О взаимном отношении философии и естествознания

Речь, произнесенная на годичном акте Киевской духовной Академии 26 сентября 1894 года.

Двадцать с лишним лет тому назад, именно в 1872 году, наш покойный публицист К.Д. Кавелин в своем сочинении «Задачи психологии» писал: «Философия в полном упадке. Ею пренебрегают, над нею глумятся. Она решительно никому не нужна. Некоторые утешают себя тем, что это направление пройдет. Трудно предсказывать будущее, но, судя по признакам, мало на это надежды, – никто не дает себе труда даже опровергать ее, – философия просто отброшена, как ненужная вещь».¹ В этих словах Кавелина факт преувеличивается, но несомненно, что философия переживала тогда тяжелый кризис. Предшествующее двадцатилетнее господство материализма, опиравшегося на могущественный авторитет естественных наук и потому так гордо поднимавшего свою голову, немало задерживало философскую мысль, подавляло философскую продуктивность; философия иссякала, умолкала и только изредка слышались смелые, самоотверженные голоса в защиту её угнетенных прав.² С того времени произошли некоторые перемены к лучшему в умственной жизни запада и нашего отечества; материализм потерял кредит, и теперь, как известная теоретическая доктрина, он не заслуживает, кажется, и серьезного опровержения. Нельзя, однако, сказать, чтобы положение философии, как мы ее понимаем и как она, по нашему мнению, и должна быть понимаема, с того времени в существенном изменилось. И теперь против философии слышатся резкие голоса и голоса эти раздаются главным образом под влиянием естествознания. Желают или совершенно уничтожить самостоятельность философии и потому говорят только о философии «научной» или «естество-научной»; или же, оставляя место философии, как самостоятельной области, вступают с нею в решительный разрыв, так как считают ее для себя совершенно излишнею и даже вредною. Ценится и уважается теперь так называемая «научная» философия; о ней много говорят, много пишут; слово «позитивная философия» не сходит почти с уст и стало для многих некоторым идолом. Метафизическая же философия, т.е. философия в собственном смысле слова, отбрасывается, как ненужный, даже вредный балласт, так долго отягчавший человеческую мысль; или же ее считают, пожалуй, необходимою, неизбежною, но ни в каком случае не мирящеюся с точною, положительною наукою. Такой взгляд на философию очевидно основывается на неправильном понимании взаимного отношения философии и естествознания, или знания, опирающегося на научном опыте. На вопросе об этом взаимоотношении, – вопросе, имеющем, как видно, громадную важность, – мы и позволим себе остановить ваше благосклонное внимание.

Время метафизической философии, говорят, прошло и прошло безвозвратно. Философия эта ни для кого совершенно не нужна, ибо она занимается пустыми отвлеченностями, предметами, существующими только в голове философа. Наше знание исчерпывается научным опытом и этого знания для нас вполне достаточно. Философия не есть что-нибудь отличное от естествознания, а тожественна с ним, и если не теперь, то в будущем непременно составит с ним одно. «Всякое истинное естествознание есть философия и всякая истинная философия есть естествознание». Если представить дело научного опыта завершенным, то для философского умозрения не останется тогда вовсе места: «положительная наука о природе и духе и есть философия природы и духа». «Как не может быть двоякой истины касательно одного и того же предмета, так не может существовать и двоякой науки относительно одной и той же области знания.» Философия просто только формулирует единство наук, сводит их результаты, высшие обобщение и этим ограничивается её предмет и задача.³

Такому взгляду на философию, уничтожающему всякую её самостоятельность, отрицающему все её положительные права, мы противопоставим следующие краткие, вполне, кажется, верные соображения.

Всякая положительная наука есть совокупность известных знаний, приобретенных по известному, определенному методу. Но ни одна положительная наука не решает существеннейшего, важнейшего вопроса: что такое само знание, и не может его решать, если не желает выходить из своей области и запутывать своего собственного предмета. Вопросы о знании, его условиях, нормах, пределах или границах, отношении знания к познаваемой действительности, – все эти вопросы выходят из сферы естество-научного знания. Физик производит различные научные опыты, не спрашивая себя, что такое, по своему существу, опыт, – предполагает ли он некоторые априорные начала, или же нет, какие пределы наблюдения, какие степени точности познания. Химик изучает тела, разлагает их на составные элементы и устанавливает известные положения, не решая вопроса, касается ли его знание явлений, или же некоторой вещи в себе. И физик, и химик действуют так вполне законно; они не терпят, пожалуй, ущерба для ближайших успехов своей науки от того, что не решают в ней указанных гносеологических вопросов. Однако, же наука вообще, наука, взятая в своей целости, на в каком случае не может игнорировать этих вопросов, ибо в таком случае она много теряет. Можно ли, в самом деле, назвать того человека вполне разумным, который совершает известные действия правильно, целесообразно, но не дает себе отчета во внутренних основаниях, приемах и мотивах своих действий. Так и наука не есть вполне сознательная наука, если отсутствует исследование самой умственной деятельности, которою она созидается. Тогда наука будет чисто догматическою наукою, не понимающею самой себя. Никто, далее, не может отрицать, что метод в науке великое дело; без правильного метода наука не может сделать ни одного шага вперед; новейшее естествознание обязано своими поразительными успехами именно приложению правильного метода к исследованию природы. Но выработка научных методов, а особенно критика их, путем возведения их к принципиальным началам, опять выходит за пределы естествознания, ибо здесь мы оставляем почву опыта и становимся на почву умозрения. Наука, значит, взятая в своей целости, не исключает особой теории науки, или науки о самой науке. Иное дело факт знания или совокупность таких фактов, а иное – изучение самих условий этого факта, являющееся чисто метафизическим актом. Рассматриваемая с этой точки зрения философия есть самосознание науки, без которого последняя является необоснованною, и таким образом уже по тому одному философия получает право на самостоятельное существование.⁴

Но нет, скажут, никакой нужды в построении такой метафизической теории познания. Факт знания дан, явления знания существуют, а потому необходимо чисто эмпирически изучать этот факт или эти явления, устанавливать между фактами знания соотношение и выводить отсюда правила познания, и этого вполне достаточно; никакой речи об априорных условиях познания не должно быть; границы познания определяются самими фактами или явлениями знания, а потому метафизические положения о пределах познания также не должны иметь места.⁵ Но рассуждать так о теории познания значить собственно ничего не говорить. Ведь факты или явления знания из чего же нибудь вытекают, чем-нибудь обусловливаются, почему-нибудь носят такой, а не иной характер, и значит вопрос об условиях познания – неизбежный вопрос. Наше мышление, как орудие познания, действует, обнаруживается, но действование мышления обусловливаются самою природою мышления, которая поэтому необходимо должна быть исследована. А так как природа мышления не может вся исчерпываться прикладною стороною мышления, или фактическими его действованиями в данное время, то для установления теории познания мышление должно рефлектировать на самое себя, не отрешаясь, конечно, при этом, а тем более, не вступая в противоречие с фактическими своими действованиями. Теория познания не есть что-нибудь совершенно предшествующее науке, но она не может быть признана и простым последующим науки; как основывающаяся на умозрении, не отрешенном, конечно, от фактических действований мышления, она имеет необходимо нормативный характер. Прибавка новых фактов или явлений знания, которых, само собою разумеется, мы не можем предсказать, ничего не изменит в нашей теории познания, если только последняя опирается на изучение самой природы мышления, ибо новые факты или явления знания будут обусловливаться тою же природою нашего мышления; и наоборот, исследование одних только фактов знания не приведет ни к какой настоящей теории познания, ибо новые факты знания всегда могут легко разрушить установленную таким образом теорию познания. Сами защитники научной философии говорят: «требуемое (наукою) высшее единство понятий должно быть свободно от противоречий, а между тем, при историческом развитии специальных наук, оно не может не соединять в себе таких противоположных признаков, которые делают его дуалистическим. Так как дуализм этот, по-видимому, принципиален и включение его в научное понятие, долженствующее иметь характер единства, неизбежно делает понятие это противоречивым; то возможность устранения может явиться только как результат целого ряда попыток подвергнуть исследованию, путем изучения принципов познания, самые крайние последние корни противоречия, как на почве объекта, так и на почве субъекта (Авенариус)». Всякому, кажется, очевидно, что такое исследование принципов познания, объекта познаваемого и субъекта познающего, не может быть произведено без умозрения.

