Св. Тарасий, патриарх Константинопольский

Источники сведений о жизни и деятельности Тарасия Биография Тарасия, писанная Игнатием. – Происхождение Тарасия. Положение отца его среди враждовавших партий. Мать Тарасия Евкратия и отношение ее к иконопочитанию. Ее влияние на Тарасия. – Образование Тарасия. – Тарасий – секретарь у императора иконоборца. – Настроение общества, при котором Тарасий должен был занять кафедру, созданное усилиями первых двух иконоборческих императоров. Главный состав враждовавших партий в правление Льва Исавра: монахи и правительство. Эдикт 730-го года против икон и его последствия. Общие причины слабости борьбы с иконопочитанием в правление Льва Исавра. – Положение дел в царствование Константина Копронима Войско, как главная сила, на которую опирался император в борьбе с иконопочитателями Пропаганда иконоборческих идей среди простого народа. – Усиленная борьба правительства с монашеством и причины этого явления. – Упразднение монастырей. – Положение монашества в провинциях. Мученики из среды монашества. – Положение монашества в правление Льва Хазара и в начале царствования Ирины. – Отношение к иконоборчеству высшей иерархии и низшего белого духовенства. Причины, почему белое духовенство не сопротивлялось иконоборцам так, как монашество. – Собор 754-го года и его значение для иконоборческой партии. – Влияние продолжительного господства ереси на настроение общества. – Общий взгляд на положение иконоборчества и православия пред вступлением на кафедру Тарасия.

Исторические сведения о жизни и деятельности Тарасия представляются в сравнительно удовлетворительном состоянии. Кроме обширной биографии, написанной учеником его Игнатием¹, обильный материал для изображения его. жизни и деятельности дают акты 7-го вселенского собора, сочинения современника Феодора Студита и летопись Феофана, не считая отрывочных известий в житиях святых этого времени и пр.

Сведения эти настолько достаточны, что дают возможность следить почти за каждым шагом церковно-исторической деятельности Тарасия, видеть почти все мотивы, заправлявшие этою деятельностью. Это обстоятельство чрезвычайно важно: в правление Тарасия зародились и развились явления, которые потом долго (почти до конца 9 в.) волновали церковь и которые главным образом делали ее историю. Не будь достаточно данных для освещения правления Тарасия, эти явления остались бы неразгаданными, непонятыми.

Родился Тарасий в Константинополе в аристократической – патрицианской² очень богатой семье³. Отец его Георгий, пользовавшийся „полным уважением и большим почетом“ со стороны первых императоров Исаврийской династии⁴, занимал должность судьи или префекта⁵. Это обстоятельство дает право сделать два заключения: при таких замечательных государственных деятелях, какими были Лев Исавр и Константин Копроним (их церковная политика другой вопрос)⁶, столь видную должность мог занимать только человек выдающиеся по своим умственным и нравственным качествам, что вполне располагает верить отзыву Игнатия о Георгии, как о человеке в высшей степени образованном, справедливом и гуманном⁷. В виде иллюстрации к своему отзыву Игнатий рассказывает следующий случай из юридической практики Георгия. Однажды к нему привели двух бедных женщин и обвиняли их в убийстве грудных младенцев. Обвинение основывалось не на фактических уликах, а на том суеверном убеждении, что злые женщины могут превращаться в духов и проникать в дом даже при закрытых дверях. Убеждение это опиралось на древнем мифе о Гелло, которая после своей преждевременной смерти приобрела непохвальную привычку забираться в семейства, где были новорожденные, и убивать их. Обвинение было мотивировано до того нелепо, что Георгий, здраво признававший, что „дух плоти и кости не имать“, тотчас же освободил несчастных женщин. Император – сам большой поклонник, отмечает Игнатий, теории явления духов, узнав о решении Георгия, немедленно приказал призвать его к себе. Осведомившись о ходе дела от судьи, император, хотя и оставил решение его в силе, остался однако очень не доволен взглядами Георгия⁸.

Другое более важное для нас заключение из того, что Георгий занимал видную должность при императорах иконоборцах и был у них в почете, состоит в том, что он, если и не был иконоборцем, то не был и ревностным иконопочитателем. Решительно нет ни одного известия о том, чтобы семья Тарасия подвергалась опале за почитание икон,– знак, что она по своим воззрениям если и не примыкала к партии иконоборческой, то и не выражала деятельно своего сочувствия к партии противной. Любопытно, что Игнатий, который спешит рассказать об отце патриарха Никифора, как он защищал иконопочитание пред императором, лишился за это должности и подвергся ссылке, совершенно молчит о благочестии отца Тарасия и даже, по видимому, намеренно избегает назвать имя императора, при котором служил Георгий, а выражается о нем глухо: ὁ τηνικαῦτα κρατῶν⁹. Такое положение Георгия среди враждовавших партий чрезвычайно важно для уяснения фактов всей жизни и деятельности Тарасия, как патриарха. Но к суждению об этом мы будем иметь случай вернуться потом, а теперь продолжим изложение биографических сведений.

Ничего не говоря о благочестии Георгия, Игнатий отзывается о его жене Евкратии, как женщине в высшей степени религиозной. В понятие этой религиозности без натяжек можно включить представление о том, что Евкратия была ревностною иконопочитательницею. Иконопочитание естественно особенно крепко держалось среди женщин. То едва ли случайно, что два главные собора – 787 и 842 г., осудившие иконоборчество, состоялись в правление женщин, – едва ли случайно, что во дворце злейшего иконоборца Константина Копронима воспиталась благочестивая Анфуса, быть может, под главным влиянием своей матери хазарянки Ирины, первой жены Константина¹⁰ – едва ли случайно, что при самом начале иконоборчества, во время низвержения статуи Спасителя в Халкопратии. во главе движения против императорского приказа стала женщина – патриция Мария¹¹. Что женщины не только низших но и высших классов общества, даже супруги, дочери и сестры иконоборческих императоров не сочувствовали реформе и иногда тайно противодействовали ей, – это можно признать общим явлением, психологически совершенно понятным и объяснимым¹². Нет оснований думать, чтобы Евкратия в этом отношении выделялась из своих современниц. Так как матери вообще всегда стоят ближе к детям, то естественно предполагать, что своим первоначальным религиозным воспитанием Тарасий был обязан главным образом Евкратии. Вероятно, именно еще в детском возрасте в него были заложены симпатии к иконопочитанию, ревностным и разумным защитником которого он явился впоследствии.

С чего началось и как продолжалось обучение и образование Тарасия, на это нет точных указаний. Основываясь на том, что Георгий был судьёй и, следовательно, человеком юридически образованным, можно думать, что и его сын „обучался законам гражданским“¹³. Такое предположение подтверждается показанием Игнатия о Тарасии, как опытном юристе и знатоке церковного права¹⁴. Представление о юристе уже само по себе дает понять, что связывалось с „обучением законам гражданским“: это „обучение“ должно было идти параллельно с изучением главным образом словесных наук, т. е. курса тогдашнего тривиума: грамматики, риторики и диалектики. Об основательном прохождении этого курса Тарасием дает знать заметка биографа, что он был преподавателем риторики¹⁵. Соединилось ли с этим изучение курса тогдашнего квадриниума, об этом мы ничего не знаем. Не известно также, каково было первоначальное богословское образование Тарасия. Игнатий упоминает о нем¹⁶, но едва ли оно было велико и едва ли не ограничивалось сведениями элементарными. Так думать можно на основании следующих суждений папы Адриана в послании императору Константину и Ирине: „Мы сильно смущены и опечалены тем, что, быв избран из сословия мирян и взят с государственной службы, Тарасий вдруг возведен на степень патриаршества и вопреки определению святых канонов сделал патриархом. И, – стыдно сказать, но трудно умолчать, – те, которые до сего времени должны были находиться под руководством и которых следовало учить, не краснея, являются в качестве учителей, не боятся и не стыдятся принимать на себя управление душами, так как им совершенно незнакома обязанность учительства: они не знают даже того, куда самим-то им идти. Насколько это не справедливо и не благоразумно, можно судить по мирским порядкам, по мирской дисциплине: разве в военачальника избирают человека, неиспытанного в перенесении трудностей? Какими же вождями душ могут быть те, которые с преждевременною поспешностью желают взойти на высоту епископства? Поразмыслили-бы по крайней мере об этом сравнении вещей и удержались бы вдруг приниматься за неиспытанные труды; потому что чему будут учить те, которые сами ничему не учились? И если бы не участие Тарасия в восстановлении святых икон, свидетельствующее о его вере, то мы никаким образом не могли бы дать своего согласия на его избрание¹⁷. Отсюда можно сделать заключение, что светское образование тогдашнего юношества не соединялось всегда с надлежащим образованием богословским. Правда, впоследствии Тарасий заявил себя и как богослов, но таким он сделался, вероятно, уже только тогда, когда вступил на кафедру и по необходимости должен был восполнить пробел в своих богословских познаниях (подтверждение ниже). В этом отношении он представлял, кажется, большое сходство с патриархом Германом.

По достижении зрелого возраста аристократ Тарасий вступил на государственную службу: получив титул консула, он занял должность императорского секретаря¹⁸. Игнатий молчит, при каком императоре началась служба Тарасия. Если бы это случилось только со вступлением на престол Ирины, то биограф едва ли бы не отметил столь важного совпадения: новая благочестивая царица выбирает и нового благочестивого секретаря. Вероятнее поэтому думать, что Тарасий получил названную должность или при муже Ирины или даже еще при ее свекре. Так как они оба были иконоборцы, то это обстоятельство невольно останавливает на себе внимание. Как и отец – Георгий, Тарасий, видимо, не стоял в рядах ревностных иконопочитателей; но он, как дают видеть последующие обстоятельства его жизни, не примыкал и к партии иконоборческой. Такое положение, занятое теперь Тарасием среди борющихся сторон, очень заметно отразилось на всей его деятельности в качестве патриарха и дает ключ для объяснения всех его главнейших шагов на кафедре.

Мы подошли сейчас к моменту, когда Тарасий избирается в патриарха и посвящает себя делу восстановления иконопочитания. Для правильного понимания его образа действий необходимо представлять ясно настроение общества, при котором началось его правление. Это понуждает нас сделать сжатый очерк того, что было достигнуто первыми тремя иконоборческими императорами в интересах реформы.

В очерке о патриархе Германе¹⁹ мы остановились на самом начале этой реформы. Герман, как мы видели, особенно отчетливо отмечает в рядах иконоборческой партии царя и всех государственных деятелей (αὐτὴ ἡ βασίλεια καὶ πάντες οἱ ἐν ὑπεροχῇ κρατοῦντες τὰ πράγματα), а в рядах иконопочитателей по преимуществу (περισσοτέρως) монахов. Такой состав партий но изменился и в последующее время При этом естественно просятся на решение два вопроса: как широко проводилась церковная реформа, и как к ней относилось общество, помимо главных деятелей борьбы – монахов и императоров с их ближайшими помощниками? – Феофан, рассказав о соборе 730-го года, на котором был лишен кафедры Герман, и от лица которого был издан эдикт против икон, замечает: „беснуясь, тиранн усилил гонение против святых икон; многие клирики, монахи и благочестивые миряне пострадали за слово истины, украсившись мученическим венцем“²⁰. Патриарх Никифор сообщает о том же мягче, замечая, что со времени издания эдикта „многие из благочестивых, которые не соглашались с царским учением, подвергались сильным наказаниям и гонениям“²¹. Можно думать, что выражение Феофана о „мученическом венце“ – одна фраза²², потому что ни самому Феофану, ни Никифору, ни составителям житий не известно ни одного случая мученичества за иконы в царствование Льва Исавра, за исключением пострадавших ранее при снятии статуи Спасителя в Халкопратии. Любопытно при этом, что Феофан после 730-го года не обмолвливается более ни одним словом о насильственных действиях против икон со стороны правительства. Мы склонны думать, что таких действий и не было, а если и были, то так редки и незаметны, что Феофан не нашел в своих источниках о них даже упоминания. Есть и объяснение такого бездействия правительства: после приведенного замечания о гонении на иконопочитателей Феофан почти под каждым годом в остальное правление Льва сообщает о нападениях на империю арабов и пр.²³. Т. е. внимание Льва было отвлечено от борьбы с иконопочитанием. Между тем в роли активного противника икон мог выступить только почти он один. Естественность и давность обычая иконопочитания были причиною того, что в рядах единомышленников Льва почти не находилось таких, которые бы по собственной инициативе решались налагать руку на иконы: большинство их было врагами икон, но не было иконоборцами, по меткому выражению Шварцлёзе²⁴. Таким образом, в царствование Льва больше собирались преследовать иконы, иконопочитателей, чем преследовали на самом деле.

Но как тогда относиться к свидетельству Германа, передающему в общей форме, что в царствование Льва после эдикта не только выносили иконы из храмов, но и соскабливали живопись на стенах, что из церковного употребления отбирались священные сосуды и одежды, украшенные изображениями событий из священной и церковной истории, что мощи святых вынимались из рак и сожигались?²⁵ Уже одна общая форма этого показания не внушает к нему полного доверия: во всяком случае останется всегда под сомнением, как много было фактов, легших в основу этого обобщения. Если судить по аналогии, то придется допустить, что в некоторых своих частях это сообщение имеет в виду только единичные случаи. Так относительно изъятия из церковного употребления разных сосудов, покровов и пр. с священными изображениями мы имеем ряд замечательных свидетельств Копронимовского собора 754 г В ὅρος’е этого собора между прочим читается: определяем чтобы ни один человек, будучи настоятелем церкви Божией или хозяином честного дома, под предлогом ослабления заблуждения относительно икон, не налагал рук своих на посвященные Богу святые сосуды с целью дать им другое – не идольское назначение:– а также и на одежды и на другие покровы или на что-либо иное под предлогом дать всему этому полезное назначение. Равным образом определяем, чтобы никакой человек из начальствующих или из подчиненных им, или же из мирского чина не налагал под тем же предлогом руки своей на божественные храмы и не порабощал их. как это сделано было некоторыми, бесчестно поступающими²⁶. Сообщение Германа этим определением подтверждается, но с тем ограничением, что изъятие из церквей разных богослужебных принадлежностей с изображениями было лишь частным злоупотреблением, противным желанию самих иконоборцев. – Относительно употребления мощей собор не говорит ничего ни за, ни против. Не отрицая достоверности показания Германа об этом предмете, мы однако не думаем, чтобы в показании разумелись целые мощи известных святых. Скорее это были фальсифицированные реликвии, которые собирались и сбывались необразованными монахами. Феофан знает только единственный случай поругания мощей мученицы Евфимии, вероятно, потому, что он один и имел место в действительности²⁷. Кроме, того такую догадку подтверждает сатира этого времени, приводимая Папарригопуло. Как сатира, она, конечно, страдает преувеличениями, но едва ли картина, в ней представленная, не имела никаких оснований в действительности. Предложение принимать с верою и чествовать десять рук мученика Прокопия, пятнадцать челюстей Феодора, около восьми ног Нестора, четыре головы Георгия, пять персей Варвары, 12 рук мученика Димитрия, двадцать ног великомученика Пантелеймона и пр. – могло и не у иконоборцев вызывать искреннее желание истребить ковчежцы, заключавшие в себе такие сомнительные мощи²⁸. – Остается проверить теперь часть показания Германа об уничтожении икон. С первого взгляда может казаться, что согласно эдикту 730-го года иконы были совершенно удалены из храмов. Между тем нередко мы встречаем известия даже за время правления Константина Копронима только об отдельных случаях удаления икон из храмов. Так Феофан уже под 27-м годом царствования Константина замечает, что в этом году патриарх Никита в патриаршем доме приказал мозаические иконы соскоблить, иконы резной работы вынести, а писаные – закрасить; тоже он сделал в монастыре Авраамия²⁹. Уже только после 754-го года было уничтожено изображение шести вселенских соборов, находившееся на одном из самых людных мест столицы³⁰. Считает нужным летописец отметить также, что из церкви Богородицы во Влахернах, где заседал собор 754-го года, были вынесены иконы, и что стены этого храма были покрыты живописью светского содержания³¹. Что бы это значило? Подобная заметки дают несомненное право думать, что удаление икон не было повсеместным – притом в самой столице. Объяснить подобную странность можно, кажется, тем, что императоры с своими замыслами повсюдного удаления икон из храмов, оставались почти одинокими. Им уступали, с ними соглашались, что иконопочитание равняется идолопоклонству, и однако святость и давность обычая парализовали стремление наложить на него руку. Как и всегда бывает при борьбе партий, ожесточенных представителей иконоборчества было немного; главную часть их рядов составляли люди умеренные. Указание на последних находим и в наших источниках. „Некоторые говорят, сообщает диакон Епифаний, читавший на 7 вселенском соборе опровержение ὅρος’а собора 754 г., что достаточно иметь иконные изображения для одного только напоминания, но не лобзать их; одно принимают, а другое отвергают и таким образом оказываются какими-то полулжецами, или отчасти лжецами, а отчасти говорящими истину³²... Хотя подобные люди не могли своими воззрениями удовлетворять ни строгих иконоборцев, ни православных, однако к ним принадлежало, вероятно, большинство, как можно судить потому, что при перемене правителей в высшей степени легко менялись и общие симпатии: люди с указанными мягкими взглядами удобно могли переходить из одного лагеря в другой, не насилуя себя слишком. В существовании партии таких полуиконоборцев и нужно искать объяснения указанной выше странности: иконы запрещались эдиктами, но они продолжали по прежнему украшать храмы во многих местах. Но если не везде даже в самой столице иконы были удалены из храмов, то в провинциях они могли оставаться еще в большей безопасности.

Говоря об иконах, мы, по недостатку данных из времени правления Льва, затронули вопрос об уничтожении их уже в царствование Константина Копронима. Покончив с этим вопросом, займемся теперь перечислением других, интересующих нас, фактов последнего царствования. – Как и при Льве, главное место в рядах иконоборческой партии занимали люди, стоявшие у трона, – правительство (οἱ κρατοῦντες), как называет их Феофан³³. Главной силой на которую опиралось правительство в борьбе, было войско. За время царствования Константина очень часто встречаются заметки о том, что император старался „воспитать“ войско в иконоборческих воззрениях³⁴. Вероятно, „воспитание“ это давалось офицерам армии, которые потом „перевоспитывали“ простых солдат. Известия дают понять, что большая часть войска была настроена против иконопочитателей³⁵. Если принять во внимание, что императоры Лев и Константин с своими легионами в течение своей жизни одержали ряд блестящих побед над врагами империи, то легко понять, что сила, на которую они опирались в борьбе с иконопочитанием, могла с успехом подавлять всякое сопротивление и внутри империи. Трудно думать, конечно, что армия сочувствовала императору вследствие каких-либо осмысленных мотивов, что ряды ее состояли из людей, сознательно предпочитавших воззрения иконоборцев учению православных: сыны Марса – обыкновенно плохие мыслители. Едва ли можно признать преувеличенным объяснение (с психологической точки зрения оно в высшей степени естественно и правдиво) патриарха Никифора, что главным доказательством правоты воззрений императора такие люди считали его многочисленные блестящие победы, долгое царствование и вообще удачные и счастливые предприятия его правления³⁶. Вероятно, именно указанной подготовке армии Константин посвятил первые годы своего правления; это было необходимо: восстание, поднятое Артаваздом под знаменем иконопочитания, принятым со стороны населения столицы в качестве „православного и ревнителя божественного учения“³⁷, – ясно говорило Константину, что симпатии общества – шаткая опора его трона и его дела. Это заставило его естественно сосредоточить свое внимание на армии и на ее воспитании для предстоящей борьбы.

Другим „предисловием совершенного его нечестия, которое обнаружилось потом“, была подготовка массы народной, которую он „хитростью преклонял следовать своему учению“³⁸. Как шла эта подготовка, об этом ничего не известно; быть может, прибегали к тем же средствам, какие были в ходу при Льве, и о которых речь у нас была в очерке о Германе. Можно догадываться только, что пропаганда иконоборческих идей была не безуспешна. Любопытно, что за все время борьбы в царствование Константина мы не встречаем ни одного случая, когда столичное население энергичною массою оказало бы стойкое противодействие замыслам императора. Едва ли летописцы упустили бы отметить вспышку народного благочестия. Если принять во внимание, что симпатии к известному направлению сказываются симпатиями к представителям этого направления – и наоборот, то можно даже утверждать, что народная масса иногда подпадала большему влиянию иконоборцев, чем иконопочитателей. Есть очень много известий, показывающих, что народ принимал живое участие в преследовании страдальцев за иконопочитание – монахов. Так в августе 766-го года Константин приказал вывесть на ипподром монахов, из которых каждый вел за руку женщину; народ плевал на иноков и всячески выражал к ним свое, презрение³⁹. Иногда один вид монашеского платья вызывал раздражение среди народа. Один юноша, Георгий, приближенный Константина, обманул знаменитого подвижника того времени Стефана Нового, прося последнего постричь его в монахи. Император возвратил Георгия из монастыря и, собрав на ипподроме население столицы, стал жаловаться перед ним, что его обижают монахи, увлекая в келлии преданных слуг царских. Когда был показан Георгий в монашеском одеянии, то народ пришел в ярость и требовал смерти иноку. Но Константин, сведома которого был предпринят обман, поступил иначе: инока публично раздели, облили водой и облачили в военный костюм⁴⁰. – Характерно также описание отношения массы народа к самому Стефану. Когда он после всевозможных истязаний испустил уже дух, и когда тело его влекли, чтобы бросить в яму, куда низвергались тела осужденных и казненных, то не только мужчины, но даже и женщины и дети, особенно школьники, осыпали мученика камнями. Наконец, один разносчик, к которому приблизилась толпа, и который около дороги жарил себе рыбу, вынул из огня кусок дерева и раздробил им голову Стефана⁴¹. Подобное же повторилось с Андреем в Крисе. Многочисленная толпа (ἄπειροί λαός), по видимому, без сострадания смотрела на истязания, каким подвергался Андрей по приказанию императора. Когда его влекли к тому же месту, куда был брошен Стефан, один рыбак топором отрубил ему правую ногу⁴². – В виду подобных фактов господствующее мнение о том, что в иконоборческий период простой народ стоял под влиянием монахов⁴³, нам кажется, нуждается в значительном ограничении. Ближе к истине будет признать, что народная масса, благодаря соблазнительной правительственной пропаганде, если и не стала на сторону иконоборцев, то ослабела и в своей ревности к иконопочитанию, ослабела настолько, чтобы не мешать правительству в его борьбе с монахами и иконами. Относительно в частности столичного населения и этого сказать недостаточно. Сочувствием этого населения императорам реформаторам располагать было безусловно необходимо: иначе каждую минуту они должны были бы дрожать и за свое положение и за свое дело. Отсюда пропаганда иконоборческих идей, к которой, как мы видели, прибегали Лев Исавр и Константин V, должна была особенно заботливо практиковаться именно в столице. Но на пропаганду правительственную не полагались всецело. Чтобы иметь на своей стороне сочувствие столичной толпы, императоры нашли необходимым влить в массу столичного населения элемент, который сам по себе был отъявленным противником иконопочитания и монашества. Под годом 755–756 летописец Феофан рассказывает, что в этом году „царь Константин поселил во Фракии Сирийцев и Армян, которых привел из Феодосиополя и Мелитины и которые составили ересь Павликиан“⁴⁴. Разумеется, им дозволено было жить и в столице. Эта мера принесла желаемые результаты. Говоря о царствовании императора Никифора, Феофан замечает, что при нем „манихеи (павликиане) получили позволение жить в столице (какого они, конечно, лишены были при православной Ирине) и беспрепятственно пользоваться всеми правами и многие из слабоумных заразились их беззаконным учением“⁴⁵. Этого мало. Являясь естественными пособниками императоров в деле пропаганды иконоборческих идей, павликиане, афинганы и др. еретики, живя в Константинополе, представляли собой тот элемент столичного населения, который вел уличную жизнь и который мог оказывать большое влияние на поведение сборищ народа. Павликиане и афинганы, как мы будем иметь случай подробно показать в другом месте, по своему социальному положению большею частию принадлежали к классу ремесленников и мелких торговцев.

С значительною вероятностью можно предполагать, что нами упомянутый разносчик, раздробивший голову Стефана Нового, и рыбак, отрубивший ногу Андрея, были именно фанатическими представителями секты павликиан и афинганов.

Заручившись отчасти сочувствием, отчасти безучастием к борьбе простого парода, иконоборцы с ожесточением обрушились на монахов. Известия представляют преследование последних гораздо более напряженным, чем гонение на иконы; и можно спорить, какой термин точнее характеризует реформаторскую работу: икономахия или монахомахия. Так как монашество играло очень видную роль в судьбе трех патриархов: Тарасия, Никифора и Мефодия, которым мы посвятим очерки, то мы считаем необходимым выяснить отчетливо положение его в иконоборческий период, вызвавшее сильное движение против него не только со стороны иконоборцев, но и со стороны высших представителей православной иерархии.

