Несостоятельность рационализма в мнимой религии естественной

Опыт доказывает, что рационализм не мог поддержать догматов естественной религии у языческих народов. – Опыт, на который мы ссылаемся, есть опыт всех веков. – Начнём исследование с веков, предшествовавших Евангелию.

Бог, Его провидение, жизнь будущая, не были истинами безызвестными многобожникам, но они были искажены и сокрыты в нелепых баснях. Нравственность не была уничтожена, но её влияние было слишком слабо, её правила были слишком непонятны, слишком легко истолковываемы по произволу страстей, так что они не могли воспрепятствовать людям поклоняться пороку, не могли предохранить общества от ужасных беспорядков, из которых наиболее известные суть: невольничество, бросание детей, приношение людей в жертву, расторжение браков, поклонение сладострастию, – всё это есть неотразимое доказательство всеобщего развращения.

Однако же, не смотря на всё это, посреди всех этих беспорядков, посреди всеобщего нестроения, встречаются изредка остатки истин о Боге, о Его совершенствах, о начале и происхождении человека и о его обязанностях. Спрашивается: откуда зашли к язычникам эти истины, омрачённые невежеством и искажённые? Не из первоначального ли откровения, и не из знакомства ли их со священными книгами? – Мы думаем, что истины эти заимствованы из того и другого источника. Это утверждают и доказывают, согласно в известной степени с нами, и христианские апологеты. Впрочем здесь не место заниматься решением этого вопроса, так как он не слишком много касается нашего предмета. В настоящее время лучше можно обратить внимание на нечто иное, – на бессилие самых великих и гениальных людей в деле сохранения основных истин, дошедших до них по преданию, в первоначальном виде своего совершенства, и от которых они уклонились когда при помощи одного своего разума, без всякого другого руководительства, хотели проникнуть непроницаемую сущность Божества.

Без сомнения, поражённый великолепным зрелищем творения, ум их почерпнул из него понятие о первоначальном существе, познал вечное могущество Бога; но как он не остановился на самых простейших наведениях, которые одни только были верными, не ограничился заключением, что такое прекрасное творение, каков мир, должно иметь бесконечную причину, – как он хотел определить самый образ действия этой причины, измерить, так сказать, сущность её, узнать свойства её, – то следствием этого было то, что эти гордые и тщеславные люди заблудились в своих мыслях, сердце их также омрачилось, они не постигли верховного Законодателя и законы, которые Он даёт совести; они гораздо менее познали их, нежели самые грубые и невежественные умы, когда сии последние имели счастье встречать истину.

Мы не отвергаем, заметьте это, не отвергаем, что философия, разработанная и разъяснённая этими великими людьми, делала под час удивительные открытия, делала опыты самые смелые и удачные, какие только возможны для человеческого духа, просвещённого науками, богатого даром слова. Мы знаем, что она оказывала эти блистательные услуги всегда, даже и тогда, когда не знала ещё своих сил и своего прямого назначения. Но мы утверждаем, и именно в том единственном смысле, что провозвестники святого слова объявляют философию бессильною и даже опасною, – мы утверждаем, что она никогда не пыталась построить гипотезу о сущности и природе Божией, образе Его действий, о всём том, что угодно было Ему скрыть от нашего слабого разума, – не пыталась, говорим, без того, чтобы не впасть в этой попытке в самые жалкие заблуждения. Она заблуждалась не только относительно того, чего она не могла понять, но даже и относительно того, что она могла познать: она отрицала или искажала основные догматы о бытии Божием, о Его творческом могуществе, о Его провидении, о Его бесконечной правде. Её сила состояла тогда не в том, чтобы основать или доказать это, но в том, чтобы погружать в сомнение, разрушать, открыть пропасть заблуждений, в которой она топила часть истин, сохраняемых и поддерживаемых народными преданиями.

Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить принципы, на которых основывалась правда школ философских. На этот раз мы ограничимся рассмотрением самых славнейших из них, так как другие, будучи менее дельны, основательны, не оказывали ощутительного влияния на правила нравственности, и потому не стоят серьёзного внимания.

Стоики в основание нравственного учения полагают одну лишь природу – мать всех существ. В этой теории их исчезало понятие о Боге, как существе отличном от этого мира и прочих существ, его составляющих; ею доказывается лишь существование одной бесконечной силы, проникающей все одушевлённые и разумные существа.

Отселе образовалась у философов идея о душе вселенной. Но если нет Бога законодателя над этой душой, так разделённой во множестве совестей, то и весы нравственных законов становятся невозможными.

Да и как доказать действительность существования одной мировой души, когда повсюдный и постоянный опыт показывает нам сердца отдельные одни от других, умы независимые одни от других? Можно ли согласить эту единичность души с отдельною личностью и самостоятельностью свободной воли, бесспорно принадлежащею каждому разумному неделимому существу, входящему в состав вселенной? Общая мировая душа совсем не мыслима без того, чтобы не уничтожить личное и самостоятельное бытие всего, что существует в мире. Следовательно, не был ли всецело ниспровергнут человеческий смысл этими химерами? Известны нравственные недостатки стоиков; нравственность их чрезмерно возвышает гордость, не внушает никакого сострадания к несчастию; – она тяжела для слабости человеческой и для достоинства человеческого. Как бы то ни было, мнения этой школы привели путём логики к оправданию злых наклонностей природы. Таким образом, мнения эти были настолько враждебны нравственности, насколько евангельские благоприятны.

Мы изумляемся при том факте, нелепости которого могут не сознавать лишь умы поверхностные: мы хотим говорить об идолослужении, прославляемом стоиками, когда оно было в борьбе с Христианством. Была высшая аналогия, не всеми примечаемая, между самыми грубыми поклонниками олимпийских богов и философами-стоиками. В системе сих последних, божество или природа, кому как угодно это называть, в сущности своей есть только безмерная сила, которая принимает различные наименования, смотря по тем бесчисленным свойствам, которыми она владеет и различным проявлениям, которые в различных существах поражают взоры человека. Для стоиков эти существа имеют только одну простую душу, – для поэтов и для народа каждое из них имеет сердце и разум.

Если эта философия была господствующею в мире, прежде нежели явился пантеизм, то она с самого начала мало имела возможности противостать ему; а потом тем более была расположена оправдывать его, что началом её был тот же самый принцип, который лежал в основании этого же самого пантеизма. Рассматривая мифологические басни с аллегорической точки зрения, она поддерживает басню, которая не лучше тех же сказок. Она материальные элементы в богах Олимпа и физические свойства их заменила страстями. Разумные божества, хотя вполне развращённые, опять делаются тем, чем они были для суеверия в его начале. Политеизм обожал небо и землю, почитая их отцом и матерью богов: философы не имели никаких других богов, кроме мирa; если это было прогрессом, то отнюдь не прогрессом разума.

Теперь покажем, в чём состоит общий принцип этих двух заблуждений. Он состоял в отрицании первоначальной причины, и в допущении того, что Божество везде состояло, в природе. Если философы имели тщеславную выгоду от систематического изложения сих идей и от представления их в научной форме, то народ и поэты, погружённые в заблуждения, по-видимому более грубые, всё-таки менее удалены были от истины; потому что они не отрицали, как это делали философы, личность Бога. Непобедимое чувствование собственного личного достоинства, спасло их от этого грубого заблуждения, к которому приводил философов-стоиков логически изложенный ими нелепый принцип о Боге-вселенной. Стоики приписали своим божествам такие свойства, какие они приписывали природе, только более обширные и видные, чем способности человека; они приписали им также совесть. Но они были, без сомнения, в тяжёлом и глубоком заблуждении, потому что не знали двух основных истин – творческого могущества и единства Божия. Незнание этих истин поставляло их в том внутреннем противоречии с самими собою, что они как будто допускали единое Божество, которое однако же разлагали вместе с народом и поэтами на разные существа, или силы природы, – и опять, разлагая это Божество на многие другие низшие божества, на самом деле не верили, как простой народ и поэты, или по крайней мере, они не могли веровать, основываясь на логике, в существа высшие человека, дающие ему законы и имеющие волю и справедливость, которые могли бы предписывать другим, как низшим существам, какие-нибудь нравственные правила.

Точно так же и платоники пытались оправдать политеизм после его падения. Они избрали народных богов и освободив их от баснословий, так или иначе бесчестивших их, возвысили их тем, что приписали им качества духовной природы, установив вместе с тем между ними единство, внутреннюю связь, посредством единого верховного существа, у которого все эти божества низшего разряда были орудиями для образования вселенной и управления ею. Таково, по их мнению, божественное правосудие в самых простых и понятных его выражениях.