Разбираемый вами взгляд на философию ясно предполагает, что естествознание не может ограничиваться простым изучением и описанием естество-научных фактов. Цель науки состоит не в том, чтобы собирать и нагромождать факты, ибо в таком случае ученые, по меткому выражению Бекона, уподобились бы муравьям, все сносящим в кучу, а настоящая цель науки – объяснение явлений или фактов. Естествознание, говорят, действительно не только изучает явления, но и объясняет их. Ведь объяснять значит сводить частное к общему, а это постоянно делает положительная наука: для отдельных явлений она устанавливает закон, затем последний старается свести к более общему закону, который вследствие этого становится законом основным и т.д. Все это, без сомнения, так, но дело в том, что находить для явления закон, подводить этот закон к более общему закону, не значит еще давать объяснение в собственном смысле слова. Как бы мы ни подвигались далеко по лестнице явлений и законов, мы не поймем истинных причин явлений и, следовательно, не дадим им объяснения. Почему? Потому что наше объяснение будет тогда неполным, незавершенным, будет предполагать нечто непознанное нами. Мы стремимся уразуметь, что такое само явление, – исчерпывается ли им одним бытие, или же есть некоторая являющаяся сущность. Мы спрашиваем, что такое причинность, связывающая одно явление с другим и где её основа? что такое пространство и время, в условиях которых познается нами всякое явление? что такое сила, движение и т.п.? Короче говоря, мы стремимся уразуметь самые объективные предпосылки естество-научного знания. Наша мысль, кроме того, необходимо обращается на целое мира и спрашивает о его происхождении или его первой причине, о его основании и назначении. Но такое знание, говорят представители «научной» философии, не достижимо для человека, и нужно ему довольствоваться познанием относительным, т.е. познанием простой связи и преемства явлений. Легко, конечно, так говорить, но это значит совершенно опускать из виду всю важность, всю серьезность попыток человеческого ума к приобретению такого завершенного знания. Допустим даже, что мы действительно «ограничены познанием тесного круга явлений, их связи, преемства, что феномены и их соотношение составляют единственный предмет точного знания. Тем не менее необходима наука, доказывающая на основании неоспоримых данных, что все это так и не иначе, что феноменализм есть истинное воззрение на действительность, на реальный мир. И феноменализм – метафизическая теория, которая может быть доказана научно только на основании методологического изучения соответственных фактических данных и критического разбора противоположных воззрений, следовательно, только на основании особой науки – метафизики».⁶

Известный естествоиспытатель Дюбуа-Реймон в речи «О пределах и границах естествознания», произведшей в свое время так много шуму, ясно доказывает, что естествознание не может понять сущности материи и силы; это для него первая всегдашняя загадка. Что материи не принадлежат реально такие свойства, как цвет, звук, запах и т.п., – учение вполне признанное, которое никем более не может быть оспариваемо. Пространственно-протяженное должно, конечно, иметь определенные свойства, но исследовать их мы никогда не можем, ибо нам даны в материи только наши собственные чувственные восприятия. Точно также нам не известна подлинная основа способа действия материи в мировом механизме, т.е. основа господствующих в материи законов.⁷ Второю всегдашнею загадкой для естествознания останется, по мнению Дюбуа-Реймона, связь психических явлений с известными физическими процессами, обусловленность первых последними. Не смотря на все свои успехи, естествознание вовсе не сделало шага вперед в объяснении душевной деятельности из материальных условий и никогда такого шага не сделает, так как останется навсегда непонятным, почему известный агрегат атомов не безразличен к тому, в каком положении он находится и движется, в каком положении он находился и двигался и в каком положении он будет находиться и двигаться.⁸ К указанным загадкам Дюбуа-Реймон присоединяет еще две следующие: 1) происхождение или начало движения и 2) свободу воли. Так как мы можем представлять материю в покое и движение её является чем-то случайным, для чего в каждом отдельном случае нужно указать достаточное основание; то естествознание, очевидно, должно определить это основание первого движения материи. Но оно не в силах этого сделать, как не в праве, с другой стороны, представлять материю и вечно движущеюся.⁹ Свобода воли для всякого, кто не желает ее считать простым субъективным призраком, также – великая загадка, так как естествознание учит, что сила, как и материя, не может ни возникать, ни уничтожаться, что состояние в данный момент всего мира и человеческого тела в частности есть безусловный механический результат состояния в предшествующий момент и, в свою очередь, служит такою же безусловною причиною состояния в следующий момент.¹⁰

Таковы, по мнению Дюбуа-Реймона, загадки естествознания. Хорошее, как видим, во многих отношениях опровержение материализма, ссылавшегося в свое время на авторитет естественных наук. Но что следует из этих загадок, Дюбуа-Реймон не договаривает. Можем ли мы остановиться на том, что эти загадки естество-научным путем не разрешимы, сказать твердо: ignoramus et ignorabimus¹¹ и на этом успокоиться? Ни в каком случае. Тут со всею очевидностью открывается, что наука прямо наблюдаемых отношений никогда не удовлетворяет человека и напрасно стараются приковать наш ум всецело к положительному знанию. «Никогда дух не удовлетворяется пассивным отражением, подобно стоячей воде, явлений, которые ему дают положительные науки». Человек по природе метафизик; метафизическая потребность сопровождает его на всех стадиях его развития. Это не только реальная, но реальнейшая потребность, и, как всякая серьезная, возвышенная потребность, она должна быть удовлетворена, ибо в противном случае человек носил бы в своем духе непримиримые противоречия. Не прошло безвозвратно то, что постоянно в нас живет и действует, и нудит нашу мысль на размышления. Невозможность разрешения указанных загадок, как и других подобных, естество-научным путем доказывает только, что в разъяснении их мы должны стать на другой отличный от естество-научного путь – путь философии. И последняя, действительно, дает вам ответы на эти загадки, хотя, конечно, и не такие, чтобы они могли всех удовлетворить. Сам враг метафизики А. Ланге в первом издании своей «Истории материализма» говорит: «понятие материи было и остается предметом метафизики, и если думают избегнуть его, то в сущности избегают последовательных и тонких определений этого понятия у философов, чтобы предаться метафизике общего смысла, или же принять положения, которые только кажутся эмпирическими».¹² Тонкого, последовательного определения материи у философов сам Ланге, следовательно, не отрицает. Если даже допустить, что философия не разрешила удовлетворительно указанных загадок, как и других подобных, то, во всяком случае, кто же осмелится утверждать, что философия исчерпала уже все свои возможные ресурсы.

