Русские имена. Имена и история

Основные группы фамилий возникли в периоды, исторические границы которых хорошо известны. Каждое фамильное прозвание впитало в себя при своем рождении какое-нибудь определенное отношение, признак, действие, которым обладал или должен был обладать по мысли именотворцев нарицаемый.

Отношения и признаки, запечатлявшиеся в именах, при всем их многообразии поддаются систематизации и в соответствии с отражаемыми ими сторонами материальной и духовной жизни общества периода становления фамилий. В самом общем виде содержательная первооснова имен могла отражать только две стороны личности носителя: констатировать то, каков он есть, или то, каким его хотели бы видеть его родители и восприемники, заснять в момент имятворчества прошлое или будущее человека. Но прошлое и будущее, соединенное мигом настоящего, – это вся жизнь человека, а тысячи имен, повторяющиеся у миллионов современников – это уже составленная из огромного числа фрагментов мозаика жизни целого общества.

Антропонимическая мозаика не только отражает эпоху. Она обладает также магическим свойством воскрешать ее зримые черты. В имени заложен только иероглиф, только намек, условный знак события, действия или качества. Вдумываясь в его этимологию, мы призываем на помощь весь свой жизненный опыт и знания, домысливаем и «расцвечиваем» картину, ключевой момент которой подсказан именем, как бы становимся соавтором образа, заложенного в основу имени.

Такое активное восприятие современным человеком исторической информации, сообщаемой антропонимом, и есть причина того, что картина прошлого, подсказанная именем, становится живой, подвижной, полнокровной.

Шелестят зелеными ветвями дубы, березы, клены, шумят сосновые и еловые боры, осеняют тихие воды ивы и ветлы, вызванные к жизни внутренней формой антропонимов Дубравин, Березкин, Кленов, Соснин, Елкин, Ивушкин, Ветлов. Колосятся на тучных нивах овес, ячмень, пшеница, зреют яблоки, прячутся в листве орехи, ласкает глаз изумрудная зелень лугов – все это и многое другое скрывается за скромными фамилиями, Овсов, Ячменев, Пшеницын, Яблоков, Орехов, Травин, Травкин, Луговой.

О каких кровопролитных битвах, о каких заживших ранах напоминают фамилии Недосекин, Недорубин, Резаный, Резогубов? А первый обладатель прозвания Нестреляев, наверное, предпочитал разить врага шашкой и пикой, не полагаясь на неверную силу пищали. Может быть, в какой-то памятный день он не решился или замешкался спустить курок, и осталась эта нерешительность или медлительность запечатлённой навеки в его прозвище, переданном потомству. Одно и то же прозвание могло возникнуть в нескольких вероятных имятворческих ситуациях. Та же фамилия Нестреляев могла произойти и от личного имени Нестреляй, которое либо предрекало своему носителю мирную, далекую от ратных подвигов жизнь, либо совсем наоборот, по принципу отрицательной профилактики, сулило ему меткий глаз и верную руку (так же, как девочка; нареченная Непряхой, должна была стать отменной мастерицей, а мальчик по имени Нератай или Непахарь – вырасти превосходным земледельцем).

Многочисленные фамилии, образованные от названий городов и местностей, остались свидетелями исторической миграции их первых обладателей. Так, за фамилиями Новогородцев и Псковитянинов встают величественные картины древней прародины нынешних их носителей, башни и соборы северных русских городов-республик, вольнолюбивое вече и буйные ватаги землепроходцев-ушкуйников, разносившие силу, славу и имена своих городов далеко за их пределы.

Поиски лучшей жизни, скитания, переезды, покинутые очаги, разорванные связи, обживание новых мест составляют исторический фон возникновения фамилий, образованных от названий донских станиц. Такие фамилии, как Маноцков, Заплавсков, Мигуленсков произошли из прозвищ, которыми наделяли на новой родине выходцев из Манычской, Заплавской и Мигуленской станиц. Примеры того, что фамилия – это кладезь живой, конкретной информации, весьма разнообразны и требуют систематического изложения.

Каждый национальный язык имеет исторически сложившуюся систему антропонимов. Ее немногочисленные компоненты взаимодействуют по разнообразным каналам антропонимической исторической и синхронной связи. В русском языке антропонимическая система слагается из имени, отчества, фамилии и прозвища.

Имена являются первичным компонентом этой системы. На современном этапе развития антропонимики они не образуются из других видов антропонимов. Но сами имена составляют основу всех отчеств, ряда прозвищ (например, Манюня-Петюня – коллективное прозвище дружных и нежных супругов) и всех уменьшительных имен, близких по происхождению и функционированию к прозвищам. Исторически личные имена – источник образования большой группы фамильных имен (Александров, Алексашкин, Сашурин, Сашин, Шушин и т. п.). Современное пополнение фонда личных имен возможно путем заимствования иностранных имен (Жанна, Спартак, Эдуард), превращения в собственные некоторых нарицательных слов, главным образом, иностранного происхождения (Воля, Свобода, Гелий, Гений, Демократ), за счет сложносокращенных образований (Ревмира, Мэлор), иногда через преобразование иностранных фамилий (Энгель от Энгельс).

Отчества – типично русская антропонимическая категория, производная от мужских имен и изменяющаяся в роде в зависимости от иола конкретного носителя (Иванович, Кузьмич, Никитична, Петровна). Отмечается образование женских прозвищ от отчества мужей (Кузьмичиха от Кузмич, Карпычиха от Карпович, Фомичиха от Фомич). Существует немногочисленная группа фамилий, возникших на основе родоначальника (Гаврилычев, Максимычев, Михалычев, Фролычев и др.). Количественный рост отчеств возможен только вследствие расширения круга мужских имен. Практически в настоящее время число распространенных русских отчеств быстро сокращается и, по-видимому, будет продолжать сокращаться из-за уменьшения числа популярных мужских имен.

Современные фамилии представляют собой замкнутое ограниченное множество словесных знаков, не подверженное количественным колебаниям. Несмотря на то, что употребительность отдельных фамилий, число их носителей изменяется в зависимости от увеличения населения, словарь фамилий после завершения паспортизации остается неизменным. В бытовой речи, в речи школьников, в частности, возможно образование отфамильных прозвищ (Коржик – от Коржов, Пятак – от Пятаков). Такие прозвища в обратном порядке повторяют один из исторических путей образования фамилий (Пятак – Пятаков сын – Пятаков). Исторически фамилии связаны со всеми элементами антропонимической системы и подавляющим большинством нарицательной лексики. Многочисленные группы фамилий образованы от календарных и некалендарных полных и уменьшительных имен (Петров, Каменев, Иванчиков, Капустин), а также от отчеств (Миронычев, Захарычев), от прозвищ (Косов, Пучеглазов, Пьяных), от других фамилий (Донских, Орловых), от географических названий (Белевцев, Москвин, Шуйский), от этнонимов (Калмыков, Французов) и т. п.

Предметом антропонимической систематизации могут быть также форманты фамилий, исторический выбор которых связан с генетическим типом фамилии. Антропонимы на -ов чаще всего восходят к календарным полуотчествам (Иванов, Петров – от Иванов сын, Петров сын). Фамилии на –ин к аналогичным образованиям от некалендарных мирских имен (Путилин, Тарелкин). Фамильные прозвания на -ский наиболее характерны для антропонимов местного, географического происхождения (Бельский, Мосальский). Наличие в составе фамилии суффикса деятеля -ник, -чик, -щик свидетельствует о профессиональном или должностном происхождении первоначального прозвища (Ключников, Резчиков, Корзинщиков), суффиксы -ищ, -ещ могут быть знаком принадлежности главы рода к духовному сословию: Петрищев, Фролищев – от поп Петрище, поп Фролище, как обычно подписывали бумаги, адресованные вышестоящим лицам, представители белого духовенства в XVII в. [18].

Антропонимическая информация содержится также в национальной форме и характерной национальной компановке имени; на их основе имена могут классифицироваться как русские (Иван Андреевич Крылов), французские (Франсуа Рабле), английские (Джордж Гордон Байрон), немецкие (Иоганн Вольфганг Гёте), армянские (Аветик Исаакян) и т. д.

Критическим признаком национальной принадлежности здесь могут служить характерное окончание фамилии (-ян), подбор специфически национальных имен (Аветик, Франсуа, Вольфганг), сугубо национальное звучание интернациональных имен (русское Иван – немецкое Иоганн; английское Джордж – французское Жорж), традиционная компановка сложного антропонима, например, включение в него отчества (русская антропонимическая система) или так называемого среднего имени (английская традиция имятворчества) Джордж Бернард Шоу, Уильям Сомерсет Моэм. Национальную окраску сообщают имени также характерные антропонимические форманты де-, фон-, ван- (соответственно указывающие на французское, немецкое или голландское происхождение антропонима).

В речи и языке антропонимическая информативность имен тесно переплетена с целым рядом словообразовательных, грамматических, фонетических и лексических характеристик. Отсюда вытекает возможность применения к антропонимам нескольких принципов систематизации. Ее основная идея – это то, что антропонимический знак и прежде всего фамильное имя, социально-историческое образование, возникшее и функционирующее в определенных условиях как необходимый элемент человеческого общения и мышления, несет в своей материальной форме многоплановую информацию о материальной и духовной истории соответствующего общества. Систематическое изучение информации, заключенной в антропонимах народа или его более или менее изолированной части, может служить дополнительным источником его этнографической и социально-экономической характеристики. При описании антропонимов можно прибегнуть к предметно-логической классификации (по этимологическому значению основ фамилий), к лингвистической классификации (по словообразовательным, грамматическим, фонетическим признакам), к социально-исторической (выделение сословно-исторических типов фамилий), к генетической классификации (по типу исходного прозвища).

Более частные системы имен выделяются на основе их синоминической классификации (по общности значения исходного прозвища Москвичев, Москвин, Московский; Красный, Краснов, Краснухин), антонимической классификации (Нищев – Богатов, Бритов – Небритов, Читаев – Нечитаев), экспрессивно-стилистической классификации (Мишин, Мишкин, Мишечкин) и ряда других. Однако любая «экстраантропонимическая» классификация, основанная на привлечении данных, внешних по отношению к собственно антропонимическому, лично-знаковому значению имени, может быть полезным источником новых знаний только при постоянном учете основного значения и коммуникативной функции имени.

Рассматривая предметно-логическую принадлежность нарицательной основы, от которой образован тот или иной антропоним, можно привлечь к анализу лишь те значения исходого слова, которые соответствуют вероятным путям образования антропонима. Например, устанавливая происхождение фамилий Майка¹ и Майков, мы совершили бы грубое нарушение принципа антропонимической вероятности, возведя исходное прозвище к названию соответствующего предмета туалета, ибо трикотаж и столь популярные трикотажные изделия на несколько веков моложе созвучной с ними фамилии.

По В. И. Далю, майка – это также один из трех видов жуков (в том числе хорошо известный майский жук). Уподобление человека жуку при наречении мирского имени или прозвища не лишено некоторой вероятности, однако настораживает выбор насекомого для такого уподобления: майский жук – это не муха, не комар, не стрекоза, за ним не числится никаких примечательных привычек, которые по сходству можно было бы обнаружить у человека. Поэтому такое значение слова без труда отклоняется в пользу нового, наиболее вероятного, зарегистрированного В. Далем в олонецком наречии: майка, производное от майкать – мелькать, мельтешить.

Теперь антропонимический туман проясняется. Прародитель нынешнего обладателя фамилии был суетливым, быстрым в движениях человеком, за что и получил соответствующее прозвище. Аналогия с множеством других фамильных прозваний, отражавших манеру поведения людей, позволяет говорить о большой антропонимической вероятности последней догадки. Отсюда следует, что анализируемая фамилия не может быть отнесена к предметно-логической группе Рубашкин, Сорочкин, Шубин и т. п. Не попадет она и в одну рубрику с Комаровым, Мухиным, Оводовым и Стрекозиным. Правильнее всего сблизить фамилии Майка, Майкин и Майков с антропонимами типа Прыгунов; Суетнов, Скоков и т. п., запечатлевшими то, как двигался далекий обладатель прозвища, его, так сказать, «динамический стереотип».

Чтобы сделать наше понимание критерия антропонимической вероятности при предметно-логической группировке фамилий более очевидным, разберем еще один пример. Донская фамилия Водолазов по своей этимологической принадлежности должна была бы стать в один ряд с такими, как Моряков, Матросов, Боцманов, Лоцманов и т. п. Однако Водолазовы жили задолго до того, как появилась соответствующая героическая профессия. Исходное прозвище характеризовало человека не по профессии, а по его склонности к времяпрепровождению, связанному с пребыванием в воде. Разумеется, человек, который хорошо нырял и плавал, мог быть полезным и при различных подводных работах. Но работ таких на сухопутной Руси XV–XVI вв. было мало, и умелый ныряльщик, отличившийся однажды при постройке моста или набережной, после завершения работ возвращался к своему старому ремеслу каменщика или плотника. Кроме того, прозвище Водолаз и связанное с ним фамильное прозвание Водолазов возникают и бытуют и в таких местах, где было маловероятным проведение крупных строительных или спасательных работ под водой профессионалами-подводниками (например, в хуторах по речкам Иловля и Тишанка). Зато здесь, как и в других подобных местах за пристрастие к нырянью, ловле раков и другим «подводным» занятиям вполне могли дать человеку соответствующее прозвище.

Классифицируя современные фамилии по семантике исходного нарицательного слова, мы остаемся в рамках научного анализа и получаем правильное представление о том, как думали и чувствовали наши предки 400–500 лет назад лишь тогда, когда опираемся на антропонимически вероятные значения первоначальных прозвищ, возможность существования которых подтверждается аналогией с другими, подобными им по генетическому типу. Спору нет, среди современных фамилий есть такие, которые можно возвести со значительной долей вероятности к двум или нескольким генетическим типам.

Например, фамилия Мясоедов может быть сопоставлена с такими, как Масляницын, Вешняков, Пасхалов, Летнев, Зимин, Январев, Пятницын, Вечеров и т. п. Каждая из них восходит к мирскому личному имени, данному по времени рождения ребенка: Вешняком называли родившегося весной; Масляница – имя, право на которое имел младенец, появившийся на свет на так называемой сырной неделе, перед великим постом; Мясоедом нарекали того, кто родился в рождественский мясоед, «между великим постом и праздником рождества» (В. Даль). Вероятность такого толкования подтверждается сотнями аналогичных наименований, регистрирующих различные временные периоды, связанные с рождением ребенка – от года (Високосный) до времени дня (Вечеров).

Но оказывается, что в картотеке фамилий у Мясоедова есть немало других родичей. Они возникали как прозвища, отражавшие определенные признаки взрослого человека, сообщавшие о том, как он выглядит, как живет, каковы его вкусы в одежде, еде, питье. Здесь уже Мясоедов оказывается рядом с Водопьяновым, Медолюбовым, Костогрызовым и т. п. В подтверждение верности такой версии можно привести целый ряд фамилий со второй основой (или темой) -едов: Бобоедов, Грибоедов, Куроедов, Молокоедов, Хлебоедов, Мяхкоедов, Слабоедов и др. Из них можно узнать и то, какую пищу любил или вынужден был употреблять первоначальный носитель прозвища, и то, что он предпочитал кусочек помягче, и, наконец, что он отличался плохим аппетитом (Слабоедов). Что касается редкой фамилии Волкоедов, то ее, по-видимому, оставил в наследство своим потомкам человек, которому в критических обстоятельствах пришлось отведать даже такой малопривлекательной дичи, как волк.

По аналогии мы вправе предположить, что Мясоедом могли назвать не только рожденного в мясоед, но и того, кто предпочитал мясо другим яствам. Здесь же мы должны отвести как менее вероятный еще один возможный способ образования фамилии. При выборе мирского имени родители нередко вкладывали в него пожелание, относящееся к будущему младенца: его могли назвать Посол или Владыка, Умный или Семьянин.

Если рассматривать имя Мясоед под таким углом зрения, то оно сулило зажиточную жизнь, страховало от бедности. Но от такого варианта приходится отказаться, так как большинство аналогичных прозвищ на -ед указывают на привычки, приобретенные в зрелом возрасте, или события, участвовать в которых доступно только взрослым. Сомнительно, чтобы родители желали сыну питаться только бобами (Бобоедов, слово «боб» кроме общеизвестного имело на Дону также значение «пеликан») или грибами (Грибоедов) или сулили ему скорбную долю добавлять в хлеб кору (Короедов).

Итак, можно предположить два вероятных пути возникновения имени Мясоед: либо это мирское имя ребенка, родившегося в рождественский мясоед, либо прозвище человека, который предпочитал мясные блюда всяким другим.

Таким образом, материалом для предметно-логической классификации могут быть лишь те значения исходных нарицательных слов, которые не противоречат критериям антропонимической вероятности. К последним следует отнести:

1) логическую совместимость с объективной ситуацией периода становления различных групп национальной ономастики, соответствие исторической логике вещей;

2) аналогию с семантически близкими основами;

3) идентичность или родство с засвидетельствованными семантическими и словообразовательными типами антропонимов;

4) статистический вес данной группы антропонимов и распространенность всех или отдельных ее представителей;

5) соответствие традиционным классификациям исторических способов образования антропонимов, сложившимся в русской и общей науке об именах.

Надо, однако, учесть, что применяя к исследованию фамилий критерии антропонимической вероятности, мы далеко не всегда приходим к однозначному решению относительно смысла их исходных прозвищ. В ряде случаев можно предположить существование нескольких прозвищ-омонимов, одинаково звучавших, но разнозначных, которые бытовали в одном или разных наречиях. Так, рассматривая историю фамилии Калягин, обнаруживаем, что исходное прозвище входит не в один, а в несколько синонимических рядов и соответственно принадлежит к нескольким предметно-логическим системам. Каляга или Калига в вологодском и нижегородском говорах означало «непогода, мокрый снег». Синонимы этого слова – лепень, слякоть, хижа, чичер, халеба, халива, рянда, дряпня, мокредь, дрязга – дали фамилии. Лепнев, Слякотнев, Хижин, Ряндин, Дряпнев, Мокредьев, Непогодин, Халебин, Чичеров, Халивин, Дрязгин. Все они напоминают о зимнем ненастье и мокропогодице, сопутствовавших появлению на свет родоначальника фамилии. Их темы (основы) входят в систему прямых или косвенных названий периодов времени – темпоральных терминов.

Однако в новогородском, псковском и пермском говорах слово калига, равно как и бухма, бушка, калива, каливка, калика, каличина, грызина означает брюкву (ср. костромское голань, галанка, ланка, ландушка; вятское буква; нижегородское бушма; ярославское немка; смоленское синюха, грыжа; тверское грыза; архангельское желтуха, землянуха и др.). Все они нашли свое отражение в фамилиях Бухмин, Бушков, Каливин, Каливкин, Каликин, Каличинов, Грызинов, Голанин, Ланков, Ландушкин, Немков, Синюхин, Грызин, Желтухин, Землянухин и т. п. Присвоение младенцам имен овощей и плодов было в свое время вполне обычным явлением, и в документах XV–VI вв. [1] мы находим такие личные имена, как Капуста, Огурец, Репа, Чеснок, Орех, Яблок. Но брюква была чужеземной гостей (о чем свидетельствуют и некоторые ее местные названия: галанка, немка) и широко распространилась лишь в XVIII в., когда некалендарные личные имена стали редкостью. Зато она вполне могла дать образный материал для прозвищ тем, кто ее выращивал, ел или сколько-нибудь походил на нее округлостью форм, цветом лица, гладкой поверхностью черепа и т. п.

Не к одной, а минимум к двум предметно-логическим системам восходит и современная фамилия Калачев. Один смысловой ряд – названия хлебобулочных изделий: Баранкин, Блинов, Бубликов, Вареников, Ватрушкин, Галушкин, Горбушкин, Караваев, Кнышев, Ковригин, Лепешкин, Оладьев, Пирогов, Сухарев и т. п. – хорошо всем известен. Второй ряд приводит к фамилиям окружной дорогой через нарицательное название речного протока, огибающего остров (как дужка на пшеничном калаче – сгибне), и через топоним Калач (название крупного населенного пункта в большой излучине Дон) ведет к распространенной на Дону фамилии.