Но чтобы понять, сколько в этом образе их представления заключается догматических ошибок, и сколь велико его нравственное бесплодие, не нужно упускать из виду главных принципов этого учения. Божества низшего разряда и души человеческие не сотворены, но проистекли из Бога, они были в высшем божестве тоже, что одно тело в другом теле, от которого первое было отделено. Мысль эта в приложении к человеку не исключает идеи одного закона, потому что только он один устанавливает отношения различных существ физических; но при этом она исключает естественное различие и при нём необходимую зависимость, а равно и существенное превосходство первого начала пред теми существами, которые произошли от него. Солнце по своей природе не выше природы лучей, которыми оно наполняешь пространство. По теории греческой философии, Бог был точно в таком же отношении к душе человека. Политеизм, проповедуемый этою философией, должен был бы, для последовательности своих мыслей, допустить, что души человеческие ни хуже своего Творца, ни зависимы от его воли. А этого-то политеизм и не сделал, и в этом случае он следовал гораздо менее естественной связи своих идей, нежели народные сказания и верования. Для логической последовательности должно было также отрицать свободу, идея которой решительно исключается всею философией Платона, которая считает дух и материю вечными относительно своей сущности, и случайными относительно формы и организации мировых существ.

Но нравственность практическая без свободы, а также весь закон, назначенный для направления воли, бесполезны и невозможны. Поставленная под тяжестью необходимости, воля настолько же способна к заслугам и проступкам, как камень, катящийся в пропасть, и настолько же добродетельна, насколько добродетельно поле, покрывающееся богатыми жатвами.

Кроме уничтожения свободы, философия Платона благоприятствовала политеизму. Если душа человеческая есть часть Божества, то она должна быть обожаема; если же Бог делится, то можно, даже должно обожать его в его делимых, хотя бы они были несовершенны. Таким образом понятна естественная связь между философией Платона и заблуждениями народа и поэтов. Понятно, как наследники или последователи первого пытаются согласить её с различными видами политеизма. Напротив непонятно, как протестанты и философы XVIII века пытались найти сближение учения Платона о божественном правосудии с учением об этом учителей Церкви.

Платон в своём «Тимее» открывает Бога вечного, единого, совершенного, в высшей степени разумного, мудрого и благого. Он допускает также провидение, главная цель которого состоит в том, чтобы карать преступление и вознаграждать добродетель; но Платон, своим учением о начале и вечности субстанций, разрушает веру в провидение, в наказания и награды будущей жизни. В системе его учения Бог не есть сила, которая свободно извлекает из ничтожества духовные и телесные существа; эти два вида существ – вечны и необходимы. Первые ниже Божества по одному только происхождению от него; но по суду строгой логики тут нет никакого превосходства на стороне Божества, которое единственно принадлежит его природе; – вторые ничем не обязаны ему, кроме простого лишь образования и устроения их внешней стороны. Напротив, в христианском догмате души обязаны Богу бытием и жизнью, – и этот Бог продолжает от своей благости раздавать им эти дары. Понятно, что они приняли от него закон, который он налагает на них; понятно, что будучи столь неограниченным господином, он их наказует или награждает по мере доброго или худого употребления ими своей свободы. Это представление хотя и допускается греческою философиею, но совсем не так, что бы оно было согласно с правилами здравой логики. Если допустить в Боге вечное бытие, – логика требует, чтобы это бытие было бесконечным, – иначе сказать, что бы оно исключало всякую другую бесконечность. По логике выходит, что Бог не может заботиться о существах, которые равны ему, и которые совершенно независимы от него; логика не допускает, чтобы одно существо давало законы другому – существенно ему равному; она отвергает идеи наказаний и воздаяний там, где должна отвергнуть идею преступления закона, – а это преступление действительно невозможно в существах, имеющих одну природу с Богом, хотя они и представляются низшими по своему происхождению от него. Таким образом, если по влиянию обстоятельств о которых излишне и бесполезно говорить, философия Платона имела успех пред предшествовавшими философиями, то она не отделилась от них в самом существенном и основном пункте, именно: в пункте творения. Платон признавал заблуждение истечения, – обстоятельство, которое устанавливает очевидное сродство между его философиею и философскими преданиями восточными; он допускает существование причины образовательной, – обстоятельство, которое сближает его идеи о Боге с греческим и римским политеизмом. По своему заблуждению относительно вечности материи, Платон сохранил тесную связь с философами натуралистами, предшествовавшими ему.

Его теория о вечных идеях, образующих отдельные первообразы, типы божественного разума, привела, по всей вероятности, гностиков к представлению этих фантастических генеалогий духов или эонов, которые суть не что иное, как сцепление или ряд цельностей совершенно неосновательных. Мы говорим, что она привела их к этому, потому что между двумя системами есть слишком большое различие, по которому нельзя думать, что одна служила основанием или преобразованием другой.

Естественное развитие философии Платона и Зенона должно было довести до всевозможных нелепостей теургии (т. е. сообщения с добрыми духами) и до суеверного влияния гадателей, которые овладели, так сказать, миром языческим в период его упадка в то время, когда каждая фамилия спрашивала у них о правилах своего поведения, тогда как на самом деле люди в своих действиях, не были ни от кого зависимы и всем обязаны лишь себе самим.

Печальным концом двух великих филосовских школ, равно как и их принципов были пагубные следствия, происшедшие из них; – все это довольно убедительно говорит нам о том, чтобы мы остерегались от обмана, в который вводят идеи Платона. Они представляются сходными с идеями блаженного Августина; не смотря на то, между ними есть существенное различие.

Греческий философ и учитель христианский, и тот и другой в равной степени, допускают истину, благость и красоту существенную и вечную. Оба они возвышаются от идей несовершенных – истины, красоты и добра, которые мы видим в себе самих во всех существах временных, – к идеям высшей истины и высшего добра.

Греческий философ не показал епископу Иппонии различия случайного от необходимого, относительного от абсолютного; это различие неизбежно вытекает из догмата о творении, которым бл. Августин одолжен был Церкви христианской, и которого Платон не мог знать, а потому не мог и сообщить о нём другим: но Платон был предшественником Августина и послужил ему руководителем в деле заключения от существ случайных к существу необходимому, от красоты относительной к красоте абсолютной. Платон не высказал об этом существе, об этой красоте ни одной мысли, он показал только новый метод, так сказать, возвышаться до понятий о них. – Таким образом, есть аналогия, тождество, если хотите, в способе соединения двух по-видимому сходных идей; но в самой сущности эти две идеи совершенно различны. Мы постараемся представить это различие в ясном свет.

Блаженный Августин не отделяет от Бога идею высшего блага, бесконечной истины. Признавши, что Бог есть творец всех существ, он не мог допустить ни существ действительных (реальных), ни вечных первообразов, отличных или независимых от божественной мудрости. Платон напротив допускал идею высшего блага и другие идеи, как одарённые вечным и независимым, самостоятельным существованием. Он веровал, что Бог ничего не сделал иначе, как посредством существ, которые имели бытие точно также, как и он сам – от вечности. С двумя, столь различными способами рассматривания начала вещей, бл. Августин и Платон должны были составить совершенно неодинаковое понятие об отношении и обязанностях человека к Богу.

Блаженный Августин возвышается от несовершенного добра, которое находит в своём духе, не только к вечному и высшему первообразу добра, но и ко всемогущей воле, которая ограничила бытие человека, к бесконечному разуму, который владеет всеми идеями, всеми образами сотворённых и возможных вещей, – а равно и к любви, вполне бесконечной, служащей источником всех благ. Чтобы дойти до высшей идеи существа и совершенного блага, Платон не восходит к Богу; он изображает иерархию идей, в которую вводит качества, отношения, виды, роды; и пройдя всю эту лестницу, он достигает наконец высшей ступени, которая есть идея идей. Эту идею он полагает не в самом Боге, но вне его, как модель, образец, по которому художник – Бог устрояет мир; другими словами: греческий мудрец воображает себе идею, как бы некоторое неподвижное существо, подле которого стоит другое существо без идеи, но движущееся и деятельное. Очевидно, что тут в собственном смысле нет существа бесконечного. После этого, что скажете вы о разуме упомянутого нами философа, или что может заключать разум, восходя всё выше и выше со ступени на ступень этой многосложной иерархии, на вершине которой он находит идею без воли, силы и любви, – художника, имеющего нужду в совершенной модели, для того, чтобы по ней он мог дать своему произведению разного рода формы? Кто осмелится утверждать после этого, что учение это есть точно такое же, как и учение блаженного Августина и всех учителей христианских? Пропасть, огромная пропасть разделяет их, потому что в учении одного мы видим Бога – творца, извлекающего мир из ничтожества, а в учеши другого – Бога, который не обладает даже сам идеями, которые он осуществляет!