Представители «научной философии» говорят, что философия есть простой синтез обобщений, добытых естествознанием; другого предмета она не имеет. Но разве, спросим, мир, или действительность выражается простою совокупностью самых высших обобщений астрономических, геологических, физических, химических, физиологических и т.п.? Мир есть единое целое и в этом единстве, целости, во внутреннем основании и смысле, и желает понять его философия. Такой задачи естествознание не ставит и не может ставить, ибо оно исследует только части действительности. Но иное дело изучать части целого, а иное – постигать целое. Целое равно своим частям, но не тожественно с ними, ибо совокупностью этих частей выражается известная, определенная идея, которую нужно уразуметь. Отсюда мир, как целое, при своем рассмотрении, возбуждает в уме особые вопросы, ставит ему особые задачи, наводит его на особые соображения. Мир положительной науки есть мир раздробленный, который извне только горит бесчисленными разноцветными огнями, а внутри темен, пуст, философия же стремится понять его смысл и жизнь. Не о двоякой истине относительно одной и той же действительности идет здесь речь, а о двоякой точке зрения, с которой должна быть рассматриваема действительность.

Но философия, как уже отчасти видно из сказанного, имеет своим предметом не только действительное, что есть, но и долженствующее быть. Это долженствующее быть естество-научная философия, конечно, отбрасывает, так как оно, как не данное в опыте, не может составлять, по её мнению, предмета знания. Но неужели идеалы истины, добра и красоты суть пустые и праздные предметы? Неужели, частнее, вопрос о благе или счастье, которым так усердно всегда занималась философия, не имеет никакого смысла и значения? Долженствующее быть, нормативное вытекает необходимо из законов духа, на них покоится, ими обусловливается, а не есть что-нибудь химерическое, и потому оно не только может, но и должно быть предметом исследования.

Положим, утверждают другие, философия, в силу своего особого предмета и задачи, имеет самостоятельное существование на ряду с естествознанием; она является неизбежною в умственной жизни человечества и с нею поэтому всегда придется считаться. Но нельзя забывать, что философия, выключая, пожалуй, из неё, теорию познания или теорию науки есть совершенно своеобразная область умственной жизни человека, стоящая в непримиримой противоположности с естествознанием, и потому последнее всячески должно быть от неё, ограждаемо. Противоположность эта главным образом вытекает из того, что философия опирается на умозрения, естествознание же утверждается, как известно, всецело на опыте. Философия по тому самому пользуется методом дедуктивным, спекулятивным, естествознание же – методом индуктивным, эмпирическим. По существу, своему, взятая в целости, философия есть дело субъективного творчества, естествознание же – результат строго объективного исследования. К этому прибавляют, что философия говорит о целях в природе, дает, значит, место телеологическому способу объяснения, естествознание же не допускает иного способа объяснения, кроме чисто механического. «Философы вообще имеют совершенно различный от естествоиспытателей склад мышления и потому всякое соприкосновение с философией может быть лишь пагубно для исследования природы». О благотворном влиянии философии на естествознание может вести «речь только гордость и заносчивость философов, на самом же деле метафизическая философия убивала в корне всякое здоровое, эмпирическое исследование.¹³

Защищая раньше метафизическую философию, мы вовсе не думали утверждать, что философия должна опираться исключительно на одном умозрении. Бесспорно, умозрение, как разработка духом своего собственного содержания по неизменно присущим ему законам, есть великое орудие философии; на одном опыте философия не может быть построена, ибо опыт всегда носить характер единичный, частный. Но, с другой стороны, умозрение, оторванное от почвы опыта, является совершенно бесплодным. Нельзя построить теорию познания без внимания к фактическим действованиям мышления; нельзя создавать этику, отрешившись от фактических действований воли. Элемент идеальный и реальный, субъективный и объективный должны идти в философии рука об руку, восполняя и проверяя друг друга. Никакая истинная философия не может игнорировать богатыми сокровищами знания, доставляемого опытными науками, и та философия должна быть отвергнута, которая стоит в противоречии с опытом. Философ берет исходным пунктом опытное и идет к сверхопытному, которое не стоит, по его мнению, в противоречии с опытным, а, напротив, только одно и может его объяснить; из найденного принципа он делает выводы, что составляет важнейшую часть философской работы, проверяя как самый принцип, так и выводы из него не только их логическою мыслимостью, или немыслимостью, но и их согласием, или несогласием с тою целью, для которой они служат, т.е. быть объяснением действительности, или нормативом её. Можно не соглашаться в данном случае с посылками и заключением философа, но нельзя отрицать, что он идет чисто научным путем. Выводить умозрительно законы и явления природы философия не должна, в какую крайность впала, как известно, Шеллинго-Океновская натурфилософия. Мы знаем а priori, что в природе господствует закон причинности, но установка частных отдельных законов явлений есть дело естествознания, какою работою должна пользоваться философия. С другой стороны, и естествознание станет на ложный путь, если оно будет вторгаться в область философии, – пытаться своими средствами решать философские проблемы.

О значении опыта в философии хорошо говорит Г. Ульрици. «Философия решительно не допускает никакого простого предположения, но старается научно обосновать даже предполагаемое бытие внешних предметов, равно как наше собственное мышление и процесс, из которого возникают сознание, представления, мнения, познания. Она не довольствуется раскрытием так называемых частных истин, т.е. подтверждением тех случаев, когда мы должны принимать согласие наших представлений с реальным бытием. Философия стремится к познанию истины во всей её целости, – истины, как принципа, определяющего существование и свойства предметов, значит той высокой истины, которая одна только заслуживает этого названия, так как содержанием её служит последняя основа и высшая цель предметов и так как только этим путем возможно истинное познание о предметах. Но чтобы познать это последнее основание и цель предметов, прежде нужно узнать, что такое эти предметы в их непосредственном бытии. Только частное, только опыт может быть исходным пунктом такого исследования».¹⁴

