Либерий, епископ Римский и Сирмийские соборы

В исторических деталях, быть может, наименьшего доверия заслуживают те, которые считаются общепризнанными. Нередко это последнее, почетное их отличие описывает точно только тот факт, что уже очень давно никто не поверял тех основ, на которых эти бесспорные положения держатся, и не пытался их оспаривать. Это, впрочем, и понятно. Установить мелочи иногда бывает труднее, чем верно нанести основные, определяющие линии факта; требуется сличить и взвесить много показаний для того, чтобы утвердительно высказаться о какой-нибудь сухой детали. И нередко затраченный труд не вознаграждается ничем, кроме неустранимого Non liquet. Даже и в тех счастливых случаях, когда исследование завершается убеждением, что подробности нужно представлять именно так, а не иначе, эта новая или, по крайней вере, твердая постановка их не расширяет и не изменяет исторической перспективы, не вносит нового света в смысл фактов. Поэтому в мелочах очень часто полагаются на авторитет предшествующих ученых, с безмолвным согласием переписывают снова и снова их положения¹². Но если точкою отправления всяких исторических изысканий должно быть то убеждение, что все существовавшее имеет право на то, чтобы его знали наилучшим образом, то и труд над мелочами принимает характер нравственно долженствующего – в особенности тогда, когда находятся некоторые основания подозревать, что существующее мнение по меньшей мере не бесспорно. – Ряд подобных деталей и составляет предмет этюда, предлагаемого читателю.

I.

Что Либерий, епископ римский, сосланный в августе 355 г. за твердую защиту дела православия и Афанасия в. пред имп. Констанцием, потом (в 357 г.) изменил своим убеждениям, подписал³ какое-то арианское вероизложение и ценою этой сделки со своею совестью купил себе возвращение на римскую кафедру, это исторический факт, непререкаемо твердо засвидетельствованный. Но вопрос о том, какое именно вероизложение (resp. какие именно вероизложения) подписал Либерий, остается и до ныне спорным.

Первостепенное значение в этом споре имеют данные в так называемых fragmenta ex opere historico св. Илария пиктавийского⁴. В этом высоко важном историческом памятнике сохранилось послание Либерия «Pro deifico», адресованное «возлюбленнейшим братиям пресвитерам и соепископам восточным». Здесь он заявляет, что Афанасия он более не защищает и в вере мудрствует совершенно согласно с восточными, так как он без всякого прекословия принял «кафолическую веру», изложенную, принятую и подписанную «братиями и соепископами» в Сирмии. Этой вере, которую благоволил изложить ему «господин и брат» Димофил [епископ Берии фракийской], он, Либерий, следует, ее он содержит. На основании всего этого он усерднейше просит восточных – употребить все свое влияние, чтобы его, Либерия, возвратили из ссылки на его кафедру.

Ни Либерий, ни св. Иларий, не приводят одного слова из этого сирмийского вероизложения; но, взамен того, в сопровождающем это послание пояснении перечислены имена 22 епископов, написавших в Сирмии эту «perfidia»; этот список открывается именами Наркисса, Феодора, Василия. Епископские кафедры их не названы, но отождествить⁵ этих деятелей не трудно. В данное время между выдающимися главарями евсевиан Наркисс,епископ нерониадский-иринупольский в Киликии, и Феодор, епископ ираклийский в Европе фракийской, представляли ив себя такую же нерасторжимую пару⁶ на востоке, какою на западе были пресловутые Урсакий, епископ сингидунский, и Валент, епископ мурсский. – Но еще в августе 355 г. сам Либерий заявил имп. Констанцию, что Феодор ираклийский уже умер⁷.

Это устанавливает категорично terminus ante quem сириийского вероизложения, предложенного Димофилом Либерию: Феодор не мог принимать участия в составлении даже так называемой второй сирмийской формулы ⁸ , изданной (в августе?) 357 г.; да и Василий, очевидно епископ анкирский, подписавшийся третьим под вероизложением, о котором речь, никогда не подписал бы второй сирмийской формулы: именно энергичная борьба против этой последней и прославила заслуженно имя Василия и его единомышленников. По-видимому нет другого выбора, как признать, что вероизложение, подписанное Либерием, есть так называемая первая сирмийская формула ⁹ , составленная в конце 351 г.

Но, решив вопрос в таком смысле, мы идем навстречу новой задаче. По меткому выражению Тильмона¹⁰, «самая главная трудность здесь состоит в том, как примирить св. Илария с самим собою», с тем его воззрением, какого он держится в особенности в его сочинении de synodis. Эти затруднения сводятся к трем пунктам: к суждению Илария а) о сирмийской первой формуле, б) о некоторых епископах, принимавших участие в ее изложении, и в) о самом Либерии.

а) В соч. de synodis, по общему признанию, св. Иларий о первой сирмийской формуле отзывается чрезвычайно снисходительно¹¹: он приводит ее текстуально как доказательство близости ее авторов к кафолическому учению, комментирует ее в православном смысле строка за строкою, и в наличных обстоятельствах восточной церкви усматривает достаточное оправдание восточным епископам, которые, после никейского символа, решаются издавать подобные формулы. Словом, в этой формуле он признает светлое явление. Не то во «фрагментах»: здесь автор называет подписанное Либерием вероизложение «perfidia ariana», за подписание ее обзывает Либерия «apostata» и'praevaricator» и провозглашает ему cum sociis анафему трижды.

б) Нетрудно видеть, что эта анафема падает и на составителей формулу, список имен которых кончается коротким и ясным: omnes haeretici. Между тем третьим в этом списке стоит Василий, очевидно анкирский, седьмым Сильван, в котором не трудно узнать верного сподвижника Василия, Сильвана, епископа тарсского¹², – того «дивного Сильвана», которого Феодорит кирский¹³ изображает мудрым, мужественным и дерзновенным борцом за апостольские догматы, – того Сильвана, которого и Василий великий¹⁴ называет не иначе, как «блаженным Сильваном». – К Василию анкирскому св. Иларий в de synodis¹⁵ обращается с словами: «vos, sanctissimi viri Basili et Eustathi et Eleusi». А ставя Сильвана в ряд «еретиковъ», Иларий-автор «opus historicam» расходится не с своим сочинением de synodis (там Сильван не упоминается), но с этим же своим «opus historicum»: из этого же сочинения мы узнаем, что Сильван тарсский был первым из 18 восточных епископов, которые в своем послании «Unitati et verae paci» к ариминским депутатам в конце декабря 359 г. предостерегали их от вступления в церковное общение с восточною коалицией омиев и аномиев¹⁶. Это послание, вместе с другим, адресованным теми же епископами самому Иларию, было представлено им парижскому собору, и на основании этих документов и рекомендации самого Илария галльские отцы ответили этим восточным с своей стороны общительным посланием «Omni quidem vitae»¹⁷.

Наконец в) как бы сурово ни смотреть на «падение» Либерия¹⁸ и, остается непререкаемым факт, что после 358 г. он был всею кафолическою церковью признаваем за православного епископа римского, в «общем падении» западных в Аримине не был замешан и 24 сентября 366 г. скончался в лоне кафолической церкви. «Opus historicum» Илария закончено было в 367 г.¹⁹ Не странны ли эти четыре²⁰ анафемы, раздающиеся над свежею могилою епископа римского? Св. Иларий не мог не порицать деяния Либерия; но анафемы направляются не только против деяния, но и против самого лица Либерия. – Следует затем отметить, что и в смысле литературного приема эти анафемы весьма неудобны: можно было порицать, осуждать, громить в сопровождающем комментарии послание Либерия, но не деликатно перебивать трижды речь Либерия: это – сангвинизм, не свойственный ни сану, ни возрасту, ни высокому образованию Илария. – Мудрено, поэтому, оспаривать тех, которые утверждают, что послание «Pro deifico» – в том виде, в каком оно дано в наличном тексте «фрагментов», – недостойно св. Илария²¹.

При таком положении дела разнообразие взглядов на рассматриваемый «фрагмент» вполне естественно. И если одни с большим или меньшим искусством защищают текст как он дан в рукописях²²; то другие находят, что этот «фрагмент», недостойный Илария, не принадлежит ему и что послание «Pro deifico» есть подлог псевдолиберия²³; а третьи²⁴ полагают, что и послание «Pro deifico» подлинно и анафемы на Либерия произнесены действительно Иларием; но ошибочно кем-то приведен не тот список сирмийского собора, который следовало бы выписать по намерению Илария: Либерий подписал не первую (как выходит на основании списка 22 имен), а вторую сирмийскую формулу, самый свежий и современный – с арианской точки зрения – догматический памятник для 357 г. А на вторую сирмийскую формулу Иларий никогда не смотрел иначе как на «богохульство».

Читатели усмотрят, что имеет свои неудобства и упрямый консерватизм одних и – то явно тенденциозный, то просто смелый – радикализм других в атом вопросе. Средний, ровный и естественный, путь указан уже давно – кардиналом Баронием, несправедливо забыт новейшими учеными, но оценен по достоинству В. Н. Самуиловым²⁵. Для всякого, кто прочтет послание «Pro deifico», становится ясно, что анафемы представляют собою интерполяции, прерывающие текст без всякой логической необходимости. Стоит лишь опустить их, и целый ряд недоумений исчезает бесследно.

Эти интерполяции приписаны самому Иларию лишь по недоразумению недалеким писцом, скопировавшим их с очень древней рукописи. Нетрудно угадать, что рука фанатика-люциферианина²⁶ приписала их на поле творений св. Илария: ненависть этой секты к епископу-"отступнику» не могла заглохнуть и по смерти Либерия, и анафемы у его могилы совершенно в тоне люциферианского фанатизма. – Итак, очищенный от интерполяций текст'Pro deifico» вполне уместен в творении св. Илария.

Но та же самая рука, которая испестрила поле своими анафематизмами, поставила и в конце списка епископов свое REQUIRENDUM. И не странное имя «Junior»²⁷ возбудило такой интерес в фанатичном сектанте; он спрашивал: был ли в числе этих 22 епископов хотя один православный в духе Люцифера калариского? По справке – вероятно с полными актами собора сирмийского – люциферианин пришел к заключению: omnes haeretici. – Тон св. Илария, при таком понимании, остается достойно-объективным и спокойным: он судит как богослов, называя эту «веру» «perfidia», но он не клеймит именем еретиков всех епископов, в числе которых были лица, достойные и не таких «братий и соепископов», как Евдоксий, Урсакий и Валент, – были люди стремлений столь чистых, что и сам св. Иларий удостаивал их наименования «vir sanctissimi».

Остается – значительно смягченная – разность во взгляде на «веру, изложенную в Сирмии». Но в последние годы своей жизни св. Иларий убедился опытно, что те упования, которые возбудила в нем энергичная борьба василиан против омиев и аномиев, не близки еще к осуществлению: эта партия, как церковная сила, надломлена была внешним давлением событий 360 г., а как догматическое направление, начала выясняться как убежище для многих поборников «золотой [а в действительности – фальшивой] средины».

Поэтому и на богословские погрешности василиан он смотрел теперь менее снисходительно, видел «perfidia» в том, что прежде казалось ему многообещающим колосом, который созреет и принесет чисто кафолический плод. – Это (обычное) объяснение достаточно хорошо – за неимением лучшего.

Из текста рассматриваемого «фрагмента» получается тот твердый вывод, что Либерий подписал некоторое сирмийское вероизложение, составленное до 355 г. Назовем это историческое х «формулою Димофила». Но только ли одна первая формула издана была в Сирмии до 355 г.? Обыкновенно отвечают: да, или – вернее – даже и вопроса этого не ставят: до такой степени этот положительный ответ представляется естественным.

Между тем следует ответить: нет.

В предшествующих «фрагментах» того же «opus historicum» Иларий полемизирует против одного послания, – как справедливо полагают²⁸, – присланного на запад от сирмийского собора, и к «исповеданию веры» («Profitemur enim ita»), содержащемуся в этом послании, прилагает выражение: «hаес perfidia, non fides»²⁹. Это «исповедание» нетождественно с первою сирмийскою формулою, и в тексте самого послания даны такия указания на антиникейския тенденции этих отцов сирмийских, что иллюзия в этом отношении была невозможна³⁰.

Это послание написано несомненно до 355 г.³¹, и вероизложение, в нем содержащееся, отвечает, поэтому, главной черте некоторого вероизложения, которое подписал в 857 г. Либерий. То, что можно сказать за отождествление этой «димофиловой формулы» с первою сирмийскою, применимо и к этому «исповеданию веры». Что первая формула получила более громкую известность, чем это «Profitemur», это, конечно, составляет plus в пользу отождествления «димофиловой формулы» именно с первою сирмийскою. Но единство догматической характеристики, сделанной в одном и том же «opus historicum»³², составляет pins в пользу тождества «формулы димофиловой» с «Profitemur».Можно отметить и то, что «димофилова формула» обозначается как «perfidia, которую Либерий называет кафолическою». В общем эта подробность применима решительно ко всякой формуле, не только к первой сирмийской, но в «Profitemur», по-видимому³³, было заметно особенное старание его авторов – выдать это «исповедание» за кафолическое, решительно всеми и на западе содержимое.

Против тождества «Profitemur» с «формулою Димофила» нет в подлежащей литературе возражений уже и потому, что самое отношение «Profitemur» к первой сирмийской формуле совсем не выяснено, и даже в определении года сирмийского собора, издавшего «Profitemur»,ученые колеблются между 347 и 350 г. По моему мнению, неверна ни та, ни другая хронологическая граница. Но путь к правильному решению этого хронологического вопроса загроможден существующими научными работами, с которыми нельзя не считаться, и он проходит по самому центру вопроса о взаимном отношении двух названных формул и требует предварительного освещения смысла их.

Год 349-й в качестве terminus post quem non того собора от которого послано было Profitemur enim, предлагают³⁴ на основании Сульпиция Севера, который говорит несомненно об этом послании и уверяет, что, издавая его, ариане хотели известным образом повлиять на императоров. А так как вскоре после 18 января 350 г. западный император Констант был убит и Констанций, покончив с узурпацией Ветраниона и Магненция, остался в 353 г. единодержавным императором, каким для востока и запада он был законно уже с 350 г., то послание могло быть издано лишь до 350 г. – Все здесь зависит очевидно от того, точно ли это множественное «imperatorum».

Сам по себе Сульпиций Север в хронологических вопросах этого периода не может иметь никакого авторитета: так много абсурдов представляет в этом отношения его хроника. Все ее значение держится на том, что «opus historicum» св. Илария Север читал в полном виде и здесь несомненно им пользовался. Но столь же несомненно и то, что нельзя ручаться, что Север передает слова Илария дипломатически точно. А сверх всего – и это главное – более чем только вероятно, что и Север в данном месте хроники писал не «imperatorum», а «imperitorum"³⁵. – Это очевидно радикально устраняет авторитет Сульпиция Севера и заставляет обратиться прямо к «opus historicum».

Данныев'opus historicum» св. Илария оставляют желать многого со стороны ясности и отчетливости. Возможно, что это в значительной степени зависит от неудовлетворительности текста до нас сохранившегося³⁶.

Обещавшись³⁷ в самых коротких словах изложить дело Маркелла и Фотина, св. Иларий сообщает следующее: Епископ сирмитский Фотин, ученик Маркелла, впал в ересь, α) Чтобы лишить епископского сана Фотина, который уже два года тому назад на Медиоланском соборе был осужден как еретик, собрались на собор из многих провинций епископы, β) Они очень озабочены были смутою в церковных делах и полагали, что еще прежде следовало бы «отсечь от церкви» многих епископов, виновных или в наветах на Афанасия в. или же в общении с арианами, γ) По этому случаю Урсакий и Валент обратились к римскому епископу Юлию с просьбою о принятии их в церковное общение. Юлий принял во внимание, что воссоединение Урсакия и Валента с церковью отнимает у арианской партии очень энергичных членов и служит блестящим доказательством невинности Афанасия в. и обличением арианской ереси, и решался снизойти к их просьбе, δ) Для принятия в церковное общение Урсакий и Валент должны были обратиться к «господину блаженнейшему папе Юлию» с [открытым] посланиемQuoniam constat, сполна написанным рукою самого Валента и подписанным и Урсакием. ε) В этом послании они заявляли, что их прежние показания против Афанасия в. – ложь и выдумки, лишенные всякой силы. Еретика Ария, всех его «satellites» и его учение они анафематствовали и в прежнем своем прошении, поданном ими в Медиолане, анафематствуют и теперь, как и всегда. ζ) «Это послание, – поясняет Иларий, – было отправлено спустя два года после того, как ересь Фотина осуждена была римлянами». η) А спустя немного Урсакий и Валент из Аквилеи отправили общительное послание [«Dedit se occasio»] и к самому Афанасию в. – θ) «Подав выше упомянутое послание[«Quoniam constat»], они была приняты в общение с кафолическою церковью; это снисхождение было им оказано в особенности потому, что самое их послание свидетельствовало об истине сердикского собора». О «А между тем состоялся собор в Сирмии. Фотина, который обвинен был в ереси, уже был признан виновным в этом и еще ранее отлучен от церкви, – даже и тогда не удалось устранить с кафедры вследствие сопротивления [стоявшей за него] паствы», κ) Но сам Афанасий в. после сердикского собора отказал Маркеллу в общении не за то его учение, которое содержалось в его известном сочинении, а за некоторые новшества, сближавшие его с Фотином. λ) Впрочем после сердикского собора Маркелла никакой другой собор не судил, и западные доводили до сведения восточных о своем приговоре только над Фотином. μ) Но восточные в своем ответном послании лукаво возбудили снова вопрос и о Маркелле и о самом Афанасии в. ν) Но логика их послания несостоятельна.

Из этого очерка видно, что изложение в «opus historicum» не отличается ни строгой предметною³⁸, ни хронологическою последовательностью, и не свободно от повторений³⁹. А потому, когда ставится вопрос: где был созван собор из весьма многих провинций для низложения Фотина? представляется самым естественным то предположение, что пункт  ι есть только повторение пункта α, я «дело Фотина» получает такой вид:

В первый раз западные осудили Фотина на медиоланском соборе 345 г.⁴⁰ Этому же собору Урсакий и Валент подали прошение о принятии их в церковное общение и анафематствовали при этом Ария, ариан и арианство. Однако отцы Медиоланского собора им в общении, очевидно, отказали. Лишь в 347 г., когда назначен был новый собор против Фотина в Сирмии, Урсакию и Валенту удалось склонить на милость Юлия римского, который и принял их в общение. Между тем сирмийский собор 347 г. мог только повторить осуждение против Фотина, но фактически лишить его кафедры не удалось вследствие сопротивления сирмийской паствы. Отцам собора ничего более не оставалось сделать, как известить восточных о каноническом низложении Фотина и тем предупредить их против церковных сношений с ним. Восточные ответили на это своим посланием – с какого собора, неизвестно, всего естественнее – с собора или антиохийского иди по крайней мере из Асии или Понта.