Таким образом, относя фамилии к определенному предметно-логическому ряду, мы не исключаем возможности их перераспределения при ином аспекте изучения.

Немало хлопот могут доставить языковеду мнимые анахронизмы, фамилии, в основе которых лежат названия новых и даже новейших предметов и понятий, совершенно неизвестных в период «сотворения» исходных прозвищ. Дьяк Велосипедов применил свои познания в латыни для облагораживания собственной фамилии (Быстроногов), а велосипед был изобретен несколько веков спустя. Ученые занялись исследованием плазмы в XX в., а три столетия назад уже существовала фамилия Плазмин, в чем нет ничего особенно удивительного, так как слово плазма (В. Даль) обозначало темно-зеленый агат, а фамилии, образованные от названий драгоценных камней и самоцветов, не очень редки: Агатов, Алмазов, Бирюзов, Гранатов, Жемчугов, Изумрудов, Рубинов, Яхонтов.

Фамилия Самолетов, несмотря на современное звучание, никак не связана с развитием авиации, а напоминает о более простых аппаратах и приспособлениях, которые изобретали или которыми пользовались предки нынешних Самолетовых: по В. И. Далю, самолет – это устройство, которому приписывается быстрое движение от себя, например, паром на якоре посреди реки, у которого дно устроено откосом против течения, так что оно переносит его с одного берега на другой. Плотник, который соорудил подобный хитрый снаряд, или паромщик, обслуживающий переправу на нем, вполне, вероятно, могли заслужить прозвище Самолет. А дальнейшая судьба слова – выжить и превратиться в фамильное прозвание или исчезнуть – зависела уже от случая. Однако новое рождение старых слов – воскрешение плазмы, велосипеда, самолета в качестве знаков современных понятий совсем не случайно. Язык постоянно обращается к своему богатому, но не безграничному арсеналу в поисках готовых названий или элементов, которые могут быть вновь пущены в ход для номинации вещей и явлений, порой совершенно новых, но удачно ассоциирующихся со старыми знаками.

На Дону мнимые анахронизмы представлены такими, например, фамилиями, как Бригадиров и Кладовщиков. Первая не имеет никакого отношения к колхозным или строительным бригадам, а восходит к воинскому званию («военный чин 5-го класса, между полковником и генералом». В. Даль), упраздненному в первой половине XIX в. Вторая не связана с должностью заведующего кладовой, а происходит от слова «клад» и обозначала в своем исходном прозвище человека, «который предался исканию, добыванию кладов» (В. Даль), т. е. кладоискателя. Оба первоначальные прозвища полностью соответствуют логике вещей, объективной ситуации того исторического периода, когда они возникли.

Среди донского дворянства было немало старшин, заслуживших чин бригадира (офицеры, выслужившие этот чин, автоматически выходили из-под власти войскового атамана и подчинялись только центральному правительству). Их вестовые, слуги, крепостные и другие зависимые от них лица могли получить по признаку принадлежности фамильное прозвание Бригадиров.

Высокие насыпные курганы, овеянные легендами могилы древних царей, князей, знаменитых воинов различных племен и народов, чьи кони промчались по ковыльным степям Приазовья, – обычная примета донских степей. Молва приумножает и приукрашивает богатство древних захоронений, многие из которых разграблены вскоре после погребения. Но неутомимые искатели даровых сокровищ на Дону не переводились. Отец, дед или прадед казака Кладовщикова (Скородумовская, 1752 и 1800 гг.) без сомнения тоже отдали дань кладоискательству и разрыли в темную ночную пору не один курган, дав тем самым лишний повод для огорчения будущим археологам.

Среди множества русских, в частности донских, фамилий мы выделяем ряд смысловых систем. Их анализ проливает свет на антропонимическое мировоззрение людей, живших в период становления фамильной ономастики, и в то же время позволяет воссоздать духовный и материальный мир русского человека XV–XVII вв.

Многообразие предметных систем, объединяющих исходные прозвища, которые легли в основу современных фамилий, можно включить в две главные сферы: «Природа» и «Человек». Сфера «Природа» включает такие основные предметные системы, как «Животные», «Растения», «Названия периодов времени», Название мест». Сфера «Человек» представлена системами «Календарные фамилии», «Прозвища-портреты», «Профессионально-должностные прозвища», «Счетные антропонимы», «Профилактические прозвища» и др.

Эти названия роднит то, что все они являются продуктом языкотворческой деятельности человека, созданным в ходе осмысления им разных сторон объективной действительности. Причем названия периодов времени и мест значительно моложе остальных. Они имеют более опосредствованный и часто вторичный характер по отношению к именам камней, деревьев, зверей и нередко используют их для своего образования. Кроме того, темпоральные и локативные названия поддаются более или менее точной исторической датировке, а названия минералов или растений возникли еще на заре речевой деятельности человечества. Прослеживая историю фамилии Москвинов или Киевский, мы можем довольно точно определить время появления исходных топонимических названий (Москва, Киев), чего нельзя сказать о таких фамилиях, как Волков, Ясенев или Каменев.

Согласно библейской легенде, праведник Ной, спасая от всемирного потопа различную живность, явно перегрузил свой корабль, превратив его в своеобразный плавучий зверинец. Но, несмотря на баснословную вместимость ковчега, допотопный предшественник деда Мазая едва ли мог спасти от гибели всех тех бесчисленных представителей фауны, память о которых сохраняют современные фамилии. Различие между Ноевым ковчегом и антропонимическим словарем состоит еще и в том, что Ной старался для всей земли и очень неграмотно с точки зрения экологии «затискивал» в свои трюмы белых медведей и моржей вместе с жирафами и страусами. А в национальный словарь фамилий могут проникнуть лишь те звери, птицы, или насекомые, которые относились к определенному географическому поясу и были хорошо известны носителям соответствующего языка в период, когда складывались фамилии. Но и в пределах одной страны, в особенности такой необъятной и многоликой, как Русь, животный мир неодинаков. Кроме того, одни и те же животные по-разному зовутся в разных говорах русского языка. И, наконец, немало зверей и птиц уже давно не выдержали опасного сосуществования с человеком и почти полностью исчезли, оставив по себе память лишь в топонимах и людских прозваниях. Все эти географические и исторические факторы наделяют фамилии-зоонимы временными и местными приметами, придают им национальный и более узкий, региональный, областной характер.

Наиболее распространенные фамилии зоонимической системы связаны с названиями самых широко известных животных русских лесов и полей – волка, медведя, зайца и лисицы. Эти звери – непременные герои народных сказок, песен, пословиц и загадок. В фольклоре сложилось традиционное представление об их характерах, основанное на многовековых наблюдениях над повадками и образом жизни четвероногих соседей. Волк всегда жесток, злобен, жаден. Заяц труслив и робок. Лиса хитра и плутовата. Медведь – воплощение буйной и доброй силы, хозяин леса. Неспециалисту эти характеристики кажутся верными и поныне. А в далекие века, когда границы реального мира проходили за околицей села и все сведения о вселенной извлекались из сказок и рассказов бывалых людей, эти представления сильно влияли на выбор имени ребенка. Назвав сына Волкам, можно было надеяться, что злые духи, несущие болезни и напасти, устрашатся звериного имени и будут обходить ребенка стороной. Лисица передаст своему крестнику хитрость и ум, медведь – непомерную лесную силу, заяц – быстрые ноги. Именем мелкой незначительной зверюшки можно отвести нечисти глаза, заставить ее думать, что в доме растет не надежда родителей – сын, а косой зайчишка, жалкая добыча для леших, домовых и прочих демонов. Кроме того, заяц – мягкое, пушистое, приятное животное. Назвать таким именем дитя все равно, что приласкать его доброй рукой. Не потому ли пошли в обиход и Горностай, и Куница, и Белка. А уж о Соболе нечего и говорить. Жемчужина русских лесов, самая большая ценность в пушной сокровищнице князей и бояр, соболь и в фольклоре, и в именослове занимал заслуженно почетное место. Были хорошо известны и ценимы и Бобер, и Лось, и Олень, и Вепрь, и все это лесное население ворвалось в людской быт, на страницы летописей, кабальных книг, дворцовых тетрадей сонмом имен и наследственных прозваний. От них происходят современные имена: Бобров, Белкин, Волков, Горностаев, Ежов, Зайцев, Куницын, Лисицын, Лосев, Медведев, Оленин, Россомахин, Соболев.

Некоторые хорошо известные жители леса и степи вошли в антропонимику сразу под несколькими именами: Белкин – это то же, что и Векшин, в нижегородском говоре мог возникнуть антропоним Векшин, в псковском – Мысев (от мысь – белка-летяга), в костромском – Урмин (от урма, также белка). Хорек или хорь имеет отношение не только к Хореву и Хорькову, но и к Красикову, Черногрудкину, Курнину (красик, черногруда, курна – различные виды восточносибирского хорька).

Звери вписались в человеческую номенклатуру вместе со своим потомством (не только Медведев, но и Медведицын; Лисицын, Лисовинов и Лисенков; Волков, Волчицын, Волченков; Зайцев, Зайчихин; Соболев и Соболюшкин), с точным обозначением породы (не только Зайцев, но и Русаков и Беляков). Не забыты хомяки (Хомяков), суслики (Сусленков, Сусликов), куницы (Куницын, Кунин), выдры (Выдрин, Поречнин – от поречня, выдра в некоторых говорах), барсуки (Барсуков, Барсук), кроты (Кротов).

В фамильную номенклатуру попал даже такой довольно редкий зверек, как выхухоль, да еще и в двух вариантах: Выхухолев и Хохулин. Географическая дифференциация животных – прародителей фамилий позволяет проследить первоначальную область появления исходных прозвищ: Тушканов происходит от названия земляного зайца – тушканчика, живущего в южных степных областях, а Рысев, например, – от рыси, обитающей в северных лесах. Желтобрюх (змея), сайгак, шакал – южане, а песец, морж, рябчик – северные жители, следовательно, и соответствующие фамилии (Желтобрюх, Сайгаков, Шакалов, Песцов, Моржин, Рябчиков) могли возникнуть, главным образом, на юге или на севере.

Было бы ошибкой заключить из этого, что мирские имена и прозвища, из которых развились нынешние фамилии, могли родиться только от названий местных животных. В антропонимический зверинец попали диковинные заморские звери и даже мифические существа, созданные фантазией авторов священных книг. У каждого из этих названий своя необычная антропонимическая судьба. Довольно многочисленные Львовы происходят от календарного имени Лев, очень редкие Тигрины – от имени Тигрий, Барсовы, равно как и происходящие от мифических единорога и василиска Единороговы и Василисковы, очевидно, являются продуктом семинарского имятворчества. А вот совершенно очевидная «прозрачная» фамилия Слонов имеет в большинстве случаев чисто русское происхождение, не связана с системой зоонимов и образовалась от глагола слоняться, бродить, шататься без дела. Отсюда слон – бездельник, тунеядец. Разумеется, не исключено и употребления прозвища Слон применительно к большому, грузному, неуклюжему человеку (слоны, хотя и понаслышке, известны на Руси очень давно), от такого прозвища могла пойти и соответствующая фамилия.

Мы часто пытаемся найти образную, метафорическую основу возникновения фамилии, найти причину использования названия животного для обозначения человека. Нередко наши попытки не лишены основания: медведь или лиса, волк или даже слон являются в языковой традиции символами определенных физических или моральных качеств, что могло быть мотивом выбора имени. Но, рассматривая развитие фамилий-зоонимов, как и фамилий многих других предметных систем, мы приходим к убеждению, что существенные признаки первоначального понятия не всегда имели четкое отношение к внешнему виду младенца, к пожеланиям относительно его будущей судьбы и т. п.

Именем могло стать любое слово, обозначающее хорошо известные предметы окружающего мира, любую деталь из материальной оболочки человека. Как иначе объяснить такие имена, как Холст, Рядно, Квас, Огурец, Хомяк или Солнце, которые потом стали фамилиями. Их подбор не ограничивался ничем, кроме традиции, а традиция, по-видимому, не исключала любых нововведений. Отсюда и то необыкновенное многообразие вещественных имен, которое охватывает практически весь материальный мир человека XIV–XVI вв.

Специфика диалектного словоупотребления, в силу которой некоторые общерусские слова получили на Дону новое значение и названия отдельных животных стали наименованиями очень далеких от них существ, создала условия для образования целого ряда скрытых зоонимических фамилий.

Так, в станице Багаевской засвидетельствованы фамилии Винохватов и Виноходов. Происхождение первой из этих фамилий почти не вызывает сомнений. Наверное, владелец исходного прозвища слыл большим выпивохой. Но вторая фамилия – Виноходов гораздо труднее поддается объяснению. Что могло бы означать первоначальное прозвище? То, что его обладатель «ходил по вину» или что он передвигался под действием винных паров (как пароход под действием водяного пара)? Оказывается, что подобные домыслы очень далеки от истины и, возможно, порочат память человека, совершенно чуждого застольным утехам. «Виноходец» в говоре донских казаков означает «иноходец» [7], т. е. лошадь, обладающая особой манерой движения («Лошадь заносит обе ноги одного бока вместе, тогда как в рыси ноги движутся по две разом, крест-накрест». Даль). Отсюда Виноход – человек, отличавшийся особой походкой, чем-то схожей с необычной побежкой иноходца, а Виноходов – одна из диалектных фамилий зоонимического происхождения.

В станицах Романовской и Кочетовской отмечена фамилия Скакунов. Исходное прозвище могло обозначать человека, умевшего и любившего быстро скакать на лошади, или очень быстрого в движеньях, заменявшего иной раз обычный шаг прыжками и скачками. Но значительно вероятнее, что в основе прозвища лежит диалектное название жука (скакун, cicindela). Такое прозвище согласуется с рядом аналогичных образований: Комар – Комаров, Муха – Мухин, Слепень – Слепнев, Жук – Жуков, Шершень – Шершнов и т. п.

Целая серия примеров позволяет говорить о том, что многие животные, птицы, рыбы и насекомые в языке жителей Подонья как бы обменялись названиями. Обмен совершался по сходству характерных действий или качеств, переносом названий более крупных и хорошо известных животных на более мелких, мало известных, имеющих только местное распространение. Так, «кобылкой», очевидно, за величину и гигантские прыжки назвали крупного кузнечика; «бирючком» (бирюк – местное название волка) – разновидность ерша, мелкую рыбку, принимающую для самообороны устрашающий вид; «коньком» – небольшую рыбу рода тарани, возможно, за скачкообразные движения в воде.

Донские казаки, как и другие люди, живущие одной жизнью с природой, были очень внимательны ко всем ее проявлениям, но обобщали свои наблюдения не в научных классификациях и описаниях, а в образных названиях, основанных на сходстве, чаще всего внешнем, различных обитателей реки, степи, плавней. Из этих наблюдений черпался и образный материал для прозвищ. Так, фамилии Конек, Коньков, Кобылкин, Бирючков происходят от прозвищ, которые указывали на сходство первого носителя не с лошадью или волком, а с юркой или драчливой рыбкой, с быстроногим прыгуном-кузнечиком. Антропоним Курочкин происходит не только от домашней хохлатки, а и от небольшой белой цапли – курочки, Рябчиков – и от лесной птицы, и от мелкого судака. Обмен происходит и между близкородственными животными, например, лягушку на Дону называют жабой. Так что фамильное прозвание Жабин могло развиться не из намека на толстую бородавчатую жабу, а из сравнения с большеротой и громкоголосой, но по-своему изящной зеленой обитательницей прудов и заводей.

Многие донские фамилии можно признать зоонимическими только после тщательного расследования диалектных переименований, которые привели к образованию исходных прозвищ. Казалось бы, какая связь с животным миром может быть у таких чисто «человеческих» фамилий» как Аксенов, Бабин, Бердышев, Иванчиков, Слепцов, Чернопузиков? Разумеется, большая часть Аксеновых происходит от родоначальника по имени Аксен (греческое Авксентий), многие Бабины – от человека, которого за особенности характера или телосложения прозвали Баба, а некоторые ветви Слепцовых – от предка, полностью или частично лишенного зрения. Подобную прямую этимологию можно предположить и для Иванчикова (потомок Иванчика, Ивана – сравни «Васильчиков»), Бердышева (от бердыш – «широкий топор... на длинном ратовище». Даль; бердышник, воин, вооруженный бердышем – пехотинец, «бердыш» могло быть прозвищем стрельца), Чернопузикова (ср. Чернобородов, Чернобровкин, Черноусов, «Черное пузо» – не очень деликатная кличка, но словарь фамилий содержит и более грубые прозвища).

Однако диалектная зоонимия предлагает для тех же фамилий и другие, более или менее приятные, толкования. Фамилия Аксенов (Багаевская, Новочеркасск и др.) могла образоваться и от прозвища Аксен из аксёнь, внутренности крупных рыб, главным образом, щук (ср. Кельбухов – от кельбух – внутренности сома: Рахманкин – от рахманка – внутренности рыб вообще [17]). Бабины (Базковская и др.) могли произойти от местного названия пеликана. Еще в начале XIV в. на Дону было немало этих крупных большеносых птиц, по их имени получили название озеро Бабье около станицы Правоторовской, станица Бабская. Сохранилось предание о том, что первый атаман донских казаков Семен Казарский, узнав, будто царь Иван Васильевич (Грозный) 7 лет ведет войну с татарами и осаждает Казань, повелел бить много птиц – баб и, украся их перьями одежду и пики, пришел с казаками под Казань, устроил подкоп, взорвал стену, взял и передал город царю, за что получили казаки от царя грамоту на вечное владение Доном [18]. Независимо от степени исторической вероятности взятия Казани казаками Казарского, интересно сообщение о том, что пеликанов на Дону было так много, что их перьями можно было изукрасить целое войско.

При зоонимическом толковании фамилию Бердышев можно соотнести с местным названием чехони (рыба, наиболее крупные экземпляры которой похожи по форме на сильно вытянутое лезвие большого топора); Иванчиков становится родственником Синичкина (иванчик на Дону – одна из пород синиц); фамилию Слепцов можно воспринимать как перефраз фамилии Кротов (местное «слепец» – крот), а Чернопузиков можно возвести к уже упоминавшемуся коньку, небольшой рыбке.

Об исключительно важной роли, которую играли в образовании личных знаков, прозвищ и фамилий названия животных и птиц на Дону, свидетельствуют коллективные прозвища, которыми наделяли друг друга жители различных станиц и хуторов. Сам по себе обычай приклеивать общую этикетку всем выходцам из той или иной губернии, уезда, волости или села не является особенной чертой донской ономастики.

Жителей деревни Бабурино, потомственных пекарей, во Владимирской области называют «булошниками», выходцы из Мстеры, исконные живописцы, известны как «богомазы», крестьян из деревни Степаново Горьковской области дразнили «ретюшниками», ибо в прошлом они разводили на огородах «ретюху», овощ, похожий на крупную репу [4].

Коллективные прозвища напоминали о местах первоначальных поселений: «кукары» – жители деревни Шерстни Шахунского района Горьковской области, предки которых в начале XIX в. переселились сюда из Кукарской волости Вятской губернии, «рязанцы» – жители деревни Демидово Краснобаковского района Горьковской области, основанной переселенцами из Рязанской губернии в 1830 г. [5].

Некоторые коллективно-территориальные прозвища произошли от фамилий помещиков, некогда владевших селом: «кочубеи» – жители ряда селений Большеболдинского района Горьковской области, принадлежавших в прошлом князю Кочубею, «салтыки» – название жителей деревни Смольёво Чкаловского района той же области, «Долгоруковы», «Татищевы», «Радищевы» – названия жителей деревни Шерстино Гагинского района Горьковской области, предки которых в разное время были крепостными помещиков Долгоруких, Татищевых, Радищевых [5].

Источники коллективных кличек могли быть самые разнообразные, многие из них имеют насмешливый, иронический, отрицательно-оценочный характер: «теренинские бесы» – прозвище жителей лесного селения Теренино Владимирской области [4], «дикие овцы» – жители деревни Южакова, «грыжа» – деревни Упорова, «худая пряжа» – деревни Береговая Свердловской области [6]. Иные старые групповые прозвища звучат обличительно: «душегубы» (Кичигино Владимирской области), «головорезы» (Туртапка Горьковской области [4]).