Если философия не может пренебрежительно относиться к опыту, то отсюда само собою понятно, что, на ряду с дедуктивным методом, в ней должен иметь место и метод индуктивный. Мысль философа направляется на общее, единое, целое, но нет общего без частного, нет единства без единичного, нет целого без частей. Нужно теперь показать, что и естествознание пользуется не только индукцией, имеющею в области его первостепенное значение, но и дедукцией. По-видимому, это не нуждается и в доказательстве, так как чем более развиваются естественные науки, тем более получает в них место дедуктивный процесс, который истолковывает, развивает и прилагает результаты индукции. Индукция приводит только к более или менее вероятным положениям, собственно же точное знание дает дедукция, потому что дедуктивное доказательство не только определяет факт причинной связи явлений, но указывает и основание такой связи. Известно, что учение о спектральном анализе обосновывали индуктивным путем Ньютон, Фрауенгоф и другие, но честь открытия спектрального анализа принадлежит собственно Кирхгофу, так как он первый обосновал учение о спектральном анализе на общих механических принципах теории волнения. Закон природы имеет характер простого эмпирического обобщения, пока он не выведен из закона более общего; только после такой дедукции он становится законом в собственном смысле и применение его бывает вполне надежным. Так, законы Кеплера получили полную ясность после обоснования их на законе всемирного тяготения; закон поднятия воды в насосе был вполне понят после объяснения его из закона давления атмосферного воздуха. Такое широкое приложение дедуктивного процесса в естествознании прекрасно сознается защитниками «научной» философии, но только они делают отсюда тот совершенно неверный вывод, что философия и естествознание не различаются, по существу, друг от друга. Естествознание должно работать в философском духе, но это далеко не значит, что оно есть философия и может собою заменить философию. Отметим еще здесь следующие черты естество-научной дедукции, которые обыкновенно мало останавливают на себе внимание. Прежде всего нужно сказать, что не сама природа ставит естествоиспытателю вопросы, а естествоиспытатель предлагает вопросы природе и ищет у неё, на них ответа. Наблюдение и эксперимент служат только вспомогательным средством для известного мыслительного процесса; во всех случаях им должна предшествовать мысль, идея и только тогда они могут иметь значение. Знаменитый Либих говорит, что эксперимент, которому не предшествует теория, или идея, в таком же отношении находится к естествознанию, в каком звуки грубой детской трещотки стоят к гармонической, стройной музыке.¹⁵ В некоторых, затем, случаях естествознание может предвидеть явления природы, объективную реальность которых впоследствии заверяет опыт. Эта, так назовем, антиципация опыта возможна там, где заключения, выведенные из гипотетических предположений, допускают математическое обоснование. Поэтому примеры подобных антиципаций представляет механика и науки, наиболее приближающиеся к ней по своему характеру – астрономия и оптика. Так, теоретическим путем, на основании известных особенностей движения Урана, астроном Бессель предположил существование особой планеты, являющейся причиною этих особенностей, а ученые Адам и Леверье с точностью вычислили место нахождение этой планеты, её орбиту, и впоследствии опыт совершенно подтвердил их предположения. Обыкновенно говорят, что мысль астрономов руководилась в данном случае так называемым индуктивным методом остатков. Но разве – только в том смысле, что особенности движения Урана из данных эмпирических условий оставались необъяснимыми; понимание, конечно, странное. Бессель и Леверье считают причиною особенностей движения Урана не остающиеся данные эмпирические условия, после исследования других данных условий, которые не могут быть такою причиною, а предполагают новую, еще неизвестную, причину для объяснения этих особенностей. Подобным же образом, для объяснения движения Сириуса, Бессель, в 1844 году, гипотетически признал существование особого небесного тела – спутника Сириуса, а несколько позже, в 1861 году, ученый Кларке нашел действительно в предполагаемом месте особую звезду. Пример рассматриваемой дедукции представляет и химия, в которой математический элемент занимает видное место. Наш русский химик, профессор Менделеев, пришел к предположению существования и свойств некоторых еще не открытых простых тел таким, как известно, образом. Он открыл периодичность свойств в ряде простых веществ, расположенных по атомному весу: с увеличением веса плотность элементов постепенно увеличивается, а затем уменьшается и сообразно с этим изменяются и другие свойства. Так как в постепенно идущем ряде замечались пробелы, то он предсказал, что должны быть вещества со свойствами средними между предшествующим и последующим.¹⁶ И действительно, открытый в 1876 году Лекоком-де-Буа-Бодраном элемент галлий вполне соответствует предполагаемому профессором Менделеевым элементу eca-aluminium,¹⁷ а найденный в 1879 году Нильсоном элемент скандий тожествен, как доказано, с признанным Менделеевым элементом ecabor.¹⁸

Утверждение, что философия есть дело простого субъективного творчества, имеет такой смысл: «За обоими концами научной цепи человеческий ум всегда представлял себе существование новых звеньев. Там, где он не знает, непреодолимая сила побуждает его строить и воображать, пока он не дойдет до начальных причин ... Это построение необходимо, потому что каждый человек его повторяет, и создает на свой лад, согласно своему рассудку и своему чувству, полную систему вселенной; во не должно обольщаться относительно характера этого построения. Наука положительная раз установлена – установлена на веки, между тем как наука идеальная беспрестанно изменяется и всегда будет изменяться». Наука положительная опирается «на свою собственную достоверность, потому что она утверждает лишь то, что действительно существует и подлежит наблюдению», решение же науки идеальной опираются преимущественно на личные мнения, здесь занимает широкое место фантазия.¹⁹

После того, что мы раньше сказали об отношении умозрения к опыту, о методе философии, теперь спросим только, к чему это малодушие, это недоверие к познавательным силам человека, это убеждение в возможности познания только того, что подлежит наблюдению? Ведь, держась этой точки зрения, можно заподозрить и достоверность положительной науки, так как последняя опирается на той же общечеловеческой умственной организации, что и философия. Необходимые истины разума, составляющие основу философии, направляющие философское мышление, суть истины несомненные, и скорее мы можем допустить возможность иного мира, отличного от нашего, и иных в нем законов, чем признать недостоверность необходимых истин, опирающихся на природе самого разума. Наши представление о последних основах явлений вовсе не произвольны, не суть дело творческой фантазии, а к представлению, например, абсолютной основы вещей мы приходим необходимо, путем строгого доказательства. Что же касается того, что философские системы постоянно сменяют одна другую, запутываются в противоречия, не обходятся без догадок, предположений, то в этом нет ничего удивительного, если принять во внимание трудность философского исследования. И разве естествознание может похвалиться своею безусловною точностью? разве здесь нет места предположениям и догадкам? разве здесь одна гипотеза не уничтожает другую, как те семь сухих коров пожрали семь коров жирных? Возбуждает против философии недоверие то, что философские системы носят на себе печать их автора? Но какое же умственное произведение, как произведение живого мыслящего человека. свободно от этой печати, и разве это недостаток? И на образовании естество-научных теорий заметно влияние личных, индивидуальных начал ученых, их национальности. В философии, без сомнения, есть творчество, философы – это великие художники. Но в каком смысле? В том, что им наиболее свойственна синтезирующая, конструктивная работа мысли, и кто лишен этой способности широкого синтеза, тот не может быть и философом. Он может быть ученым философом, который также относится к истинному философу, как ученый эстетик к настоящему художнику. Философский гений может быть возбуждаем и укрепляем философскими и научными студиями, но не может быть ими создан. Творчество в указанном смысле более необходимо в философии, чем в положительной науке, и это вполне понятно, ибо познавать целое, определять его со стороны идеальных начал, не тоже, что изучать, анализировать непосредственно данные части. Не есть ли самая творческая тенденция естествознания результат влияния на него философии, и не остались ли бы мы без этого влияния при простой таблице преемственности и сосуществования фактов? Под творчеством можно еще разуметь установление какого-нибудь закона или принципа рядом бессознательных процессов, не поддающихся анализу, упреждение, следовательно, логической работы мысли. Такое творчество есть в философии, как имеет оно место и в положительной науке. Построения его бывают иногда блестящи, а если и ошибочны, но в самой своей ошибке они часто скрывают значительную долю истины и потому дают толчок к новым исследованиям.

Философия, утверждают, наконец, проводит обыкновенно телеологическое объяснение природы, естествознание же не признает иного способа объяснения, кроме механического. Но послушаем, что говорят нам об объяснении явлений природы некоторые из видных представителей современного естествознания.