Прежде всего бросается в глаза необычайная многочисленность монахов в это время в византийской империи. Достаточно сказать, что в течение двух царствований – Льва и Константина в одну только Италию переселилось около 50000 монахов, спасавшихся от преследований со стороны иконоборцев⁴⁶. А Италия между тем была отнюдь не единственным местом, где могли укрываться преследуемые монахи. Наш полуостров Крым, южное побережье Каспийского моря, южная береговая часть Малой Азии. – Линия, остров Кипр, приморская часть Палестины с городами Тиром, Триполи и Иоппой (Яффа) – все эти места могли служить таким же безопасным убежищем для монахов при Константине⁴⁷ как и Италия, и действительно служили⁴⁸. Если принять во внимание это обстоятельство, то без преувеличения можно число монахов изучаемого периода определить в 100000 человек. Вспоминая, что у нас теперь в России при 120-ти миллионном населении на необъятной территории считается только около 40000 человек монашествующих обоего пола, легко представит, какою частою сетью монастырей была покрыта сравнительно маленькая территория Византийской империи, и насколько ощутительно было выделение из среды населения лиц, шедших в монастыри⁴⁹. Такое чрезвычайное умножение монастырей крайне вредно отзывалось на тогдашнем положении империи: войско, земледелие и промышленность лишались нужных и сильных рук и это в то время, когда государство напрягало все свои силы, чтобы отбиваться от окружавших его со всех сторон врагов. Кроме того отошедшие к монастырям имущества оставались свободными от государственных налогов; между тем имущества эти были весьма ценны и многочисленны; отсюда государственное казначейство лишалось значительной и законной доли доходов⁵⁰.

Еще более могла восстановлять против монастырей общественное мнение иногда не безупречная жизнь иноков. В монастыри стекались далеко не всегда люди, подавленные суетою мира, искавшие в них спасительного врачевства для своих душевных ран⁵¹, нередко сюда укрывались молодые здоровые юноши по единственному побуждению избежать трудов военной службы или тягостей других общественных повинностей. Это настолько существенно и прямо затрагивало интересы государства, что еще благочестивый император Маврикий пытался, вероятно, не без ведома тогдашнего патриарха Иоанна Постника, запретить поступление в монастыри лицам, обязанным военною службою, хотя и неудачно⁵². Повидимому, эта „благочестивая трусость“ навсегда осталась одним из мотивов для молодежи к пострижению в монашество. Так как мотив этот не серьезен, то и монашество такое не было прочно: по миновании опасности попасть в солдаты, иноки часто оставляли монастыри⁵³. Были также и другие условия, при которых и невозможно было ожидать сознательного, обдуманного отношения к монашеским обетам: если Василий великий требовал, чтобы обеты давались только тогда, когда „возраст достигал совершенного разума, когда обещающийся получал власть над своими помышлениями“⁵⁴, то теперь это требование заслонялось обычаем, получившим силу закона, по которому пострижение в монашество не могло совершаться только ранее десятилетнего возраста⁵⁵. Быть может, были и другие обстоятельства, которые затрудняли строгий выбор лиц, удалявшихся в монастыри. Совокупность всех их сделала то, что монашество пред и во время иконоборческого периода заключало в своих рядах не мало людей, страдавших мирскими нравственными болезнями. А эти люди клали пятно и на весь институт в глазах общественного мнения: житейская логика обобщает очень быстро и делает свои выводы большею частию очень поспешно. Факты, которые ложились в основу таких обобщений, вскрываются отчасти определениями Трулльского и 7-го вселенского соборов, отчасти другими источниками. При храмах еще до сих пор жили так называемые „жены, Богу посвященные“ – женщины, дававшие обет безбрачной жизни без поступления в монастыри и даже иногда без перемены мирской одежды. Трулльский собор отметил, что иногда эти полумонахини подавали повод к соблазну тем, что не совсем прочно хранили свои обеты и целомудрие⁵⁶. Среди монашествующих мужчин находились такие, которые, пренебрегая монастырским общежитием, удалялись в затворы в городах и селениях „не ради искания блага, а ради пустой славы“, а потом, добившись этой славы, „произвольно отступали от этого уединения“ и вели бродячий образ жизни. Соблазн, ими производимый, вероятно, был очень велик, потому что правило собора, направленное против них, звучит строго и грозно⁵⁷. Тоже „искание пустой славы“ заставляло некоторых уходить в пустыни; прикрываясь никому неизвестными подвигами, пустынники являлись иногда в городах, где, „вращаясь среди мирских мужчин и женщин, бесчестили свой обет“⁵⁸. Общежитие также не всегда предохраняло от нарушения монашеских обетов. Иноки и инокини выходили нередко из монастырей без ведома своих начальников, проводили ночи в мирских домах и не всегда были предусмотрительны относительно поводов ко греху; случалось иногда и то, что женщины ночевали в мужских монастырях и мужчины – в женских⁵⁹. Но, быть может, самое мрачное пятно на монашество клали двойные монастыри, „для многих служившие соблазном и преткновением“, „совместная жизнь в которых давала повод к прелюбодеянию“⁶⁰. Не смотря на соборные запрещения, монастыри эти упорно отстаивали свое существование⁶¹.

Перечисленных явлений в жизни монашества вполне достаточно, чтобы понять отношение к нему в рассматриваемое время со стороны правительства и общества. Особая твердость при защите иконопочитания была отнюдь не единственною и, можно даже сказать, не главною причиною, почему правительство направило гонение особенно усиленно против монахов. Несколько ниже мы увидим, что император Никифор, не будучи иконоборцем, был однако ожесточенным стеснителем монашества. Этот факт наглядно показывает, что преследования монашества вызывались не всегда и не главным образом тем, что оно стойко защищало иконопочитание. Чрезвычайное умножение монастырей, переход к ним больших имений, укрывательство в их стенах лиц, нужных для войска и отправления других общественных повинностей, могли быть достаточными мотивами для борьбы с ними со стороны правительства. Для оправдания такого предположения можно подыскать достаточно данных. Обвинение против Стефана Нового, пострадавшего в ноябре 765-го года, было формулировано следующим образом: „он многих сманивал, уча презирать славу этого мира, оставлять дома и семьи, держаться дальше от царских палат и стремиться к иноческой жизни“⁶². Затем самый характер борьбы с монашеством, как сейчас увидим, позволяет думать, что иконопочитание было в глазах правительства совсем не главною виною монашества.

Но если основным нервом монахомахии была тяжесть, с которою монашество ложилось на плечи напрягавшегося для внешней борьбы государства, то перечисленные изъяны в его жизни служили оправданием правительству в глазах общества для преследования монахов. Выше мы видели, что народная масса не только не сопротивлялась, но даже сочувствовала правительству во время процессов против выдающихся подвижников того времени. Недочеты в исполнении дисциплины подрывали обаяние стойкой защиты иконопочитания многими монахами и, наоборот, давали вес и значение действиям против них со стороны правительства. Эти недочеты и помогли последнему „сделать первых посмешищем в глазах всего народа“⁶³. Монашеский образ был для иконоборцев образом мрака: народу внушалось не только не входить ни в какие сношения с монахами, но запрещалось даже просто здороваться с ними и советывалось бросать камнями при виде черной одежды⁶⁴. И подобные надругательства отнюдь не были бесцельным глумлением: они являлись, как одно из самых действительных средств для понуждения монашествующих к переходу в мирское состояние. К нему обращались тогда, когда другие побуждения: лесть, обман, деньги, обещание чинов и должностей и пр. – оказывались недостаточными, чтобы убедить иноков отрастить волосы, переменить одежду и вступить в брак⁶⁵. Если-бы монахи подвергались преследованиям главным образом за иконопочитание, то обещание не кланяться иконам спасало бы их от выхода из монастырей⁶⁶. Между тем правительство не ограничивалось требованием не почитать икон и ставило нередко монахам дилемму в такой форме: или переменить одежду или подвернуться различным истязаниям⁶⁷. Самым главным основанием такой дилеммы являлось обычно указание на зазорную жизнь монахов⁶⁸. Думать, что подобные указания всегда были клеветою, представляется мало вероятным. Есть основания догадываться, что главный материал для обвинений давали двойные монастыри. Появились они в империи уже давно: еще Юстиниан боролся с ними⁶⁹. Существование их при Константине Копрониме делает несомненным 20-е правило 7-го вселенского собора. Мотив к их упразднению, выдвигаемый собором (σκάνδαλον καὶ πρόσκομμα τοῖς πολλοῖς), можно думать, взят из фактов царствования именно этого императора. Энергическая деятельность против них патриарха Никифора (об этом после) тоже говорит, что они были слабым и больным местом церкви, которым пользовались в своих интересах иконоборцы. Затем, рассказанный выше факт, как монахи выведены были на ипподром, причем каждый из них держал за руку женщину, всего естественнее может быть представляем так, что поруганные были из двойного монастыря, так как женщины в данном случае были именно монахини⁷⁰. Наконец, с сказанным может быть поставлено в связь следующее любопытное обстоятельство: все сообщения летописцев в общей форме об уничтожении монастырей Константином⁷¹ имеют в своем основании только единичные случаи. Говоря о превращении монастырей в казармы, Феофан находит возможным назвать только одну киновию Далматскую, а перечисляя три обители, срытые в 767–768 г. до основания, – Каллистрата, Дия и Максимина⁷², впадает в явное преувеличение, потому что патриарх Никифор сообщает, что монастырь Каллистрата не был срыт, а только продан в частное владение⁷³. Припоминая, что еще в начале 6 в. в Константинополе было более 80 монастырей, нужно признать, придавая значение даже всем показаниям, что число упраздненных при Константине монастырей было незначительно. А если принять, что монахи далеко не все в силах были устоять пред угрозами или обещаниями, и – многие из них соглашались не чтить икон и спокойно оставались в монастырях⁷⁴, то упраздняемые монастыри должны были, очевидно, иметь за собою какую-то особую вину в глазах правительства. Эта вина их, по всей вероятности, состояла в том, что они были двойные. Соблазн, ими производимый, давал иконоборцам все права на их уничтожение. Без этого предположения совершенно не возможно объяснить факт, что большинство монастырей осталось даже в самой столице незатронутым⁷⁵.

Но если дело с упразднением монастырей так обстояло в столице, если правительство посягало здесь на существование обителей только или главным образом двойных, находя повод к их уничтожению в явной соблазнительности их внутренней организации, то в провинциях не всегда точно подражали политике столичных иконоборцев. Хороший полководец, но плохой администратор, начальник фемы Фракийской Михаил Лаханодракон собрал всех монахов и инокинь управляемой области и, даже не упоминая об иконопочитании, объявил, что они должны выбрать одно из двух: или переменить одежды и заключить браки или подвергнуться ослеплению и ссылке в Кипр⁷⁶. В ответь на это предложение „многие предались гибельной измене; Лаханодракон принял их благосклонно“, но „многие, добавляет Феофан, оказались и мучениками“⁷⁷. Это добавление отзывается преувеличением: оно во 1-х не объяснимо из угрозы Лаханодракона, в случае отказа исполнить его волю, подвергнуть только наказаниям и ссылке, а во 2-х нигде более нет указания на этих мучеников: ни один синаксарь не знает их не только поименно, но даже в общем числе. Да и самая форма сообщения Феофана заставляет относиться к нему с большою осторожностью⁷⁸. Могли оказаться не мученики, а только исповедники – лица, подвергшиеся членовредительным наказаниям, бывшим тогда в большом ходу⁷⁹, каковых мы действительно и находим в значительном числе: так вместе с Стефаном Новым в тюрьме содержалось 342 монаха, из которых у одних были урезаны носы, у других выколоты глаза, у иных усечены руки, у некоторых отрезаны уши, были также обритые или с опаленными лицами и пр. Все эти истязания практиковал Лаханодракон⁸⁰. Крутыми мерами последнего было достигнуто то, что в феме Фракийской не осталось почти ни одного монаха.

Вместе с Лаханодраконом усердными исполнителями воли царя относительно монахов были – Михаил Мелиссин, начальник фемы Анатолийской⁸¹, и Манис, начальник фемы Вукеллариев⁸². Об их действиях не известно подробностей, быть может, потому, что они были умереннее Лаханодракона. Относительно преследования монахов в европейских провинциях нет сообщений⁸³. Такое умолчание источников едва ли случайно, равно как едва ли случайно и то, что сообщения эти дошли до нас только о преследованиях в перечисленных малоазийских фемах: во всяком случае невольно бросается в глаза совпадение, что города – Наколия, Клавдиополь и Ефес, епископы которых известны, как первые деятели реформы, находились именно в означенных фемах⁸⁴.

Обобщая положение монашества в провинциях, можно сказать, что в некоторых местах оно было тяжелее, а в некоторых лучше, чем в столице: все зависело от характера областных начальников и от местных условий⁸⁵. Полагать, что среди монашества явилось много мучеников, о которых мы однако ничего не знаем, нет достаточных оснований. Жизнь, в которой накопилось достаточно нравственных недочетов, едва ли могла выставить многочисленных героев веры. Можно думать, что лучшие представители монашества, действительно дорожившие своими верованиями, были именно те десятки тысяч, которые оставили родину и искали убежища в странах, куда не простиралась власть иконоборческих императоров⁸⁶. Кончая речь о монашестве, сделаем несколько замечаний о мучениках из его среды за иконопочитание в царствование Константина Копронима. Можно думать, что лица, имена которых запомнила история, представляют собою всех пострадавших. Беседующие в тюрьме с Стефаном Новым монахи перечисляют почти всех мучеников, которые известны и из других источников. Беседа эта в высшей степени характерна: гонимые страдальцы припоминают в свое утешение подвиги своих собратий, называют имена убитых в разных местностях и, повидимому, исчерпывают эту тему совершенно, т. е. не оставляют без внимания ни одного погибшего от руки иконоборцев. Происходила ли это беседа в действительности или сочинена автором биографии Стефана Нового⁸⁷, то или иное решение этого вопроса в данном случае большого значения не имеет. Важно то, что биограф других мучеников не знает. Всех пострадавших в царствование Константина Копронима из монахов насчитывается шесть человек⁸⁸. Чтобы иметь правильное представление об этих мученичествах, необходимо знать условия, при которых они происходили. Монах Андрей, узнав о появлении эдикта против икон после собора 754-го года, отправился из родного Крита в столицу и здесь выступил с публичною проповедию против императора и его партии. Он выражался о себе, что явился в Константинополь с целью разрушить козни, которые замыслил диавол, и тех, которые предали свое спасение, привести к покаянию, а тех, которые остались твердыми, оградить и укрепить молитвами, увещаниями и советами. Императору сделалась известной проповедь Андрея⁸⁹. Столкновение между ними произошло однако по почину второго. На место, где император производил расправу с иконопочитателями, однажды явился Андрей и обратился к нему с вопросом: „если, царь, ты христианин, то зачем злоумышляешь против иконы и рабов Христа“. Царь отвечал, что он такой же христианин, как и все, и исполняет все, что требуется от христианина; так он приказал удалить иконы, ненавистные Богу и почитаемые простыми людьми. Андрей на это заметил: „слова твои – порождение безумия. Если хочешь, я могу от божественного писания опровергнуть глупость, которую ты изрыгнул, подобно бешеной собаке“ и пр. Император удержался однако от гнева и предложил Андрею одно из двух: или отказаться от иконопочитания или подвергнуться пытке. Андрей отвечал, что он готов пострадать за истину и за Христа. „Не за истину, не за Христа, а за свою безумную дерзость ты будешь наказан“, заметил император и отдал приказание окружающим взять и „поучить благоразумию“ Андрея⁹⁰. При подобной же обстановке в 761-м году пострадал монах Петр каливит: он был засечен бичами на ипподроме за то, что обличал нечестие императора и называл его новым Валентом и Юлианом⁹¹. Процесс над Стефаном Новым⁹² показывает также несомненно, что мученичество его было не следствием отказа подписаться под определениями собора 754 г.⁹³, а следствием того, что все меры со стороны правительства остановить проповедь Стефана оказались тщетными. Прибегая к казням, правительство старалось привлечь на свою сторону сочувствие и одобрение народа; рассказанные выше обстоятельства смерти Андрея и Стефана показывают, что оно достигало своей цели. Можно думать, что так было не в двух только случаях, а во время всех осуждений монахов на смерть: Константин очень боялся, если казнь вызывала народное сострадание и, конечно, должен был употреблять все усилия, чтобы в таких случаях иметь сочувствие народа на своей стороне⁹⁴. Дальнейшая история монашества до времени правления Тарасия не многосложна. Преемник Константина Лев Хазар усвоил догматы иконоборчества, но был человек слабый, бесхарактерный, неспособный продолжать дело отца и деда⁹⁵. Но не двигая и того дела вперед, он однако не давал ему идти и назад. „Любитель Богородицы и монахов“ он назначает на главнейшие кафедры митрополитов из игуменов⁹⁶, но в тоже время приходит в ярость, когда узнает, что в самом дворце его есть люди, которые покланяются иконам⁹⁷. Монахи теперь если и не подвергались преследованиям, то не имели еще и свободы. Свобода эта для них наступила с сентября 780 г., со времени вступления на престол православной Ирины, которая „вызвала из отдаленных пределов, из ссылок и темниц оставшиеся искры благочестия и монашеской жизни, которые она соблюдала, как соль земли и светильники мира, содержащие слово жизни“⁹⁸. Насколько успешно шло наполнение монастырей, можно заключать из того, что чрез семь лет после вступления на престол Ирины успели возобновиться даже обители, совершенно упраздненные при Константине: по крайней мере на 7 вселенском соборе мы видим игуменов и иноков из всех этих монастырей⁹⁹.

Нам остается теперь сказать несколько слов об отношении к иконоборчеству высшей иерархии и низшего белого духовенства. Прежде всего обращает на себя внимание то, что ни первая, ни второе не выставили из своей среды ни одного мученика или исповедника за иконопочитание. Патриарх Герман был первым и последним исключением до 9 века. Это не значит однако, что белое духовенство встретило реформу сочувственно. Благодаря повсеместному распространению, давности и естественности существования икон¹⁰⁰, почитание их было крепко сложившимся религиозным обычаем, с которым сжилось христианское общество. Но протест был навязан правительственной пропагандой иконоборческих идей при Льве Исавре и не мог пройти бесследно. Выставив положение, что иконопочитание есть идолопоклонство, первые иконоборцы если и не одержали победы над иконопочитанием, то внесли смуту в умы, произвели соблазн, вызвали глухое брожение¹⁰¹. „Видимые и из Писания извлеченные противоречия“ (см. об этом в очерке о Германе), разглашавшиеся иконоборцами, приводили в столкновение чувство благоговения к иконам, воспитанное веками, и чувство страха пред ужасным обвинением в идолопоклонстве, обвинением, опиравшимся на св. книги¹⁰². Мы видели, какими скудными и малосложными приемами располагали апологеты иконопочитания в начале борьбы в лице образованнейшего богослова того времени патриарха Германа. Естественно думать, что рядовая иерархия была не в состоянии противопоставить иконоборческой пропаганде даже и таких приемов. Если допустить то вероятное предположение, что правительство Льва Исавра позаботилось не дать широкого распространения сочинениям Германа и Иоанна Дамаскина¹⁰³, то необходимо вместе с тем и признать, что до самого 7-го вселенского собора на стороне православных не было почти никакого другого оружия, кроме пассивной стойкости в своих взглядах. Но оружие это естественно могло быть сильными только в руках той среды, которые была возбуждена насильственными действиями правительства. Больше всего поводов волноваться имело монашество: правительство, как мы видели, хотело не только заставить монахов принять свои взгляды на иконопочитание, но и стремилось к ограничению числа монашествующих и в этом стремлении замарало свои руки в крови нескольких из них¹⁰⁴. Для белого же духовенства вопрос об иконах не имел такого возбуждающего осложнения; от того оно выказало меньше стойкости и больше подверглось соблазняющему действию пропаганды иконоборческих идей. Пропаганда эта, не встречая или встречая очень мало литературного противоядия со стороны иконопочитателей, если и не достигала решительных результатов, то в крайнем случае расшатывала умы, доводила массу духовенства до состояния нерешительности, – если не овладела его симпатиями, то ослабила ревность и в отношении к иконопочитанию. Как и во время всех предшествующих богословских споров, людей с твердыми, ясными взглядами на дело на обеих боровшихся сторонах, конечно, было не много; большинство было увлекаемо господствующим течением. Это замечание не следует понимать, как упрек; дело в том, что на стороне иконоборцев до 7 вселенского собора был не только материальный, но и умственный перевес, благодаря указанным условиям.

Другою не менее важною причиною, почему белое духовенство оказалось ближе к иконоборцам, чем монашество, нужно признать следующее обстоятельство. В 730 г. место православного Германа занял иконоборец Анастасий. Естественно думать, что Лев не ограничился только этою переменою и стремился и другие кафедры заместить своими единомышленниками. Указание на такую политику можно видеть во 2-м послании к Льву Исавру, приписываемом папе Григорию 2-му, где автор наставляет императора, что ὁ βασιλεὺς οὐκ ἔχει ἐξουσίαν ἐγκύψαι εἰς τὰς ἐκκλησίας καὶ ψήφους ποιήσασϑαι εἰς τὸν κλῆρον¹⁰⁵. В виду многочисленности духовенства трудно, конечно, допустить, чтобы император простирал свое непосредственное влияние на избрание даже низших клириков; гораздо вероятнее думать, что он следил только за избранием епископов, которые уже, естественно сами должны были заботиться о подборе клириков одинакового с ними направления. Если главное внимание императора было направлено на то, чтобы кандидаты на епископство были люди, солидарные с ним во взглядах на иконопочитание, то легко понять, что брали перевесь только те, которые резче заявляли эту солидарность, хотя бы остальные преимущества были не на их стороне. Отсюда в рядах иконоборческих епископов оказалось много лиц с сомнительной нравственной репутацией. Автор так называемой 4-й речи Иоанна Дамаскина в защиту икон, составивший ее в половине 8 в. и живший в пределах патриархата Константинопольского¹⁰⁶, мрачными красками изображает избранников иконоборческих императоров. Епископы, по его уверению, не заботились ни о чем, кроме своих лошадей, земель и стад: они превратились в настоящих торговцев пшеницей, вином, шерстью и шелком, вели сибаритскую жизнь, имели роскошный стол с лучшими винами и большими рыбами, а по отношению к своим паствам были волками и наемниками¹⁰⁷.

Политика Льва относительно замещения епископских кафедр продолжалась при его сыне и внуке. Достаточное подтверждение этого дает 3-е правило 7-го вселенского собора. Результаты ее по отношению к составу духовенства были те же: ряды последнего наполнялись людьми, внешний комфорт, франтовство в одежде и пр. ставившими на первый план¹⁰⁸. Приобретение для иконоборческого правительства в этих лицах по самому существу дела было не большое: твердо держась единственного убеждения в необходимости внешних благ, подобные люди не могли стать самоотверженными защитниками иконоборчества и были в состоянии ужиться и при наступлении реакции. Убежденных и последовательных деятелей иконоборчества среди епископов было немного: по крайней мере история нашла возможным записать только следующие имена: Константин Наколийский, Фома Клавдиопольский, Феодосий Ефесский, Иоанн и Константин Никомидийские, Сисиний Пастила Пергский, Василий Трикакав и Кавал¹⁰⁹. Из трех иконоборческих патриархов столицы: Анастасия, Константина и Никиты – ревностным поборником реформы можно назвать только последнего¹¹⁰: два же первые представляли собою трости, ветром колеблемые¹¹¹.