Своеобразие старых донских станичных кличек состоит в том, что при общем сходстве их происхождения с подобными групповыми кличками других областей, они в очень большой степени обязаны своей метафорической основой и экспрессивно-стилистической окраской названиям животных, которые, по-видимому, были важнейшим элементом местной народной образной системы.

В «Донском словаре» А. В. Миртова [7] засвидетельствовано около сорока коллективно-территориальных кличек, 25 из которых – зоонимы или слова, производные от зоонимов. Среди них клички: «бугаи» (Ольгинская, Клетская); «верблюды» (Чертковская); «галки» (Филоновская); «гуси» (Каргальская); «кобели» (Вешенская); «козлы» (Еланская); «козлятники» (Преображенская); «лягушки» (Константиновская); «овцы» (Перекопская); «перпелки» (Распопинская); «раки» (Кривянокая); «свиньи» (Милютинская); «сомы» (Нижне-кундрюченская) и т. д. За каждым из этих прозвищ стоит какое-нибудь памятное событие, связанное с вторжением животных, птиц, рыб в необычную для них сферу человеческих отношений. Однажды атаман, старики и все клетское станичное общество ожидали в церкви приезда архиерея. Специальные махальные пристально всматривались в степную даль с колокольни. Но вот на горизонте заклубилось и понеслось к станице пылевое облако. «Едет!» – закричали обрадованные дозорные и грянули во все колокола. И встретили колокольным звоном... станичного бугая, племенного владыку местного стада. Прозвище казаков станицы Филоновской «галки» также имеет «церковное» происхождение: когда строили станичную церковь, кто-то повесил на колокольне галку и пошел слух, что «у филоновцев на кресте галка удавилась» [7].

Казаки станицы Преображенской прослыли «козлятниками» за то, что при наделе землей давали землемеру взятку деньгами и козлом, константиновцы стали «лягушками», потому что «лягушку треножили», казаки станицы Кривянской получили прозвище «раки» по известному присловью: «Господа старики, седлайте каюки, рак морской угнал табун донской». Нижнекундрюченских и старогригорьевских казаков дразнили «сомами» в связи с тем, что в их церковь во время половодья заплыл сом («сом на колокольне ощенился»). Каждая из коллективных кличек-зоонимов имеет свое более или менее рациональное объяснение, но знаменательно их количественное преобладание над кличками всех других видов, такими как «баретники» – кличка жителей хутора Титова Богоявленской станицы, где модники носили не чирики, а баретки, башмаки, или «булочники» – прозвище, которым верховые казаки дразнили старочеркассцев за частое употребление слов «бул», «були». Кажется, что любая случайная ассоциация со зверем, птицей, рыбой говорила донскому языковому сознанию гораздо больше, чем описательное прозвище, образованное от топонима, и всякое иное, даже если оно было гораздо более логичным, чем «сом» или «лягушка».

Интересно отметить, что групповые станичные прозвища и личные прозвища, из которых развились многие фамилии, образуют на Дону независимые знаковые системы: в станицах, жителей которых некогда обозначали той или иной коллективной кличкой, не обнаружено фамилий, происходящих от этих кличек.

В этом можно усмотреть аналогию с прозваниями топонимического происхождения. Как прозвища, образованные от местных названий, имели смысл только при переезде на жительство в другую станицу (например, фамилия Раздорсков в станице Нижне-Кундрюченской, Терновсков в станице Багаевской), так и коллективно-территориальное прозвище получало различительную силу только вне селения, где оно возникло. Таким образом, мигулинская и калитвенская фамилии Козлов (Казлов) могли возникнуть из прозвища Козел, которым наделили переселенцев из станицы Еланской. Но такая возможность кажется нам маловероятной, ибо подавляющее большинство описательных прозвищ негативного значения (Тупогузов, Хромов, Живоглотов, Дурнев и т. п.) основываются на внешних или внутренних свойствах конкретного носителя первого прозвища, а не на его принадлежности к тому или иному коллективу.

Творческая фантазия авторов уничижительных кличек всегда требует непосредственного образного вдохновления и не довольствуется опосредствованными ассоциациями. Кличка Козел намертво прирастает к человеку, украшенному козлиной бородкой или известному теми или иными «козлиными» достоинствами или пороками. Что же касается происхождения из селения, жителей которого когда-то прозвали козлами в связи с неким «козлиным» эпизодом, то такая история легко забывается и заслоняется новыми более яркими событиями и качествами, возбуждающими ироническое имятворчество.

Названия животных – древний интернациональный источник антропонимии. Это бесспорное положение высказывается целым рядом исследователей на основе изучения славянских, германских, тюркских и других языков [25]. Донская фамильная ономастика, образованная от зоонимических прозвищ, опиралась в своем развитии на устойчивую древнерусскую имятворческую традицию.

Важная роль представителей живой природы в системе образных средств древнерусской поэзии видна хотя бы из того, что только в «Слове о полку Игореве» упоминается 8 различных, крупных и мелких, зверей и 14 птиц: здесь и волк, и лиса, и тур, и горностай, орел, сокол, лебедь, соловей, галка, кречет, ворон, кукушка, чайка, сорока, дятел, поползень.

Хотя фамилии Страусов или Барсов не отражают в своей основе реалий русской действительности, не следует преуменьшать осведомленности жителей Древней Руси относительно фауны заморских стран. Уже в «Слове о полку Игореве» говорится с полным знанием дела о звере, который представляет невиданную диковинку даже для многих наших современников. Речь идет о «пардусе».

Так на реке на Каяле

Тьма свет покрыла,

И по Русской земле

Раскинулись половцы,

Как пардусов стая... [2, стр. 47].

Пардус – охотничий леопард или гепард, животное с кошачьей головой, и хвостом, и высокими собачьими ногами, и телом. «Охота с гепардами была очень распространена на востоке» [3]. Очевидно, от своих южных соседей – половцев познакомились с быстроногой охотничьей кошкой и русичи. Редкая память об этом способе охоты сохранилась в фамилии Пардусов. Имел ли первый носитель исходного прозвища какое-то сходство с быстрыми длинноногими гепардами или принимал участие в охоте с ними – догадаться трудно, но проникновение в фамильную ономастику названия столь редкого заморского зверя является еще одним доказательством ее всеобъемлющих отражательных возможностей.

Одним из доказательств древности и важности зооэлемента в антропонимии можно считать сохранение в ней памяти о древнерусском языческом «скотьем боге» Волосе или Велесе. Этот бог, покровитель стад, занимал на Древнерусском Олимпе почетное место рядом с главным божеством, громовержцем Перуном [8]. От имени «скотьего бога», которого некоторые исследователи представляют даже как бога-животного, вроде древнеегипетского бога-быка Аписа [9], пошли фамилии Волосов, Велесов, Волозов, Волохов, Волославлев. От нынешних фамилий до имен древнего бога – огромная историческая дистанция, почти тысячелетие, но в них подлинный Волос, а не случайное созвучие; доказательство тому – сохранение в сокровищнице фамилий имен древних «коллег» покровителя животных – главного бога Перуна (Перунов), солнечных божеств Купалы, Ярилы и Лады (Купалин, Ярилин, Ярилов, Ладыгин, Ладославлев), бога ветра Стрибога (Стрибогин), «грозного и капризного бога Неба» [10] Рода или Руда (Родов, Рудин, Родославлев, Родыгин).

Давно поверженные и посрамленные владыки древнерусского неба проникли в фамильный словарь при посредстве некалендарных имен, которые несколько веков упорно сражались с заморскими христианскими святцами. Купала, Лада, Волос затерялись среди многочисленных мирских имен и с появлением родовых прозваний – будущих фамилий – надежно закрепились в них на века.

Проведенный нами анализ позволил обнаружить в документах XV–XVI вв. [1] значительную группу некалендарных личных имен зоонимического происхождения и соответствующих им отчеств и фамильных прозваний. Среди 60 некалендарных имен-зоонимов названия 12 диких и 16 домашних животных, 18 диких и 3 домашних птиц, 7 рыб и 4 насекомых (Аргамак, Баклан, Белка, Бобр, Бык, Волк, Гага, Жук, Заяц, Кот, Лев, Лошак, Медведь, Муха, Овца, Орел, Сарыч, Сиг, Стерляг, Тетеря, Тур, Хомяк, Щука, Щур, Язь и др.). Здесь только одно название экзотического зверя (Лев), подкрепленное в употреблении соответствующим календарным именем. Названий диких птиц и особенно рыб значительно меньше, чем в донской антропонимии.

Те же имена зоонимического происхождени приводятся и в работах других исследователей древнерусской антропонимии: Баран, Беркут, Бобр, Волчий зуб, Жаба, Лебедь, Чиж в словаре Н. М. Туликова [26], Барсук, Бобрыш, Соловей, Сом в статье Н. X. «К вопросу о древнерусских «некалендарных именах» в журнале «Этнографическое обозрение» [27], Быков, Дрозд, Ежов, Чижов в статье А. Балова [28]. В последнем источнике к ним присоединяется фамилия Барсов, происхождение которой можно приписать только знакомству с соответствующим зверем по книжным или устным, фольклорным источникам.

Доказательства того, что выходцы из Северной, Центральной России и Украины приносили с собой на Дон как антропонимическую традицию использования названий животных в качестве прозвищ и фамильных прозваний, таки сами антропонимические образцы соответствующего типа можно обнаружить при анализе большого сводного воронежского списка [29]. Царский вербовщик Ждан Васильевич Кондырев и его помощники «прибрали» и отправили на обезлюдевший после Азовского сидения Дон свыше 3 тысяч человек, выходцев более чем из 50 русских городов.

В этом очень представительном с точки зрения географии русских антропонимов списке можно встретить все возможные виды имен зоонимического происхождения: фамильные прозвания, прозвища, некалендарные личные имена (последние в виде полуотчеств): Павел Григорьев сын Бирюков, десятник Макарко Иванов сын Ворон Рященин, Максим Федоров сын Поуков Воронежец, десятник Павлик Максимов сын Лебедь, Онкудинко Казаринов сын Жабоедов, Гришка Власов сын Рядолов, Олешка Дмитриев сын Кобец Воронежец, Волотька Микитин сын Орлов, Ивашка Иванов сын Медведев Крапивенец, Фетька Утка Яблонец, Петрушка Наумов сын Кошкадав. Хотя мы здесь встречаем Быкова и Конищева, Котова и Лошакова, Муравлева, Наседкина, Рысинова, Сарычева, Селезнева, Сокола, Тетерина, Чибисова, Чижикова, Щенина и Щукина – это тот же набор имен-зоонимов, который попал в словарь Н. М. Туликова и встречается в документах XV–XVI вв.

Круг животных прототипов столь же узок и строго ограничен «логикой вещей», реальной фауной средне- и севернорусской природы. Антропонимов, отражающих специфику животного мира Дона, здесь еще нет, нет, разумеется, и донских диалектных названий общерусских животных. Иной является и количественная характеристика: зоонимические элементы входят в состав 1,5% имен кондыревского списка. В нашей картотеке донских фамилий процент зоонимических образовании значительно выше (около 9%).

Благоприятные условия для серьезного влияния зоонимики на формирование фамильного словаря сложились в силу того, что охота и рыболовство в ранний период заселения Подонья и до начала XVIII в. занимали исключительное место в жизни населения. Пойма Дона и более мелких рек изобиловала всяким зверем и птицей. Дон и его притоки были несметно богаты рыбой. Охота считалась занятием, достойным воина, и заполняла почти полностью короткие паузы между военными походами, была источником существования, отдыхом и школой мужества, выносливости и военного мастерства.

В более поздний период власти Войска Донского специальными постановлениями и репрессиями старались остановить процесс обращения казачества к земледелию, уничтожали посевы, наказывали непослушных. И все это потому, что оседлый казак-земледелец мог одомашниться, потерять свой боевой дух, привычки и навыки полукочевого воина [24].

Охоту называли на Дону гульбой, а охотников – гулебщиками. «Гулебщики езжали иногда большими отрядами, человек по сто, на задонских степях и даже по Куме для ловли зверей» [23]. Сложился особый ритуал организации таких больших охот: «задумав «погулять», казак выходил в своей станице на майдан (сборное место), к станичной избе, и, кидая шапку вверх, кричал: «Атаманы молодцы, послушайте! Кто на Куму-реку полевать и на Кубань ясыря (пленных) добывать?» Желающие в знак согласия бросали шапки вверх, шли в кабак и в нем выясняли подробности похода, затем на майдане выбирали походного атамана, кашевара и пр. В опасных степях на Кубани, на Куме казаки били дичину, сражались с кавказскими удальцами, иногда все до одного клали свои головы. Недель через пять возы, нагруженные битым пушным зверем, кабанами, лосятиной и дичью, тянулись домой на Дон» [13, стр. 46].

Постоянные участники таких серьезных предприятий не могли не приобрести соответствующих прозвищ; отсюда пошли фамилии Гулебщиков, Гуляев, Полеванов, Погуляев. В отличие от любителей дальних охотничьих поездок, звероловов, которые «с капканами и тенетами живали по камышам близ своих городков» [23], называли камышниками. От них, очевидно, пошли нынешние Камышниковы, Камышановы, Камышацкие, Камышаны, Камышевы. Изобилие на Дону диких птиц и драгоценных бобров позволило появиться таким специализированным фамилиям, как Бобровников и Лебедятников.

Жители плодородных донских степей и речных долин не могли долго оставаться иждивенцами Москвы и зависеть в своем пропитании от царского жалования. Хотя это последнее поступало на Дон еще в начале XIX в. и было довольно внушительным: ежегодно– 10000 кулей хлеба, свинец, водка, ружейные кремни и 500 пудов пороха [19, стр. 30], оно было каплей в море, и та оседала в карманах старшины и домовитых казаков. А основная масса донцов уже давно, с начала XVIII в. обратилась к сельскому хозяйству, в котором животноводство в силу очень благоприятных природных условий занимало почетное место. Антропонимическое следствие этого экономического процесса – образование многочисленных фамилий на основе народных зоотехнических терминов.

Среди основ таких фамилий встречаются названия домашних животных во всех их возрастных и половых разновидностях: Баранов, Боровков, Быков, Бычков, Бугайков, Гусаков, Гусынин, Козин, Козлов, Конев, Конкин, Коняхин, Кобылев, Кобылянов, Коровин, Овечкин, Петухов, Кочетов, Кочетков, Пчелин, Телухин, Телячков, Цыпленок; диалектные зоотехнические термины, точно различающие возраст домашнего животного: Балгунов (балгун – годовалый теленок), Бузевкин (бузевка – телка-однолетка), Лошонков (лошонок – жеребенок), Лошицин (лошица – молодая кобылка), Курпеков (курпек – ягненок), Некотин (некоть – овца на 2 году, не бывшая котной), Подтелков (подтелок – годовалый теленок), Яловкин (яловка – яловая корова), обобщенные прозвища домашних животных: Кабасин (кабась – поросенок), Кицын (киця – кошка), Крехов (крёх – боров), Кутеков, Цуников, Цуцынев (кутенок, цуник, цуцыня – щенок), Чухалов (чухало – свинья), Шкапин (шкапа – кляча), Худобин (худоба – рогатый скот), Табунков (табунок – кличка телят); названия стад: Кайдалов, Отарин (кайдал, отара – стадо овец); масти животных: Каряшкин (каряшка – каряя, темно-гнедая лошадь), Маштаков (маштак – малорослая лошадь), Сивоконь (сивый, темный с сединой); названия животноводческих профессий и специальностей: Индюшатников, Коновалов, Овчаров, Поросятников, Свинарев, Свиногонов, Телятников, Баранников, Гуртовой, Гуртовщиков. Особую важность представляют среди последних фамилии Табунщиков (Грушевская, Кочетовская, Гниловская, Орловская и др.), Коновалов (Нижнечирская. Филипповская, Мигулинская и др.). Они образованы от прозвищ, фиксирующих зоотехническую профессию, очень важную на Дону, где конь был не только необходимым домашним животным, но и обязательной принадлежностью воина.

В какой мере рассматриваемые фамилии отражают областную (региональную) зоологическую характеристику, как отразился в фамильной антропонимике животный мир Подонья, какие специфически донские названия зверей, птиц, рыб, насекомых могут свидетельствовать о донском происхождении фамилии?

Названия животных, птиц, рыб и насекомых и примыкающие к ним охотничьи, рыбацкие, скотоводческие термины, обозначающие породы, возрастные разновидности, части тела животных и т. п. лежат в основе более чем 9% донских фамилий. Более половины из этого числа приходится на диалектные названия местных и общерусских животных. Остальные образованы от общерусских названий тех животных, которые были распространены в Подонье. Конкретный, эмпирический характер исходных зоонимических прозвищ подтверждается тем, что среди образованных от них фамилий нет ни одной с экзотическим «нездешним» корнем. Образование прозвищ так же подчинялось и подчиняется логике вещей [15], как и вся лексическая и грамматическая знаковая система языка. Человека могли наградить прозвищем Тушкан или Кука только в такой ситуации, в которой и местный остроумец, придумавший прозвище, и его односельчане, и сам невольный объект называния знали, что скрывается за тем или иным словесным знаком, видели длинноногого земляного зайца «тушкана» (тушканчик), следили за суетливой жизнью водяных блох (местное название – куки), понимали суть имятворческого образа (в данном случае – характерная длинноногость тушканчика, суетливость и подвижность водяной мелкоты). Здесь можно согласиться с польским философом А. Шаффом: «Так происходит всегда, когда мы имеем дело со знаковой ситуацией: она результативна только тогда, когда общающиеся стороны одинаково понимают значение знака» [16]. Едва ли не единственная донская зоонимическая фамилия с экзотическим корнем – Львов (Гундоровская, Старочеркасская), но ее связь с названием царя зверей, который, как известно, на Дону не водится и не водился, имеет косвенный характер. Фамилия происходит от календарного личного имени, пришедшего из греческого языка.

Зоонимы среди донских фамилий можно отнести к следующим трем группам:

1. Фамилии, образованные от общерусских названий животных, птиц, рыб, насекомых, широко распространенных по всей России: Бакланов, Баранов, Беркутов, Блохин, Быков, Волков, Воробьев, Воронов, Галкин, Головлев, Голубов, Грачев, Гусев, Дятлов, Ежов, Ершов, Жаворонков, Журавлев, Зайцев, Карасев, Козлов, Комаров, Коровин, Котов, Кошкин, Крысин, Куликов, Лебедев, Лещев, Лосев, Медведев, Мухин, Овечкин, Орлов, Осетров, Перепелицын, Пчелин, Раков, Русаков, Рыбин, Рябчиков, Сарычев, Синичкин, Скворцов, Соловьев, Сомов, Соболев, Тараканов, Тетерин, Тулов, Удодов, Уткин, Хорев, Чайкин, Черепахин, Щеглов, ІЦучкин. Самыми распространенными из них являются: Лебедев и Соколов (9 станиц), Карасев, Куликов, Медведев (8 станиц), Соловьев (7 станиц), Зайцев, Сорокин, Щучкин (6 станиц), Комаров (5 станиц), Котов, Уткин (4 станицы). Среди исходных зоонимов этой группы наиболее многочислены птицы, за ними следуют млекопитающие, рыбы, насекомые.

2. Фамилии, в основе которых лежат зоонимы местного диалектного происхождения, обозначающие животных, хорошо известных за пределами Подонья: Бабин (от баба–пеликин), Баукин (баук–паук), Бирюков (бирюк–волк), Бугайков, Бугаев (бугай – бык), Бузавиков (бузавик – бычок на 2 году), Витютнев (витютень – дикий голубь), Гладышев (гладыш – водяной клоп), Гоголков, Гоголкин (гоголка – речная чайка), Головачев (головач – виноградный вредитель), Журкин (журка–журавль), Кабарошкин (кабарошка – кабарга), Канкин (канка – индюшка), Канышев (каныш – индюшонок), Киляков (киляк – молодой лещ), Копцов (копец – кобчик), Кожанов (кожан – порода летучих мышей), Корбыш (корбыш – хомяк), Крехов (крех– боров), Крякин (кряка – лягушка), Ласкирев (ласкирь – густера), Маштаков (маштак – маленький, толстенький конь), Ментюков (ментюк – налим), Некотьев (некоть – овца на 2 году), Подтелков (подтелок – годовалый теленок), Потатуев (потатуйка – удод), Пугачев (пугач – филин), Сапов (сана – змея), Столбцев (столбец – уклейка), Хорсуков (хорсук–хорек), Чепуркин, Чапуров (чапура – цапля), Чебедушкин( чебедушка – соловей), Чиликин (чилик – воробей), Чухалов (чухало – свинья), Ядовитков (ядовиткa –порода пауков).