«Чем точнее, многостороннее и основательнее мы стремимся исследовать жизненные явления, – пишет Бунге, профессор физиологической химии в Базеле, – тем более мы приходим к уразумению того, что явления, которые мы считаем возможным объяснить физически и химически, гораздо сложнее по своей природе и пока не поддаются никаким механическим объяснениям... Стоит только вспомнить развитие нашего организма, благодаря непрерывному делению происходят из одной, единственной яичной клетки все тканевые элементы и, по мере размножения клеток чрез деление, они дифференцируются по принципу разделения труда: каждая клетка достигает способности отделять известные вещества, притягивать и отлагать другие и таким образом принимать состав, в котором она нуждается для совершения своих отправлений. О химическом объяснении этих явлений нечего даже и думать... Я утверждаю, что все явления в нашем организме, которые возможно объяснить механически, так же мало представляют собою жизненные явления, как движение листьев и ветвей на покачиваемом ветром дереве, или как движение цветочной пыли, переносимой тоже ветром с мужской тычинки на женскую... Если мы с помощью скальпеля и микроскопа и успели разложить организмы на их первоначальные элементы, если мы наконец дошли до простейшей клетки, то и тогда еще лежит пред нами величайшая задача. Простейшая клетка, бесформенная, бесструктурная, микроскопически малая протоплазматическая капля обнаруживает все еще все существенные жизненные отправления, как: питание, рост, размножение, движение... Каждая из микроскопических бесчисленных клеток, составляющих наш организм, сама по себе представляет чудесное строение, микрокосм, отдельный мир. Общеизвестен факт, что вместе с одним только «семянным животным», представляющим собою настолько малую клеточку, что 500 миллионов таких клеточек наполняет пространство не более одной кубической линии, переносятся с отца на сына все телесные и душевные особенности. Если это действительно чисто механический процесс, то как бесконечно чудесно должно быть строение атомов, как бесконечно запутана игра сил, как бесконечно сложны движения в этой малой клетке, которые дают направление для всех позднейших движений и для развития чрез целые поколения!... Здесь физика, химия, анатомия ставят нас в совершенно безвыходное положение».²⁰

Эргардт говорит, что при изучении организмов мы встречаемся с механикою и телеологиею, потому что с одной стороны организм есть совокупность материальных частей известной формы, а с другой стороны только влияние телеологического принципа, в форме специфически органических сил, ставит эти части в гармоническое соотношение, производит то, что вещества, вредные для организма, выталкиваются, а вещества, необходимые для него, наоборот, притягиваются и распределяются там, где организм наиболее в них нуждается. «Поскольку объяснение природы опирается на твердых и признанных принципах механики, оно не стоит в противоречии с телеологиею; в противоречии с последнею объяснение природы может находиться в том случае, если оно не есть следствие принципов механики, а простая гипотеза, возникшая из иных начал, не заключающихся в механике».²¹

Физиолог Пфлюгер доказывает, что явления органической жизни находятся под господством одного руководящего принципа, заключающегося в целесообразнейшем обеспечении существования организма. Основной закон живой природы он формулирует так: «причина всякой потребности живого существа есть в тоже время причина удовлетворения этой потребности». Изучение явлений природы вполне подтверждает глубокомысленные слова Аристотеля, что «Бог и природа ничего не производят напрасно».²²

Дюбуа-Реймон признает, что «органические законы образования не могли бы действовать целесообразно, если бы изначала материя не была создана целесообразно».²³ Правда, Дюбуа-Реймон прибавляет далее, что теория Дарвина дает основание предполагать, что внутренняя целесообразность органического образования может быть объяснена чисто механическим способом, из простого необходимо действующего стечения обстоятельств, и потому проблему целесообразности он не причисляет к трансцендентным проблемам. Но сам же Дюбуа-Реймон сравнивает признающих теорию Дарвина с утопающими, которые хватаются за дощечку (Planke),²⁴ на дощечке же теории Дарвина едва ли, думаем, естествознание в силах разрешить рассматриваемую проблему.

Так, по признанию некоторых естествоиспытателей,²⁵ механизм является недостаточным для объяснения явлений природы, особенно же явлений биологических. Механическое объяснение необходимо должно быть восполнено другим, т.е. телеологическим объяснением. Великая ошибка, будто телеология и механизм – принципы мирообъяснения, взаимно исключающие друг друга, и потому они должны оставаться резко обособленными. Ошибка эта покоится главным образом на неправильном понятии о телеологии, которая будто бы необходимо должна быть анти-кавзальною телеологией». На самом же деле разум осуществляет свои цели чрез известное причинное соотношение, или чрез известную механику; нет анти-причинной телеологии, также как нет анти-целесообразного механизма. Если останавливаются на изучении частного, отдельного, то ближе и непосредственнее всего усматривают при этом механику целесообразности: ум же философа, познающего бытие в его совокупности, единстве, прежде и более всего открывает в бытии целеполагающую деятельность высочайшего разума. От этого происходит, что механическое объяснение совершенно законно преобладает в естествознании, телеологическое же в философии. Философия и естествознание, как видим, здесь взаимно восполняют друг друга, так как телеология без механизма является необоснованною, лишенною конкретного содержания, механизм же без телеологии – утомительно скучное, безжизненное, незавершенное мирообъяснение.²⁶

Предшествующими рассуждениями мы старались показать, что философия не может быть сливаема с естествознанием, а образует вполне самостоятельную науку, и что, при своей самостоятельности, философия, как мы ее понимаем, вовсе не стоит в непримиримой противоположности с естествознанием, а напротив мирится с ним, и мало того: восполняет естествознание, влияет на него, сама в тоже время испытывая со стороны его влияние.

Обратимся теперь к истории и подтвердим защищаемые положения некоторыми историческими справками.

Становясь на эту точку зрения в решении данного вопроса, мы необходимо встречаемся с такого рода соображениями, высказываемыми теперь некоторыми «На вопрос, что за наука философия, древние, говорит А. Риль, ответили бы просто: наука. В древности, оставляя математику в стороне, не было, ведь, ни подле, ни вне философии иной кроме неё, науки, да и на математику Платон смотрел только как на подготовку к диалектике или к философии, чем и подчинял ее, как служительницу, последней. Аристотель, чей острый, удивительно способный на различение и классификации ум принялся уже делить и области познания, употребляет выражение философия всего охотнее во множественном числе и разумеет под ним то, что мы обозначаем, говоря: науки. Правда, от всех прочих философий или наук он отличает еще одну, первую философию, как самую общую науку, но ставит это различение в зависимость от существования особого трансцендентного предмета исследований. Буде есть, говорит он, неподвижное существо, сущее нематериально и отдельно от чувственных вещей, то наука о нем есть первая (первичная) философия; буде же такой субстанции нет вовсе, то первою и самою объемною наукою выйдет физика. Не может быть сомнения о том, как должны мы отнестись к этой альтернативе. Ведь, если и существует подобный предмет, он ни в каком случае не может быть объектом научного исследования. Философия – вот наука греков, наука греческой эпохи вообще; тогда как новейшие науки в своей совокупности составляют философию новых народов и времен…