Никак нельзя оспаривать, что такое представление дела наиболее близко отвечает буквальному смыслу «opus historicum», и не даром за такое изложение стоит не кто меньший, как сам Тильмон⁴¹. Однако против этого стоит одно полновесное свидетельство из того же opus historicum, и справедливо современные корифеи церковно-исторической науки⁴² расходятся здесь с Тильмовом.

Действительно ли Медиоланскому I собору 345 г. Урсакий и Валент подавали свой libellus? Вот ключевой вопрос, от правильного ответа на который зависит очень многое.

Сведение об этом шаге двух епископов уцелело в их послании «Quoniam constat». Когда лица с церковным положением Урсакия и Валента вынуждены сказать о себе, что они «лгали и выдумывали», то очевидно жизнь наложила на них беспощадно свою тяжкую руку, и они вынуждены, как sub iugum. missi, глотать и самые горькие пилюли без всякой позолоты. В таком документе им конечно не дозволили бы⁴³ сослаться на свой libellus, если бы или анафема на арианство была там двусмысленна⁴⁴ или они сделали бы что-нибудь похожее на tergiversatio, на отказ от этого libellus.

Не забудем, что Медиоланский I собор 345 г. есть тот самый собор, с которого представители восточных удалились «в крайнем раздражении», когда собор потребовал от них анафемы на арианское учение. Следовательно libellus выгодно отличал Урсакия и Валента от Евдоксия германикийского и Димофила веррийского, и это было новым поводом оказать просителям снисхождение. И все те мотивы, которыми Юлий руководствовался в 347 г.: ослабление арианской партии, позорное изобличение арианской лживости и – ео ipso – доказательство невинности Афанасия в. и правоты сердикского собора, – имели столь же важное значение и в 345 г. И однако собор – это предположение неизбежно⁴⁵, так как то факт, что Юлий принял Урсакия и Валента в общение только спустя два года – не оказал им просимого снисхождения.

Можно предположить, что собор 345 г. считал неудобным отменить – еще так недавно постановленный – приговор сирдикского собора, который лишил Урсакия и Валента епископского сана. – Это соображение веско, но есть оборотная сторона и у этой педали.

Не временному отлучению (запрещению, ἀφορισμὸς) подвергли сердикские отцы этих придунайских епископов, а низложению (καθαίρεσις). А это было наказание столь тяжкое, что его – характерно – иногда называли «убиением»⁴⁶. Лишенный сана не становился, по раскаянии, снова епископом, а хиротония – не повторяется. Восстановление в сане канонически было трудно достижимо, потому что совершалось в ущерб авторитету низложившего собора: нужно было признать, что приговор постановлен был незаконно. Жизнь находила иногда обходные тропинки... Урсакий и Валент, разумеется, не имели желания лишиться своих кафедр и потому игнорировали, пока возможно, и самый факт постигшего их приговора и авторитет сердикского собора... Просить – безнадежно – об отмене этого приговора значило бы документально заявить, что они знают, что их низложили, и признают компетенцию сердикского собора. С другой стороны, дела арианской партии в 345 г. были неблестящи, но и не до такой степени плохи, чтобы Урсакий и Валент усмотрели неотложную необходимость дезертировать из-под своего партийного знамени. Невозможно указать, в какой именно момент они могли бы в 345 г. подать свой libellus. Когда Евдоксий cum sociis с ἔκθεσιζ  μακρόστίχος отправлялся в Медиолан на собор, то Урсакий и Валент могли надеяться, что восточным удастся мировая с западными на более или менее сносных условиях, и отмена сердикского приговора была бы несомненно одним из этих договорных пунктов. А когда «в крайнем раздражении», потерпев полную неудачу, делегаты восточных ушли с Медиоланского собора, то положение дел все же выяснилось: восточные не намерены сдаваться, будут продолжать свою оппозицию сердикскому собору, и на их сплоченные силы и теперь, как и прежде, могли опираться их придунайские сподвижники. Компрометировать себя теперь пред восточными, анафематствовать арианство без верной надежды на прощение со стороны западных – это такой рискованный шаг, на который такие опытные сыны своего века, как Урсакий и Валент, едва ли были способны.

В одном из фрагментов⁴⁷ «opus historicum» сохранилось послание ариминского собора («Jubente Deo») к императору Констанцию, писанное в конце июля 359 г. Отцы собора, снова отлучившие от церкви Урсакия и Валента, жавшие лишь 12 лет спустя после их воссоединения с Юлием, конечно располагали самыми точными сведениями об их прошлом. «Урсакий и Валент, – говорят ариминские отцы, – некогда были заподозрены в арианской ереси и лишены церковного общения. Они, как видно из их посланий, просили прощения и получили его тогда от медиоланского собора, на котором присутствовали и легаты римской церкви». – Справедливо признают, что это свидетельство разрешает вопрос о месте того собора «из весьма многих провинций», который в 347 г. был созван против Фотина. Не Медиоланскому I собору 345 г.⁴⁸, а этому Медиоланскому II. 347 г. подали свой libellus Урсакий и Валент, и тогда же⁴⁹ получили прощение. И они были нравы, усмотрев в сознании этого собора «благоприятный повод»⁵⁰ для своего раскаяния: видимо, tacite западные епископы уже согласны были смотреть на осужденных собором сердикским не как на низложенных, а только как на лишенных общения⁵¹ Нетрудно понять и то, почему окончательное воссоединение состоялось в Риме: видимо, отцы Медиоланского собора с своей стороны согласились простить⁵² «отлученных», но окончательное слово предоставили Юлиюрижскому. Урсакий и Валент имели все побуждения немедленно отправиться в Рим: сам Юлий на соборе Медиоланском не присутствовал я мог и не согласиться с суждением своих представителей-пресвитеров по этому частному пункту.

Но не одними только частными вопросами о Фотине, Урсакии Валенте занимался Медиоланский II собор: он высказался торжественно за непреложное хранение веры, изложенной отцами Никейского собора⁵³. В этом же смысле высказался исердикский собор, почитавший своею первейшею задачею утвердить в неповрежденной целости святую веру⁵⁴. Собиравшиеся на собор 347 г. епископы были особенно озабочены расстройством церковных дел, так как уже давно бы следовало отсечь от церкви некоторых епископов, уже ранее осужденных за общение с арианами или же за клеветы на Афанасия. Другими словами: отцы этого собора имели намерение повести энергично дело о [целесообразном] выполнении постановлений сердикского собора.

Это отношение Медиоланского II собора 347 г. к сердикскому объясняет, по моему мнению, следующую до сих пор – сколько известно – неразгаданную путаницу в исторических свидетельствах.

Лишь очень недавно, сравнительно, после издания в 1848 г. пасхальных посланий Афанасия в. с их κεφάλια, стало известно, что сердикский собор был в 343 г.; до тех же пор все⁵⁵ относили его к 347 г. Всех в это заблуждение ввели Сократ и Созомен. «Выл одиннадцатый год по смерти отца двух августов [Константина в. + 22 мая 337], а консулами были Руфин и Евсевий, когда состоялся собор в Сердике», пишет Сократ⁵⁶, и его слова как нельзя более ясно указывают на 347 г. И так как 343 году соответствует отмета «Maecio Memmio Placido et Romulo coss.»⁵⁷, т. e. имена консулов 343 и 347 г. нисколько несходны, то и нельзя объяснить слов Сократа случайным смешением консульских пар. – Весьма знаменательно, что Созомен⁵⁸, иногда поправляющий ошибки своего предшественника, здесь следует ему и повторяет и «одиннадцатый год» и «Руфина и Евсевия». Несомненно Созомена нельзя считать любителем скрупулезной точности в хронологии: тогда как у Сократа консульскими парами отмечены 62 года, у Созомена – только 12⁵⁹, и притом на 10 из этих 12 годов падают важные политические события. С этой стороны 347 г. не знаменит ничем; следовательно Созомен занес его на свои страницы только потому, что считал важную дату сердикского собора засвидетельствованною очень твердо. – Затем, Сократ чрез три строки после приведенной выше даты цитирует Савина. Из Συναγωγὴ τῶν συνόδων этого епископа ираклийского заимствовал конечно и Созомен своя известия о филиппопольском соборе, которых нет у Сократа⁶⁰. – Естественно предположить, что и фальшивую дату оба они нашли уже у Савина, жившего ок. 380 г. Следовательно было что-то особенное с сердикским собором, если спустя 30–40 лет дата его была неизвестна даже Савину.

С другой стороны, св. Епифаний кипрский, писавший в 377 г., говорит⁶¹, что Фотин осужден был сердикским собором; между тем из сохранившихся памятников видно, что о Фотине в 343 г. не было речи ни в Сердике, ни в Филиппополе.

Кажется, та и другая неправильность объясняется одним и тем же. В 343 году постановления сердикского собора не могли получить широкого доступа на восток уже потому, что восточные епископы – можно сказать in corpore – были против сердикского собора и распространяли свои филиппопольские постановления, намеренно надписав их именем сердикского собора. Когда в апреле 344 г. делегаты истинного сердикского собора прибыли с его постановлениями в Антиохию, то Стефан антиохийский встретил их крайне враждебно. И конечно не делегаты восточных, в раздражении удалившиеся с Медиоланского I собора в 345 г., позаботились ознакомить восток с деяниями истинного сердикского собора. – Но в 347 г. отцы Медиоланского II собора извещали восточных о низложении Фотина. Возможно, что при этом на восток отправлены были и самые деяния собора, по западному обычаю⁶² начинавшиеся точнейшею датою: «Rufino et Eusebio, un. cc.,coss.». Не было бы нисколько удивительно, если бы в деяниях этого собора шла речь и о сердикских постановлениях: libellus Урсакия и Валента, подтверждавший правоту сердикского собора, подавал повод упомянуть об этом последнем и сам по себе заслуживал того, чтобы о нем своевременно довести до сведения восточных. – В этом (вероятном) составе послание, Медиоланского II собора проникло на восток и явилось там первоисточником сведений об истинном сердикском соборе, которому затем ошибочно приписали и деяние против Фотина и дату Медиоланского II собора⁶³. 

Какого же характера был тот сирмийский собор, о котором говорит св. Иларий?

а) Проще всего было бы предположение, что это был собор православных западных епископов, которые и известили восточных об осуждении Фотина. Но с таким составом собор сирмийский является почти бесцельным. Ясно, что собор Медиоланский II был собор многочисленный, своего рода concilium plenarium западных, которому всего естественнее было и на восток писать от имени всех западных. Произнесенное этим собором низложение Фотина в подтверждении со стороны какого-либо другого собора не нуждалось, и самый собор в Сирмии был излишен: или Фотин был расположен преклониться пред каноническим судом западных – и тогда он подчинился бы приговору Медиоланского II собора, или же, напротив, на епископа сирмийского невозможно было подействовать средствами чисто нравственного порядка – и тогда, раз Фотин решился игнорировать приговор медиоланских отцов, новый собор в Сирмии заранее обречен был на неудачу.

б) Но текст «фрагмента» не исключает и другого представления о составе сирмийского собора: это был собор евсевианский по тенденции, собор восточных, игравших на нем главную роль, – тот собор, который отправил на запад ответ на послание Медиоланского II собора, содержавший в себе и «Profitemur». В пользу такого представления дела весьма веско говорит то, что сам св. Иларий, сказав о соборе в Сирмии, начинает довольно подробно выяснять отношение св. Афанасия к Маркеллу: для понимания послания западных это разъяснение совсем ненужно, но существенно важно для оценки ответа восточных.

На вопрос о годе этого собора Цан ⁶⁴  отвечает: а) слова Илария: «а между тем состоялся собор в Сирмии» непосредственно примыкают к рассказу о воссоединении Урсакия и Валента, и b) читатель не чувствует, чтобы в этом месте⁶⁵ был какой-нибудь пробел. – Но это последнее (b) наблюдение едва ли справедливо: из предшествующего читатель не узнал еще ни того, где собирался собор, ни того, чем именно кончилось на нем дело Фотина; о самом послании собора восточным идет речь в первый раз по поводу ответа восточных. Для всех этих подробностей – естественное место после эпизода об Урсакий и Валенте⁶⁶. Что обещание «сказать о деле Маркелла и Фотина в самых коротких словах» нельзя понимать вполне буквально, за это говорит и самый эпизод о придунайских епископах и текстуально приведенные два их послания. Более чем возможно, что в этом месте в «opus historicum» стоял рассказ о Медиоланском II. соборе столь подробный, что сам Фотин осталсякак бы в тени; поэтому, заговорив о сирмийском соборе, св. Иларий считает неизлишним снова представить короткий очерк дела Фотина. К чему непосредственно примыкали слова Verum inter haec в полном тексте «opus historicum», нам неизвестно, и это уже делает очень проблематичным вывод Цана, что сирмийский собор был в том же 347 г.

Собор сирмийский, о котором речь, по общему мнению, закончился неудачею. Слова: Photinus – ne tum quidem per factionem populi potuit amoveri понимают в том смысле, что и евсевианскому сирийскому собору не удалось фактически низложить Фотина. Я предпочитал бы не столь буквальное толкование этой фразы: кажется, здесь автор хотел сказать, что даже и Медиоланскому П. собору не удалось на деле лишить Фотина кафедры, т. е. в «opus historicum» эти слова входили в состав не повествования о сирмийском соборе, а составляли часть исторической справка по поводу этого собора. Такая си ранка служила ответом на вопрос; с какою же целью состоялся этот собор в Сирмии? А дальнейшая справка об отношении Афанасия в. к Маркеллу – весьма последовательно – освещает послание сирмийского собора.

Вопрос о годе и о результате сирмийского собора, впрочем, зависит не от того впечатления, какое выносит читатель из текста «opus historicum», а от соображений, далеко не столь субъективных.

Во первых, когда современные ученые⁶⁷ рассказывают, что Медиоланский II собор 347 г. «сообщил свои постановления восточным епископам, и эти последние собрались тогда же на собор и именно в Сирмии кафедральном городе Фотина»: то они видимо забывают спросить: возможен ли собор евсевиан в Сирмии в 347 г.? Этот собор состоялся или по желанию самого Фотина или же против его воли. Но первое походит на абсурд: предполагать, что от суда епископов западных епископ сирмийский апеллировал к беспристрастию» епископов восточных, значит представлять Фотина младенчески наивным: именно восточные были непримиримыми врагами доктрины его и его учителя Маркелла; на востоке поднялась буря против Фотина – там уже любезно величали его Σκοτεινός⁶⁸, – и приговор двух Медиоланских соборов был видимо⁶⁹ вызван этими указаниями восточных на Фотина как на еретика. Следовательно сирмийский собор 347 г. мог состояться только вопреки желаниям самого епископа сирмийского. Но тогда евсевиане прибыли в Сирмий – вопреки здравому смыслу. Уже опыт двух Медиоланских соборов показывал что лишить кафедры Фотина нелегко: привязанность к нему паствы, решившейся отстаивать его не смотря на приговоры соборов, едва ли была тайною и для восточных. Их придунайские сподвижники, Урсакий и Валент, им изменили. Откуда же у евсевиан могла явиться уверенность, что им удастся то, чего не достиг своим авторитетом Медиоланский собор? К тому же совсем не дело восточных было низлагать Фотина: Сирмий, митрополия нижней Паннонии, лежал в иллирийской префектуре и в церковном отношении примыкал несомненно к западу, не к востоку. Легко было предвидеть, что Фотин встретит непрошенных гостей с востока анафемою⁷⁰, как ариан и запрет пред ними все церкви, а сирмийцы выполнят – более чем точно – все его распоряжения в этом смысле⁷¹. Уже это одно поставило бы восточных низлагателей в довольно жалкое положение. А «brachium saeculare» было еще чуждо западным церковным отношениям⁷² и конечно имп. Констант предоставил бы не восточным, а западным епископам полицейское содействие против Фотина, если бы последние не предпочитали обходиться без этой инородной силы.

По тем же самым основаниям сирмийский собор был не возможен и в 348 и в 349 и в 350 г. Он, наперекор желаниям Фотина, состоялся тогда, когда епископ сирмийский и нехотя подчинился суду восточных; следовательно тогда, когда эти последние могли опереться на «brachium saeculare»; следовательно тогда, когда Фотин стал подданным самого имп. Констанция; следовательно после 25 декабря 350 г., когда узурпация Ветраниона окончилась, и вероятно даже после победы Констанция при Мурсе 28 сентября 351 г., потому что, пока исход борьбы с Магненцием не выяснился, было, вероятно, не до соборов...

Во-вторых, в своем послании восточные держат себя очень дипломатично: «astuto consilio», лукаво, идут они к своей цели; однако за ними чувствуется уже такая сила⁷³, что западные не могут просто игнорировать этого сирмийского ответа; им приходится подписываться под этим документом, который циркулирует так широко, что с ним вынужден считаться даже Павлин, епископ не близкого к Сирмию Тревира. Думаю, что такое значение посланию сирмийского собора сообщила стоявшая за него светская власть.

В-третьих, автор «фрагментов» выполнил бы свою задачу очень неудовлетворительно⁷⁴, если бы он – как это обыкновенно представляют – закончил «дело Фотина» каким-то сирмийским собором, которому не удалось даже устранить низложенного епископа с кафедры, и умолчал о том сирмийском соборе, который фактически низложил Фотина. Что этим искомым сирмийским собором действительно кончается очерк этого дела, это не подлежит ни малейшему спору. Между тем'opus historicam» – произведение такого опытного писателя, как св. Иларий, и даже в том фрагментарном виде, в каком оно до нас дошло, обнаруживает твердую логику своего плана.

По всему этому я полагаю, что сирмийский собор, о котором говорит св. Иларий, есть тот же самый сирмийский собор 351 г., который издал и 1-ю сирмийскую формулу⁷⁵ .

