияли дырами от вывалившегося моха, а место для алтаря было отделено ветхою материей с пришпиленными на ней двумя бумажными иконами Спасителя и Божией Матери, составлявшими весь иконостас. Но уже в следующем году приехавший в селение отец Константин Соколов и небогатые прихожане-алтайцы смогли обновить дом настолько, что он стал едва ли не лучше нового. В начале двадцатого века построили на свои средства уже настоящий храм во имя Петра и Павла, так как число жителей, в основном алтайцев, достигло в Тюдрале семисот человек.

Церковь была большая, голубого цвета, с высоким куполообразным потолком, на котором были росписи: от центра шли лучи, а по краям были ангелы. Даже в советское время росписи на потолке не могли забелить – так высоко они находились. Кресты на храме были с виду словно золотые. Узнав, что на освящение едет всеми любимый отец Константин Соколов, ставший архимандритом Иннокентием, шестьдесят алтайцев отправились встречать его верхом. Куда бы он ни шёл, путь выстилался рогожами. «Надо было видеть этих грязных, полунагих, суровых на вид инородцев, – писал очевидец, – жаждущих благословения от дорогого гостя, бывшего когда-то их духовным отцом, чистые радостные слёзы многих из них, самого старца миссионера, истово благословляющего подходящих, его ласково улыбающееся лицо, увлаженные глаза, чтобы вполне представить картину подобной встречи». Церковь, несмотря на немалые размеры, не могла вместить всех желающих, а отца Иннокентия внесли туда едва ли не на руках.

Увы, не прошло и трёх лет, как новое бедствие обрушилось на село: пришло указание нарезать жителям наделы, поделив землю со староверами, что крайне возмутило алтайцев, считавших, что землю делить нельзя – она общая. Разом поднялись и ушли за реку. Постепенно остыли, но вернулись не все, так что прежней численности Тюдрала, похоже, никогда уже не достигла.

Закрыли церковь в 1932-м: кресты срубили, здание отдали под клуб, а потом разобрали.

Из этой истории, рассказанной без прикрас, ясно, что затея с миссионерскими селениями, как любое доброе дело, продвигалась с громадным трудом, сталкиваясь с многочисленными препятствиями. Во многом благодаря крещению и созданию православных сёл число алтайцев выросло в разы, а если вглядеться в историю Тюдралы, мы увидим самую горячую приверженность алтайцев к православной вере. Благодаря ей немалая их часть получила образование, в том числе на алтайском языке. Из тьмы невежества, суеверий, страхов десятки тысяч человек вышли к свету.

Протоиерей Михаил Чевалков, первый священник из числа алтайцев, вспоминал, как батюшка обратил ко Христу одного закоренелого язычника. Это одна из многих историй, которая помогает увидеть воочию, как боролся святой Макарий за каждую человеческую душу.

Борис Кочоев был суровым стариком, важным и могучим. Много было у него лошадей и скота, люди даже поговаривали, что он имеет деньги – большая редкость на Алтае. Дом Бориса стоял над Маймою-рекой, клокотавшей о камни. Что-то похожее творилось и в душе Кочоева, когда он видел архимандрита Макария. Борис батюшку искренне ненавидел – стоило увидеть, как тут же начинала душить его страшная злоба.

– Твоя душа – как эти камни! – говорил Борису отец Макарий, показывая на горный кряж. – Но Христос так добр, Борис, что посылает меня к тебе. Он хочет спасти твою бедную душу. Смотри, как точит камни вода, вон один стал гладким и чистым и не торчит так злобно и угрюмо, как другие. Мои слова – та же вода, они дойдут до твоей души, я верю тому, потому что Господь мой желает её отнять у дьявола.

Кочоев в ответ лишь сверкал глазами.

– Зачем идёшь опять? – сказал он как-то священнику, не подозревая, что долго теперь его не увидит. – Мне противно глядеть на тебя и речи твои мне постылы!

– А я тебя люблю, – спокойно ответил отец Макарий. – Желаю тебе добра, чтобы на голову твою снизошла благодать Господня. Много раз говорил я тебе о Господе, но ты не пожелал принять Божией благодати. Чтобы вконец не ожесточить твоё сердце, я скажу тебе одно. Подходят к концу светлые дни твоей жизни, Борис. Тебя ждут большие несчастья, но не от меня. Я, напротив, хотел их предотвратить, оттого и был столь настойчив – надеялся отвести от тебя беду.

Возложив руку на голову отворачивавшегося от него злого человека, батюшка в большой печали удалился, кашляя из-за почти постоянных болей в груди. Вскоре отец Макарий уехал по делам в Бийск, а у Бориса пропали деньги. Вернее, он сам их куда-то, напившись, засунул. Через два месяца у него пало 110 голов скота, а из всех лошадей остался один чалый жеребёнок. В тот год растаяло всё его богатство, потому что Господь оставил этого человека.

Прошло сколько-то времени, и однажды весной отец Михаил Чевалков рядом с домом батюшки увидел высокую сгорбленную фигуру седого старика, сидевшего в кустах и прятавшего лицо в коленях. Когда старик поднял своё испитое лицо, отец Михаил узнал Бориса и бросился к отцу Макарию, чтобы предупредить его, но батюшка уже спешил к Кочоеву.

– Борис! – позвал он громко сидевшего. – Иди, иди. Звал, ждал тебя, голубчик!

Старик встрепенулся, его лицо просветлело на минуту, он поднялся, но потом отвернулся и опять сел на землю.

– Не подходи! – сказал старый Кочоев голосом скорбным и разбитым. – Ты большой кам, хотя и не ворожишь на руке, но лучше всё знаешь, чем кол-куреэчи (гадающий по рукам. – В.Г.). Божий гнев пал на меня: у меня ничего нет – ни скота, ни денег – и я хвораю. Чем ни лечился, не помогает ничего, тошно… Макарий, не попросишь ли своего Бога, чтобы помог: ты всё говорил, что Он добрый.

– Пойдём ко мне, – взял его за руку отец Макарий.

– У меня дурная болезнь, заразная, – сказал Борис, отступая.