С тем же взглядом, что философия и наука значат одно и тоже, встречаемся мы... у таких мыслителей, которые преимущественно слывут философами, у Декарта и Лейбница. Под заглавием «Философические опыты» Декарт издал вместе с своим рассуждением о методе: Диоптрику, сочинение о метеорах и Геометрию. Уже одно общее название столь разнородным предметам, принадлежащим отчасти к математике, отчасти к естествоведению, доказывает, что и Декарт не знает разницы между философией и наукою. Положительные науки, на его взгляд, просто части философии, или, как он выражается, человеческой мудрости ... Излишне было бы доказывать, что и Лейбниц не разделяет науки от философии. Известно, что многосторонний мыслитель этот занимает в истории математики и точных наук еще более видное место, нежели в истории метафизической философии, и потребна сильная предубежденность к последней, чтобы ставить его монадологический эпос или даже его «Теодицею» выше его строго научных подвигов ... На примере тех исследователей и мыслителей, которым мы обязаны созданием и первою разработкой новейшей науки (кроме Декарта и Лейбница Риль в данном случае ссылается еще на Гоббса), мы показали таким образом, что, по их воззрению, философия и наука должны означать одно, что они не знали никакой философии подле и вне науки, а именно науку и почитали новою философией, заступившей место древней, в особенности аристотелевско-схоластической... О распадении философии с наукою до совершенной противоположности их между собою можно говорить лишь относительно того периода, который наступил в Германии после Канта».²⁷ Такие же рассуждения касательно отношения философии к другим наукам мы встречаем и у Паульсена.²⁸

Таким образом разъединение философии и науки, или, точнее передавая мысль Риля и Паульсена, претензия философии на самостоятельное существование в качестве науки, на ряду с другими науками, обнаруживается только со времени Канта, а до сих пор не знали никакой философии, как особой науки. Удивительное открытие, ясно показывающее, до чего может дойти в своих рассуждениях предвзятая мысль. Никто не станет отрицать, что слово φιλοσοφία, φιλοσοφεῖν было сначала техническим термином: «философствовать» значило вообще стремиться к образованию, развитию своего духа,²⁹ или, в более тесном смысле, в эпоху софистов, предаваться какому-нибудь теоретическому, научному занятию, составляющему занятие по профессии.³⁰ В древнегреческую эпоху философия действительно не разделялась строго от науки, а философией исчерпывалась наука, и древние греческие философы назывались σοφοί, σοφισταί, φυσικοί, φυσιολόγοι.³¹ Философия, но самому широкому её определению, понималась, как искание вообще знания, стремление к мудрости.³² Но уже у Платона, на ряду с широким определением философии,³³ встречается и более узкое, по которому философия есть особая наука. Именно, по Платону, философия есть знание истинно сущего, неизменного, всегда тожественного, саморавного. Только тот, кто созерцает самую красоту, самую справедливость, не останавливаясь на отдельных проявлениях красоты, или справедливости, всегда несовершенных, – только тот философствует.³⁴ Философия имеет дело с самою истиною, как она есть.³⁵ В диалоге «Хармид» Платон говорит, что «все прочие искусства суть знание не себя, но чего-нибудь другого»; «одна только рассудительность (под которою разумеется здесь философия) есть знание не того, или другого, но себя и прочих знаний, даже самого незнания».³⁶ А в «Республике» Платон разъясняет, что математика и другие сродные с нею науки опираются на предположениях, в которых она не считает нужным давать отчет, как в общепризнанных; философия же идет от предположений к непредполагаемому.³⁷ Несомненно, что математика имеет подготовительное значение в отношении к философии, но самостоятельность её у Платона вовсе не уничтожается; необходимо только, чтобы геометры и астрономы, и счетчики (алгебраисты), если они благоразумны, предоставляли пользоваться своими открытиями диалектикам.³⁸

Риль не мог, конечно, не указать, что Аристотель отличает «первую философию» от прочих «философий», или наук; но чтобы избегнуть возникающего затруднения, Риль прибегает к положительно странным рассуждениям. Для него «первая философия» или метафизика не есть особая наука, ибо трансцендентное не может быть вовсе предметом научного исследования. Но, ведь, нам совершенно нет нужды справляться здесь с мнением немецкого философа: поучению Аристотеля, «первая философия» или метафизика есть наука высочайшая, самая ценная, ибо знание, доставляемое ею, всеобъемлющее, наиболее достоверное, хотя оно приобретается и с великим трудом.³⁹ – Лучше обосновывает в данном случае свой взгляд Паульсен, который говорит, что Аристотель первый классифицировал знание и систематически разрабатывал отдельные науки – «логику, физику, психологию, космологию, зоологию, метафизику, этику, политику, экономику, риторику, поэтику, какие науки в своей совокупности и образуют его философскую систему и вне философии не существует никакой науки в собственном смысле».⁴⁰ Но что, спрашивается, удивительного в таком универсализме философии Аристотеля? Аристотель установил известные философские принципы и провел их систематически чрез всю совокупность тогдашнего знания. Иначе и быть не может: при своей самостоятельности, философия имеет тот отличительный характер, что она есть наука общего, целого, но нет, как мы раньше сказали, общего без частного, не целого без частей; наука целого так или иначе влияет на частные науки. С этой точки зрения вполне понятно, почему Декарт говорит, что написанные им философские трактаты должны носить такое общее название: «Проект всеобщей науки, способной поднять нашу природу на высшую ступень её совершенства». «Диоптрика» же, «Метеоры» и «Геометрия» имеют, по нему, значение в качестве образцов приложения методы всеобщей науки к оптике, метереологии и геометрии.⁴¹ Декарт ясно отличает философию от других наук, когда в «Рассуждении о методе» пишет: «Мне нравилась математика верностью и очевидностью рассуждений... Я чтил богословие... О философии скажу одно: видя, что она с давних времен разрабатывается превосходнейшими умами и, не смотря на то, нет в ней положения, которое не было бы предметом споров и, следовательно, не было бы сомнительным, я не нашел в себе столько самоуверенности, чтобы надеяться на больший успех, чем другие... Касательно других наук, насколько они заимствуют начала от философии, я полагал, что на столь непрочных основаниях нельзя ничего построить крепкого».⁴²

О Лейбнице сам Риль выражается так, что, по всему видно, он считает его сколько великим ученым, столько же и философом, но только заслуги Лейбница, как философа, Риль ставит ни во что, признавая его монадологию простым эпосом.

Если говорят, что только со времени Канта философия выступает в качестве самостоятельной науки, то разумеют, конечно, при этом исследование Кантом условий познавательной деятельности. Но, ведь, гносеологическая проблема далеко не новая; Кант дал ей только более глубокую постановку и сообразно этому более верное её решение.

При своей самостоятельности, метафизическая философия не один раз оказала естествознанию немаловажные услуги, что обыкновенно опускают из виду, и влияние метафизики на естествознание усматривают только в построении последним всяких нелепых, ничего не объясняющих теорий или гипотез.

Значение для естествознания древнейшей греческой философии, т.е. философии до софистической никем, кажется, не может быть оспариваемо. Обратим внимание на следующее. Пифагорейцы признали сущностью вещей число: свойства чисел суть, по ним, свойства вещей и отношение чисел суть отношение мирового бытия. Выхода из этого учения, пифагорейцы установили, правда, немало чисто произвольных, бездоказательных положений, но великая, неотъемлемая заслуга их та, что они первые предугадали математическую формулировку закономерности природы и таким образом положили начало математической физике. В связи с числовою теорией стоят также их астрономические познания, бесспорно поразительные для того времени, каково их учение о шарообразности земли, её движении вокруг центрального огня, затмений солнца, луны и т.п.