Фактическое низложение Фотина, епископа сирмийского, состоялось, по Сократу, таким образом: сирмийский собор (351 г.), изложивший первую сирмийскую формулу, осудил Фотина и приговорил его к лишению сана. Но в конце своих заседаний отцы решились предложить Фотину подписаться под соборным вероизложением, обещая за это возвратить ему епископство. Но Фотин ее только не согласился с вероизложением, но самих отцов вызвал на диспут,  εἰκ διάλεξιν. Этот диспут состоялся в присутствии епископов и нескольких сенаторов, по назначению императора⁷⁶. Оппонентом Фотину был Василий анкирский. Прения были записаны тахиграфами. Фотин был признан побежденным и – отправлен в ссылку. – Св. Епифаний кипрский, читавший запись этого диспута, сообщает несколько весьма ценных подробностей о его содержании, а об исторической обстановке этого прения рассказывает следующее: Фотин за свое богохульное учение был низложен западным собором «сердикским». Как искусный диалектик, Фотин многих «обольщал» своими софистическими доводами. Многие обличали его и после того, как епископы в «Сердике» потребовали от него отчета в его учении (тогда Фотин защищался, но – был низложен). Он сам обратился к Констанцию с жалобою на это несправедливое низложение и просил дать ому «опять» третейских судей, и он, Фотин, пред ними изобличит своих догматических противников⁷⁷. Констанций командировал в качестве судей диспута Фалассия [praefectus praetorio per Orientem в 353 г.], Датиана [consul ordinarius 358 г], Кереалия [praefectus Urbis Romae с 26 сент. 352 г., consul ordinarius 358 г.], Тавра [уже 21 июля 353 г., если не ранее, praefectus praetorio, per Illyricum, а в 355 г. praefectus praetorio Italiae, consul ordinarius 361 г.], Маркеллина [comes Orientis 3 окт. 349г.; это, может быть, отец историка Аммиана Марцеллина], Еванфия, Олимпия и Леонтия [comes Orientis 6 atip. 349 г., praefectus Urbis Romae слета 355 г.]⁷⁸. Фотин держал себя храбро до развязности, заверял, что в защиту своих убеждений он приводит «100 свидетельств» (из писания). Его диспут с Василием анкирским вышел довольно продолжителен. Прения записывали 7 тахиграфов: диакон Василия Анисий, Калликрат, exceptor Руфина [префекта претории Галлий], memorarii Олимпий, Никита и Василий, и нотарии Василия Евтихий и Феодул. Составлены были в трех экземплярах акты диспута. Один экземпляр запечатали и послали императору, другой оставлен был «собору при Василии», третий, тоже запечатанный, оставили при себе «кометы». – Постановили ли третейские судьи какое-нибудь решение, св. Епифаний не говорит и сирмийскою первою формулою видимо при изложении ереси Фотина не пользуется.

С давних пор полагали, что этот диспут состоялся зимою с 351 на 352 г. Но против этого высказался Гуоткин ⁷⁹ и после хронологических изысканий, бьющих своею видимою тщательностью и обставленных вескими научными авторитетами, пришел к заключению, что сирмийский диспут произошел весною 355 г. Эта новая догадка может служить хорошим 1001-м memento, что ученый и на самые лучшие научные авторитеты не должен полагаться без строгой самостоятельной поверки самых оснований, ими предъявленных.

1. Этот диспут, – говорит Гуоткин, – происходил в такое время, когда имп. Констанция не было в Сирмии. На диспуте он не присутствовал [Это бесспорно]. Но если бы он был в Сирмии, то едва ли бы устоял против искушения – побывать лично на таких блестящих учено-богословских дебатах [Констанций мог отказать себе в этом удовольствии из чистой деликатности: своим присутствием он смутил бы и стеснил бы одного из диспутантов, а может быть и обоих, – к ущербу для разъяснения истины. След. это соображение Гуоткина не доказывает ничего]. – 2. По-видимому еще в марте 351 г. Фалассий (в качестве praefectus praetorio per Orientem) отправился при цезаре Галле в Сирию [Videbimus!] и не возвращался оттуда до назначения на его место в 353 г. Домитиана. – 3. Кереалий едва ли мог отлучиться из Рима (где с сентября 352 г. по декабрь 353 г. он был praefectus Urbis) в Сирмий [Веско]. – 4. Леонтий в 353 г. командирован был на Восток в звании квестора и только зимою 354 г. возвратился на запад, а с июля – августа [после 6 июля] 355 г. он был в Риме как praefectus Urbis [Веско]. – 5. В свою очередь и Таир уже 6 апреля 355 г. является в ранге praefectus praetorio Italiae (главный город этой префектуры – Медиолан) [Вески]. Следовательно в первые месяцы 355 г. удобнее всего 8 сановников могли съехаться в Сирмий.

Но Гуотикин конечно отлично знает, что из слов Аммиана Марцеллина⁸⁰ другие ученые⁸¹ усматривают, что уже в 353 г. Фалассий умер на Востоке; что в S. Artemii passio Иоанна монаха [Дамаскина]⁸² тоже самое высказано с положительностью не допускающею никакого перетолкования. На это Гуоткин отвечает: «в издании Гардтгаузена у Марцеллина в данном месте читается: eum odisse, и это – кажется – и есть правильное чтение. См. также Sieyers,Libanius, 227».

Итак, в подтверждение своей догадки Гуоткин выдвигает авторитет Гардтгаузена, ученого издателя Аммиана Марцеллина, и авторитет Зиверса, книга которого Das Leben des Libanius [Berlin 1868] поражает скрупулезною тщательностью изучения той массы исторического материала, который как rudis indigestaque moles лежит и в речах и в фолианте писем Ливания, и редким искусством хронологической установки фактов на основании широкой эрудиции.

Аммиан Марцеллин (14, 1, 2. 10), выясняя, как сложилась судьба злополучного цезаря Галла Констанция, пишет, что этот человек, вспыльчивый и жесткий по натуре, поджигаемый своею мегерою-женою на все жестокое, начал свирепствовать на Востоке; а Фалассий, префект претории, отправленный на Восток в сущности для надзора за цезарем, не считал нужным умягчать его кроткими советами, а опротестовывал его мероприятия в тоне авторитета, резко порицал его и затем делал августу Констанцию частые и преувеличенно черные представления о деяниях цезаря. Последнего все это доводило чуть не до бешенства. Haec subinde Constantius audiens et quaedam referente Thalassio doctus, quem eum odisse iam compererat lege communi, писал ласково цезарю и поручил Домитиану, назначенному префектом восточной претории (Domitiano ex comite largitionum praefecto), как только прибудет он в Сирию, ласково и почтительно убедить цезаря Галла отправиться в Италию. С форсированною скоростью Домициан прибыл в Антиохию, дебютировал в своих сношениях с цезарем грубым нарушением этикета и так раздражил Галла, что тот натравил на нового префекта антиохийских солдат, и Домитиан и квестор Монтий были зверски убиты.

Такова связь фактов. – Выражение quem eum odisse написано самим ученым издателем ex conjectura. В единственной для этого места Аммиана Марцеллина рукописи [cod. Yaticanus 1873] читаются слова: quèmouisse, т. e. quem movisse. Так как смысл получается очень неудовлетворительный⁸³, то уже в 1609 г. F. Lindenbrog предложил читать quemouisse, т. e quem ouisse = obîsse = obiisse 9). Смешение b и u – в рукописях и надписях весьма обыкновенное явление, и догадка Линденброга столь безыскусственно проста – он предполагает только, что штрих   над e поставлен ошибочно – что ее можно назвать скорее особым чтением данного текста, чем конъектурою. Напротив Гартгаузену потребовалось а) вставить две буквы eu и б) букву и переменить на δ .А смысл получился далеко не из лучших. Я не понимаю α) ни того, по какому «общему закону» Констанций узнал, что Фалассий ненавидит цезаря Галла, β) ни того, по какому «общему закону» Фалассий Галла ненавидел, γ) ни того, почему Марцеллин, сообщая, что префектом претории назначен Домитиан, забывает сказать, что сталось с прежним praefectus praetorio Фалассием. Напротив, стоит лишь читать текст вместе с Линденброгом, и все становится ясно как день, а) Фалассий умер «по общему закону», т. е. естественною смертью: смысл слов совершенно ясен, β) Об этой подробности следовало упомянуть в виду того, что Домитиан и Монтий умерли насильственною смертью, и читатель, зная, что отношения между Галлом и Фалассием очень обострились, естественно мог подозревать, что и Фалассий погиб по наветам цезаря, у) Узнав о смерти Фалассия, имп. Констанций назначает ему преемником Домитиана: и эта связь фактов совершенно понятна. δ) Чтение Линденброга блистательно подтверждается известием в S. Artemii passio.

Но, возражая Линденброгу, Гардтгаузфн замечает: «sed cf. 22 9, 16»⁸⁴. В указанном месте А. Марцеллин пишет, что некий Фалассий ex proximo libellorum некогда интриговал против цезаря Галла и при имп. Юлиане подвергся опале. Когда Юлиан (в июле 362 г.) прибыл в Антиохию, ему представилась толпа лиц, имевших тяжбу с Фалассием, и завопила: «враг вашего величества Фалассий насильственно отнял у нас наше имущество». Но император в ответ на это запретил суду приступать к разбирательству их иска, пока он сам, император, в качестве главного врага Фалассия, не примирится с ним. И вскоре он действительно возвратил Фалассию свою милость. Итак, этого-то Фалассия, который был жив в июле – августе 362 г., почтенный лейпцигский ученый infausta die отождествил с Фалассием praefectus praetorio 353 г. и – усомнился в правильности чтения «obisse»⁸⁵, а Гуоткин – не рассмотрел, до какой степени несостоятельна эта мертворожденная догадка. Амм. Марцфллин говорит категорично, что Фалассий 362 г. был ex proximo libellorum, т. е. чиновник довольно скромного ранга, едва ли дослужившийся до титула vir clarissimus, нечто в роде департаментского секретаря в отставке⁸⁶. А Фалассий praefectus praetorio per Orientem был vir illustris, поднялся до самой вершины византийской табели о рангах, был если не министр внутренних дел, то по меньшей мере генерал-губернатор самого важного края. И в добавок А. Марцеллин начинает рассказ: Thalassium qdendam ex proximo libellorum. Если бы шла речь о префекте претории, то конечно историк по обычаю⁸⁷ сказал бы: Thalassium, cuius in actibus Galli meminimus или: Thalassium, quem supra monstranimus Gallo nsidiasse.Во всяком случае Фалассий-префект явился бы как исторически уже известная личность, а не как «некто Фалассий».

Зиверс тоже сомневается в правильности чтения «obisse», потому что в письмах Ливания находит одного из Фалассиев, который жив был в 354–355 г. и умер несомненно «не во время своей префектуры» Но сложной вереницы Фалассиев, упоминаемых у Ливания,⁸⁸ Зиверс не разъяснил вполне и – просмотрел те подробности, которые указывают, что тот Фалассий, которого действительно нужно признать за praefectus praetorio, умер – и по Ливанию – за несколько лет до царствования Юлиана.

Итак сирмийский диспут не мог быть в 355 г.⁸⁹, потому что в это время Фалассия уже не было в живых. С этим выводом вполне гармонирует одна подробность, которую – к невыгоде для своей хронологической работы – просмотрел Гуоткин. Приведенные выше⁹⁰ данные у св. Епифания показывают ясно, что он извлечения из актов диспута делает дипломатически точно: он приводит не только имена таких скромных деятелей, как тахиграфы, но и отчетливо отмечает различие в их служебных положениях. Это – можно сказать – обязывает предполагать, что и относительно служебного положения лиц несомненной важности, третейских судей диспута, знаменитый ересеолог говорит не впадая в ошибку, которой странно ожидать от писателя-современника. Следовательно, если св. Епифаний всех судей диспута назвал комитами, то они действительно состояли в ранге comites. Но в то время власть и гражданская и военная слагалась из трех слоев:

низшего – potestas ordinaria,

среднего – potestas spectabilis,

и высшего – potestas illustris.

Во главе администрации «провинций» (или, по греческой терминологии, «епархий») стояли praesides, judices ordinarii, с титулом viri clarissimi, следовательно в ранге сенаторском,  οἱ συγκ λητικοί. Это были тогдашние губернаторы. Над ними стоили начальники округов(dioecesis, διοίκησις), состоявших из нескольких провинций, носившие титул «викариев», «vicarii, qui pro praefectis dioeceses sibi creditas temperarunt»⁹¹; потому что они были действительно «наместниками» своих начальников, «префектов». Викарии были judices spectabiles. Выше их стояли judices illustres, правившие каждый четвертью римской империи,praefecti praetorio⁹². Византийский чиновник, поднявшийся до ранга illustris, стоил на вершине административной лестницы; дальше ему подниматься было уже некуда, потому что, как illustris, он был уже sublimitas, celsitudo. «Действительный тайный советник» нашего времени в дальнейшем может ожидать наград не в виде дальнейшего повышения по табели о рангах, а лишь в виде орденов или и графского титула: так и византийский vir illustris мог быть награжден только пожалованием или в «консулы» или в «патриции». Отсюда видно, что смешать того, кто быль уже vir illustris, с viri spectabiles, с византийской точки зрения было бы таким же неделикатным промахом, как в ваши дни принять генерала за полковника. Но comites были именно viri spectabiles⁹³. В понятии «comes» («спутник») дан тот же момент ограничения, какой лежит в русском титуле «товарищ» (министра, попечителя, прокурора): comites не были главными начальниками в частях, которыми управляли.

Но если дисиут происходил в начале 355 г., то и числе 8 κριταί καὶ  ἀκροαταί были три viri illustres ex praefectis, и тогда Епифаний назвал бы судей а potiori «ипархами», а не «комитами».

Таким образом выражение μετὰ τῶν κομήτων указывает terminus post quem non этого диспута: он состоялся не позже 26 сентября 352 г., когда перестал быть комитом третий из этих судей, Кереалий, сделавшись vir illustris praefectus Urbis Romae⁹⁴. Но еще ранее этого срока Фалассий был уже не «comes spectabilis», а «vir illustris praefectus praetorio per Orientem. И. так как нет ни малейших оснований подозревать, что – вовсе не длинный – список имен судей сохранился в рукописях не в полной исправности, то Датиан, о назначении которого на префектуру нет никаких известий, которого следовательно нужно титуловатьvir spectabilis, на втором месте между первым и третьим viri illustres оказывается чистою невозможностию в оффициальном документе. Следовательно диспут – и по этому, дополнительному основанию – происходил еще тогда, когда все 8 συγκλητικοὶ были не более, как viri spectabiles comites. Время, когда Фалассий стал префектом, есть terminus ante quem, чрезвычайно близкий к terminus quo, к самой дате диспута. Гуоткин думает, что вскоре после 15 марта 351 г., когда Галл под именем Флавия Юлия Констанция назначен был цезарем, вместе с ним в звании praefectus praetorio per Orientem отбыл на «Восток» в Антиохию и Фалассий. И в подтверждение правильности такого представления дела английский ученый мог бы сослаться на текст S. Artemii passio⁹⁵. Однако такое представление дела несомненно ошибочно: в июле – августе (вероятно 7 августа) 351 г. Фалассий был все еще с императором в Паннонии⁹⁶ и видимо отбыл на «Восток» после того, как 28 сентября 351 г. войска императора одержали при Мурсе решительную победу над Магненцием. За это время на «Востоке» не случилось ничего чрезвычайного, и пред генеральною битвою едва ли назначили бы на гражданский административный пост одного из командиров гвардейского корпуса⁹⁷, притон имевшего, как Фалассий, renommée чуть ли не второго генерала во всей армии. – На посте praefectus praetorio per Orientem Фалассий был преемником Филиппа, consul ordinarius 348 г. Есть основание⁹⁸ полагать, что Филипп лишен был должности еще до 6 ноября 351 г.; следовательно в ноябре – декабре Фалассий мог отбыть на «Восток». Но в таком случае для «диспута» после «собора» почти не остается времени.

Принимаемое всеми мнение, что диспут был после собора, держится только на авторитете Сократа и Созомена. А это в данном случае авторитет несомненно слабый, так как именно в рассказе их о сирмийских соборах хронологическая путаница доходит до высшего предела⁹⁹. И согласное показание этих писателей о Бременя диспута ручается едва ли не за то одно, что в Συναγωγὴ Савина акты диспута стояли после актов собора.

Если всмотреться внимательнее, то общепринятое размещение событий покажется не особенно вероятным. Сирмийский собор, составленный из епископов, пользовавшихся влиянием на императора, осуждает учение Фотина как ересь, и все-таки снисходительно предлагает ему самому отречься от своих мнений; он упорно отказывается, вызывает отцов собора на диспут, и император уважает его прошение и implicite кассирует постановление собора. Значит ли это, что отцы собора решили догматический вопрос, не расследовав его по-настоящему? Почему же Фотин не защищал своих убеждений на соборе до постановления приговора? Совсем невероятно, чтобы собор судил и осудил Фотина заочно. А раз ему предоставлено было право защиты, этот диспут после собора выглядит немотивированным оскорблением отцам собора, недоверием к нем со стороны императора.

Если без обычных предвзятых мнений прочитать слова св. Епифания, то можно составить совсем не то представление о ходе дела. Правда, Фотин просит себе «опять», αὗθίς, третейских судей, но протестует он против давнего приговора, произнесенного над ним «сердикским», т. е., по моему мнению¹⁰⁰ , Медиоланским П. собором 347 г. Что этот приговор подтвержден вновь и сирмийским собором, это не видно. Что диспут закончился приговором третейских судей, тоже неизвестно. Тогда как акты заседаний в этом роде обычно заканчиваются формулою «Edantur»¹⁰¹, два экземпляра актов диспута, напротив, запечатаны словно секретный документ или corpus delicti.

Эти подробности становятся понятны, если поставить «диспут» прежде «собора». Фотин видит, что суда евсевиан ему не миновать, и желает иметь третейских судей более беспристрастных, чем его богословские противники. Император назначает 8 комитов. Часть епископов уже собралась в Сирмии и присутствует на диспуте, но в качестве посторонних лиц. Диспут должен выяснить систему Фотина и дать объективный материал для соборного приговора. Роль светских судей – часто внешняя: они, как то было и на Carthaginensis collatio 411 г. и на халкидонском соборе, своими властными interlocutiones должны не допускать ни уклонений от предмета спора, ни бесплодных пререканий по вопросам исчерпанным. Лишь один экземпляр актов оставлен Василию и собору, ἐν τῇ κατὰ Βασίλειον σονόδῳ, два другие запечатаны как вещественное доказательство, как документ pendentis litis, для «издания» которого еще не наступило время, потому что собор еще не произнес своего решающего слова.