– Ну что же! Вылечим тебя, – улыбнулся священник. – Болезнь твоя от жизни нечистой, от грязи в юртах. И праведники, милый, хворали болезнями хуже твоей. Я тебе об Иове Многострадальном расскажу когда-нибудь, а теперь иди отдохни… Я сегодня точно отец евангельский, к которому сын вернулся!

И лечил, и утешал, пока Борис не начал поправляться. Крестили его, дав новое имя – Василий. Лицо отца Макария сияло, а вокруг стоял народ и дивился. Люди ещё помнили, как Кочоев поносил веру христианскую. Был там и отец Михаил, смотрел и плакал, а сердце его пело. Быть может, именно в тот день родилась его мечта стать православным священником.

Кочоев намного пережил отца Макария – говорят, сто тридцать семь лет ему было, когда отошёл ко Господу. И до конца дней прославлял Василий ещё не прославленного Церковью святого, потрясшего его любовью, самоотверженностью и безграничной верой.

Священник Алтайской миссии Пётр Бенедиктов подсчитал, что ему приходится в год преодолевать около 3000 вёрст верхом.

Впрочем, трудность пути, по его словам, вполне искупается тем наслаждением, которое доставляет красота и мощь этого края: «То горы, покрытые лесом, вздымают свои вершины к облакам, то набегают к самой воде голые, дикие, с разнообразными контурами скалы, и Катунь в этих местах бурлит и пенится, шумом своим заглушая говор людской и топот лошадиных копыт».

Немало опасностей и трудностей пришлось пережить и отцу Макарию с его подорванным ещё в детстве здоровьем. Об одном из его путешествий, предпринятых для того, чтобы крестить алтайцев, вспоминал его помощник, а затем и преемник протоиерей Стефан Ландышев. Раз отправились они вчетвером с переводчиком и мальчиком-келейником в одно из глухих селений. В селеньях по пути совершалось какое-то языческое празднество, поэтому так и не удалось найти проводника, пришлось расспрашивать кого придётся.

В одну из ночей, когда небо обложило громадными тучами, а лошади устали, миссионеры ехали по берегу бурной реки. Ветер стал налетать сильными порывами, загрохотал гром. «А грозы там, в глуши заповедной, ужасные! – вспоминал отец Стефан. – Кажется, все камни горные гудят в трепете от ударов небесных, стонут, молятся, точно в страхе безумном. Тихо мы подвигались, отец Макарий рясу старенькую тёплую натянул, подпоясался опояской, и мы оделись тоже. Лошади осторожно ступали, жались друг к другу, ушами поводили».

Тропинка исчезла. Предчувствие, что приближается ураган, увы, полностью оправдалось. Кругом начали ломаться и падать деревья, ветер рвал одежду. Отец Стефан прощался мысленно с родными и близкими. При свете молнии он увидел мертвенно бледные лица спутников-мирян и озабоченное лицо отца Макария, печально смотревшего на духовных чад. Ещё до начала урагана он велел снять с лошадей вьюки, сложив их под выдававшуюся навесом скалу.

– Медведи! – вдруг крикнул отец архимандрит своим слабым голосом, склонившись к товарищам, чтобы быть услышанным. – Надо во что бы то ни стало перебраться на ту сторону, там скалы выступами большими нависли: нас от бури защитят и от медведей уйдём, пока они нас не увидали.

В свете молний сверкавших ослепительными змеями отец Стефан посмотрел на реку, пугающую даже в тихий ясный день, и ужаснулся. Переводчик и келейник тоже были испуганы, страха не было лишь на лице мужественного отца Макария. Дёрнув поводья, он направил лошадь в реку. «Я помню эту минуту и теперь, ясно помню, – рассказывал отец Стефан. – Он, слабый и немолодой, показал пример нам, молодым и сильным; его лицо, освещённое молниями, было кротко и покойно; видя, что мы не следуем за ним, он повернул лошадь, вернулся, взял поводья лошадей толмача и мальчика и опять вместе с ними был уже в волнах».

«Иди! – крикнул батюшка отцу Стефану, обернувшись и глядя на него укоризненно. – Кто боится Бога, не должен бояться более ничего». Собрат-священник между тем не мог пошевелиться от страха. Даже когда рядом упала лесина, едва его не раздавив, он не шевельнулся. Следом почти у самых ног ударила молния, а рёв медведей послышался совсем рядом – видно, они тоже были сильно испуганы разбушевавшейся природой. Но ничто не могло стронуть Ландышева с места. Очнуться его заставил лишь нечеловеческий крик: «Тону! Тону!» Кричал келейник – младший член их экспедиции. Стефан хлестнул лошадь и поспешил на помощь. Вода сносила его всё ниже, но точно так же она увлекала и мальчика. Соскользнув с лошади, молодой пастырь поплыл рядом с ней, держась за гриву. Келейника нашёл держащимся из последних сил за острый выступ скалы. Остальные боролись с потоком ниже, их было едва видно сквозь сетку дождя.

Откуда взялись силы, отец Стефан не понимал, он никогда не был физически крепок, но в решающую минуту Господь сделал его богатырём. Схватив мальчика свободной рукой, священник поплыл и вскоре доставил келейника на берег, пристроив в какой-то расщелине, защищённой от ветра. Лошадь выкарабкалась следом, но надежды на неё больше не было. Вместо того чтобы рухнуть рядом с мальчиком, отец Стефан снова кинулся в реку, где отец Макарий и толмач всё заметнее проигрывали сражение с водой – их тащило всё дальше, уже без лошадей. «Спешу я, сердце стучит, кровью обливается, шепчу про себя: “Господи! Господи!”, а сам на них гляжу. И как достигнуть их Бог помог только! Руку отцу Макарию… зову его… Он понял, хотя голоса не слышно, кивает мне на толмача, его велит брать. Спорить не стал, схватил переводчика, вытащил на берег, а тот уже совершенно обезумел: вцепился намертво – еле удалось оторвать от себя. В глазах круги синие, красные, зелёные, а в сердце щемит одна мысль: “Отец Макарий!” Снова кинулся в волны. Плыл, теряя сознание, потом стукнулся обо что-то и окончательно лишился чувств. Очнулся я на берегу. Кругом было тихо…»

И точно приснилось всё, что было прежде. Но нет, сильно болела голова, а на теле нет живого места. Что с отцом Макарием?! Тоска сдавила сердце отца Стефана, потерявшего любимого учителя. Вдруг при свете зари, загоравшейся на востоке, он увидел лицо отца архимандрита, склонившегося над ним с тихой доброй улыбкой:

– Измучился, бедный. Лежи, лежи! Слава Богу, в сознание пришёл, уж ведь часа три ты лежишь. Боялся я за тебя страшно.