3. Фамилии, происходящие от общерусских или диалектных названий животных, характерных для собственно донской фауны: Дудаков (дудак – дрофа), Желтобрюхов, Желтопузов (желтобрюх, желтопуз – змея из породы удавов), Корсаков (корсак – порода лис), Овражкин (овражка – пятнистый суслик), Сайгаков, Сайгачников (сайга – степная антилопа), Трусов (трус, трусик – кролик, заяц), Ушанёв (ушан – порода летучих мышей), Хоров (хора – порода лис), Чекалкин (чекалка – шакал). Особым своеобразием отличается птичье и рыбье царство Подонья. Отсюда ряд фамилий, связанных с местными названиями часто встречающихся в Дону и его притоках рыб: Белезнев (белезень – шереспер), Бешаков, Бишаков (бешак, бишак – крупная селедка), Бубырев (бубырь – пескарь), Клепцов (клепец – синьга), Кутумцев (кутум – язь), Латригин (латрига – язь), Рыбников (рыбчик, рыбец – особенно ценная порода Чистяковых рыб, похожа на язя), Сулин (сула – судак), Таранцов (тарань – вобла), Чебаков (чебак – лещ), Чекмасов, Чикмасов, Чикомасов (чекмас, чикмас, чикомас – окунь).

Самые распространенные промысловые рыбы дали в фамильный словарь по нескольку имяобразующих основ, так как жизненная необходимость заставила рыбаков внимательно наблюдать за своей добычей и точно различить ее возрастные и внутривидовые различия, влияющие на качество и ценность улова. Наряду с Селедкиным и Оселедцевым можно встретить Бершакова, Буркунова, Бегункова, Плоскунова, Пузанкова (бегунок, бершак, буркун, плоскун – породы сельдей). Кроме Чебакова от чебака (леща) произошел также Киляков (киляк – молодой чебак), от бычка – Бычков, Пуголовкин, Ротанов, Чикчилеев (пуголовка, ротан, чикчилей – виды бычка). Стерлянкин (стерлянка – стерлядь) существует рядом с Веретенкиным (веретенка – мелкая стерлядь), Секретиков (секретик – судачек) – с Сулиным. Речной рак присоединился к сонму зоонимических фамилий и в обычной форме (Раков) и в полинялом виде (Линтюков, от линтюк, линяющий рак).

Среди птичьих имен особенно плодовитыми в образовании прозвищ оказались уши, чайки, воробьи и кулики: Гоголкин, Корячков, Крячков, Мартынов (гоголка, корячок, крячка, мартын – породы чаек), Крыжаков, Свистунов, Чернетьев (крыжак, свистун, чернеть – породы уток), Чиликов, Чилятов, Чулючонков, Юрков (чилик – воробей, чилята – воробьи, чулючонок – воробышек, юрок – горный воробей), Куликов, Кровянкин, Очаров, Побережников (кровянка – морской куличок, очар, побережник – виды кулика).

Рыбные промыслы занимали исключительно важное место в хозяйственной жизни донского казачества и всего населения Подонья. Богатые тони, находившиеся в руках низовых казаков, были предметом зависти верховых станиц, но и в низовых станицах рыбное изобилье приносило большинству только кровавые мозоли, а многотысячные барыши оседали в карманах немногочисленных воротил Астаховых, Гусельщиковых, Посиделовых, Содомцевых, Туроверовых и прочих «торговых казаков» [19]. Их деньги нередко перекраивали петровский «Табель о рангах». Очевидец сообщает, что видел в 1802 г. как донской офицер, ветеран в чине майора, вместе с рядовыми казаками тянул невод, принадлежащий уряднику [19]. И, конечно, не из удовольствия, не из желания поразмяться, а для дневного пропитания. Ведь не находящийся на службе, так называемый «льготный» офицер, старшина, даже полковник, не получал ни гроша. И, если у него не было наследственного или «благоприобретенного» имущества, он оказывался в одном положении с бездомными бродягами, нанимавшимися к домовитым владельцам промыслов на путину. А народу сюда сходилось очень много. Нужно было переработать рыбу, для засола которой не хватало 4 миллионов пудов соли, добывавшихся ежегодно из Манычских озер [19], так что соль везли еще и из Крыма. У рыбаков было в ходу множество слов, обозначавших не только различные породы и разновидности, но и части тела рыбы, действия, связанные с ее переработкой, рыболовецкие снасти, лодки и т. п. Все это богатство полупрофессиональной лексики, бывшее полностью или частично достоянием не только рыбаков, но и других жителей Дона, внесло свой вклад в донской фамильный словник [21].

Нынешний Рыбалкин несомненно является потомственным рыбаком (рыбалка – рыболов). К промысловому рыболовству имели непосредственное отношение и предки обладателей таких фамилий, как Бабайкин (бабайка – весло), Балберкин (балбера – поплавок у невода), Бугунов (бугуны – горизонтальные жерди для сушки рыбы), Бутов (бут – чан для солки рыбы), Вентерев (вентерь – мережа), Волокушин (волокуша – речной невод), Галанов (галан – рыболовная крючковая снасть для ловли белуги), Глицин (глица – деревянная игла для плетения сетей), Дубов (дуб – большая лодка на 40–50 человек), Забродчиков (забродчик – пайщик рыболовной артели)_, Зябров (зябры, зебры – жабры), Живикин (живика – вязига), Кайкин (кайка – маленькая лодочка), Калабухов (калабуха – большая лодка байда), Карбованов (карбовать – надрезать рыбу поперек), Каюков (каюк – челн с бортами), Луснин (лусна – чешуя), Перетяжкин (перетяжка – рыболовная крючковая снасть), Привадин (привада – приманка для рыб), Ракушкин (ракушка – раколовка), Рахманкин (рахманка – жир с кишок рыбы), Салковщиков (салковать – разрезать рыбу по спине перед засолкой), Самохватов (самохват – орудие для ловли рыбы с моста или лодки), Хузов (хуз – выжарки рыбьего жира), Щербин (щерба – уха) и др. Из фамилий складываются целые предметные микросистемы, относящиеся к разным сторонам рыбацкого промысла: например, Бурундуков, Коряжников, Сорочков, Хрептинин, Пожилин, названия разнокалиберных веревок для снастей – бурундук, коряжник, сорочок, хрептина, пожилина).

Линии связи исходных прозвищ этих фамилий со значением нарицательных существительных могут быть различными; здесь и метонимическая связь: Бударин –человек, владевший бударой, большой лодкой, и более косвенная метафорическая связь – через переносное значение нарицательного существительного: будара –длинноногий человек. Такие переносные значения могли быть устойчивыми и общеизвестными, могли создаваться на случай, в качестве индивидуального прозвища для человека, обладающего определенными качествами: глица–деревянная игла, Глица – прозвище высокого сухопарого человека, Глицын – прозвание его потомков.

Некоторые из донских зоонимических фамилий представляют собой развернутую картинку, запечатлевшую юмористический эпизод из жизни первого носителя исходного прозвища, подмеченный насмешливыми соседями. Такова пара фамилий Котопаров и Кошкомоев. Очевидно в памяти одностаничников первый из них, Котопаров, всегда ассоциировался с тем наказанием, которому он подверг своего блудливого кота (парить – сечь розгами), а второй, Кошкомоев, в своей любви к животным заходил так далеко, что собственноручно купал домашнюю кошку. Здесь можно вспомнить и фамилии Быкадоров, Волкогонов, Векшегонов, Волкоядов, Гусекрадов, Козодавлев, Козорезов, Кошкодавов, Жабоедов, Лисовцев и т. п., где характерным признаком первого носителя прозвища выступает постоянное или эпизодическое действие, объектом которого являются дикие и домашние животные. Зоонимическими по своей природе являются и такие атрибутивные образования, как Беловолов, Белоутов, Черноконсков, Сивоволов, Курьегузов, Сивокозов.

Один из представителей донского дворянства носил далеко не благоуханную фамилию Гнилорыбов. А в московских приказных делах под 21 декабря 1643 г. значится запись о приезде в Москву с Дона донского атамана Тимофея Яковлева Лебяжья Шея с есаулом и 15 казаками от Войска с «отпиской» о том, «что они город Азов от Крымского царя, и от Турских и от Крымских людей отсидели» [22]. Атаман, прибывший в Москву с вестью о победоносном исходе Азовского сидения, обладал прозвищем, из которого должна была сложиться фамилия вроде Лебяжьешеев (ср. Черноносов из Черный Нос, Белогривов из Белая Грива или Сивоконев из Сивый конь).

Общерусские и диалектные фамилии-зоонимы образуют ряд небольших систем абсолютных синонимов: Белкин – Векичев – Векшин; Быков – Бугаев; Волков – Бирюков; Карпов – Сазанов; Пескарев – Пескозубов – Бубырев; Петухов – Кочетов – Додонов; Толстомясиков – Чернопузиков – Коньков; Удодов – Потатуйкин – Пустошкин; Скворцов – Шпаков и др.

Изобилие абсолютных синонимов, избыток имен, употребляющихся для обозначения одинаковых предметов в одном и том же языковом коллективе, – явление, объективно вредное для нормального речевого общения. Синонимы, возникающие анонимно, в народной речи, сосуществуют только потому, что у каждого из них есть своя зона или свой период распространения (в более поздний период историческая диахрония таких синонимов может и не восприниматься). При полном совпадении места и времени абсолютные синонимы либо изживают друг друга, либо размежовывают объект наименования по тому или иному признаку.

В сфере названий, произвольно присваиваемых человеком, противоречие между числом объектов и их имен имеет еще более острую форму. В древности льстецы-сенаторы предложили императору Тиберию назвать его именем один из месяцев. С лаконичностью истого римлянина цезарь выразил возникшую в связи с этим имятворческую проблему в одном вопросе: «А что вы будете делать, если у вас будет тринадцать цезарей?» [20].

К тому времени месяц квинтилий был переименован в юлий (наш июль) по имени Юлия Цезаря, а сикстилий – в август по имени его племянника, императора Октавиана Августа. Если бы так пошло и дальше, календаря могло не хватить для всех, кому удавалось захватить власть в Риме. Тем более, что императоры проявляли чрезмерную жадность, не удовлетворяясь одним месяцем, а покушаясь и на два: Тит Флавий Домициан принял прозвище Германик и переименовал по своим прозвищам месяцы сентябрь и октябрь в Германик и Домициан, так как в одном из этих месяцев он родился, а в другом стал императором [20, стр. 217]. Однако после его смерти ненавидевший Домициана сенат постановил уничтожить всякую память о нем. Как говорится, шей да пори, не будет глухой поры. Месяцев действительно только двенадцать и с их переименованием следовало быть осторожным. Ведь два названия одного и того же месяца не могут сосуществовать в одном и том же языке.

Значительно проще обстояло дело с фамилиями. Близкая или абсолютно одинаковая семантика основ двух или нескольких фамилий не лишает их различительной знаковой силы. Бирюкова никто не перепутает с Волковым, Судаков и Сулин, Векшин и Белкин, Меньтюков и Налимов могут уживаться в одном списке, не причиняя никаких неприятностей своим обладателям, а их «родство» порой даже остается незамеченным. Гораздо чаще ироническому осмыслению подвергаются такие пары с однопредметными или логически родственными основами, как Вилкин и Тарелкин, Спичкин и Коробкин, Иголкин и Ниткин. Дело в том, что Векшин и Белкин происходят из разных языковых сфер – из литературной и диалектной лексики, разностильность ограждает их от юмористического сближения, тогда как Спичкин и Коробкин по логике вещей находятся в устойчивой функциональной связи.

Внутренняя форма и структура рассмотренных фамилий- зоонимов очень различна, но все вместе они образуют одну разветвленную антропонимическую подсистему, отражающую важную сторону того природного фона, на котором проходила жизнь донцов периода становления фамилий.

Фамилии не могут служить источником палеонтологических сведений, так как динозавры и птеродактили вымерли задолго до того, как человечество осознало необходимость использования словесных индивидуализирующих знаков – имен. Поэтому фамилии вроде Стегоцефалов или Ихтиозавров могут появиться только из-под пера писателя-юмориста или фантаста. Однако в антропонимическом словаре остались следы таких зверей и птиц, которые вымерли или были истреблены человеком в исторически обозримое время. Среди стилистических приемов, обычных для языка древнорусского фольклора и летописей, заметное место занимают эпитеты и сравнения, уподобляющие храбрых витязей туру. Так, «Буй-туp Всеволод», «Яр-тур Всеволод» – князь Курский – мужественно бился рядом с князем Игорем во время неудачного похода на половцев в 1185 г., воспетого в «Слове о полку Игореве»:

Яр-тур Всеволод!

Стоишь, отбиваясь,

Прыщешь на воинов стрелами,

Гремишь о шеломы

Мечами булатными!

Куда, тур, поскачешь,

Златом шелома посвечивая; –

Там и ложатся

Поганые

Половецкие головы... [2]

Там же говорится о дружине перемышльского князя Рюрика и смоленского князя Давида, правнуков Владимира Мономаха, что она

Рыкает, как туры, пораненные

Саблями булатными

На поле незнаемом [2, стр. 52].

Сам Владимир Мономах вспоминает в «Поучении», как на охоте туры поднимали его на рога вместе с конем («Тура два метали мя на розех и с конем»). Огромный черный бык со светлой полосой вдоль спины и страшными длинными рогами был «королевской» дичью. Охота на него производила сильное впечатление на самых храбрых воинов, его сила и ярость стали нарицательными. Последнего европейского тура убили совсем недавно (в первой четверти ХVII в.). Имя тура сохранилось в ряде топонимов и фамилий (Туров, Туровцев, Туровский, Туроверов, Турищев).

Остались в антропонимической памяти и почти полностью истребленные крупные медлительные птицы южных степей дрофы (Дрохвин, Дрофин); от названий двух различных видов этих птиц стрепет и вихляй происходят фамилии Стрепетов и Вихляй, Вихляйкин. Донское диалектное название птицы дудак дало еще несколько фамилий: Дудак, Дудаков, Дудакин.

В предреволюционные годы на грани полного уничтожения в Европейской России находились и такие популярные прототипы фамильных прозваний, как бобер, соболь, лось, сайгак. Энергичные меры, принятые Советской властью для сохранения родной природы, вернули бобру и лосю былую славу украшения русского леса.

Одной из существенных сторон антропонимической сферы «Природа» является отражение в фамильном словаре растительного мира края. Первое место в антропонимической гербарии степного Дона занимают названия трав, полевых и садовых цветов: Брицын (Калитвенская), от брица, степное растение мышей; Бурьянов (Вешенская); Дереза (Ведерниковская, 1752 г.); Дерезин (Константиновская, Семикаракорская); Дерезков (Старочеркасская); Дерезуцков (Митякинская); Дурнопьянов (Тютеревская, 1752 г.), от дурнопьян, степное растение; Жарков (Вешенская, Грушевская, Нижнечирская, Скурищенская), от жарки, местное название циний, или Жаркой – золотой, рыжий; Живокосов (Луковская, 1764 г.), от живокос, степное растение; Кочетков (6 станиц), от кочетки, ирисы; Кульбабич (Остроуховская), от кульбаба, одуванчик; Купырев (Терновская), от купырь, степное растение; Лапухов (Кобылянская); Любкин (Новочеркасск), от любки, местное название тюльпанов; Мятликов (Новочеркасск), от мятлик, степное растение; Перекатихин (Кепинская), от перекатиха, растение перекати-поле; Свербухин (Букановская, 1752 г.), от свербуха, крапива; Сусаков (Глазуновская); Шелехов (Камышовская, 1752 г.), от сусак, шелег, степные растения; Шипшин (Еланская) от шипшина, дикая роза, шиповник; Цветов, Цветков (Грушевская), возможно, от цветок – местное название степного тюльпана. Есть в антропонимическом словаре и представители водяных растений, обширного царства донских плавней: Камышов (Митякинская); Осокин (Александровская); Очеретин (Орловская), от украинского очерет, камыш; Рогозин (Аксайская), от рогоза, чакан.

Мир культурных растений, произрастающих в благодатном климате земледельческого Подонья, отразится в антропонимической номенклатуре рядом «огородных» и «садовых» прозваний: Агурееев (Пятиизбянская, 1793 г.), от огурец; Бобков (Семикаракорская), от боб; Гарбузов (Гундоровская), от гарбуз, арбуз, или на Дону и Украине – тыква; Горохов (Боковская, Кумшацкая), от горох; Греченков (Каменская) от греча; Земленухин (6 станиц), один из источников фамилии диалектное название брюквы – земленуха; Канапин (Хомутовская), от канапи – конопли;. Колосов (Вешенская, Камышевская); Куваткин (Новочеркасск), от куватка, арбуз продолговатой формы; Редечкин (Николаевская), от редька; Хмелев (Кумшацкая), от хмель, Цибулин (Ольгинская), от украинского цибуля, лук, Чесноков (7 станиц); Арехов (8 станиц); Орехов (7 станиц), от орех; Инжиркин (Трехостровская, 1745 г.), от инжир, по-видимому, через мирское имя, засвидетельствованное в этой станице в XVIII в.; Лозин (Золотовская, Нижнекундрюченская), Лозовов (Золотовская), Лозовой (Семикаракорская), от виноградная лоза.

Лесные фамилии на Дону, как и лесные массивы, не столь многочислены, но в них не забыты тенистые левады и дубравы, березы, дубы, липы и донские вербы, кустарники, ягоды, грибы: Ливадии (Семикаракорская), от левада, маленькая роща близ дома; Дубровин (Золотовская, Старочеркасская), от дуброва, чернолесье, лиственный лес; Березин (Нижнемихайловская, Малодельская); Березников (Грушевская); Березовсков (Скурищенская); Дубиков (Грушевская); Дубовской (Новочеркасск); Дубовсков (Велико-Княжеская), Караичев (Голубинская), от караич, дерево берест; Кислицын (Велико-Княжеская), от кислица, яблоня-дичок; Липов (Сиротинская, 1752 г.); Кленкин (Цимлянская), один из возможных источников антропонима – название дерева клен; Вербичев (Аксайская); Вербов (Заветинский р-н); Кустов (Митякинская); Ракитин (Вешенская); Тополевсков (Михайловская, 1792 г.); Трисинин (Сиротинская) от трисина, в донском говоре – осина [7]; Грибов (Старочеркасская); Дубенцов (Митякинская, Николаевская), возможно, от дубяницы, вид грибов; Обабков (Нижнечирская, 1752 г.), от обабок, один из видов грибов (в разных говорах – свой); Подосинников (Нижнекундрюченская, Усть-Быстрянская), от подосинник, красный гриб; Мохов (Голубинская); Целиков (Вешенская, Усть-Хоперская) от целик, гриб обабок; Ягодин (Новочеркасск).

Путь растений в антропонимический словарь проходит через промежуточную станцию местных названий. Деревья и кустарники, прежде всего дали свое имя речкам и ручьям, балкам и буеракам, на которых впоследствии выросли хутора и слободы, воспринявшие названия наиболее приметных местных ориентиров: хут. Дубовой при речке Дубовой (юрт ст. Калитвенской), хут. Ореховский на буераке Ореховом (Перекопская) и т. п. Такие топонимы составили достаточно обширную базу для образования соответствующих фамилий у жителей хуторов Арешкиных, Березовых, Красноталовых, Терновых и т. д.

Имена людей многими нитями связаны с географическими названиями всех степеней: от названия материков (Америка – от Америго Веспуччи) до названия улиц, колодцев, лесных полян или приречных лугов и других микротопонимов. Донская фамильная антропонимия не составляет в этом смысле исключения. Определенная ее часть происходит от топонимов, и очень многие местные географические и топонимические имена восходят к именам и фамилиям. Такая обширная и вполне самостоятельная проблема, как топонимика Подонья, не является предметом изложения в настоящей книге. Автор обращается к ней только в той мере, в какой это необходимо для выяснения особенностей становления местного фамильного словаря и отражения некоторых исторических процессов в панораме имен.

