Детство и отрочество

1. Мои предки с материнской стороны: прапрадед, пастырь-мученик Петр Гаврилов, прадед протоиер. Вельменинов и праздничные собрания в его гостиной. Свадебный билет моей бабушки. Дедушка Алексей Васильевич – платоник и член кружка «Ученыя Беседы». Служение его священником в Москве, законоучительство, «дело» о нем в консистории, любовь к занятиям иностранными языками, образование его дочерей. Дедушка Митрофан Васильевич – дьячок антикварий. Мои предки по отцовской линии и прот. A. В. Горский.

Род, к которому я имею честь принадлежать, не из столбового дворянства и ни в какой бархатной книге не записан. В исследование ею исторических судеб никто доселе не углублялся, так как из посторонних ему лиц никому это не представлялось интересным, а из членов рода, очевидно, никто фамильною гордостью не был одержим. Отнюдь не думаю и я заниматься основательным изучением своей генеалогии, но по привычке к историческим работам мне представляется не лишенным некоторого интереса отметить из числа моих предков несколько личностей, могущих остановить на себе внимание читателя.

В московском Новоспасском монастыре, в старой части кладбища, расположенной у задней башни его южной стены, можно видеть в ряду старинных могил не крупного размера памятник, представляющий по форме своей красивое соединение цилиндра с прямоугольным параллелепипедом, сделанный из твердого, белого с несколько диковатым оттенком камня и увенчанный простым железным крестом. На средней части памятника, на трех квадратах его параллелепипеда, прекрасно сохранились вырезанные курсивом надписи. На квадрате лицевой стороны написано:

Священник Петр Гаврилов убитый французами на паперти храма св. 40 мучеников в 1812 г.

На квадрате левой стороны читаем:

Господи.

упокой душу раба

Твоего в селениях Святых

своих.

На квадрате задней стороны написано:

Здесь скромно погребен

служитель алтаря,

Вкусивший смерть

за Веру, за Царя.

При заревах Москвы

вселенну изумивших

И кары грозныя на

злобу ополчивших

При храме Божьем он

пал пронзен врагом,

Живя о Господе в

безсмертии святом.

Этот пастырь-мученик был по прямой линии моим прапрадедом с материнской стороны. Об обстоятельствах его мученической кончины сохранившееся в нашей семье предание рассказывает, что, после захвата Москвы Наполеоном, один из мародерских отрядов разноплеменной неприятельской армии предпринял грабительское нападение на стоящую против Новоспасского монастыря приходскую церковь Свв. сорока мучеников. Вооруженные грабители захватили о. Гаврилова и привлекли его на паперть к запертым дверям церкви, требуя, чтобы он выдал им скрытые ключи дверей и указал, где хранятся церковные сокровища. Мужественный пастырь решительно отказался исполнить их требование, но смотря на побои и истязания, за что озлобленные враги тут-же и нанесли ему пиками и саблями ряд смертельных ударов.