При таком настроении высшего духовенства, созданном усилиями двух первых иконоборческих императоров, становится понятной деятельность собора 754-го года, созванного Константином Копронимом и имевшего громадное значение для церкви. Ход заседаний и прений собора не известен: но, не впадая в большую погрешность, можно думать, что деятельное участие в обсуждении занимавших собор вопросов принимало твердо убежденное меньшинство, быть может, не более десяти лиц, что обсуждение это велось по заранее составленной программе и обставлялось заранее заготовленными доказательствами¹¹². Ниже мы будем иметь случай вернуться к подробному обозрению этих доказательств, а теперь заметим только, что они были подобраны и формулированы мастерски и в отношении точности выражений, последовательности, ясности и силы не оставляли желать ничего лучшего для иконоборцев¹¹³. Долгое время они не находили соответствующего опровержения со стороны православных. Вполне подорвать ὅρος 754 г. удалось только такими литературным гигантам 9 в., какими были патриарх Никифор и Феодор Студит. Принимая во внимание это обстоятельство, а также то, что литературная защита иконопочитания до 754 г. была слаба и имела немногих представителей, едва ли нужно подыскивать какие-либо другие объяснения того поразительного с первого взгляда факта, что 348 епископов империи единодушно предали анафеме иконопочитание. О насильственном давлении на собор со стороны императора не может быть и речи: 7-й вселенский собор не обмолвился об этом давлении ни одним словом, хотя трудно было бы ожидать, чтобы он упустил случай отметить главное условие незаконности определений 754 г., если бы такое условие имело место в действительности¹¹⁴. В числе побуждений, подогревавших ревность главных деятелей собора, можно отметить только то обстоятельство, что со смертию патриарха Анастасия преемник ему не был назначен до окончания соборных заседаний. Справедливо догадываются, что вакантная столичная кафедра по мысли Константина должна была напрягать усердие тех епископов, которые мечтали занять ее¹¹⁵. Осуждение иконопочитания на соборе 754 г. имело громадные последствия: оно дало в руки правительству такое оружие, какого последнее до сих пор не имело. Противодействие указам императора теперь становилось сопротивлением не власти, вторгающейся незаконно в не принадлежащую ей область, а – неповиновением церкви, отвергшей иконопочитание в лице ее представителей, имеющих полномочия по вопросам веры. Никакой частный авторитет не мог стать в сравнение с авторитетом собора. Многие, кого еще беспокоило смутное сознание неправоты иконоборцев, теперь естественно должны были успокоиться; у многих, которые прежде колебались в ту или другую сторону, благодаря сильной аргументации соборных определений, могли сложиться сознательные иконоборческие воззрения. Дело иконоборцев после собора 754 г. обстояло так хорошо, что правительство нашло возможным привести весь народ к присяге, заставить его поклясться, что он не будет покланяться иконам¹¹⁶.

Как следствие всех изложенных условий, благоприятствовавших развитию иконоборчества, в жизнь стал, наконец, вступать сам собою новый фактор, который затягивал узел, завязанный первыми деятелями реформы, и который грозил православию больше, чем все энергические меры правительства. Фактор этот – сгустившаяся атмосфера ереси, в которой воспиталось новое поколение. Если люди старого поколения, примыкая к новому движению, по самому существу дела должны были двоиться, колебаться в своих симпатиях, то их дети естественно имели больше условий выйти из под влияния обычая иконопочитания и стать под действие новых идей. Справедливость сказанного о влиянии на духовенство со стороны собора 754 г. и – последнего фактора подтверждается признаниями иерархов, которых судил и простил 7 вселенский собор. В свое оправдание подсудимые заявляли, что „нечестивое учение существует давно“ и этою своею давностью „соблазняло и отвлекало их от истины“¹¹⁷, что „родившись в ереси, они в ней воспитаны и взращены“¹¹⁸, что худое учение досталось им от худых учителей“¹¹⁹ и пр. А что собор 754 г. произвел на общество то именно действие, которое отмечено выше, это явствует из объяснения Григория Неокесарийского, данного им отцам 7-го вселенского собора „Мы, говорил он, так поступали (т. е. отвергали иконопочитание) потому, что многие так поступали“. Он и главный мотив своего обращения указывает в том, что составившийся вновь собор „говорит и мыслит одинаково“¹²⁰.

Складывая все условия существования иконоборчества в течение трех царствований в итоге можно поставить вывод, что обычай иконопочитания был сильно потрясем и надломлен¹²¹. В таком положении дело представлялось и современникам. „Яд змеиного учения“ так сильно поразил организм церкви, что патриарх Павел под конец своего правления должен был с отчаянием признать, что вокруг него нет человека, который бы „пособил ему и подать руку для восставления православной веры, так как все прилежали ереси, ей следовали и внимали¹²².

Очерченное положение вещей до вступления на престол Ирины определило во всех подробностях программу действий ее и Тарасия во все время его правления.

(Продолжение следует)

И. Андреев.

Вступление на престол Ирины. Влияние этого события на настроение общества. – Удаление с кафедры патриарха Павла IV; причины этого события и обстановка, при которой оно произошло Какого преемника могла желать Ирина Павлу IV? Ход избрания Тарасия в патриархи: казовая и действительная стороны этого избрания. – Заботы Тарасия о созвании нового собора. Сношения с папою и восточными патриархами. Послания Адриана к Ирине и Тарасию – Представители восточных патриархов. – Иоанн и Фома Подготовление Тарасия к собору. Настроение населения столицы, неблагоприятное для деятельности нового собора. – Собор 786 г и впечатление его на царицу и патриарха. – Ирина распускает войска и лишает кафедр главных иконоборческих епископов. – Деятельность Тарасия после 786 г. – Собор в Никее 787 г. Положение на нем монашества. Анализ первых трех „деяний“ собора, как доказательство той мысли, что Тарасий хотел водворить церковный мир путем снисхождения к бывшим иконоборцам и что монашество держалось взглядов противоположных. Влияния, под какими сложились эти взгляды патриарха и монахов. Отношение к названному вопросу большинства епископов собора. – Программа заседаний собора выработана Тарасием. Анализ этой программы. 8-е заседание и цель его.

Заняв престол вместе с сыном 8-го сентября 780-го года¹²³, Ирина не имела и теперь нужды таить своих симпатий к иконопочитанию. Ожидаемое наступление реакции естественно обеспокоило иконоборческую партию, и она постаралась сделать для своей безопасности то, что было можно, т. е. возвести на престол одного из братьев Льва 4-го кесаря Никифора. Но заговор не успел организоваться прочно и был открыт благовременно. Важнейшие представители прежнего правительства, а также все братья Льва 4-го были отправлены в ссылку¹²⁴. Заговор этот естественно произвел на Ирину двоякое действие: усилил ее антипатии к партии иконоборческой и в тоже время показал ей, что она должна быть осторожна в проявлении своего расположения к партии противной во избежание озлобления той среды, из которой вышли и в интересах которой действовали заговорщики. Отсюда в первые три года ее правления мы не слышим ничего о ее хлопотах в пользу православия. В тоже время трудно допустить, чтобы в этот промежуток ничего не было сделано в интересах последнего. Уже один тот факт, что бразды правления находились в руках женщины, преданной иконопочитанию, должен был заставить тех, которые „колебались мыслию“¹²⁵, для которых и иконоборчество и иконопочитание были вместе и „ναὶ καὶ οὐκ“¹²⁶, сказать „да“ за последнее. А таких, как мы видели, нужно предполагать большинство среди высшего духовенства того времени. Материал, слишком податливый для реформаторских операций иконоборческих императоров, не мог представить затруднений и для операций противоположного характера¹²⁷. – Другим приобретением для иконопочитания, совершившимся само собою, было то, что „православные теперь начали говорить смело; слово Божие стало распространяться, жаждущие спасения беспрепятственно оставляли мир; славословие Божие возвышалось; монастыри наполнялись“ и пр.¹²⁸ Вновь раздавшаяся защита иконопочитания, стесняемая прежде, у одних могла разбудить задремавшие под влиянием иконоборческой пропаганды симпатии к нему, у других несколько ослабить впечатление силы и твердости доказательств собора 754-го года, а у всех вообще поднять опять брожение умов и вызвать потребность подвергнуть критике свои взгляды.

Это предчувствие перемены в положении дел и вызванное им сознание необходимости приготовить себя к этой перемене так, чтобы не пострадать за свои прежние симпатии, ясно сказывается в поведении столичного патриарха Павла. Иконопочитатель в душе, он занял кафедру только после настоятельных просьб со стороны партии, группировавшейся вокруг Ирины при жизни ее мужа. Главным мотивом его сопротивления было то, что он должен был дать императору письменное обязательство не почитать икон¹²⁹. Когда на престол вступила Ирина, взгляды и стремления которой Павлу были, конечно, хорошо известны, то он естественно должен увидеть, что роль его кончена, что он больше не нужен и, оставаясь на кафедре, может только мешать делу восстановления икон. Стать во главе православных он не мог уже в силу данного Льву IV-му обязательства не почитать икон. Его деятельность не могла быть авторитетной ни для иконопочитателей, ни для иконоборцев. Последние имели бы право смотреть на него, как на человека двоедушного. Того, что ясно было Павлу, не могла, конечно, не видеть и Ирина. Как сейчас покажем, единственным средством осилить иконоборцев для Ирины было созвание вселенского собора. По указанным причинам, Павел всего менее мог стать во главе его: одни сношения с Римом и с восточными патриархами должны были представить для этого почти непреодолимые затруднения. Сознание этого едва ли могло не отозваться на отношениях Ирины к Павлу: ему если, может быть, и не делали намека, то стали его игнорировать. По той или другой причине, а скорее всего – по обеим вместе, Павел 31-го августа 784-го года оставил кафедру и постригся в обители Флора. Сцена его удаления в общем одинакова представляется во многих известиях. Императрица, узнав об уходе патриарха, отправилась к нему с сыном и спросила, почему он оставил кафедру. По сообщению Игнатия, Павел отвечал следующее: „сделать это заставили меня болезнь и чаяние скорой смерти, а главным образом (πολὺ δὲ πρότερον) меня привело сюда поругание церкви, побораемой ересью и так поруганной, что язва кажется неизлечимой, и в третьих (τρίτον) – то, что я рукою и чернилом закрепил свое согласие с ересью. Не возможно мне было избежать сетей зловерия, и я языком и рукою был уловлен ими, что̀ меня особенно мучает“. Упомянув затем, что все другие церкви сохраняют православие, Павел продолжает: „я готов скорее лечь в гроб, чем подвергнуться анафеме со стороны четырех апостольских престолов“. В заключение он просил императрицу постараться возвратить церкви древнее благолепие и указал ей „искусного делателя (γεωργὸς πανεπιστήμων), который мог возрастить грозд истинного исповедания“, – в лице Тарасия¹³⁰. Легко заметить из этого ответа, что боязнь анафемы со стороны могущего быть вселенского собора была главным побуждением удаления для Павла. Другие известия прямо и отмечают только это одно побуждение¹³¹. Любопытно также, что в ответе Павла созвание вселенского собора предполагается уже предрешенным: патриарх говорит так, что мысль об этом созвании представляется не новою, ему принадлежащею, а уже давно созревшею в среде, его окружавшей. Равно и указание Павла преемника себе в Тарасии может быть объясняемо скорее, как подтверждение и согласие его со взглядами Ирины и ее приверженцев на Тарасия, как на будущего патриарха, чем как личное мнение престарелого иерарха.

Ирина не ограничилась объяснениями патриарха пред нею: она отправила для переговоров с ним еще важнейших сановников. Павел сказал им тоже, что и императрице¹³². Этот шаг Ирины был, кажется, строго обдуман и рассчитан. Готовясь выступить за иконопочитание, Ирина не могла идти к своей цели слишком смело; она должна была постоянно считаться с настроением окружающей ее среды. Если бы мотивы, побудившие Павла удалиться с кафедры, остались известны только ей одной, та уход патриарха мог бы показаться иконоборцам совершившимся под давлением императрицы и вызвать среди них ропот и недовольство. Кроме того, Павел, как мы видели, указывал в объяснении пред императрицей главное горе церкви в том, что другие патриархи ее чуждаются и ее анафематствуют; мысль эта, высказанная лицом, близким и к иконоборцам, была чрезвычайно важна для подготовки общественного мнения к факту созвания нового собора (а что многие были против созвания нового собора, это мы сейчас увидим), и Ирина, посылая сановников к Павлу, хотела, быть может, иметь свидетелей на тот случай, если бы ей понадобилось ссылаться на заявление Павла (и понадобилось потом) в оправдание своего желания прекратить смуты в церкви составлением вселенского собора.

Замещение освободившейся столичной кафедры не могло быть делом легким для императрицы: она стояла между двух огней. Мы видели положение борющихся партий ко времени ее правления: пока, перевес был на стороне иконоборческой. О кандидате на кафедру из ее рядов не могла быть, разумеется, и речи, но почти также невозможно было, в виду ее силы и настроения, думать и о таком кандидате, который заведомо для всех был горячим иконопочитателем и врагом реформы. Смута, происшедшая при первой попытке составить собор (в 786 г.), без сомнения случилась бы и раньше, именно при возведении на кафедру человека, заранее всем известного своею ненавистью к иконоборчеству. Путь средний между крайностями был единственно возможный. Им пошла Ирина и остановила свой выбор на Тарасии. Как мы видели, по положению и своей семьи, и своему собственному, Тарасий, если и не был кандидатом, которого могла бы выставить иконоборческая партия, то был во всяком случае таким человеком, от которого она не могла ожидать крутых мер в ущерб ее интересам, и с избранием которого, следовательно, можно было помириться при данных, невыгодных для этой партии, обстоятельствах.

Ход избрания Тарасия в патриархи представляет очень много особенностей, которые должны остаться непонятными, если не допустить, что они были результатом предварительного соглашения между ним и царицей. Это впечатление настолько естественно, что Игнатий, приступая к описанию подробностей избрания Тарасия, замечает, что императрица действовала в данном случае ὡς ἤδη μετὰ πατρὸς προβούλιον с Тарасием¹³³. Странным представляют известия самый первый шаг Ирины при избрании последнего. Побуждаемая будто бы только упомянутым выше указанием Павла на Тарасия, как на своего преемника, Ирина действительно останавливает на нем свой выбор¹³⁴ и представляет его сенату. Лучшие (православные) люди сената (ὅσον ἔκκριτον τῆς ἱερᾶς συγκλήτου βουλῆς) соглашаются с императрицей, но остальные, наслышавшись „о святости отца и зная его прежде, как твердую и острую секиру, не признали общего выбора, не желая отказаться от господствовавшего давно учения..., Правда однако победила“, и избрание Тарасия состоялось¹³⁵. Уже только будто бы после избрания Ирина приказала явиться Тарасию и обратилась к нему с речью, в которой, сказав о том, что буря ереси теперь миновала, и что она с сыном готова рассеять сгустившийся мрак, императрица продолжала: „вот мы приглашаем тебя в качестве споборника, союзника и помощника в предстоящей борьбе, зная, что ты хорошо вооружен для защиты православной веры и можешь побороть нападения на нее боговдохновенным оружием. Не откажись от нашего предложения.... мы готовы помочь рукою и ногою и сдвинуть, по пословице, всякий камень, чтобы только найти искомое и достигнуть желаемого. Настало время – вновь соткать блестящую и многоцветную одежду церкви, которую разодрало неистовство ереси“¹³⁶ и т. д. По сообщению Игнатия Тарасий „как громом, был, поражен“ предложением царицы и отвечал ей указанием на трудность занятия кафедры при данном положении церкви: ересь потрясла ее до самых оснований (ξιέχροι ϑειμελίων ἐκύμανε), утишить разыгравшуюся бурю почти нет никакой возможности (ἀμήχανου καὶ πάσης ἔξω δυνάμεως); только один Бог может побороть то, что стало твердым обычаем и получило силу природы, (κρατυνϑεῖσαν ἀϑέσμως συνήϑειαν καὶ φύσεως ἰσχὺν λαβοῦσαν, т. е. ϑύελλαν). Указав императрице на прямую ее задачу – восстановить то, что уничтожила ересь, Тарасий кончил тем заявлением, что единственный путь к решению этой задачи есть созвание вселенского собора, так как и уничтожение икон было утверждено Каиафским собором (754 г.) ¹³⁷. Тарасий сказал только то, что думала сама Ирина и, разумеется, противиться его предложению она не могла, но ее согласия было не достаточно. Нужно было подготовлять общественное мнение к факту созвания собора; и вот императрица собирает в Машаврском дворце население столицы и просит Тарасия держать к нему речь, „потому что, поясняет Игнатий, армия упорно шла против, не соглашаясь на восстановление и почитание икон“¹³⁸. „Вынужденный приказанием власти“¹³⁹, Тарасий произнес свою речь к собранию. Она заслуживает буквальной передачи. „Хранители непорочной нашей христианской веры и ревнители славы Божией, верные императоры наши, имеющие попечение обо всем, что угодно Господу и что полезно нам христианам, ныне же особенно сильно озабоченные делами церковными, при обсуждении вопроса о назначении архиерея для этого царствующего города, на мне остановили свою благочестивую мысль и при казали уведомить меня о своем желании. Когда же я объявил, что не достоин этого и не делал им ни малейшей уступки, как не могущий поднять и нести это тяжелое бремя, то они приказали мне предстать пред ваше лицо, так как и вы разделяете это их желание. И так теперь вы, мужи, боящиеся Бога и всегда имеющие его в сердцах своих, называющиеся именем Христа, истинного Бога нашего, т. е. христианами, выслушайте краткую апологию от нашего смирения и ничтожества. Все, что я высказал уже в свою защиту благочестивым и православным императорам нашим, выскажу и пред лицом вашим. Мне страшно согласиться на такое избрание, я страшусь лица Божия, боюсь приступить к Нему так легко и не предусмотрительно. Если удостоившийся слышать глас Божий, имевший училищем небо, сделавшийся созерцателем рая, слышавший неизреченные глаголы и пронесший имя Божие пред Лицом народов и царей, божественный Ап. Павел в послании к Коринфянам говорил; „да не како другим проповедуя, сам неключим буду“ (1Кор. 9:27), – то как же я, вращающийся в мире, с мирянами сопричисленный, подвизающийся на императорской службе, так необдуманно и неосмотрительно могу взойти на высоту священства? Для моего ничтожества это будет страшною решимостью и дерзкою попыткой. – Но самая главная причина моего страха и моего отказа заключается в следующем. Смотрю я и вижу: основанная на камне – Христе, Боге нашем, церковь Его ныне рассекается и разрывается, и мы в одно время говорим так, в другое – иначе, а наши восточные единоверцы еще иначе; с ними согласны и христиане западные; и мы отчуждены от иных и других и постоянно (καϑεκτὴν)¹⁴⁰ анафематствуемся ими. Тяжелое наказание анафема: оно удаляет от Бога, изгоняет из царства небесного, увлекает во тьму кромешную. Законы и определения церковные не знают разногласий; но как свойственно им благочестиво исповедывать одно крещение и одну веру, также точно известно им одно лишь согласие во всяком церковном деле. Нет ничего, что было бы так приятно и благоугодно Богу, как то, чтобы мы были соединены и составляли одну кафолическую церковь, как это мы исповедуем в символе правой веры. Поэтому, братие, я прошу, – думаю, что и вы (сделаете тоже), имея страх Божий, – благочестивейших и православных императоров наших созвать вселенский собор; да будем во имя единого Бога – едино, во имя Троицы – соединены и единодушны, во имя единой главы нашей Христа – одним согласным, стройным телом; ради Св. Духа будем не друг против друга, а друг с другом; ради истины будем мудрствовать и говорить одно и тоже; да не будет между нами ни ссор, ни разногласий, и мир Божий, превосходящий всякий ум, оградит нас. Если, поборники православия, императоры наши прикажут исполнить мою правую просьбу, то и я соглашаюсь, и приказание их исполню, и ваше избрание принимаю с радостью. Если же – нет, то и я не могу этого сделать, чтобы не подвергнуться анафеме и не оказаться осужденным в день праведного Судии всех, где не могут защитить меня ни цари, ни правители, ни народ. И какой угодно вам, братие, такой и дайте ответ на мою апологию, или, лучше сказать, но мою просьбу“¹⁴¹.

В этой апологии легко заметить две особенности: Тарасий говорит чрезвычайно осторожно и ни единым словом не выдает своего предрасположения в пользу иконопочитания; он не сказал ничего о незаконности определений собора 754 г. и, если требует созвания вселенского собора, то единственным мотивом этого требования выставляет необходимость единения с прочими православными церквами: он не трогает больного места иконоборцев, которые, как сейчас увидим, участвовали в собрании, и если не подает, то и не отнимает у них смело и резко надежды на исход дела в их пользу. Этот прием был в высшей степени целесообразен: он успокаивал возбужденные нервы иконоборческой, партии, несколько усыплял ее предусмотрительность и тем ослаблял ее решимость упорно сопротивляться созванию нового собора. Оглядываясь назад, еще можно было иконоборцам думать и мечтать, что новое собрание епископов большинством голосов постановит тоже, что оно единогласно постановило в 754 г. – Поставление в связь своего согласия на занятие кафедры с созванием собора можно также признать хорошо рассчитанным приемом со стороны Тарасия. Как мы видели, на выборах в пользу его высказалось большинство, хотя, может быть, не значительное. Естественно было ожидать, что это же большинство выскажется в пользу своего избранника и при обсуждении вопроса о новом соборе. – Может быть, не ненамеренно сослался Тарасий на боязнь анафематствования и суда Божия: он указывал тем, что и всякий на его месте должен поступить также, так что если бы собрание отказало ему в согласии на созвание нового собора, то оно не только устранило бы Тарасия, но поставило бы себя в невозможность найти и вообще кандидата на столичную кафедру. – На благоприятное решение дилеммы, предложенной Тарасием, могли влиять также и личные качества его, которые сказались потом в его замечательной деятельности в сане патриарха. – Как бы то ни было, многие с одобрением слушали речь Тарасия и согласились на созвание собора¹⁴².

Вместе с тем однако в собрании оказалось „несколько безумцев“ (τινὲς ὀλίγοι τῶν ἀφρόνων) иконоборческой партии, которые стали возражать против предложения Тарасия на том основании, что собор был уже созван и то, что нужно было, постановил. Как велико было число возражавших, сказать трудно¹⁴³. Во всяком случае их было не „немного“, потому что Тарасий нашелся снова обратиться к народу и заявить, что „иконы низверг господин император Лев, и когда составился собор, то нашел их уже низверженными; а так как они низвержены императорскою рукою, то подлежит переисследованию вопрос, на каком основании (ὅτι) дерзнули самовольно уничтожить древний обычай, преданный церковью. Притом истина Божия не связана“¹⁴⁴. – 25 декабря 784-го года Тарасий, наконец, был посвящен в патриарха столицы и тотчас же стал подготовлять сознание нового собора. Собор этот, чтобы достигнуть своей цели, должен был иметь на своей стороне какие-либо бесспорные преимущества пред собором 754 г. Слабая сторона последнего заключалась в том, что на нем не было представителей от папы и от восточных патриархов. Это хорошо понимал и Тарасий, который как мы видели, в своей апологии особенно жаловался на отсутствие единения с другими церквами, и Ирина, и все православные¹⁴⁵. Отсюда первым делом нового патриарха было привлечь к участию в соборе папу Адриана и восточных иерархов. Вероятно, в начале же 785-го года Тарасий отправил к первому пресвитера Льва с посланием, в котором извещал о своем рукоположении, излагал исповедание веры и высказывал свои взгляды на иконы¹⁴⁶. В тоже время Ирина с своей стороны просила Адриана или самому прибыть на собор им прислать своих уполномоченных¹⁴⁷. Ответ Адриана Тарасию не заключает в себе ничего достойного внимания, кроме того только, что знакомит с содержанием затерянного послания Тарасия и заключает в себе обещание признать хиротонию последнего только под условием, если он „с особенным усердием, старанием и особенною преданностью вере“ будет содействовать восстановлению иконопочитания¹⁴⁸. Много интереснее ответ Ирине: папа, очевидно, сознает все выгоды своего положения и пользуется случаем, чтобы вознаградить все потери, понесенные Римом при императорах иконоборцах, и поставить на вид величие и непогрешимость апостольского престола¹⁴⁹. Тон всего послания чрезвычайно высокий: папа постоянно выдвигает излюбленную в Риме мысль, что кафедра римская основана князем апостолов; опираясь на нее, он главную заслугу императрицы готов видеть особенно (μάλιστα) в том, если она будет „с любовию принимать определения церкви блаженного Петра“. Изложив далее эти „определения“, или свои взгляды на иконопочитание, Адриан переходит к положению дел на Востоке и настаивает „прежде всего (im primis) предать проклятию, в присутствии его послов, лжесобор, который без ведома апостольского престола, незаконно, безрассудно и нечестиво собирался по вопросу о святых иконах“. Затем рекомендуя своих легатов, он как бы в награду за свою услугу требует возвращения его кафедре доходов и прав, отнятых у нее Львом Исавром. Это требование существенно затрагивало юрисдикцию столичного патриарха; но еще бестактнее и много обиднее для Тарасия было следующее заявление папы: „кафедра св. Петра, пользуясь первенством во всей вселенной, предназначена быть главою всех церквей. И блаженный Апостол Петр как лично управлял церковью по заповеди Божией, так и в лице своих преемников (subsequenter aut subsequens) сохранял и сохраняет первенство. Эту заповедь о вселенской церкви нельзя относить ни к какой другой кафедре, кроме первой, которая своею властию утверждает всякий собор и охраняет постоянным надзором (contimeata moderatione). Мы сильно удивлены, что в ваших императорских указах о патриархе столицы Тарасии он называется вселенским. Мы не знаем, написано ли это по неведению или по любви к ереси и схизме нечестивых, но только мы просим ваше величество, чтобы он никогда не именовался вселенским, потому что это противно требованиям святых канонов и определениям отеческого предания. Стоящий на втором месте не имеет права присвоить это имя помимо утверждения со стороны нашей святой и апостольской церкви. Поэтому если он называется вселенским и возносится над святою Римскою церковью, которая есть глава всех церквей, то выказывает себя отступником от святых соборов и еретиком: если он вселенский, то тем самым он присваивают себе первенство церкви нашей кафедры, что, конечно, странно в глазах всех верных христиан: во всей вселенной самим Искупителем мира первенство и власть предоставлены блаженному апостолу Петру, и чрез этого апостола, которому преемствуем мы неискусные, святая кафолическая и апостольская римская церковь до сих пор сохраняла и будет во веки сохранять первенство и силу власти. Поэтому, если кто будет называть его вселенским или даст на то согласие, тот пусть знает, что он чужд православной веры и есть отступник от нашей святой кафолической и апостольской церкви“. Далее Адриан кстати уже высказывает сетование по поводу того, что Тарасий возведен в патриарха из мирского звания (см. выше), повторяет свою просьбу о восстановлении икон, вероятно, в виде намека рассказывает о щедрости Карла великого в отношении к Римской церкви. – Послание датировано 27-м октября 785-го года и доставлено в Константинополь экономом Петром и Петром, игуменом обители св. Саввы в Риме¹⁵⁰.