Отец Стефан схватил руки отца Макария и заплакал, повторяя:

– Живы! Слава Богу!

Отец Макарий же, сняв со Стефана мокрую одежду, надел на него свою рясу, которую успел кое-как просушить. Закутанный в неё, тот немного согрелся и, счастливый, уснул. Проснулся, когда солнце уже светило в глаза. Рядом горел костёр, слышно было, что река успокоилась, тут же сидели переводчик и келейник, а батюшка хлопотал около котелка с чаем. Неподалёку стояла лошадь отца Стефана – единственная уцелевшая ужасной ночью.

– Выспался, милый? – спросил батюшка. – Ну что, голова твоя болит, поди? Ведь ты головою ударился в тот камень, за который я уцепился; я тебя поймал, держал крепко, пока буря бушевала, а как гроза ушла, буря утихла и ливень кончился, я привязал тебя к себе поясом моим, вот этим, и доплыл сюда. Лошадей вот жаль – погибли. Ну да что же делать? Дал Бог людей спасти.

«И вдруг он, этот старец, – вспоминал отец Стефан, – которого я уважал и чтил как святого, опустился передо мной на колени и, склонясь своей седой головой до земли, мне поклонился. Помню, я забыл боль мою, всё забыл, увидав его передо мною на коленях. Я поднялся, схватил его дорогую голову, поднял её с воплем: “Вы сами – спаситель мой!” – и, рыдая, упал на грудь человека, благодарившего меня, забывшего, что сам он спас мою жизнь. Он забыл о себе: но я разве мог забыть это? И, продолжая рыдать, я покрыл поцелуями маленькие тонкие руки; а он, всё стоя на коленях, улыбался мне сквозь слёзы и говорил своим ласковым голосом, смущённо и взволнованно отнимая у меня свои руки: “Ну что ты, милый, Господь с тобою, успокойся”. Когда добрались наконец до языческого селения, оказалось, что всё было не зря. Нас ждали и желали».

Получив ещё в Екатеринославе в подарок от архиепископа Иова подрясник, отец Макарий носил его десять с лишним лет, по простым дням наизнанку. Его измятый, полинялый монашеский клобук служил поводом для насмешек, но шить обновы батюшка отказывался – всё до копейки шло на обустройство Миссии. Питался просто, спал не более четырёх часов в день.

При этом не следует думать, что всё земное было ему чуждо. Всегда жизнерадостный, он был любознателен и широк не только в своих миссионерских начинаниях. Во время поездки в Москву прослушал курс лекций в Казанском университете и познакомился с его ректором – великим математиком Лобачевским. Пел и играл на фортепиано, интересовался астрономией, а особенно естествознанием и медициной, так как ему с сотрудниками приходилось часто лечить алтайцев.

Увы, болезни и суровый образ жизни рано его состарили – уже в сорок лет батюшка был похож на старика. Он больше не мог подниматься в горы, где жили его духовные чада: хватался за грудь, а кровь начинала идти горлом. Зрение ослабло настолько, что по вечерам он больше не мог ни читать, ни писать. Стало ясно, что с обязанностями руководителя Миссии батюшка справляться больше не может. На Рождество 1842 года, встреченное в Бийске, он посылает прошение уволить его от дел Миссии и позволить уехать в Иерусалим – это была мечта всей его жизни, о которой он в своё время рассказал преподобному Серафиму Саровскому. Ответ пришёл через полгода, в июне. Отец Макарий получил распоряжение принять под своё начало Волховский монастырь в Орловской епархии.

Настал день прощания. Вот как вспоминал об этом горестном событии будущий пастырь Михаил Чевалков:

«Меня позвали с пашни. Прихожу: сидят много людей. Отец Макарий, благословивши меня, сказал: “Я теперь еду в Россию, назад не возвращусь; вы за меня, грешного, молитесь Человеколюбцу Господу Иисусу Христу. Я вас не забуду и буду за вас молиться”. Сказавши это, он прослезился. Мы, видя его слёзы, не могли удержаться и заплакали. Когда мы плакали, отец Макарий сказал: “Не плачьте, братие; у нас всех Отец Иисус Христос; не будем от Него отлучаться. Вы думаете, что я ухожу от вас и уже никогда не увижусь? А я думаю, что увидимся с вами в Царствии Небесном. Молитесь друг за друга, любите друг друга, ибо Бог есть Любовь. Он всех любит; так и вы всякого человека любите, как себя. Я желал бы вместе с вами жить на Небесах”. Так отец Макарий до самого отъезда учил нас доброму, подобно тому, как отец, умирая, даёт наставление своим детям».

В день прощания после долгой молитвы на том месте, где была совершена первая литургия в Улалу, батюшка начал прощаться с улалинцами и майминцами, провожавшими его потом пять вёрст с воплями, рыданиями, попытками преградить путь, остановить лошадей. Как вспоминал Чевалков, плакали и после много дней.

Наконец отец Макарий остался лишь с немногими спутниками. Поднявшись на возвышенность, откуда открывался хороший вид на ставшие родными места, он опустился на колени и молился около четверти часа, прежде чем со слезами вернуться в экипаж. Свои чувства он выразил в стихах:

: Алтай золотой!

Будь счастлив, родной!

И мир – над тобой!

Будь ты исполин,

И свят, как Афон:

Господь твой – один.

Все мерзости вон.

Алтай мой родной,

Отныне Бог твой –

Спаситель драгой!

Прощаюсь с тобой

На сердце с тоской,

Со слезой на глазах,

С молитвой в устах!

Алтай мой родной!

Отныне Бог твой –

Спаситель драгой!

Прости, мой родимый,

Прости, мой Алтай,

И, Богом хранимый,

Завет поминай!

Алтай золотой,

Будь счастлив родной,

И мир – над тобой!