Полный состав семьи убиенного о. Гаврилова мне не известен; но кое-что я слышал и знаю о трех его сыновьях, по-старинному в духовной среде обычаю носивших разные фамилии. Одним из них был Александр Петрович Святославский, хорошо известный в тогдашней Москве, как долгое время занимавший должность секретаря у московского митрополита Филарета. Другой сын о. Гаврилова – Иван Петрович носил фамилию Вельменинов-Coрокосвятский и в сороковых годах состоял в Москве, на Петровке, протоиереем Рождественской в Столешниках церкви. По семейным преданиям, это был человек, пользовавшийся в обществе большим уважением и потому в его гостиной нередко можно было встретить многих лиц высшего круга, считавших для себя приятным долгом посетить в праздничный день своего уважаемого пастыря и духовного отца. При одном из таких торжественных собраний в гостиной о. протоиерея произошел курьезный случай, о котором мне рассказывали его непосредственные участники. Иван Петрович имел обыкновение всех своих родственников, являвшихся к нему с поздравлением в дни Св. Пасхи и Рождества Христова, оделять серебряными полтинниками, не обращая при этом никакого внимания ни на возраст, ни на общественное положение визитера и не допуская никаких исключений. Многим из родственников такая подачка представлялась оскорбительной, но всеобщее уважение и расположение к почтенному старцу побуждало, конечно, снисходительно относиться к его странности, и когда напр. отец мой, профессор академии, в первый раз после женитьбы отправился с рождественским визитом к новому дедушке, то, предупрежденный матерью, беспрекословно получил свой полтинник. Однажды в Светлый праздник в гостиной Ивана Петровича сошлось довольно многолюдное собрание поздравителей, в числе которых были и два брата моей матери, – молодые люди в бальных фраках и перчатках с цилиндрами в руках. Прощаясь после визита с дедушкой, они по обычаю, получили установленный пур-буар; но, к несчастию, у одного из них он нечаянно выпал из руки и, скатившись с ковра, стал громко описывать круги по блестящему крашеному полу. Неудачному визитеру пришлось пережить неприятную минуту, когда, до крайности смущенный присутствием посторонних посетителей, он вынужден был во всем своем параде, во фраке и с цилиндром, ловить по комнате предательски катавшийся полтинник. – Последний из известных мне сыновей о. Гаврилова – Григорин Петрович Григорович, священствовавший в Москве при Сергиевской, в Рогожской, церкви, был моим родным прадедом, так как его старшая дочь Мария Григорьевна была матерью моей матери. В семейных бумагах сохранился у меня маленький документик, касающийся свадьбы. этой моей родной бабушки. На карточке в шестнадцатую долю листа из тонкого, белого, лакированного картона, с вытисненными на ней рельефными изображениями голубков, цветов, венков и каких- то крылатых богинь, мелким шрифтом напечатано: «Сергиевский Рогожский Иepeй Григорий Петрович и Мария Николаевна почтеннейшее извещают всех родных и благодетелей, о помолвке дочери своей девице Марии Григорьевне за Магистра Алексея Васильевича Г-на Платонова, и покорнейше просят сделать им честь пожаловать на вечеринку, сего 1823 года Мая дня в 6 часов по полудни». На оборотной стороне карточки, рукою вероятно самого Григория Петровича, после адреса написано: «а Бракосочетание имеет быть сего ж мая 27 дня во втором часу по полудни“. Маленький «Придворный календарь на лето от Рождества Христова 1748, которое есть високосное содержащее 366 дней“ сохранил пометку рукою дедушки: «1823 года Мая 27 в воскресенье в два часа по полудни была свадьба наша“, а тут же бабушка приписала: «етогож года месяца 21. чи быль сговор“. «Мая 17 был наш смотр тогда было приполовение“.

Эта свадьба была первым шагом к сближению моего рода с Московской Духовной Академией. Дедушка Алексей Васильевич носил сперва свою родовую фамилию «Смирнов», но как обучавшийся в славяно-греко-латинской академии и принадлежавший там к корпорации платоников, т. е. избранных стипендиатов митрополита Платона, получил фамилию «Платонов“, под которой в 1814 году поступил в число студентов первого курса Московской Духовной Академии, открывшейся тогда в Троицкой Сергиевой лавре. Окончив в 1818 году академический курс с ученой степенью магистра, Алексей Васильевич четыре года прослужил профессором церковной к всеобщей истории в Московской духовной семинарии и секретарем семинарского правления, а затем, в 1823 году, занял место священника при Успенской, на Покровке, церкви¹, где и оставался до своей кончины, последовавшей 19 августа 1860 года.