Легко понять положение Тарасия, когда он прочитал внушения папы. Кроме того, что эти внушения и требования были обидны сами по себе, они должны были испортить все дело, для которого хлопотал Тарасий. Оба послания, как рекомендация легатов и как изложение взглядов папы на иконопочитание, конечно, предназначались для прочтения на соборе. Совершенно ясно, что Тарасий, который и без того должен был чувствовать себя не совсем смело, как недавний мирянин, был бы окончательно скомпрометирован в качестве председателя собора направленными против него выходками Адриана. Адриан, сам того не желая, мог сыграть в руку иконоборцам¹⁵¹. Тарасий естественно должен был принять меры к ограждению своей личности и своих интересов. Не читать на соборе посланий Адриана было нельзя; оставалось одно средство: при соборном чтении выпустить места, компрометирующие патриарха, что и было сделано: почти половина послания к Ирине с того места, где папа, кончая речь об иконопочитании, переходит к требованиям и внушениям, не была переведена на греческий язык, не была читана пред собором и дошла до нас только на латинском языке¹⁵². Любопытно, что пропущены были не только сетования Адриана по поводу наименования Тарасия вселенским и избрания его из мирян, но также и просьба возвратить ему церковную власть в Иллирии, Калабрии и Сицилии. Вероятно, благодаря настоянию Тарасия, Ирина никогда не исполнила этой просьбы¹⁵³.

Послание папы к самому Тарасию в существующих изданиях в греческом переводе гораздо мягче послания к Ирине. Это обстоятельство уже одно само по себе вызывает недоумение: почему Адриан, очевидно, недовольный Тарасием, высказывается против него только в послании к царице, хотя это всего лучше ему было сделать в послании к самому патриарху? Для устранения этого недоумения приходится предположить, что издаваемый теперь греческий текст послания к Тарасию есть не только перевод, а вместе и сокращение его путем пропуска мест, неблагоприятных для Тарасия. Это предположение подтверждает Анастасий библиотекарь, в свое время уверявший, что в Римском архиве хранился подлинник послания с большими добавлениями против перевода¹⁵⁴.

Таким образом опасность от чтения посланий Адриана на соборе была устранена, но едвали можно думать, что это устранение досталось Тарасию легко. Во всяком случае он не мог сделать пропусков в посланиях неожиданно для легатов: последние могли бы опротестовать их и тем положить пред собором пятно на личность патриарха. Вероятно, не мало пришлось убеждать и уговаривать их согласиться на уступку.

Гораздо легче обошлись Тарасию сношения с иерархами восточными, хотя эти сношения почти не привели к желаемым результатам. Главною целью сношений и в данном случае было получить от патриархов „грамоты, которые должны были быть прочитаны на соборе при всех, чтобы чрез это достигнуть присоединения отсеченных членов“¹⁵⁵. Тарасий отправил двух легатов с посланием, которое содержит краткий символ веры, анафематствование ересей и просьбу к патриархам прислать по два представителя на собор¹⁵⁶. Но легатам не суждено было добраться до места своего назначения. Может быть, в Палестине¹⁵⁷ они были встречены монахами¹⁵⁸, которые „рассудили удержать посланных и воспрепятствовать встречи их с теми людьми, к которым они были посланы; привели их к себе и увещевали их не вводить смут или междоусобной вражды в успокоенные и благодатию Божию умиротворенные церкви и в народ, тяжело удрученный игом рабства и угнетенный невыносимыми притеснениями (со стороны Арабов-магометан)¹⁵⁹. Посланные с прискорбием (δοσαναχετοῦντες) отвечали, что они на то и посланы, чтобы.... довести до конца намерение святейшего патриарха и благочестивых императоров, что иначе они не знают, как им предстать пред лицо их пославших, не принеся им никакой надежды“. Чтобы вывести из затруднения послов, монахи предложили им взамен представителей от патриархов взять с собою бывших синкелов антиохийского и александрийского патриархов Иоанна и Фому, как лиц, „которые точно знают единомысленное и единогласное православие трех апостольских престолов“ и которые могут поэтому на соборе дать „полное изображение желаний и мыслей тех, кои не могут ни принять послания, ни отвечать на него“. Так как Иоанн и Фома по самому существу дела могли говорить на соборе только за патриархов антиохийского и александрийского, то для подтверждения того, что и иерусалимский патриарх мыслил одинаково с ними, синкелам была вручена копия с послания бывшего иерусалимского патриарха Феодора к бывшим патриархам – александрийскому – Косьме и антиохийскому Феодору¹⁶⁰, которое, судя по содержанию (символ веры, согласие с 6-ю соборами, сообразно обстоятельствам времени, изложение православных взглядов на иконопочитание), представляло собою обычную грамоту, уведомлявшую о занятии им иерусалимской кафедры. Чтобы „отсутствие святейших патриархов трех апостольских престолов не показалось прискорбным“ (ἀπεχϑὴς ἀπολειψις) Тарасию, монахи в послании своем утешают его ссылкой на 6-й вселенский собор: на котором не было ни одного из епископствовавших в то время в странах, находящихся под властию нечестивых владык; и однако это не подало никакого повода к предубеждению против святого собора и от этого не произошло никакого препятствия к провозглашению правого учения веры, особенно когда изъявил согласие на этот собор папа римский, участвовавший на нем в лице своих апокриссиариев¹⁶¹. – Тарасию ничего не оставалось делать, как удовольствоваться и тем, что он получил в ответ на свое приглашение с Востока. Таким образом попытка его дать прочный перевес своему собору пред собором 754 г. с этой стороны потерпела почти неудачу: юридически Иоанн и Фома не имели права называться представителями восточных патриархов¹⁶². Послание к Тарасию от монахов, ими привезенное, также не могло быть важным документом. И однако его необходимо было выдвинуть на соборе и придать ему вес: иначе все здание, которое возводил Тарасий, утверждалось бы на шатком основании: все преимущество подготовляемого им собора пред собором 754 г. опиралось бы только на одно послание Адриана. Кажется, эта крайняя нужда заставила письмо от монахов предложить на соборе, как πανίερα γράμματα τῶν τῆς ἀνατολῆς ὁσιωτάτων ἀρχιερέων¹⁶³.

Иоанн и Фома прибыли в Константинополь почти одновременно с папскими легатами, т. е., вероятно, в самом конце 785-го года¹⁶⁴. Только теперь, подготовив главную опору для своей деятельности сношениями с другими церквами, Тарасий и Ирина могли приступить к созванию епископов империи. Этим объясняется, почему собор мог открыть свои заседания только спустя более семи месяцев по прибытии папских легатов и восточных представителей, именно в первых числах августа 786-го года¹⁶⁵.

Пока шли сношения с восточными патриархами и папой и пока собирались епископы в столицу, Тарасий не мог пребывать в ожидательном бездействии. Пред ним стояла трудная задача руководителя заседаний готовившегося собора. Искусная аргументация, выдвинутая собором 754 г. против иконопочитания должна была потребовать не мало времени и труда для ее опровержения. Трудность положения Тарасия осложнялась тем, что, как мы видели, литературная защита иконопочитания до сих пор почти отсутствовала. А если какие приемы этой защиты и были в ходу то после 754-го года, когда полемика иконоборцев обогатилась многими новыми возражениями, они оказывались совершенно недостаточными. Отсюда Тарасию необходимо было много прочитать из Св. Писания, из творений св. отцов, о многом подумать, собрать и приготовить кодексы, выдержки из которых должны были быть читаны на соборе, привести весь этот материал в систему и создать отчетливую программу соборных заседаний. Игнатий глухо указывает на эту тяжелую работу нового патриарха, – полное понятие о которой дают только акты 7 всел. собора в их целом, – заметкой о его „трудах над доказательствами из божественного Писания и отеческих творений“¹⁶⁶. Кажется, на эту же свою подготовительную работу ссылается и сам Тарасий при одном случае уже на соборе, говоря, что он сам „исследовал и познал истину (иконопочитания на основании умозаключений, доказательств и святоотеческого учения“¹⁶⁷.

В то время, как Тарасий готовился к предстоящему собору, настроение населения столицы складывалось так, что обещало разрушить все его планы. Между съехавшимися по приглашению императрицы епископами, естественно предчувствовавшими, чем должен был кончиться новый собор, оказалось не мало таких, которые решились во что бы то ни стало помешать выполнению намерения нового правительства и патриарха. Помимо того, что иконоборческие воззрения некоторых из подобных епископов могли быть тверды и искренни, действовать против нового собора их естественно вынуждало чувство самосохранения: при восстановления иконопочитания они могли ожидать отрешения от епископий, соборного суда над собою и в лучшем случае, – в случае прощения, – должны были (оказаться в крайне фальшивом и неловком положении. Последнее особенно приложимо к тем епископам, которые участвовали на соборе 754 г. Их если и не было теперь много, то едва ли однако уцелело только три, которых мы видим пред судом собора¹⁶⁸, – Григорий Неокесарийский, Феодор Мирский и Феодосий Амморийский. Недовольные предстоявшим переворотом, епископы устраивали „тайные сходки и строили ковы“¹⁶⁹ против нового собора. При том настроении общества, которое было создано усилиями иконоборческих императоров, легко понять, что возбуждающая пропаганда недовольных епископов находила благоприятную почву в столичном населении и естественно подготовила взрыв народного неудовольствия против нового правительства. Обеспокоенный Тарасий вынужден был поставить на вид епископам, что за свое поведение они могут подвергнуться низложению, так как распоряжаются в чужой области. Угроза подействовала: сходки прекратились¹⁷⁰, но результаты пропаганды остались. Накануне дня, когда было назначено открытие собора, в столице стали смело раздаваться голоса, угрожавшие не допустить этого открытия¹⁷¹. Но „благородный Тарасий не испугался этого“¹⁷², и на следующий день в храме св. Апостолов¹⁷³ началось заседание.

Как бы в ответ на естественное возражение иконоборцев, что новый собор излишен, так как вопрос, который он должен был обсуждать, уже решен в 754 году, заседание было предварено чтением соборных определений о том, что вселенский собор никогда не должен быть созываем без согласия прочих святейших патриархов¹⁷⁴. Ценность и авторитет определения 754 г. после этого падали сами собою. Присутствовавшие иконоборческие епископы естественно попытались ослабить силу сделанного заявления; самым действительным и подходящим средством для этого в их руках могло быть, как справедливо догадывается Папарригопуло, указание на то, что и новый собор не совсем удовлетворяет выставленному требованию, что Иоанн и Фома не имели права быть представителями восточных патриархов и что легаты папы были только его личными послами, а не уполномоченными от епископов Запада¹⁷⁵. Прения на этом и прекратились, потому что пред храмом собралась многочисленная толпа, во главе которой находились солдаты лейб-гвардии и прочих отрядов, „подосланные своими начальниками и обученные злым учителем“ (Константином Копронимом), – ломившаяся в двери (τάς πὺλος ἀράσσοντες) и кричавшая, что она не допустит отмену постановленного об иконах при Константине Копрониме и что, если отвергнут созванный им собор, то она кровью епископов окрасит землю. Православным участникам заседания грозила действительная и серьезная опасность¹⁷⁶. Продолжать заседание при таких обстоятельствах было излишне и Ирина, следившая с сыном за собором с хор¹⁷⁷, приказала православным разойтись. Тарасий нисколько не смутился происшедшими беспорядками и в том же храме, по выходе иконоборческих епископов, стал совершать литургию¹⁷⁸. Иконоборцы торжествовали: епископы их вышли из храма с криком: „мы победили¹⁷⁹, подразумевая, может быть, свои возражения против того, чтобы новый собор имел право называться вселенским. Волнение среди иконоборцев улеглось не скоро: возбуждаемые епископами, они продолжали шуметь и превозносить собор 754 г., пока голод не заставил их разойтись¹⁸⁰.

Впечатление от происшедшего столкновения было чрезвычайно сильно: православным казалось, что их планы должны окончательно рушиться¹⁸¹. Что мысль о соборе пока была совершенно оставлена, видно из того, что епископы империи разъехались и папские легаты отправились домой¹⁸². Относительно Ирины и Тарасия дело могло пойти и далее: иконоборцы после сделанной попытки восстановления иконопочитания могли считать себя в безопасности только под условием устранения с дороги главных деятелей этой попытки, т. е. царицы и патриарха. Это было конечно, ясно и Ирине, на что делает намек Игнатий¹⁸³. Таким образом царица и Тарасий должны были теперь напрячь свои силы для борьбы не только за дело православия, но и за свое положение. При таких обстоятельствах Ирина решилась на крайнюю меру: в сентябре–октябре 786-го года она послала преданного ей евнуха Ставракия на европейские границы с целью привести стоявшие там легионы, а с столичными войсками отправилась в Азию, распустив ложный слух о нашествии арабов. В Феме Фракийской последним было сказано, что в них более не нуждаются, и предложено разойтись по домам. Семейства солдат также были высланы из Константинополя на места родины. Между тем европейские пограничные легионы заняли столицу. Помимо того, что войска эти не испытали на себе прямого влияния иконоборческих императоров, за преданность их православию Ирине ручалось и то, что они набраны были в европейских провинциях империи, где иконоборчество никогда не находило такого приема, какой оно нашло в Азиатских провинциях¹⁸⁴.

Вероятно, уже после удаления войск, Ирина нашла возможным обратиться к главным деятелям бывшего мятежа – иконоборческим епископам. По видимому, многие из них оставались в столице после того, как собор был объявлен распущенным. Им приказано было оставить Константинополь. Так как они не думали приносить раскаяния, то их лишали кафедр. Результаты этой меры были чрезвычайно плачевны: озлобленные епископы примкнули к секте Павликиан, усилили ее ряды и энергию, чрез это впоследствии вызвали правительственное преследование секты и некоторые из них сделались жертвами этого преследования¹⁸⁵. Как велико было число таких епископов, неизвестно. Во всяком случае самый беспокойный и опасный элемент иконоборческой партии был теперь, если не устранен совершенно, то сильно ослаблен. Однако и при таком благоприятном повороте обстоятельств Тарасий и Ирина не нашли возможным возвратиться немедленно к осуществлению своих планов. Войска, как мы видели, были удалены из столицы в сентябре–октябре 786 г., между тем вторичное приглашение явиться на собор было разослано епископам только в мае следующего года¹⁸⁶. Объяснение такого промедления следует искать в большей осторожности, которой научил царицу и патриарха мятеж 786 г., в желании подготовить лучше население столицы к перевороту. Хотя во главе толпы, произведшей возмущение, стояли войска, но было бы ошибочно думать, что вся она состояла только из солдат. Вероятно не без причины Ирина жаловалась папе Адриану, что ее предшественники все население столицы соблазнили и привлекли на свою сторону¹⁸⁷.

Необходимость ослабить влияние иконоборческой пропаганды на общество естественно ближе всего касалась патриарха, и он действительно все время между соборами употребил на энергическую проповедь и защиту иконопочитания с церковной кафедры¹⁸⁸. Хорошо понимая, что полемика с иконоборчеством в форме слова при богослужении хотя и легче, но зато малоплоднее, Тарасий старался эту полемику дополнить живыми беседами, предлагал стойким иконоборцам высказывать свои недоумения и посильно решал их. Действие такого поведения патриарха в связи с обаянием его личности не замедлило сказаться; ряды убежденных иконоборцев редели¹⁸⁹.

Впрочем от деятельности в несколько месяцев трудно было ожидать, чтобы она значительно охладила иконоборческие симпатии населения столицы, которые прививались постоянно и искусно в предыдущие почти пятьдесят лет. Опасность повторения случая в августе 786-го года, хотя-бы и в меньших размерах, заставила Ирину и Тарасия местом нового собора назначить не Константинополь, а Никею. То обстоятельство, что на соборе присутствовали Петрона, начальник лейб-гвардии (κόμης βαβιλικοῦ ὀψικίου), и Иоанн, военный министр (λογοϑέτης τοῦ στρατιωτικαῦ λογοϑεσίου)¹⁹⁰, – дает некоторое основание догадке Папарригопуло, что в предупреждение каких бы то ни было беспорядков в Никее и около нее были расположены войска, состоявшие из недавно введенных в столицу легионов¹⁹¹.

Папские легаты, отправившиеся домой и уже прибывшие в Сицилию, были возвращены в Константинополь¹⁹². – Представители восточных патриархов Иоанн и Фома, повидимому, не покидали столицы. – Точно определить число собравшихся епископов империи трудно. Обыкновенно оно обозначается круглой цифрой 350¹⁹³, но в действительности, кажется, было несколько менее¹⁹⁴, хотя некоторые утверждают, что оно колебалось между цифрами 330 и 367¹⁹⁵. –Характерною особенностью состава собора в данном случае было между прочим значительное количество представителей вакантных кафедр – более 20-ти человек¹⁹⁶. Может быть, большинство этих представителей было от кафедр, епископы которых пострадали за беспорядки 786-го года. Самое положение их было чрезвычайно благоприятно для осуществления планов Ирины и Тарасия: желание епископства естественно должно было заставлять их энергичнее поддерживать сторону православных. Относительно прочих епископов собора сказать что-либо определенное трудно. Много ли из них было таких, которые в 786 г. держали сторону иконоборцев, кроме упоминаемых в актах в качестве подсудимых, неизвестно. Только судя потому, что многие из них впоследствии при Льве Армянине снова перешли на сторону иконоборцев, можно думать, что это были люди, „колебавшиеся умом“, которые именно поэтому могли легко ужиться со всякими переменами.

Заседания собора открылись 24-го сентября 787-го года¹⁹⁷. Последнее из них имело место в столице 21-го октября¹⁹⁸.

Если принять во внимание всю сложность обсуждавшихся на соборе вопросов, то месячный срок не может не казаться для этого обсуждения очень малым. Причина скорости хода дел на соборе состояла в том, что, как уже выше замечено, программа заседаний была в подробностях разработана Тарасием еще в 786-м году: весь разнообразный и сложный аппарат аргументации за иконопочитание и полемики с иконоборчеством был заготовлен прежде. Такое впечатление производит почти каждая страница актов. Случайные вставки в программу свидетельств легко заметить по особому всякий раз способу, как они делались¹⁹⁹.

В виду сказанного акты 7-го собора представляют богатейший материал для характеристики воззрений и стремлений Тарасия. Особенно важны в этом отношении первые три деяния. Твердо высказанные здесь взгляды Тарасия приходят в столкновение с требованиями и желаниями монашества, – столкновение, которому суждено было разыграться в продолжительную, упорную и ожесточенную борьбу между высшей иерархией и монашеством. Для ясности нашей последующей речи вставим здесь несколько слов о положении последнего на соборе.

Присутствие монахов на соборе было естественно и необходимо по различным причинам. Мы видели, что императоры–иконоборцы едвали менее, если не более, преследовали монахов, чем иконопочитание. Справедливость требует сказать, что монахи были единственной средой, большая часть которой держалась стойко во время гонений. Эта стойкость при готовившейся ее перемене и давала им больше прав на обсуждение вопроса об иконопочитании, чем кому бы то ни было, хотя практика бывших вселенских соборов не представляла для этого примеров. Лично Тарасий против участия иноков на соборе не мог иметь ничего; совсем напротив: так как среди епископов большинство „колебалось умом“, то Тарасию было очень важно иметь твердую опору в лице горячих иконопочитателей–монахов. Тарасий первый постарался ходатайствовать пред епископами о предоставлении им права голоса в соборных совещаниях²⁰⁰. – Монахи широко воспользовались данным им позволением: на собор явилось более 130 игуменов и их представителей²⁰¹ и множество рядовых иноков²⁰². – Но если для Тарасия присутствие их на соборе было с одной стороны желательно, то с другой они выдвинули не мало затруднений для осуществления его программы соборных заседаний.

Монахи отправлялись на собор, ζήλῳ τῆς ἐκκλησιαστικῆς ϑεσμοσιάς κινούμενοι²⁰³. Легко понять, на что по преимуществу должна была направиться эта ревность во время собора. Им, конечно, хорошо было известно, в каком направлении будет идти обсуждение и решение вопроса об иконопочитании. Следовательно, ревность их в этом отношении приложения иметь не могла. Она могла сказаться только при определении собором своих отношений к лицам иконоборческой партии, притом сказаться способом, нежелательным для Тарасия, и действительно сказалась. Причина этого понятна из сказанного выше о преследованиях монашества со стороны иконоборческих императоров: ревность его имела своим источником столько же оскорбление религиозного чувства, сколько усиленное поругание всего монашеского чина в недавнем прошлом.

Собор открылся краткою речью Тарасия и чтением грамоты императрицы к отцам собора. Сказав о мятеже 786 г., Тарасий задачу нового собора указывает в том, чтобы „вырвать с корнем всякое нововведение, всякие козни (наветы) и клеветы²⁰⁴. Из такого определения задачи собора весьма логично вытекало поставленное им первое требование подвергнуть суду иконоборческих епископов, искавших прощения собора. Это требование, по мнению Папарригопуло, – яснейшее доказательство того, что ход соборных заседаний направлялся не существом дела, а по желаниям Тарасия: деяние 1-е и 3-е, представляющие суд над иконоборческими епископами, должны бы естественно иметь место если не в самом конце собора, то, по крайней мере, после теперешнего 5-го деяния, когда были сгруппированы и прочитаны все свидетельства в пользу иконопочитания²⁰⁵. Но в оправдание Тарасия говорит тот факт, что судимые епископы, очевидно, еще до собора признали себя виновными и искали не диспута, а только прощения.

Грамота к отцам собора Ирины в пространной форме проводит собственно одну только мысль, нужную императрице и чрезвычайно важную для дела. Указав на то, что на соборе присутствуют все патриархи в лице своих местоблюстителей, императрица добавляет: „таков закон относительно соборов и закон этот существует искони во всей вселенской церкви“. Присутствие представителей от патриархов – неоспоримое преимущество собора 787 г. пред собором 754 г., и Ирина хочет прежде всего воспользоваться этим преимуществом и повелевает чтение посланий патриархов поставить во главу обсуждения вопроса об иконопочитании²⁰⁶. Судя по сказанному выше, нужно думать, что это приказание императрицы было вместе желанием и Тарасия и составляло один из параграфов его же программы соборных заседаний.

Иконоборческие епископы, о котором собор должен был произнести свой приговор, числом 11 разделены были на три разряда: в первом было три епископа (Василий Анкирский, Феодор Мирский (в Ликии) и Феодосий Амморийский), во втором семь (Ипатий Никейский, Лев Родосский, Григорий Писсинунтский, Лев Иконийский, Георгий Писидийский, Николай Иерапольский и Лев Карпатский) и в третьем один (Григорий Неокесарийский). Принятие в церковь трех первых произошло быстро: они прочитали свои исповедания и вызвали одобрение отцов собора²⁰⁷. Вина их заключалась не в том, только, что они держались иконоборческих идей, а в том, что они присутствовали на соборе 754-го года и подписями скрепили свое отречение от православия²⁰⁸.