В пору миссионерских подвигов отца Макария на Алтае не прерывалась его связь с остальной Россией. Он задумал великое дело – перевести Библию на русский язык. Сейчас мы чаще её и читаем, но во времена царствования императора Николая Первого это считалось предосудительным. Только церковнославянский!

Адмирал Шишков, одно время служивший в должности министра просвещения, однажды добился, чтобы несколько тысяч экземпляров русского перевода Пятикнижия сожгли в печах кирпичного завода. Верный сын Церкви, человек добрейшей души, он вообразил, что перевод Священного Писания на русский – это едва ли не кощунство. В результате Библия оставалась недоступна не только для крестьян, но и образованные люди от чтения её на русском воздерживались. Однако и вникать в Евангелие, мучительно вспоминая, что значит «дряселуя» или «ядрило», было не лучше.

Позиция адмирала, которую, между прочим, разделяли император и митрополит Петербургский Серафим, не была ни глупой, ни смешной – довольно сказать, что с ними соглашался даже вольнолюбивый Пушкин. В переводе Библия действительно теряет часть аромата и красоты, а без знания церковнославянского невозможно полноценное владение русским. Но подняться на тот культурный уровень, когда одинаково хорошо знаешь оба языка, способны немногие. Вопрос: что делать с остальными? Когда с Запада волна за волной идут новые идеи, чаще сомнительные, чем ценные, проникая постепенно даже в народную толщу, поверхностное представление о Священном Писании становилось всё более опасным.

Чтобы не быть голословным, приведу рассказ известного русского ботаника, философа и мемуариста Андрея Тимофеевича Болотова о разговоре его с двумя простолюдинами восемнадцатого века:

«Поговоря несколько времени о бедной и горестей преисполненной своей жизни, нечувствительно дошли они до смерти. Но какое бы мнение имели они об ней? “Вот, – сказал, вздохнувши, один, – живи-живи, трудись-трудись и, наконец, умри и пропади как собака”. “Подлинно так, – отвечал ему другой. – Покамест человек дышит, до тех пор он и есть, а как дух вон – так и ему конец”. Слова сии привели меня в немалое удивление, но я больше удивился, как из продолжения разговора их услышал, что они действительно с телом и душу потерять думают. Не мог я долее терпеть сего разговора, но, растворив окно, прикликал их к себе и им более сей вздор врать запретил».

Стал расспрашивать, как они пришли к этим мыслям.

«Они ответствовали мне, – вспоминал Болотов, – что лучше того не знают и про душу почти все они так думают; а как я их спросил, разве они про бессмертие души и про воскресение из мёртвых никогда не слыхивали, то сказали они мне, что хотя в церкви кой-когда про воскресение они и слышали, но то им непонятное дело и что тому статься невозможно, чтоб согнившее тело опять встало, и, наконец, что им то достовернее кажется, что душа после смерти в других людей или животных переселится. Ужаснулся я, сие услышав, и от жалости о таковом незнании их не мог чтоб не сказать им вкратце, что им о смерти и о душе думать надлежит. Они благодарили мне за то и уверяли, что они сего никогда не знали».

Архимандрит Макарий после многих лет, проведённых среди народа, всё это прекрасно знал. Дать Библию на понятном языке в руки русскому православному человеку было его заветной мечтой. А благочестивая, но наивная чепуха про то, что всякого можно научить церковнославянскому, не вызывала даже подобия улыбки. «Если же всё ещё будем бояться полной Библии на российском наречии, – писал он, – то и дальше будут случаться истории вроде той, когда ко мне пришёл священник, объявивший, что “желает послужить Святой Церкви проповеданием слова Божия иноверцам”. “Хорошо, – говорю, – друг мой, но скажи мне, сколько у нас Богов, чтобы знать, какую веру мы намерены проповедовать”. И что же? Он насчитал мне их не только три, но и четыре, и пять и, может быть, простёрся бы далее, если бы я не пресёк эти исчисления».

Когда даже священник не знает Евангелия и понимание церковнославянской грамоты не помогло ему выучить язык, чего ждать от остальных? В одном из писем, отправленных в 1837 году, отец Макарий вспоминал, как начался его труд по переводу Библии: «Весною нынешнего года претерпевал я сильные искушения от уныния и тоски; и думаю, Само Провидение Божие, милосердно пекущееся о таком грешном черве, как я, навело меня на одно занятие, в котором душа моя находила утешение и подкрепление. Это перевод книги Иова с еврейского языка на российский. Началось дело на пасхальной неделе и в полночь, накануне дня Иова Праведного, при помощи Божией кончено».

Святитель Московский Филарет (Дроздов) не просто разделял это убеждение своего ученика, отца Макария, но сам, скорее всего, привил ему эти мысли. Владыка был негласным возглавителем движения за перевод Священного Писания на русский и кое-что успел – в 1823 году вышло русское издание Нового Завета с его предисловием. Но потом началась реакция, в которой принял участие даже его тезоименник и друг митрополит Киевский Филарет, и дело встало намертво. Для императора перевод Библии оказался связан с бунтарством, и довольно много было людей, укреплявших его в этом убеждении.

Архимандрит Макарий не то чтобы этого не знал, но не принимал всерьёз, был не в силах понять. Перевод был направлен в Синодальную комиссию, в ответ – тишина. Следом полетело письмо к императору – и тоже молчание. Между тем завершилась работа над ещё одной книгой, пророка Исайи, так что в марте 1839 года батюшка выехал с Алтая в Петербург, надеясь получить разрешение на издание. Про эту поездку мы уже кратко упоминали, сказав, что в Казани отец Макарий познакомился с математиком Николаем Лобачевским – ректором тамошнего университета. Университет произвёл на батюшку глубокое впечатление, он живо интересовался новостями физиологии и ботаники. Однако последуем за архимандритом Макарием в столицу.