Фамилии местного или локального происхождения, возникшие из прозвищ, по которым можно судить, что их первые обладатели переселились из того или иного города, местности или страны или жили в непосредственной близости от какого-либо топографически приметного предмета, не являются редкостью в любом языковом коллективе. Некоторое количество таких фамилий можно обнаружить и на Дону. Судя по основам фамилий, Балахнов (Скурищенская) происходил от переселенца из Балахны; Белогородцев (Каменская) – от выходца из Белгорода; Богучароков (Бапаевская, Богоявленская, Кочетовская, Кундрюченская и др.) – от богучарца жителя Богучара в Ворнежской области; Боровсков или Боровский (Луганская) пришел на Дон из Боровска (Калужская область); Волуйсков (Митякинская, Кочетовская, Кундрюченская, Цимлянская) – из Валуек (Воронежская область); Воротынцев (Велико-Княжеская, Николаевская, Митякинская) переселился из Воротынска под Калугой; гундоровец Галичев мог бы обнаружить свои корни в Галиче под Костромой.

Глинской и Глинский (Старочеркасская) происходят из Глинска; Елецков (Иловлинская) из Ельца; Казанцев (Николаевская, Семикаракорская) из Казани; Козловцев (Атаманская) из Козлова на Тамбовщине; Коломнин (Иловлинская) из подмосковной Коломны; Караченцев (Кочетовская) из Карачева на Орловщине; Костромин (Николаевская) из Костромы; Крапивнин (Сиротинская) был родом из Крапивны под Тулой; Шацков (Старогригорьевская) из Шацка под Тамбовом; Ливинцев (Ольгинская) из Ливен (Орловщина). Уроженцем Рязани был отец первого Рязанцева (Бабская, 1752 г., Заполянская, 1744 г., Митякинская, Николаевская); Самары – отец Самарскова (Егорлыкская); Саратова – отец Саратовскова (Заплавская), Саратовцева (Верхнечирская), Саратовского (Бессергеневская); Смоленска – отец Смоленскова (Грушевская). Столь же прозрачна этимология фамилий Тамбовцев (Верхнечирская), Туликов (Новочеркасская), Курсков (Старогригорьевская), Москвин (Базковская), Устюгов (Бессергеневская) – выходец из Великого Устюга, Усольцев (Михайловская) – из Усолья около Перми.

Группа антропонимов восходит к названиям рек, на берегах которых жили будущие основатели той или иной донской фамилии. В Старочеркасске (в 1752 г.) и в станице Боковской (1968 г.) отмечена фамилия Волгин. В восьми станицах встречаются потомки казаков, перекочевавших на Дон с Яика (Яицкий, Яиков, Яицков). В Кумшацкой, Бессергеневской, Нижнемихайловской селились терцы (Терсков). В Митякинской зарегистрирована фамилия Шатов (от реки Шат). Фамилия Лабинин (от реки Лабы, левого притока Кубани) отмечена в Старочеркасске, Кубанцев – в Трехостровской, Кумсков – от Кумы, реки на Северном Кавказе, впадающей в Каспийское море (Золотовская, Кундрюченская, Кочетовская, Раздорская). Обилие этих фамилий может быть объяснено не только переходом отдельных казаков с Кумы на Дон, но и тем, что с поездкой на Куму были связаны многочисленные охотничьи экспедиции и набеги. От участия в них недалеко и до соответствующего прозвища.

Немало оттопонимических фамилий указывают на то, что обладатели исходных прозвищ пришли на Дон с Украины. Ахтырсков, Ахтырский (Семикаракорская) – из Ахтырки (Харьковская область); Белоцерковский (Грушевская) – из Белой Церкви; Запорожцев (5 станиц) – из Запорожской Сечи; Киевский (Багаевская, Велико-Княжеская) – из Киева; Кодацков (Егорлыкская) – из старинной крепости Кодак в низовье Днепра; Корсунев (Заветинский р-н) – из Корсуни; Полтавсков, Полтавцев, Полтавский (Митякинская, Аксайская, Старочеркасская) – из Полтавы; Прилукин (Багаевская) – из Прилук (Полтавская область); Ровянский, Ровянсков (Каменская) – из города Ровно.

Среди донских географических фамилий есть и такие, принять или отвергнуть топонимическое происхождение которых можно только после аналитического рассуждения. Так, нижнечирская фамилия Черноморов, по-видимому, напоминает о тех далеких временах, когда предок нынешних ее носителей отправлялся с ватагой наиболее воинственных и предприимчивых одностаничников в морские походы к берегам Анатолии. Бытовавшие в Старочеркасске и Ольгинской фамилии Китайский и Китайское еще труднее поддаются объяснению. Было бы слишком искусственным выводить ее из предполагаемого прозвища какого-либо участника экспедиции в Китай, хотя использование казаков во всех восточных географических и дипломатических предприятиях в XVII–XIX вв. было совершенно обычным делом. Разгадку подсказывает фамилия протоиерея Китайского в метрической книге станицы Богоявленской за 1859 г. [53]. Сопоставив ее с такими донскими священническими фамилиями, как Вестфальский, Кампанский, Финляндский, Морейский, Невский, Родосский, Печерский, можно прийти к выводу, что в Воронежской семинарии, поставлявшей кадры для церквей области войска Донского, фантазия имятворцев развивалась, главным образом, в географическом направлении. В результате поповичи, сданные в ученье безымянными, выходили из стен семинарии не только с фамилиями, навеянными изучением греческого языка и латыни (Сперанский, Лаборинский, Миневрин, Гиляревский, Альбов, Кратиров, Орнатский, Нектаревский, Нарциссов [54], но и с прозваниями, свидетельствующими о географической образованности их создателя.

Аналогия с явно искусственными фамилиями типа Вестфальский и Морейский подсказывает возможность объяснить таким же образом и происхождение фамилии Бранденбургский (Ольгинская). Однако, судя по записям в метрических: книгах станицы Ольгинской за 1896 и 1911 гг. обладатели этой фамилии хотя и были православного вероисповедания, но к духовному сословию отношения не имели. Остается предположить, что происхождение фамилии связано с участием ее основателя в составе одного из многочисленных донских полков в Семилетней войне. Победоносные действия русской армии в Пруссии не только увенчались взятием Берлина, но и могли отразиться в виде фамильного прозвания одного из ветеранов похода в донском антропонимическом словаре.

Только предположительно можно установить истоки и такой фамилии, как Галансков (Новочеркасская, 1903 г.). Ее основатель на Дону мог быть выходцем из дальней Голландии, так же, как из Венгрии, по семейному преданию, происходили носители прозаической поповской фамилии Кутейниковы (от венгерского выходца Алексея Кутеска [55]) или распространенной русской фамилии – Андреевы (от венгра Иосифа Юзева [56]). Аксайский житель Сибиркин мог бы прийти к источнику своей фамилии несколькими путями. Не исключено появление в одной из донских станиц казака, побывавшего в Сибири, что само по себе могло послужить основанием для возникновения соответствующего прозвища. Против этой версии говорит то, что «обратное» движение, переселение с востока на запад не было характерно периоду установления донских фамилий. Донские казаки составили костяк целого ряда «войск»: Семиреченского, Забайкальского, Амурского и других, – но нет оснований полагать, что Донское войско пополнялось за счет выходцев из Сибири. Настораживает и отсутствие в фамилии характерного словообразовательного оформления -сков (ор. Мигулинсков, Арловсков). Другое объяснение можно получить из нарицательных слов, возникших на основе топонима Сибирь: сибирек – растение, сибирковый – веник или мех (обычно беличий) и сибирский – зверский, лютый [7]. Последнее слово, качественное прилагательное, приложимое как к погоде, так и человеческому характеру, – наиболее вероятный источник прозвища.

Столь же обманчива, на наш взгляд, мнимая прозрачность фамилии Амурской (Ведерниковская, 1752г.). Если корень амур- происходит от названия крупнейшей дальневосточной реки, то сама фамилия, зарегистрированная в метрической книге одной из церквей Черкасского заказа в средине XVIII в., формально не является анахронизмом. Уже во второй половине XVII в. главный управитель Посольского приказа, фактический государственный канцлер при царе Алексее Михайловиче А. Л. Ордин-Нащокин «помышлял об устройстве казацкой колонизации Поамурья» [65]. Но первоначальное прозвище могло возникнуть в случае, когда участник экспедиции на Амур не осел на вновь открытых местах, а вернулся в родную станицу и здесь прослыл «амурцем». Документальных подтверждений такого обратного переселения мы не имеем. С другой стороны, производить этот антропоним от русифицированного французского слова амуры и амуриться было бы крайней вольностью, против которой восстает и ранняя для французского заимствования регистрация фамилии и, главное, ее бесспорный антропонимический аффикс. Остается предположить ее оттопонимическое происхождение от какого-либо географического названия, созвучного слову амур.

Подобным образом мы должны отказаться от выведения основы фамилии Дербенцов (Верхнечирская, 1911 г.) из названия прикаспийского города Дербента. Хотя дата регистрации позволяет допустить переселение или возвращение из Дербента некоего человека, который, вернувшись домой или будучи принят в казаки, был записан по месту своего прежнего жительства, это предположение приходится отбросить после сопоставления далекого Дербента с более близким, расположенным на обычном пути переселения – с севера на юг – хутором Дербенцовым (Нижнечирская) на реке Чир. Он был внесен в список населенных мест земли Войска Донского в 1859 г. [57] и, очевидно, основан значительно раньше. Здесь правомернее говорить об образовании топонима от нарицательного слова дербина, дербовать (по В. Далю, расчищать под пашню мелкую заросль, что логически вполне обоснованно могло сопутствовать возникновению хутора. Допустимо также предположить развитие названия хутора из нарицательного слова опосредствованно, с промежуточным звеном в виде фамилии. В ярославском говоре дербень означало неуклюжий, грубый, мешковатый человек (В. Даль), отсюда через прозвище недалеко до соответствующей фамилии.

Следует сказать, что фамилий, основы которых говорят о первоначальной родине той или иной семьи, на Дону сравнительно мало – 0,6%, включая графические варианты (Маноцков, Манацков, Богаевсков, Багаевсков, Багаевский и т. п.) и образования от микротопонимов (Затолокин, Забазнов).

А между тем при переселении на новое место выход из определенной местности, особенно на первых порах, является одним из наиболее существенных признаков человека. Забвение этого признака антропонимической памятью можно объяснить такими основными обстоятельствами:

1) временем; накоплением в сознании окружающих иных, более злободневных признаков переселенца (внешность, характер, поведение, профессиональные навыки, семейное и имущественное положение); сменой прозвища в последующих поколениях, когда старая георгафическая примета человека отступала под натиском более свежих и ярких впечатлений о его потомках;

2) нарочитым сокрытием переселенцем своего места рождения (бегство на Дон было для многих русских людей последним средством спастись от крепостной и долговой кабалы, а розыски беглых неукоснительно производились долгими десятилетиями, и беглецы не старались облегчить задачу ищейкам Холопьего и Разбойного приказов и не сохраняли в своих прозваниях точных географических справок).

Однако далеко не все москвичи, суздальцы или казанцы, которых судьба забрасывала на Дон, были беглыми и появлялись в донских городках нелегально. Вербовка в казаки, в том числе донские, неоднократно проводилась по ближним и дальним русским городкам с полного согласия Московского правительства. Так, в царской грамоте 1592 г. елецкому воеводе повелевалось не принимать в стрельцы и казаки крестьян с пашни, «а прибрал бы есте на Ельце в казаки и стрельцы захребетников: от отцов – детей и от дядей – племянников, чтоб в их место на дворах и пашне люди оставались» [58, стр. 316]. Захребетниками назывались «родственники тяглых крестьян, не написанные на тяглых жребиях и не имевшие своего тяглого двора и пашни» [59, стр. 147]. Естественно, таким людям не было необходимости пробираться на Дон тайком и скрывать свою подлинную родину. Не были «ворами» и беглыми и те 3000 с лишком человек, которых собрал в Воронеже для подмоги донскому казачьему войску в 1642 г. Ждан Кондырев [29]. В их списке мы обнаруживаем свыше 100 фамильных прозваний или сопутствующих прозвищ географического происхождения: Ивашко Осминников Пронченин, Стенька Мардасов Коширенин, Ивашко Данилов сын Вязьметин, Максим Федоров сын Поуков Воронежец, Любимко Иванов сын Олександров Слободы и др. Хотя большинство оттопонимических элементов в этих антропонимах не имеют собственно фамильного оформления (Танбовец, а не Танбовцев, Белевец, а не Белевцев), среди них встречаются и полностью сложившиеся фамилии Мезенцев, Стародубцов и даже такие записи, где оттопонимическое прозвище противопоставляется фактическому месту рождения: Гришка Смольянин с Яблонова.

Сохранилась ли вся эта географическая номенклатура в донском фамильном словаре? Оказывается, что на Дону укоренилось не более 20% таких антропонимических образований. Здесь нет ни Хлынова или Хлыновцева (от Хлынов), ни Торопчанинова (от Торопец), ни Севченинова (от Севск), ни Кадомцева (от Кадом), ни Пошехонова (от Пошехонье), ни Углечанинова (от Углич), ни Дедилова (от Дедалов). А между тем эти и еще многие десятки подобных им фамилий-адресов упоминаются в списках вновь завербованных казаков, из чего можно судить, что их потомки и по сей день живут на Дону. Поскольку нарочитая смена фамилий для этой категории переселенцев не была жизненной необходимостью, естественно прийти к выводу, что на новом месте идентифицирующие знаки топонимического происхождения, как наиболее «устаревшие» и не подкрепляемые местными названиями утрачивались и заменялись в первую очередь.

На Дону в земляночных городках, многократно переносившихся с места на место после пожаров, наводнений, вражеских набегов, бывшие оседлые путивельцы, козловцы, лебедянцы попадали в мир, который был постоянно в движении. Дальние походы в Турцию и Персию, наезды на Куму, в ногайские степи, часты «зимовые» и «легкие» станицы [60], на Москву (посольства с войсковыми «отписками» или для получения царского жалования), поездки на богомолье в Соловецкий монастырь (куда, например, дважды ездил Степан Разин [61]) необыкновенно раздвигали их географические горизонты. Но в то же время география донских антропонимов как бы сужается, стабилизируется и ограничивается местными хорошо известными станичными названиями. Существенным признаком человека, важной различительной приметой считается не дальний поход, не первоначальное происхождение из того или иного русского или украинского города, а недавний переезд (или как говорили «переход») из соседней или более отдаленной станицы, т. е. перемещения не в широком «внешнем» мире, а в своем, более ограниченном и конкретном, «внутреннем» донском мирке. Возможно казак Аржановсков (Голубинская, 1800 г.) изъездил в войнах XVIII в. пол-Европы, но для его одностаничников главным было то, что он или его отец, или даже дед переселились в Голубинскую из станицы Аржановской. По тому же признаку в станице Скурищенской (на реке Медведице), назвали переселенца из станицы Орловской (на той же реке) – Арловсков, 1793 г. Обнаружив в метрической книге станицы Скородумовской (одна из 11 станиц, составлявших в XVII в. Черкасск) фамилию Багаевсков (1752 г.), мы можем с полной уверенностью сказать, что его род переселился в столицу Дона из недальней Багаевской.

Та же фамилия в станице Богоявленской имеет аналогичное происхождение, однако может и не принадлежат родственникам черкасских Багаевсковых. Дело в том, что за исключением очень редких совпадений, когда одновременно расселялись по разным станицам члены одной семьи, идентичные фамилии в разных станицах приобретали не связанные родственными узами бывшие одностаничники. Это относится и к фамилии Елансков, встречающейся в станицах Кумшацкой, Романовской и Пятиизбянской. Как и в предыдущем случае, общее между тремя ветвями только в том, что все они происходят из той же донской станицы Еланской. Одностаничники из Золотовской, переселившись в Нижнечирскую, Ведерниковскую (1752 г.), Нагавскую, Дурновскую (одна из станиц, образовавших Черкасск), дали начало четырем независимым, но одинаково звучащим фамилиям (Золотовсков). Обширные кусты однокоренных фамилий создали выходцы из станицы Кундрюченской (5 станиц), из станицы Манычской (Старочеркасская, Новочеркасская, Заплавская, Орловская), из станицы Раздорской (5 станиц). Станицы, расположенные на притоке Дона Хопре, дали ряд фамилий, в основе которых лежит название связывающей их реки – Хопра: Хоперский (Гундоровская), Хаперский, Хопрянинов (Калигвенская), Хоперсков (Богоявленская), Хаперсков (Константиновская), Хопряников (Багаевская), Хопречков (Калитвенская).

Однако такие разветвленные фамилии немногочисленны. Остальные донские оттопонимические прозвания отражают одно-два переселения: Чирсков (от реки Чир, Нижне- и Верхнечирской) возникла в Сергиевской и Грушевской; Тишансков (от Тишанской) в Голубинской; Терновсков (от Терновской) в Быстрянской, Багаевской, Егорлыкской; Пристанское (от Пристанской) в Аксайской и Голубинской; Мигулинсков (от Мигулинской) в Филипповской; Клецкий (от Клецкой) в Цимлянской; Островсков (от Островской) в Голубинской; Каменсков (от Каменской, ныне г. Каменск); Каргальсков (от Каргальской) в Орловской; Кагальницков (от Кагальницкой) в Нижнечирской; Камышансков (от Камышовской) в Аксайской и Егорлыкской; Луганцев (от Луганской) в Аксайской, Семикаракорской, Мариинской и Кочетовской; Вешинсков (от Вешенской) в Качалинской (1793 г.), Голубинцев (от Голубинской) в Скородумовской и Нижнечирской.

Некоторые оттопонимические фамилии хранят воспоминания о событиях, значение которых выходит далеко за пределы истории края. В станицах Кундрюченской (1893 г.) и Нижнекундрюченской (1889 г.) зарегистрирована фамилия Зимовейсков. В списке донских станиц, составленном в 1768 г. первым комендантом крепости Дмитрия Ростовского (ныне Ростов-на-Дону) А.И. Ригельманом, станица Зимовейская значится между Верхнекурмоярской и Есауловской [39]. Попытка обнаружить ту же станицу в списке населенных мест земли Донского войска [57] оказалась тщетной. Здесь между юртами Верхнекурмоярской и Есауловской станиц описан юрт станицы Потемкинской. Однако злополучная станица не потерялась, не забыта статистиками и картографами, даже не переименована. Она перестала существовать, ее физически уничтожили, «казнили» петербургские императорские палачи и их черкасские прихвостни.

В станице Зимовейской, по свидетельству большинства источников, родился вождь крестьянского движения Степан Тимофеевич Разин. Там же, приблизительно через сто лет, родился другой народный вождь, одинаково страшный для российских помещиков и донских «домовитых» богатеев – Емельян Иванович Пугачев. Такое многозначительное совпадение переполнило чашу терпения даже у привычных к «шатаниям» и бунтам черкасских старшин. Еще до окончательного поражения восстания Пугачева, стремясь выслужиться перед императрицей, они вынесли приговор его родной станице. Ее перенесли на новое место, на другую сторону Дона [17, стр. 50], дом Пугачева сожгли и распахали его пепелище, а станицу окрестили по имени главного царицыного фаворита, всесильного Григория Потемкина.

Память об исчезнувших станицах сохраняется и в фамилиях Рыковский и Рыковсков (Кундрюченская) – от станиц Верхне-, Средне- и Нижнерыковской, вошедших в состав Черкасска. Таково же происхождение фамилий Тютеревсков, Дурновсков, Прибылянсков и Татарсков, также вошедших в состав Черкасска.