В одном из параграфов составленной самим митрополитом Платоном инструкции было установлено, что из воспитанников славяно-греко-латинской академии платоником мог быть только «наилучший нравом, учением, понятием и прилежанием»². Алексей Васильевич всею своею жизнью показал, что он вполне достойно носил свою почетную фамилию. Это был человек замечательно добрый, сердечный и отзывчивый; в высшей степени скромный и кроткий, но вместе с тем крепкий в своих убеждениях, прямой, неподкупно-честный и неспособный ни к каким сомнительного свойства компромиссам. И не только нравом, но и «учением и понятием» он был из «наилучших». Состоя студентом Московской академия, он был уже из числа тех, которые в кругу своих товарищей выделялись своею особенною ревностью к научным занятиям. Спустя два года после открытия академии, в феврале 1816-го года, студенты первого академического курса, с целые взаимного обмена мыслей, возникавших по поводу изучения той или другой науки, решили учредить особое ученое общество, под названием «Ученыя Беседы». В числе одиннадцати студентов-учредителей этого общества, рядом с именами знаменитых в истории Московской академии П. С. Делицына и О. А. Голубинского, стоит и имя A. В. Платонова. В сохранившейся записке О. А. Голубинского об учреждении и деятельности этого общества изложено содержание пяти первых рассуждений, читанных на его собраниях, при чем на третьем месте поставлено рассуждение, «читанное (апр. 20-го) Алексеем Платоновым, в котором подробно рассматривается многознаменательное взятие Иерихона»³. –Оставив профессорскую службу в семинарии и заняв место приходского священника, Алексей Васильевич с особенною любовью сосредоточил свои заботы на ремонте и украшении местного храма, тем более, что этот храм представлял собою по своей архитектуре одну из выдающихся достопримечательностей нашей столицы. Помнится, что в шестидесятых годах, когда приезжала в Москву многочисленная делегация представителей от разных славянских племен, в составе которой были напр. Ригер, Головацкий и др., эти славянские гости заинтересовались, между прочим, и Успенской, на Покровке, церковью, где, в полном составе своей делегации присутствовали за литургией. Существует предание, что во время пребывания в Москве французов в 1812 г. император Наполеон обратил особое внимание на красоту Успенской церкви и будто-бы сказал, что она достойна того, чтобы быть поставленной под стеклянным колпаком. –Значительную долю своих сил и труда посвящал Алексей Васильевич деятельности педагогической. Он состоял законоучителем во всех классах женского учебного заведения при Петропавловской лютеранской школе (Peterschule) и, кроме того, имел не мало частных уроков в известных тогда барских семьях напр. Пашковых и Головиных. По поводу его отношений к лютеранской школе возникло даже любопытное «дело» в духовной консистории. Когда сделано было представление Алексея Васильевича к очередной награде за его епархиальную службу, консистория отнеслась к этому несочувственно, поставляя ему в вину то обстоятельство, что он законоучительствует в лютеранской школе и там-же воспитывает своих дочерей, что не приличествует-де православному священнику. Такое мнение свое консистория представила на утверждение митрополита Филарета. Владыка написал резолюцию в том смысле, что законоучительство в лютеранской школе, где обучаются и девицы православного исповедания. не представляется предосудительным, и нужен лишь отзыв о характере и достоинстве этой деятельности Алексея Васильевича со стороны местного благочинного. Что-же касается воспитания дочерей в этой школе, то Владыка стал на сторону консистории и находил нужным сделать священнику Платонову надлежащее внушение. Получил ли на этот раз дедушка следовавшую ему награду, – мне не известно; но начальственные внушения, очевидно, не в силах были заставить его переменить свои взгляды на дело. Преподавание закона Божия в Петропавловском школе он продолжал и впредь почти до конца жизни своей, а все его дочери воспитывались там до окончания полного курса. Такая самостоятельность Алексея Васильевича, по-видимому, не особенно высоко ценилась епархиальным начальством и своею благосклонностью оно его не баловало, так как он, хотя и магистр академии, окончил жизнь свою, не дослужившись даже до наперсного креста. – Как в истории о законоучительстве в лютеранской школе, так и в некоторых других обстоятельствах его жизни, на Алексее Васильевиче, мне думается, отразилось несомненное влияние пройденной им Платоновской школы. Помимо общего образования, какое получали платоники наравне с другими студентами в академия, они обязывались особенно трудиться в изучении иностранных языков. Между собою студенты должны были «разговаривать всегда или по-латыни, или по-французски, или по-немецки, кои тем языкам учатся». Сверх этого, двое из платоников обязаны были изучать греческий язык и на оном разговаривать: для этого они обязывались часто ходить в греческий монастырь, находившийся по соседству с академией, там читать и петь, а «с греками иметь обращение для разговора»⁴. –Это стремление к изучению иностранных языков, с ранних лет внедренное школой Платона, сохранялось у Алексея Васильевича во все последующее время его жизни. Мои родители рассказывали мне, что дедушка, пользуясь всяким подходящим случаем, любил заводить знакомство и вступать в общение с французами и немцами, чтобы практиковаться с ними в разговоре на их языках, и с этою целью даже посещал иногда на Лубянке какой-то ресторан, излюбленный немцами, где они собирались побеседовать за кружкою пива. Такая смелость для дедушки, по тем временам и в его положении, была, конечно, необычайною и даже весьма рискованной. Законоучительство в лютеранской школе было для Алексея Васильевича наилучшим средством к постоянному, тесному и живому общению с иностранцами, которые в преподавательском персонале женского училища составляли, конечно, большинство. Пользуясь сам этим средством, дедушка-платоник желал н дочерям своим дать такое образование, при котором изучение новых языков ставилось на видное место и которое потому наиболее соответствовало его воззрениям. Цель его в данном случае была, по-видимому, в значительной степени достигнута и все четыре его дочери, окончившие курс Петропавловской школы, довольно свободно владели и французским и немецким языком. В семейных бумагах я нашел ряд писем, из которых видно, что мать моя, Маргарита Алексеевна, и старшая сестра её, Мария Алексеевна, бывшая в замужестве за преподавателем Вифанской семинарии, впоследствии Московским протоиереем С. М. Поспеловым, вели между собою некоторое время постоянную переписку на французском языке; а записи ежедневных расходов, куда аккуратно вносилась каждая истраченная копейка, велись моей матерью по-немецки до последних дней её жизни. Скончался дедушка, когда мне было уже девять лет, и я очень хорошо помню этого благообразного старца с большою седою бородой, доброго и ласкового, относившегося ко мне, младшему из его внуков, с особенной нежностью и нередко подолгу занимавшегося и беседовавшего со мною в своем маленьком кабинетике. Стоял я вместе с другими и у смертного одра любимого дедушки при его кончине. Это был первый в моей жизни случай, когда мне пришлось быть свидетелем смерти человека, а потому вся обстановка этой тяжелой минуты крепко запечатлелась в моей памяти.