Там посещал он многие знатные дома, где его с интересом слушали, охотно жертвовали деньги на Алтайскую миссию, так что набралось более десяти тысяч рублей – батюшка столько ни разу в жизни в руках не держал. Но в деле издания переводов помочь ему ничем не могли. Церковное начальство просило угомониться, а отец Макарий тщетно объяснял свою позицию. «Итак вера от слышания, а слышание от слова Божия», – напоминал он. Собеседники кивали. «Исследуйте Писания: ибо вы думаете чрез них иметь жизнь вечную; а они свидетельствуют о Мне», – говорил он. Собеседники не возражали. «Идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари», – тихо, но твёрдо произносил батюшка. Никто не спорил, но и ничего не делал, чтобы помочь. Тогда архимандрит Макарий стал указывать на бедствия, постигшие не только Петербург – наводнение и пожар Зимнего дворца, но и даже всю Россию – холера 1830 года. Это ли не кара Божия за то, что остановилось переложение Священного Писания на русский?!

На этом иссякло терпение императора и Синода. Наказание не замедлило последовать, хотя и было очень мягким – все понимали, что перед ними человек святой жизни. Его всего лишь выслали из Петербурга, велев не особо задерживаться и в Москве, при этом указали «назначить ему при доме Томского Преосвященного епитимию сроком от трёх до шести недель, по усмотрению Преосвященного, чтобы молитвой с поклонами он очистил свою совесть».

При жизни архимандрит Макарий добиться издания своих трудов так и не смог, но святитель Филарет Московский продолжал бороться и в конце концов победил. Когда скончался император Николай Павлович, были опубликованы в «Православном обозрении» переложения на русский книг Ветхого Завета, сделанные отцом Макарием. Впоследствии они были использованы при создании синодального перевода, который вышел в свет в 1876 году. Читая его, мы редко представляем себе людей, которые над ним трудились. Святой Макарий (Глухарёв) один из них.

В Москве за отцом Макарием велено было приглядывать не кому-нибудь, а святителю Филарету, с тем чтобы выставить батюшку из Первопрестольной месяца через три. К тому времени относится описание его, сделанное на архиерейской службе:

«Небольшого росту, непредставительный, несколько сутуловатый, с седоватой бородкой, он сначала не привлекал особенного внимания, но, раз вглядевшись в него и особенно в его умные и выразительные глаза, как-то невольно приходилось следить за ним. Он заметно выделялся и скромностью, и вместе отсутствием всякого подобострастия перед митрополитом, и простотой и безыскусственностью обращения во время служения, и особенно кротким и приятным выражением в чертах лица. В глазах его светилось искреннее благоговейное настроение души, голос у него был тихий, но приятный и мелодический. Глядя на него, как-то поневоле приходили на мысль святые отцы первых веков христианства, поневоле думалось, что именно так готовились они к Святому Таинству».

Когда он снял богатое облачение, выданное на время митрополитом, под ним обнаружилось убогое монашеское одеяние, так что иные клирики начали посмеиваться – слишком силён был контраст.

В древней русской столице завязались многие новые знакомства отца Макария, в том числе несколько важнейших.

Из письма Николая Васильевича Гоголя к матери (25 января 1840 г.):

«К счастию моему, сюда приехал архимандрит Макарий – муж, известный своею святою жизнью, редкими добродетелями и пламенною ревностью к вере. Я просил его, и он был так добр, что, несмотря на неименье времени и кучу дел, приезжает к нам и научает сестёр моих великим истинам христианским. Я сам по нескольким часам останавливаюсь и слушаю его, и никогда не слышал я, чтобы пастырь так глубоко, с таким убеждением, с такою мудростью и простотою говорил. Твёрдость, терпение и неколебимая надежда на Бога. Вот что мы должны теперь избрать святым девизом нашим, дражайшая маминька!»

Мы не знаем, о чём они говорили с Николаем Васильевичем, зато известно, как отнеслись к наставничеству архимандрита Макария «сёстры Гоголевы», как он их называл. Увы, и это предприятие – привить этим девушкам веру – батюшке едва ли удалось. История вышла трагикомическая. Закоренелые язычники на Алтае принимали Христа и твёрдо становились на путь спасения после знакомства с архимандритом Макарием. Но у нескольких крещёных московских девиц его речи не вызывали ничего, кроме улыбок, скучающих взглядов и раздражённых гримасок, которых батюшка то ли не замечал, то ли делал вид, что не замечает. Это было тем поразительнее, что они знали о нём как о выдающемся миссионере, жившем много лет среди почти первобытных племён.

«У ней нет никакого сердца – ни доброго, ни злого», – писал Гоголь матери про сестру Елизавету. Анна была не лучше, но нужно сказать, что и гениальный брат умел обращаться с юными девицами не лучше, чем с носорогами или слонами. Когда им по окончании института были сшиты бальные платья, писателю до того надоело щебетание на этот счёт, что он, как вспоминала одна из знакомых, «добыл ножницы, и если бы сестры вовремя не скрылись, то бальные костюмы на них оказались бы, наверно, в самом жалком виде». Как вспоминала Анна, спасти платье ей удалось лишь тем, что она «легла на него».

Именно тогда Гоголь сочинил разговор двух дам, впоследствии вошедший в «Мёртвые души»:

«– Да, поздравляю вас: оборок больше не носят. На место их фестончики.

– Как фестончики?

– Фестончики, всё фестончики: и сзади фестончики, и на рукавах фестончики, и вокруг плеч фестончики, и внизу фестончики – везде фестончики».

К этому нужно, правда, добавить, что именно на деньги Николая Васильевича покупались все наряды; он сам со списком вещей и украшений ездил по магазинам и выбирал необходимую «экипировку» вплоть до булавок и шпилек.

Приглашение отца Макария в качестве духовного наставника сёстры встретили в штыки. Елизавета вспоминала: «Надо было повиноваться – сидеть с наклонёнными головами и говорить про себя: “Помилуй мя, Боже!”; он же по слабости и старости засыпал и забывал об нас, у нас же шеи разболелись, и я, видя, что он уснул, подняла голову. Анет потихоньку взглянула на меня, и мы расхохотались, что его пробудило; а может, он так был прогружён в духовные мысли. Он нам говорит: “Ничего, соблазнил лукавый, продолжайте опять, нагните головки”. Наконец у нас начали болеть затылки и виски, мы расплакались. Он приписал это умилению и везде расхваливал нас».

