Анна Леонтьева для «Азбуки веры»
Анна Леонтьева родилась в Москве, выпускница факультета журналистики МГУ. С восьмого класса сотрудничала с изданием «Московский комсомолец», потом ‒ с журналами «Эксперт», «Коммерсант», «Крестьянка», «Искусство кино», «Улица Сезам». Мама троих детей. Работает в международном детском лагере, ведет там кафедру журналистики. С 2014 года ‒ автор и ведущая радиостанции «Вера». В издательстве «Никея» вышли книги «Голос в эфире. Истории, которые были услышаны» и «Я верю, что тебе больно! Подростки в пограничных состояниях».
‒ Анна, вы росли в неверующей семье?
‒ Да. У меня в семье, как и у многих, сошлись русская и еврейская линии, и один мой прадедушка был священник, а по папиной линии прапрадедушка ‒ толкователь Талмуда. Зато прадедушка был уже революционером, из «первого потока» ‒ то есть той самой интеллигенции, которая верила в революцию, равенство и справедливость… Две бабушки ‒ русская по маминой линии и еврейская по папиной – между собой всегда конфликтовали, предки у еврейской бабушки были революционеры, а у русской ‒ от революционеров пострадали. Но семья была совсем неверующая, а первый верующий человек, которого я встретила ‒ моя учительница английского и по совместительству детская писательница Светлана Летова. Когда я переживала сложный период и поделилась с ней своими переживаниями, она написала мне на бумажке три молитвы – Ангелу хранителю, «Богородице Дево, радуйся» и «Отче наш» ‒ и сказала, что нужно читать это всё перед сном три раза. Я ее очень любила, уважала, верила ей, поэтому перед сном всё честно читала, поступила на журфак МГУ, но в личной жизни ничего не налаживалось, и я решила, что чтобы внести в свою жизнь ясность, мне нужно покреститься.
Прочитала об исповеди, какое это таинство и как к нему готовиться, собрала все свои грехи и всю ночь представляла, какую речь скажу священнику, когда он спросит меня о моих прошлых грехах. Но ничего из заготовленного мной за ночь не прозвучало. Священник не стал меня слушать, а задал три вопроса: «К гадалке ходила? Астрологией занималась? В комсомол вступала?» На все три вопроса я ответила «да», он отпустил мне грехи и быстренько меня покрестил (одновременно со мной крестили двух младенцев), я была разочарована, и ничего с моей личной жизнью после этого не произошло.
‒ Поскольку вы гуманитарий, наверное, много читали. Книги не наводили вас на мысли о Боге?
‒ Я, конечно, размышляла и не могу сказать, что не верила в Бога, просто я Его никак не называла. Моя учительница говорила, что Его зовут Иисус Христос, но она сама не была церковным человеком. Мы с ней пару раз ходили в церковь, но что-то не так сделали, бабушки на нас накричали, и мы убежали. И после трудных дней я ночью садилась у окна и рассказывала Богу всё, что у нас произошло за день, какие были переживания, что Ему надо сделать, чтобы у меня всё было получше. Помню, у меня было прекрасно чувство, что я разговариваю с Кем-то высшим.
‒ А как произошел поворот к осмысленной вере?
‒ Мой муж тянулся к православию. Он мой однокурсник, одно время учился в Оксфорде, работал на американском телеканале, но тянулся к православию, и как-то мы поехали в Петербург к его воцерковленным друзьям, причем неофитам. Всё у них было строго: платки, вставание в шесть утра на молитву. Мне они показались людьми симпатичными, но странными.
Так получилось, что мы сразу зачали ребенка, и я ушла с работы, хотя делала хорошую карьеру. Но для меня было важнее родить ребенка. В то время я увлекалась эзотерикой и йогой, и даже во время беременности занималась йогой. Единственное, что мне в йоге не нравилось, это медитация. Когда все начинали повторять «Ом», мне казалось, что происходит что-то неправильное, и я с этого «Ом» уходила.
Историю воцерковления я писала для журнала «Эксперт» ‒ они мне сами предложили написать про свою веру, ‒ но могу повторить. Я уже была не на первом месяце беременности, но еще не очень заметно было, и как-то гуляла по Ботаническому саду, в довольно безлюдном месте. Вдруг из кустов вышел дяденька с внешностью Шарикова, достал ножик и голосом, не обещающим ничего хорошего, спросил: «Девушка, а что это вы одна гуляете?» Я очень крепко вцепилась в запястье той его руки, в которой был ножик, и стала судорожно вспоминать, как нужно вести себя с маньяками, чтобы они остановились. Сначала вспомнила такой способ – громким и твердым голосом сказала: «Мужик, я беременна. Ты сейчас очень большой грех совершаешь». Это на него не подействовало, и тут мне вспомнился вычитанный в одной книге ход. «Господи, прости этому мужику, он не ведает, что творит». И в этот момент у него был вид, как будто его окатили холодной водой. Он спросил: «Ты чего, правда беременная? А зовут тебя как?» Я ответила: «Зовут меня Полина. Короче, мужик, я теряю сознание, выводи меня отсюда». Он вывел меня из Ботанического сада. По дороге буквально исповедовался: «У меня всё в жизни плохо, но крест на груди есть». «Сходи в церковь», ‒ чуть ли не проповедовала я ему. Довел он меня до ворот Ботанического сада и говорит: «Полина, как хорошо, что ты не кричала. Некоторые кричат».