(Орфографический вопрос).

Многие, конечно, признают этот вопрос¹⁰² решенным уже одною тою справкой, что Serdica, не Sardica, предпочитает писать проф. Киперт¹⁰³, между специалистами в древней географии facile princeps. А те, кто пред по питает авторитетным именам наличные основания) благоволят выслушать следующее:

Нас интересует «Сердика» 343 года, принадлежавшая к Иллирику, Serdica, говорившаялатинским языком, и для нас совсем неинтересно знать, на какой лад искалечили позднейшие византийские греки это географическое имя: мы, русские, знаем свою «Москву», и всякиеMoskau и Moscou для нас орфографически безразличны.

Но а) еще в 1731 г. Целлариус-Шварц¹⁰⁴ монете [сомнительной?] со штемпелем СΑΡΔΙΚΕΩΝ противопоставляют монету с ОYΛΙΑАС СЕРДИКНС и подкрепляют это последнее одною надписью, в которой говорит о себе один солдат NAT[ione] ТНКАХCIVITATE SERDICÄ как местный урожденец, он в этом вопросе авторитет.

b) Люди IV века могли знать правильное произношение этого города, который прославился вдруг тем, что Кай Галерий Валерий Максимиан, in Dacia haud longe a Serdica natus, сделался сперва цезарем, а потом и августом. Евтропий¹⁰⁵, который это сообщает, был и с. magister memoriae при импер. Валенте (364–378 г.), т. е. был¹⁰⁶ начальником того департамента канцелярии при magister officiorum, откуда исходили adnotationes и ответы на прошения, след. человек бесспорной компетенции в данном орфографическом вопросе.

c) Со времен Диоклетиана Сердика нередко бывала резиденцией императоров, которые издавали там законы. В Codex Theodosianus ed. G. Haenel (Bonnae 1837) и в Codex Iust-nianus ed. P. Krueger (ed. 4-ta, Berolini 1888) эти законы имеют дату «Serdicae»; варианты в codd¹⁰⁷: «Serdice, Sirdice, Syrdlcae, Serditiae, Serdicie». Следовательно Sardica выглядело бы здесь даже не вариантом, а просто орфографическою ошибкой. В древнейшей для Codex Theodosianus туринской рукоп. V-VII в. дата «в Сердике» сохранилась пять раз и читается: Serdicae (трижды), Serd. (дважды)¹⁰⁸.

d) У Амииана Марцеллина, который авторитетен и как писатель V в. и как человек, живо интересовавшийся географией, Сердика упоминается трижды, в «Excerpta Valesiana» дважды: все пять раз читается «Serdica» без вариантов¹⁰⁹.

e) В известных латинских памятниках «Itineratium Burdigalense, «Itinerarium Antonini augusti» и «Ravennatia anonymi cosmographia» читается «Serdica», в «Tabula Peutinperiana» – «Sertica»¹¹⁰.

f) В Sulpicii Severi chronica 2,36,₅ в единственном месте единственная рукопись Р¹¹¹ дает «Serdicam».

g) В творениях св. Илария сердикский собор упоминается очень часто. В тексте – вероятно полагая тем угодить своим читателям – издатели (Coustant 1693 г., Maffei 1730 г.) печатают обыкновенно Sardica eardicensis; но в Index [Migne, S. L., t. 10, 1000] стоит многосодержательная оговорка: «vel ut in mss. constanter; Serdicensis». Но даже и они во fr. 2, 15 [col. 642B] предлагают в подписях к посланию собора: «Prothogenes а Dacia de Serdica». Одно это место – если оно точно – решает наш вопрос безапелляционно: уж конечно сам-то Протоген сердикский знал, как следует писать слово Serdica.

h) Если мы затем прислушаемся к отголоскам этого имени в славянском языке, то встретимся с болгарским «Средецъ» и древне-русским «Середокен»¹¹². Как «Середокея, так и «Средец» очевидно предполагают «Serdica», не «Sardica».

i) Относительно греческих рукописей нужно допустить, что Σαρδική в них встречается довольно рано; но если поставить вопрос: Σερδική ли в них испорчено в Σαρδική, или наоборот? то ответ возможен только один: Σερδιχὴ есть чтение первоначальное, испорченное – вероятно по [фальшивой] аналогии с именами столь известными, как σάρδιον σαρδώνιος γέλως Σαρδανάπαλος Σάρδεις Sardinia – в Σαρδική, тогда как для обратного отношения аналогий нет: по крайней мере нет общеупотребительного греческого слова, начинающегося сσερδ. Поэтому, –

k) в «хронографии Феофана» под 5849 de-Боор¹¹³ основательно принимает в текст чтение Σερδικῇ.

l) Творения Афанасия в., и именно «апология против ариан», представляют особенный интерес. Лучшие в критическом аппарате рукописи (codex Basileensis и близкий к нему по древности codex Regius 2284, конца X – начала XI в.) в начале «апологии» предлагают последовательно Σαρδίκή; но когда в документах сердикского собора встретилось менее обычное εἰς τὴν Σερδῶν πόλιν. то cod. Ras. здесь же – и едва ли не навсегда – расстается с привычным а; cod. Beg. здесь еще его удерживает, но не выдерживает до конца: очевидно в рукописи, с которой списан cod. Reg., необычное ε заявляет о себе с таким упорством что иcod. Reg. покидает вульгарное α, дает последовательно Σερδῶν Σερδών и завершает – в подписях – чтением: ΙΙρωτογένης Σερδιχής¹¹⁴. Ср. выше g.

m) Но древние codd. Bas. Rеg. юны в сравнении с cod. Mas. Brit. Add. 14,569, – с сирскою рукописью VIII в.¹¹⁵, в которой сохранились «κεφάλαια». А общим для «κεφάλαια» и «historia acephala» источником несомненно была составленная кем-то еще при жизни Феофила александрийского (след. между 20 июля 384 – 15 октября 412 г.), может быть около 385 г., подробная александрийская история, которою пользовался уже Созомен¹¹⁶. В "χεφάλαι« Сердика упомянута дважды, и это имя написано סהריקי и יהרדיסקי. Сравнение этой транскрипции с такими именами, как דאהכםאדריא הפיםקומום = επίσκοπος Ἀλεξανδρείας, אלהכםאנדרים = Ἀλέξανδρος, מהטרום = Πέτρος קהםאר = καῖσαρ. המארכום = ἔπαρχος, ניקהא = Νιχαία,פאמהנות = φαμενώθ¹¹⁷, не оставляет ни малейшего сомнения в том, что переводчик читал неΣαρδική, а Σερδική. С другой стороны, всякий, даже только концом ногтя касавшийся сирской грамматики, знает, что это условное ה для передачи греческого ε придает приведенным сирским словам колорит до того странный, что была бы совершенно естественна погрешность переписчика, если бы он или опустил это совсем или заменил его ходячим א; напротив и думать нельзя, чтобы «Shrdiqi» в VIII в. явилось вместо первоначального «Sardiqi. Следовательно «Shrdiqi» удержалось только потому, что так написал сам переводчик, а этот последний так написал только потому, что в греческом тексте стояло ΣΕΡΔΙΚΗ. Так, следовательно, произносили в 385 г. это имя александрийские грека; так, Σερδική Serdica, писали его и св. Афанасий и Протоген сердикский. Quod erat probandum.

Что Sardica пишут и западные богословы, это доказывает конечно крайне мало: странно же думать, что для богословов годна как раз та орфография, которую бросают филологи. Что чистый орфографический пуризм почти недостижим; что компромиссы с ходячею орфографией берут свое, это я знаю εἰ καὶ τις ἄλλος: я сам должен бы был писать на стр. 305 «Константием», 312 «Лукифера», 310 «парисийскому собору» и прежде всего 305 «Либерий, епископ ромский». Но из того, что полной чистоты в орфографии не удается достигнуть, еще не следует, что нужно оставлять всякие поросли на этом поле. « Сардина» далеко еще не приобрела таких «прав гражданства», как «Париж» и «Рим». А история показывает, что иногда выпроваживают вон и «граждан». Ведь выпроводили же мы – забравшегося на страницы нашей древней летописи – польского «папежа», заменив его исторически корректным «папою». Надеюсь, когда-нибудь будет тоже и с чешско-польским «Римом»: на его место появится историческая «Рома». Кто думает, что это невозможно, потому что так писать уже принято, уже утвердилось всеобдержно; тот пусть взвесит только следующую пару фактов:

Еще в начале XIX в. русские – вместо «Испания» – пресерьезно писали «Гишпания». Теперь же об этой орфографии напоминают нам чуть ли не одни «шпанские мухи», и говорить об «Гишпании» можно только смеха ради.

Еще в начале 60-х годов нынешнего столетия люди, несомненно образованные, писали «генварь». Об этом месяце приходится упоминать несравненно чаще, чем о всем пиринейском полуострове. Однако теперь жалкий калечка «генварь», несмотря ни на какие права литературного гражданства, везде и всюду очистил место здоровому историческому «январю».

Иностранные, особенно историко-географические имена представляют элемент легко подчиняющийся воздействию логики. Пары хороших учебников по географии и всеобщей истории, вышедших из-под твердой руки корректора, который не заочно только знаком с орфографией иностранных собственных имен¹¹⁸, было бы достаточно для того, чтобы лет чрез десять заявило о себе поколение настолько грамотное, что ему показались бы странными не только «Гишпания» и «генварь», но и некоторые иные общепринятости нашего времени.

Кто пишет о подлинности какого-нибудь сочинения, объявленного предшествующими учеными неподлинным, тот оказывается в положении не особенно выгодном. Он, во-первых, является пред лицо читателя уже заранее окруженный атмосферой «некритичности», которая редко проходит совершенно бесследно дли цельности их взаимных отношений. Во вторых, такой автор редко берется за перо, если дело идет о чем-нибудь для него постороннем: обыкновенно для него бывает важно, чтобы его тезис был признан и другими; а это оставляет то впечатление, что автор ломает перья pro domo sua, является сам заинтересованною стороною, беспристрастию которой можно и не доверять; а житейское, психологическое мышление его с «можно и» довольно нередко подменяет повелительным «должно». И в результате этих осадков нередко получается психологическое суждение: защита слабее возражений, которое при логической поверке едва ли оказалось бы состоятельным.

Пишущий эти строки находится в другом положении: принимая на себя всю тяжесть предубеждения в «некритичности», он решительно отклоняет всякое подозрение в заинтересованности в таком иди другом решении данного вопроса. Читатель видит сам, что послание «Quod semper» было приведено¹¹⁹ только для доказательства той (приемлемой и без доказательств) мысли, что сердикский собор занимался и вопросом о вере, а не только делами об Афанасии в. и Маркелле. Эго положение достаточно подтверждается и авторитетным «томосом александрийского собора (362 г.) к антиохийцам». Следовательно для моих этюдов подлинность или подложность «Quod semper» довольно безразлична. Но именно эта выгодная сторона моего положения – возможность защищать подлинность по одному только убеждению в справедливости этого именно решения вопроса без всяких других побуждений, – это ощущение нейтральной почвы под ногами, и располагает меня заняться этим вопросом, чтобы предоставить и читателю возможность – на одном из безразличных примеров проверить сравнительную стоимость «критичности» и «некритичности». И другие три памятника, вопрос о подлинности которых будет здесь поставлен, не имеют значения в церковном или вероисповедном отношении. Дело идет только о научной истине и исторической правде, и ни о чем другом.

С известным противопапистическим «trop de zèle» оба старокатолические ученые,Ланген и Фридрих, объявили подлогом послание «Quod semper», которое католический епископ роттенбургский К. И. фон Гефеле считает подлинным. Это так сказать – критический шаг далее Гефеле. Но гиперкритичные здесь, они довольно некритически идут на буксире у Гефеле, принимая как готовое данное результат его критики документов, относящихся к сердикскому соберу.

Дело идет о послания Афанасия в. ко «всем пресвитерам и диаконам св. кафолической церкви в Александрии и Паремволе» «Haec scribentes», о послании сердикского собора к церквам мареотским «Etiam ex his» и послании Афанасия в. к «пресвитерам, диаконам и народу кафолической церкви в Мареоте, возлюбленнейшим и вожделенным братиям» с Sancta synodus laudavit». Эти три памятника сохранились только в латинском переводе и только водной рукописи – Capituli Veronensia cod. lx. 58 membr. – VIII века. Содержание этой рукописи хорошо известно¹²⁰. Она кончается пометкою, может быть¹²¹ только скопированною с древнейшей ркп: НЕC DE MENDOSIS EXEMPLARIBVS TEANSTVLI TANDEM ET QVEDAM QVIDEM QVA... NON VT VOLVIT TAMEN POTVI RECORREXIT... – THEODOSIVS DIACONVS И СОСТОИТ действительно главным образом из переводов с греческого. Эта ркп. сохранила нам драгоценную «historia acephala», которая начинается вслед за посланием «Sancta synodus laudavit». И чрез два листа после «historia acephala» начинаются три знаменитые документа, осветившие исторически темное начало мелитианского раскола: послание епископов египетских Исихия, Пахомия, Феодора и Филея [епископу ликопольскому] «Мелитию возлюбленному и сослужителю» «Simplici ratione incerta verba»,историческое пояснение неизвестного автора: «Hanc epistulam postquam suscepit» и послание Петра александрийского «утвержденным в вере Божией возлюбленным братиям» с Quoniam cognovi Meletium nihili. Эго показывает, что codex Veronensis представляет сокровищницу редчайших документов по истории александрийской церкви и что послания «Haec scribentes», «Etiam ex bis» и «Sancta synodus» – судя по их соседству с «historia acephala» – происходят вероятно из александрийского архива; во всяком случае его соседство их едва ли простая случайность, и оно должно быть принято в соображение при решении вопроса об их подлинности.

Странно было бы и думать, что подобные loci topici критики нужно припоминать, когда речь идет о таком ученом, как Гефеле. Но, как бы то ни было, он, ничего не упоминая о месте, какое занимают три послания в codex Veronensis, изложив коротко их содержание, произносит¹²² о них следующее суждение:

«Эти выдержки – полагаю – достаточно показывают не подлинность этих трех документов. [А] Ну мыслимо ли, чтобы евсевиане когда-нибудь сказали сами о себе: «мы – враги Христовы»? [В] Но и помимо того все содержание этих трех посланий безжизненно и вяло, постоянное повторение тождественных слов невыносимо, их тон и слог – вполне заурядный и тривиальный. [С] Притом же [а] об этих трех документах в и чего не знала вся христианская древность, и [b] нигде они кроме этой веронской рукописи и не встречаются. По всему этому мы не можем признать их подлинными».

Таким образом Гефеле предлагает три довода против подлинности посланий: довод объективно-исторический А, довод субъективно-эстетический В и довод косвенный ad hominem С.

Начну обзор их с последнего. Гефеле удачно ставит его на последнее место, потому что С есть своего рода нуль, способный увеличивать (хотя и не в десятеро) впечатление от предшествующих доказательств, если стоит позади их, но он может и ослабить и даже совсем испортить это впечатление, поставленный впереди их.

Са. «Вся христианская древность ничего не знала об этих документах». Разумеется: вся христианская древность, нам известная. Но когда мы бесспорно знаем, как много документов умудрилась растерять радивость и любовь к почитанию книжному тех генераций, которые заместили на земной поверхности великих и невеликих деятелей IV в.; когда мы, даже не выходя из пределов только IV в., можем похвастаться, что для нас утрачены α) все пасхальные послания Афанасия в. в греческом подлиннике [уцелели только отрывки на греческом и несколько полных посланий на сирском]; β) все пасхальные послания преемников Афанасия в. в IV в.; γ) подробная александрийская церковная хроника времени Афанасия в. – общий источник «historia acephala», «κεφάλαια» и Созомена; δ) хроника египетского монаха Панодора; ε) хроника египетского монаха Анниана; ς) александрийский источник для «Excerpta latina barbari», если он не тождествен с γ или 8 или ε;

и из не александрийских литературных памятников ζ) Συναγωγὴ τῶν συνόδων Савина ираклийскаго; η) история Филосторгия; θ) Χριστιανιχὴ ἵστορία Филиппа сидского:

то можно без труда согласиться, что ваша компетенция в вопросе о том, что знала и чего не знала вся христианская древность, – очень скромная.

Но если бы и ничего для нас не было утрачено и однако нигде не встретилось бы указаний на эти три послания, и тогда этот argumentum а silentio весил бы очень не много. Зачем древние писатели стали бы приводить цитаты из этих посланий? Ведь все они – в полном смысле сочинения по случаю и только для данного случая, без догматического элемента в содержании.

Впрочем и теперь это молчание далеко не так полно, как это представляется по Гефеле:несомненно – и по Гефеле – подлинное послание сердикского собора «пресвитерам, диаконам и всей святой церкви Божией, в Александрии присельствующей, возлюбленным братиям» «Καὶ πρὶν μὲν» предполагает как дело само собою разумеющееся, что им будет писать послание и сам Афанасий в.¹²³ И вопрос становится уже более сложным: требуется доказать, что «Haec scribentes» не есть это подлинное послание Афанасия в.

Сb) Но эти послания, рассуждает Гефеле, – «даже ни в какой другой рукописи кромеcodex Veronensis не встречаются».

Но что же отсюда следует?! Разве не в одной только рукописи сохранялось Διδαχή τῶν δώδεκα ἀποστόλων? Разве Tertulliani ad nationes, разве Sulpicii Severi chronica издаются не по одной ркп.? Разве не так же в сущности стоит дело и с Арнобием, и с Зосимом, и с сирским переводом пасхальных посланий Афанасия в.? Разве не одна рукопись сохранила Excerpta latina barbari?