Нужно сказать, что неудача отца Макария Гоголя не остановила. Елизавету удалось изменить, определив на два года к Прасковье Ивановне Раевской, чудесной женщине, которой обстоятельства помешали уйти в монастырь. Это знакомство имело самые благоприятные последствия. Вразумилась и Анна, а третья сестра – Ольга – под влиянием брата и вовсе захотела принять монашество, так что пришлось её отговаривать.

Завершая эту главу, предположу, что, пригласив батюшку, Гоголь подумывал отправить с ним сестёр на Алтай. Елизавета полагала, что целью отца архимандрита было найти девиц, которые помогли бы ему в обращении алтаек. С сёстрами ничего не вышло, зато на предложение батюшки горячо откликнулась София де Вальмонт, выпускница Смольного института благородных девиц, отец которой погиб в Бородинском сражении. Она стала первой подвижницей, отправившейся на Алтай, став известной миссионеркой.

Последнее место служения отца Макария – Болховский Троицкий Оптин монастырь Орловской епархии. Оказался он там, как ни странно, благодаря императору Петру Великому, который так ценил эту обитель, что постановил: управлять ею могут лишь архимандриты. Закончить свой путь в этом месте батюшка совершенно не предполагал. Более того, был уверен, что надолго не задержится. Мечтая поселиться в Иерусалиме, он помнил, как преподобный Серафим обещал ему исполнение этой мечты. Вдруг выяснилось, что даже городской голова Болхова Косьма Васильевич Губарев не знает «Символа веры». Вот диалог, состоявшийся между ними:

– Что, у вас в Болхове все православные знают «Символ веры»?

Голова не понимает вопроса, молчит.

– Знают ли у вас «Символ веры»? – продолжает спрашивать отец Макарий.

– Что это, батюшка? «Верую», что ли?

– Да, да, «верую во единаго Бога…». Или не слыхал слов «Символ веры»?

– Где нам, грешным, слышать? Покойный мой родитель отдал меня к дьячку и заплатил ему за выучку два с полтиной. Вот и вся моя наука.

– Ну да знаешь ли сам то «Верую»?

– «Верую» не прочитаю, а «Вотчу» знаю.

Выясняется, что «Вотча» – это «Отче наш».

Батюшка хватается за голову. Почти полтора десятилетия он обращал язычников, но вдруг понял, что миссионерам нужно заново воцерковлять коренные русские земли. Не четверть города, не половина, а, можно сказать, весь город ходил в храмы совершенно бездумно, почти ничего не зная о христианском учении. Перед отцом Макарием распростёрлось непаханое поле, ради которого он решил подождать пока с Иерусалимом. Святой град стоит не первую тысячу лет, не исчезнет, а тут люди.

Городскому голове, надо сказать, крепко досталось. Его супруга Анна Михайловна вспоминала, как сильно разгневался батюшка, хлеб-соль от них не принял, а Косьме Васильевичу наговорил много неприятного.

«Обещаем никогда вас более не беспокоить своим посещением», – сказали супруги, с чем и отбыли. Год не общались, но вдруг отец Макарий приезжает без приглашения, и Губаревы встречают его с радостью, не зная, куда посадить, чем накормить. А батюшка говорит: «В дураках остался не Косьма Васильевич, а архимандрит Макарий. За что я оскорбил вас, когда вы приезжали засвидетельствовать мне своё уважение и приветствие по прибытии моём в Болхов? Простите меня, Господа ради!» С этими словами отец Макарий низко поклонился.

Потекли беседы, длившиеся не один час, так что и вечер, и ночь пролетели. На прощание же батюшка сказал: «Косьма Васильевич! Скоро будет угрожать тебе опасность, беда. Прошу тебя, дорогой мой, не страшись и не беспокойся, а только читай и повторяй слова молитвы Господней: “Да будет, Господи, воля Твоя, яко на небеси и на земли; не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого”». Спустя час-другой запылал трактир, стоявший буквально метрах в тридцати от дома городского головы. Никто не сомневался, что огонь перекинется на его дом – ветер дул в его сторону. Сердобольный народ бросился помочь вынести вещи, но Губарев, помня наставление батюшки, от помощи отказался. Супруги молились, пока огонь не угас.

«Спасение нашего дома мы относим к молитвенному ходатайству за нас отца Макария и его наставлению, которое мы приняли к сердцу и исполнили», – говорила Анна Михайловна всем, кто расспрашивал её о пастыре дивном, задержавшемся в Болхове на пути на Святую Землю.

Первое, с чего начал батюшка спасение Болхова, погибающего во тьме невежества, – попросил горожан приводить к нему детей учиться. На этот призыв последовал самый живой отклик.

Горожанин по фамилии Глазнов вспоминал, как в детстве они набивались в келью отца Макария, где тот беседовал с ними, экзаменовал, дарил книжки. Глазнов тоже попросил себе книжечку, на что батюшка сказал: «Ты недостоин читать слово Божие, потому что большой сквернослов». Мальчик, поражённый тем, что отцу архимандриту это известно, тут же горячо раскаялся, пообещав следить за собой. Болховцы ещё много лет вспоминали и другого мальчишку, который, быстро выучив церковнославянский, стал исполнять обязанности чтеца. Батюшка заслушается, а потом снимет свой ветхий архимандритский клобук и наденет ребёнку на голову. Это запомнилось потому, что впоследствии юный чтец стал архимандритом Иоасафом (Ильиюхиным) – настоятелем Мценского Петропавловского монастыря.

Вслед за детьми потянулись и родители, и все жаждущие услышать слово Божие. Батюшка был рад, с жаром взявшись за научение народа, так что беседовал с людьми более пяти часов за день. Бывало, уже луна взойдёт, а люди всё слушают. Тогда, обращая их внимание на небо, украшенное звёздами, отец архимандрит призывал читать псалом «Небеса поведают славу Божию».

Нравственные уроки были весьма доходчивы. Так, однажды на службу пришёл хмельной мещанин, на которого все стали коситься. Отец же Макарий на это сказал: «Он, может быть, вышел из кабака, вздохнул пред Спасителем и приблизился к Нему; а мы осудили его и остались ни при чём».