Вот на такой жутковатой ноте я вернулась домой, выпила много валерьянки, пыталась пойти в милицию, но не могла вспомнить, как он выглядит. Всё это я описала в статье «Зачем мы ходим в храм», опубликованной в «Эксперте». Пришло немало добрых отзывов, читатели благодарили, но многие писали, что эпизод с маньяком, конечно, выдуман. А он не выдуман – это действительно было. И зацепило меня это чудо. После евангельской фразы, которая меня спасла, мне захотелось почитать Евангелие. Начала читать, а вскоре мы с мужем решили зайти в церковь. Рядом с нашим домом было подворье Оптиной пустыни. Так у нас начался период неофитства. Начало девяностых, как раз когда интеллигенция посмотрела в сторону Церкви. Много молодежи было в храме, с детьми, мы вместе делали спектакли и друг друга воцерковляли. Конечно, интерес к эзотерике пропал.
‒ Строгие были монахи на подворье?
‒ Наш духовник, отец Даниил (Гридченко), никогда не впадал в крайности и всегда предлагал сохранять здравомыслие. Как-то спросил: «Аня, что, вы думаете, у монаха самое ценное?» «Дар слез?» ‒ предположила я. «Нет». – «Прозорливость?» ‒ «Нет. Самое ценное – это здравомыслие, потому что если его нет, всё время будет прелесть подстерегать».
‒ То, что вы встретили такого рассудительного священника, помогло вам избежать неофитских крайностей?
‒ Нет, были, конечно, у нас разные перегибы на местах. Например, решили поститься со всей строгостью и Великим постом в первую и последнюю неделю ели по зернышку, что никак не способствовало мирному духу. Наоборот, всё время злились и раздражались, а я еще была близка к голодному обмороку, потому что первые несколько лет я всё время была то беременная, то кормящая. Помню, в Вербное воскресенье пошли мы в очень светскую компанию, до этого изнуряющее постились, а тут с радостью выпили вина и вдруг начали проповедовать. Тогда еще мало кто что-то знал про Церковь. Не знаю, как слово наше отозвалось, но имели ли мы право?
У нас на подворье был очень хороший проповедник, диакон, как-то я его подвозила и пожаловалась: «Понимаете, говорю маме, чтобы она срочно крестилась и с мужем венчалась, а она меня не слушает». Он так на меня посмотрел: «О, вы уже проповедуете». Поняла, что это перебор.
Как и многие неофиты, мы жаждали всех обратить, осуждали тех, кто не хочет идти в церковь. С детьми мы, наверное, вели себя не совсем правильно, строя их, и, возможно, это одна из причин того, что сейчас они в церковь не ходят. Но не единственная и, наверное, не главная.
‒ Сначала вы писали о вере для светских изданий. Это было востребовано?
‒ Да, было, и я действительно много писала о православии, но с православными СМИ до 2014 года не сотрудничала. Еще при жизни мужа радио «Вера» предложило мне сотрудничество – писать тексты для рубрики «Частное мнение». Короткие, чтобы за три минуты можно было прочитать. Сам автор и читает. Я обрадовалась, потому что была пишущей домохозяйкой, а тут работу на радио предлагают. Написала двадцать текстов, отправила, но руководство сочло, что тексты недостаточно православные, и меня не утвердили. Конечно, я огорчилась, особенно из-за формулировки. Что значит «недостаточно православные»?
А в сентябре 2014, когда после гибели мужа не прошло еще сорока дней, мне позвонил его друг, литературный редактор радио «Вера» Андрей Тарасов и сказал, что руководство изменило свое решение, мои тексты приняты, и они хотят, чтобы я их читала. Приехала в студию, прочитала, и мне звукорежиссер сказал, что я не умею читать тексты. Приехала второй раз, и меня опять не взяли – на этот раз сказали, что голос грустный и в нем мало энергетики. Звукорежиссер просто не знал, что у меня в жизни происходило в тот момент. Но с третьего раза меня взяли, и я стала получать письма от слушателей, а потом даже собрала свои тексты и предложила их «Никее». Так появилась книга «Голос в эфире». То, что я умею писать, я знала, а оказалось, что у меня есть голос, и этому я была приятно удивлена. Несколько лет назад назад программу «Частное мнение» закрыли, но я продолжаю сотрудничать с радио «Вера» ‒ теперь веду программу про семью.