Или подозрителен только codex Veronensis lx. 58? Нисколько. И по Гефеле «historiaacephala», сохранившаяся только здесь и до 1848 г. поражавшая своим одиночеством, есть высокоценный памятник. И по Гефеле¹²⁴ послание Осия и Протогена «возлюбденнейшему брату Юлию» римскому «Meminimus et tenemus» подлинно; а оно уцелело только в cod.Veronensis. Но ничто так наглядно не показывает, что Гефеле свои критические весы держит криво, как его следующее¹²⁵ суждение о посланиях по мелитианскому расколу: «в подлинности этих трех документов не сомневается никто, а их важность признана всеми». Но разве не в одном и единственном cod. Veron, сохранились эти документы? И вдобавок о посланиях «Haec scribentes», «Etiam» и «Sancta» в самом худшем случае можно сказать только то, что другими нам известными памятниками они не подтверждаются, тогда как о «Simplici ratione», «Hanc epistolam» и «Quoniam cognovi Meletium» приходится сказать, что они существенно расходятся с известиями у Epiphan. haer. 68. 69, 3.

По всему этому за С я не могу признать никакой доказательной силы [как не признает конечно и сам Гефеле]. Это – хороший нуль («отягчающий обстоятельство»), но лишь в том случае, когда крепки предшествующие ему единицы.

Из них должна пойти за самую крепкую А. В послании «Haec scribentes» читаются следующие строки:

«Et nunc, cum Sardicam adveni sent – quemadmodum tunc daemones de sepulcris – sic Theodorus, Narcissus et Ursacius cum suis verba dicebant: Omittë quid nobis et vobis hominibus Christi? Novimus quod veri estis, et timemus convinci; veremur in personam reco gnoscere calumnias. Nihil est nobis et vobis: christiani enim estis vos, nos vero Christo repugnantes; et apud vos quidem veritas pollet, nos vero circumvenire didicimus. Putavimus abscondi nostra; non jam credebamus in judicium venirë quid ante tempus nostra convincitis, et ante diem nos convincentes vexatis?» – «Ну мыслимо ли, – спрашивает Гефеле, – чтобы евсевиане когда-нибудь сказали сами о себе: Мы – враги Христовы?» Этот вопрос бьет в черту столь осязательную, что, как аргумент, стоит или всего или ничего.

В яснейших признаках Афанасиева конфиденциального слога, Гефеле, dormitante Minervâ, усмотрел доказательство не подлинности послания!! Вот какие слова Афанасий в. в другом своем творении¹²⁶ влагает в уста тем же евсевианам: Καὶ εἴ τις παρ’ αὐτοῖς ἐπίσκοπος θέλει γενέσθαι, οὐκ ἀκούει. Δεῖ τὸν ἐπίσκοπον ἀνεπίληπτον εἶναι  [1Тим. 3, 2]. ἀλλὰ μόνον Φρονεί κατὰ Χριστοῦ, καὶ μὴ φρόντιζε περὶ τρόπων ἀρκεῖ γὰρ ἐκεῖνό σοι πρὸς σύστασιν, καὶ πρὸς βασιλέως φιλίαν. – [В 339 г. они] προσέρχονται μόνῳ Κωνσταντίῳ, καὶ λοιπὸν ἀποδύρονται, – Φεῖσαι, λέγοντες, τῆς αἱρέσεως· ὁρᾷς πάντας ἀποστάντας ἀφ’ ἡμῶν, – Ἄρζαι διώκειν, – καὶ πέμφον Φιλάγριον δεύτερον ἔπαρχον τῆς Αἰγύπτου αὐτὸς γὰρ ἐπιτηδείως δύναται διώκειν, – μάλιστα καὶ παραβάτης ὤν. – Ὡς δὲ ἀπαντήσαντες [в Сердику] ἑωράκασιν ἐκκλησιαστικὴν δίκην μονήν γενομένην χωρὶς κόμιτος καὶ στρατιωτῶν, – καὶ λοιπὸν ἀλλήλοις συνελάλουν* Ἤλθομεν ἐπ’ ἄλλοίς,καὶ ἄλλα βλέπομεν, ἀπηντησαμεν μετὰ κομήτῶν, καὶ χωρὶς κομήτων ἡ κρίσις γίνεται· κατακρινόμεθα πάντως. – Ἔχουσεν οἱ περὶ Ἀθανάσιον τά ἐν τῷ Μαρεώτῃ ὑπομνήματα, ἐξ ὧν αὐτὸς μὲν καθαρίζεται, ἡμεῖς δὲ καταισχυνόμεθα. Τί δὴ οὖν μέλλομεν; τί βραδυνομεν; πλασώμεθα προφάσεις, καὶ ἀπέλθωμεν, μὴ, μένονες, κατακριθῶμεν. Βέλτιον φεύγοντας ἐρυθριᾶν, ἢ ἐλεγχ&έντας συκοφάντας καταισχύνεαθαι. Ἐὰν φύγωμεν, – ἔχομεν βασιλέα προστάτην. – [В 352 г.] παρεκάλουν τὸν βασιλέα Κωνστάνπον, λέγοντες – Ἄpξαι πάλιν οὖν διώκειν, καὶ πρόστα τῆς αἰρέσεω; καὶ γὰρ καὶ αὕτή σὲ βασιλέα ἔχει. – Προσελθόντες τοίνυν Κωνσταντίω [в 356 г.], τοιούτοις πάλιν ἐχρήσαντο ῥἡμᾶςι· Πάντα μὲν πεποιήκαμεν, καὶ ἐξωρίσαμεν τὸν ῥωμαίων ἐπίσκοπον – πάντα τε τόπον φόβου πεπληρώκαμεν, άλλ’ εἰς οὐδὲν ἡμῖν ἐστι τὰ τηλικαῦτα σου ἔργα, οὐδὲ κατώρβωται ὁτιοῦν ἡμῖν, ἕως ᾿Όσιος περιλείπεται. – Ἄν τοίνυν οὖτος μείνῃ, – ἡ αἵρεσής ἡμῶν ἐκποδὼν γίγνεται. Ἄρξαι τοίνυν καὶ τοῦτον διώκειν, καὶ μή φείςῃ, κἄν ἀρχαῖος ᾖ.καὶ γὰρ ἡ αἵρεσις ἡμῶν οὐκ οἶδεν οὐδὲ γερόντῶν τιμᾶν πολιάν. Ταῦτα ἀκούων, οὐκ ἐμέλλησε βασιλεύς и говорит Осию: Πείσθητι, καὶ γράψον κατὰ Ἀθανασίου ὁ γὰρ κατ’ ἐκείνου γραφών πάντως τὰ ἀρείανῶν μεθ’ ἡμῶν φρονήσει. –

Читая подобные выражения, станем ли вместе с Гефеле спрашивать: Где же in aller Welt евсевиане при хиротониях говорили «Мудрствуй противу Христа, и не беспокойся о нравственности»? Когда же они пред Констанцием называли его усердные мероприятия гонением, свое и его вероисповедание – ересью, которая не уважает седины даже 100-летних старцев, самого Констанция – царем и предстателем ереси, и рекомендуя ему людей, аттестовали их как опытных гонителей и отступников от христианства, et caetera et caetera? Не очевидно ли, что как там, заставляя евсевиан говорить языком бесноватых (Матф. 8, 29; Марк. 1, 24 34), так и здесь Афанасий в. и не думает выдавать своего изложения за стенографическую запись подлинных слов своих догматических противников? Он хочет только выпукло выразить смысл их, суть их, с его точки зрения: так он смотрит и хочет смотреть на слова евсевиан, какими бы потоками елейного сладкоречия они ни истекали в действительности. И эта самая смелость контраста с исторически возможным не служит ли уже одна достаточным доказательством подлинности «Haec scribentes», – ручательством, что его пишет сам автор, которому нет надобности создавать гарантии не подложности его послания, а не фальсификатор, которому нужно подделываться, копировать, который не стал бы бравировать такими самоочевидными невозможностями, чтобы не возбуждать подозрительности своих – поздних! – читателей? В критических вопросах, подобных настоящему, положение: credo, quia absurdum est должно служить руководящею максимою. И наконец для чего, cui bono, стад бы кто-нибудь подделывать документы в роде рассматриваемых? Догматики в них нет вовсе, исторических – обще интересных – сведений – никаких: все нам полнее известно из других творений Афанасия в. Нельзя же, в самом деле, думать, что фальсификатор хотел уверить кого-нибудь в буквальной точности слов евсевиан, – уже потому нельзя, что в таком случае и в других двух документах повторил бы он подобные же речи; а там нет и следа их. Кажется, XIX веку предоставлено так понять эту тираду и избрать ее исходным пунктом критического скепсиса!¹²⁷

Александриец известен был всему древнему интеллигентному миру своим бойким, насмешливым языком¹²⁸, и за свои остроты иногда расплачивался даже своею кровью. Александрийский простолюдин, ἰδιώτης, и тот способен был удивительно метко схватить самую суть фальшивого положения и выразить свое наблюдение очень едко¹²⁹. В жилах великого Афанасия текла та же кипучая александрийская кровь, и что удивительного, если опт, александриец и по воспитанию, со своими, беззаветно преданными ему александрийцами говорил иногда по-александрийски?

Другие выражения послания также носят характерную печать Афанасиева языка.

Christiani estis vos, nos vero Christo repugnantes.] Χριστιανούς μὲν ὄντας ἡμᾶς μὴ ἀνάγκαζε χριστομάχους γενέσθαι. – Ἡ χριστομλαχος αἵρεσις – один из наиболее постоянных эпитетов «ариоманитов» у Афанасия в.¹³⁰

qui apud multos putantur esse terribiles] φοβερούς ἑαυτούς ἔδείκνυον οἷς ἐβουλοντο¹³¹

non solum eos alienos judicavit ab ecclesia, sed nec dignos vocari Christianos aestimavit.]Γρηγόριον γὰρ – οὕτως ἀπεκήρυξαν, ὡς – μηδὲ ὀφείλοντα χριστιανὸν ὀνομάζεσθαι¹³².

Quis enim non lacrymatus est dum vestrae litterae legerentur? quis non ingemuit aspiciens quos exsiliaverunt isti? quis non existimavit vestras suas esse tribulationes?] καὶ τα ἐκείνων παθήματα ἴδια ἠγούμενα¹³³. Τίς οὗν ταῦτα βλέπων ἤ ἀκούων, τίς ὁρῶν τὴν ἀλαζονείαν τῶν ἀσεβῶν – οὐ στενάξειεν; τίς, τούτων γιγνομένων καὶ τῆς ἀσεβείας τοσαύτην ἀναισχυντίαν λαβοόσης, ἔτι τολμᾷ λέγειν Κοστύλλιον χριστιανὸν, καὶ οὐ μᾶλλον ἀντίχριστου τὴν εἰκόνα; Ряд вопросов с одним начальным τίς; или πόσος; или πῶς; – излюбленный оборот речи у Афанасия в., так что он употребляет его – не смотря на несколько риторическую окраску этого приема – даже в письмах¹³⁴.

Если несостоятельно доказательство объективно-историческое [А], то на чисто субъективном В построить можно очень немного. Эстетическая оценка – дело вкуса. К сожалению, раз ей придано значение доказательства, правила De gustibus non disputandum уже нельзя применить к ней полностью. «Повторении» и в этом послании и в других есть; речь о «невыносимом, постоянном повторении одних и тех же слов» – риторическая – более нервозная, чем красноречивая – гипербола, совсем не отвечающая действительности. Строки в роде следующих: «они видели [в отцах сердикских] мужей верных, дорожащих правдою, или лучше видели в них Самого нашего Господа... Имея пред глазами свидетелей, они уподобились Каину, как и он, бежали, потому что тяжко согрешили; но уподобившись Каину в бегстве, они прияли и осуждение. Понял святый собор дела их, услышал кровь нашу вопиющую, услышал вопли ими обиженных» действительно ли «безжизненны и вялы», пусть судит читатель.

Привожу затем сполна парэнетическую часть послания. «Итак, возлюбленнейшие братия, не ослабевайте. Как рабы Божии, исповедующие веру Христову, доблестно о Господе выдержите это испытание. Не падайте духом в скорби, не унывайте в напастях, которые воздвигают на вас еретики. Ведь целый мир сострадает вам и – что еще важнее – в уме имеет всех вас ¹³⁵ . Думаю, что и обманутые ими, видя постигшее их на соборе осуждение, отвернутся от них и ужаснутся их нечестия. Но если и после всего этого все еще высока рука их, вы не ужасайтесь, и не бойтесь, если они свирепствуют. Но молитесь, и воздевайте руки к Богу, и уповайте, что не укоснит Господь, но сотворит вам все по вашему желанию. Длинное письмо хотел-было я писать вам и подробно известить вам о всем; но так как пресвитеры и диаконы могут обо всем рассказать вам как очевидцы, то я не стану писать много. Об одном только считаю нужным напомнить вам: имейте пред очами страх Господень и поставляйте его выше всего и во всем, мудрые и разумные, поступайте единодушно. Молитесь о нас, принимая близко к сердцу нужды вдов ¹³⁶ , в особенности теперь, когда у них содержание отняли враги истины; но ваша любовь да победит злобу еретиков; ибо веруем, что по молитвам вашим Господь даст мне скоро с вами увидеться».

Пусть читатель сам судит: действительно ли все это только «trivial und geistlos»? так ла заурядно это указание гонимым, в виде нравственной поддержки, на сочувствие им всей вселенной: ужели не высоко, а только тривиально это сочетание во едино просьбы: «молитесь за нас» с воззванием к благотворительности, подчеркнутым опять таки уверенностью в скором свидании? «Geistlos», или же, напротив, александрийски тонко выражена здесь просьба любимого «папы»: сделайте это для меня? Не виден-ли здесь пастырь, который отлично знает характер своего стада, увлекающегося и подвижного, но и чуткого ко всему человечно прекрасному, но и отзывчивого на всякие благородные стимулы, начиная от этой отеческой похвалы: «мудрые и разумные», вплетенной в наставление: «действуйте единодушно» и кончая стилистическим Эффектом контраста между поднятою рукою гонителя и воздетыми к Богу руками молящихся, начиная с возбуждения только человечного: «весь мир вам сочувствует» и кончая чисто христианским отрадным упованием, что может быть и за них в священные минуты возносится молитва от конца до конца земли?

Но если на александрийцев Афанасий в. умел действовать александрийски, то и с мареотцами он говорил помареотски. Послание к александрийцам занимает 143 строки, послание в Мареот – только 35. Но и это послание и послание «Etiam ex his» важны не тем, какони написаны (в смысле литературном), а тем, что они написаны; вся прелесть их, весь аромат их – в деликатной внимательности великого Афанасия к своим сельским пресвитерам и диаконам, в его заботливости о том, чтобы порадовать и свою деревенскую паству, в его достоподражаемом уменье – с простецами держать себя просто, пойти в их неширокий умственный кругозор, доставить им то удовольствие, которое понятно им.

Мареот – это была χώρα (волость, уезд) к югу от Александрии за озером Мариею (ныне «биркату-л-Марьют»)¹³⁷, граничившая с ливийскою пустынею и окраиною нитрийской долины. Городов в Мареоте не было, но сел (κώμαι) было очень много, и свыше десяти из них были очень значительны. До сорока руин их уцелело и доныне – немое свидетельство, что в древности эта местность населена очень густо. О материальном благосостоянии населения красноречиво говорили тогда многочисленные и обширные христианские церкви, а теперь – очень часто встречающееся в географических названиях слово «карм» («виноградник») и другие вещественные остатки виноделия указывают на главный источник этого довольства. В гражданском отношении Мареот считался самостоятельным номом, чеканилась даже монета с надписью ΜΑΡΕΩΤΩΝ. Не так в церковном отношении: в этой χώρα было до двадцати приходов, или по крайней мере до 20 пресвитеров и 20 диаконов, но никогда не было ни епископа ни хорепископа: Мареот прямо зависел от епископа александрийского.¹³⁸ Правда, и до самой отдаленной мареотской деревеньки было вероятно менее 100 километров от Александрии; но по тогдашним представлениям это расстояние считалось значительным, и враги церковного единства пытались раздуть в мареотцах искру сепаратизма, но без всякого успеха. Мелитию не удалось здесь совратить в свой раскол никого.. А когда в одной ничтожнейшей мареотской деревеньке завязалось дело пресловутого Исхиры, то ариане принимали всевозможные меры – соблазна я насилия, – чтобы вооружить Мареот против Афанасия в.: в деревне Исхиры построена была церковь, его самого поставили во епископа, и под энцикликою псевдо-сердикского (филиппопольского) собора в числе других подписался и «Исхирион, епископ мареотский». Но все эти вылазки ариан разбились о стойкую преданность деревенской паствы своему пастырю. Пресловутая шестичленная следственная комиссия 335 г. сделала все для того, чтобы свой приговор против Афанасия обставить хоть сколько-нибудь прилично свидетельскими показаниями, собранными на месте предполагаемого преступления пресвитера Макария. Но мареотские пресвитеры и диаконы так энергично опротестовали действия тирских делегатов, но мареотские миряне так упорно показывали только правду против Исхиры, что комиссии пришлось вербовать свидетелей такого разбора, что самые протоколы следствия превратились – увы! – в полновесный обвинительный акт против самих делегатов, так что евсевианам пришлось прятать эти документы от взоров всех менее посвященных в тайны их интриг и принимать меры, как бы уничтожить и подлинные черновые записи. И когда копия этих υπομνήματα все-таки попала в руки Афанасию, то ариане пришли в бешенство¹³⁹: с таким документом в рунах епископ александрийский без труда мог оправдаться на всяком суде, сколько-нибудь беспристрастном, и посрамление ариан становилось неизбежно. Много пришлось вынести мареотцам от ариан во дни Григория александрийского; особенно много страданий выпало на долю первенствующего пресвитера мареотского Ингения. Но в конце концов на соборе сердикском дело Афанасия завершилось его блестящим оправданием, и таким исходом он был существенно¹⁴⁰ обязан был неподкупной и непреклонной правдивости мареотцев. И в благодарность за то он порадовал эту преданную ему паству, прислав и ей послания «Etiam exbis» и «Sancta synodus»

«Святой собор похвалил ваше о Христе благочестие», так начиналось послание Афанасия. «Ваши письма», – говорил он далее, – когда прочитали их на соборе, тронули всех до слез... все полюбили вас и отсутствующих и на ваши страдания посмотрели как на свои собственные. А доказательством любви их служит данное на ваше имя послание. Хотя было бы достаточно сопричислить вас ко святой александрийской церкви, однако святой собор пишет вам особое послание».