То, что мы говорим о Платоне, можем сказать, да и с большим основанием притом, и о других философских системах древнего мирa. Авторы их говорят иногда и о единств Божием, и о его бесконечности и неизмеримости, о его всемогуществе, о качествах и свойствах, принадлежащих высшему существу, – говорят точно так же, как об этом мог бы говорить и философ христианский, но мы не будем забывать того, что они допустили вечный мир, в следствие чего, если хотим быть последовательными в суждениях, необходимо должны приложить все свойства, приписываемые Богу, и к природе. Такое учение заставляет нас видеть во всемогуществе Божием не что иное, как силу способную организовать субстанции, которые обладают уже известными качествами от вечности; а так как, по-нашему представлению, вечное есть единое, то остаётся принимать различные существа, мира не иначе, как за проявление самой всемогущей силы Божией, которая открывает себя то как телесная твёрдость, то как духовная неосязаемость, то как физическая плодотворность, то как создающая себя личность в существах разумных, – и всё это есть не что иное, как нелепое слияние Бога с миром. Мы хотим высказать в этих немногих словах все заблуждения древности относительно божеского существа.

По этому заблуждению, мир проистекает из одной бесконечной субстанции, и опять возвращается в неё, чтобы, так сказать, погрузиться в ней. В этой системе дух и материя, порок и добродетель, свобода и рок, права и обязанности, словом – всё теряется в ужаснейшем смешении. Чтобы выйти из этого хаоса, философия иногда обращается к миру физическому, чтобы в нём найти начало света, жизни и постоянного продолжения порядка, основания которых она не может понять. Бессилие это приводит её из одной крайности в другую; почему она в иную пору оставляет всё физическое и вещественное для существа метафизического, превращая его в чистый абстракт, в совершенное отвлечение. – Когда не могла удовлетвориться и самою отвлеченностью, впала в дуализм, учение в двое нелепейшее, противоречащее идее бесконечного, и следовательно идее Бога. После того, как она прошла этот круг, ничего уже не могла изобрести, и потому снова начала свой печальный в бесполезный труд. Она воспринимает мечту, которая сбила ее с пути в своём начале, – она снова впадает в пантеизм, или некоторое отождествление видимого с невидимым – твари с творцом. С догматом творения, – догматом собственно христианским, слабый и неразвившийся дух может быть суеверным; но он никогда не может быть идолопоклонником; дух возвышенный и разумно окрепший никогда не может быть пантеистом.

Чтобы быть идолослужителем, нужно предположить в предмете своего почитания такие качества и добродетели, которые имели бы свой источник и существенное основание в нём самом, – добродетели и свойства, которые не проистекали бы уже от известного высшего существа. Но всякий человек, верующий в догмат творения, – а этому верит всякий правомыслящий христианин, – никогда не усумнится, что Бог один по своей природе обладает всемогуществом, всеблагостью, и всеми совершенствами, и что человек и всякая тварь обладает силами и совершенствами постольку, поскольку получает их от Того, который воззвал тварь из ничтожества.

Дети, женщины, пастухи, провидящие свою жизнь в поле, знают, если они не забыли свой христианский катихизис, что святой, которого они почитают, или ангелы, в природе своей не иначе обладают чем-либо, как только по благодати, данной им от Бога. Самый учёный политеист верит напротив, что каждое божество обладало такими силами, которых не было в других божествах, каждое имело свои только известного рода добродетели. Такой ложный взгляд язычников на Божество, от которого может зависеть успех, или неудача в каком-либо предприятии, был главною причиною того, что у них произошли особые покровители полей, рек, войн, искусств, наук и каждой отрасли человеческого знания. На взгляд христианина, даже самого невежественного, все блага происходят от Бога единого, и самые совершенные творения суть только ходатаи, или посредники, к которым полезно обращаться; так думают самые простые христиане, а тем более христиане просвещённые.

Положим, что догмат христианский о Божестве не всегда и не во всех ограждает от известного рода суеверий и предрассудков, но при нём самое суеверие слабых и не возвысившихся до чистых понятий людей никогда не может дойти до того чудовищного заблуждения, какое выражается в политеизме и пантеизме, потому что такое заблуждение несогласно с первыми словами символа веры: Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца...

Между христианами нет ни одного, который бы не знал, что душа человеческая воззвана из небытия, что она не из природы или сущности Божией, но что между ними есть расстояние, разделяющее случайное от необходимого, вечное от того, что произошло во времени, существо бесконечное от существа ограниченного. Как бы ни были сильны или преувеличены выражения, встречаемые нами иногда у самых образованных писателей христианских о единении Бога с тварью, о происхождении и назначении сей последней, но они весьма далеки от той мысли, что бы можно было понимать истечение конечного из бесконечного, отождествление Божества с тварью, совечность материи с образовывающею её силою всемогущего, и что бы они приводили к тем нравственным выводам, которые оканчивались бы погружением мирa в Бога, или низведением Бога в мир. Если же и писатели христианские, которые не придерживаются философской точности, далеки от пантеизма: то, без всякого сомнения, философы христианские ещё менее могут впасть в эту крайность. Так, крайности ложных мыслей легко могут быть изобличаемы посредством исследования основного принципа их.

После сего нам понятны заблуждения, которые развиваются философскими системами, вышедшими из школ антихристианских. Теперь мы ясно видим, что в то самое время, когда языческие философы уважают, по-видимому, высочайшие свойства божественные, они вдаются в заблуждения, присущие самым их принципам. Когда эти мудрецы говорят о беспредельности Божией, они быстро впадают в беспредельность натуры. Всемогущество первого существа не имеет для них бесконечного значения, потому что, по их понятию, это всемогущество производит одни только формы. Его провидение стесняется необходимостью, неизбежною судьбою. А то, что говорят они нам истинного, рассматривая природу Божию, есть только несвязность возвышенных мыслей с их принципами.

Представленным нами размышлением само собою разрешается то возражение, которое особенно много занимало учёных, историков философии и защитников христианского предания.

Отцы, которые были в одно и тоже время и богословы и философы, – те, которые так точны и ясны в понимании творения, не могли впасть в заблуждения Платона, – заблуждения, которым делаются необходимыми, когда отрицают эту истину, и которые решительно невозможны, когда ее признают. Отцы выходят из принципа, что есть существо необходимое – творец; они показывают начало этого догмата: он, по общему христианскому убеждению, происходит из откровения Божия чрез Моисея, который не сказал подобно философам, что Бог устроил, что Бог образовал мир, – а сказал: Бог сотворил его, он извлёк его из ничтожества. Один только Бог вечен, он есть единственное начало и причина других существ, из которых ни одно не имеет существования, которое бы ему собственно было свойственно, не имеет добродетелей, которые проистекали бы из него самого. Никакой разум не может отвергать Бога, как источник всякой добродетели; никакая воля не может оспаривать у него права законодательства, и отказывать ему в повиновении. Всякая сила должна покорствовать пред этою бесконечною силою, каждое сердце должно любить эту неисчерпаемую благость, потому что нет ни одной вещи, которая, по самому основанию своего существа, не вышла бы из ничтожества и не имела бы Бога началом и концом своим. Напротив в учении Платона Бог не дал бытия, Бог не раздавал свободно и субстанционные формы: формы вечны и существенны, как он сам. Где же здесь божеские законы, где здесь христианские любовь и почтение?