‒ И еще преподаете?
‒ Да, много лет подряд я ездила в международный детский лагерь в Болгарию. Сейчас из-за пандемии это прервалось, но надеюсь, что когда-нибудь возобновится. Прекрасный лагерь, где есть разные творческие кафедры: и фильмы с детьми снимают, и спектакли ставят, и профессионально фотографировать учат. А я, естественно, на кафедре журналистики преподавала. Лагерь светский, но есть там традиция в конце смены делать лучшим ученикам подарки. И я предложила ребятам: «Хотите, приглашу вас на радио? Посмотрите, как там работают». Они загорелись. Уже в Москве договорились, встретились, поехали, и они меня спрашивают: «А что за радио?» ‒ «“Вера”». – «Где?» ‒ «В Андреевском монастыре». Они напряглись: «Там чего, монахи ходят?» Говорю им: «Нет. Сейчас всё увидите». Думаю, сейчас увидят, какая у нас студия, какое оборудование, какие звукорежиссеры… А они же айтишные дети. Эту программу, говорят, мы знаем, в эту я музыку пишу, а это вообще устарело. Никакого впечатления студия на них не произвела, но в конце у нас была конференция. Приходят главный редактор, звукорежиссер, мой коллега Костя Мацан, и я ребятам говорю: «Я учила вас задавать вопросы. Задавайте».
И тут происходит чудо. Отвечая на вопросы, звукорежиссер объясняет им, совершенно неверующим подросткам, насколько сложно соврать на радио. Телезрители могут попасть под обаяние ведущих (особенно если ведущая – красивая женщина) и не услышать какой-то фальши в голосе, а на радио голос – это душа. Потом Костя Мацан говорит, что главное – не почувствовать себя великими, когда что-то хорошо получилось, иначе Бог сразу стряхнет всю «великость». И я вижу, что мои айтишные дети загорелись. Технические вещи их совсем не впечатлили, а человеческий фактор задел за живое. Они уходили счастливые, говорили: «Аня, спасибо, это было так круто!»
‒ Если я правильно понял, где бы вы ни работали, чем бы ни занимались, вера для вас в жизни главное?
‒ Не просто главное. Я не знаю, как бы я выжила после того, что случилось в нашей семье, если бы не была верующим человеком. У дочки после смерти отца был длительный период клинической депрессии. Мы этого не скрываем, даже презентацию моей книги о депрессии «Я верю, что тебе больно!», которая тоже вышла в «Никее», устраиваем вместе, но это тоже непростое испытание. Она художник, пишет картины, что-то продает, у нее есть очень хороший психотерапевт, и я надеюсь, что с Божьей помощью всё у нее будет хорошо, но период мы с ней пережили непростой. У меня психотерапевта нет. Не потому, что я их не признаю. У меня есть подруги-психологи, и в своей книге я писала о том, как хорошо, что есть психиатры и психотерапевты, но всё же думаю, что если нет веры, это всё только залатывание дырок психики. Ничего, кроме веры, не может удержать, даже самый сильный психотерапевт не удержит. Кто-то со мной не согласится, но у меня такой опыт и я так чувствую. Я жива только благодаря вере. И только благодаря вере работаю.
Беседовал Леонид Виноградов
***
Анна Леонтьева
В творениях ранних христианских подвижников часто повторяется мысль, что человек должен пройти три стадии ‒ раба, наемника и сына (Митрополит Антоний Сурожский).
Много раз ангел-хранитель принимал разные образы для того, чтобы вытащить меня из совсем уж патовых ситуаций, и сейчас я думаю, что, может, у Бога были на меня другие планы, раз Он так часто освобождал меня из тех ям, которые я сама себе старательно рыла.
По прошествии некоторого отрезка пути, начинавшегося под девизом «легкое бремя Христа», приходит осознание: то, куда мы вошли, ‒ это не то место, где мы найдем ответы на все вопросы. Это также не отрезок на прямой с началом в точке A и концом в точке В.
Новые православные. Что приводит успешных и состоятельных людей в церковь ‒ вера, страх смерти, традиция или мода?
Это было так давно, что уже кажется нереальным, просто марсианские хроники какие-то. Я, шестилетняя, иду по Малаховке с бидоном в руке и обдумываю дедушкин ответ. Вопрос был задан простой: что такое умереть? Дед, недолго думая, ответил: «Ну это как-будто выключили телевизор». Ничего себе: раз ‒ и меня выключат. Медленно, но верно мысли катили меня в туманную детскую депрессию. Нееееет, только не телевизор! Мама очень сердилась на деда, и дед смалодушничал и что-то путано объяснял: смерти-ее-как-бы-и-нет, то есть есть-но-нет, или нет-но-есть ‒ мрак и ужас. И дед же первый опроверг свои рассуждения, когда однажды я вышла на кухню сказать: «Ба, дед просил яичницу», ‒ а вернулась, и дед лежал на диване, и руки у него были белые-белые. Много лет мне снился этот выключенный телевизор. Потому так интересно сейчас слышать от младшего сына: «Не переживай, мам. Если я упаду с качелей, ангелы меня починят!».