Разумеется само собою, что сердикский собор обратился к мареотским церквам с особым посланием по желанию Афанасия в., который со своей стороны с первых же слов, без всяких предисловий, подчеркивает смысл этого факта. И все послание отмечено другим колоритом, чем Haec scribentes. Ни каких литературных украшений, все высказывается сжато и наставительно-просто. Чувствуется, что это послание будут читать в сельских церквах, где тесно станет простой пахарь подле кирпичника, пастух верблюдов¹⁴¹ подле виноградаря; и, может быть, сряду же – точка за точкою – и станут пересказывать его по-коптски, для большей ясности. При таких условиях простота изложения – повелительная необходимость.

Собор сердикский лишил епископского сана и отлучил от церкви восемь главных вождей евсевиан. Имена их в послании к александрийцам перечислены даже дважды. Образованному, многосведущему александрийцу понятна важность и кафедр, занимаемых низложенными, и их личного влияния. Интерес мареотских поселян не шел так далеко: что им было за дело до Нарвиссов и Стефанов, до Акакиев и Минофантов? Но фракийца Феодора, но Урсакия и Валента из далекого Иллирика, хорошо помнили по их деяниям в Александрии и Мареоте, когда они, восемь лет тому назад, прибыли из Тира разбирать кляузы Исхиры; это и для Мареота были живые лица. И только об этих трех низложенных и упоминает Афанасий.

Кто знает, как пишет письма простой русский крестьянин XIX в., как они бывают «с верху до низу набиты поклонами», и с каким интересом однако выслушивают некнижные адресаты эти стереотипно устойчивые приветствия: тот, читая «Etiam ex his» и «Sancta synodus», почувствует, что, несмотря на разность в 3000 километров в пространстве и в полторы тысячи лет во времени, духовная атмосфера там и здесь одна и та же. Собор сердикский созван был как вселенский, таким он и казался в 343 г. Но послание «Etiam ex bis » было подписано только 27 епископами; правда, первым подписался «Осий епископ», давно знакомый египтянам по своей миссии в Александрию в 343–324 г., вторым – их епископ Афанасий, и ряд подписей замыкало имя «Винкентия епископа», в котором нетрудно было узнать бывшего пресвитера римского Винкентия, присутствовавшего на Никейском соборе. Живые, дорогие лица! Но цифра 27 была довольно скромная и как то не мирилась с грандиозным представлением о великом соборе более, чем из 35 епархий¹⁴²... Предвидя это, епископ Винкентий заявляет в своей подписи: «по поручению от братий моих и соепископов написал я это и подписался за прочих». И сам Афанасий, чтобы рассеять это облачко, в предпоследнем слове своего послания замечает: «хотя – как вы видите – и не все подписали послание собора к вам, но оно писано от всех и подписавшие его подписались за всех». Оговорка, которой и следа нет в послании Haec scribentes! Александрийцы были достаточно сведущи, чтобы не смущаться количеством подписей.

Но Афанасий в., чтобы радость его простодушных κωμῆται была полною, сделал еще более: вслед за его подписью: «приветствуйте друг друга святым целованием; приветствуют вас все братия» читаются слова: «Протоген епископ, о Господе желаю вам здравствовать, возлюбленнейшие и вожделенные», и затем – длинный ряд таких же подписей. На 20-м месте напитано: «Архидам и Филоксен пресвитеры и Лев диакон из Рима желаем вам здравствовать», и с этого места Форма подписей меняется: идут уже не одни имена епископов, но точно обозначены и кафедральные города, и конечно о существовании многих и многих из них теперь в первый раз слышали в Мареоте! Подпись – 60-я! – епископа кидонийского в Крите заканчивала это послание.

Легко себе представить то могучее, потрясающее впечатление, какое на простую мареотскую чадь, собравшуюся послушать, что пишет – и им! – из-за моря их «возлюбленный папа»¹⁴³, – произвели и это – неожиданное, беспримерное – послание к ним от всего вселенского собора и послание великого Афанасия, имевшее всю торжественность послания тоже соборного. Это был великий день, вероятно никогда более не повторившийся в истории церквей мареотских. Подписи отцов сердикских под посланием Haec scribentes или не сохранились или, может быть, их там и не было вовсе. Не в первый и не в последний раз соборы писали к александрийской церкви. Но для Мареота эти два послания были историческою святынею, их переписывали от слова и до слова, и потому эти списки имен сохранились для истории.

Марфотцев «было бы достаточно сопричислить ко святой александрийской церкви», но, более других пострадавшие, они удостоились сугубой чести. Но кроме Александрии и Мареота к епископии александрийской принадлежала еще Паремвола, лежавшая всего лишь в 5 километрах к северо-востоку от Александрии. Афанасий, оказав такое отличие Марфоту, не забыл порадовать и Паремволу, деликатно упомянув о ней explicite в адресе послания «Haec scribentes» и таким образом гласно «сопричислив» ее «ко святой кафолической александрийской церкви». Следовательно, и в этой невидной, пропущенной Гефеле без всякого внимания приставке «et Pareambulam»¹⁴⁴ сказывается тонкий местно-исторический колорит: это словечко и само предполагает существование особого послания к церквам мареотским и – в свою очередь – само предполагаетсяпосланием «Sancta synodus». Это «et Pareambulam» представляется мне штрихом слишком тонким для рук даже искусного Фальсификатора, своего рода водяным знаком, удостоверяющим подлинность этой серии веронских документов. Афанасиевски-характеристичного в них так много, и – наоборот – ни одной строки, возбуждающей сомнение относительно их подлинности. Скептицизм Гефеле – какое-то Фатальное, непостижимое недоразумение, тем более досадное, что оно – и резко! – заявлено на страницах того заслуженно ценимого ученого труда, к которому в вопросах второстепенных и неотравленных ватиканской тенденцией церковные историки обращаются за справками приблизительно с тем же доверием, с каким математик берет в руки логарифмические таблицы.

Главные возражения Лангена против подлинности послания Quod semper credidimus сводятся к следующему:

а) Афанасий в. в своей «апологии» приводит сполна три послания сердикского собора, и два из них в сущности буквально тождественны между собою, и не упоминает ни одним словом о каком-нибудь послании собора к Юлию.

б) Так как к Юлию писали из Сердики Осий и Протоген¹⁴⁵, и их послание несомненно не тождественно с Quod credidimus, то это последнее – если признать его подлинным – было вторым посланием к Юлию из Сердики.

в) По своему замыслу оно представляет плохое подражание посланию арелатского собора 314 г. «Communi copula caritatis» к еп. римскому Сильвестру: как этого последнего арелатские отцы просили сообщить постановления собора епископам в пределах своих majoresdioeceses, своего метрополитанского округа, так и в послании Quod semper о том же просят Юлия: «ut per tua scripta qui in Sicilia in Sardinia in Italia sunt fratres nostri quae acta sunt et quae definita cognoscant». Но Фальсификатор забыл, что эта просьба со стороны сердикского собора совсем излишняя, так как своею энцикликою «Multa quidem et frequenter» «Πολλὰ μὲν καὶ πολλάκις» уже от своего собственного имени известил лею кафолическую церковь о своих деяниях и решениях.

Нетрудно понять, что эти возражения довольно легковесны. α) Афанасий в. пишет не историю сердикского собора, тем более не исходящий регистр его, а свою «апологию»; естественно он приводит не все документы – не приводит напр. послания «Etiam ex hia», – а только те, которые наилучше отвечают его дели. β) Тот факт, что он приводит сполна как послание «Καὶ πρὶν μέν» к «пресвитерам и диаконам и всей святой Божией церкви, в Александрии присельствующей», так и послание к «епископам и сослужителям в Египте и Ливии», в сущности составляющее дублет первого, показывает, что он заботится никак не о разнообразии¹⁴⁶ содержания, а только о целесообразном подборе памятников. План «апологии» совершенно ясен. Меня, – доказывает ее великий автор, – оправдали а) судьи отлично знакомые с фактическою стороною дела – 80 отцов александрийского собора, б) судьи свободные от подозрения в пристрастии, лично нисколько не прикосновенные к моему делу – 50 италийских отцов римского собора под председательством Юлия, и наконец в) великий собор в Сердике, который и засвидетельствовал о моей невинности аа) пред моею александрийскою паствою, бб) пред всем епископатом египетским и вв) пред всею вселенскою церковью. – Послание Quod semper не прибавляло ничего к силе этой аргументации (Юлий, бывший председатель римского собора, в лице своих послов-пресвитеров подписался и на сердикском соборе, и его согласие с судом собора мыслится как данное), а скорее ослабляло ее (Quod semper вносило бы ненужную остановку в ораторский эффект расширяющегося концентрически круга: Александрия – Египет – вселенная) и не равнялось по своему историческому значению с посланием Юлия к александрийской церкви Συγχαίρω κἀγώ, в котором он и в 346 г. выразил свое неизменное убеждение в правоте Афанасия γ) Предположение, что подле энциклики «Multa quidem» послание «Quod semper» было уже не необходимо, следовательно излишне, следовательно неподлинно, – отзывается логикою голодного стола и к церковным отношениям IV в. не применимо. По этой логике и оба послания «Καὶ πριν», не говоря уже об «Etiam eх his», были тоже излишни; конечно можно бы ограничиться одним общим для всех посланием, и не делать исключений ни для Александрии, ни для Египта; однако же эти исключения несомненно были допущены. Точно так же естественно исключение и в отношении к римскому епископу; даже странно предполагать, что сердикский собор, «почтив апостола Петра» в нескольких своих канонах счел нужным прибегнуть затем к прямолинейному паритету и не уделил Юлию и нескольких строк. А послание «Meminimus» ни в каком случае не конкурент посланию «Quod semper»: то было совершенно частное, конфиденциальное письмо Осия и Протогена и в самый codexVeronensis может быть попало из секретного церковного архива (римского или даже александрийского). – И вероятно даже, что подобных «исключений» допущено было так много (в виде специальных посланий к церквам, епископы которых были оправданы собором), что они совсем походили на «общее правило». δ) Эта логика подрывает саму себя и широтою своего захвата. Строго говоря, и все послания епископов к епископам были в древности не необходимы, а потому и излишни: тогда сношения производились чрез лично известных, доверенных подателей, особенно сношения по делам прямо церковным. Посылаемый из Александрии в Рим пресвитер или диакон должен бы был принести только «систатику», или «epistola formata», удостоверяющую его личность, затем на словах передать возложенное на него поручение, выслушать от епископа римского устный ответ и устно же сообщить его своему «папе». Однако несомненно писали много и посланий и ответов на них; эти последние имели смысл аналогичный с обратным получением кредитив отзываемыми посланниками при нынешних дворах. А с этой стороны и послание Quod semper имеет полный смысл.

в) Но и самое исходное предположение, что «Quoniam semper» не необходимо, что аналогию в положениях соборов сердикского и арелатского собора усмотрел только тупоумный Фальсификатор, – в действительности ошибочно. Аналогия между 314 и 343 г. – полнейшая. Ведь недостаточно написать энциклику, а нужно и разослать ее всем епископам. Услугами почты в 343 г. воспользоваться для этого было невозможно; нужно было рассылать энциклику чрез диаконов или нотариев. Не очевидно ли, что сердикский собор для этого нуждался в посредстве епископа римского? Нельзя же в самом деле думать, что эти обязанности возложены были на сердикский или другой какой (напр. кордубский или афинский) клир. Ведь от Сердики только до Рима было около 1250 римских миль¹⁴⁷ [до 1850 километров], а там предстояло еще и без того утомленному подателю целое странствие на юг Италии, в Сицилию и Сардинию. Самое естественное средство опубликования энциклики и указано в Quod semper: соборные деяния [в том числе и энциклику) препровождают к Юлию римскому и просят его привести их в известность в пределах своего метрополитанского округа¹⁴⁸. Выражение «per tua scripta» вовсе не исключает рассылки соборной энциклики: предполагались само собою, что он вместе с нею разошлет и свое послание. Так поступает и Афанасий в.: его На scribentes сопровождает соборное Καὶ πρίν μέν, и Мареот Etiam ex his получает вместе с посланием Sancta synodusсвоего папы. Практика гражданской администрации подсказывала эту систему и церкви: sacraимператоров рассылалась («praefulgebat», как выражались тогда) в сопровождении edictum praefectorum praetorio в подлежащие инстанции, и каждый низший администратор прилагал свое комментирующее распоряжение к ордеру, полученному им от высшей инстанции¹⁴⁹.

Наконец η) нельзя не заметить, что скепсис Лангена на этом последнем пункте представляет своеобразное ὕστερον – πρότερον, превышение научной компетенции. Допустим, что он и Фридрих правы, что Quoniam semper есть подлог VII в.; но и в таком случае фальсификатор будет компетентнее нас в решении такого археологического вопроса, как настоящий: бытовые условия VII в. меньше, чем нынешние, разнились от IV в., и с практикою рассылки энциклик фальсификатор мог быть знаком наилучшимобразом; следовательно его «per scripta tua» археология должна принять к сведению в качестве источника, и начинать на этом пункте критику еще слишком рано.

Возражения Фридриха против подлинности Quod semper состоят в следующем:

а) Некоторыми особенностями слога это послание напоминает одну [Mombritiana] редакцию Vita Silvestri, которая принадлежит к категории Symmachiana, т. е. подлогов ad majorem papae gloriam, вызванных борьбой Симмаха, епископа римского, с антипапою Лаврентием [502 г.].

б) В Quod semper в качестве римского легата упоминается и диакон Лев; между тем исторически достоверно засвидетельствованы только пресвитеры Архидам и Филоксея. ВSymmachianä Acta Sixti и Causa Polychronii¹⁵⁰ тоже вместе с пресвитером Архидамом фигурирует и диакон Лев.

Но а) указанное Фридрихом сходство в слоге далеко не поразительно; но если и признать этот пункт вполне доказанным, то из него следует – с моей точки зрения – только то, что редактор Vita Silvestri знал послание Quod semper и подделывался под его слог.

б) А второе доказательство поразительно слабо.

а) В Quod semper читаем [слова особенно важные мною отмеченыкапителью]: quae gesta sunt, – et chartae continent, et vivae voces carissimorum fratrum et compresbyterorum nostrorum Archidami et Philoxeni et carissimi filii nostri Leonis diaconi verissime et fideliter exponere poterunt.

В Causa Polychronii стоит следующее:

Sedentibus itaque octoginta et uno episcopo, et quadraginta octo presbyteris et sex diaconis ordinavit universa synodus [римский при Сиксте III, мифический] et elegit de suo ordine tres episcopos Castum, Felicem et Habandnm et daos diacones cives¹⁵¹ romanos Lollianum et Leonem et tres presbyteros urbis Hornae Aichidamum, Petrum et Demetrium, et misin in Jerusalem.

И ниже послы названы в том же самом порядке; а затем встречаются выражения: а Casto episcopo, qui directus a sixto episcopo et coepiscopo suo vel a synodo ------- Episcopi vero septuaginta sex [иерусалимского собора] et duo diacones cardinales romani et tres presbyteri et tres episcopi, qui directi.

Из приведенных мест видно прежде всего, что аа) в Causa Polychronii пресвитер Филоксен вовсе не упоминается; зато встречается там 6 других имен, которых нет в Quod semper. Итак, количественно разности больше» чем сходства.

bb) Еще важнее качественное различие самой атмосферы, которая веет в том и другом памятнике. В Quod semper – строго-историческая церковная точка зрения: только пресвитеры – братия и сопресвитеры епископов, диакон же – только сын их. Епископ римский своих полномочных представителей избирает из своего клира, из пресвитеров, не из епископов десяти подведомых ему провинций. В Causa Polychronii автор уже находится в недоумении, как – ad majorem romani pontificis gloriam – ему смотреть на легатов-епископов: признать ли в них делегатов собора [с точки зрения древней церкви этот взгляд – единственно допустимый] или же легатов самого Сикста епископа и соепископа? Отношения между диаконами и пресвитерами в делегации искажены на новый лад: диаконы-граждане римские-кардиналы последовательно ставятся выше пресвитеров. β) Заверяя читателей, что исторически достоверно засвидетельствованы только легаты-пресвитеры, Фридрих прямо ссылается на Hefele, I, 543. А Геффле отсылает читателя к Athan. apol. с. ar. п. 50: Ἰούλιος Ῥώμης δι’ Ἀρχιδάμου καὶ Φιλόξενου πρεσβυτέρων, и только. Но сс) в послании Афанасия в. в Мареот «Sancta synodus» читается и имя диакона Льва. Этим достоверно засвидетельствовано и его присутствие в Сердике на соборе. Что «Sancta synodus» с Symmachiana не имеет ни малейшей точки соприкосновения, это ясно как день: подумайте только: легаты самого римского папы, «cives romani», кардиналы, и – подписываются на 20-м месте! dd) Что молчание Афанасия в. ничего не отрицает, доказать также не особенно трудно. Афанасий в. говорит в тоне строго церковном и сообразно с древне-церковною практикою: он указывает полномочного предстоятеля церкви римской – епископа Юлия¹⁵² и полномочных его заместителей, какими были только его «братия и сопресвитеры» Архидам и Филоксен¹⁵³, не его «сын» диакон Лев. На элиберском соборе [15 мая 306 г.] присутствовали епископы, пресвитеры, диаконы и миряне, но участие их было далеко неодинаково: Quum consedissentsancti et religiosi episcopi in ecclesia Eliberitana – residentibus etiam viginti et sex presbyteris,adstantibus diaconibus et omni plebe. И результат этой разности: имена 19 епископов сохранились во всех 9 [resp. 11?] рукописях, имена 26 пресвитеров – только 2 ркпп., имена [и даже только число] диаконов – ни в одной¹⁵⁴. Весьма естественно, если под актами соборных «заседаний» не подписывались те, кто не имели права «сидеть» на соборе Диаконы состояли в свите епископов или из заместителей-пресвитеров и были исполнителями приказаний собора, не членами его¹⁵⁵. И сам Афанасий в. в сане диакона сопровождал своего «папу» Александра на никейский собор и присутствовал на его заседаниях¹⁵⁶; однако в сохранившихся списках отцов никейских мы напрасно стали бы искать имени диакона александрийского Афанасия эти списки, составленные на основании подписей под соборными определениями, дают только nomina episcoporum. И пропуск имени Льва диакона совершенно понятен в данном месте. Иное дело послания Sancta synodus и Quoniam semper: это были частные [maximum – только официозные] письма, ее) А что Фридрих не прав, когда на основании имени диакона Льва зачисляет Quod semper в серию Symmachiana, это показывает и список «имен епископов, которые присутствовали на сердикском соборе и подписались под его приговором (in judicio)», приложенный к посланию Quod semper. В этом списке перечислены только 59 епископов; все же пресвитеры и диаконы, не исключая и Архидама и Филоксена, опущены вовсе. Конечно автор Symmachiana не потерпел бы такого обращения с папскими легатами и римскими кардиналами и дополнил бы этот древний каталог именами Архидама, Филоксена и Льва и таким образом удостоверил бы существование этого последнего, в создании которого он – по Фридриху – так заинтересован.

ff) Можно сказать даже более: на основании того факта, что диакон Лев упоминается и вActa Sixti – Causa Polychronii, следовало бы сделать то заключение, что Quod semper с этимиSymmachiana не имеет генетически ничего общего, и это по двум основаниям, αα) Невозможно предположить, что автор Quod semper был так безнадежно бездарен, что не понял, что диакон Лев, по Symmachiana видный церковный деятель при Сиксте III (432 – 440 г.), не мог быть диаконом и сто лет тому назад при Юлии I (337 – 352 г.). Следовательно литературное тождество этих двух диаконов немыслимо, ββ) Но нельзя допустить даже и рабского подражания. В названных Symmachiana диакон Лев играет необычайно важную роль: во всех затруднительных случаях ему принадлежит руководящее слово. Но ведь совершенно очевидно, что в этом случае фальсификатор хочет писать портрет несомненно исторического лица: этот Лев – не кто иной, как преемник Сикста III по кафедре, Лев великий, действительно бывший при Сиксте диаконом. Не ясно ли, что, работая по тому же рецепту, секрет которого разгадать вовсе не хитро, автор Quod semper назвал бы римского диакона не Львом, а Либерием?