Гераклит ефесский проводит учение, что все течет, беспрестанно изменяется, подобно реке, в которой вновь прибывающие волны оттесняют прежние. Ничто, по нему, не остается таким, каким оно есть, а все переходит в свою противоположность: из жизни происходит смерть, а из смерти – жизнь; молодое стареется, старое же делается молодым: бодрствующее засыпает и спящее опять пробуждается; что было видимо, становится невидимым, и наоборот; великое делается малым и малое великим. Однако, этот поток вечного движения совершается в определенных, всегда повторяющихся формах: есть все подчиняющая себе Εἰμαρμένη, всевластная Δίκη; или, что тоже, есть известный порядок изменений, известный ритм движения. Таким образом Гераклит устанавливает понятие о законе, хотя, правда, в неясной, неразвитой еще форме.

Эмпедоклу агригентскому принадлежит первенство в образовании столь важного для развития естествознания понятия об элементе, как однородном, качественно неизменном веществе, подлежащем только соединению, или разделению. В учении его о любви и вражде, из которых первая соединяет, вторая же разделяет элементы, виден зародыш отделения силы от материи. О происхождении организмов Эмпедокл говорит так, что предвосхищает до некоторой степени современную теорию развития, на что указывалось уже не один раз;⁴³ сложные организмы образовались, по нему, из простых; приспособленным формам жизни предшествовал ряд неприспособленных и потому выживших.

По учению Анаксагора, в основе бытия лежат качественно различные друг от друга перво вещества, не изменяющиеся, не возникающие и не уничтожающиеся. Перво вещества эти делимы, но, как бы далеко мы ни продолжали их деление, они распадаются опять на однородные части. В этом случае, справедливо замечает Виндельбанд, «Анаксагором предугадывается химическое понятие элемента».⁴⁴

Демокрит, наконец, является основателем атомистической теории, имеющей в естествознании столь важное значение. Атомы, по его учению, неделимы, неизменны, однородны, различаются между собою не качественно, а количественно, именно своею формою, величиною и тяжестью.

Нельзя не поставить здесь ясно на вид, что ни Пифагор, ни Эмпедокл, ни Анаксагор, ни Демокрит не были естествоиспытателями, как склонны на них смотреть защитники естество-научной философии, а были философами и философами метафизиками, потому что их внимание было направленно к познанию сверхчувственной основы вещей и при установлении своего учения они руководились не опытом только, но и метафизическими соображениями. Атомистическая теория, что особенно в данном случае для нас важно, выросла не на почве опыта, или наблюдения, а является результатом метафизического анализа понятия бытия, которое не может быть, по Демокриту, ни безусловно тожественным, неизменным, лишенным движения, ни безусловно текучим, подвижным, изменяющимся, а должно соединять в себе те и другие определения. Опытным путем атомистическая теория и не может быть утверждена, так как «атом никогда не был предметом нашего чувства и, по самым вероятным предположениям, никогда им и не будет; следовательно, этом не есть понятие эмпирическое, но умозрительное, а различные виды его существования, которые мы подразумеваем, рассуждая о нем, образуют нечто умопостигаемое».⁴⁵ Современная атомистика бесспорно во многом отличается от древней – демокритовской, но метафизического своего характера, справедливо говорит Ланге, она не потеряла и связь её с атомистикою древних не может быть отрицаема.⁴⁶

О значении для естествознания философии Платона и Аристотеля прекрасно говорит Александр Гумбольдт в своем «Космосе». «В высоком уважении Платона к математическому развитию и обоснованию мыслей, а равно в морфологических взглядах Статирита, обнимающих все организмы, лежат как бы зародыши всех позднейших успехов естествознания. Эти философы были путеводною звездою, которая надежно руководила человеческим умом, при всех заблуждениях фанатизма темных веков; они не дали истощиться здоровой, научной силе духа». Приведенные слова А. Гумбольдта можно противопоставить теперешним, иногда высказываемым, взглядам на философию Платона и Аристотеля, по которым эта философия вредно влияла на развитие естествознания, даже в корне подрывала всякое эмпирическое исследование; Платоново-Аристотелевское мировоззрение движется, говорят, в сфере иллюзий, «непроходимых отвлеченностей», просто – в пустом пространстве.⁴⁷ Странно! Неясна, как видно, утверждающим это сущность греческого гения, который никогда безусловно не разъединял субъективного от объективного, идеального от реального, в какую крайность иногда впадают новые философы. Что мысль Платона движется преимущественно в мире сверхчувственном, умопостигаемом, этого нельзя отрицать; мир бытия идеального, вечного, неизменного есть, так сказать, истинное отечество духа Платона, на котором он успокаивается. Но, однако, Платон не пренебрегает опытом: внешний мир имеет, по нему, реальное существование; он есть отображение идей и потому возводит нашу мысль к миру сверхчувственному; истинная диалектика требует, по Платону, указать посредствующие ступени между понятием, как единством, и явлением, как множеством.⁴⁸ Нельзя, далее, отвергать, что у Аристотеля эмпирическое исследование переплетается часто с диалектическим. Но в общем система Аристотеля построена на самом широком опытном фундаменте, ибо в опыте Аристотель видел предварительное условие мышления. Защитники иллюзорности философии Платона и Аристотеля сами себя опровергают, когда говорят, что «новая наука вышла из Платоново-Аристотелевой школы», что «Платоново-Аристотелевское мировоззрение есть великий факт в истории науки, имеющий значение, далеко выходящее за сферу собственно философских знаний, и знакомство с ним необходимо для полного понимания современных учений о природе».⁴⁹

Заслуги для естествознания основателя новой философии Декарта не могут быть отрицаемы, если принять во внимание ту перемену, которую он произвел своею философией в объяснении природы. В век Декарта алхимия, астрология, магия имели значительную силу над умами. Для объяснения явлений природы в их натуральном течении охотно прибегали к предположению каких-то тайных сил, говорили о скрытых качествах, аппетитах, гармонии и т.п. «Учение о природе было наводнено понятиями, заимствованными из области духовной жизни человека. Внутренние человеческие качества: влечение, желание, симпатия и антипатия, ощущение приятного и неприятного и тому подобные, целиком переносились в область природы. Говорилось... о душе мира, о земле, как организме, рождающем тела, о её движении при помощи фибр, действующих, как мускулы. Все движение и перемены в материальном мире объяснялись свойством, характеризующим духовное начало – иметь волю и представление ... Кирхер приписывал магниту болезни, учил, что магнитный камень не любит чесноку и, натертый им, теряет силу, но, напротив, как царь камней, любит красный цвет и в пурпуровой обвертке притягивает сильнее... Великий Кеплер рассматривал землю, как органическое существо, живущее, рождающее. Для объяснения неустанного её вращения около оси, он, в сочинении Epitome Astronomiae Copernicanae, прибегает к гипотезе о «душе мира», как движущей причине и о земных фибрах, помощью которых она оказывает действие.⁵⁰ Какое же теперь громадное различие между этою мистическою физикою и механическою физикою Декарта, объясняющею все явления материального мира из протяжения и движения. Различие же объясняется метафизическими взглядами Декарта. Последний признал дух и вещество противоположными субстанциями: сущность духа образует мышление, сущность вещества – протяжение; все поэтому, что совершается в области духа, должно быть выводимо из атрибута мышления, а все, что происходит в мире вещественном, должно быть понимаемо, как видоизменение атрибута протяжения. Природа, таким образом противопоставлена сознанию, как простой объект, при исследовании которого нет места созданиям фантазии, различным субъективным построениям.