«Раб ‒ это тот, кто повинуется из страха»
Покрестилась я в храме на Рижской, очень готовилась к первой исповеди и была поражена формальным подходом батюшки, испросившего из всей заготовленной душераздирающей истории моей жизни только то, занималась ли я астрологией, гадала ли на картах и вступала ли в комсомол. Получив положительные ответы на все вопросы, батюшка помолился за меня, и я даже не успела оправдательно сказать, что из комсомола меня выгнали за хроническую неуплату взносов. Однако я чувствовала, что получила поддержку свыше и теперь моя запутанная личная жизнь должна пойти на лад. Моя хорошая знакомая, детская писательница, выписала мне на бумажку три молитвы «Отче наш», «Богородице, Дево, радуйся» и «Ангеле Божий, Хранителю мой святый» и просила читать утром и вечером перед сном. Тактичная и набожная женщина, она понимала, что большего от меня на том этапе добиться было трудно. Я читала.
Много раз ангел-хранитель принимал разные образы для того, чтобы вытащить меня из совсем уж патовых ситуаций, и сейчас я думаю, что, может, у Бога были на меня другие планы, раз Он так часто освобождал меня из тех ям, которые я сама себе старательно рыла. Уверена, это чувство знакомо многим. Хотя есть такое мнение, что собственные, истинные желания понять так же трудно, как и намерения Господа Бога, ‒ тем более что, если вдуматься, они во многом должны совпадать. Я имею в виду Истинные желания. Но вот была ли я ближе к Богу тогда, в туманной юности, когда, свесив ноги из окна двенадцатого этажа, курила ночь напролет «Беломор» и доверительно рассказывала Богу о своих сложных личных жизнях, ‒ или сейчас, когда стою с детьми в молчаливой очереди исповедников? Тогда у меня было постоянное ощущение ответа. И до сих пор открыт для меня вопрос: от Бога ли он был?
Я шла к воцерковлению долго и пришла немного насильственным путем. Сначала была йога, где меня очень устраивало общее ощущение бодрости после долгого стояния на голове и неприятие звероубийства. В Москве со мною вместе скручивались в Маричиасаны и просветлялись девять человек женщин разных возрастов, а в Базеле, куда судьба забросила меня на полгода, я наткнулась на семейство презабавнейших многодетных йогов, и дети их завязывались просто узелочками. Легкие и растянутые после вечерних занятий, мы полночи потом пили чай с вином, сыром и интернациональными разговорами: со мною занимались похожие на меня девушки из разных уголков земли, задыхающиеся в легком швейцарском воздухе от отсутствия стрессов.
В йоге меня не устраивал только один момент: медитация. Как только мои сотоварищи погружались под протяжные оммммы, музыку и ароматные дымы в состояние нирваны, на душе у меня начинали скрести кошки. Вместо покоя я испытывала глубочайшую тревогу, казалось, что уносит меня совершенно не туда, где находится мой покой. Мне приходилось вставать из своей позы лотоса и на цыпочках выходить прочь.
На седьмом месяце беременности я все еще совмещала стояние на голове в Ширшасане с утренним чтением «Отче наш» и «Богородицы», а потом по Москве прошлась тоненькая брошюрка «Диагностика кармы». Смысл был в том, что все мы в прошлых реинкарнациях довольно сильно подпортили себе и потомкам будущее и потому можем остановить геометрически возрастающую прогрессию наших долгов только одним способом ‒ очищением кармы. Излагались также довольно сложные способы сделать это, однако сейчас могу припомнить лишь один, вполне евангельский: когда кто-то не желает тебе добра, сказать врагу словами восходящего на крест Иисуса Христа: «Прости, ибо не ведает, что творит». Обращен этот призыв был, разумеется, не к конкретному Богу, а к некоей высшей небесной силе ‒ то есть именно к тому, во что верит девяносто девять процентов абсолютно атеистично настроенных людей. И благодаря этому книга, неся в себе сей евангельский призыв, не могла вызвать протеста у различным образом религиозно настроенной интеллигенции, а потому перепахала многие умы, в том числе и мой ‒ беременный.