Вот ещё одна картинка из той эпохи. Немолодая солдатка Домника Кириллова вспоминала: «Очень часто с другими старушками ходили мы к отцу Макарию послушать его душеспасительные речи. Никто так, как он, не утешал нас в горькой непоправимой нашей доле. Раз я в большой своей скорби пришла к нему. Вижу, у него много народу всякого – и богатого, и бедного. Утешив Божескою речью, он оставил меня послушать его беседу с другими. Долго, часов до 11 ночи, говорил он с разными пришельцами приезжими. Была слишком плохая погода: дождь и снег. “Теперь ночь и такая ненастная погода, – говорил он, – куда ж вы, старушки, пойдёте? Останьтесь, помолимся вместе Господу”.

Долго отец Макарий молился, а нам в сенях велел подремать. После молитвы, часов в 12, он сел писать. Пробил час, два пополуночи – видим, о. Макарий изнемог, положил на стол свою голову и, немного подремав, опять стал писать. Я не знала его обычая, подошла к нему и сказала: “Батюшка! Вы хотя немного могли бы отдохнуть, вы крепко устали”. Разгневался на меня за эти слова отец Макарий. “Неразумная ты, – сказал он, – разве птичка Божия ложится спать?! Она подремлет немного на веточке и потом начинает славословить Господа. Так проводит ночь тварь неразумная – птичка, а мы – тварь разумная, по образу и по подобию Божию созданная: нам более, чем птичке, должно бодрствовать и всё время жизни своей посвящать на славословие своего Творца и Спасителя. В миру спят на тюфяках, матрацах, перинах. Нам, монахам, грешно так нежить тело своё”».

Скоро заблаговестили к утрени, и отец Макарий, не ложась спать, не раздеваясь, не разуваясь, пошёл в храм Божий. Позже, когда за два дня до смерти он стал жаловаться на боли в спине, обнаружилось, что спал он без подушек и матрацев на голой кровати.

Жительница Болхова Пелагея Алексеевна Акулова рассказывала, как однажды отец Макарий заехал к ним в гости и сказал: «Я ездил в поле, где часовня; как хорошо поют птички на том месте, где часовня! Хорошо бы было построить там девичий монастырь». Спустя какое-то время случился в Болхове пожар, в котором погорели келии при Введенской церкви, где жило около тридцати монахинь. Они стали переселяться с прежнего своего места на новое, о котором говорил батюшка, так что спустя какое-то время там вырос великолепный девичий монастырь более чем с 300 монахинями.

О том же вспоминал купец Алексей Афанасьевич Носов: «Однажды ехал отец Макарий по той площади за городом, где потом был построен женский монастырь, и вдруг произносит восхищённо: “Слушай, слушай, как поют птички!” Между тем птичек слышно не было. Словно приоткрылась для батюшки дверца в будущее, где он увидел и услышал нечто прекрасное».

Богородичный Всехсвятский женский монастырь начал строиться спустя четыре года после смерти батюшки и просуществовал до 1923-го. Быть может, там сегодня вновь не слышно для людей пения птиц, а вокруг Всехсвятской церкви – только она и уцелела от обители – вырастет новая.

К прозорливости батюшки люди скоро не то чтобы привыкли, но она как бы стала частью их жизни. Дочь диакона Александра Храпова страдала беснованием, но батюшка её вымолил, так что с тех пор она стала часто его навещать. Однажды, благословив её идти домой, вдруг остановил и произнёс:

– Что же я ничего не дал тебе!

Взял с полки Псалтирь на русском и подал со словами:

– А что, когда ты шла замуж, отец дал тебе Псалтирь?

– Нет, батюшка.

– Ну, попроси ж его теперь, чтоб он непременно дал тебе Псалтирь: она каждый день будет нужна тебе.

Речь шла о Псалтири на церковнославянском – та Псалтирь, что подарил батюшка, предназначалась лишь для понимания текста. Отец в тот же день дал дочери нужную книгу, а через месяц стал ясен смысл слов батюшки. Муж Александры спустя пять недель после свадьбы уехал в Кременчуг – и вдруг приходит сообщение, что он скончался, так что Псалтирь для чтения по нему действительно оказалась востребована. Со временем Александра Афанасьевна Храпова стала одной из самых благочестивых жительниц Болхова. Соблюдала все посты, перед причастием по целой неделе не ела и не пила. В доме её на видном месте висел портрет отца Макария с его собственноручной подписью.

Авдотья Белоусова рассказывала, как пришла к отцу Макарию просить благословения на паломничество в Киев. «Ты дома не умеешь молиться», – заметил на это батюшка и дал девушке книжку, чтобы она вслух её почитала. А у неё на уме другое: «Вязенки нужно вязать». «Вас заставишь читать, а у вас вязенки на уме», – с досадой заметил отец архимандрит.

Другая Автотья, в девичестве Акулова, рассказывала, как терпела столь жестокие нападки от свёкра, что решила покончить с собой. Пришла в Болховской монастырь к чудотворной Тихвинской иконе Божией Матери. «Стою я в церкви, ничего не говоря, – вспоминала она. – Подходит ко мне отец Макарий и говорит: “Зачем ты пришла в церковь? Выйди вон! Что ты задумала сделать над собою? Разве это можно? Мы христиане. Приди ко мне”». И дал батюшка ей наказ – год ни с кем не говорить: «Бить, ругать тебя будут, всё молчи». Выполнила это послушание, исповедалась, причастилась.

И хотя многое потом ещё пришлось претерпеть, память о святом Макарии облегчала Авдотье жизнь. В конце концов сёстры Всехсвятского монастыря, появление которого прозрел батюшка, взяли её к себе. Они Авдотью жалели и любили.

Иеродиакон Болховского Троицкого монастыря Арсений спустя много лет после смерти отца Макария грустно признался: «Какой я монах? Видите, чай пью, а иногда и от рюмочки не откажусь. Вот был у нас настоящий монах – постник, настоящий подвижник, отец Макарий. Только одного в нём я не мог понять…»

Отец Арсений говорил о вспыльчивости, которая чрезвычайно мешала батюшке с молодости. Пребывание в Глинской пустыни сильно помогло отцу Макарию, потом был Алтай, приобреталась опытность, кротость была обычным его состоянием, но нет-нет да возьмёт и разъярится, как это было при встрече с городским головой. Не в силах предотвратить очередную вспышку, святой старался всячески искупить свою вину. Так случилось и в тот день, когда иеродиакон Арсений пришёл на богослужение под хмельком. Это был канун праздника в честь главной святыни монастыря – иконы Тихвинской Божией Матери. Отец иеродиакон ходил по домам, где служились молебны, кое-где ему за труды наливали, так что в обитель он вернулся хоть и не пьяным, но и не трезвым.