Если фамилии типа Курчанинов (исходное прозвище – курчанин, выходец из Курска) или Раздорсков (потомок казака станицы Раздорской на Дону или Раздорской на Медведице) выражают географическую ориентацию своего родоначальника относительно объектов, известных в пределах всей страны или края, то некоторые антропонимы «привязывают» первого своего носителя к сугубо местным предметам, к топографическим ориентирам. Таковы фамилии Забазнов (6 станиц) – баз, базы, отгороженное место для стоянки скота, двор, следовательно, жилище того или иного первого Забазнова стояло за «базами», за дворами, за околицей. Там же располагался и дом Закотнова (Филипповская, Кундрюченская, Кочетовская) – кот, вернее кут, закоулок, тупик. Законсков (Нижнекундрюченская, 1752 г.) жил за коном, за межой, т. е. за пределами городка, так же как за городней, за тыном была землянка Загороднова (Скурищенская, 1793 г.) и Затынина (Семикаракорская), жилище Забудкина (Вешенская) было примечательно близостью к некой известной в округе будке или находилось за будом, т. е. за майданом (сельская площадь).

Важной осью ориентации на местности было дорога – отсюда фамилии Задорожнов (Мечетинская), Подорожкин и Пидорожкин (Грушевская), Подорога (Велико-Княжеская). Брод через реку или волок между двумя речками – также приметная топографическая точка, по которой можно определять дома и их владельцев. Так появились Забродин (Семикаракорская), Заволокин (Филипповская), Поволокин (Каргальская, Верхнекаргальская), Колобродов (Голубинская), т. е. около брода. Антропоним Колобродов можно вывести и из переносного значения исходного нарицательного слова колоброд – шалун, проказник, баловник, но сравнение с другими явно топографическими фамилиями с приставкой коло- (около) позволяет утверждать преимущественную вероятность происхождения этого антропонима от местного ориентира. Такова же природа и фамилий Колобанов (Велико-Княжеская) – около бани (вариант происхождения этой фамилии от «колобан» – толстая лепешка, клецка, круглый пирог с толокном менее вероятен, ибо ряд «топографических» фамилий с коло- имеет не только семантическое, но и структурное единство); Коломыцев, Коломыйцев, Коломытцев (Калитвецская, Багаевская, Грушевская, Митякинская) – около мыта, места, где собирали мыт или мыто, пошлину за проезд через мост, через заставу, за провоз товаров и т. п. Топографические прозвища учитывали при описании своего носителя любой известный местным жителям ориентир: Суяров (Вешенекая) жил у яра, – древнерусский префикс су- обозначал соединение или близость; Озеров (Цимлянская) – у озера, Хуторов (Голубинская) переселился в станицу с одного из хуторов, расположенных в ее юрте; Подгорнов (Новочеркасск) и Подножиев (Кочетовская) жили у подножья того пли иного возвышения, которое за отсутствием других вершин именовалось горой; Подлужников (Егорлыкская) жил где-то около лужи, как называли здесь пруд или мелкое озерко. Топонимическое происхождение имеют и фамилии Низкодубов (Каменская), Суходолов (Заветинский р-н), Низовкин (Быстрянская, Новочеркасск) и ряд других.

В прямой связи с оттопонимическими фамилиями находятся антропонимы, в которых хранится этническое описание основателя семьи. Хотя, безусловно преобладающим на Дону издревле, с первых времен войска Донского, было русское и, в значительной меньшей степени, украинское население, в чем, судя по фамильному словарю, было великое множество различных этнических включений. Национальный состав вольнолюбивых воинов, стекавшихся на Дон, был очень пестрым. Исходя из данных антропонимики, можно утверждать, что среди них были представители не менее тридцати национальностей. Самая распространенная донская фамилия с этнонимической основой [62] Калмыков встречается в Новочеркасске, станицах Басаевской, Константиновской, Кочетовской, Мелиховской, Цимлянской, Бессергеневской, Заплавской, Вешенской, Атаманской, Мигулинской, Нижнекундрючинской, Трехостровской, Бабской (1752 г.), Гугнинской (1752 г.), Филипповской, Велико-Княжеской (1890 г.). Ее широкое распространение, в конечном счете, объясняется многочисленностью калмыков на Дону: конце XVIII в. на Дону жили 10000 калмыков [63], в середине XIX в. – 20000 [57, стр. XVII]. Но этого было бы недостаточно для возникновения большого числа соответствующих антропонимов. Их появление было закономерным следствием рассредоточения «калмыков в качестве работников у скотоводов и на рыбных промыслах среди русского населения, так что в каждом случае этническая принадлежность могла служить достаточным различительным признаком и создавала смысловую основу прозвища. Такое прозвище могло появиться и в результате смешанных браков русских с калмычками (ср. фамилию Калмычкин, Цимлянская, 1752 г.), как отражение внешнего сходства его обладателя с калмыками (что в свою очередь могло быть следствием смешанного брака), наконец, как прямое указание на то, что калмыки жили и несли казачью службу в целом ряде станиц.

В Багаевской, Рыковской (1752 г.), Голубинской (1800 г.), а также в Заплавской, Митякинской, Николаевской, Кумшацкой, Вешенской и Цимлянской станицах в конце XIX в. отмечаются фамилии Цыган, Цыганов и, значительно чаще Цыганков (от Цыганок). Они также говорят о том, что в многоликое родословное дерево донских казаков вплелась и цыганская ветвь. Некоторые из исходных прозвищ можно было бы объяснить метафорическими кличками их смуглых, черноволосых обладателей, но основную массу соответствующих фамилий следует рассматривать как прямое свидетельство этнической принадлежности родоначальников. Это подтверждают и коллективные клички жителей некоторых станиц. Цыганами называли на Дону кумшацких и иловлинских казаков.

Татары были в составе Донского войска не очень многочисленной, но монолитной этнической группой. Одна из 11 станиц, входивших в Старочеркасск, таки называлась Татарская, ибо в ней жил татары, которые несли наряду с другими казаками воинскую службу. Однако фамилии с корнем татар- не могли возникнуть в этой станице, ибо здесь соответствующие исходные прозвища не несли какой-либо различительной информации: среди чисто татарского населения прозвище, образованное от общего этнического признака, не было индивидуализирующим знаком. Это подтверждается и историческими, документально засвидетельствованными антропонимами выходцев из станицы Татарской: Тарберда Дрюмалеев, Отап Сасаков [64]. Татарское происхождение было достаточным основанием для возникновения различающего словесного знака для местностей с преобладающим русским населением: Татаров (Аксайская), Татаринов (Пятиизбянская). На Дон приходили служить в казаках и так называемые новокрещены из татар, чье происхождение могло дать основания для возникновения соответствующего антропонима. Так, в 1589 г. «нововыезжий татарин – новокрещен Кирейка бил челом государю, что выехал он из Крыма на Дон к казанам и служил там государю с казаками 15 лет; крымских людей грамливал и на крымских людей воевать с казаками хаживал, а с Дону пришел в Путивль и здесь женился тому 5 лет; так государь смиловался бы, велел бы его двор в Путивле «обелить», освободить от податей и ему служить царскую службу вместе с путивльскими белодворцами» [65, стр. 204]. Кирейка пробыл в казаках только 15 лет, а потом перебрался, так сказать, «по семейным обстоятельствам», в Путивль, но нет сомнения, что и на Дону, где и после него осталось много ему подобных, и в Путивле он таки звался Кирейка Новокрещен или Кирейка Татарин, что для его потомков должно было обернуться фамилией Новокрещенов или Татаринов (иначе Татаров).

Относительно широкое распространение имеет фамилия Татаркин, которая встречалась в станицах Грушевской, Старочеркасской, Нижнечирской и, очевидно, отражала примечательный для истории соответствующих семей факт женитьбы отца первого носителя прозвища на пленной азовской или крымской татарке.

Многочисленные и разнообразные смешанные браки, отразившиеся в фамилиях Мордовкин, Полячкин, Татаркин, Турчанкин, Калмычкин и т. п., связаны с особенностями быта донского казачества на раннем этапе его развития.

А.И. Ригельман, записывавший в середине XVIII в. предания о первых временах казачьего Дона, сообщает любопытные сведения о развитии донского семейного уклада. Вначале (по данным Татищева, середина XVI в.) донцы, подобно запорожским казакам, «не имели жен и терпеть их не могли», но затем стали брать с добычей прочей пленниц и началась семейная жизнь [39, стр. 9].

«Сказывают же, что, когда стали посягать жен, то, по общему приговору, младенцев, родившихся у них, сперва в воду бросать установлено было, для того, чтобы оные отцов и матерей для промыслов их не обременяли. Но потом обществом же приговорили, дабы мужеска пола младенцев вживе оставляли, а женского роду в воду метали, что до несколько времени и велося, даже напоследок, когда уже их немало чрез разных пришельцев, в коем числе и женатые были, набралося, то тем войско их уже умножилось, а паче из жалости отцов и матерей, общим кругом своим определили, чтоб детей и женского пола уже более не губили, но воспитывали б для общей надобности их» [39, стр. 9].

Даже если принять сообщение о поголовном уничтожении младенцев женского пола со значительными оговорками, нельзя сомневаться в том, что в XVI–XVII вв. мужчин на Дону было значительно больше, чем женщин. Главный источник роста его населения – беглые холопы и малоимущий городской люд, в большинстве случаев уходили на Дон налегке, не обремененные семьей; многие из них по молодости лет и по бедности еще и не успели обзавестись женой и детьми. Да и «переход» на Дон не был увеселительным путешествием, многочисленные заставы и засеки бдительно охранялись сторожами воронежского, валуйского и других пограничных воевод, безвозбранно проскользнуть мимо них мог только ловкий, лихой и, конечно, молодой и не отягощенный домочадцами и домашним скарбом человек.

Женское малолюдство естественно превратило ясырь, взятых при воинских набегах пленниц, в важный источник пополнения довольно редких рядов местных невест. Прямое свидетельство об этом содержится в фамилиях Ясыркин (Мариинская, Николаевская), Полоненков (Новочеркасск). В этом случае сыну бывшей пленницы прилепили прозвище, не входя в детали ее точного происхождения, которое за дальностью расстояния могло быть и неясно станичникам. Еще чаще в прозвище запечатлевался факт происхождения от смешанного брака без указания на национальности отца и матери. Подразумевалось, что отец в этом случае был русским, а мать калмычкой, буряткой, татаркой и т. д. Это значение составляет внутреннюю форму одной из самых распространенных на Дону фамилий – Болдырев (от Волдырь, метис руского и калмычки). Основываясь на устойчивом повторении этой фамилии в архивных документах станиц Атаманской, Бессергеневской, Быстрянской, Вешенской, бывших Велико-Княжеской, Грушевской, Каменской, Калитвенской, Рыковской, а также Кочетовской, Константиновской, Мариинской, Мелиховской, Ольгинской, Семикаракорской, Филипповской, Цимлянской и ряда других, можно с уверенностью утверждать, что здесь смешанные браки были обычным и частым явлением. Значительно реже встречается фамилия Тумин (Скородумовская, 1800 г.), синонимичная Болдыреву, образованная от слова тума – местное донское «некоренной казак, приблудный, метис» [7]. Ее относительную редкость можно объяснить отрицательной стилистической окраской исходной клички тума, которую применяли, по-видимому, верховые казаки по отношению к низовым, где смешанные браки были особенно часты.

Однако не следует думать, что фамилии-этнонимы сообщают только о слиянии донского населения с иноземцами женского пола. Гораздо больше среди них таких, которые говорят о нерусском происхождении самого основателя рода. Так, фамилия Поляков встречается в 20 станицах (Аксайская, Атамановская, Багаевская, Голубинская и др.), а Полячкин – только в трех (Кагальницкая, Кочетовская, Кобылянская). Этнонимические фамилии позволяют судить и о том, представители каких национальностей селились среди основного русского и украинского населения Дона, и о том, кто из инородцев заходил сюда случайно, а кто шел по проторенному пути, вслед за земляками и соотечественниками. Здесь встречаются Черемисинов (Бессергеневская, Мелиховская, Багаевская), Мордовии (Голубинская, Орловская, Пятиизбянская, Трехостровская), Чувашии (Старогригорьевская), Мещеренков (Нижнемихайловская), Мещеряков (Мигулинская, Николаевская).

Следовательно, посланцы всех народов Поволжья селились на берегах Дона, но мордва и марийцы (старое название – черемисы) чаще отваживались на этот шаг, а чуваши и мещеряки (древний этноним – мещера) появлялись в Подонье значительно реже. Сравнивая фамилии с корнем грек-, серб-, болгарин-, швед-, турк-, можно отметить, что потомки греков, живших в Северном Причерноморье, в Крыму и в Приазовье или пришельцев из самой Греции, Грековы встречаются в 9 станицах (Аксайская, Скородумовская, Константиновская и др.). Зато редкий на Дону албанец, арнаут (Арнаутов) оставил антропонимическую метку только в одной станице Митякинской.

Сербин (Багаевская) и Болгаринов (Мелиховская) также встречаются только в одной станице. Туркин и Турченков отмечены в 6 станицах. Непрерывные войны с Турцией не могли не иметь обратного действия в форме как появления турецких пленных и перебежчиков, так и в возникновении образных кличек; называвших Туркой или Турком любого смуглого, черноволосого человека, совсем не обязательно турецкого происхождения.

Как память о походах казачьей вольницы с Дона «за зипуном» по Волге и Каспийскому морю в Персию и о возможных браках казаков с полонянками, привезенными среди прочей добычи, остались довольно многочисленные фамилии Персиянов (Цимлянская, Кумшацкая, Орловская, Скородумовская), Персианов (Грушевская, Велико-Княжеская), Персидсков (Цимлянская).

Разгром армии Карла XII под Полтавой оставил след и в антропонимическом словаре Дона. Фамилии Швед (Вешенская), Шведиков (Синявская), Шведов (Кагальницкая, Скурищенская) принадлежат, по-видимому, потомкам пленных: шведских солдат, осевших и ассимилировавшихся в России. Другой возможный источник прозвища Швед – псковское диалектное «швед» и «швет» – портной, швец, отшить, кажется менее вероятным в силу его локального распространения в отдаленной северной губернии.

Этнонимические фамилии регистрировали вступление в Донское войско представителей ныне существующих народов: Молдованов (Мариинская), Черкесов (Егорлыкская, Нижнекурмоярская, Пятиизбянская) и древних племен и народностей, переставших существовать как самостоятельное этническое целое задолго до возникновения донского казачества. Здесь и названия древнеславянских племен кривичи (Кривичев – Заветинский р-н), ляхи (Ляхов – Романовская, Семикаракорская), поляне (Полянин, Полянинов – Нагавская) и печенеги (Печенегин – Новочеркасск, 1828 г.) и легендарный Тугарин (Тугаринов – Пятиизбянская, 1752 г.). Тугарин – этноним, указывающий на принадлежность к древнему, по-видимому, скифскому племени. Возможно, проникновение этого имени в Донскую антропонимию через номенклатуру былин, где к имени Тугарин, «олицетворяющему все страшное и противочеловеческое» [66] присоединяется отчество Змеевич. Композитор и фольклорист А. М. Листопадов записал былины о «Василии Тугарине на пиру у князя Володимира» и «Змее Тугаринове» в станицах Нижнекурмоярской и Нагавской в 1902–1906 гг. В станице Пятиизбянской, где, по нашим источникам, засвидетельствована фамилия Тугаринов, Листопадовым записан вариант былины об Алеше и Змее, который здесь назван Василиском Угарычем [67].

Наряду с этнонимическими фамилиями, точно указывавшими, к какой нации принадлежал основатель рода (например, Голандов – Аксайская, 1913 г., Голансков – Нижнечирская, 1903 г.), встречаются и такие, свидетельство которых можно принять только со значительной поправкой. Немчинов (Пятиизбянская, 1793 г.) мог быть не только немцем, но и французом или другим западноевропейцем, ибо немец, т. е. «человек, не говорящий по-русски», было общим прозвищем всех выходцев из Западной Европы. Литвинов (Аксайская, Кочетовокая, Нижнекурмоярская, Пятиизбянская) и Литвишков (Ольгинская) по всей вероятности были не литовцами, а русскими, украинцами или белоруссами, так как слово «литва» служило в XVI–XVII вв. общим названием для ратных людей, «выехавших» с Литвы на Русь. Например, «при Василии, отце Грозного, с князем Глинским выехала из Литвы толпа западно-руссов, которые целым гнездом были испомещены в Муромском уезде и назывались «Глинского людьми» или просто «литвой» [65, стр. 204].

В станицах Филипповской (1752, 1910 гг.), Ведерниковской, Семикаракорской и Вешенской встречается фамилия Латышев. Следует полагать, что предки современных носителей данной фамилии были русскими. К такому выводу можно прийти, учитывая, с одной стороны, то обстоятельство, что приток сколько-нибудь значительного числа переселенцев на Дон из Латгалии (восточная часть нынешней Литвы) в XVI, XVII и даже XVIII вв. маловероятен и ничем исторически не подтверждается. А с другой стороны, то, что исходное прозвище (кроме сомнительно этнонимического происхождения имеет (по В. Далю) еще два, гораздо более достоверные объяснения: 1) латыш в тамбовском говоре – человек, который носит латы или святочный ряженый, одетый в шутовскую, лыковую броню; 2) латышать в тверском и псковском говорах – картавить, шамкать, нечисто говорить; латыш или латышала – картавый. Возникновение прозвища на основе таких индивидуализирующих признаков человека, как устойчивый дефект речи, обладание особенными ратными доспехами или примечательный святочным нарядом вполне соответствует критериям антропонимической вероятности.

Аналогичное объяснение можно дать и другой мнимоэтнонимической фамилии, Вифлянцев (Золотовская, Константиновская, Семикаракорская) или Вихлянцев (5 станиц); при первом приближении ее можно было бы произвести от топонима Лифляндия и объяснить возникновение исходного прозвища происхождением его носителей или их участием в одном из походов, связанных с долгим пребыванием в этой стране. Но, сравнивая даты записи двух вариантов фамилии, мы обнаруживаем, что Вифлянцев, встречающийся в документах в конце XIX в. (1889, 1892, 1910 гг.), значительно моложе Вихлянцева (1745, 1793, 1800 гг.), вполне вероятно является облагороженным, «топонимизированным» вариантом первого. Отказавшись от этнонимического или топонимического объяснения, мы находим прозвищные истоки фамилии: вихлять – ходить вперевалку, как бы прихрамывая на обе ноги. Следовательно, Вихляй гораздо ближе к картавому Латышу, чем к Ляху, Черкесу или Татарину, и никогда не был этнонимическим прозвищем.

Некоторые фамилии можно рассматривать как косвенное свидетельство о происхождении их первых носителей. К ним можно отнести такой антропоним, как Номикосов (Гундоровская и Константиновская), первый обладатель которого был, по-видимому, армянином. Казак Мустафин (Кумшацкая, 1849 г.), судя по фамилии, был из татар. О греческом происхождении своего носителя свидетельствовала фамилия Барбаянов (Скородумовская, 1752 г., Аксайская, 1913 г., Грушевская, 1895 г.). Фамилия Лаверженцев ведет свое начало, по сведениям X. И. Попова, от выходца из Австрии [68]. Кутейниковы (Кривянская, Новочеркасск) объясняли свою фамилию русификацией венгерского антропонима Кутеск [55].

Царская национальная политика, основанная на принципе «разделяй и властвуй», политика насаждения межнациональной розни и натравливания одного народа на другой сказалась и на внутренней форме ряда донских фамильных антропонимов. Таких казачьих фамилий немного, ибо те, кого награждали презрительными кличками «хохол», «кацап» и т. п., как правило, казаками не были. Сюда можно отнести фамилию Хохлов (Багаевская). Искаженное представление об этническом происхождении донцов видно из фамилии Руссков (Николаевская). Официозная пропаганда войсковой администрации вселяла в темные головы бредовую, но целенаправленно реакционную идею об особом этническом происхождении казаков. Отсюда понятно и прозвище Русский, Руссков, данное, очевидно, более позднему выходцу из Центральной России.

Вне сумбурного и дикого, но упорного представления о мнимом этническом отличии донцов от остального русского населения России трудно понять происхождение фамилии, исходное прозвище которой в однородной, также русской этнической среде не несло никакой индивидуализирующей информации и лишь могло указывать на сравнительно недавний переезд из России.