Важный в моей жизни эпизод. Гуляя по огромному парку в «прекрасный солнечный день», я углубилась в чащу в поисках уединения ‒ и, как в дурном сне, из чащи вышло Чудище Поганое. Нервно порывшись в карманах, достало ладненький складной финский ножик и, открывая лезвие, прошипело на меня: «Одна гуляете, девушка?». Такого непосредственного опыта общения с чудищами у меня не было, однако я много читала о нем в книгах, в том числе о том, как психологически перестроить чудище, немного сбив его с агрессивных планов. Помня смутно, что главное ‒ не бояться, не кричать и не остаться жертвой инкогнито, я, крепко вцепившись чудищу в запястья (у страха силы велики), басила «мужик-да-ты-что-не-знаешь ‑какой-грех-беременных-женщин-трогать ‑да-знаешь-что-я-сейчас-рожать-начну ‑да-знаешь-как-тебя-на-том-свете-накажут»; и проч. В тот момент, когда я поняла, что инструкции из журналов по обращению с чудищами на практике не работают, а рожать я сейчас действительно начну, мне вспомнился евангельский ход из «Диагностики кармы»: «Господи, прости мужику, потому что он не ведает, что творит». Я так и сказала. Эффект произнесенные слова имели магический. Чудище возымело вид человека, разбуженного среди ночи посредством обливания ведром холодной воды. Оно как будто увидело, где оно находится, и, опуская лапы, вдруг спросило: «Если беременная ‒ почему не видно? А зовут тебя как?». Не могу сказать, что мой случай ‒ стопроцентная инструкция поведения в подобных экстремальных ситуациях, однако в тот момент я точно видела, что победа на стороне «светлых сил», и лихорадочно закрепляла результат: «Полина меня зовут ‒ а тебя? А жена есть? А дети? А крест носишь? А выйти поможешь, а то правда рожу?». Дальше началась вторая часть, уже комическая. Чудище по имени Миша, одной рукой подхватив меня за беременную талию, второй доставало с волосатой груди крест, и из него лился поток речи не хуже, чем на сеансе у психоаналитика: «Жена давно не дает, ребенок умер в утробе, может, Полин, это за мои грехи ‒ я ведь давно этим занимаюсь, я в церковь точно пойду, ты только слышь, Полин, ты не кричи, я тебе ведь не сделал ничего, правда? Мы выйдем когда на дорогу, ты не кричи». Так мы ‒ пузатая барышня с каменным от страха животом и раскаивающееся чудище ‒ дошли до ворот парка. «Дальше не пойду с тобой, ладно, Полин? Какая ты молодец, что не кричала, а то многие так кричат». На этой леденящей душу ноте я рассталась с Чудищем и села на трамвай.
Под сильным впечатлением от этого эпизода, намаявшись с нереальными методами очищения кармы себе и окружающим, я зацепилась за сам евангельский призыв и перешла к изучению Евангелия. Эта книга так заворожила меня, что путь наметился евангельски прямой ‒ воцерковление.
«Наемник ‒ тот, кто оказывает послушание за плату»
Моя воцерковленная жизнь началась с тотальной несвободы по всем направлениям. На половине оборвав карьеру в крупной компании по религиозным соображениям (в моем тогдашнем представлении, жена и мать ‒ это такая женщина с тарелкой горячего супа, молитвой на устах и непременным младенцем на руках, а что сверх того ‒ то от лукавого), я очутилась в непривычной среде. Друзья отпадали от меня один за другим по мере возрастания моей потребности донести до них свет нового евангельского знания, которое распирало меня изнутри. На светской вечеринке я могла с бокалом шампанского в руке, окружив себя кучей иронически любопытствующих, на полном серьезе просвещать незнакомых мне ближних на предмет поведения в храме. Подружка по Переделкину до сих пор мстительно припоминает мне, как я изучала у нее в гостях печенье, принесенное к чаю, на предмет непостных в нем элементов. На мои призывы, обращенные к подрастающему (бедненький мой) сыну: «А ну смирись»! ‒ друзья сочувственно советовали мальчику: «А ну-ка возлюби!». Ну и в конце концов, я непрерывно пребывала то в беременном, то в кормящем состоянии ‒ в течение семи с небольшим лет. Меня утешает сегодня не только то, что ряды друзей и соратников расширились и окрепли, но и то, что многие люди моего круга прошли через все эти экстремизмы и, оглянувшись назад, говорят: «Вера ‒ это мир опыта». Впрочем, фраза эта принадлежит известному своим точным красноречием диакону Андрею Кураеву. Мир нашего опыта очень «впотьмах».
Дмитрий Петровский, сотрудник Синодального отдела Московской Патриархии: «Мы вряд ли можем сказать сегодня, что хорошо представляем себе, что такое „покаяльная семья“, как раньше говорили, то есть духовный отец и его чада, их взаимоотношения, что могло бы служить нам ориентиром в усложняющейся духовной жизни».