У Алексея Васильевича было, сколько мне известно, пять братьев, из которых четверых я знал и хорошо помню. Это были люди разнообразных профессий: сельский священник, врач при воспитательном доме, московский дьячок и учитель гимназии в Петрограде; но все они не представляли собою ничего особенного и заслуживает быть отмеченным лишь один из них, самый не высокий по рангу. Митрофан Васильевич Смирнов, не проходя никакой школы и получив образование только в доме отца своего, бывшего сельским дьячком, с тринадцатилетнего возраста вступил на тот-же скромный путь и занял причетническое место сперва в селе, а затем при Московской Введенской, на Лубянке, церкви. Пятьдесят три года проходил он свою дьячковскую службу и наконец, уже на шестьдесят седьмом году жизни своей, дослужился до того, что епархиальная власть нашла нужным отрешить его от места я определить причетником-же где-либо вне столицы. Такой необыкновенный финал полувекового служения вызван был и необыкновенною причиной. При крайней скудости своего образования, Митрофан Васильевич в интеллектуальном отношении был, по-видимому, выдающимся самородком. Пристрастившись к археологии, он ревностно принялся за разыскивание и изучение различных предметов русской старины. В продолжении сорока шести лет своего московского служения при Введенской церкви, он так успел усовершенствоваться в избранной им специальности, что приобрел широкую известность знатока-антиквария. Свои занятия по изучению русской старины он успешно обратил в источник дохода и развил широкий промысел по покупке и продаже предметов древности. Насколько успешна была его антикварная торговля, можно судить уже по тому, что он приобрел себе хороший дом на большой Лубянке, против Кузнецкого моста и оставил детям своим приличное наследство, что едва-ли могло быть результатом скромных дьячковских доходов. По-видимому, именно этот коммерческий успех Митрофана Васильевича вооружил против него каких-либо его торговых конкурентов и возникло «дело, начатое по отношению Московской Торговой Депутации о воспрещении дьячку Митрофиану Смирнову производить торговлю». По этому делу положено было утвержденное митрополитом мнение Преосв. Викария⁵, которое гласило: «Дьячка Смирнова, частью в наказание за неприличное и недозволенное духовным лицам занятие торговлею некоторыми вещами, частью для удержания его на будущее время от сего незаконного занятия, отрешить от занимаемого им места и определить на причетническое место в городе вне столицы, шли в селе“⁶. – Митрофан Васильевич не пожелал однако покидать Москву и подал прошение об увольнении его за штат. «Чувствую себя“, писал он, «к службе церковной более неспособным и зрение мое повреждается и всем телесным движением ослабеваю». Увольнение состоялось и он остался в Москве, проживая в собственном доме и продолжая, конечно, заниматься своим излюбленным делом. – Личные мои воспоминания о Митрофане Васильевиче относятся к концу пятидесятых годов, т. е. к тому времени, когда он давно уже окончил свое церковное служение и когда ему было за семьдесят лет. Ярко врезалась в моей детской памяти его характерная фигура, когда нередко посещая брата своего Алексея Васильевича, он по долгу беседовал с ним в зале и с увлечением рассказывал о разных интересных случаях из своей антикварной практики. Самая внешность Митрофана Васильевича соответствовала его специальности и невольно обращала на себя внимание своей оригинальностью. Он одет был в каком-то цветном коротком камзоле с большим цветным-же галстуком на шее, в чулках и туфлях, и сидел обыкновенно опершись на толстую трость с массивным серебряным набалдашником, вероятно также антикварного свойства. Глядя на него, едва ли кто признал бы в нем заштатного московского дьячка, – скорее он похож был на какого-нибудь голландца или француза времен Людовика ХIV-го.