Дюбуа-Реймон свою речь «Мысли Лейбница в новом естествознании» заканчивает такими словами: «о многом, что мы считаем своим, не давая себе строгого отчета в накопленных своих сокровищах, Лейбниц, по прошествии двух веков, мог, бы сказать в твердом сознании духовного предначинателя сделанного; это дух от моего духа и мысль от моих мыслей».⁵¹ Можно здесь отметить, что Лейбниц, благодаря своему динамическому пониманию природы, ввел в естествознание впервые закон сохранения силы, вполне развитый и обоснованный уже современным естествознанием. Монадология его, понятая, правда, своеобразно,⁵² содействовала развитию и скорому принятию учения о молекулах, что признает такой авторитетный физиолог, как Иоганн Мюллер.⁵³ Оптимизм Лейбница сказался в современном естествознании принятием положения, обоснованного теперь, конечно, на чисто механических началах, что мир представляет везде maximum совершенства, потому что между свойствами органических существ и условиями их жизни замечается отношение, которое можно назвать отношением вполне приспособленного равновесия.

О влиянии критической философии Канта на многих естествоиспытателей, каковы недавно умерший Гельмгольц,⁵⁴ Классен, Рокитанский и другие, не говорим, так как здесь дело идет о влиянии на естествознание кантовской теории познания, мы же отстаиваем не ту философию, которая исчерпывается одною теорией и критикой познания.

С другой стороны, необходимо признать и влияние естествознания на философию, – факт, само собою понятный в той философии, которая не чуждается опыта, и влияние это, наиболее заметно на так называемой натурфилософии. Не касаясь частностей, что завело бы нас очень далеко,⁵⁵ отметим здесь только следующие общие черты влияния естествознания на философию.

Новая философия начала свое существование не без воздействия на нее, хотя косвенного, новейших открытий и изобретений, каковы открытие Америки, изобретение книгопечатания, открытие водного пути в Индию, особенно же переворот в астрономии, совершенный Коперником. Эти открытия и изобретения дали смелый полет новой философской мысли, пробудивши потребность самостоятельного исследования, независимого от установившихся авторитетов. Они побудили к пересмотру, проверке мировоззрения древних, ибо если последние могли ошибаться в своих космологических взглядах, что было очевидно; то почему не допустить, что они заблуждались и в решении других вопросов. Замена теории геоцентрической теорией гелиоцентрическою не есть только великое астрономическое открытие, но в тоже время факт, имеющий громадное философское значение: это было торжество разума над грубыми показаниями чувственной точки зрения, которой доверяли до сих пор. Сознавши свои права, желая действовать самостоятельно, разум, очевидно, должен был определить свои силы, свои способности, верные приемы своей деятельности, – узнать, чего он может достигнуть и чего не может, и как лучше может. Это ближайшая, непосредственная задача самосознающего философского разума, и вот почему новая философия преимущественно занимается решением гносеологической проблемы. Однако, и здесь нельзя отрицать влияния на новую философию естествознания. Сознавши свои права, разум действовал в познании и объяснении различных частей природы и действовал энергично; факты естество-научного знания умножались, положительные науки возрастали с поразительным успехом. Без сомнения, это усиливало потребность исследования познавательной деятельности, её условий, границ, методов познания. Но случилось и так, что, отдавшись всецело своим частным действованиям в изучении действительности, разум забыл о своих внутреннейших, глубочайших потребностях; он пришел к тому, что этими частными действованиями можно и даже должно ограничиться; он потерял веру в себя, он потерял жизнь. С таким направлением мысли, исключающим всякую философию в собственном смысле, мы считаемся и в настоящее время.⁵⁶

Правильный синтез философии и естествознания есть, можно сказать, одна из важнейших, настоятельнейших задач вашего времени. Нельзя сливать философию с естествознанием, говорить только о естество-научной философии, ибо философия имеет свой особый предмет и особую задачу, обеспечивающую все права её на самостоятельное существование; высшие метафизические вопросы нашего ума всегда давали и дают о себе знать самым настоятельным образом, и естествознание не может считать их праздными. Нельзя, с другой стороны, и разрывать философию и естествознание, потому что это значит причинять существенный вред и той, и другому. Философия тогда легко теряет из виду объективный мир, – пытается конструировать его apriori, предъявляет горделивую претензию, чтобы в исследовании действительности не она сообразовалась с действительностью, а действительность сообразовалась с нею; все, что не укладывается тогда в её априорные конструкции, она легко выбрасывает, считая его призрачным, или же делает, для вмещения его в свои рамки, всякие подтасовки. Идеалистическая германская философия, с её попытками априорно строить действительный мир, с её горделивыми притязаниями на абсолютное знание, немало ответственна в потере многими уважения к метафизической философии. Но и естествознание, оторванное от философии, вступившее с нею во вражду, немало, если не больше, теряет. Пусть оно исследует небо в его высоте и землю в её глубине, пусть оно расширяется, накопляет неизмеримый материал знания, но что пользы, если над этим материалом не работает высшая философская мысль, – не просто только сводящая этот материал к единству, но пользующаяся им при разрешении совершенно самостоятельных великих проблем бытия и жизни. В настоящее время часто слышишь: фактов, фактов больше, – фактов новых, свежих, – фактов без конца. Что же? Неужели наука, вместо того чтобы быть органическим целым, обратится в простое собирание, некоторым образом, протокол фактов?.. Оторванное от философии, естествознание не в силах содействовать истинному возвышению, облагорожению духа, какую цель непременно должно иметь знание, а оно может только иссушить наш дух. Идеальный элемент в науке необходим; без него нельзя обойтись. Не даром же теперь жалуются на грубый практицизм жизни, на исчезновение возвышенных, идеальных интересов. Философия и естествознание должны быть не соперниками, тем более не врагами, постоянно борющимися и желающими поразить друг друга, а добрыми друзьями, помогающими друг другу в осуществлении намеченной цели. Не о поглощении философии естествознанием и не о разрыве их должна идти речь, а о их правильном, гармоническом взаимодействии. Философия охотно и добровольно должна признать, что естествознание имеет полное право на самостоятельное существование и что богатыми сокровищами доставляемого им знания она не может пренебрегать. Но и естествознание, с своей стороны, должно согласиться, что само по себе, с его познанием действительности, оно является недостаточным, и что нужна та наука, без существования которой оно обратилось бы в простое многознание. В великом организме науки целое не уничтожает частей и само ими не уничтожается: философия, как наука о общем, целом, образующим способом действует на положительные науки, сама испытывая со стороны их действие. Будем надеяться, что теперешние враги ближе присмотрятся и поймут друг друга, а потому примирятся, сложат оружие и начнут дружную совместную работу в осуществлении великой цели науки.