Итак, есть существенное различие между учением отцов и учением Платона, и как догматы суть источники нравственности, то это самое догматическое различие должно было существовать и действительно существовало между нравственностью христианскою и нравственностью Платона. Мы постараемся кратко показать влияние древнего рационализма в школах, в коих он господствовал. Нет ни одной школы, в которой его влияние было бы так могущественно, в которой его господствование было бы так славно, как в школах Платона; и не смотря на то, сколько рационализм унижался в то самое время, как Платон делал его органом истины! Сколько заблуждений в его величественных теориях, столько превосходящих все современные теории! Сколько заблуждений в его нравственности! Итак, вот что мог сделать разум в своём полном и свободном упражнении и возвышенный дарами гения до самой высшей степени могущества! Те, которые полагают, что разумный опыт был бы удачнее, быстрее и обширнее в отсутствии догматического учения, основанного на откровении и сохранённого живым авторитетом Церкви, должны были бы рассуждать основательнее и лучше, нежели как рассуждали древние философы, которые пользовались совершенною свободою. Без сомнения, при этой свободе, им нужно было воздержаться от явного противоречия народному богопочтению; но в своих школах, в своих сочинениях они могли говорить без всякого для себя стеснения: здесь им не препятствовали никакие образы, никакие символы; им оставалось рассуждать о Божестве, каково оно есть само в себе, и они были властны определять свои верования с полною независимостью. Начиная с материализма самого грубого до деизма Платонова, им нечего было опасаться ни нетерпимости законов, ни нетерпимости общественного мнения. Язычник был преследуем лишь в тех случаях, когда, например, он позволял себе оказать явное презрение к установленным в государстве обрядам богослужения. Но философ мог преподавать различные религиозные или нравоучительные системы, даже гибельные для национальных религиозных верований и убеждений. Один только Рим поступал вопреки всеобщему обыкновению, один только он отменил закон этой терпимости, но и это не надолго. – Чего же, спрашивается, достигли они с этой беспредельной независимостью своего разума? Что получили они? Какие правила нравственности передали нам они, пользуясь, как это сказали мы, безграничной свободой провозглашать правила, какие только они изыскивали в своей совести и в своём нравственном чувстве?

Если успехи их оказались ничтожными, то это произошло не от недостатка свободы; если они не дошли до заблуждений еще более грубых и мрачных, то вероятно этим они были обязаны священным преданиям, авторитет которых они могли презирать, но из которых они имели счастье почерпать лучшие и чистейшие понятия. Вероятно Платон был знаком с учением книг Моисеевых, или но крайней мере с учением тех, которые читали их. Сенека и Эпиктет, самые славные мыслители из всех своих современников, могли образоваться под влиянием учения христианского и получить чрез христиан спасительные внушения и наставления.

Как бы то ни было, только опыт, о котором мы говорим здесь, ничего не представляет в защиту разума, на котором некоторые мечтают основать чистую нравственность человека, помимо учения откровенного.

Если обратимся к новейшему, современному нам рационализму, то и он не более, а может быть еще менее, представляет доказательств в пользу разума, на котором могла бы опираться чистая нравственность. Философы современные нам находятся в обстоятельствах более благоприятных для развития и проявления своих мыслей, нежели философы языческие; но они ничего не сделали особенно великого пред древними мыслителями и не пришли к каким-нибудь новым истинам и нимало не подвинули успехов ума человеческого вперёд. Всё, что находим у них лучшего и возвышеннейшего пред понятиями древнего язычества, всё это принадлежит Христианству, влияния которого они не могли избежать, и подчинялись ему волею, или неволею.

В самом деле, для сравнения новейшей философии с древнею – дохристианскою, и для определения её совершенства, насколько она превосходит сию последнюю, надлежало бы закрыть великую книгу св. Евангелия, и вместе с нею уничтожить все бесчисленные книги, происшедшие от него, надлежало бы уничтожить идеи, законы, нравы и обычаи, которые от него получили своё усовершенствование, – и наконец самые материальные памятники, на которых держится рационализм новейших философов и развивает свою деятельность. Но сделав это, мы необходимо придём к тому результату, что нельзя оставить догматов евангельских без того, чтобы не лишиться всего, что составляет лучшее произведение разума, не утратить нравственности самой совершенной и сообразной с природою человека.

Как бы ни казалась странною и изумительною эта мысль нашим свободным мыслителям, но она подтверждается многочисленными сочинениями, составленными не в духе христианском, принцип которых есть тот же самый, которого держались рационалисты дохристианские, и из которого развились все их заблуждения, хотя в настоящее время влияние этого принципа сделалось гораздо слабее и значение его гораздо ограниченнее.

Новейший рационализм, так же как и древний, отвергает идею творения, или проходит этот пункт молчанием, с тою целью, чтобы показать, что он не верит в этот догмат. Он допускает Бога, но Бога в том смысле в каком он допускается Платоном, т. е. в смысле организатора, а отнюдь не творца. Он допускает мир вечный и существующий сам собою. Существа, которые его составляют, не знают зависимости, свойственной существам вышедшим из ничтожества, напротив, они так же независимы, как и Божество. – Если допустить вечный мир, то логика необходимо приходит к тому же нечестивому заключению, к которому пришли деисты, только другим путём. Не отрицая могущества Божества, они рассуждали о его законе и его правах, но эти права его бессильны и лишены всякого значения: Бог ничего не сделал, ничего не сказал, чтобы заставить уважать их. Каковы бы ни были почести, какие они воздают ему в своих сочинениях, но они предполагают всегда в самом человеке такую совесть и такой разум, которые сами по себе достаточны для людей без авторитета божественного; следовательно выходит, что люди сами обладают благостью и врождённою им правотою.

Кант объясняет нам одну из причин, побуждающих отрицать догмат творения. – «Необходимость, говорит он, по которой человеческому духу врождено стремление к познанию главного начала и последнего конца всех вещей, есть неизмеримая глубина человеческого разума». Этим положением своим Кант незаметным для других образом перенёс начало и конец всего существующего в разум человеческий. Ибо, по понятию этого философа, существо необходимое, допускаемое нашим умом, как начало и конец всех вещей, не имеет бытия действительного, которое могло бы сказать о себе: Я от вечности и вне меня ничего не существует такого, что произошло бы не по моей воле. Следовательно, без этого существа, по нашему представлению, одним разом должно уничтожиться всё находящееся вокруг нас. Но по разуму германского философа, существо необходимое есть только логическое возможное, которое принадлежит понятию нашего разума. В таком определении и мы видим только язык одного воображения, а не чистого разума. Это воображение и было причиною того, что все философы ревности вдались в свои заблуждения. Если они и говорили о существе вечном, то тем не менее оставили веру во всемогущество творца вселенной, – и почему? Потому, что их воображение не могло представить себе действия Бога, в котором он производил бы сущее из несущего. Сколько есть и теперь еще философов, которые обманываются этою иллюзией, прикованной к одному пространственному мирy, далее и выше которого ничего не может представить себе их воображение. И действительно, воображение представляет себе лишь величины, протяжения, формы, т. е. явления законченные, ограниченные, несовершенные, случайные. Если оно хочет идти далее этого, то необходимо должно придти к сумасбродству, как и в самом деле приходит к нему. Но ум гораздо сильнее воображения; невидимое есть его достояние и прямая сфера его       ведения; он ничего тут не воображает, а только постигает, сознаёт; он имеет самую точную и твёрдую идею, что существо необходимое есть в тоже время и всесовершенное, которое не только возможно само по себе, но есть вместе существо в высшей степени реальное, без которого теряется всякое понятие о бытии случайном, условном, несовершенном, видимом.

Мысль о Боге, как существе самобытном и всесовершенном, столь же положительно и верно ручается за действительное существование его, как верно и твёрдо доказывает наша мысль «действительное, а не мечтательное, существование нас самих. Скажем словами Декарта: «я существую, потому, что я мыслю; я существую реально, потому что я реально мыслю, – итак я есмь существо, которое сознаёт себя, которое убеждено в себе прямым и чистым знанием, – знанием самым точным из всех знаний, потому что оно есть непосредственное действие нашей души, как субстанции, или действительного существа. Но если я сознаю себя, как субстанцию, то вместе и чувствую, что субстанция эта несовершенна, потому что мысль моя есть явно несовершенна. Это факт также несомненно верный, и он есть факт сознания нашего бытия. Но как я сознаю несовершенство собственного бытия, то в тоже время не могу не сознавать Существа всесовершенного, которое есть начало моего бытия: это опять факт совершенно несомненный. Как мой разум сознаёт действительное существо, которое мыслит этим самым разумом, так точно этот же самый разум, сознавши, что моё мыслящее существо несовершенно, ограниченно, обусловлено, конечно, – сознаёт Существо всесовершенное, бесконечное, неограниченное, необходимое, безусловное. Он возвышается от несовершенного к совершенному, от конечного к бесконечному, от условного к безусловному, возвышается силою врождённою ему, которую он носит в себе самом, как такой авторитет, который не имеет нужды опираться ни на какой посторонний принцип, или прибегать к какой либо другой, более твёрдой и могущественной силе».