По скорости принятия названных епископов отнюдь однако не следует заключать, что все присутствовавшие на соборе члены отнеслись к нему вполне сочувственно. Во время рассмотрения провинностей семи епископов второго разряда вдруг оказалось, что „некоторые монахи покинули собор“. Савва, игумен Студийский, спросил: „что с ними делать?“ Тарасий отвечал: „мы предложим им увещание из прочитанных правил (а все эти прочитанные правила, как сейчас увидим, разрешали принятие покаявшихся еретиков в церковь). Однако почему же они не возражали этому святому собору?“ Савва заметил: „не знаю, но они отделились“²⁰⁹. – Тарасий таким образом с первого же шага своей деятельности становился между двумя непримиримыми требованиями, из которых одно – строгость в отношении к бывшим иконоборцам – предъявлялось монахами, а другое – снисходительность в отношении к ним – подсказывалось патриарху его личным характером и крайними нуждами времени. Лишить всех одиннадцать епископов кафедр, как того хотели монахи (сейчас ниже), значило – сделать порядочную прибавку к тому количеству епископов, которое уже было лишено кафедр и, как мы видели, примкнуло для более успешной борьбы с переворотом к секте Павликиан, – и произвести озлобление во многих из тех епископов, которые присутствовали на соборе и которые, как увидим ниже, имели не совсем неуязвимое со стороны партии строгих прошлое. Словом, пойти на уступки требованиям монахов значило вновь создать сильную иконоборческую епископскую партию, способную погубить или, по крайней мере затормозить дело восстановления иконопочитания. И Тарасий не пошел на эти уступки.

Семь епископов второго разряда были встречены собором уже не столь благосклонно, как три первые. Если последние могли с надеждою на доверие собора в оправдание ссылаться на „свое крайнее невежество, леность и умственное нерадение“²¹⁰, то в устах первых такие объяснения были слабы. Первое обращение к ним Тарасия звучит некоторым, очень естественным и понятным, раздражением: „не знаю, на каком основании вы устраивали тайные совещания не во имя Господа и составляли собрания не во имя Духа Святого; в недавнее время вы сходились скрытно и тайно, замышляя ниспровергнуть истину. Если вы поступали по неведению, то покажите причину этого неведения; а если – в силу ложного убеждения, то объявите во всеуслышание это убеждение“²¹¹. Почти все обвиняемые заявили, что, худое учение они получили от худых учителей“²¹². Тарасий сильно ослабил это заявление вопросом: „какое же основание имели епископы обратиться к истине?“ Приведенные в ответ ссылки епископов жалки и невольно заставляют подозревать, что вовсе не изучение вопроса заставило их искать прощения собора²¹³. – Собор встретил объяснения и оправдания этих подсудимых с недоумением. Иоанн, представитель антиохийского патриарха, указал Тарасию, что „многие настойчиво спрашивают (παρὰ πολλῶν διαϑρνλλεῖται), как нужно принимать приходящих от ереси“, и просят на основании книг решить этот вопрос. Кто эти „многие“, видно из ответа Тарасия, который разделяет просителей на „боголюбезнейших мужей, местоблюстителей и святейших епископов“²¹⁴. Под первыми, очевидно, разумеются монахи; это подтверждается и всем дальнейшим ходом обсуждения вопроса о принятии обратившихся от ереси. Тарасий предвидел эту просьбу и был готов к ее удовлетворению: по крайней мере, все нужные книги оказались под рукою; притом свидетельства из них читались с таким характером, который дает понять о предварительной работе над их подбором 52-е правило апостольское, требующее принятия в церковь вообще обращающихся от ереси, не встретило никаких возражений для приложения его к данному случаю, но оно было слишком неопределенно и не затрагивало прямо того, о чем шло дело. Чтение 8-го правила 1-го вселенского собора указывает ясно, чего хотел Тарасий; оно же заставило высказаться и монахов. Правило говорит, что клирики, рукоположенные кафарами, после письменного удостоверения в непринадлежности к этой секте, должны быть оставляемы на их должностях. Применение правила к обсуждавшемуся случаю встретило два возражения, которые дают понять, что монахи и немногие епископы, их поддерживавшие, принимали подсудимых в церковь, но хотели лишить их кафедр, а Тарасий был за полное прощение. Первое возражение состояло в том, что правило касается только кафаров, которые, как известно, были раскольники, и не еретики, – а второе – в том, что клирики, которых имеет в виду правило, были только рукоположены кафарами, но не принадлежали к секте. Можно признать, что на этот раз Тарасий потерпел поражение. На помощь ему пришли сановники и потребовали принятия покаявшихся епископов в их степенях. Но этой мерой благоразумно не захотел воспользоваться сам патриарх: иноки все могли бы оставить собор и осложнить и без того затруднительное положение Тарасия. – Далее было прочитано 3-е правило Ефесского собора. На замечание патриарха: „это правило ясно и касается исследуемого вопроса“, собор отвечал полным молчанием. Это и понятно: верна только первая половина замечания Тарасия о правиле, но не вторая²¹⁵. – Гораздо удачнее были приведены места из сочинений Василия великого и Кирилла Александрийского. Последний особенно хорошо выражает взгляды, которых держался Тарасий. В послании к Геннадию он поясняет принцип, которым необходимо руководиться в отношении к провинившимся, прекрасным сравнением: „как мореплаватели во время сильной бури, угрожающей кораблю, нечто выбрасывают, чтобы спасти остальное; так и мы в тех случаях, когда нет возможности соблюдать полную строгость, оставляем иное без внимания, чтобы не потерять всего“²¹⁶. Прочитанные места несомненно оправдывали взгляды Тарасия. Тогда выступили опять монахи и потребовали чтения послания Афанасия великого к Руфиниану. Не имея возможности ослабить значение мест, подобранных Тарасием, путем критики их содержания, они хотят достигнуть той же цели путем противопоставления авторитетам авторитета же. Читать названное послание, очевидно, не входило в планы Тарасия: отсюда книга не оказалась на соборе. Важнейшая часть читаемого места из послания Афанасия имеет следующее содержание: Афанасий говорит, что на соборах в Александрии, Греции, Испании и Галлии „признано было за лучшее падших защитников злочестия прощать, если покаются, но не давать им места в клире, – тех же, которые не были виновниками нечестия, а были увлечены нуждою и насилием, – как прощать, так и оставлять в клире“²¹⁷. Легко видеть, как будут объяснять это место монахи и Тарасий: первая половина места была благоприятна для первых, и они действительно обобщают ее и заявляют, что Афанасий „определяет принимать обращающихся от ереси к раскаянию, но не допускать их к священнодействию“. Тарасий в ответ справедливо поставляет на вид, что Афанасий не допускал на священные степени только начальников, или виновников ересей, а не увлеченных насильно. Это разграничение было признано правильным, но в приложении к обсуждавшемуся случаю оно имело одну слабую сторону, которою не замедлили воспользоваться монахи. Сила разграничения, сделанного патриархом, опиралась на подразумеваемое положение, что подсудимые епископы были увлечены в ересь или потерпели насилие. Монахи предложили спросить их об этом; епископы отвечали отрицательно и тем поставили в затруднительное положение патриарха. Представленное ими оправдание: „родившись в этой ереси, мы в ней воспитаны и возросли“, в существе дела ровнялось по силе указания на увлечение, но юридически оно было уязвимо и могло подать повод к возражениям со стороны монахов– и действительно подало, как сейчас увидим. – Решение вопроса подвигалось уже к концу и притом в направлении, желательном для Тарасия, как некоторые епископы, солидарные с монахами, выдвинули новое затруднение: возбудили вопрос, как смотреть па иконоборцев? Сравнивать ли их с Новацианами и Арианами, к которым относились прочитанные правила, или же новая ересь опаснее тех? Иоанн, местоблюститель Антиохийский, человек простой и неученый“, по его собственному признанию²¹⁸ высказался в последнем смысле. Вывод из этого был ясен: подсудимые епископы имели менее прав на снисхождение, чем те, которых имели в виду прочитанные на соборе места. Тарасий отклонил этот вывод замечанием, что „погрешить относительно догматов в малом или в великом – все равно“, и считал вопрос о принятии епископов с этой стороны достаточно разъясненным. Но некоторые потребовали дальнейшего чтения свидетельств. Были представлены очень удачно три случая прощения и оставления в клире со стороны соборов лиц, „запятнавших себя скверною еретического общения“. Тарасий снова заметил, что примеров, „научающих принимать обращающихся от ереси“, приведено достаточно. Собор согласился с этим замечанием, собор – епископы, но – не – монахи. Последние потребовали снова чтения послания Афанасия к Руфиниану; результат чтения был прежний. Здесь, по видимому, обсуждение вопроса должно бы было кончиться и однако не кончилось: Тарасий, который сам желал прекращения этого обсуждения, вдруг опять приказывает читать свидетельства. Нам кажется, такую непоследовательность патриарха можно объяснить только тем, что он видел, что сторона строгих все еще колебалась и не хотела признать того вывода из прочитанных свидетельств, который казался ясным самому Тарасию. – Наконец, собор пришел к соглашению и почтеннейшие монахи сказали: „согласно шести святым и вселенским соборам мы принимаем обращающихся от ереси, если нет какой-либо (другой) причины, возбраняющей это“. Последнее условие указывало, что вопрос о принятии епископов имеет еще другую сторону, которая одним из епископов была формулирована так: „следует ли принимать получивших хиротонию от еретиков“²¹⁹. Тарасий, очевидно, предвидел это и был готов на решение нового вопроса. Приведенные примеры, особенно два из них: – Анатолий, посвященный еретиком Диоскором, председательствовал на 4-м вселенском соборе; многие епископы, рукоположенные патриархами Сергием, Пирром, Павлом и Петром, были участниками 6-го вселенского собора; – не могли вызвать никаких возражений. Для монахов примеры показались однако неубедительными, и они потребовали чтения послания Василия великого к Никополитам, где этот отец говорит между прочим: „я не признаю епископом и не причислил бы к иереям Христовым того, кто на подрыв веры (ἐπὶ καταλύσει τῆς πίστεως) возведен в предстоятеля нечистыми руками“. Монахи сделали отсюда вывод, что Василий „отвергает хиротонию еретиков“ Тарасий ответил: „и я отвращаюсь от рукоположенных именно с этою целью, т. е., на подрыв веры, особенно если были православные епископы, от которых можно было получить хиротонию. Такова мысль отца. Если кто дерзнет принять хиротонию от отлученных еретиков по провозглашении соборного определения и единомысленного мнения церквей относительно православия, тот подлежит низложению“. Объяснение Тарасия совершенно справедливо и убедительно, но оно не удовлетворило монахов. Новая их попытка обосноваться на отрывке из названного послания Василия также удачно была отклонена Тарасием, причем патриарх прибавил: „а что это (т. е. что Василий не был против принятия хиратонисанных еретиками) действительно так, что бывшие после него наследники церкви, разумевшие мысль отца, принимали рукоположенных еретиками, если только потом они исправились, отцы всюду согласны между собою и противоречия среди них нет; противятся им только те, которые не понимают икономии и целей их (ἐναντιοῦνται αὐτοῖς οἱ τὰς οἱκονομίας καὶ τοὺς σκοποὺς αὐτῶν μὴ ἐπιστάμενοι)“. Последняя фраза звучит некоторым раздражением ясно направлена по адресу монахов. Характерно также, что здесь Тарасий сам называет икономией церковную политику, которой он держался во все время своего правления. – В конце 1-го заседания сем епископов 2-го разряда решено было принять в общение с оставлением их на кафедрах.

К третьему разряду принадлежал один епископ – Григорий Неокесарийский. Обсуждение вопроса о его принятии было начато во 2-м заседании 26-го сентября²²⁰, но потом было отложено по предложению Тарасия и кончилось только в 3-м заседании 28 или 29 сентября²²¹. Собор отнесся к нему гораздо строже, чем к епископам первых двух разрядов. Вина его состояла во 1-х в том, что он был одним из руководителей (ἔξαρχος) собора 754 г., а во 2-х ходила молва, что во время господства иконоборчества он преследовал православных. Сам Тарасий сомневался в искренности раскаяния Григория, но выдерживая последовательность, стоял за принятие его в церковь с оставлением в клире. Первая вина Григорию прощалась собором по примеру прежде судимых епископов, а 2-я пала сама собою, ибо молва о гонениях его не подтвердилась. Процесс его был уже почти кончен, как вдруг поднялись монахи и дали другое направление всему делу. Савва, игумен Студийский, сказал; архиереи заявили, что Григорий – начальник ереси, между тем святый отец наш Афанасий в послании к Руфиниану говорит, что начальников ереси достаточно принимать только на покаяние, – с чем, как мы видели, прежде согласился и Тарасий. Положение Тарасия становилось трудным. На помощь ему явился императорский уполномоченный логофет Иоанн, который положил конец возражениям монахов следующим заявлением: „хотя Григорий Неокесарийский и был начальником нечестивого собора, но для Вашего ныне созванного собора достаточно того, что он до сих пор не перестает осуждать свою ересь и свое учение“.

Мы с намерением подробно остановились на обсуждении собором вопроса о принятии покаявшихся иконоборческих епископов, намеренно оттенили отношение к этому вопросу со стороны монахов и Тарасия. Споры между первыми и последним были первым звеном и заметным симптомом той борьбы, которая разыгралась немного после и волновала византийскую церковь в течение более, чем полвека. Сказать в объяснение этих споров, что монахи с незначительным числом епископов составляли партию строгих, а Тарасий и большинство иерархов – партию умеренных, значит в сущности ничего не сказать и удовольствоваться только констатированием факта. Правда с другой стороны то, что мы не имеем прямых данных, которые бы говорили, что монашество настаивало на строгостях в отношении к раскаявшимся иконоборцам по таким-то и таким-то мотивам, но трудно и ожидать, что бы сохранились подобные данные. Мотивы были такого рода, что о них не могло говорить само монашество, а для стороннего глаза они скрывались под приличной оболочкой – „ревностью к церковным канонам“. Что эта ревность имела своим источником не одно только бескорыстное стремление дать наибольшее торжество православию, видно уже из того, что ее не заметно в большинстве тех членов собора, которым всего естественнее и ближе было проявить ее, т. е. у Тарасия, папских легатов и многих епископов, искренно преданных православию. Что интересы последнего были так же дороги патриарху и сторонникам его политики, как и монахам, этого отрицать никто не может. И однако же первые несут прощение прошлому, а вторые требуют возмездия за него. Путь к объяснению этой странности подготовлен нами ранее. Ключ к пониманию поведения монашества в начале собора дает недавнее положение его, как гонимого класса. Преследования естественно накопили в нем достаточно горечи и ожесточения, которое искало исхода и выразилось в первый раз в протесте против принятия покаявшихся иконоборческих епископов. Этот протест показывал желание преследуемых воздать должное преследователям или, по крайней мере, их сторонникам. Стойкость, которую выказало монашество в борьбе за иконопочитание, мученики, им выставленные, и пр. – все это располагало его надеяться, что праздник православия будет по преимуществу его праздником, который прежде всего должен был состоять в отплате за прежние прегрешения деятелям иконоборчества. Так оно, вероятно, и было бы, если бы столичную кафедру занял кто-либо из среды монашества. Но этого не случилось. Иконоборческие епископы были приняты; монахи уступили и согласились, наконец, с мнением собора. Было бы ошибочно однако считать это согласие искренним одобрением. Мы видели, что некоторые, наиболее недовольные, из монахов, предчувствуя исход дела, оставили собор. Оставшиеся, хотя рядом свидетельств и были приведены к сознанию необходимости уступить Тарасию, но самою настойчивостью, продолжительностью протеста и своими постоянными возражениями против доводов патриарха показали ясно, что им доказали законность принятия иконоборческих епископов, но не убедили их в этом. Недовольство соборным решением должно было у них остаться, но так как руководил этим решением Тарасий, то естественно недовольство это должно было превратиться в личное раздражение против патриарха.

Если так представляется наиболее вероятным объяснять строгие требования, с которыми монашество выступило на соборе относительно принятия покаявшихся иконоборческих епископов, то требует и допускает некоторое пояснение и умеренность, и снисходительность к названным лицам со стороны Тарасия и большинства епископов собора. Лично у Тарасия было прежде всего отрицательное условие, не располагавшее его к строгим мерам против иконоборцев: он вышел из семьи, не испытавшей на себе железной руки иконоборческих императоров, умевшей мирно ужиться с иконоборческим двором. Уважение к иконоборческим императорам, как замечательным государственным деятелям, которое легко могло сложиться у сына государственного сановника, естественно смягчало у Тарасия неприязнь к их церковной политике. В связи с этим обстоятельством находилось другое: спокойный, непотемненный раздражением взгляд патриарха видел действительное положение вещей лучше, чем кто-либо другой. Выше показано, каково было это положение. Идти путем строгости и преследования бывших иконоборцев – значило подливать масла в не потухший огонь. Если общество почти полвека систематически воспитывалось в иконоборческих идеях, то требовалась такая же постепенность и в его перевоспитании, а не крутая расправа с отдельными лицами, способная создать только ожесточение и упорство.

Что касается епископов собора, то против требований монахов их должен был восстановить самый характер этих требований: монахи, как мы видели, возбудили даже вопрос о том, можно ли оставлять на кафедрах лиц, рукоположенных еретиками. Этот вопрос затрагивала положение большинства членов собора, получивших хиротонию в правление еретиков–патриархов Константина и Никиты. Могли быть не желательны для них строгости и по другим причинам: как получившие кафедры при иконоборческих императорах, в свое время они давали письменные отречения от иконопочитания; быть строгими в отношении к своим собратьям при таких условиях было противоестественно. Далее, как мы видели, епископы и белое духовенство не были преследуемы правительством; следовательно, не имели личного раздражения против иконоборцев. Наконец, некоторые епископы вовсе не сочувствовали делу восстановления православия, а явились на собор только из боязни потерять кафедры, что и сказалось после самым ясным образом: как только при Льве Армянине иконоборчество стало оживать, они отреклись от 7-го вселенского собора и превратились в энергичных деятелей ереси²²².

Принятие покаявшихся иконоборческих епископов было самым трудным делом для Тарасия. После желательного для патриарха окончания его, все остальные вопросы, подлежавшие обсуждению, прошли на соборе без затруднений. В постановке этих вопросов, в их распорядке, в направлении их решений – везде видна предварительная подготовка и заботливая предусмотрительность со стороны Тарасия. Хотя папские легаты и подписывались прежде патриарха, но фактическим председателем и руководителем собора был он²²³. В актах рассеяно много заметок, которые дают видеть, что Тарасий направлял ход рассуждений по заранее разработанной программе: нередко, например, когда отцы собора или поднимали новые вопросы, или добавляли к читанным свидетельствам свои рассказы, он останавливал их замечанием: „будем держаться предмета обсуждений“²²⁴. Что подготовка большей части свидетельств в пользу иконопочитания, читанных в 4-м и 5-м заседаниях, принадлежит Тарасию, это видно из заключения его краткой речи, которую он сказал в начале 5-го деяния: „лицезрение честных икон существует в святой кафолической церкви Божией с древних времен, как это видно будет из чтения предлежащих книг²²⁵.

Проследить всю деятельность Тарасия в качестве председателя и руководителя собора повело бы нас слишком далеко; поэтому мы остановимся только 1) на пояснении характера принадлежащей ему программы собора, 2) на анализе его взглядов на иконопочитание и 3) на оценке его законодательной деятельности, поскольку можем судить о ней на основании правил 7-го собора.

Выше мы сказали, как определил задачу собора Тарасий в своей вступительной речи. Первым шагом на пути к решению этой задачи было обсуждение вопроса о принятии покаявшихся иконоборческих епископов. Дальнейший ход обсуждений подсказывался самым положением вещей. Как мы видели, Тарасий и Ирина, подготовляя собор, главное преимущество его пред собором 754 г. полагали в том, что на нем должны присутствовать другие патриархи или читаться присланные от них с уполномоченными послания. Эту главную свою опору патриарх и царица и поспешили выдвинуть пред собором. Послание Адриана и грамоты, привезенные с Востока Иоанном и Фомою, были прочитаны во 2-м и 3-м заседаниях. Этому чтению Тарасий придавал громадное значение. В послании к папе после собора он так описывает свои впечатления: „когда было решено прочитать послание твоей святости, то все мы стали в круг и просвещались как бы на царском пиршестве духовными яствами, которые приготовил пирующим Христос в твоем послании; подобно глазу ты вел все тело на прямой и истинный путь; разорванные члены соединялись в одно; утверждалось истинное согласие, и кафолическая церковь приобретала единение. Вместе с тем чтение грамот, присланных из восточной области, раскрывало красоту отеческого предания, и сила истины возрастала“²²⁶. После чтения грамоты Адриана на соборе Тарасий заявил, что еще Апостол Павел в послании к Римлянам писал: „вера ваша возвещается во всем мире“ (Рим. 1:8), – и прибавил: „этому свидетельству следовать необходимо; противоречить ему не разумно“²²⁷; а результат чтения посланий с Востока обозначил словами: „страсть к вражде утихла; средостение вражды разрушено“²²⁸. – Все епископы, большею частию каждый отдельно, выразили свое согласие со взглядами на иконопочитание, изложенными в прочитанных посланиях.

Таким образом вопрос о восстановлении иконопочитания в существе дела был уже решен в первые три заседания собора. Но этим было сделано далеко не все. Формальное согласие епископов с посланиями Адриана и – с Востока было ненадежною опорою для торжества православия. Иконоборческие „бредни были уже откормлены молоком“ (ληρωδηϑέντα ύπογηων ἐγαλακτραφήϑησαν)²²⁹ и могли „придти в совершенный возраст“. Выше мы видели, как много благоприятных условий для этого возрастания, – условий и отрицательных и положительных. К первым принадлежало почти совершенное отсутствие литературной защиты иконопочитания. Иконоборцы имели дело почти с безоружными противниками. После 754 г. силы борющихся сторон стали еще более не равны. Ловкая аргументация „Копронимовского собора“ не имела никакого противовеса и могла легко производить опустошения в рядах православных. Гибельное действие этих условий могло быть остановлено и парализовано только во 1-х – подбором свидетельств из Писания и отеческих творений, превосходившим такой же подбор 754 г., и во 2-х критикой определения иконоборческого собора. Первое сделано в заседаниях 4-м и 5-м, а второе в 6-м. Такой распорядок этих трех заседаний не мог быть случайным. Опровержение определения 754 г. читалось по заранее заготовленному сочинению. В этом опровержении сравнительно мало доказательств положительных; оно почти все состоит из указаний противоречий и промахов определения 754 г.; основания, во имя которых оспариваются положения последнего, подразумеваются, как данные раньше. Таким образом, чтение опровержения в 6-м заседании предполагало необходимо, как свое предшествующее, то, что было сделано в заседаниях 4-м и 5-м. В 7-м заседании было читано определение собора и составлены грамота к Ирине и к клирикам столицы. 8-е заседание 23-го октября²³⁰ по приказанию Ирины состоялось в Машаврском дворце столицы. Приказание это, вероятно, отвечало вполне и желаниям Тарасия, – если только не было внушено императрице им самим, – потому что имело в виду очень важную цель. Цель эта открывается из рассмотрения обстановки, при которой произошло заседание: Машаврский „дворец был полон народа: весь народ и воинские чины присутствовали здесь“²³¹. Ирина от лица своего и – сына просила о следующем: „пусть будет прочитано во всеуслышание провозглашенное вами определение для нас и для всего присутствующего христолюбивого народа нашего“²³². По прочтении императрица спросила: „пусть скажет святый и вселенский собор, по общему ли вашему согласию провозглашено прочитанное определение?“. Все епископы отвечали утвердительно и повторили анафему главным иконоборцам. Наконец, императрица просила прочитать отеческие свидетельства в пользу иконопочитания, которые обсуждались в 4-м заседании собора²³³. Главным мотивом, обусловившим необходимость 8-го заседания, было, очевидно, настроение столичного населения, сделавшее возможным происшествие в августе 786-го года. Это настроение легко могло дать материал для подозрений и толков, что новое определение составлено не без давления со стороны гражданской власти. Нужно было показать населению, что все епископы приняли это определение добровольно. Чтение важнейших отеческих свидетельств дополняло и усиливало это впечатление. – Насколько была достигнута цель 8-го заседания, судить трудно, но, вероятно, составитель актов имел основание сказать, что после чтения определения и свидетельств „в слух славнейших сановников и христолюбивого народа, все с раскаянием стали склоняться к истине“²³⁴. Чувство уверенности в своей правоте, сообщавшее лицам иконоборческой партии много силы, теперь должно было заколебаться. А на первый раз и этого было достаточно.

Анализ взглядов Тарасия на иконопочитание. – Доказательство того, что опровержение определения собора 754 г, читанное в 6-м заседании собора, принадлежит Тарасию. – Основания в пользу иконопочитания, приводимые Тарасием и обсуждение их. – Законодательная деятельность Тарасия на соборе и оценка ее. – Деятельность патриарха после собора: его проповедничество и беседы с образованными иконоборцами. – Основание им своего монастыря с целью подготовления лиц, способных бороться с ересью. – Отношение Тарасия к белому духовенству, бывшему иконоборческим. – Недовольство монашества этим отношением и причины этого недовольства. Затруднительное положение патриарха в борьбе с монашеством по делу о симонианах. – Его послания к игумену Иоанну и папе Адриану по этому делу и анализ этих посланий. – Благоприятное для Тарасия окончание спора о симонианах. – Второй брак императора Константина. – Противодействие Тарасия и гнев на него Константина. – Недовольство Тарасием монахов. Вступление на престол Ирины. Прекращение разлада монахов с Тарасием. – Положение Тарасия в царствование Никифора. – Черты из жизни Тарасия, как проповедника. – Его заботы о поддержании достоинства церковной власти. – Болезнь, смерть и погребение Тарасия.