О предках своих по отцовской линии я знаю очень мало. Даже родного дедушку своего протоиерея Кирилла Никифоровича Соколова мне видеть не пришлось; –он скончался в Костроме в 18о7-м году, когда я был еще шестилетним ребенком. Знаю лишь о нем, что занимал он должность смотрителя в костромском духовном училище и, вместе с тем, был настоятелем Спасской в рядах, церкви. Овдовевшая бабушка, переселившаяся после смерти мужа в Москву и долго жившая в семье моего отца, как- то рассказывала мне, что ее выдали замуж тринадцатилетней девочкой, так что она и в замужестве продолжала еще развлекаться игрою в куклы, а Кирилл Никифорович, отправляясь зимою куда-либо в гости с своею юною супругой, при тогдашней простоте нравов, обыкновенно возил ее туда и обратно на дровяных салазках. Мало известное мне родство с отцовской стороны было однако в особенности дорого для меня тем, что расширило и твердо закрепило то тесное сближение моего рода с Московской Духовной Академией, начало которому положено было дедушкой – платоником Алексеем Васильевичем. Врат моей костромской родной бабушки Анны Сергеевны, протоиерей костромского собора Василий Сергеевич Горский был отцом незабвенного в истории Московской Академии ректора её Александра Васильевича, который приходился таким образом двоюродным братом моему отцу. Сближение моего рода с Московской Академией стало, наконец, еще более полным, когда и отец мой и брат его Николай Кириллович и я сам получили в ней свое высшее образование и в ней-же послужили на профессорских кафедрах.

В. Соколов