Облачился в стихарь, начал читать великую ектению, и в этот момент отца Макария и прорвало. «Арсюшка-пьяница, такой-сякой! – закричал он, бегом бросившись к диакону в присутствии прихожан. – Ступай ко входным дверям и сними стихарь!»

«Я, сурово посмотрев на отца Макария, продолжал и кончил ектению, – вспоминал отец Арсений. – Когда же я вошёл в алтарь, отец Макарий с гневом начал поносить меня: “Пьяница, дурак Арсюшка! Что ж ты не снял стихаря, где я приказал тебе?” Под влиянием лишней рюмки я с великою дерзостию отвечал ему: “Не я дурак, а дурак архимандрит Макарий; ты вина не пьёшь, а хуже пьяницы”».

Батюшка после этих слов вдруг сразу успокоился и, сложив на груди руки, кротко спросил: «О, Арсений! Какой же я дурак? Чем я хуже пьяного?» «Разве можно, – ответил тот запальчиво, – посылать иеродиакона разоблачаться к бабам (у дверей стояли женщины. – В.Г.) во время богослужения? Ведь ты произвёл бы в церкви большой соблазн и смущение, если б я тебя послушался».

Отец Макарий задумался, а потом смиренно сказал: «Отец Арсений, милый мой! И то я дурак. Что ж это я сказал? Прости меня». Смиренно поклонившись, добавил: «Что ж нам теперь делать?» Отец иеродиакон остолбенел, а батюшка предложил: «Положим пред престолом Божиим по три поклона, приложимся к нему, поклонимся друг другу до земли, и Бог нам простит грехи наши».

Так и сделали. Вскоре после этого отец Арсений тяжело заболел, став совершенно недвижим, а отец Макарий день за днём его выхаживал, так что недужный вспоминал потом: «Трудно найти такую нежную, чадолюбивую мать, которая так ухаживала бы за своим больным ребёнком». Наконец врачи сказали, что отец Арсений безнадёжен. Что же святой Макарий? Он и не подумал сдаваться: «Ну, отец Арсений! Помощь земная нас с тобою оставила: врачи назначили тебе только день жизни. Обратимся теперь к помощи Небесной».

В тот же день отец архимандрит вернулся в больницу с отрядом из шести иеромонахов, чтобы дать смерти бой – совершить над больным Таинство Елеосвящения. Когда они завершили своё дело, отцу Арсению стало легче, а наутро стало ясно, что его жизнь вне опасности.

Любовь всё покрывает, порой даже те страсти, которые мы не можем в себе окончательно победить.

Во Введенской церкви Болхова служил священник Николай Сахаров, страдающий от алкоголизма. За это лишён он был должности благочинного, но служить ему из сострадания всё-таки позволяли. Пил не один, а вместе с женой, постепенно опускаясь в ад уже при этой жизни. Дом, который давно никто не ремонтировал, ветшал вместе с пастырем, вещи пропивались или приходили в негодность.

«На что ни взглянешь, всё походило на хозяина», – вспоминали горожане.

Самым страшным для отца Николая было то, что в безысходном положении оказались три его дочери-невесты, тонущие вместе с родителями. Знакомые, отчаявшись помочь, отвернулись от этой семьи и её трагедии. Один архимандрит Макарий не отчаивался. Как ни в чём не бывало заезжал на чай, вёл беседы, но, конечно, очень переживал. «Ангельская душа у отца Николая, – говорил батюшка, – а вот что с ним делает сатана. Будем молиться Господу, чтобы Он утешил его и спас».

Когда отец Макарий заболел и дни его оказались сочтены, он не перестал беспокоиться о Сахаровых. Вымолил у епископа Орловского Смарагда (Крыжановского) обещание позаботиться о дочерях отца Николая, с тем и отошёл ко Господу. Владыка слово сдержал – все три девушки были выданы им замуж за священников. Можно представить, как радовался за них отец Макарий у Престола Божьего. А с отцом Николаем случилось чудо. Смерть батюшки – единственного человека на свете, который за него боролся, – так потрясла этого священнослужителя, что спиртное стало вызывать у него омерзение. Ещё он сделался чрезвычайно молчалив, а спустя три года почил христианскою кончиною.

За три года отец Макарий исправил в Болхове всё, что было в его силах. Так чинят старые часы, давно сломанные и заросшие грязью, так что вроде они и есть, а не ходят. Но вот мастер берёт их в руки – и вновь побежали стрелки по кругу.

«Теперь уж точно можно ехать в Иерусалим», – решил батюшка. «У отца Макария, – писал святитель Филарет Московский, – были некоторые мысли, очень своеобразные, как, например, уйти за границу и где-нибудь умереть в безызвестности». Осенью 1846-го батюшка получил наконец разрешение отправиться на Святую Землю, но ехать было уже поздно. Пришлось отложить поездку на весну. Вот и весна. Приготовления продолжились, но в этот момент батюшка заболел и, похоже, догадался, наконец, какой Иерусалим пообещал ему преподобный Серафим.

Однажды подошла к отцу Макарию дама – весьма гордая, с идеями. Недолго думая, он отправил её на паперть просить милостыню вместе с нищими, а что соберёт – им и отдать. Пересилила себя, пошла. Тогда попросил найти тысячу рублей для поездки в Иерусалим – нешуточные деньги по тем временам. Нашла, протянула. «Немного подождите», – ответил пастырь, отказавшись их взять. После его смерти дама раздала эти деньги нуждающимся – поняла, чего добивался от неё батюшка.

В другой раз пришла женщина с просьбой благословить на паломничество в Палестину. «Мы с тобою вместе пойдём в Иерусалим», – пообещал батюшка. Это обещание он исполнил: они умерли с разницей всего в два месяца. За неделю до смерти отец Макарий назначил народу срок, когда им нужно прийти провожать его в Святой град. Это был день его кончины.

Его последними словами были: «Свет Христов просвещает всех».