Фамилия Москаленков (Велико-Княжеская) имела в своей основе пренебрежительную кличку, которую выходец из Центральной России получил на Украине. По той же фамилии можно судить о сложном пути, проделанном предками этой семьи, о маршруте двойного переселения: из центральных русских областей на Украину и оттуда, возможно, с промежуточными инстанциями, в Сальские степи, в нынешний г. Пролетарск. Указание на первоначальную этническую принадлежность и социально-сословный статус содержится в фамилии Сердюков (Егорлыкская, Митякинская): сердюками называли казаков, служивших в украинских, так называемых сердюцких пехотных полках.

Если о предполагаемом происхождении Грекова, Татарова, Черкасова и т. п. мы догадываемся, исходя из значения основы фамилий, то украинское происхождение родоначальников большой группы донских семей можно определить, опираясь на их характерную словообразовательную форму, главным образом, на наличие суффиксов -енко, -ко, -ук, -чук и др. Подавляющее большинство таких фамилий укоренились в русифицированной форме, с окончанием -ов (ев): Александренков (Грушевская), Григоренков (Заплавская), Дъяченков (Старочеркасская), Павленков (Каменская), Тарасенков (Аксайская), Иванчуков (Калитвенская), Сенчуков (Егорлыкская), Стецков (Митякинская), Панычев (Мечетинская) и др. Параллельный вариант на -енко имеется почти у каждой русской фамилии, образованной от личного имени (Михайлов – Михайличенко, Федоров – Федорченков), и у ряда фамилий профессионально-должностного типа (Коволев – Коваленко, Попов – Поповченко). В количественном отношении фамилии с украинскими словообразовательными компонентами составляют около 10% донской фамильной ономастики.

Их многочисленность объясняется событиями ранней истории Дона, как тесными связями с Запорожской Сечью и украинским регистровым казачеством, так и событиями более позднего времени (XVIII в.), когда происходило массовое переселение на Дон украинских казаков и крестьян, которые надеялись спастись от закрепощения у себя на родине, переходя на земли «донских чиновников», т. е. донских служивых дворян. Эти последние ловко воспользовались трагическими обстоятельствами, в которые самодержавие поставило украинцев, «поселили их на войсковых землях и записали за собой, а земли выхлопотали у Войсковой канцелярии в свое владение. Это закрепление крестьян было узаконено указом 1796 г. Но в число крепостных, по указу 1811 г. не вошли те крестьяне, которые исстари были приписаны к станицам. Они были обращены в казаки и образовали население станиц Егорлыкской, Кагальницкой, Мечетинской и Ольгинской» [57, стр. XVII]. Этим объясняется наибольшая частота украинских антропонимов в названных станицах и местах расположения бывших крепостных владений донских помещиков, главным образом, в Миусском и Донецком округах. Среди неказачьего населения этих округов процент украинцев, судя по национальной форме антропонимов, был значительно выше, чем в других районах области. Так, в формулярных списках рекрутов 1853, 1854, 1855 и 1863 гг. по Донецкому, Усть-Медведицкому и Миусскому округам [69], вместе взятым, русские и украинские антропонимы составляли 70 и 30%. В списках из Миусского и Донецкого округов украинские антропонимы достигали соответственно 60 и 50%.

Антропонимический анализ позволяет установить и национальный состав крестьян, которые по указу 1811 г. стали казаками Егорлыкской, Мечетинской и Ольгинской станиц. Фамильный словарь этих станиц содержит, по документам начала XX в., соответственно 21, 13 и 30% украинских антропонимов. Хотя в течение ста лет, истекших со времени образования станиц, многие фамилии могли быть заменены или русифицированы, украинский компонент в них значительно сильнее, чем в других станциях. Для сравнения можно отметить, что украинские антропонимы составляли в станице Грушевской (1917 г.) – 9,8%, в Мелиховской (1894 г.) – 4, в Константиновской (1889 г.) – 4, в Семикаракорской (1911г.) – 8, в Орловской (1900 г.) – 3, в Нагавской (1911 г.) – 1, з Богоявленской (1910 г.) – 2, в Митякинской (1895 г.) – 1,5, в Калитвенской (1903 г.) – 3, в Басаевской (1894 г.) – 5, в Нижнекурмоярской (1800 г.) –2%.

Удел имен – служить своим хозяевам при жизни и оставаться подчас единственной материальной памятью о них после смерти. Имена героев, великих мыслителей, знаменитых писателей живут в веках, овеянные бессмертием их подвигов и деяний.

Долголетие национальных имен – в их воспроизведении для обозначения людей новых и новых поколений. Но у антропонимов есть и еще один путь к бессмертию: для этого они должны выйти за пределы своей коммуникативной сферы – из имен людей стать названиями мест: городов, сел, площадей, улиц. Донская топонимия в значительной степени обязана своим происхождением антропонимическому словарю, главным образом, именам и фамилиям. От русских календарных имен получили свои названия станицы Аннинская, Александровская и Новоалександровская, Екатерининская, Елизаветинская, Константиновская, Мариинская, Ольгинская, Павловская, Сергиевская. Поводом для выбора этих имен послужило то, что их носили в соответствующий период члены царствовавшего дома Романовых: Екатерина II, Павел I, Александр I, его братья Константин и Николай, жена Александра I – Елизавета и другие, менее значительные августейшие персонажи.

В ряде случаев, подыскивая объекты для выражения верноподданнейшего низкопоклонства, подхалимы из так называемого Донского правительства жертвовали старыми историческими топонимами. Так, станица Бабская, которая получила в старину свое имя за обилье диковинных птиц – пеликанов (старое название – птица-баба), стала Константиновской, Михалевская – Николаевской, станицы Быстрянская и Каргальская объединились под именем Мариинской.

В основу названий ряда станиц легли фамильные имена, принадлежавшие людям, так или иначе связанным с их основанием. К таким названиям можно отнести Ведерниковскую, Гундоровскую, Митякинскую, Глазуновскую, Милютинскую, Мигулинскую, Золотовскую станицы. Не вызывает сомнений происхождение таких топонимов, как Потемкинская (в честь князя Потемкина-Таврического), Орловская (в честь войскового атамана Орлова, переименовывалась в Сергиевскую), Хомутовская (в честь атамана Хомутова), Чернышевская (в честь генерал-адъютанта А.И. Чернышова, игравшего очень большую роль в войсковой администрации в царствование Александра I).

Так как заселение Подонья происходило в сравнительно недавний исторический период и многие населенные пункты получали названия не стихийно, а на основе административных постановлений, при произвольном сознательном вмешательстве человека в имятворческий процесс, то число отантропонимических топонимов на Дону очень высоко (до 50%). Многие из них восходят к именам людей, память о которых не сохранилась в исторической литературе. Трудно установить, кто был Григорий или, вероятнее всего, Григорьев, в честь которого назывались станицы Ново- и Старогригорьевская, существовал ли на свете Сиротин, от которого пошла соседняя с ними станица Сиротинская, или название служило напоминанием о том времени, когда после очередного похода в станице осталось много сирот. Вполне возможно, что наименования хоперских станиц Букановской, Остроуховской, Слащевской, Федосеевской, Зотовской, Аржановской, Титовской, Алексеевской, Луковской и ряда других также восходят к фамильным прозваниям их основателей или именитых первожителей. Однако историческая справедливость, в силу которой имена героев и замечательных тружеников закрепляются в самом прочном материале, в слове, в названии их родных мест, восторжествовала лишь после Великой Октябрьской революции. Сейчас на карте Ростовской области есть станица Буденновская – в честь ее уроженца, легендарного командарма I Канной, посёлок Шолоховский – в честь крупнейшего советского писателя М.А. Шолохова, село Куйбышево, поселки Майский, Октябрьский, Первомайский, станица Советская, города Пролетарск и Красный Сулин. Но таких новых советских названий, в основу которых легли подлинно народные имена и новые, социалистические понятия, – очень немного. Основная масса антропонимов, превратившихся благодаря имятворческой метаморфозе в географические названия, осталась нам в наследство от тех времен, когда право на бессмертие имени давали не личные заслуги, не труд и героизм, а богатство и знатность. Поиски подлинно знаменитых исторических имен, заслуженно отлитых в бронзу топонимии, приводят нас к узкому кругу антропонимов, число которых ничтожно в сравнении с великим множеством зарубок, оставленных на земле и в памяти народа Ефремовыми, Кутейниковыми, Иловайскими, Денисовыми, Сулиными, Миллерами и другими именитыми хищниками и казнокрадами.

Среди истинно исторических имен первое по времени появления – имя покорителя Сибири Ермака, в честь которого была названа станица Ермаковская. Ермак – это было, судя по некоторым источникам [70], мирское, некалендарное имя Василия Тимофеевича Аленина, сына новгородского посадского человека, жившего в Юрьеве Повольском (т. е. Волжском). «Ермак» означало жерновой камень или таган, большой котел. Имеются сведения, что Ермак перед приходом на Дон ходил в стругах по Волге, бурлачил, был кашеваром в бурлацкой артели. Не лишено вероятия, что прозвище Ермак было заработано Василием Алениным именно здесь. На Дону Ермак проявил свою удаль, храбрость и «особливый разум» и был избран старшиной Качалинской станицы. Но долго усидеть на месте не смог, а, набрав ватагу удальцов, ушел на Волгу, откуда в 1579 г. по приглашению Якова и Григория Строгановых прибыл вместе с Иваном Кольцо, Никитой Паном, Матвеем Мещеряком, Дмитрием Бритоусовым и 540 другими казаками охранять Чусовские городки этих владетельных уральских купцов. После двух лет воинской службы на Урале казаки Ермака 22 июля 1581 г. разгромили напавшего на городки вогульского князя Бегбилея, а затем перенесли боевые действия за Урал, начав тем самым покорение Сибири. Примечательно, что Ермак был хотя бы номинально, по титулу, единственным владетельным князем среди донских казаков. После успешного завершения Сибирской экспедиции, которой он столь блестяще руководил, 22 декабря 1581 г., после покорения Искера, столицы сибирского царя Кучума, Ермак отправил в Москву к Ивану IV есаула Ивана Кольцо с 50 казаками, чтобы отвезти дары (соболей, черных лис и бобров) и просить «принять под свою руку Сибирское царство». Иван Грозный вместе с ответными дарами пожаловал Ермаку титул князя Сибирского [70].

Широкую историческую известность приобрел и атаман М. И. Платов (1753–1818 гг.), именем которого была названа другая донская станица (Платовская). Отец атамана, Иван Платов был войсковым старшиной, выдвинулся при подавлении восстания Пугачева. Матвей Иванович Платов начал воинскую службу в 13 лет и прошел долгий путь от урядника до генерала от кавалерии. Участвовал во всех войнах конца XVIII в. и блестяще увенчал свою боевую карьеру, командуя победоносными казачьими полками в Отечественную войну 1812 г. Храбрый боевой офицер и талантливый военачальник, Платов был также и ловким царедворцем и гибким политиком. Об этом можно судить хотя бы по тому, как он провел дело с переносом войсковой столицы из Черкасска в Новочеркасск. Вновь назначенный войсковым атаманом после опалы, в которой он находился в конце царствования Павла I, Платов, приехав в Петербург на коронацию Александра I, вызвался в благодарность за полученные милости, как бы от имени всего войска, провести все работы по защите Черкасска от наводнений за счет войсковой казны. Впоследствии ловко скомпрометировав из-за недостатка средств проект регулировки гирл венецианского инженера А. де Романо, Платов добился переноса столицы в неудобное, безводное, удаленное от Дона место, которое было, однако близко к его хутору Мишкино [19].

Если М.И. Платов, будучи сыном своего класса и своего времени, представляется в исторической перспективе выдающейся личностью, чьи несомненные заслуги в защите отечества перевешивают его своекорыстие в решении местных административных вопросов, то семейство Ефремовых, фамилия которых сохранилась в названиях целого ряда населенных пунктов, представляет исключительный пример стяжательства, эгоизма, ненасытной алчности.

Поселок Ефремово-Степановка, хутора Ефремов (Колошкин) и Ефремов (Сергеенков) на реке Калитве, слобода Ефремова Большинская (на реке Большой), село Степановка и слобода Даниловка в юрте станицы Добринской на Хопре, Степановка-Реми на Миусе, Степановка-Крынская на реке Крынке, Степановка-Еланчинская на реке Еланчике, Степановка (Греков) на реке Полной, хут. Ефремов в юрте станицы Верхнекундрюченской – это еще не полный описок донских сел, поселков, слобод и хуторов, зарегистрированных в Списке населенных мест земли войска Донского по сведениям 1859 г. [57], названия которых целиком или частично, в комбинации с именами других владельцев, восходят к антропонимам отца и сына Данилы и Степана Ефремовых.

Род Ефремовых обосновался на Дону в 1670 г., когда московский купец Ефрем Петров в поисках новых барышей переселился в Черкасск [71]. Быстро разобравшись в своеобразии местных условий, Ефрем сменил аршин на меч и благодаря своему богатству сумел занять заметное место в среде казачьей старшины. Во время булавинского восстания Ефрем Петров вместе с другими наиболее ненавистными народу приспешниками войскового атамана Лукьяна Максимова был казнен 6 мая 1708-г. по решению круга. Его сын Данила первый в роду стал обладателем официально закрепленной фамилии Ефремов (по имени отца). Данила был способным дипломатом, участвовал в качестве полковника и походного атамана во многих заграничных походах. Успешно провел дипломатическую миссию к калмыцкому хану Дондук- Омбе в 1734 г. [71], с 1738 по 1753 г. был войсковым атаманом, в 1753 г. первый из казаков получил войсковой чин генерала-майора, а в 1759 г. – чин тайного советника. В 1753 г. по настоянию Данилы войсковым атаманом был назначен его сын Степан. Д. Ефремов первым добился установления ничем не ограниченной власти войскового атамана и старшин [63, стр. 119]. При нем войско пришло в «наибеднейшее состояние и крайнее разорение от наглого нападения, неутомимого лакомства и Нестерпимого насилия». Проф. А.П. Пронштейн приводит выдержку из документа XVIII в., в котором говорится: «Посылаемые от него старшины и прочие его люди во всех станицах делают великие притеснения: станичных атаманов и казаков немилосердно бьют понапрасну и берут большие деньги, которые делят с атаманом» [63, стр. 169].

В правление Д. Ефремова патриархальные формы жизни на Дону окончательно сменились откровенным контрастом между простой и бедной жизнью рядовых казаков и роскошью богатой старшины. «При Ефремове появились на Дону экипажи, у самого атамана завелись коляски и возки. На Дону началась роскошь, стал образовываться высший класс, старшинский. Назначенный высочайшей властью атаман, имевший армейский чин, адъютантов, конвой и получавший всевозможные рационы, был очень далек от того атамана-молодца, которого избирал и изгонял казачий круг. Независимый от круга и старшины подобный атаман, да еще обладавший характером Ефремова, без сомнения, считал себя неизмеримо выше остального казачества» [13, стр. 169].»

Единоличная власть, произвол, неприкрытый грабеж еще более усилились в правлении Степана Ефремова, который не отличался умом и гибкостью отца, но был не менее жаден и деспотичен. Владычество С. Ефремова было прервано событиями 1769–1772 гг., когда насильственная мобилизация, переселение казаков в крепости Азов и Таганрог и слухи об уравнении их в правах с солдатами регулярной армии вызвало волну возмущения среди рядового казачества. Казаки отказались выполнить приказ о мобилизации 20 полков в помощь II армии в 1769 г., в последующие годы неповиновение усиливалось, Петербург трижды вызывал атамана Ефремова для ответа за непослушание казачества. Не выполняя приказы императорского правительства, Ефремов начал неуклюжие маневры между правительством и казачеством, угрожая последнему потерей старинных прав. Его целью было накалить еще более страсти и предстать перед правительством единственным человеком, способным удержать казаков от бунта. Но правительство оставалось непреклонно. 9 ноября 1772 г. гвардии капитан-поручик Гаврила Ржевский, окружив эскадроном гусар резиденцию атамана Зеленый Двор, арестовал С. Ефремова, который был затем отвезен в крепость Св. Дмитрия, а позднее в Петербург. По обвинению во взяточничестве, расхищении войсковой казны, сношениях с татарскими князьями, подстрекательстве к бунту он был осужден к повешенью, но помилован, сослан в Пернов «навечно», в 1774 г. «за заслуги донских казаков» прощен, умер в 1784 г. в Петербурге [71]. Екатерининское правительство, состоявшее из таких же, как Ефремов, хапуг и казнокрадов, поступило с опальным атаманом по принципу «ворон ворону глаз не выклюет». А между тем обвинения, выставленные против него частью недовольной старшины, и повторенные в приговоре, были полностью обоснованными. О размерах захватов и хищений, которые совершали зеленодворские владетели, можно судить по такому примеру: «в 1747 г. Даниле Ефремову войском Донским (бесконтрольным властелином которого был он сам) пожалован «пустовой Черногаевский юрт длиной 17 верст 250 сажен (!), где он населил большую слободу Даниловку» [63, стр. 1591]. Степан владел многочисленными хуторами, мельницами, садами, виноградниками, оранжереями, бахчами, полями хлебных посевов, табунами скота и лошадей. Лично и через подставных лиц (так называемыми «глухими паями») он владел множеством кабаков, «чуланчиков», погребов и собирал с торговли водкой в год до 10000 рублей.

После Данилы кроме земельной собственности осталось огромное наследство, среди которого было до 500000 рублей серебряной монетой, сундук с 70000 червонцев, 5 фунтов жемчуга, 11 сундуков с серебряной посудой, сундуки с серебряной сбруей, с куньими, лисьими, собольими шубами, сафьяном, шелковыми материями [17]. Степан Ефремов из-под ареста прислал своему другу старшине Паздееву письмо с просьбой сохранить его шкатулку, в которой были бутыли с 20000 червонных, бриллиантовые, лазоревые, яхонтовые перстни, жемчужные пояса и ожерелья, алмазные кресты, золотые табакерки, слитки золота, кабальные записи, векселя, расписки. У С. Ефремова было 4 цуга выездных лошадей: разношестный, буланый, 2 соловых. Атаману служило множество кабальных холопов, егерей, столяров, форейторов, приказчиков разных вер и происхождений: Иван Татарин, Алексей. Сказочник, Федор Армянин, Василий Калмык, Аноха из Малороссиян с женами и детьми. При доме служили: Иван Плутишка, Петр Бугаев, Степан Калмык, Семен Салтан, Афанас Татарин, Прусак, баба Армянка и др. Между ними было даже 3 арапа [17]. Арест С. Ефремова не повлек за собой разоренья его семьи. Его предусмотрительная супруга Меланья Карповна припрятала от описи огромную часть богатства. Впоследствии, замаливая грехи, она основала Ефремовский Старочёркасский монастырь и, кроме прочих вкладов, подарила монахиням серебряное паникадило ценой в 35000 рублей, сделанное из серебряных чащ, из которых Д. Ефремов угощал калмыцких ханов. Не стоит и говорить, что эти вклады не разорили Ефремовых, которые оставались богатейшими помещиками до тех пор, пока Октябрьская революция не отменила привилегии и собственность, основанные на крови и поте многих поколений обездоленных.

«Вклад» семьи Ефремовых в донской топонимический словарь, хотя и был наиболее ярким примером помещичьей географии, разумеется, не является единственным случаем наименования поселков и сел по именам их владельцев. 25 топонимов были образованы от фамилии помещиков Иловайских, 9 – от фамилии Карповых, 6 – от Кутейниковых, 8 – от Ханженковых, 8 – от Яновых, 35 от различных семей Поповых. По сомнительному праву первого захвата оставили свои имена на карте «донские чиновники», старшины Тацын, Сулин, Греков, Слюсарев, Боков, Туроверов, Курнаков, Чернозубов, Зверев, Гуков, Гусельщиков, Тарасов, Ребриков, Миллер, Балабин, Персианов, Рубашкин, Кумшацкий, Леонов, Исаев, Краснощеков, Машлыкин, Гнилозубов, Катасонов, Мартынов, Косоротов, Мальчевский, Намикосов и десятки других «домовитых» черкасских богатеев.