Обращаясь к анализу взглядов Тарасия на иконопочитание, мы предварительно этого анализа считаем необходимым установить отношение патриарха к тому опровержению определения 754 г., которое было читано в 6-м заседании и которое представляет собою целый обширный полемический трактат. Он заключает в себе множество данных, которые позволяли бы судить о взглядах Тарасия на иконопочитание, если бы была вероятность думать, что автором этого трактата был именно патриарх. Нам кажется, что такая вероятность существует²³⁵. Ее можно утвердить на некоторых естественных теоретических соображениях и на данных содержания трактата. Прежде всего то обстоятельство, что на соборе не было названо имя автора – Тарасия, отнюдь не говорит за принадлежность трактата другому лицу, ибо и в последнем случае оставалось бы необъяснимым умолчание имени творца. – Затем мы знаем, что Тарасий готовился к собору, составил программу его заседаний, сделал подбор свидетельств в пользу иконопочитания, читанных на соборе; при таких условиях трудно допустить, чтобы выполнение одного из важнейших параграфов, – опровержение определения 754 г., парализовать действие которого составляло конечную цель всех его хлопот и усилий, – состоялось помимо его и было предоставлено другому лицу. Да и не видно вокруг Тарасия никого, кого бы можно было считать автором разбираемого трактата. Думать же, чтобы трактат был или привезен кем-либо из епископов или написан во время собора в промежутки между заседаниями, невозможно. Трактат указывает в авторе жителя столицы, знакомого в подробностях с положением дел при императорах иконоборцах²³⁶. Написать же его в промежутки между заседаниями собора было не мыслимо: напр. одна краткая выдержка собора 754 г. из сочинений Феодота Анкирского заставила творца трактата пересмотреть все многочисленные сочинения этого автора, для чего требовалось, конечно, много времени и достаточно книг²³⁷.

Теоретические соображения об авторстве Тарасия вполне подтверждаются данными содержания трактата. Как главный виновник созвания собора и действительный председатель, Тарасий на нем естественно много и часто говорил. Его послания, речи и краткие заметки, рассеянные в актах, иногда представляют полное сходство с некоторыми местами трактата и притом часто в таких пунктах, где трудно ожидать случайного совпадения. Характерно уже сходство в общем определении метода защиты иконопочитания у автора трактата и у Тарасия: первый в начале своего труда говорит, что „ревнители благочестия должны выступить γραφικῶς καὶ πατρικῶν καὶ ἐρευνητικῶν καὶ συλλογιστικῶς εἰς ἐποψίαν φληναφηϑέντων“²³⁸. И Тарасий при одном случае заявляет о себе: „καὶ αὐταὶ ἡμεῖς γραψικῶς καὶ ἐρευνητικῶς καὶ συλλογιστικῶς καὶ ἀποδικτεκῶς ἐξετάσαντες καὶ ταῖς πατρικαῖς διδασκαλίαις μαϑητεύϑεντες“²³⁹. Автор трактата пред изложением 82-го правила пято–шестого собора говорит следующее: „святый шестый вселенский собор изрек свое определение против утверждающих, что во Христе, Боге нашем, одна воля; это было во дни тогдашнего императора Константина. Когда же вскоре после этого Константин скончал свою жизнь, и царство досталось сыну его Юстиниану, то отцы, собиравшиеся на этом соборе, опять по божественному внушению, спустя года четыре или пять, собрались единодушно и изложили правила, касающиеся устройства церковных дел, числом до ста двух“²⁴⁰. Тарасий после прочтения 82-го правила в 4-м заседании говорил: „некоторые по незнанию соблазняются относительно этих правил (пято–шестого собора), говоря: неужели они принадлежат шестому собору? Пусть же они знают, что святый великий шестый собор был открыт при Константине против тех, кои говорили, что во Христе одно действие и одно хотение. На нем отцы анафематствовали еретиков и провозгласили православную веру: а затем возвратились домой в 14-й год царствования Константина. Спустя года четыре или пять, собрались те же при Юстиниане, сыне Константина, и изложили упомянутые правила“²⁴¹. В этих отрывках останавливает на себе внимание одинаковое определение времени созвания Трулльского собора: „спустя четыре или пять лет“ после 6-го вселенского собора. Эта одинаковость, конечно, ничего бы не говорила в пользу нашего предположения, если бы показанная дата была верна: истинные показания могут повторяться многими и оставаться неизменными. Но в том и дело, что эта дата представляет собою грубейшую ошибку, явившуюся без всяких оснований. Шестый вселенский собор продолжался с 7-го ноября 680-го года до 16-го сентября 681-го г.²⁴², а Трулльский собор имел место не „спустя четыре или пять лет“, а в 692-м году²⁴³. Одинаковость произвольной ошибки в обоих случаях и есть по нашему мнению яснейшее доказательство принадлежности трактата Тарасию.

Характерно также сходство в некоторых полемических приемах Тарасия и автора трактата. Собор 754 г. в доказательство своих воззрений между прочим читал послание Евсевия к Констанции, вдове Ликиния. Тарасий в 5-м заседании, заявив об этом отцам собора, приказал прочитать два места из сочинений Евсевия, свидетельствовавшие, что он был арианин²⁴⁴. Точно также поступает и автор трактата, приводя в доказательство еретичества Евсевия между прочим и те два места, которые велел читать Тарасий²⁴⁵. – Тарасий 5-е заседание открыл речью, в начале которой говорит: „Бог, предвозвестивший и открывший чрез пророков Своих то, что имело совершиться, чрез пророка Иеремию вещал о вводящих новизны в католическую церковь: два бо зла сотвориша: Мене оставити, источника воды, живы, и ископаша себе кладенцы сокрушенные иже не возмогут воды содержати“²⁴⁶. Автор трактата в одном месте пишет: „к ним (иконоборцам) прямо относится пророческое изречение, которое Бог провозгласил чрез пророку Иеремию: Мене оставиша... и т. д. (Иер. 2:13)²⁴⁷. Совпадение это любопытно потому, что текст вовсе не настолько характерен в отношении к иконоборцам, чтобы его могли повторять два автора независимо друг от друга. – Очень много сходного обнаруживают Тарасий и автор трактата в своих наблюдениях²⁴⁸, сравнениях²⁴⁹ и пр., которые невольно наклоняют мысль к признанию одного источника их происхождения. Приведенных соображений и параллелей (их можно значительно умножить) достаточно, чтобы считать Тарасия вероятным автором трактата, читанного в 6-м заседании собора. Вместе с тем этот трактат возможно привлечь для суждения о взглядах Тарасия на иконопочитание и о его методах полемики с иконоборчеством и – защиты иконопочитания, Первые Тарасий развивал в виду существования двух главных оттенков в воззрениях иконоборцев. Если одни из последних считали иконопочитание идолопоклонством и стремились к его уничтожению, то другие и между ними большею частию епископы – утверждали, что достаточно иметь иконные изображения для одного только напоминания, но не лобызать их²⁵⁰. В противовес первым Тарасий заявлял, что „христиане икон не называют богами, не возлагают на них надежды спасения, не воздают божеского почитания ни им, ни чему-либо другому, сопричисляемому к творению“²⁵¹ и „свое служение (λατρεία) относят к одному Богу“²⁵². Эти положения по существу своему чисто отрицательны: они говорят, как не должно быть, но не определяют, как должно быть. Такое положительное определение развивается Тарасием в противовес воззрениям иконоборцев умеренных: разъясняя читанное на соборе место из сочинений Анастасия Феопольскаго: „поклонение есть обнаружение почтения“, Тарасий говорит: „итак, все, исповедующие, что следует почитать святые иконы, но отказывающиеся покланяться им, обличаются этим отцом в том, что они говорят лицемерно. В самом деле, не воздавая поклонение, которое есть символ почтения, они являются поступающими наоборот, т. е. оказывающими непочтение“²⁵³. Характер чествования икон Тарасий определяет из сравнения их с св. сосудами²⁵⁴: „целуя икону и с почтением поклоняясь ей, мы получаем освящение (ἀγιασμόν) точно так же, как целуя и объемля (περιπτυσσόμενοι) различные священные сосуды, мы надеемся получить чрез них некое освящение“²⁵⁵.

Обращаясь к описанию Тарасиева метода полемики с иконоборчеством и защиты иконопочитания, мы разложим это описание на отделы согласно разделению данному самим Тарасием (γραφικῶς, πατρικῶς καὶ συλλογιστικῶς), и сделаем оценку его положительных и отрицательных доказательств 1) из св. Писания, 2) св. предания и 3) от разума.

1) Кроме прежней ссылки на 2-ю заповедь десятословия, иконоборцы после 754-го года имели в своем распоряжении и другие места писания: Дух есть Бог: и иже кланяется ему, духом и истиною достоит кланятися (Ин. 4:24); Бога никтоже виде нигдеже (Ин. 1:18), и: ни гласа Его слышасте, ни видения Его видесте (Ин. 5:37). Затем прилагались к православным места: Рим. 1:23 и 25; 2Кор. 5:16; Рим. 10:17. Второй заповеди Тарасий противопоставляет указание на херувимов скинии, а все остальные места при помощи отеческих толкований объявляет не достигающими цели и имеющими приложение только к язычникам²⁵⁶. Впрочем, для иконоборцев эти опровержения Тарасия не могли иметь большой силы – тем более, что запас мест из Св. Писания в пользу иконопочитания у Тарасия ограничился, как у Германа, сведением свидетельств о херувимах скинии²⁵⁷. Быть может, это было причиною, почему последующие более опытные апологеты иконопочитания патриарх Никифор и Феодор Студит редко ведут полемику с иконоборцами на этой почве.

2) Если полемика между борющимися сторонами при помощи ссылок на Св. Писание мало подвинулась вперед, то она сделала большие успехи в другом направлении, в отыскании нужных свидетельств в творениях древних отцов и учителей церкви. Как мы видели, в первое время иконоборцы обосновывались только на немногих местах Св. Писания и теоретических соображениях. Герман поступал также, а из патристического материала пользовался только одним выражением Василия Великого. После 754 г. дело изменилось. Копронимовский собор черпал из названного материала в свою пользу очень много. Он ссылался между прочим на слова Епифания Кипрского, что „не следует носить икон в церкви“. Тарасий отвечает на это отрицанием подлинности сочинения, из которого взяты приведенные слова, но отрицает голословно и сам, повидимому, чувствует слабость своего отрицания, ибо старается подорвать значение указанных слов другим путем – ссылкой на то, что современники Епифания: Василий Великий, Григории Богослов, Григорий Нисский, Иоанн Златоуст, Амвросий, Амфилохий и Кирилл Иерусалимский – не разделяли взглядов автора сочинения, как он сам признается в конце его²⁵⁸. – Словам Григория Богослова, приведенным иконоборцами, – „несправедливо заключать веру в красках, а не в сердце, потому что заключенное в красках легко стирается, Тарасий дает „нравственный смысл“ и утверждает, что под краской в данном случае Григорий разумел „временное и непостоянное“ в этом мире. – Выражения: а) Иоанна Златоустого: „посредством писаний мы наслаждаемся присутствием святых, имея образы не тел, но душ их, потому что сказанное служит образами душ их“; б) Василия Великого: „усердное изучение богодухновенного Писания есть пространнейший путь к приобретению того, что нужно; в Писании находятся увещания делать добрые дела и предлагаются жизнеописания блаженнейших мужей, как бы некоторые одушевленные образцы богоугодной жизни, предлагаемые для подражания богоугодным делам их“; и в) Афанасия Великого: „как же не пожалеть о том, что зрячие кланяются невидящим и одаренные слухом неслышающим? Тварь никогда не спасет твари“; – Тарасий ослабляет весьма удачно: первые два выражения выдержками из творений тех же отцов: а) „что слово сообщает чрез слух, то живопись молча показывает чрез изображение“, и б) „я полюбил залитое воском изображение ради благочестивого содержания“...; – а третье – простым указанием, что оно относится к язычникам²⁵⁹. – Слова Амфилохия Ионийского: „мы заботимся не о том, чтобы изображать красками на досках телесные облики, ибо в этом мы не имеем надобности, а о том, чтобы подражать добродетельной жизни их“, – Тарасий разъясняет путем аналогии: он сопоставляет выражение Астерия Мансийского: „не изображай Христа на одеждах, а лучше все, что ты тратишь на них, отдай бедным“ – с одним повествованием его же, свидетельствующим, что он одобрял употребление икон. – Энергичный протест против последнего со стороны Феодота Анкирского уничтожается утверждением Тарасия, что в подлинных сочинениях Феодота его нет²⁶⁰. – Как Тарасий разбирает последнее свидетельство собора 754 г. – письма Евсевия к Констанции, мы уже видели. – Этот краткий обзор разбора Тарасием патристической аргументации собора 754 г. дает легко видеть, что патриарху не совсем удалось справиться с своей задачей. Большинство его критических замечаний могло иметь значение только для иконопочитателей, а не для иконоборцев. Для последних оставалось в этих замечаниях не мало уязвимых мест, чем они не преминули воспользоваться. Слабее всего разбор Тарасием свидетельств Епифания и Евсевия. Для уничтожения их значения потребовалось все красноречие и ученость патриарха Никифора, который против них написал два особые обширные трактата.

Гораздо более в своей силе цитаты иконоборческого собора теряли от противопоставления им других цитат, чем от критики Тарасия. Группировка большинства последних, как мы видели, принадлежит ему же. Перечислять свидетельств, читанных в 4-м и 5-м заседаниях собора, мы не будем, а ограничимся только общими замечаниями о них. – Выше мы говорили, что на 8-м заседании, состоявшемся в столице, вместе с определением об иконах были повторены некоторые свидетельства, читанные в 4-м и 5-м заседаниях собора. Нам кажется, что выбор их из всей массы материала, обсуждавшегося на соборе, был не случаен. По видимому, только эти шесть свидетельств могли иметь неоспоримое значение и в глазах иконоборцев: они ясно свидетельствуют о древности обычая иметь иконы и почитать их. Все опущенные в 8-м заседании выдержки можно разделить на два класса: в одних из них говорится собственно о священных картинах без указания на их чествование²⁶¹, а в других рассказывается о чудесах от икон. Уже такое общее содержание этих выдержек дает видеть, почему в 8-м заседании не было прочитано ни одной из них: они не могли служить той цели, которую имел в виду собор, – первые потому, что не доказывали необходимости почитать иконы, а вторые потому, что сила их обусловливалась указанием на чудеса, которых не признавали иконоборцы. Это последнее положение можно выводить уже apriori: отрицая чествование икон, иконоборцы должны были отвергать и возможность чудес от них. Такое предположение подтверждается одним характерным случаем, имевшим место в 4-м заседании собора: по прочтении слова Афанасия Великого о чуде от иконы Иисуса Христа Тарасий сказал следующее: „может быть, кто либо скажет: „почему иконы в наше время (παρ᾽ ἡμῖν) не творят чудес?“ Отвечаем: потому, что знамения даются, как сказал апостол, тем, кои не веруют, а не тем, кои веруют. Те, которые прибегали к этой иконе (I. Христа), были люди неверующие; поэтому Бог и совершил чрез нее знамение, чтобы привлечь их к нашей христианской вере, ибо род лукав и прелюбодей знамения ищет и знамение не дается ему (Мф. 12:39)“ ²⁶². Разъяснение Тарасия для нас важно в том отношении, что заставляет подразумевать таких лиц, для которых оно было нужно, которые не верили в возможность чудес от икон, потому что не видели их в свое время. – Данное объяснение, почему в 8-м заседании не было повторено ни одного рассказа о чудесах от икон, вполне оправдывается еще и тем обстоятельством, что последующая апологетика, например в лице патриарха Никифора, как увидим, почти совершенно оставила такой прием для доказательства истины иконопочитания, хотя Герман, как мы знаем уже, считал этот прием главным (κεφαλαιον). – В патристических доказательствах Тарасия следует отметить еще одну особенность. Выше приведенные выдержки, находящиеся в определении собора 754 г., представляют собою не все, что было прочитано и обсуждено на этом соборе: некоторые свидетельства не были включены в определение и находились только в актах заседаний. Это однако не слагало с Тарасия обязанности подвергнуть критике и их. Так как при разборе определения сделать это было не удобно, то Тарасий обсуждение их предлагает в 4-м и 5-м заседаниях²⁶³.

Выше указаны слабые стороны критики Тарасием святоотеческих свидетельств, на которые опирался собор 754-го года. Это однако отнюдь не значит, что критика имела мало значения. В соединении с положительными доказательствами она должна была произвести сильное впечатление как на православных, так и на иконоборцев. Заслуги Тарасия в данном случае можно оценить только при том условии, если обратить внимание на недавнее прошлое иконоборчества и православия. После собора 754 г. православие было совершенно беззащитно: выдвинутые иконоборцами аргументы, особенно патристические свидетельства, не имели никакого противовеса со стороны православных и легко производили среди них смущение. В 4-м деянии записан один любопытный случай: Илия, протопресвитер Влахернской церкви – той, в которой заседал собор 754 г., читал 82-е правило Трулльского собора и по прочтении обратился к членам собора с следующим замечанием: „честные и святые отцы! Никто по грехам моим не прилежал гонению на церковь более меня; но настоящая хартия была для меня удою, к ней подписались отцы шестого собора и привели меня к православной вере“²⁶⁴. Таким образом запас патристических свидетельств, обращавшихся среди иконопочитателей до 787 г., был до того скуден, что для протопресвитера одного из важнейших столичных храмов правило вселенского собора было настоящим откровением, возвратившим его на путь истины. Отсюда легко понять, как должна была подействовать на иконоборцев целая группа ясных доказательств в пользу иконопочитания и обнаружение того, что собор 754-го года был не совсем осторожен в своих цитатах: приводил свидетельства подложные (Феодота Анкирского) и из сочинений еретических, искажал и урезывал некоторые из них и пр.²⁶⁵. Тарасий, если и не уничтожил совершенно аргументации собора 754 г., то подорвал ее: православие и ересь с этой стороны стали теперь в положение противников равносильных.

3) Несравненно больше значения, чем все перечисленные аргументы из Св. Писания и предания, в глазах иконоборцев имели теоретические соображения собора 754 г. против иконопочитания. Софистика зашла так далеко, что объявила „живопись искусством, богохульствующим против самого главного догмата нашего спасения, именно против домостроительства во Христе“²⁶⁶. В этом общем обвинении собор 754 г. различает затем три частных момента: „вот сделал живописец икону и назвал ее Христом; а имя Христос есть имя и Бога и человека; следовательно, и икона есть икона и Бога и человека; и, следовательно, он описал неописуемое Божество описанием тварной плоти, или слил не слитное соединение и впал в нечестивое заблуждение слияния. Он допустил, таким образом, относительно Божества два богохульства: описуемость и слияние. Тем же самым богохульствам подпадает и поклоняющийся иконам. Но одинаково горе и тому и другому, потому что они блуждают вместе с Арием и Диоскором, с Евтихием и последователями ереси акефалитов²⁶⁷. Предполагаемое возражение со стороны православных: „мы изображаем икону одной плоти, которую мы видели, осязали и с которою обращались“, – заставляет собор высказать третье обвинение: „это нечестиво и есть изобретение несторианского зломыслия“²⁶⁸.

Приведенные софизмы построены гораздо искуснее, чем может показаться с первого взгляда. В основе их лежит известное определение Халкидонского собора о соединении естеств во Христе „не слитно, неизменно, нераздельно и неразлучно“ и – мысль, что Божеское естество неописуемо. Тарасий справедливо возмущается чудовищными выводами из посылок, но не распутывает софистического узла. В одном месте он говорит: „ересь Диоскора и Евтихия противоположна ереси Нестория, а чтобы ереси противоположные находились в одном и том же учении и исповедании, это невозможно – подобно тому, как невозможно видеть в одном и том же предмете в одно и тоже время белое и черное, горячее и холодное в несмешанном состоянии“²⁶⁹. Как видно, это замечание Тарасия не достигает цели: обвинений в слиянии и разделении естеств во Христе иконоборцы не соединяют, а выдвигают в виде дилеммы: если православные освободятся от одного, то подвергаются непременно другому²⁷⁰. Это заметно отражается и на ходе аргументации Тарасия: обвинение в слиянии естеств и в описуемости Божества Христа он отвергает, говоря: „Господь, как совершенный человек, будучи плотию в Галилее, не был в тоже время в Иудее. И это Он Сам удостоверяет словами: идем во Иудею паки (Ин. 11:7). Также, разговаривая с учениками Своими о Лазаре, Он сказал: радуюся вас ради... яко не бех тамо (Ин. 11:15), а как Бог Он находился во всяком месте владычества Своего, всюду оставаясь неописанным“²⁷¹. Но допустив, что икона изображает Христа, как „совершенного человека“, Тарасий поставил себя в некоторое затруднение опровергнуть обвинение в несторианстве. Вместо критики обвинения он ограничивается простым утверждением: „Христиане знают Единого Еммануила – Христа Господа и Его живописно изображают, поскольку Слово сделалось плотию. Они отгоняют от себя всякое пустословие к простосердечно принимают все, преданное в церкви. Смотря на живописные изображения, они не помышляют ни о чем другом, как только о том, что на них изображено“²⁷². Тарасий, разумеется, совершенно прав, но нельзя не видеть, что и разбираемое им обвинение потеряло мало силы.

Это обстоятельство очень важно: только уяснив его, можно понять, зачем патриарху Никифору после пришлось писать целые огромные трактаты, содержание которых составляет главным образом критика трех указанных обвинений. Иконоборцы и после критики Тарасия были убеждены, что эти обвинения имеют „силу непобедимую и несокрушимую“²⁷³.

Забегая несколько вперед, заметим здесь, что эта „непобедимая сила“ изложенных обвинений заключала уже в самой себе задатки поражения иконоборцев. Переводя спор об иконопочитании насильственно на догматическую почву, ударяясь в область софистики (παρασυλλογιζόμενοι σοφιοτικῶς)²⁷⁴, иконоборцы тем самым рыли под собою яму: прежде доступный даже для массы по своей простоте спор по необходимости теперь должен был становиться делом тесного богословского кружка и перестать интересовать массу населения. Имея это в виду, нужно думать, что слабость Тарасиевой критики иконоборческих аргументов от разума не должна была дурно отозваться на успехах православия после 787-го года. С своими софизмами иконоборцы могли сделать немного, а между тем всем понятные, а потому и более опасные, их возражения из св. предания и св. Писания были ослаблены Тарасием, как мы видели, очень значительно.