По прошествии некоторого отрезка пути, начинавшегося под девизом «легкое бремя Христа», приходит осознание: то, куда мы вошли, ‒ это не то место, где мы найдем ответы на все вопросы. Это даже не новое измерение жизни, которое обогатит наш опыт. Это также не отрезок на прямой с началом в точке A и концом в точке В, помеченный как «здесь ты православный». А дальше другие участки: «здесь ты бизнесмен», «светский человек», «отличный парень». То, куда мы вошли, если не останавливаться, требует всего целиком. С негарантированной отдачей. Если устроить здесь привал, он может затянуться на всю жизнь. Тогда мы остаемся при всех правилах, соблюдая посты как диеты и каноны как запреты. Дальнейшее путешествие ‒ для тех, кто взялся за плуг и пытается не оглядываться назад. Об этом пишет диакон Кураев: на дверях храма нужно повесить табличку «Осторожно! Куда вы?»
Митрополит Антоний: «Нередко можно услышать: „Учитесь молиться! Молиться так интересно, так увлекательно, это открытие нового мира, вы встретитесь с Богом, вы найдете путь к духовной жизни“. При этом забывается, что молитва ‒ это путешествие опасное и мы не можем пуститься в него без риска. Апостол Павел говорит, что страшно впасть в руки Бога Живаго! (Евр.10:31)».
Дмитрий Петровский: «Знаешь, что такое американские горки: страшно, но ты пристегнут и точно доедешь до конечной точки целым и невредимым. А православие не дает никакой страховки. И не гарантирует достижение конечного результата».
Часто сегодняшнее православие растворяется в так называемом возвращении к национальной традиции. То есть полученное нами из рук Христа и переданное через руки апостолов Предание замещается в сознании обычаями, ритуалами. И это может оказаться неблагоприятным фактором для церкви именно в силу того, что из внешней обрядовости уходит содержание. Следуя всем проявлениям православной реальности, мы с удовольствием вращаемся в кругу праздников, чередующихся с диетами (постами), и выглядит это примерно так.
Рождество ‒ семейная елово-подарочная уютность, и церковь не возбраняет еще за семь дней до него провести скромный Новый год по новому календарю, желательно «без объядения, без сытости и опивства». Сходите на новогодний молебен, скромно советуют батюшки, а потом ‒ за стол, чтобы сохранять мир в семье и детей не дезориентировать в пространстве раздваивающихся рождеств и новых годов. Утром первого, если нет сильного похмелья, можно сходить в храм почтить память преподобного Ильи Муромца, который, будучи национальным героем русского эпоса, не перестает при этом оставаться настоящим русским святым, мощи которого почиют в Киево-Печерской лавре.
Масленица ‒ сжигание зимнего чучела, блины кто с чем может себе позволить и подготовка к «очистительному периоду поста». Среда и пятница ‒ разгрузочные дни. Храм ‒ место для молитвы за себя, детей, во здравие и за усопших. Родительская суббота ‒ повод навестить могилки родственников и вычесать с них весенний мусор.
Пасха ‒ день Воскресения Христова, когда нужно пойти в храм и в веселой весенней свежести окропить разноцветные яички, пасхи и куличи святой водой. Можно разговеться, сойти с вегетарианской диеты, хотя в послании Иоанна Златоуста в прямой трансляции из храма Христа Спасителя мы каждую пасхальную ночь слышим: «Воздержанные и нерадивые, почтите этот день; постившиеся и непостившиеся, веселитесь ныне. Трапеза обильна ‒ насыщайтесь все; телец велик ‒ никто пусть не уходит голодным; все наслаждайтесь пиршеством веры; все пользуйтесь богатством благости. Никто пусть не жалуется на бедность, ибо открылось Общее Царство. Никто пусть не плачет о грехах; ибо из гроба воссияло прощение. Никто пусть не боится смерти; ибо освободила нас смерть Спасителя».
Люди продвинутые могут рассказать больше тонкостей, начиная с того, в какие дни уместны земные поклоны, а в какие ‒ поясные, как ставить кому свечку и что такое коленопреклоненные молитвы, ‒ и заканчивая тем, почему монахам исповедовали не только деяния, но и помыслы, и как это делается сейчас. То есть, как говорит Александр (работник московского Свято-Даниловского монастыря, восемь детей), на этом этапе начинается церковная «жизнь по понятиям». Из детского «православного» разговора: «Твоя мама тебе что, покупает жвачку?! Она вообще-то в Бога верит?»
Как и многие мои друзья-неофиты, я тоже надевала юбки до полу, осваивала православный «жаргон», кушала постом кашки без масла, строила детей на молитвы в раннюю рань, паломничала бездумно, но с удовольствием, по монастырям. Была удивлена, например, когда в Питере услышала проповедь известного батюшки о том, что миряне должны работать, радоваться жизни и воспитывать детишек, а не бегать от одного святого места к другому. Но, во-первых, необычайная сила почти физически ощущаемой, авансом зачастую даваемой благодати, за которую мы, вполне возможно, принимали душевный подъем этого начального этапа «жизни во Христе», покрывала наши ошибки и нелепости, не давая скатываться в пошлость и позерство. А во-вторых, у нас не было никаких ориентиров, кроме горячего желания вести новый, с нуля, образ жизни ‒ и житий святых. В‑третьих, пусть мы и не монахи, в посещении таких мест, как монастыри, можно почувствовать переход из одного времени в другое: из быстрого и нервного ‒ в медленное.