Единственное место Quop semder, неприемлемое с другой точки зрения кроме папистической, следующее:

Hoc enim optimum et valde congruentissimum videbitur, si ad cadut, id est ad Petri apostoli sedem, de singulis quibusque provinciis Domini referant sacerdotes.

Но это id est стилистически столь убого, что прямо показывает, что это место подвергалось интерполяциям и позолоте во славу кафедре Петровой. В конце послания это предательское id est повторяется дважды: litteras communicatorias, id est epistolia, a 13 строк ниже: epistolia, id est litteras communicatorias. Очевидны две вещи: а) Юлий епископ римский и без комментарий понимал, о чем идет речь; б) а если – сверх всякого чаяния – litteraecommnnicatoriae были ему так непонятны, что нужно было пояснить их чрез epistolia, то нельзя было затем этого понятного слова пояснять Юлию непонятным litterae communicatoriae. Ясно, что эти id est принадлежат недалекому писцу, который под ряд копирует все, что видит и в тексте и на поле, да способен и от себя привнести кое-что для извращения смысла текста.

По контексту легко понять, о чем была речь в этом месте до его искажения. Юлий на соборе не присутствовал, и отцы сердикские готовы были бы изложить в подробности, что происходило на соборе. Но так как Юлий может обо всем этом узнать из соборных деяний и от своих легатов, то отцы считают совершенно излишним писать об этом в своем настоящем послании.

Интерполированным это место ученые считали давным-давно. Такого же мнения о Quod semper был в 1879 г.¹⁵⁷ и сам Фридрих. Думаю, что его δεύτερέ μελέται по этому вопросу в 1889 г. вышли не ἀμείνονες.

Штемпель с надписью: Unächt конечно радикальное средство против неисторических построений. Но не слишком ли часто к нему прибегают без наличной необходимости? И иперкритические постройки на соломенном фундаменте тоже не засоряют ли исторической перспективы?

По общему призванию, плодов догматической деятельности сирмийского собора 351 г. были 27 анафематизмов, которыо приложены к IV антиохийской формуле¹⁵⁸ и сообщают ей характер сирмийской первой формулы. Не все из этих анафематизмов одинаково самостоятельны, но до 20 из них составляют 

в) В ряду анафематизмов некоторые кажутся совсем излиш- оригинальное произведение собора. Всматриваясь в их последовательность и сличая их с теми данными, которые св. Епифаний выписал из актов диспута, нельзя не заметить следующих – можно сказать – странностей, которые нуждаются в объяснении.

а) Диспут дает очень мало нового относительно доктрины Фотина. Места св. писания, на которые ссылались на диспуте, Быт. 1, 26; 18, 25; 19, 24; Пс. 109, 1; Иоан. 1, 3, 14; resp. Иоан. 1, 1; 1Кор. 25, 47; Дан. 7, 13, – за исключением последнего, или приводятся, или же предусматриваются и в анафематизмах, а другие заменяются равнозначащими.

б) В ходе анафематизмов замечается странная непоследовательность. Анафематизм 3-й ставит вопрос о сотворении мира Богом Сыном, анафематизм 13-й говорит о соучастии Сына в творении человека, анафематизмы 14–17 объясняют ветхозаветные богоявления, а в промежутке, в анафематизмах 9–12, говорится о вочеловечении и распятии Сына Божия. И после всего этого, в анафематизмах 18–22, излагается учение о Св. Духе, а в остальных (23–27) идет речь опять только о Сыне Божием. Это нарушение элементарных правил систематизации догматов тем более неожиданно, что в ἔκθεσίς μακρόστιχος предметная последовательность хорошо выдержана ними. Странно подозревать кого-нибудь из богословски образованных христиан в том, что он св. Троицу признает за трех Богов. И когда филиппопольский собор 343 г. предавал такое заблуждение анафеме, он хотел очистить себя от подозрения в арианстве, потому что требожие получали как вывод из арианской системы ее проницательные противники. И если диалектики евсевианского лагеря и пытались этот абсурд навязать православному ὁμοούσιον,то все же заметно, что этот филипппопольский анафематизм (как честно признает это¹⁵⁹ и антиохийский собор 344 г.) имеет не столько наступательное, сколько оборонительное значение. Сирмийская 1-я формула не только повторяет текстуально этот филиппопольский анафематизм на требожие, но и трижды¹⁶⁰ анафематствует еще двубожие, исторически не существовавшее никогда.

Все эти особенности можно объяснить без труда, если «диспут» предшествовал «собору».

а) Сирмийские отцы имели уже пред глазами текст этого диспута и, понятно, могли исчерпать его почти сполна, осудив все, что в доктрине Фотина заслуживало осуждения.

б) Свои анафематизмы собор направлял против положений Фотина в той последовательности, в какой они встречались в тексте диспута. И так как Фотин был искусный диалектик и защищался наилучшими для его интересов способами, то, понятно, чисто дедуктивное изложение полемически направленной против него доктрины оказалось невозможным: в пользу своего учения о предвечном бытии Слова Фотин брал аргументы из христологии, и в непрерывную цеп прения об отношении Отца к Сыну вставлял в виде аргумента вопрос об отношении Отца к Св. Дуду.

в) Диалогическим характером документа, о котором рассуждает собор, объясняется очень просто я избыток анафематизмов оборонительных: Фотин, конечно, старался привести воззрения Василия анкирского ad absurdum и навязывал ему взгляды, от которых он был так же далек, как и сам Фотин.

Что такое представление о взаимном отношении диспута и анафематизмов правильно, в доказательство этого я предлагаю опыт реконструкции этого прения на основании последовательности 2–23 анафематизмов в связи с теми немногими фактическими данными о диспуте, какие сохранились у св. Епифания. Едва ли даже нужно прибавлять, что я не стою за каждое слово в этом опыте и не думаю утверждать, что именно так, а не иначе высказывали свои мнения противники¹⁶¹. Центр доказательной тяжести этого опыта я полагаю в том, чтомне – по-видимому – удается объяснить переход от анафематизма к 18–22.

Для того, чтобы понять некоторые особенности диспута, может быть, следующие предварительные замечания будут не излишни.

1) Фотин был ученик того упрямого, своеобразного «старика» Маркелла, которому арианское учение было ненавистно до глубины души, который боролся против этой ереси, но – по-своему, защищал никейский символ, воздерживаясь от употребления слова ὁμοούσιον, и выставил свою догматическую систему настолько туманную, что далеко не все в ней понимали и его друзья и еще менее его противники, которые с ужасом усматривали в доктрине Маркелла поворот от никейского символа прямо к савеллианству. Фотин многое в доктрине Маркелла изменил, но не так много, как обыкновенно полагают, и едва ли когда отрепался от нее в целом.

2) Василий анкирский не был арианин. Это был один из тех православных того времени, которым в никейском символе предложено было больше света и разумения, чем сколько они могли восприять. Человек, прошедший старую школу богословского образования, в основе которого лежали труды Оригена и его последователей, Василий вместе с достоинствами этой догматической системы (а в ряду их первым нужно поставить то, что она была стихийно православна, от арианства разнилась в самом своем корне, в своей заветной тенденции) усвоил и ее недостатки: ее упорный субординатизм, часто ошибочный по тону, но высокий по цели (поскольку он хотел быть логическою равнодействующею, синтезом обеих основных истин христианства: веры во единого личного Бога и веры во Христа, истинного Бога), и ее невыдержанную терминологию.

3) Нам, с самого детства усвояющим «богословие» по книжкам, в основе которых лежит светлая, терминологически отчетливая догматическая система Василия великого, не легко и представить, как трудно было объясняться с противниками даже и ученейшим древним богословам, для которых ὑπόστασις не разнилось сколько-нибудь заметно от  οὐσία и то и другое разрешалось уже в совсем неопределенное πρᾶγμα («реальность»)¹⁶², в котором – правда – доминировали признаки термина ὑπόστασις. В этом отношении между Василием анкирским и Фотином не было разногласия. А потому ни тот ни другой не был в состоянии понять правильно смысл »ὁμοούσιον«. При таком единстве почвы, на которой стояли оба противника, соглашение между ними было невозможно: она должна была остаться за тем или другим безраздельно.

4) И тот и другой из диспутантов обладал только половиною истины. Василий был безусловно прав, когда требовал от своего противника признания, что Сын Божий от вечности есть Λόγος ὑφεστὼς, совершенная ипостась. Но прав был и Фотин, когда настаивал, что Отец есть едино существо со Своим вечным Словом. Но и тот и другой из споривших был не в силах выразить своего воззрения так, чтобы оно отчетливо обняло собою и тот момент истины, который хотела выяснить доктрина противника. Соприкосновенность Фотина со старыми монархианскими теориями была несомненна, и Василий беспощадно выяснил эту ложную сторону в доктрине противника. Но и Фотин был достаточно зорок, respective достаточно начитан в писаниях таких высоких полемистов-богословов, как Афанасий в. и его сподвижники, чтобы понять, что чистое арианство самого Ария несомненно, неустранимо, заключает в себе момент дитеизма, след. политеизма¹⁶³. А Василий, теоретически лишь очень слабо соприкосновенный с арианством (как субординационист в духе Оригена), исторически стоял в одном лагере с евсевианами и арианами, и во всяком случае стоял в черте диалектических ударов своего противника постольку, поскольку не выразумел, что всякое богословствование, которое не высказывает ясно, что св. Троица есть нумфрически (конкретно) единое существо, и всякая система, которая не ведет далее специфического (собирательного) единства сущности, говорят только о едином божестве, не о едином.

5) Василий унаследовал и тот научный недостаток школы Оригена, что не отдавал себе отчета в разности (по степени ясности) откровения ветхозаветного от новозаветного, и потому несколько переоценивал силу своих ударов.

6) Наконец, историческое положение Василия как епископа анкирского объясняет достаточно, почему он не старался выяснить, чем Фотин разнится от Маркелла, а напротив подводил того и другого под форму савеллианства.

Диспут открылся едва-ли не тем, что Фотин довольно прозрачно дал понять¹⁶⁴ , что «богословие», которого держатся в лагере Василия, сильно отзывает двубожием [и] и несогласно со свящ. писанием, – взгляд, которого держался и Маркелл анкирский.

Василий спросил Фотина, как же, по его мнению, учит св. писание о Господе Слове Божием и не говорит ли о Нем писание с первых же страниц как о Единородном, от вечности сущем со Отцом и содействовавшем Ему в творении мира.

Как и Маркелл, Фотин начал различением наименований Христа и, признавая Его от вечности сущим во Отце Словом, имже Бог и веки сотвори, не допускал ни того, что Слово есть уже от вечности Единородный – Слово есть Сын по воплощении, – ни того, что Он содействовал или служил Отцу при сотворении как отличная от Отца ипостась – существо, как полагал Василий [ш].

– Но – едко возразил Василий – если Сын не от вечности, то кто же воплотился? Значит, Сам Тот, ипостась которого характеризуется именем «Нерожденный», или часть Нерожденного, родился от девы Марии? [iv].

Но Фотин решительно не допускал, что Сам Отец родился от Девы. Воплотился – если угодно –  Сын, потону что Слово, по предведению о Его будущем рождении, «предупотребительне и предвозвестительне» искони именуется Сыном.

– Но ведь в действитфльности-то Сын имеет бытие от девы Марии и следовательно прежде Марии Он не был? Как же, после итого, «вся Тем быша»?

– Но и апостол говорит: «человек от земли перстен, вторый человек, Господь с небесе».

– И, может быть, по-твоему, именно человеческое естество, плоть, и сходит с небес?

– Но само собою разумеется, что плоть Христова – от девы Марии!

– А следовательно Христос не имеет бытия прежде Марии.

– Но я сам-же утверждаю, что искони бе Слово, но не как Сын, от Бога рожденный. Он еще не был Сын, но был Слово, как и во мне есть слово. Человек чрез слово совершает что хочет; так и Отец чрез собственное, в Нем сущее Слово сотворил все, и потому «вся Тем быша» [v].

– Св. евангелист однако не сказал: и Слово бе в Бозе, ἐν τῷ θεῷ, но: «Слово бе к Богу, πρὸςτὸνΘεόν, и Бог бе Слово». Это ли не ясное проповедание, что в особностях ипостаси, как существо, «Сей бе искони к Богу»?

Но Фотин не допускал, чтобы Слово было не во ипостаси Отца и в смене наименований «Слово» и «Бог» видел только указание на таинственное движение во внутренней жизни единого Бога.

– Да – едко заметил Василий, – так вот и Савеллий мудрствует: существо Бога то расширяется, то сокращается, и это расширение существа Его и есть Сын [vi, vii].

Но Фотин и сам полагает, что Савеллий нечестиво учил о каком-то протяжении Бога: Бог как бесконечный и единый и не может расширяться. Нет, Фотин говорит не о протяжении существа Отца, а только утверждает, что Слово искони было во Отце.

– Но ведь не как Λόγος ὑφεστώς, а только как Λόγος ἀνύπαρκτος, ἐνδίαθετος ἢπροφορικὸς, подобно нашему человеческому слову, которое существует только в нас, а само в себе не имеет бытия, – не так ли? [viii].

– Но Слово, как Сын совершенный, имеет бытие Сам в Себе, καθ’ ἑαυτόν ὑπάρχει.

– Но если Сын есть самостоятельная ипостась, то какая же? В чем ты полагаешь Его личность? Ведь, по-твоему, не как Сын Отчий (этого ты не допускаешь), а как сын Марии, Христос есть Сын. А от Марии – человеческое естество. Следовательно Христос потому имеет самостоятельное личное бытие, что Он есть личный человек, как и все люди [xi].

– Нет, Он Бог и человек, протестовал Фотин.

– А если в божеской ипостаси основание личного бытия Христа, то следовательно Он есть Сам нерожденный Бог, потому что, по твоим же словам, нет другой ипостаси, кроме Отчей. Одно из двух: ты должен мыслить Христа или только человеком, – и в этом, пожалуй, согласятся с тобою и все иудеи, – или же воплотившимся Богом Отцом, как мудрствовал Савеллий [х].

Но Фотин не видел логической необходимости этой дилеммы. Пред Василием стоял человек будущего: монофизит чистейшей воды, более монофизит, чем Диоскор и Евтихий, чем Аполлинарий и Арий. Фотин не был связан, как Диоскор, Евтихий и Аполлинарий, в полете своих спекуляций бесповоротным признанием никейского символа в его кафолическом разумении, и потому полагал момент бывания,das Werdende, в бытии Самого Слова, допускал прогресс, развитие бытия, начиная от τὸ εἶναι τὸν Λόγον ἐνούσιον ἐν τῷ Πατρὶ и кончая τῷκαθ’ ἑαυτὸν ὑφεστᾶναι τὸν Yίὸν: сначала неипостасное бытие во Отце, потом – скорее очеловечение, чем вочеловечение Слова, и именно как результат сочетания неипостасного Слова с неипостасным же человечеством – самостоятельная ипостась Сына. Получалось что-то более аполлинарианское, чем аполлинарианство, прямолинейное монофизитство без момента ἐκ δύο φύσεων, хотя с результатом непохожим на монофизитство до противоположности: до того решительно в представлении Фотина человеческое преобладало над божеством в Богочеловеке. И Фотин мнил, что именно его-то система и соответствует точнейшим образом и евангельской истине: «Слово плоть бысть» и апостольскому слову о «распятом Господе славы». Но Василий признал в этой доктрине только два грубейшие заблуждения: превращение Бога Слова в плоть [xi] и феопасхитство [xii].

Фотин ускользал из-под диалектических ударов Василия на вопросе о творении мира при помощи того изворота, что, не признавая, что Бог-Слово содействовал Отцу в творении, настаивал, что Отец сотворял все чрез Слово. Василий предложил своему противнику высказаться по такому вопросу, где такая скользящая диалектика была неприменима, – предложил объяснить слова: «И рече Бог: сотворим человека». Казалось, невозможно, чтобы кто-либо допустил, что Бог Отец совещается с неипостасным λόγος ἑνδιάθετος ἢ προφορικός; но именно это толкование предложил Маркелл, и ему следовал и Фотин, и ответил:

– «Слову Своему Отец сказал это. Что ж здесь непонятного? Слово было в Отце, но только но было Сыном».

– Другими словами: Бог сказал это Самому Себе, – язвительно подчеркнул Василий [xiii], и обратил внимание Фотина на два ветхозаветные богоявления, в которых ипостасное бытие Слова-Сына, казалось, было выражено с рельефностью, не допускающую пререканий. «Явися же Аврааму у дуба Мамврийска.... Авраам же еще бяше стояй пред Господем. И....рече:... Судяй всей земли, не сотвориши ли суда?"