Нам остается теперь перечислить только положительные основания от разума, которые приводил Тарасий в пользу иконопочитания. Они не многочисленны, но несколько изменились по сравнению с тем, как мы их видели у Германа. 1) Если Герман говорил, что „иконы приготовляются для того, чтобы посредством этих образов выразить любовь нашу, которую мы справедливо питаем к истинным рабам Бога нашего“, то Тарасий рядом с этим мотивом выдвигает и другой: „целуя икону и с почтением поклоняясь ей, мы получаем освящение“²⁷⁵. 2) Если по мнению первого „иконы нужны для руководства тех, которые не могут подняться на высоту духовного созерцания“, то последний уже не делает различения и говорит просто: „при чтении мы ушами воспринимаем слышанное и отсылаем (παραπέμπομε) к своему уму; и когда созерцаем иконные изображения, тоже просвещаемся умственно. Этими двумя способами, друг другу сопутствующими, т. е. посредством чтения и живописных изображений, мы получаем познание об одном и том же“²⁷⁶. 3) Аргумент Германа, что иконы совершают чудеса, Тарасием не приводится но причинам, указанным выше. 4) Но за то у Тарасия выступает доказательство, которым не пользовался Герман, именно мысль, что иконоборчество ведет за собою „ниспровержение великого и спасительного таинства – домостроительства Христова“²⁷⁷. Это доказательство заслуживает надлежащего обсуждения особенно в виду появившегося в последнее время в науке мнения, что православные, отстаивая иконопочитание, боролись в сущности за догмат искупления, что именно это-то и сообщало борьбе характер такой напряженности, которою не отличались даже предшествующие чисто догматические споры²⁷⁸. Насколько нам известно, обвинение в ниспровержении догмата искупления в литературе православных стало появляться только после собора 754-го года. Этот собор, как мы видели, тоже обвинял иконопочитателей в „богохульстве против самого главного догмата нашего спасения“. В виду такого совпадения представляется естественным думать, что указанное обвинение православных появилось только в противовес такому же обвинению иконоборцев и было в их руках только полемическим приемом, как и у первых. Такое понимание дела подтверждается рассмотрением тех случаев, когда православным, – в нашем случае Тарасию, – приходилось выдвигать названное обвинение. В одном месте он строит следующий сложный силлогизм: „Евсевий Памфил приводится иконоборцами во свидетельство; а между тем вся кафолическая церковь признает его за сторонника ереси Ария. Бога Слово он называет вторым полоняемым и помощником Отца, а также имеющим вторую степень достоинства..., говорить, что святая плоть Господа превратилась в естество Божества. Утверждая, что естества слились в одно, он не принимает и иконы, как это делает и весь сонм приверженцев арианства. Они проповедуют, что Господь наш вочеловечился без разумной души и вместо нее имел Божество. Это говорили они, как свидетельствует Григории Богослов, для того, чтобы перенести страдание на Божество, и, как проповедующие страдание Божества, они не принимали иконы“²⁷⁹. Легко видеть, что такое умозаключение представляет собою не более, как полемический прием, вынужденный нападениями противника. Слова, предшествующие приведенным строкам, вполне подтверждают это: „если проклинающий древнего Израиля проклят и благословляющий его благословен, то во сколько раз более подвержен проклятию проклинающий церковь Божию? И кто не будет гнушаться ими, когда они говорят, что церковь впала в тоже, как Арий, Диоскор, Евтихий и ересь акефалитов: между тем как они сами имели этих людей своими руководителями и начальниками своей новоизмышленной ереси“. – В пятом заседании после, обсуждения отрывка из одного манихейского сочинения, на который между прочим опирался собор 754 г., Тарасий сделал следующее замечание: „обратим внимание, священные мужи, кто не принимал честных икон: отвергавшие крещение манихеи, утверждавшие, что домостроительство Христово призрачно: смрадное учение их и дало опору (ἀφορμὰς) вводителям ереси клеветников на христиан“²⁸⁰. – Подвергая критике утверждение иконоборцев, что „церковь разграблена коварством диаволов“, Тарасий замечает, что оно противоречит „обетованиям, какие церковь получила от своего Основателя“, и следовательно, „влечет за собою отрицание домостроительства“²⁸¹. Никогда Тарасий не делает таких выводов без отношения к обвинениям иконоборцев, никогда не разъясняет прямой логической связи между иконоборчеством и отрицанием догмата искупления, а устанавливает между ними связь только механическую на основании побочных соображений. Утверждать при таких условиях, что он, а равно и другие апологеты, защищая иконопочитание, боролись собственно за догмат искупления, нам кажется, совершенно невозможно.

В заключение обзора деятельности Тарасия на соборе нам остается сделать несколько замечаний о некоторых канонических постановлениях 787-го года. Зная, как Тарасий направлял ход соборных заседаний, трудно отрешиться от мысли, что и правила составлены собором главным образом по его указаниям. Некоторые из них во всяком случае несомненно предложены для соборного утверждения патриархом, как о том говорит самое содержание правил²⁸². О многих других правилах хотя и нельзя утверждать того же прямо, но самый характер их дает понять, что они были необходимым дополнением той программы, которую стремился осуществить Тарасий в видах наиболее полного торжества православия. Рассматриваемые в связи, почти все правила удобно могут быть разделены на два разряда: одни преследуют злоупотребления, источником которых была церковная политика иконоборческого правительства, а другие направлены против тех нестроений в церковной жизни, на которые опирались иконоборцы и которые служили некоторым оправданием их репрессивных мер, особенно относительно монашества.

Как мы говорили выше, иконоборческие императоры старались замещать епископские кафедры лицами, объявлявшими себя на стороне реформы, причем главным достоинством, дававшим преимущество одному из многих кандидатов, естественно считалась наибольшая ревность его к делу реформы. Такая политика открывала дорогу к кафедрам людям сомнительных качеств во всех отношениях, на что, как мы видели, указывал автор 4-й речи за иконы, приписываемой Иоанну Дамаскину. Для устранения неприглядных явлений в этой области избрание епископов и вообще клириков мирскими начальниками правила считают недействительным²⁸³; от кандидата на епископство – требуют, чтобы он „знал в совершенстве псалтирь (πάντως τὸ ψαλτήριον γινώσκειν), с рассуждением (ἐρεννητικῶς), а не бегло (παροδευτικῶς) читал священные правила, святое Евангелие, книгу божественного апостола и все божественное Писание, чтобы он был подготовлен к жизни, согласной с божественными заповедями и к учению вверенного ему народа“²⁸⁴. Как господствующий порок среди высшего духовенства, осуждается сребролюбие, требование подарков от рукополагаемых, расхищение монастырских имуществ²⁸⁵, отсюда франтовство в одежде и пр. пороки²⁸⁶. – Иконоборцы, как мы видели, вместе с иконами преследовали почитание мощей, собственно частиц их, а не останков прославленных святых; 7-е правило требует положения мощей мучеников во всех храмах. – Лев Исавр, как говорено в очерке о Германе, прибегал даже к насильственным мерам для привлечения евреев в церковь. Это стремление принесло печальные плоды: крещенные принимали только имя христиан и под покровом этого имени могли удобно распространять мысли иудейства об иконопочитании. Вероятно, главным образом в виду этого правило 8-е допускает в церковь только тех иудеев, которые дадут доказательства искренности своего обращения. – Наконец, правило 13-е требует восстановления упраздненных иконоборцами и обращенных на мирские нужды монастырей. – Все, относящиеся ко 2-му разряду, правила касаются жизни монашества. Как говорено, самым слабым местом в этой жизни, которым пользовались в своих интересах иконоборцы для поругания монашеского чина, были двойные монастыри. Правило 20-е требует их уничтожения. Другие правила бичуют нарушения обета нестяжательности²⁸⁷, беспорядки в монастырском хозяйстве²⁸⁸, бродяжничество и своеволие монахов²⁸⁹ и излишнюю близость их с женщинами²⁹⁰. – Все правила последнего класса, не смотря на их немногочисленность, захватывают собою в существе дела почти всю область наиболее важных недостатков монашеской жизни. В стремлении устранить эти недостатки нельзя не видеть желания Тарасия уничтожить один из самых главных мотивов борьбы для иконоборцев. Соблазны, производимые монахами, естественно поддерживали враждебное настроение партии реформы, оправдывали в глазах народа ее действия, как это мы видели выше. Но само собою разумеется, что меры против названных беспорядков отнюдь не могли быть приятны для монашества. При существовавшем положении вещей оно скорее настроено было слушать о своих подвигах в борьбе за иконопочитание, чем о слабости дисциплины в его среде. Это разочарование естественно перешли в раздражение. Если принять, что Тарасий при обсуждении правил был таким же руководителем собора, как и в предшествующих заседаниях, то легко понять и то, на кого должно было излиться это раздражение.

Желательный исход собора далеко не был осуществлением стремлений Тарасия и Ирины, а только начатом такого осуществления. Иконопочитание приобрело снова господствующее положение, но положение это имело под собою пока непрочную опору, много зависевшую от настроения массы народа. Объявление соборных постановлений, как мы видели, произвело впечатление на население столицы, но было бы не осмотрительно придавить этому впечатлению слишком большое значение. Нужны были разъяснения, руководство, чтобы успокоить возбужденные иконоборческой пропагандой умы. Задача этого руководства лежала ближайшим образом на Тарасии, и он делал все для ее выполнения. Самым естественным средством для этого была церковная проповедь, и Тарасий проповедывал постоянно и неутомимо²⁹¹. Имея дело в этом случае не с образованными иконоборцами, силлогизмы которых требовали соответственного логического оружия, а с массой народа, симпатии которой к той или другой стороне естественно должны были опираться на доводах более простых и, так сказать, осязательных, патриарх в своих поучениях ставить ударение на разъяснении преимущественно той мысли, что обвинение в идолопоклонстве, возводимое иконоборцами на православных, не имеет для себя никаких оснований²⁹². Это простое и всем доступное отрицательное доказательство соединялось с таким же простым приемом положительным. Тарасий часто говорил похвальные слова мученикам. К этим словам „он призывал на помощь доступное взорам каждого писание и самую простую книгу, а именно: он восстановил в священных храмах изображения мученических подвигов..., ибо знал, что глаз преимуществует пред словом“²⁹³. Действие этого приема на массу, как дает понять Игнатий, было чрезвычайно сильно²⁹⁴. – Влияя на массу. Тарасий не упускал из вида и отдельных лиц, иконоборческие воззрения которых были более сознательны, а потому и более тверды. Необыкновенная терпимость, отличавшая все действия патриарха, делала возможным, что такие лица не ожесточались и не замыкались в своем упорстве при сменившемся не в пользу реформы положении вещей, а сами шли к патриарху и смело вступали с ним в споры. Мягкое отношение к противникам не замедлило принести добрые плоды: „хромавшие на обе ноги“ (...ἀμφοτέραις ἠνύαις ὁκλάζοντες) начинали ходить прямо, благодаря простым вразумлениям (δυσωπητκαῖς ὑποϑήκαις), а по отношению к более упорным (στραγγαλιώδεις τὴν καρδίαν) он употреблял приемы наиболее сложной полемики, с которыми мы уже знакомы, – и достигал цели²⁹⁵. Один из примеров, иллюстрирующих эти общие показания Игнатия, представляет собою упоминавшийся выше протопресвитер Влахернской церкви Илия, который сам о себе рассказывает, что из ревностного иконоборца он сделался православным, благодаря беседам с патриархом²⁹⁶.

Но „один в поле не воин“... Хотя большинство епископов империи и провозгласило на соборе иконопочитание, но едва ли Тарасий мог рассчитывать на ревностную пропаганду с их стороны определений собора. Как ни противоречило это его планам, но он даже сам, как мы видели, высказывал сомнение в искренности обращения некоторых епископов. Было, конечно, много и искренно православных иерархов, но по отношению к значительный части их собор оказал пользу больше отрицательную, чем положительную, сделал их безвредными для православия, но не мог изменить их в ревностных деятелей его. Последних должен был приготовить сам Тарасий под своим руководством в своей школе. Такою школою и был основанный им на собственные средства монастырь неподалеку от Константинополя, на берегу Воспора Фракийского. Как дает понять Игнатий, состав братии этого монастыря был подобран очень тщательно. В виду цели основания монастыря естественно предположить, что иноки его посвящали достаточно времени научным занятиям, которые нужны были для многих из них на их будущей службе православию и защите его против ереси. Образованность и опытность в этой защите их покровителя располагает думать, что занятия были поставлены умело и шли успешно. Из этих монахов Тарасий „многих призвал к пастырству и украсил ими престолы священства; они явились непоколебимыми столпами православия, как показало потом страшное наводнение ереси (при Льве Армянине). Сражаясь мужественно с нею и подвергаясь многим опасностям, гонениям, мучениям и публичным поруганиям, они побороли его для блеска высшего света, чем они показали, что учитель их был свет незаходимый“²⁹⁷.

Дальнейшие факты жизни и деятельности Тарасия обусловливались и определялись тем же, чем и факты уже отмеченные, т. е., его стремлениями ослабить враждебное настроение иконоборческой партии, привлечь ее сторонников в лоно церкви, снисходя их провинностям и предавая забвению их прошлое. Как до собора и на соборе, так и после собора Тарасий и лучшие из епископов империи „лицам из клириков и епископов прощали прежнее их зломыслие и рукоположенных еретиками не удаляли с церковной нивы. Следуя соборной и отеческой экономии, они обращавшихся к благочестию принимали с распростертыми объятиями, как братьев и сослужителей и поручали им кафедры и должности: тех, которые сначала хромали и мыслили о вере превратно, а потом, отказавшись от заблуждения, грамотами и клятвами отреклись от своих прежних мнений, они приняли с любовию и оставили их на их кафедрах, сохранив таким образом вселенскую церковь в мире и невозмутимой тишине“²⁹⁸. Это известие особенно важно для суждения о положении после собора белого духовенства, так как вопрос о принятии епископов был решен уже на соборе, членами которого большинство из них было. У Тарасия не было оснований поступать с духовенством отлично от того, как было решено собором поступать с покаявшимися епископами. На практике такие меры действительно должны были вести к церковному миру.

Но к миру только с иконоборцами. Взамен приобретения бывших еретиков в лоно церкви Тарасий этими мерами восстановил против себя большую часть тогдашнего монашества. Довольно ясные признаки зарождающейся борьбы мы отметили выше при изложении того, как были приняты собором покаявшиеся епископы. Мы сделали тогда предположение, что продолжительные и горячие прения между патриархом и партией строгих, большую часть которой составили монахи, имели подкладку более реальную, чем различие читанных на соборе правил и разных примеров. Упорное противодействие доводам Тарасия со стороны монахов мы склонны были объяснять излишним возбуждением последних против своих недавних преследователей. Эта субъективная точка зрения на предмет делала тщетною всю аргументацию Тарасия в пользу своих взглядов. Монахи этой аргументации покорились, но с ней не согласились и не примирились. Некоторые рассказанные уже эпизоды на соборе подтверждали такое понимание положения дел. Поведение монахов после собора еще более убеждает в правдивости такого понимания. Феодор Студит, обсуждая однажды отношения монахов к Тарасию, решал вопрос о том „что̀ было причиною разногласия их с Тарасием? Вера-ли? Но, как известно, он был православный, следовал святым соборам, в образе мыслей был согласен с прочими патриархами и прежде весьма много подвизался за веру. Принятие ли возвращавшихся от ереси? Но это не его нововведение: ибо они принимались святыми отцами трояким способом: или через перекрещивание, как пепузины (монтанисты), или чрез миропомазание, как ариане, или чрез проклятие собственного учения, как несториане. Рукоположение ли за деньги, которое необходимо наказывается низложением? Да! это совершенно справедливо; тогда (во время иконоборческих гонений) пастыри оказались свирепыми волками, были разрушаемы жертвенники, подвергаемы бесчестию божественные останки, сожигаемы священные книги. Что еще? Самая икона Христова вместе с другими была оскорблена и попрана. И кто может кратко исчислить то, что требует продолжительного повествования? А не от того-ли, что тогдашний предстоятель (письмо писано в 809 г.), вдруг возведенный из мирского вещества в епископское достоинство, был не в состоянии достаточно бороться за дух? Отсюда соблазны; отсюда получили начало и нынешние смятения (при патриархе Никифоре²⁹⁹. Текст этого сообщения, взятый отдельно, может подать повод думать, что монахи самого Тарасия обвиняли в симонии³⁰⁰. Правильному пониманию его помогают другие сообщения того же Феодора. Рассказывая об отношении игуменов Саввы я Феоктиста к покаявшимся иконоборческим епископам, он замечает: „они настаивали, чтобы обращающиеся из иконоборческой ереси епископы не были принимаемы в прежних своих степенях, притом не все, но главные и высшие начальники ереси, по словам святого Афанасия, что несправедливо, (разумеется, вероятно, послание Афанасия к Руфиниану, на которое опирались по преимуществу монахи на соборе). Но когда собравшийся тогда собор рассудил принять всех, следуя примеру 4-го святого собора, то и они согласились, потому что не было нарушено что-либо важное. Касательно же симониан тогда не было определено, так как дело об них имело рассматриваться после собора... При помощи некоторых монахов, которых имена прохожу молчанием, издано было патриархом (Тарасием) определение – не подвергать низложению навсегда, так что те, которые низложены Богом чрез верховного апостола Петра, стали бы опять священнослужителями Христовыми. На это не только не согласились единомысленные с Саввою, но и восстали против него“³⁰¹. Таким образом, вина Тарасия в глазах монахов состояла в его снисходительном отношении к бывшим иконоборцам – симонианам. То обстоятельство, что собор обошел обсуждение этого отношения, и давало монашеству твердую точку опоры для борьбы с патриархом. Тарасий на этот раз не мог уже санкционировать своего образа действий авторитетом собора.

Если принимать приведенные свидетельства Феодора Студита без всяких ограничений и пояснений, то почти необходимо будет допустить, что причина борьбы монашества с Тарасием после собора лежит не там, где она нами указана, т. е. не в общем неприязненном настроении его против патриарха, который прощал бывших гонителей монашества, а в справедливом негодовании против нарушения им церковных правил. На самом деле однако едва ли было так. Хотя Феодор Студит и отрицает, чтобы причиною недовольства против патриарха была снисходительность его к покаявшимся иконоборческим епископам, однако присматриваясь к делу легко заметить, что в этой-то снисходительности и было все дело. Лично Феодор Студит мог не иметь ничего против снисходительного отношения Тарасия к бывшему иконоборческому духовенству, потому что видел в этом отношении осуществление взглядов отцов собора. Но большинство монашества в данном случае не следовало за Феодором и даже не разделяло взглядов отцов собора. Очень наглядное подтверждение того, что определение собором отношений к покаявшимся иконоборцам в духе снисходительности совсем не убедило монахов, – представляет следующее обстоятельство. Собор на основании многих и авторитетных свидетельств, как мы видели, бесспорно решил не ставить в вину получения рукоположения от еретиков. Между тем монахи, не взирая на ото решение, постарались объявить чуть не всю иерархию империи беззаконною на том основании, что большинство епископов в долгий период господства иконоборчества было посвящено еретиками. Так по крайней мере представляется естественным понимать следующее увещание Феодора Студита к монахам: „для чего обращение назад, к Божественному Герману и требование рукоположения непременно оттуда? Какая нужда до бывших трех еретиков (патриархов – Анастасия, Константина и Никиты)? Разве нет никого, кто бы был не рукоположен ими или рукоположенными от них? Сколь многие от востока и запада, от севера и моря приходили в промежуток того времени и вступали в общение с нашею церковью в священном звании?....Нужно исследовать и доказать, с кем мы должны вступить в общение, исповедует ли он правую веру и пр. Если же он, хотя получил рукоположение от еретика, но сам не еретик, исповедует всю истину, соблюдает веру и правила неизменными и уклонившихся от того и другого отвергает, то у нас нет никакого основания удаляться от него... В таком случае мы имеем общение и вам советуем делать тоже. Ибо если исследование простирать далее, то отвергаются увещания святых, упраздняется столь великий дар священства, благодаря которому мы получаем имя христиан, так что мы можем впасть в язычество: а что было бы безрассудно. Делающие исследование, путешествующие по западу и востоку не нашли бы искомого, так как все один от другого сделались бы подлежащими низложению по причине взаимного служения вместе... Таким образом священство уничтожилось бы, что мы совершенно отвергаем. В церкви случалось и случается много подобных проступков, которых никто из святых, сколько известно, не исследовал таким образом, ибо это невозможно, – и не предал нам соблюдать тоже“³⁰².

Тот же Феодор указывает и мотив, который заставлял монахов „простирать свои исследования далее“, чем следовало: он говорит, что „о благе ревновали особенно те, которые много лет страдали, которые оказались мужественны и в благочестии“³⁰³ и которые, следовательно, были более обижены и разгорячены при императорах иконоборцах.

В виду сказанного можно, кажется, с достаточным правом утверждать, что и обвинения в принятии клириков и епископов–симониан, взведенные монахами на Тарасия и послужившие для них предлогом к прекращению общения с ним, были не реальною причиною вражды, а только благовидным прикрытием недовольства, исходившего из другого источника. Но если в споре о принятии рукоположенных еретиками все шансы для победы были в руках Тарасия, потому что его образ действий опирался на авторитет собора, то указанные обвинения причинили ему не мало беспокойств и огорчений. Монахи в этом случае имели на своей стороне много данных для успеха их борьбы с патриархом. Признаки этой борьбы заметны уже на соборе. Как мы видели из показания Феодора Студита, вопрос о симонианах на соборе не подвергался обсуждению, а между тем ставился на очередь именно монахами, как сообщает об этом сам Тарасий: „большая часть досточтимых монахов жаловались собору, – и мы, прибавляет патриарх, предвидели эту жалобу, – что большинство епископов продавало священство за деньги“³⁰⁴. Легко понять, почему Тарасий отклонил обсуждение этой жалобы на соборе: если бы даже она не была доказана, то и в таком случае во время самых доказательств пришлось бы поставить многих членов собора в крайне обидное положение, способное создать из них не друзей, а врагов того дела, для которого работал Тарасий. Жалоба однако не прошла совсем бесследно: повидимому, в ответ именно на нее собор составил 4 и 5-е правила, угрожающие низложением симонианам и корыстолюбцам из епископов. Правила эти для монахов были как нельзя более кстати. Опираясь на них, они и могли выступить с требованием отрешения от кафедр виновных в симонии. В виду сказанного выше о составе клира при иконоборческом правительстве нельзя отрицать, что монахи имели твердую почву для своих обвинений. Злоупотребления в этой области стали просто повальною болезнию, как можно заключать из того, что некоторые „из клириков даже хвалились тем, что они поставлены в церковные должности за золото“³⁰⁵. Если бы не требовалось ничего более, то, можно думать, монахи достигли бы своей цели,– наказания рукополагавших и рукоположенных за деньги, – почти без борьбы. Церковные правила всех веков христианства карали симонию беспощадно, потому что, как справедливо поясняет Тарасий, „этому пороку сопутствуют все скверны“³⁰⁶, какие только возможны среди пастырей церкви. Тарасий был бы вынужден удовлетворить безотлагательно требованиям монахов во избежание смуты. Но нельзя не заметить, что обвинения монахов имели одну слабую сторону, которая должна была сделать тщетными всех их усилия и которая дала возможность Тарасию и в отношении к симонианам практиковать ту же снисходительность, которой отличались и все его действия. Что симониане существовали, было несомненно; несомненно было и то, что они подлежали низложению; недоставало только одного: твердого и ясного удостоверения относительно каждого отдельного случая преступления. Низложению подлежали и рукоположивший и рукополагаемый за деньги; следовательно, в интересах того и другого было скрыть проступок. По самому существу своему он был такого рода, что допускал только двух достоверных свидетелей, которые при этом оба молчали. Об это затруднение и должны были разбиваться все усилия монахов. Они были в высшей степени правы в своих обвинениях, по они были вместе с тем и бессильны доказать эти обвинения в каждом отдельном случае. Только при свете высказанного предположения становится возможным понять все моменты борьбы между монахами и патриархом из за виновных в симонии.

Борьба началась „вскоре после собора“³⁰⁷, благодаря тому, что Тарасий „издал определение не подвергать навсегда низложению“ симониан, как показано выше³⁰⁸. Протест монахов заставил патриарха „исправить зло добром: он уверял, что не назначал епитимии (одногодичной для симониан) и не принимал рукоположенных и рукоположивших за деньги. Но слова его были обличены императрицей, которою он и был увлечен назначить беззаконную епитимию. Наступил день Богоявления Христа; подвергнутые епитимии пришли и требовали разрешения, как исполнившие ее; патриарх отказался, но императрица настаивала на их принятии³⁰⁹. Тогда патриарх снова сменяет добро злом; открыто служит вместе, с ними в тот самый праздник, конечно, не невольно, а добровольно: ибо он мог не служить вместе с низложенными, однако служил, хотя кто-либо и скажет, что он не мог поступить иначе. От этого и произошло разделение между ним и Саввою и единомысленниками его“³¹⁰. – К сожалению мы не имеем других свидетельств, которыми можно было бы проверить приведенный рассказ Феодора. Игнатий совершенно молчит об этом по очень понятной причине: он давал обещание „плавать по морю только добродетелей“ Тарасия. Остов рассказа можно считать правильным, но некоторые детали его нуждаются в пояснениях и ограничениях. Сам Тарасий уверял, что оп „не назначал епитимии и, еслибы знал, ни с кем из виновных лиц не только не стал бы служить, но и низложил бы их“. И такое уверение многим сначала казалось истинным³¹¹. Последнее обстоятельство наводит на мысль, что упомянутое определение патриарха не подвергать низложению навсегда виновных в симонии не было всем известным актом: иначе Тарасий не осмелился бы утверждать, что он не назначал епитимии, а еслибы осмелился, то не нашел бы веры. А если об указанном определении противника судили не на основании обнародованного текста его, то можно думать, что они допускали преувеличения³¹². Трудно сказать, сколь велики были эти преувеличения, но они заставили Тарасия выступить с их опровержением. Опровержение это находится в двух посланиях Тарасия: к папе Адриану и к игумену неизвестного монастыря Иоанну³¹³.

Что Тарасий счел необходимым писать папе, это объясняется тем, что монахи не ограничились заявлением своего недовольства пред патриархом, но и жаловались на его образ действий Адриану. Адриан с готовностью принял их сторону и выразил неодобрение Тарасию³¹⁴.