Этот ход мыслей, который делается для нас так прост и ясен с того времени, как Христианство открыло нам природу Божию, был так тёмен и труден для древних философов, что нужен был весь гений Платона, чтобы проследить его; да и сам Платон запутал его двумя величайшими заблуждениями: одним относительно вечности мира, а другим относительно вечных идей, умственных образцов или видов, которые имеют будто своё бытие в Боге, независимо от Бога.

Разум, развившийся под началом христианства, способен удовлетворить всем потребностям людей, коль скоро они будут умеренны в своих требованиях и ограничат себя тем, что станут заключать от бытия своего конечного существа к бытию Существа бесконечного; в чувстве собственного ничтожества и крайней бедности мы, конечно, смутно и неопределённо сознаём Существо всесовершенное, но и при таком сознании, мы не можем в тоже время не чувствовать себя облегченными, утешенными и возвышенными, при чём уже не имеем нужды и желания искать какого-то высшего начала вещей в одних лишь созерцаниях своего ума, или же допытываться, какова сама в себе, природа Существа всесовершенного, невидимого, бесконечного.

Гордость философского ума, заставила его желать и стремиться к тому, чтобы измерить природу Божию. Если мы поддадимся этому искушению, или если мы вздумаем представить себе, как Он сотворил мир, то вместо того, чтобы удовлетвориться познанием того, что Он есть наш Творец, мы представим себе мир несотворённый; и как скоро мы ложно представим себе это, то уже очень логично можем заключать, что тот, кто ничего не получил от Творца, ничего и не должен Ему, и следовательно не сотворённый мир не только ничего не получил от Бога, но и сам существенно и необходимо владеет всем тем, что у него есть существенного и совершенного. К такому действительно заключению и пришли философы новейшие, гордость которых хотела сделать что-то такое, что выше ангельского понимания; она хотела постигнуть Бога и Его природу; и она не в состоянии была этого сделать, – она не могла постигнуть сущности Божией. А после того, как исчезла идея о Боге, как виновнике нашего бытия, исчезла и идея о едином Законодателе, – и человек напрасно искал какого-то высшего авторитета, лучшего своей природы, из которого мог бы заимствовать понятие о нравственности. – Вместе с этим бесполезно стало человеку искать того, во что нужно веровать, И в чём он должен упражняться так, как указано ему в откровении; бесполезным сделался и самый вопрос о высшем авторитете, превосходно определённом божественным учением, излишним оказалось наследование о законах, об обществе, о какой-либо власти. К чему зависеть ему от того, чему он не подчинён ни по своей природе, – так как она вечна, – ни по праву или власти, лучшей и высшей этой природы?

Какая же сила, какое средство останется тогда для сохранения и поддержания нравственного порядка? Ложные условия, призрачные договоры. Но эти условия, эти договоры тогда только признаются, когда они имеют лишь временные интересы, пользу для договаривающихся взаимно лиц, их целей и намерений, когда служат порукою неприкосновенности внешней свободы и общественной силы. Но все политические расчёты и общественные постановления не непреложны, не вечны; ибо они суть произведения если не одного какого-нибудь гениального человека, то являются как дело многих поколений. Человек имеет тысячу способов построить и украсить свои дома, свои дворцы; точно так же он может дать самые разнообразные формы, более или менее удачные, более иди менее важные и своему политическому зданию. Но как произведениям искусства нужны своя почва и предварительные материалы, так точно и правительствам или обществам нужны свои принципы и нравственные правила. Но возможны ли эти принципы, эти правила, если они не вытекают из воли, высшей всего человечества в совокупности? Поистине невозможны! Что мы находим в основании всех учений антихристианских? Человека, и всегда человека; его верховность не какую-либо ограниченную, но всегда бесконечную. Это мы видим в произведениях философских, встречаем в истории, в литературе, на учительских кафедрах, в мистических постановлениях многих тайных обществ. Те, которые обязываются быть последователями этого учения, или проповедовать его, всегда начинают признанием или исповеданием такой апофеозы разума, а оканчивают чистым пантеизмом. Эти люди, гордые своим посвящением в тайны и исполненные непримиримой вражды к христианству, не сомневаются в том, что они возвращаются к заблуждению, скрытно заключённому в древнем богопочтении, которое весьма ясно сознается посвященными в древние таинства языческие и через них переходить в различные школы философские.

Когда мы говорим о боготворении (апофеозе) разума, то не должно думать, будто мы не знаем, что эта благородная способность доходить до самого жалкого уничижения: его собственная гордость доводит его иногда до невольничества. Ни в каком случае он не бывает столь послушен, как находясь под властью заблуждения и страсти. С тех пор, как поборники нового порядка вещей решились ниспровергнуть владычество древле откровенной истины, они простирают свой ненавистный либерализм, а лучше сказать деспотизм и на понятия общества, – и притом очень легко. Самые ревностные приверженцы свободы подчиняются этому деспотизму вследствие своей ненависти к вере, – и души, развращённые низкими страстями, принимают его также вследствие своего рабства этим страстям. Нововводители, как виновники всяких революций, при своём учении провозглашают свободу тех, которым они на самом деле жестоко дают чувствовать всю тяжесть неволи.

Таким образом, они путём мнимой самостоятельности стремятся к рабству, – а мы идём путём повиновения к свободе.

Как бы то ни было, только боготворение разума провозглашается повсюду, уже только исчезает искренняя вера в христианское откровение. Это боготворение разума существует и тогда, когда отречение от истинной веры не обнаруживается посредством внешнего отделения и явного отступления от наших верований и нашего богопочтения. Допущенное раз, хотя притом в тайне сердца, это отречение приводит человека на деле к ужаснейшему атеизму. У него тогда ничего не остаётся более, кроме лишь веры, неугодной Богу, и крайне для Него оскорбительной; потому что Он является лишённым всякого влияния на ум и волю человека. Существо всемогущее и бесконечное в этом случае есть не более, как царь, который по-видимому царствует, но в тоже время ничем не управляет; Он низводится ещё ниже: царствование Его есть пустое, не имеющее никакой силы и не заключающее в себе всеобщего начала, объединяющего тех, которые принадлежат Его царству. Бог, не имеющий влияния на совесть, не есть начало ни религиозного, ни нравственного единства: тут каждый исполняет свой закон, которому хочет следовать. Но закон, как мы это сказали уже, есть ничто, если он не основан на авторитете высшем авторитета человеческого, если он есть только правило, которое каждая воля может признавать или переменять, или совсем отвергать, смотря по своему произволу.

Такое гибельное влияние философских систем, утверждающихся на одном разуме и отрицающих богооткровенную религию становится тотчас ясным, как заблуждение перестаёт быть частным занятием людей, посвятивших себя науке, и как скоро оно выходит из тесного, школьного круга, чтобы распространиться в массах наций. Не напрасно удивляемся и страшимся анархии, которая нас поражает одним своим приближением. Мы раскроем тайную, но притом действительную причину её. Что ни говорят защитники порядка для отвращения её, хотя и имеют они всю справедливость на своей стороне, каких доводов ни представляют к отрицанию и подавлению её; но напрасны будут все их ycилия! Она неотразима и неизбежна там, где только падает христианская религия! Заблуждения, опустошавшая мир до Иисуса Христа, возвращаются тотчас же, устремляясь как бы чрез крутую отлогость или скат горы. Вольнодумцы торжествуют и представляют как доказательство справедливости своих убеждений то, что мир ещё держится и не низвергся в пропасть, которую изрывает для него их ложное учение; но что доказывает самое это их учение, когда, с одной стороны, оно не может управлять миром и благотворно действовать на него, – с другой, когда этот мир находит в нашей вере спасительный оплот против бурного, опустошительного потока их заблуждений?

Когда мы говорим о заблуждении, мы предполагаем, что заблуждение находится там, где духовность души, её бессмертие, её свобода отрицаются прямо или косвенно, там, где эти, истины становятся предметом сомнения, где в них слабо верят и где по этому самому они не могут служить подпорою нравственности. Мы предполагаем несомненное и бесспорное заблуждение во всех системах, которые отрицают Бога, Его провидение, Его единство, Его творческое могущество, Его отличие от мира, или которые каким бы то ни было образом этого Отца наших душ представляют чуждым нравственного закона, управляющего людьми. Мы предполагаем, что есть погрешности в нравственности, которая погашает любовь к Богу и ближним, оправдывает эгоизм и жестокость сердца, которая уничижает истинную дружбу и любовь, низводя их до степени бессознательных инстинктов животных.