– Пойми же, – указывал Василий своему противнику, – что Сам Сын явился Аврааму, не какое-то произносимое слово, а ипостасный Бог Слово. Мыслимо ли, что Авраам обратился с такими словами не к личному Богу, а к προφορά τις? И ужели с безличною προφορά τις Иаков боролся как с человеком?

Василий, как и все древние богословы, был убежден как в непреложной аксиоме, что Бог Отец на земле не являлся, и что следовательно Бог ветхозаветных богоявлений есть Сын Божий. Но Фотин, признавая, что и Аврааму и Иакову являлся Бог ипостасный, не затруднился допустить, что это был Сам Бог Отец с сущим в Нем Словом [xiv. xv].

Тогда Василий указал Фотину на такие слова, где его не могла выручить даже и это развязное отрешение от богословских преданий, и попросил объяснить текст: » И Господь одожди на Содом и Гоморр жупел и огнь от Господа с небесе».

– Одождил Господь от Господа, т. е. сущее в Отце Слово, ответил Фотин.

– Другими словами, – заметил Василий, – одождил Сам от Себя? Но писание не говорит: Слово Господне, но: Господь от Господа, следовательно: Господь Сын от Господа Отца [xvi].

Этот удар Фотин попытался отпарировать с гибкостью прославленного диалектика. Если обращать внимание на содержание понятия «Господь», то первое «Господь» тождественно со вторым «от Господа», а потому «Господь от Господа» означает единую ипостась: Сам Господь от Себя. Если же Василий ударяет на формальное двойство, на повторение слова «Господь», то – получатся два раздельные существа, два Господа, два Бога. Эта последняя альтернатива я для самого Фотина представлялась чистым абсурдом и в сущности не нуждалась и в опровержении со стороны Василия. Тем серьезнее был его удар против первого экзегетического изворота: Василий указал на слова: «Рече Господь Господеви моему: седи одесную Мене». И непосредственно ясный смысл текста и дальнейшие слова: «Из чрева прежде денницы родих Тя», ставили даже и Фотина в невозможность понять текст в смысле: «Сказал Господь Сам Себе», – и вероятно выдвинуто было на сцену излюбленное χῶς – προχρηστιχῶς. Между тем торжествующий Василий стал просвещать своего противника в духе субординационизма, и подчеркивая момент, что Сын в обоих местах представляется как ὑποτεταγμένος τῷ Πατρὶ, разъяснял конечно и то, что этот момент делает невозможным слияние Отца и Сына в одну ипостась – лице, но в особенности то, как всецело эта черта отстраняет всякую тень подозрения в дитеизме, которую так непродуманно Фотин набрасывает на догматическую систему единомышленников Василия [xvii].

Для ученика Маркелла анкирского эти субординацианские излияния были мало убедительны и еще менее симпатичны. И Фотин парировал возражения Василия ударом тем более неожиданным, что он нанесен был оружием того же самого субординацианства.

– А Дух Святой больше или меньше Отца? спросил Фотин своего оппонента.

– « Кто взыска сия от рук ваших»? протестовал Василий против этого вопроса, казалось, совсем лишнего, только отводившего в сторону от непосредственного предмета диспута, – вопроса во всяком случае необычного.

За 25 лет, истекшие со времени никейского собора, корифеи «восточного» богословия изложили 5 или 6 формул веры, но на догмате о Св. Духе никогда не останавливались со вниманием сколько-нибудь серьезным. Но сирмийский περιττολόγος стоял на своем новшестве и требовал решения поставленного вопроса. Это решение было, может быть, несколько неудобно для религиозного чутья Василия, но не представляло ничего неясного для его богословской мысли: не кто меньший, как сам Ориген, поставил этот вопрос и expliciteразрешил его, и это решение из рода в род повторяли последующие богословы-оригенисты: Дух Св. тоже ὑποτεταγμένον τῷ Πατρί.

С торжествующим видом выслушал Фотин этот ответ, для него нисколько не неожиданный, и, к изумлению своего антагониста, заявил ему, что вотще он трудился, подмечая в отношении Слова к Отцу субординатические штрихи, потому что они не доказывают ничего против тождества Бога и сущего в Нем Слова по ипостаси: ведь и сам Василий признал, что и Дух меньше Отца, а Св. Дух несомненно тождествен с Отцом по ипостаси. – И в системе Маркелла термин κατὰ πνεῦμα, в отличие от κατὰσάρκα, означает теснейшее, нераздельное и вечное единство Слова со Отцом, ἕνκαὶ ταύτόν, тождество Слова Богу. На этом пункте ученик пошел дальше своего учителя и, на вопрос Василия: «следовательно Св. Дух Утешитель есть Сам нерожденный Бог?» ответил – в том или другом объеме – утвердительно [xix] и не испугался даже инкриминирующего, свергающего – по намерению Василия – в ров савеллианства замечания: «Следовательно Отец, Сын и Св. Дух – одно лицо? «[xviii]. Но признав существенное – ипостасное – личное тождество Св. Духа и Слова, Фотин подвергся всей тяжести удара Василия, который указал ему на слова Самого Христа: »и Аз умолю Отца, и иного Утешителя даст вам... Дух истины» [хх]. Ἄλλος Παράκλητος выражает нечто иное, чем ἄλλο  καὶ ἄλλο, и когда Фотин стал разъяснять, что и он признает некоторое различие Духа от Слова, то Василий ответил обычною ироническою заметкой: «Итак Дух Святой естьчасть Отца или Сына!» [xxi]. Тогда Фотин сам перешел в наступление и заметил, что, по учению единомышленников Василия, Отец, Сын и Св. Дух – конечно не части, не моменты бытия единого существа, а три совершенно различные, разделенные существа, а следовательно и три Бога [xxii], и предложил ему поразмыслить о словах Самого Господа Саваофа: «Аз первый, и Аз по сих, кроме Мене несть Бога».

Ответ Василия был:

– Кто этим изречением, направленным против идолов и ложных богов, пользуется по-иудейски – во отвержение Единородного превечного Бога, тот да будет анафема [xxiii]. И если ты не признаешь Бога Слова Сыном Божиим, то тщетен твой труд, тщетно твое произволение и упование и помышление, и рассуждаешь ты ничуть не лучше иудеев, отвергших Христа, Сына Божия,

Таково было содержание этого «не короткого диспута».

Если сирмийская 1-я формула явилась на свет после сирмийской «оὐ μικρά διάλεξις» Фотина с Василием; если сирмийские анафематизмы в главном и существенном последовательно замещают те «параграфы» – Nota-Bene_; которые сирмийские отцы поставили на полях тахиграфической записи диспута: то можно ответить определенно и на тот вопрос, который единственно важен для темы настоящих заметок¹⁶⁵ – на вопрос: когда явилась формула Profitemur enim?

Это вероизложение написано после сирмийской 1-й формулы и составляет ее квинт-эссенцию, ее résumé с особыми подчерками, составленное рукою не Василия анкирского, а одним из тех его тогдашних сподвижников, которые чрез 7 – 8 лет сделались его непримиримыми противниками. В Profitemur победа Василия над Фотином тонко, но последовательно эксплуатируется в интересах того «омийства», которое породило из себя аномийство.

а) Диспут с Фотином выяснил, что признавая вечное, но καθ’ ἑαυτὸ ἀνύπαρκτον бытие Слова и отнюдь не допуская в Нем самостоятельной ипостаси, исповедуя Его Словом во Отце, но не τὸνἐν όποστάσει παγί» θεόν Λόγον¹⁶⁶, Фотин в сущности дела просто отождествляет Слово со Отцом, сливает с Ним. Для противодействия этому признано необходимым внести в член о Боге Отце определение, которого не было ни в одной предшествующей формуле: «Исповедуем единого нерожденного Бога Отца». Это характеристическое отличие первой Ипостаси, которое не раз поставлено на вид в сирмийских анафематизмах, должно противодействовать «савеллианскому» слиянию св. Троицы.

b) Диспут показал в Фотине истого ученика Маркелла как аа) по формальному принципу, так и бб) по материальному.

аа) С формальной стороны Фотин столь же мало, как и Маркелл, расположен был преклоняться пред наличными учено-богословскими авторитетами своего времени, напротив даже и при бесспорном consensus их воззрений требовал на все буквально ясных оснований в текстах св. писания.

бб) С материальной стороны Фотин, опять согласно с Маркеллом, исходил из того предположения, что только «Λόγος» есть первичное, непроизводное определение Христа по божеству Его, и понятие о Нем как «Сыне» приурочивал к Его вочеловечению. Предвечного рождения Сына Божия не допускали ни ученик, ни учитель, и тем самым лишили и всехcommilitones Василия анкирского повода к поленике против никейского символа. Но они взяли свою львиную долю здесь с другого конца. Нужно было утвердить истину, что Христос есть Сын от вечности, как Сын Божий, а не только как Сын человеческий, и выразить эту истину словом, взятым из св. писания. И в Profitemur enim сказано: И Единородного Его Сына, Бога от Бога, света от света, перворожденного всея твари.

Последние слова принадлежат апостолу Павлу¹⁶⁷ и возражать против них – понятно – не мог никто – тем более, что в смысле догматического термина они уже приняты были в высоко авторитетном для сирмийского собора символе Лукиана. Но конечно по причинам весьма серьезным никейский вселенский собор не внес в свой символ этих слов, уже читавшихся в символе кесарийской церкви: если одни усматривали в апостольском изречении именно ту истину, что Христос (по божеству) рожден предвечно, прежде всей твари, – догмат, который сирмийский собор и должен был защищать против Фотина, – то другие обращали внимание только на слова: всея твари и хотели видеть в них подтверждение своего мнения, что Сам Сын есть только начаток созданий Божиих.

И так как слов: « рожденна, не сотворенна» не было в Profitemur (как не было их и в антиохийской 4-й формуле); то – доказывает св. Иларий – член веры о Единородном в этом послании имел довольно двусмысленный характер¹⁶⁸.

с) Наконец, Фотин на диспуте в упор поставил вопрос о Св. Духе и осветил этот оставленный тогдашними восточными богословами в тени догмат с такой стороны, которая для них представляла опасность совсем неожиданную: Св. Духа Фотин отождествлял с Богом Отцом, – с Самим Нерожденным Богом! – и отсюда аргументировал к ипостасному тождеству Бога Отца и Слова. Можно было с успехом приводить ad absurdam «савеллианское» слияние Отца и Сына, подставляя характеристичные определения Нерожденного и Рожденного; но сирмийские отцы не могли не чувствовать, что определение «Нерожденный» не составляет самоочевидной антитезы (oppositio contraria) понятию о Св. Духе: и Св. Дух есть несомненно не Рожденный, οὐ γεννητὸς, а что Он не есть Нерожденный, ἀγέννητος, это для Фотина было еще вопросом. Поэтому в Profitemur сирмийский собор самым ясным образом выразил различие Св. Духа от Отца и Сына: «Прибавляя и третьего, Святого Духа Утешителя».

«Разделив, – говорит св. Иларий¹⁶⁹, – хульными и нечестивыми устами Сына от Отца, как, различных по существу и сущности (auctoritas), они насчитывают, теперь и третью сущность в Лице Св. Духа, Отец в Сыне и Сын во Отце, и Дух Святой от Обоих приемлет, и таким образом во Святом Духе заверяется непреложное единство святой Троицы. Но по еретическому мудрованию Он провозглашается третьим и выясняет только различие в Троице».

История показала, что «Афанасий запада» был вполне нрав, подвергая, такой строгой критике данное место Profitemur. Черная тень грозного будущего показалась в этом Et tertiun addentes¹⁷⁰; но она была предвестником не той грозы, которая сокрушает, но и освежает; это был не «не глас дождевного хождения» ¹⁷¹ , а первое эхо надвигающейся malaria, оставившей по себе изнеможение, от которого и то, что было внутренне здорово, могло оправиться только годами. Вопрос Фотина и резкий ответ на него, данный в Profitemur, послужили конечно на восстание, но также и на падение многих на Востоке. Пастырская мудрость великого Василия, всем вся бывшого, да всяко некия спасет ¹⁷² , самоотверженно решившегося даже – по наружности – изнемогать с изнемогающими, приобрела для церкви множайшия из технемощных, которые рисковали совсем затеряться на фальшивых тропинках тогдашних догматических блужданий¹⁷³, как это и случилось с некоторыми даже из тогдашних корифеев. Тридцать лет минуло со времени сирмийского I. собора. На втором вселенском соборе 381 г. явились 36 епископов – македониан, но лишь затем, чтобы заявить, что они сойдутся скорее с – ненавистными им – арианами, чем примут ὁμοοὑσιον. И во главе этих 36 стоял тот Елевсий¹⁷⁴, на которого св. Иларий смотрел некогда с такими отрадными упованиями как на «мужа святейшего». Омиусиане шли на встречу ὁμοοὑσιον так явно и так искренне, что полное их единение с кафолическою церковию было только вопросом времени. Но поставлен был вопрос: как они мудрствуют о Св. Духе? и часть их, изнемогшая на прежнем историческом пути, усыпанном для них далеко не розами, замерла, бессильная для нового подъема, и – начала движение понятное. Так явились македониане.

По всему этому Profitemur enim заслуживает большего внимания со стороны исторической науки, которая совсем игнорирует этот догматический памятник. Воздвигнутый па основе сирмийской 1-й формулы, он явился как бы электрическим анодом, который повелительно ищет себе соответственного катода. Этим катодом и была сирмийская 2-я формула 357 г. («богохульство, написанное Осием и Потамием»). С камертона Profitemur она выразила яснее тенденцию – об Отце и Сыне рассуждать с точки зрения Их различия, а по единства, но не исчерпала без остатка программатического содержания Profitemur¹⁷⁵.

Как послание того же сирмийского собора 351 г., которому принадлежит и сирмийская 1-я формула, Profitemur могло обращаться как документ равноправный с нею; заинтересованные дельцы ad libitum могли выдвигать на первый плав тот или другой из этих памятников, И понятно имена отцов сирмийского собора, перечисленные у св. Илария¹⁷⁶, одинаково можно поставить как после сирмийской формулы, так и после Profitemur, Однако я имею смелость считать более вероятным, что они относится именно к Profitemur.

Списки епископов, принимавших участие на том или другом соборе, можно было заимствовать из трех источников, и каждый из них отличался (хотя исключения встречаются во всех трех) особенным, определенным колоритом.

а) Списки в протоколе первого деяния данного собора редактировал обыкновенно секретарь собора (primicerius notariorum), коротко отмечая имя епископа и его кафедру. Типическим образцом могут служить следующие строки из 1-го деяния третьего вселенского собора: χαθεσθέντῶν – τῶν θεοφιλεστάτων κα ὶ ὁσιωτάτων ἐπισκόπων Κυρίλλου Ἀλεξάνδρειάς, δίεποντος καὶ τὸν τόπον τοῦ ἀγεωτάτου καὶ ὁσιωτάτοο ἐπισκόπου τῆς ῥωμαίων ἐκκλησίας Κελεστίνου* καὶ Ἰουβεναλίου Ἰεροσολύμων* καὶ Μἐμνονος τῆς Ἐφεσίων и т. д.

б) Под актами и посланиями соборов обыкновенно все отцы собора подписывались собственноручно с поименованием кафедр, но в форме часто плеонастичной. Типические образцы из того же 1-го деяния ефесского собора: Κῦρος ἐλάχιστος ἐπίσκοπος Ἀφροδίσιάδος ὑπέγραφα, ἀποφηνάμενος ἄμα τῇ ἁγιᾳ συνόδῳ. Παράλιος ἐπίσκοπος ἐλεει Θεοῦ Ἀνδραπηνῶν ὑπέγραφα, καὶ τὰ ἐξῆς [не город Андрапа подведом ему как епископу, а христиане андрапские]. Δοκιμάσιος ἐπίσκοπος διοικήσεως θράχης ἐπαρχίας ᾿Ροδόπης τῆς πόλεως Μαρωνείας ὑπέγραφα, κ. τ. ἑ. Εὐτύχιος ἐπίσκοπος τῆς ἐν Θεοδοσιουπόλεί ἁγίας τοῦ Θεοῦ καθολίκῆς καὶ ἀποστολικῆς ἐκκλησίας ὑπέγραφα, κ. τ. ἑ.

Наконец в) в адресах посланий надписывались только имена адресатов и адресантов без обозначения кафедр. Типический образец из деяний того же ефесского собора¹⁷⁷: Κύριλλος, Θεόπεμπτῳ, καὶ Δανιήλω, καὶ Ποτάμωνι, ἀγαπητοῖς καὶ συλλειτοοργοῖς, ἐν Κυρίῳ χαίρειν.

Разумеется, под посланиями адресанты подписывали свои молитвенные нежелания адресату собственноручно, называя и свое имя и свою кафедру; но между переписчиками посланий (за исключением случаев специальной точности) распространен был обычай ставить свое Explicit сряду после окончания посланий и подписи не копировать. Делали так не только для экономии дорогого пергамена, но и по другой очень понятной причине: и в древности, как и теперь, подписи ставились бойким курсивом, иногда с росчерками; читать подобные автографы было нелегко, разобрать некоторые было даже и невозможно; а трудиться над копированием списка неполного казалось бесполезно.

Нужно отметить, что типические особенности подписей (б) и надписей (в) наблюдаются в документах как сердикского собора и филиппопольского 343 г.¹⁷⁸, так и соборов 359 г.: сирмийского¹⁷⁹, селевкийского¹⁸⁰ и константинопольского¹⁸¹.

Что св. Иларий не затрудняется длиннотой списка подписей с кафедрами, это доказывают сохранившиеся во fragmenta ex opere historico 59 полных подписей отцов сердикского собора и 73 полные даже до излишества¹⁸² подписи филиппопольского собора. Св. Иларий очевидно мог бы вовсе не говорить о том, какие епископы изложили «формулу Дамофилову»; если же он представил список из 22 имен, то очевидно потому, что желал дать читателям возможно полную историческую справку.

В виду этого приходится предполагать, что имена сирмийских отцов он потому приводит без обозначения кафедр, что не может дать справки совершенно полной, т. е. потому, что свой список заимствует не из полных актов собора, а из надписания послания. А в послании этого собора и содержалось именно Profitemur enim. Следовательно эта неполнота в списке опять приводит к предположению, что Либерий подписал не сирмийскую 1-ю формулу, а послание этого собора. Это же заключение представляется самым естественным и по связи фактов, за которыми последовало падение Либерия.