Здесь мы сделаем несколько вводных замечаний для пояснения поведения Адриана. Как говорено выше, на соборе было читано его послание к императрице с большими пропусками именно тех мест, где папа высказался против наименования Тарасия вселенским патриархом и требовал возвращения своей кафедре того, что у нее было отнято Львом Исавром и отдано Константинопольскому патриарху. Папа, разумеется, узнал об этом и, конечно, сильно огорчился. Еще больше оснований для раздражения у него имелось после того, как ни Ирина, ни Тарасий не сочли нужным даже дать объяснений по поводу его двух указанных требований. Тарасий в своем послании к нему после собора уведомлял о ходе дел на соборе, о том, что послание папы много содействовало торжеству ересь ниспровергнута – и только³¹⁵. Папа должен был в ответ на это послание по обычаю, практиковавшемуся во время других вселенских соборов, прислать в Константинополь свой отзыв о соборе, но он этого не сделал и не сделал именно потому, что упомянутые его притязания в Константинополе были оставлены без внимания. В 794-м году он писал Карлу Великому следующее: „мы еще до сих пор не отвечали императору (Константину и Ирине) по поводу собора, опасаясь, как бы они не возвратились к своему заблуждению (иконоборчеству). Недавно, увещевая их к восстановлению святых икон, мы в тоже время просили их о возвращении святой, кафолической и апостольской церкви области архиепископий и епископий, которая была отнята у нее вместе с патримониями во время низвержения икон (при Льве Исавре). На это они нам не дали никакого ответа и тем показали, что, освободившись от заблуждения в одном случае, в двух других они удержали его. Если и везде христианские церкви владеют канонически определенными округами, то не тем ли более должна сохранять и всячески отстаивать свои округ архиепископий и епископий, а также и патримонии святая кафолическая и апостольская церковь Римская, которая есть глава всех церквей?... Об области архиепископий и епископий и о патримониях, принадлежащих святой нашей римской церкви, мы еще во всеуслышание повторяем, что если не возвратят их святой нашей римской церкви, то таких мы объявляем еретиками за упорство в заблуждении“³¹⁶. Папе, конечно, не трудно догадаться, что виновником оставления без последствий его просьб в столице был главным образом патриарх, права которого затрагивались этими просьбами. Отсюда Адриан естественно был расположен отозваться сочувственно на всякий протест против действий Тарасия и, как мы видели, действительно отозвался на жалобы монахов.

Этот отзыв и заставил высказаться Тарасия. Для него не столько важно было разубедить в своей виновности Адриана, сколько рассеять дурные толки о себе среди византийского духовенства. Отсюда послание Тарасия было только адресовано Адриану, а разослано было всюду³¹⁷. Содержание послания в историческом отношении не богато: автор говорит, что рукополагающие и рукополагаемые за деньги подлежат низложению, и основывает это положение на множестве свидетельств из св. Писания, правил соборных и церковной практики. В послании к игумену Иоанну свидетельств приведено менее, но зато патриарх живее выражает свое негодование против симониан. Любопытно при этом, что ни в том, ни в другом послании Тарасий не говорит от своего лица о широком распространении симонии, которое он естественно должен был бы выставить поводом к написанию своих посланий. Легко заметить, что писать заставило его главным образом „опасение обвинений за молчание“³¹⁸, „стремление некоторых злословить его“³¹⁹. Эту жалобу на злословие естественнее всего относить к тем слухам, которые распускали монахи и которые нашли свое выражение в приведенном отрывке из письма Феодора Студита. – Принимая во внимание живой, искренний тон посланий Тарасия против симониан, – посланий, которые писались с нарочитою целью обнародования взглядов патриарха и которые бы тем самым ставили его в безвыходное положение, если бы он действительно был виноват в том, что приписывали ему монахи, необходимо признать, что указанный случай принятия Тарасием в общение виновных в симонии сообщен Феодором Студитом так, как он не имел места в действительности. Характерно уже то, что сам Феодор Студит стал верить указанным слухам только тогда, когда пришел в личное столкновение с Тарасием. Притом обращает на себя внимание, что упомянутый рассказ сообщается Феодором в оправдание Саввы и его сторонников, о которых даже среди умеренных монахов стали ходить слухи, что они протестовали против Тарасия только „по неблагоразумным поводам“³²⁰. Имея достаточные основания не доверять всему в сообщении Феодора, мы к сожалению лишены возможности более или менее твердо решить, какое действительное обстоятельство дало повод для протеста со стороны монахов и легло в основу сообщения Феодора. Осмеливаемся однако на следующее предположение: некоторые лица из клира были сильно подозреваемы в симонии, но только подозреваемы: доказать подозрений было не возможно по самому существу дела. Чтобы сколько нибудь успокоить партию строгих, патриарх предложил им взять на себя епитимию, но сделал предложение это частным образом. Когда кончился срок епитимии, он после некоторого колебания, в виду протеста монахов, понуждаемый императрицей, принял их в общение и служил с ними, сохранив за собою таким образом полное право говорить после совершению искренно: „чист есмь от крове“ (Деян. 20:20) преступающим канонические постановления, тем более рукополагающим и рукополагаемым за деньги³²¹.

Протест монахов против действий Тарасия в рассказанном случае, как имевший одну очень слабую сторону не мог выразиться в энергических мерах с их стороны и ограничился почти только распространением неприятных для патриарха слухов. На этот раз последний мог сказать, что он успел „избавиться от нападений“³²², и избавился, но не надолго. Вскоре совершилось событие, отношение к которому Тарасия дало монахам в руки сильное оружие против него. Событие это – второй брак императора Константина.

Летописец Феофан, не смотря на свое благоговение к Ирине, как виновнице восстановления икон, темными красками рисует ее отношение к своему сыну, в котором она видела только помеху для своих стремлений к единовластию³²³. Имея нужду в помощи Адриана для составления собора, она вместе с тем завязала сношения и с Карлом Великим, который находился в очень дружественных отношениях с папою, как защитник светских интересов и как человек, искавший в Риме императорской короны, которую и получил из рук Льва, преемника Адриана, в 800 г. Средством укрепить сношения с Карлом Ирина выбрала обручение дочери его Ротруды с своим сыном³²⁴. В течение многих лет после обручения Константин сильно успел привязаться к своей невесте³²⁵. По окончании собора нужда в папе, а вместе с тем и в Карле для Ирины миновала. Даже более: сохранить слишком близкие отношения с Римом можно было только путем упомянутых его требований; а это значило ради папы пожертвовать интересами ближайшего и естественного своего союзника Тарасия³²⁶.. А породниться с Карлом для Ирины значило приобресть опасного покровителя и защитника в последнем для своего сына, которого она всячески старалась отстранить от власти. По этим соображениям Ирина прервала сношения с Карлом и женила Константина в 788 г. на армянке Марии, к которой он был совершенно равнодушен³²⁷. Результаты этого шага Ирины не замедлили сказаться: молодой царь стал искать привязанности на стороне. Вероятно, еще задолго до осени 795 г., когда уже совершился второй брак его³²⁸, он сблизился с фрейлиной Ирины Феодотой. Ирина, как дает понять летописец, сама толкала сына на преступление, которым хотела очернить его в глазах общества и тем очистить себе дорогу к единовластию³²⁹. Задумав удалить Марию, Константин должен был оправдать пред обществом свое поведение; с этою целью был пущен слух, что Мария покушалась отравить царя каким-то смертоносным питьем. Слух впрочем был так нелеп, что ему никто не верил³³⁰. Эти вести встревожили патриарха и заставили его сильно задуматься по очень понятной причине: по самому своему положению он необходимо должен был так или иначе высказаться по поводу возникавшей драмы. Снисходя слабости императора, он давал оружие против себя монахам, которые следили за каждым его шагом: а восставая против нее, он рисковал в капризном юноше приготовить врага всех планов, над осуществлением которых работал до сих пор³³¹.

В драму вовлечен был Тарасий очень скоро: заручиться его одобрением для царя было делом первой важности. Присланный Константином чиновник объявил патриарху о выдуманных причинах удаления Марии и просил благословения на новой брак царя. Тарасий отвечал на это следующей речью, за точность которой ручаться трудно, но смысл которой едва ли искажен Игнатием: „если царь, как ты говоришь, задумал это и хочет отсечь от себя плоть, соединенную законом Божиим, то я недоумеваю, как он перенесет поношение со стороны народа и как он будет требовать от своих подданных воздержания (τὸ σωφρονεῖν) и наказывать их за прелюбодеяние, когда сам пленен постыдною скверною? Если бы мы даже и поверили сказанному тобою, еслибы преступление царицы доказано, то и тогда нужно более внимать гласу Господа, говорящего: отпущаяй жену свою разве словесе прелюбодейного творит ю прелюбодействовати (Мф. 6:32). Но кого бы царственнее его предпочла избрать в брачное общение дошедшая (по твоим словам) до такого злодеяния? Все это полно лжи и желания обесчестить честной брак, осквернить нескверное ложе, подвергнуться позору прелюбодеяния, сделать незаконное законным и отдалить свое родное введением бесчестного сожительства. Итак вот какой ответ прими от нас и от подобных нам и передай пославшим тебя: не верим сказанному тобою и скорее согласимся претерпеть смерть и тяжкие мучения, чем решимся служить этому (делу). Пусть знает царь, что мы никогда не поверим этому невероятному замыслу“³³². Царь взволновался и пригласил Тарасия во дворец. Патриарх отправился вместе с Иоанном, который на соборе был местоблюстителем антиохийского патриарха. Царь повторил жалобу на жену и высказал, что она собственною смертию должна заплатить за свое покушение, но что он согласен простить ее, и требовал только ее пострижения в монастыре. В подтверждение своего обвинения Константин приказал показать сосуд, наполненный какою-то мутною жидкостью, которая будто бы была приготовлена Марией для мужа³³³. Патриарх отвечал царю почти тоже, что сказал и посланному: он заметил, что слух о покушении царицы совершенно невероятен, что, напротив, весьма вероятно злоумышление царя, который не скрывал своей страсти к Феодоте; в заключение он прибавил, что если император настоит на своем, то он не допустит его ко святому причащению. Тарасия настойчиво поддерживал Иоанн. Но само собою разумеется, доводы их не убедили а только привели в ярость Константина и его приближенных. Последние оскорбили Иоанна и даже грозили ему мечем. Патриарх и его спутник были выгнаны из дворца³³⁴.

В январе 795-го года Мария была пострижена, а во августе обручена Феодота; брак совершился в сентябре³³⁵. Обыкновенно царей венчали патриархи³³⁶; Константин настаивал на том же пред Тарасием, но последний решительно отказался исполнить его волю³³⁷. Убедившись в невозможности склонить патриарха, император приказал совершить венчание Иосифу, пресвитеру и эконому Софийской церкви, близкому ко двору³³⁸. Опасаясь открытого протеста со стороны Тарасия, Константин держал его некоторое время под домашним арестом: патриарх был отдан под надзор своих же синкелов, которые следили за всеми приходящими к нему и присутствовали при его беседах. Люди, особенно близкие и преданные Тарасию, подвергались всяким стеснениям³³⁹.

Поступая последовательно, Тарасию при таких обстоятельствах необходимо был выполнить свою угрозу по отношению к царю – не допускать его до причастия и вместе с тем отлучить от церкви Иосифа. Но для этого явилось важное затруднение. Раздраженный царь, вероятно, для предотвращения выполнения именно этих намерений патриарха в свою очередь прибег к угрозе, что он перейдет на сторону врагов православия и возобновит гонение на иконы³⁴⁰. Угроза эта не имела в себе ничего невероятного: молодой „легкомысленный и непостоянный“ царь, конечно, хорошо знавший политику своего прадеда, деда и отца, легко ради страсти, им овладевшей, мог отрешиться от своих симпатий к православию, которые при этом едва ли были сильны. С другой стороны нанесенные иконоборчеством „церкви раны были еще свежи и едва стали затягиваться после Никейского собора; до сих пор еще были в силе враги церкви“. При таких условиях положение Тарасия было в высшей степени тяжело³⁴¹. Принимая во внимание все это, патриарх не счел возможным натянуть своих отношений к императору до той степени, когда они могли окончательно порваться, – и отлучить его от церкви вместе с Иосифом³⁴². Такой шаг Тарасия на первых порах не удовлетворил вполне никого: император повидимому, до самого конца своего недолговременного правления не простил ему его протеста³⁴³. С другой стороны решимость патриарха не прибегать к крайним мерам вызвала против его целую бурю среди монахов-зилотов. Необходимо заметить при этом, что в частности в отношении к Иосифу патриарх держался очень осторожно: не отлучая его от церкви, он однако ни разу не служил с ним³⁴⁴.

Во главе движения против патриарха стали Платон, игумен монастыря Сакудеонского, находившегося на горе Олимпе недалеко от столицы по ту сторону Босфора³⁴⁵, с своим племянником, Феодором Студитом. За ними последовало множество монахов. Все они прервали общение с патриархом³⁴⁶. Не вдаваясь в оценку поведения враждовавших сторон, мы однако не можем отрешиться от мысли, что действительная основа протеста Платона и Феодора была несколько отлична от той, которая выставлялась ими в оправдание своего образа действий. Многие современники и между ними даже многие монахи³⁴⁷ несколько позднее при патриархе Никифоре) утверждали, что „если б эконом (Иосиф) был отлучен, то Феодор Студит и его приверженцы нашли бы причину к низложению архиерея своего (Никифора), как уже служившего с низложенным, а потом и к осуждению и предшествовавшего святейшего патриарха“ (Тарасия)³⁴⁸. Хотя Феодор и называет эти догадки клеветою, но клеветою они были только по отношению к нему; по отношению же к большинству монахов они, кажется, не лишены известной доли истины. Весьма характерно, что в данном случае во главе движения против царя и патриарха стали именно Платон и Феодор. Известно, что Феодота была двоюродною сестрою последнего и родною племянницей первого³⁴⁹. Таким образом, связь Феодоты с Константином в некотором роде клала пятно на фамильную честь знатной семьи, из которой вышли оба игумена и которая вся отличалась строгим благочестием и выделила из себя многих лиц с аскетическими задатками³⁵⁰. Феодор Студит в своих многочисленных письмах, правда, ни разу не намекает даже на подобный мотив его борьбы с Тарасием, но трудно было бы и ожидать противного: такое указание не только ни для кого не было бы убедительно, а, напротив, только уменьшало бы цену ревности его, как охранителя канонов. „Многие другие монахи“ поддержали Феодора³⁵¹ по причинам, уже указанным: недовольство их накопилось, благодаря изложенной церковной политике Тарасия, и только ждало повода для своего обнаружения.

Своим энергичным противодействием Феодор и Платон раздражили императора и вызвали его на крутые меры: первый с десятью наиболее ревностными монахами, после, наказания плетьми, был сослан в Фессалонику, а Платон заключен в столичном монастыре Сергия³⁵². Заключение их было впрочем не продолжительно: 15-го августа 797-го года Константин был свергнут с престола и ослеплен³⁵³. Ирина освободила наказанных и постаралась помирить их с Тарасием³⁵⁴. Отлучение Иосифа было, конечно, необходимым условием примирения со стороны первых³⁵⁵. Не довольствуясь этим, Платон и Феодор требовали от патриарха признания, что они поступали в данном случае вполне правильно³⁵⁶. Едва ли у Тарасия могли быть какие-либо причины не выполнит этого требования: оно вполне совпадало с его желаниями и взглядами.

С этого времени правление Тарасия до конца его жизни представляется сравнительно покойным. Необыкновенно уживчивый, он сумел поставить себя в хорошие отношения и с преемником Ирины Никифором, низложившим ее 31-го октября 802-го года³⁵⁷. Из царствования этого императора летописи отмечают только один шаг Тарасия. Летом 803-го года против Никифора вспыхнуло возмущение, во главе которого стал начальник фемы Восточной Варданис Турк. Так как дела Варданиса пошли плохо, то он согласился положить оружие под условием сохранения ему жизни. Никифор дал письменное удостоверение, под которым в числе других первое место занимала подпись патриарха, – факт, свидетельствующий ясно, как в общем высоко стоял авторитет патриархов Византии, не смотря на случавшиеся насилия власти над отдельными иерархами³⁵⁸. Феофан добавляет, что Никифор не сохранил своего слова, подослал потом убийц к Варданису и таким образом не обратил внимания на ручательство патриарха³⁵⁹, но этот рассказ по всем признакам есть выдумка летописца, весьма неблагосклонно относившегося к Никифору³⁶⁰.

Мы рассказали по возможности все факты церковно-политической деятельности Тарасия. Нам остается теперь отметить черты его жизни, как человека и пастыря. Из обзора его деятельности до – и после собора можно заключать несомненно, что он был человек горячо преданный делу православия и глубоко религиозный. Уже одно то, что Ирина выставила его – секретаря кандидатом на кафедру, говорит само по себе, что религиозность его и тогда уже была известна населению столицы³⁶¹. В сане патриарха она проявлялась у него еще заметнее: он служил очень часто; любовь к богослужению у него была настолько велика, что ни старость, ни болезни не удерживали его от участия в нем: иногда от слабости он вынужден был опираться грудью на аналой (τετράπους) пред престолом³⁶². Помимо того дома он часто и много молился³⁶³.

В своей частной жизни он был чрезвычайно умерен и воздержен. Уже судя по сказанному выше, ему много приходилось работать – тем более, что образование, полученное им в юности, не могло удовлетворит запросов, которые предъявлялись к нему, как патриарху, и при том в такое смутное время. За „занятиями божественными словесами“ Тарасий часто забывал о сне³⁶⁴. Усиленный умственный труд сообщал всему образу его жизни характер аскетической простоты: бывший богач–аристократ, он не ощущал нужды в мягком ложе, в помощи других для ухода за собою и был во всем слугою для себя. Стол патриарха был до крайности скудный³⁶⁵. – Но отказывая во всем себе, Тарасий не щадил труда и средств для оказания помощи нуждающимся. Память о его любви к бедным долго жила среди жителей столицы³⁶⁶. Он открыл многие приюты и убежища для слепых, хромых и разного рода несчастных. Кроме того и все другие нуждавшиеся вписывались патриархом в памятную книжку и во время получали помощь из его собственных рук. Во время великого поста им содержались постоянные столы для нищих Константинополя. В светлое воскресение они были первые, кого приветствовал патриарх: непосредственно после службы в облачении он шел к приготовленным столам, где собственноручно наливал вино и подносил участникам трапезы. Зимою к этим заботам Тарасия присоединялась еще одна: он во множестве покупал одежды для защиты от холода неимущего люда столицы³⁶⁷.

Сам проводя простую и скромную жизнь, Тарасий хотел видеть таким же и свой клир. В связи с политикой императоров иконоборцев, как мы видели, стояло то обстоятельство, что в рядах последнего появилось много лиц, которые, за отсутствием других интересов, тщательно следили за своим костюмом, щеголяли „шелковыми разноцветными одеждами, на края которых нашивали украшения дорогого цвета“, и даже насмехались над одевавшимися в одежду простую и скромную“³⁶⁸. Тарасий настойчиво требовал от таких лиц оставить свое франтовство и рекомендовал им „простоту, как самое лучшее украшение“. У клириков, носивших золотые пояса, Тарасий отбирал их, а взамен дарил им пояса из козьей шерсти³⁶⁹. Без сомнения он же предложил установить епитимию для клириков, которые „натирались благовонными мастями“³⁷⁰. Вместо того, чтобы тешит свое зрение и слух на ипподроме и в театрах, патриарх внушал некоторым из своих подчиненных сидеть дома, читать Св. Писания и распевать псалмы³⁷¹. Все подобные внушения должны были быть тем более действительны, что они подкреплялись живым примером самого патриарха³⁷².

Как проповедник, Тарасий соответственно нуждам времени был главным образом апологетом иконопочитания. Об усердии его в этом отношении говорено выше. Игнатий сообщает, что он записывал беседы патриарха, отдал их потом переписать и составил целый кодекс, содержавший „ясное разоблачение сонных мечтаний еретиков“³⁷³, но от этого кодекса не сохранилось и следов. Упоминает еще биограф о беседах Тарасия на псалмы³⁷⁴, но о них также ничего не известно. Единственным памятником церковного красноречия Тарасия могло бы считаться сохранившееся с его именем слово на Введение во храм Богородицы, но оно многими заподозривается в его подлинности³⁷⁵. Забвение проповеднических трудов Тарасия едва ли случайно: из секретаря прямо сделавшийся патриархом, он не имел времени и возможности выработать из себя выдающегося церковного оратора, обстоятельства прямо потребовали его на кипучую деятельность, которая не могла способствовать приготовлению художнически церковного слова. Его поучения имели интерес дня, отвечали потребностям минуты и достигали, вероятно, своей цели, так как Тарасий знал и читал достаточно творения св. отцов, чтобы полемизировать с иконоборцами, но они едва ли были образцами церковного красноречия, из которых могли-бы поучаться люди последующих поколений.

В деле о 2-м браке императора Константина, как мы видели, Тарасий вышел из своего крайне затруднительного положения очень удачно: он не довел до озлобления молодого царя и в тоже время сумел поддержать достоинство церковной власти. Насколько он охранял последнее и насколько он вообще не любил уступать там, где не грозило опасности главному делу, которому он посвятил свою жизнь, об этом свидетельствует следующий рассказ Игнатия. Протоспафарь Иоанн был обвинен в расхищении казенных денег³⁷⁶. Суд не оказал ему никакого снисхождения. По всем признакам невиновный, Иоанн убежал из под ареста и скрылся в церковь. Стражи, которые естественно боялись ответственности за недостаток бдительности, окружили храм, никого не допускали к беглецу, надеясь, что голод заставит его выйти из храма. Слух обо всем этом дошел до Тарасия. Возмущенный грубым поруганием права убежища, патриарх решился действовать следующим образом: он ходил каждый день в церковь, носил укрывшемуся пишу и иногда выводил его из храма другим выходом. Стражи не видели конца своим ожиданиям и устроили засаду. Однажды, когда Иоанн вышел на короткое время из храма под защитой Тарасия, они внезапно схватили его и повлекли ко дворцу. Патриарх возмутился (ϑυμοῦ καὶ λύπης γενόμενος κάτοχος) и отправился вслед за ними. Во дворец его не пустили. Тарасий прибег тогда к крайней мере: он объявил, что если Иоанн будет подвергнут тяжелому наказанию, то судей его, в числе которых была, как сейчас увидим, и императрица Ирина, он не допустит до св. причащения. Требование патриарха было удовлетворено³⁷⁷. Случай этот нуждается в некоторых пояснениях. Игнатий не датирует его точно, но дает понять, что он имел место во время единоличного правления Ирины³⁷⁸. Биограф не называет по имени и протоспафаря, но из снесения параллельных показаний Феофана видно, что это был именно Иоанн. Сведения летописца дают возможность догадаться и о том, за что страдал Иоанн. В феврале 790-го года Константин при помощи людей, ему преданных, попытался устранить мать от власти. Попытка кончилась неудачно. Участники заговора, и в числе их протоспафарь и казно-хранитель Иоанн, были высечены, острижены и сосланы в Сицилию³⁷⁹. Но ссылка Иоанна была не долгосрочна: в том же году в октябре Константин повторил свою попытку и на этот раз успешно. Во время переворота мы видим около него опять Иоанна в качестве его протоспафаря и казнохранителя³⁸⁰ 15-го августа 797-го года, как сказано, Константин был свергнут с престола и ослеплен. Легко понять, что Иоанн должен был опять расплачиваться за свою преданность несчастному императору. Понятным становится и то, почему Иоанна обвинили в расхищении денег. Вполне естественна и стойкость Тарасия в данном случае: преследование Иоанна было, очевидно, делом политической мести, а не вызывалось действительною виною бывшего протоспафаря и казнохранителя.

21 год и два месяца Тарасий „украшал первосвященническую кафедру“³⁸¹. Преклонные годы и непрестанные труды, наконец, ослабили его силы и заставили слечь в постель. Игнатий, присутствовавший при расставании с жизнию патриарха³⁸², рассказывает, что последние минуты его были очень трудны. Его нервы так много работали для дела торжества православия, что и пред смертью, когда он был уже в бессознательном состоянии, его воображение рисовало ему образы, с которыми он состязался и обвинения которых против себя опровергал³⁸³. Под вечер 18-го февраля Тарасия не стало³⁸⁴. Вся столица неутешно оплакивала смерть своего покровителя и заботника, начиная с императора и кончая последним нищим. Император Никифор особенно сильно выражал свое горе: обнимая труп, он обливался слезами и жаловался, что потерял отца, помощника в управлении и руководителя в общественных делах³⁸⁵. Ощущала потерю и вся знать³⁸⁶. Тяжела была смерть патриарха и для лучших членов клира и монашества, но главным образом она поразила всех несчастных и обездоленных, для которых так много делал Тарасий³⁸⁷. Целую неделю у гроба происходила страшная давка, грозившая многим опасностью, так что император вынужден был прибегнуть к военной силе для сдерживания толпы³⁸⁸. Похороны совершились только 25-го февраля в среду на первой неделе великого поста³⁸⁹. Тело в торжественной процессии было перенесено в монастырь, основанный Тарасием, и погребено в храме св. Мучеников³⁹⁰.