Такое учение привносит в общество раздоры, – то не признавая нрав власти, то прав народа. Все эти заблуждения находятся во всех школах антихристианских. Они очень ясно высказаны многими; они же составляют принцип всех других философских теорий, хотя эти теории не доведены еще до последних своих выводов.

Когда мы говорим об истин, мы предполагаем, что истина пребывает в догматах, которые сообщают познания о единой, истинной причине видимой нами вселенной и человеке, поставленном в ней господином; – в догматах, открывающих нам правду, без которой человеческая правда невозможна, и Промысл, который один составляет причину порядка, царствующего в природе и обществах человеческих.

Когда мы говорим об истине, как всеобщем и коренном основании христианской нравственности, то предполагаем, что нельзя оспаривать этого основания её, на котором утверждаются все законные и священные связи сердца человека в семействе, в обществе, и поддерживаются чувствования, благоприятные целомудрию, святости супружеского союза, охране детства, помощи бедняку. Относительно всех этих пунктов христианство достаточно доказало не только своё превосходство, но так же и то, что одно оно имело силу сохранить точные правила всех добродетелей, что оно одно достигло того, что заставило исполнять их если не всех людей, то по крайней мере тех, которые имеют на то добрую волю. Так думать и утверждать мы имеем преизбыточествующее право, ибо в одном только христианском учении находим в полном свете все прекрасные правила самой высокой нравственности – и ни одно из них несовместимо с системами новейших рационалистов. Чего же домогаются после этого рационалисты, и каких других можно ожидать от них последствий, кроме одних только опустошительных завоеваний? Скажут: они ищут свободы, веротерпимости, равенства прав, одинакового для всех покровительства законов? Исследуем эти их притязания.

С правами равенства, о которых нам нужно говорить, не управишь людьми, не заставишь их действовать по требованиям одной добродетели. С такими правами общество по-видимому имеет на своей стороне ту выгоду, что в нём каждый может защищаться от злоупотребления и притеснения власти. Выгода эта в самом деле безмерна и несравненна; но и тут злоупотребление может быть столь ужасно и свободно что все усилия правительства были направлены к ограничению общего равенства прав, для того, чтобы положить пределы своеволию тех, которые хотели присвоить себе уже слишком много прав и расширить их далее надлежащего, как это было доказано во время революций, произведших такое злоупотребление. Но и сами правительства не избежали злоупотребления, при достижении своей благодетельной цели; следствием такого злоупотребления были: тирания, невольничество, рабство, непомерное право отцовской и супружеской власти. Все это было сильно преобразовано и значительно смягчено религиею, как это показывает история, – религиею, которая все это осудила во имя Бога, осудила и самую философию, провозглашавшую о таковых правах человека, – во имя лишь того же самого человека. Философия уже показала свое бессилие и несостоятельность в поддержании общечеловеческой свободы и приведении людей во взаимное правильное отношение друг ко другу. Отсюда происходит борьба между властью и свободою, борьба в прошедшем, борьба в настоящем. Напротив, при участии христианства, свобода, хотя часто в продолжение долгого времени была не признаваема, однако же всё-таки её стеснение мы видим не в таких размерах, в каких было во времена дохристианские. Притом христианский принцип, который покровительствует свободе, постепенно достигает своей цели. Под его влиянием всегда являлись люди, которые смело возвышали свой голос в защиту человеческой свободы и доставляли ей торжество. Они всегда это делами с великим благоразумием, доходившим иногда как бы до боязни, а иногда эти защитники человеческой свободы даже смешивали угождение власти с почтением к ней; но за то они никогда не превращали свободу в своеволие; они не продавали ее, не делали постыдного торга ею, они не подвергали её всем опасностям, которые ей угрожают, когда она не имеет никакого для себя ограничения и выступает за пределы, назначенные ей Богом.

Итак, равенство прав, за которые подвизаются защитники свободы и увлекают на свою сторону легкомысленных, воспламеняя их воображение самыми блестящими надеждами и пышными обещаниями, есть дело несбыточное и неосуществимое в действительном быту человеческих обществ; какими именами ни украшали бы они эти вымышленные ими права, которыми они хотят одарить человечество, – божескими или человеческими, – только об них нужно сказать то, что равноправность, на которой думают основать безграничную свободу, не восходить к самому Богу, чтобы в Нём иметь своё подтверждение и освящение, и не может быть согласна с вечными принципами порядка, установленного Его провидением. Следовательно, равноправность и всякое постановление, придуманное в пользу её, могут иметь лишь значение мечтательное, и являться в действительности на самое короткое время, оставляя притом по себе ужаснейшие бедствия и величайшее зло.

Возмутители общественного порядка и законной власти, жалуются на нетерпимость вероисповедания, на стеснение совести людей в деле религии; потому они хотели бы видеть общую всех свободу в хранении веры и исполнении обязанностей богопочтения. Но в самом ли деле они хотят быть покровителями веры и благочестия? Трудно верить в их ревность о вере и благочестии, когда уже доказано выше, что все противники христианства не имеют никакой другой веры, кроме веры в свой разум, и не знают иного Бога, кроме своей природы, испорченной грехом и омраченной страстями, для которых всякий закон и внешнее постановление, основанное на евангельской истине, представляются как притеснение и насилие природы. Справедливы ли после этого их жалобы на христианство, стеснительное будто бы для веротерпимости и свободы совести в деле религии, когда само христианство, которое покланяется Богу духом и истиною, никогда не хотело и не может хотеть, чтобы кто-нибудь принуждённо покланялся пред священными алтарями, когда оно никак не признает и не одобряет одной наружной веры без веры внутренней и чуждается исповедания чисто материального и внешнего; ибо как иначе назвать вынужденную религию, в которой совсем не участвует душа человека? И не чистая ли это клевета на христианство, будто оно проповедуя, более чем все другие религии, искреннюю, живую любовь людей, на самом деле находится в постоянном противоречии с этим своим принципом? Не будет ли более разумно сказать, что самая чистейшая религия христианская требует, с одной стороны, покровительства властей против смут и мятежей, привносимых в мирное её исповедание бурными и дерзкими людьми, а с другой – она нуждается в предупреждении теми же властями увлечения толпы, легче пленяемой прелестью новизны, пылом страстей, интригами, недобросовестностью провозвестников равенства прав, действующих на простые умы более хитрыми уловками, нежели разумными убеждениями и доводами. Она не хочет принуждать никакую совесть и насиловать ее; – скорее она может требовать, чтобы совесть была защищаема от притеснений, которые очень часто ей делает мятежная партия злоумышленников.

Такой образ мыслей может быть подтверждён всею историею Церкви и гражданских обществ. Как бы то ни было, только новейшая философия, не смотря на то, что она наследовала все теории о Боге и человеке, – теории предшествовавшие Евангелию, не даёт ни тех обеспечений порядка и подчинения, какие доставляет христианство, ни истинной свободы, ни истинной веротерпимости, ни наконец – и тем более – закона для разума и воли. Опыт решительно и вполне против неё.

Из представленных нами рассуждений видно, что догматические и нравственные заблуждения, противные здравому разуму, осуждённые и отвергнутые чистою совестью, были прямым наследием и достоянием тех, которые отказывались верить в откровение и таинства христианские; напротив, истины догматические и нравственные, признанные разумом и совестью за единственно верные и непогрешимые, за несомненно плодоносные для добродетели, за единые, достойные бессмертного существа человека, – эти истины всегда были дороги тем, которые веровали и веруют в откровение и в догматы христианские.

Итак, христианские догматы вполне благоприятствуют добродетели и неразрывно соединены с нею. Нельзя поэтому представить ни одного разумного возражения против учения, какое даёт нам Евангелие. Это учение очищает и утверждает всё, что остаётся лучшего в понятиях ума естественного и требованиях неиспорченной совести. – Да! – действительно, есть такое близкое отношение между лучшим проявлением духа человеческого и между истинами, возвещаемыми христианскою религиею. – Христианские догматы служат самою прочною подпорою разума, живым началом нравственности, самым сильным побуждением к исполнению её обязанностей и к упражнению в добродетели. Другой причины, почему люди не перестали уважать добродетели, и не сделались окончательно развращёнными, мы не можем указать. Эту причину не составляет философский разум, независимый от преданий, не ведающий христианского наставления, или отвергающий его. Этой причины нельзя относить и к успехам цивилизации, иначе называемой прогрессом человечества, как это скоро мы докажем. Если эти причины, взятые вместе, не могли даже восстановить истин естественных, – испорченных, затемнённых, или даже совсем утраченных, – то не остаётся ничего более, кроме христианства, которое одно совершает их возобновление и их торжество, потому что везде, где только оно было возвещено и принято с верою, вслед за ним являлось их восстановление. Оно спасло науки, которые каждый рассудительный человек почитает истинными, спасительными и благоприятными для добродетели. Истина и добродетель получены нами отнюдь не из заблуждений разума и совести; они не погибли на земле единственно вследствие благого употребления, которое люди делали из этих своих способностей. Если эти способности ослабевали и уклонялись от своего назначения там, где воцарялась независимость, то невозможно думать, что бы эта независимость могла быть условием нашей законной свободы, надежным путём к открытию добра и истины. Действие необходимо заключается в своей причине; оно находится в своей причине хотя таинственным и неизъяснимым образом, – но всё-таки оно находится в ней. – Никто не знает, каким образом бывает плодоносна виноградная лоза, посаженная на благоприятной, тщательно возделанной почве, – и между тем никто не сомневается, что бы она не имела в своём благородном корне и в благоприятной земле, орошаемой потом виноградаря, не имела таинственного источника плода, полезного человеку!