Ирина (дизайнер, пятеро детей, Петербург): «Православие учит нестяжательству, и кто захотел, увидел эту сторону сразу. „Брось все, иди за Мной, раздай все, не заботься о завтрашнем дне, будьте как птицы небесные, которые не сеют, не жнут“. В первую очередь эту сторону восприняли люди мечтательные, романтичные. Мы как художники и до воцерковления так жили: нарисовал картину, взял денежку, поехал путешествовать. Поэтому именно нестяжательство легло на нашу семью очень органично. Мы не всегда давали себе отчет в том, что нестяжательство есть хорошее оправдание элементарной лени. Жить как птицы небесные в нашей ситуации означало полную десоциализацию. Как просто ‒ надеть длинную юбку, сжечь свои картины как „слишком плотские“ и запереться в своей келье.
У всех этот процесс проходит по-разному, но нас, например, вытащили из этой пропасти дети. Когда родилась первая дочка, розовенькая, красивая, здоровенькая ‒ проблем не было. Со вторым, третьим ребенком мы начали приходить в чувство. Потому что дети ‒ существа изначально правильно ориентированные, живые, общительные, социальные. Неравнодушные, внимательные родители типа нас, к счастью, могут это разглядеть, главное ‒ не вырывать детей из общества, не погружать с головой в мистическую, нереальную среду православного гетто.
Православие ведь имеет мистическую, таинственную сторону, противоположную колдовству. И многие люди зацикливаются на этом. Начинают воспринимать не в целом живые, доверительные, трезвые отношения с Богом, окружающим социумом, не здоровые человеческие отношения (а сказано, что узнавать христиан в миру будут именно по тому, как они будут относиться друг к другу) ‒ а уходят от реальности, спасаются от мира, потому что каждый шаг влечет за собой какие-то последствия. Очень крепко едет у народа от этого крыша.
Но часто после периода погружения в себя начинается „всплытие“ ‒ возвращение к жизни, Господь лечит душу от последствий наших перегибов, подсказывает. Если изначально человек пытался действительно „бросить все“, в том числе и свою профессию, призвание, то есть именно то, для чего Бог и дал ему талант, и пристроиться поближе к храму, ‒ то в какой-то момент он прислушивается к мнению образованных, внимательных священников: „Товарищи, на просфорне и так хватает рабочих рук, православных людей не хватает в бизнесе, политике, в искусстве, литературе ‒ в общем, во всех областях“. Конечно, многие избежали таких трудностей, спокойно делают свое дело. И ходят в храм.
Александр: „Я нашел Бога просто потому, что Его искал. А когда мы с женой пришли в церковь, то сразу с головой окунулись в подвиг. Потому что все к этому подталкивает: пришел ‒ даешь подвиг! Это сейчас я думаю, что начинать надо с малого. Был такой эпизод в жизни жены, когда день ее построился так: утром ‒ утреннее правило, потом ‒ подъем детишек, потом Евангелие, прогулка, завтрак, чтение Апостола и так далее ‒ до вечернего правила. Она была очень удивлена, когда духовный отец запретил ей читать что-либо из молитв. Так и сказал: „Молись ‒ но своими словами“. В этот момент пришло осознание того, что она выпала из реальной духовной жизни, ушла в такое молитвенно-медитативное состояние“.
„Жизнь по понятиям“ логично приводит к недоумению: так что же мы приобрели ‒ гнет или свободу? Дмитрий Петровский: „За каждым каноном церковной жизни стоит очень обоснованная традиция, о которой мы можем не знать. Пример. В прошлом воина после участия в справедливой войне ‒ то есть войне освободительной ‒ на пять (!) лет отлучали от Причастия Святых Тайн. Не от жизни церкви, а именно от Причастия. Может вызвать недоумение, однако, видимо, именно такой срок требовался воину, убивавшему врагов за отечество, для того чтобы перестроиться на мирную жизнь, в том числе и духовную. Это ответ тем, кто сетует на обилие правил и строгостей в церковной жизни. На мой взгляд, основной проблемой современного человека является неспособность долго делать простые вещи. Чаще всего он стремится или усложнить эту простоту до неузнаваемости, или не может делать ее долго. Сложно понять именно простую вещь: есть традиции, а есть Традиция ‒ ведь ценности, раз и навсегда установленные не нами, не могут меняться“.
„А сын ‒ тот, кто действует по любви“
Путей к Богу великое множество. Мой друг музыкант, будучи человеком отнюдь не сентиментальным, приняв третьи домашние роды у своей жены, рассказывал мне, что видел, как ванная комната осветилась „светом несиянным“ в момент появления на свет их младенца.
Сергей и Анастасия (трое детей, студия компьютерного дизайна) рассказывают, как первый раз поехали на экскурсию в Оптину пустынь и были столь же поражены красотой богослужения, сколь и чувством собственного одиночества от непричастности.
Наталия (владелица риэлтерской фирмы, четверо детей) в тринадцать лет почувствовала романтическое желание стать монахиней и, как за все в своей жизни, взялась за дело серьезно: начала переписку с известным (недавно почившим) отцом Иоанном Крестьянкиным. Встретившись со старцем, получила категоричный отказ в благословении на монашество, к тому же о. Иоанн направил девушку к замечательному московскому батюшке, ныне благочинному, о. Феофилакту. Сейчас у Наталии четверо детей ‒ какое там монашество.
Ирина (дизайнер из Петербурга) вспоминает яркий эпизод воцерковления. „Представляешь, у меня была подруга, ужасно увлекающаяся каждым своим любовным приключением. Все ничего, но я помню ощущение ужасной тяжести в душе после каждого ее посещения с подробнейшим и не всегда целомудренным рассказом об очередном. Однако, будучи подругой-плюралисткой, я не могла пресечь эти тягостные для меня посиделки, и только воцерковление открыло глаза на очевидную несуразность моей терпимости. И я наконец призналась подруге в том, что я думаю по этому поводу, и жизнь наша с ней значительно облегчилась“.
Матушка Нина (Асмус) (девять детей, Москва): „Я была обычным советским ребенком: поскольку мне сказали, что Бога нет, я так и считала. Моя прабабушка была попадьей, баба Фима ее звали. Вот я пришла как-то домой и заявила: „А Бога нет!“. Ну она мне не ответила вообще, я помню очень хорошо, как я взглянула в окно, была зима, темно, мое заявление как будто ушло в эту тьму ‒ вот это я хорошо запомнила.
Началось с того, что мне понравилось богослужение. Раньше я из богослужения ничего не слышала, кроме ‘Господи, помилуй’ и ‘Аллилуйя’. Однажды пришли на Пасху, и было так хорошо, так захотелось петь вместе со всеми „Христос воскресе из мертвых“ ‒ и я запела и была счастлива. Потом я стала ходить в церковь каждую субботу, каждую всенощную ‒ без преувеличения могу сказать, что как на свидание с возлюбленным, я влюбилась в богослужение!“
Я так и знала, что эта глава должна получиться у меня самой несодержательной. А ведь есть такие люди ‒ ну пусть не в моем окружении, но в пределах моей досягаемости, ‒ про которых можно сказать: „Приятно даже рядом постоять“. Не все они священники, но вот матушка Нина (Асмус) ‒ жена известного о. Валентина, преподавателя Троице-Сергиевой Лавры. Как ни странно, именно от таких людей сложнее всего добиться ответа на, казалось бы, простые вопросы. Чаще всего вместо ожидаемого „идите в Храм, бегите, спасайтесь!“ слышишь вещи настолько простые, что и написать не о чем.
Матушка Нина: „Что я приобрела с верой? Стала более внимательно относиться к людям. Если раньше мне было неприятно жалеть кого-то ‒; это доставляло сильную сердечную боль, ‒ то потом я поняла, что это и есть настоящая любовь. Раньше было такое мнение, я от своей бабушки слышала даже: жалость унижает человека, не надо меня жалеть. Но жалость ‒ это и есть любовь. Жалость не в смысле, что кто-то хуже, чем я, а просто ‒ сердце щемит…“
Так же не удается выяснить у попадьи образец искомой „правильной православной семьи“, потому что таким пиаром матушка не занимается.
„Я как−то вычитала из литературы образ такой семьи, где каждый день все садились и читали. Вслух книги. И я завела такой обычай. Днем я укладывала спать маленьких, а старшие садились, я им читала. И еще на ночь читала“.
Я ‒ с надеждой: „Библию?“ ‒ „Все, что считала интересным ‒ и для себя, и для них, ориентировалась на старших, не знаю, что поняли младшие… Жюль Верна, Купера и мировую литературу. Если это делать каждый день, по часу-два, есть где развернуться“.
В процессе своего социологического опроса на тему „Что вы нашли в Храме“ я вспомнила героя Лескова, отшельника Ермия, посланного Голосом Свыше искать праведника в лице скомороха Памфалона. Ни одного пафосного изречения не услышим мы в повести от доброго Памфалона, лишь когда скоморох помогает праведнику возноситься на небо, удивляется Ермий:
‒ Как ты мог стереть грех моей жизни?
А Памфалон ему отвечал:
‒ Я не знаю, как это сделал: я только видел, что ты затруднялся, а я захотел тебе пособить, как умел. Я всегда так делал, пока был на земле, и с этим иду я теперь в другую обитель.
Источник: «Вещь» №3(67) / 24 апреля 2006
Комментировать