Природа полна таких таинственных явлений, и при всём том никогда не случается, чтобы вера, с которою мы принимаем их, хотя на минуту ослабевала в нас: видя явление, мы верим в принцип. Примечая сбережение разума и совести человеческой там, где христианство оказывает существенное и действительное своё влияние, и напротив, усматривая упадок и гибель того же разума и совести там, где влияние христианской религии исчезает или не даёт себя чувствовать, – чему другому припишем это явление, как не могуществу христианского учения, всегда способного предохранить разум от заблуждений, поддержать его слабость, спасти от скачков и вывести его на путь истины и добродетели?

Размышлений этих достаточно для того, чтобы отвечать на странное предубеждение некоторых умов, которые бредили в своих мечтах, будто самые заблуждения ума достаточно сильны, чтобы доставить человечеству порядок, внушить достоинство, привести к счастью. По их понятиям, таинства наши суть не что иное, как фантастические выдумки, которые тем не менее плодоносны и благотворны для действительности. Эти легкомысленные умы не поняли лишь одного, – что ничтожество всегда бессильно породить какую бы то ни было действительность, – умственную, или физическую. Значит, должна быть какая-нибудь действительная, а не мечтательная причина, от которой происходит что-либо действительное. И если действительность высока, если она образует самую полную совокупность истин, соединение самых благородных чувствований и самых лучших добродетелей, то причина, – будьте в этом уверены, – всегда достойна той прекрасной действительности, которую она произвела!

Пусть в этом случае справедливость наших мыслей подтвердит эмпирический метод дознания истины, – тот метод, который признаётся некоторыми единственно надёжным руководителем к познанию вещей. Действительно, мы не видим на опыте ни субстанций, ни самых сущностей предметов, а заключаем о них по явлениям; мы судим о добром или худом их влиянии на здоровье, на жизнь человека, об их взаимных отношениях, и вполне уверены, что все эти явления вытекают из какого-то сокровенного, тем не менее действительного начала. Как же не признать нам действительным, а не каким-либо вымышленным началом христианство, когда оно свидетельствует о себе такими благотворными явлениями в жизни всего человечества?

Для того, чтобы доказать незначительное влияние христианской религии, нам представляют поведение таких христиан, которые, не имея христианского духа, совершенно холодные к вере, доставляют свою веру в одних только внешних знаках. Но что доказывают эти примеры? То, что в них нет никакой силы возражения против сущности христианства. Вместо того, чтобы рассматривать и размышлять о человеке живом, – представляющие упомянутое нами возражение удовлетворяются лишь наблюдением над трупом; вместо того, чтобы судить о благотворности религии христианской по чистой пшенице, которую она производит, – её обвиняют плевелами, растущими между пшеницею, которые имеют своё семя и своё начало, образующее их. – Можно ли обвинять законы и правительства в том, что среди обществ человеческих бывают мятежи и беспорядки? Нет; напротив они, при самом своеволии непокорных мятежников, остаются мудрыми и благодетельными для общественного мира и спокойствия. Точно так же нужно рассуждать и здесь. Бог, открывая Себя человеку, не изменил природы человеческой. Он не ограничил человека законами своими так, чтобы он не мог отступать от них и не погрешал бы ни в поведении, ни в исследовании истины. Предоставляя человеку свободу, Бог не хочет лишать его этого дара и делает со своей стороны только то, что даёт ему необходимые средства для того, чтобы он мог сделать свою жизнь правильною, чтобы он мог избегать заблуждений, могущих его испортить и развратить. И эта цель божественная вполне достигается христианскою религией; ибо мы должны признать, и никто не может отрицать того, что она открывает людям не только истины высшие разума, но что она поддерживает догматы, доказательства которых может находить в себе и сам разум, что она не только усовершает совесть человеческую, но возвращает ей естественную правоту, от которой она имела несчастие уклониться.

Если бы нас спросили, какую поддержку, какое спасение могут находить для себя люди в истинах откровенных, когда они по самой сущности своей далеко выше разума? Каким образом они могут узнавать правду, и быть твёрдо убеждёнными в том, что сверхъестественно? На это мы в свою очередь можем ответить также вопросом: какая вам нужда допытываться самой причины, каким образом это так бывает? Не должно ли удовлетворять ваше любопытство самое явление, если только оно само по себе действительно и подлинно верно? Что мир человеческий владеет истиною и пользуется происходящими от неё плодами, это известно каждому, – а что истина эта получена не от философского разума, в этом пусть будут убеждены философы. Философия всегда останется философией; – в будущем она останется тем же, чем она есть и ныне, чем была и в века прошедшие; – прямее говоря, она всегда была, есть и будет совершенно слаба и бессильна против религии христианской, она даже слабее и всех ложных религий. Не было и нет народа – даже до дикарей нового света, поклоняющихся на берегах своих рек, или в глубине своих громадных дебрей и лесов великому духу, – который не стоял бы ближе к истине, чем материалисты, возникшие в продолжение немногих лет в наших образованных обществах, каковы некоторые, современные нам философы, которых имена и сочинения разглашаются по всей Европе.

Это важное наблюдение над практическими заблуждениями и погрешностями, в которые впадает философия, презирающая откровенное учение, довело некоторых философов до того, что они в разумном и нравственном прогрессе, обязанном лишь христианству, видят прогресс чисто человеческий.

Такое пустое предположение новейших рационалистов бездоказательно. Если вопросить памятники исторические, то и они засвидетельствуют, что во времена самые ближайшие к началу человеческого рода, так сказать, во времена его младенчества, были самые чистые понятия о Боге, о Его единстве, о Его творчестве и провидении; они же показывают и то, что были суеверия самые грубые, нравственность в высшей степени испорченная, пантеизм преуродливый, пренелепый; потом, по мере того, как люди более и более приближались ко времени пришествия Мессии, они более и более удалялись от первоначального откровения, делались всё более и более чуждыми откровению Моисея, А что касается до исключений из этого, то они объясняются знакомством некоторых философов с книгами св. Писания.

Мнимый прогресс этот ещё более будет необъясним, если обратить внимание на то, что все современные мыслители, оставляющие христианство, принуждены снова браться если не за целые системы, предшествовавшие великой эпохе возрождения мирa, то за принципы, на которых основывались эти системы, и за нравственны заблуждения, до которых они доходят самым естественным путём. Это вечное возвращение всех софистов к древнему деизму и пантеизму должно бы предостерегать и предупреждать всех, что в деле религии и нравственности успех или прогресс собственно человеческий есть мечта, что можно доказать самым очевидным образом.

Пусть этот прогресс, – обратите на это всё ваше внимание, – этот прогресс, о котором нам говорят, изобретал бы принципы такого рода, которые были бы неизвестны древним и которые возвышали бы разум человека и усовершали бы его сердце. Но такого развития не представляет нам прогресс; такое развитое и невозможно само по себе, если не знать основательно и глубоко сущности христианства, свойства учений, противоположных ему, и наконец природы человеческого духа.

Да, это развитие невозможно прежде всего без глубокого знания сущности христианского учения. Мы можем бесспорно доказать это самою противоположностью христианства учениям философским. Два противоположные учения не могут быть – одно принципом, а другое раскрытием или развитием. Учение философское полагает человека средоточием всего мирa и заставляет целое творение обращаться вокруг него, – почти так же, как Птоломей поступил с землёй, сделав её центром, вокруг которого обращаются солнце и планеты. Христианство исповедует, что Бог есть начало и конец всех существ, что все они происходят от Него и к Нему должны возвратиться не так, как к своему средоточию, в котором они были бы все собраны и поглощены, но как к своему первообразу, к которому они естественно стремятся и в котором пребывает их жизнь, совершенство и блаженство.

Как прогресс астрономический состоял не в развитии ложной астрономической системы, а в перемене самого воззрения на мироздание, так равно и христианство не могло быть развитием учения, которое мы признаем за коренное заблуждение, потому что это учение было необходимым источником множества других заблуждений догматических и нравственных. Возвращаться к этому пагубному источнику вовсе не значит стремиться вперед, напротив приближаться к векам языческим; это тоже как если бы науки отказались от учёных принципов трёх последних столетий, чтобы принять принципы, которых так долго придерживались науки физические в период плачевного язычества.

Философы прогрессисты не знают не только сущности наук, – но не понимают также природы человеческого духа, который был ослаблен, омрачён заблуждениями разума; а нравственные ошибки приводят его ещё в большее затмение, потому что они пленяют волю, которая в свою очередь увлекает все наши способности. Утверждать же, что разум человеческий может идти вперёд, развивая ложные начала, значит поддерживать самую грубую нелепость. Движение разума вперёд, его исцеление и спасение от заблуждения, его истинное развитие, – должны начаться с того, чтобы совсем оставить ложное направление, сойти с кривого пути и вступить на лучший путь. Возвращение это зависит от воли, которая, если только она достаточно устойчива в своих намерениях, хочет, во что бы то ни стало, достичь цели, усматриваемой разумом и желаемой сердцем.

Приняв такое благородное намерение, человек не стремится к саморазвитию, не заботится о прогрессе; – он снова начинает свой путь. Тогда только, – именно тогда он идёт вперёд по доброму пути, потому что и ум и сердце идут быстро, безопасно и радостно к пределу, к цели, которыми они проникнуты и оживлены. Таким путём идут христиане, если они проникнуты живою верою в единого Бога Творца, в единого Бога Спасителя, Отца человеков; – разум их получает новое просвещение; Бог, собственная душа, люди, общества, целый мир, – словом: всё представляется им в другом виде. Так было прежде, так будет и всегда. Едва закон евангельский, закон находящийся в гармонии с бесконечной мудростью и с новым человеком, – с таким, каким он был в первоначальном план, начертании, таким, каким он должен сделаться чрез сверхъестественное перерождение, – едва закон этот был обнародован, как тотчас же пролилась новая жизнь в души. По мере того, как небесные истины входят в общества, в правительственные постановления, в школы, – идолослужение и натурализм исчезают и самое учение о них умолкает, развращение нравов не находит уже более для себя утверждения и поддержки в законах, все права преобразовываются и новый мир начинает своё бытие. Тут не видно ни развития, ни прогресса, но является полная перемена и радикальная, вследствие которой упраздняются господствования идеи, нравы и правила жизни.

Из такой благодетельной перемены, без всякого сомнения самой великой и отрадной из всех, какие только представляет нам история человечества, мы позволяем себе вывести то заключение, что виновник откровения христианского, есть равно виновник и творец и внутреннего откровения, называемого нами разумом. Если только вы захотите поразмыслить об этом, то увидите и убедитесь, что иначе невозможно объяснить гармонию, царствующую между этими двумя источниками истины, и тесное соединение их, как двух светильников.

Все философы антихристианские, – заметьте ещё и это обстоятельство, – провозглашают достаточным свет одного своего разума, и объявляют вместе с тем свет откровения лишённым доказательств, или даже доходят до отрицания самой возможности откровения.

Если бы они говорили правду, они должны бы, по одному образованию их разума, быть более способными к тому, чтобы возвеличить истину и удобнее избежать заблуждения во всём том, чтò касается до происхождения и начала человека, до его назначения, правил, нравов и обычаев, до верховного Существа и Его свойств. В самом деле, истины легче и удобнее раскрываются, когда средства и способы, употребляемые для открытия их, находятся в совершенной гармонии с их природою и предметом. Так истины физические удобнее приобретаются посредством фактов, ощущаемых чувствами, нежели посредством чисто отвлечённых гипотез, не основывающихся ни на каком фактическом явлении. Таким образом, если бы познание о Боге и нравственности было результатом одного лишь упражнения разума, лишь одной работы чувства, – оно должно бы быть совершеннее там, где разум и чувство преимущественно были бы упражняемы. Но выходит наоборот. Теория и нравственность, изыскиваемые без помощи откровения, противны не только этому сверхъестественному наставлению откровения, но также и собственному здравому разуму человека. Мы уже показали это, рассматривая погрешности и заблуждения древнейшей и новейшей философии.

Напротив, божественное учение, полученное нами из откровения, вполне удовлетворяет самый возвышенный разум. Таинства, непостижимые сами по себе, делаются нам понятными по благотворности своих применений к жизни человеческой во всех её направлениях. Они доставляют разуму возвышенные идеи о Боге, об отношениях Его к человеку. Для показания истинности нашего доказательства, нам надлежало бы сравнить писания христианских мыслителей с нехристианскими. Путём этого сравнения мы пришли бы к результату, по-видимому совсем неожиданному и странному; мы увидели бы, с одной стороны, что философия своими заблуждениями унижала человека в то самое время, когда она более и более превозносила его своими похвалами; мы увидели бы, как она губила в нём истинное понятие о Боге, о точном начале и происхождении мирa, о надлежащих правилах совести, – и это она делала тогда, когда силилась убедить его или в полной своей независимости от Бога, или же в зависимости очень ограниченной. С другой стороны, как скоро, оставив антихристианскую философию, человек начинает верить в своё происхождение из ничтожества, в свою скудость, до такой степени глубокую, что только один Бог мог вызвать его из неё, в беспредельное милосердие Бога, ― тотчас же мрак исчезал, Бог познавался, и получал достодолжное почтение; вместе с этим определялось и достоинство самого человека, равно как получал свою силу закон и возвращалось счастье.

Удивительна сила знания о Существе несотворённом. Человек не призвал истинной природы Бога, и тотчас подумал, что он сам Бог. А когда Существо верховное снизошло к человеку, человек познал настоящего, истинного Владыку мирa, – всемогущего, всесвятого, преблагого. Вместе с познанием Божества, он познал и своё достоинство человеческое, понял свои обязанности, свой долг, равно как и закон, налагающий на него эти обязанности, как существенно необходимое условие его совершенства и счастья.

Вера в единого Спасителя всех, Христа, так необходима человеку для познания Творца, что ещё и ныне везде, где только она исчезает, там или какое-либо из существенных свойств Божиих не признаётся, или отвергается Его бытие, или же наконец Его высочайшая природа смешивается с существами сотворёнными. Да, – есть такое заблуждение и ныне, и оно особенно заражает умы гордые, которые, познавши Бога, отказались прославлять Его и смириться под крепкую всемогущую руку Его. Есть оно между нами, в наше время, было и во все времена. Это вовсе не есть одно преувеличение дела с нашей стороны;– это истина, о которой свидетельствуют ныне многочисленные сочинения, разные философские произведения прошлого времени, памятники различных богопочитателей древности, равно как и история, представляющая заблуждения прошлого времени.

Иисус Христос пришёл в мир для восстановления веры и нравственности, во всей их первоначальной целости, чистоте и истинности. Он, совершив это дело сам повелел и апостолам своим распространять эту веру, эту нравственность в целом мирe. В этом даже смысле можно сказать, что Бог восстановил всё во Иисусе Христе. В самом деле, чрез Него только истины естественные, или первоначально откровенные, были освобождены от заблуждений, которые затемняли и омрачали свет их. Самый процесс распространения этих истин в народе постоянно сопровождаем был знамениями, добрыми делами и всякими чудесами, а от этого много получило насаждавшееся Христианство, много приобрели и самые истины, получившие такие сильные доказательства. Много приобрели они и от исполнения таинственных предсказаний, которые задолго предвозвестили пророки, – и Божие Слово явилось показать мирy исполнение это в своём лице. Эти-то таинственные предсказания должны были в свою очередь послужить опорою нового закона нравственности, гораздо совершеннейшей сравнительно с тою нравственностью, в которой упражнялись праведники древнего закона.

Итак, опыт ясно доказывает, что помощь могучая, необходимая и в тоже время сверхъестественная, дана была человеку не только для поддержания и укрепления его природных способностей, но и для того, чтобы споспешествовать им к познанию и сохранению истин, которых они сами по себе не могли приобрести и выработать.