Среди многочисленных отантропонимических названий примечательна группа топонимов, сложившихся на основе своеобразной местной имятворческой традиции: в их состав, для отличия от других владений того же помещика или его родичей, вводились не только фамилия, но и личное имя. Наряду с уже упомянутой Ефремово-Степановкой сюда относятся Анно-Ребриковское, Васильево-Ханжоновка, Платов-Матвеевский, Слюсарев-Алексеевский, Слюсарев-Ивановский, Туроверов-Екатерининский, Колпаков-Гавриловский, Яновка-Артемовка, Янов-Севостьяновский, Леонов-Алексеевский, Янов-Петровский, Янова-Маринова. Некоторые из таких составных топонимов со временем упростились и свелись к одной из частей исходного названия: Анастасиевка (из Анастасиевки-Денисовой), Макеевка (из Макеевки-Иловайской, по имени основателя рода Мокея Иловайского, переселившегося на Дон из Темникова на Тамбовщине в конце XVII в.).

Наряду с так называемыми владельческими, т. е. помещичьими хуторами и поселками, которые преобладали на Миусе, на берегу Азовского моря, по притокам Донца, в юртах нижнедонских станиц, по Тузлову и Несвитаю, вокруг всех средне- и верхнедонских станиц возникло большое количество казачьих хуторов, в которых жили их основатели. Особенно много таких хуторов образовалось в земледельческой северно-восточной части области, где населенные пункты дробились для сокращения расстояния от дворов допахотных земель. Большая часть этих хуторов носила имена своих основателей: например, хутора Абрамов, Андрюнин, Сухов, Фетисов, Никуличев, Маврин, Калинкин, Гуров (Арчадинская на Медведице, 1857 г.), Антоновский, Зубковский, Дударев, Мельников, Ушаков, Ващаев, Солдатов, Меркулов, Ситин, Максаев, Фролов, Токин, Чукарин, Кружилин, Вислогузов, Латышев, Каргин, Лиховидов и др. (Вешенская, 1857 г.).

Отантропонимические названия казачьих хуторов, в отличие от владельческих, служат хорошим подспорьем для уточнения ареалов распространения отдельных фамилий, выведенных на основе изучения станичных метрических книг. Так, определяя ареал фамилии Щебуняев, мы на основе метрических книг можем отнести ее к станицам Атаманской, Мигулинской, Вешенской и Заветинскому району. Опираясь на данные топонимики, можно утверждать, что истоки этой фамилии на Дону находятся в станице Мигулинской, в юрте который был хут. Щебуняев. Фамилия Марчуков, засвидетельствованная в станицах Краснокутской и Усть-Медведицкой, наиболее часто проявляется в топонимах станицы Филоновской на Бузулуке (хутора Марчуков на Бузулуке и на речке Марчуковой), из чего следует, что там находился первоначальный ареал этой фамилии.

Фамильные списки старых разросшихся хуторов, названия которых происходят от антропонимов, далеко не всегда сохраняют прозвания своих основателей, так, в хут. Белогородцеве (юрт станицы Каменской, 1917 г.) среди других жителей проживали и потомки основателя хут. Белгородцева, в хуторах Ушаковском и Можаевском (Митякинская) в 1914 г. числились соответственно Ушаков и Можаев, но в хут. Роговском той же станицы фамилии основателя обнаружить не удалось. Фамилия Топилин сохранилась в одноименном хуторе станицы Золотовской, но антропоним Шамин, распространенный в станицах Каргальской, Романовской и Кумшацкой, не прослеживается в списках казаков хут. Шамина Кочетовской станицы.

Таким образом, благодаря относительной молодости донской антропонимической и топонимической систем, мы имели возможность на обширном фактическом материале рассмотреть основные направления их исторического взаимодействия и отражение в этом взаимодействии социально-экономической истории края.

Хотя в семантике основ фамилий отражается огромное многообразие предметов и понятий, в антропонимическом смысле все они восходят лишь к двум группам словесных знаков: к личным именам или к прозвищам. Первые даются человеку при рождении, вторые присваиваются в более или менее зрелом возрасте на основе прямых или косвенных признаков, приобретенных им в жизни.

Как исторический источник фамилий, русские личные имена состояли из двух весьма разнородных групп: из канонических календарных имен (Андрей, Иван, Михаил, Павел, Яков и т. п.) и славянских дохристианских, так называемых мирских или некалендарных имен (Бык, Дружина, Келарь, Слезка, Тишина и др.). Последние в силу своей смысловой наполненности сродни прозвищам и вместе с ними образуют бесчисленные ячейки антропонимического зеркала, в котором отразилась историческая реальность периода становления национального именослова. В отличие от них календарные имена из-за своего иноязычного происхождения функционировали на русской почве как индивидуализирующие знаки, не имеющие общепонятной лексической основы. Огромному большинству населения, не знавшему древних языков, было известно только то, что это имена людей (т. е. их общее значение – человек, мужчина или женщина). Поэтому при всей своей чужеродности они были идеальными различительными знаками, которые беспрепятственно обрастали единичными значениями – представлениями о конкретных носителях имен в каждом данном языковом коллективе. Весьма значительный набор церковных имен оброс в русской языковой среде множеством уменьшительных, уничижительных, ласкательных дериватов и весь этот внушительный арсенал именных знаков в период становления фамильных прозваний явился важнейшим источником строительного материала для создания фамилий.

В донском антропонимическом словаре фамилии, образованные от календарных имен, составляют свыше 35%. Их многочисленность объясняется универсальностью имяслова святцев, который одинаково усердно насаждался церковью во всех уголках Руси, подкупающей беззначностью, облегчавшей образование особого словаря фамилий, резко отличавшегося от обычного разговорного словаря, и стабильной формой полуотчеств (Иван Петров сын, Семен Карпов сын и т. п.), которая была принята во всех документах московского государства для подавляющего большинства населения.

Если отвлечься от первоначального значения календарных имен в греческом, латинском или древнееврейском языках [73], то изучение образованных от них фамилий представляет несколько собственно-антропонимических и социально-антропонимических вопросов. К числу первых следует отнести алфавитное распределение фамилий. Числовая группировка фамилий по их начальной букве находится в определенной зависимости от нарицательной лексики соответствующего языка. Так как отсутствие или редкость определенного звука исторически приводит к ограничению числа слов, начинающихся на соответствующую букву, то и количество национальных фамилий, производных от таких нарицательных имен, не может быть значительным. В случае «календарноименных» (или, проще, календарных) фамилий вопрос усложняется тем, что их подавляющее большинство имеет неславянское, нерусское происхождение. Следовательно, количественно группировка фамильного алфавита должна была сложиться при взаимодействии русской фонетической системы и звукового строя именника, навязанного русскому народу греческими, монахами. В результате многовековой ассимиляции, приспособления акустической формы пришельцев к русским произносительным нормам, многие имена приобрели новое звучание (Иаков стал Яковом, Диомид – Демидом, Юлиана – Ульяной), у каждого заимствованного имени появилась семья чисто русских диминитивов, которые послужили материалом для образования календарных фамилий. Оставаясь беззначными, их основы во многом отличаются от исходных имен, а сами они сложились в ходе развития русской фамильной антропонимики и являются ее неотъемлемой частью.

В цифровом выражении алфавитные группы донских календарных фамилий имеют следующий вид:

А – 186

Б – 10

В – 44

Г – 80

Е – 108

Ж – 52

З – 30

И – 76

К – 169

Л – 92

М – 208

Н – 44

О – 12

П – 138

Р – 74

С – 170

Т – 104

У – 20

Ф – 88

Х – 34

Ц – 0

Ч – 2

Ш – 10

Щ – 0

Ю – 28

Я – 20

Эти данные пропорционально не сопоставимы с алфавитным распределением нарицательных слов в русском словаре в силу иноязычного происхождения календарных основ фамилий. Но они не совпадают и с количественной алфавитной группировкой имен в церковном месяцеслове, так как (1) в основу фамилий легли далеко не все имена, (2) календарь не отражает уменьшительных форм имен и (3) возникновение фамилий от тех или иных имен или их производных регулировалось также исторической модой на эти имена в определенном ареале, в данном случае в Подонье вообще и в различных станицах в частности.

Наиболее продуктивными оказались начальные А. Е. К, М, П, С, Т; немалое число фамилий развилось из имен с начальным В, Г, Д, И, Л, Н, Р, Ф. Остальным буквам и соответствующим им звукам вовсе не повезло. Естественные и привычные для русского языка, они имели малое применение в византийской номенклатуре святых и в каталоге библейских царей и пророков. В результате, если мирские имена с начальным «Б» произвели на свет обширную семью фамильных прозваний: Баженов, Бакланов, Баландин, Баранов, Барашев, Бархатов, Басманов, Батраков, Баулин, Башмаков, Безднин, Безобразов, Белкин, Беляницын, Берсенев, Бестужев, Блудов, Болдырев, Борцов, Бухвалов, Бояринов, Бражников, Брехов, Будилин, Буйносов, Булатов, Буслаев, Буянов и др., то календарные имена с тем же инициалом сводятся к «тощему» списку, где главное место занимают производные от древнерусского Борис (Борисов, Борин, Борькин, Борискин) рядом с очень редкими Боянов (от имени болгарского святого Бояна) и Боголепов и незаконно затесавшимися в эту «компанию» Богдановым и Богдашкиным (Богдана среди канонизированных святых не было). Календарные фамилии на «Ч» – представлены лишь двумя сложными образованиями (Черноиваненков и Черноивашкин). А между тем среди старых, дохристианских имен были такие, как Чавка, Челядня, Чемодан, Черница, Черный, Черт, Чеснок, Четвертый, Чиж, Чобот, Чудо, Чулок и другие, и от каждого из них образовались фамилии, вполне обычные для современного русского антропонимического словаря. Инициал «Щ» для календарных фамилий оказался совершенно бесплодным, тогда как некалендарные имена дали фамилиям такие основы, как Щапа (Щапов, Голощапов), Щека (Щекин, Кривощекин), Щерба (Щербин, Щерба), Щереда, угрюмый, неуживчивый человек (Щередин), Щетина (Щетинин), Щука (Щукин), Щур (Щуров).

В календарных фамилиях сохранены для исследователей многочисленные народные варианты церковных имен, давно вышедшие из употребления вместе с исходными каноническими формами, и разнообразные диминитивы, длинный шлейф которых следует за каждым полным именем. Нам уже непросто установить, что Алентьев происходит от Алетия, Алифанов от Алифия, Аведиков от Авдикия, Алферов от Елеферия, Асеев от Евсевия, Екимов от Иакима, Кудинов от Акиндина, Северинов от Северина, Уколов от Вукола, Уласов от Власа. Только тщательное изучение словарей и старинных месяцесловов позволяет установить родство между многими современными фамилиями и диминитивами календарных имен. Чтобы в станице Вешенской возникла фамилия Алдошин, отца первого ее носителя, крещеного Евдокимом, должны были назвать Алдоней. Арьковы из станиц Голубинской, Каргальской и Мечетинской происходят от Ардалиона, Арефия, Аристарха, Аркадия, Архиппа или Варсонофия. Основываясь на статистической вероятности этих имен в XVII–XVIII вв. [74], равной соответственно 0,05, 0,2, 0,1, 0,05, 0,2 и 0,07, можно полагать, что отца первого Арькова звали Арефий или Архипп.

При определении предка Гориных, выбирая из Георгия (0), Григория (3,5), Егора (0,4) и Игоря (0), можно довольно определенно указать на Григория, хотя возможно и параллельное происхождение от Егора, так как оба имени имеют уменьшительную форму Горя. Значительная звуковая метаморфоза уменьшительного полуимени или редкость и архаичность его полной формы затрудняют нахождение источника таких календарных фамилий, как Варнашкин (от Варнава), Вахна (от Иван), Вецин (от Венедикт), Венчиков (от Вениамин); Вирякин (от Верк), Ганин (от Гавриил), Гапонов (от Агап или Агафон), Гаранин (от Герасим), Гринев (от Григорий), Гуткин (от Август), Гункин (от Георгий или Егор), Дейкин (от Дей), Дульев (от Феодул), Ерохин (от Ерофей, Геронтий или Ераст), Евланов и Евлахов (от Евлантий), Ерков (от Ерофей), Ермак (от Ермолай). Без специальных словарей трудно найти корни фамилий Еронин (из Иероним), Генин, Инютин (из Иннокентий), Ирхин, Ирлов, Иронеев (из Иринарх), Капканов (из Капитон), Кастерин (из Кастор), Кокин (из Константин), Колчин (из Николай), Кратеев (из Панкрат), Купкин (из Куприян), Лесин (из Елисей), Липов (из Ипатия или Филипп), Митусов (из Дмитрий), Менков (из Евмений или Пармен), Мелехов (Из Емельян или Мелетий), Матекин и Матин (из Матвей), Малофейкин (из Малахий), Маков и Макокии (из Макар), Макухин (из Максим), Манохин (из Мануил). Очень далеко ушли от своих «прародителей» фамилии Разин (от Разумник), Раклов (от Ираклий), Расков (от Герасим), Рахов и Рафин (от Рафаил), Ревин (от Ревокат), Ромашкин (от Роман), Ротов (от Ростислав), Садохин (от Садоф, Садок), Санеев (от Александр), Свирякин (от Спиридон), Сеньшин, Сенякин (от Семен или Ксенофонт), Сивохин (от Сильвестр).

«Звуковой барьер», фонетическая несхожесть и случайные ассоциации с нарицательными именами разделяют такие фамилии, как Пенкин и его источник – имя Феопент, Питонин и Питирим, Платов и Платон, Теркин и Нестер или Терентий, Токачев, Токин и Анатолий, Тронин и Трофим, Тропий и Евтропий, Трунин и Фортунат, Тюхин и Матвей (через уменьшительное «Тюха»).

Многие календарные фамилии, образованные от широко распространенных полных имен, обзавелись большой семьей родственников, возникших от диминитивов тех же имен. В донском фамильном словаре Алексеев соседствует с Алешиным, Алешкиным, Лешиным и Лешкиным, Андреев с Андрюшкиным, Андрейчиковым, Андрейченковым) Андрюшиным, Евстафев с Астаховым, Асташкиным, Асташиным, Васильев с Васюковым и Васючаевым, Владимиров с Володиным, Григорьев с Гриневым, Гриньковым, Грицыным, Гришиным, Иванов с Ивакиным, Иванковым, Иванниковым, Иванцовым, Иващиным, Ивашечкиным, Иванчуковым, Иванчиковым, Михайлов с Михайленковым, Мишиным, Мишустиным, Мишухиным, Петров с Петраковым, Петренковым, Петриновым, Саввин с Савинковым, Савичевым, Савкиным и др.

Хотя преобладающая масса календарных фамилий восходит к имени отца, среди них нетрудно обнаружить и «матронимы», связанные с именами основательниц рода, женщин, которые в силу особых свойств характера, ума, силы воли, наследственного богатства или по несчастью, из-за вдовства и одиночества, стали главной пружиной семейного механизма и дали прозвание своим детям. Несомненно «матронимическими» являются такие донские фамилии, как Акулинин и Акулькин (от Акулина, народный вариант к Акилина), Ганусов (от Гануся, уменьш. к Агафья), Гланин (от Гланя, уменьш. к Глафира и Гликерия), Груненков, Грушин (от Груня и Груша, уменьш. к Агриппина), Дарьин (от Дарья), Дашкин (от Дашка, уменьш. к Дарья), Катин, Катинов (от Катя, уменьш. к Екатерина), Лисавенков (от Лисава, уменьш. к Елизавета), Литахин (от Литаха, уменьш. к Иулитта), Людаков (от Людака, уменьш. к Людмила), Маврин (от Мавра), Моркин (от Мора, Морка, уменьш. к Марфа), Маринин (от Марина), Марусин (от Маруся, уменьш. к Мария), Параничев (от Параня, уменьш. к Евпраксия и Прасковья), Пулкин (от Пулька, уменьш. к Пульхерия), Плакидин (от Плакида, народный вариант к Плакилла), Райков (от Райка, уменьш. к Ираида и Раиса), Софьин (от Софья), Текутов (от Текуса). В ряде случаев женские имена делят честь создания фамильных прозваний с мужскими и подчас, при поверхностном рассмотрении, необоснованно уступают свое первенство представителям мужской номенклатуры. Например, фамилия Верякин может быть произведена не только от исключительно редкого мужского имени Верк, но и от очень распространенного женского Вера (через уменьшительное Верка или Вераха), Гапонов может быть потомком не только Агапа, но и Агафьи, Гункин через уменьшительное Гуня связан и с Георгием, и с Агриппиной, Капканов – через Капка – с Капитоном и Капитолиной, Матяшин с Матвеем и Матроной, Сонин с Самсоном, Софьей и Соломонидой, Тюсин с Артамоном, Тимофеем и Анастасией. Фамилия Таякин может быть объяснена и привычным присловьем, по которому получил прозвище злоупотреблявший им человек: «Таё» (это, то, того, тово), но через уменьшительное Тая эту фамилию можно возвести и к женским именам Анастасия и Таисия.

Как видно на примере фамилий, образованных от уменьшительных форм личных имен, отношение между календарным именем и фамильным прозванием может быть не прямым, а осложненным промежуточным элементом в виде диминитива, т. е. в схематическом выражении это отношение должно было иметь следующий вид: Роман – Ромашка – Ромашкин, Савва– Савка – Савкин, Александр – Саня – Санеев и т. п. Промежуточных элементов может быть несколько: Семен – Сеня – Сенька – Сенькин, Александр – Саша – Сашура – Шура – Шуруха – Шурухин, Филипп – Филя – Филец – Фильков и т. д. В качестве промежуточного элемента могут выступать народная форма имени: Иаким – Аким – Акимов, уменьшительная форма имени: Дорофей – Дороха – Дорохин, отчество: Авдей – Авдеич – Авдеичев, Илья – Ильич – Ильичев, Козьма – Козьмич – Козьмичев, Мирон – Мироныч – Миронычев, Роман – Романович – Романовичев, Савва – Саввич – Савичев, Фома – Фомич – Фомичев, Ефим или Трофим – Фима – Хима – Химич – Химичев, Иуда – Юда – Юдич – Юдичев (80).

Некоторые фамилии соотносятся с исходным мужским именем через прозвище на -иха, присвоенное женщине по имени мужа: Авдей – Авдеиха – Авдеихин, Григорий – Гриц – Грицыха – Грицыхин, Иван – Иваниха – Иванихин, Алексей (Леонид или Леонтий) – Леньша, Леньча – Леньчиха – Леньчихин, Трифон или Трофим – Труша – Трушиха – Трушихин.

Календарные фамилии, как и другие типы фамилий, могут служить и источником сведений о социальной принадлежности их первых носителей. Социальная информативность календарных фамилий связана с временем их возникновения. Календарные фамилии являются наиболее поздним по времени широкого распространения типом русских фамилий.

Их образование связано с массовой записью существовавших или вновь созданных фамилий при рекрутских наборах, ревизиях, переписях, при которых по писарскому шаблону сотнями и тысячами фабриковались новые прозвания. Писарский пуризм отвергал гораздо более выразительные прозвища, но очень охотно увековечивал полуотчества (Иван Петров сын, Фома Агеев сын и т. п.), основы которых были апробировании святцами, а формант -ов освящен канцелярскими канонами. Фамилии типа Иванов, Фролов, Яковлев не являются новшеством XVIII – XIX вв., но их распространение в XVI и XIX вв. совершенно не соразмерно. Если в XIX в. среди донских фамилий можно найти не менее 35% календарных образований, то на страницах разрядной книги 1475–1598 гг. таких антропонимов не более 0,4%. Боярская аристократия, поместные дворяне, служилые люди и городовые казаки, документальное оформление которых произошло на 2–3 века раньше, чем паспортизация крепостного крестьянства, уже в XV–XVI вв. обладали фамильными прозваниями, среди которых преобладали топонимические поместные наименования (Сицкий, Холмский) и прозвания по старинным некалендарным именам (Копытов, Муравьев, Собакин и т. п.).

Антропонимический взрыв, в результате которого фамилии типа Афанасьев, Дмитриев, Захаров и т. п. перескочили с последнего на первое место по числу и распространенности, связан с выходом на юридическую арену самого многочисленного и наиболее угнетаемого класса крепостнической России – крепостного крестьянства. А так как этот выход происходил путем реформы «сверху» по вынужденной и скаредной милости царя, то он сопровождался не только «освобождением» крестьян от земли, но и отчуждением их закрепленных устной традицией прозваний и бюрократическим насаждением трафаретных фамилий – полуотчеств. Применяя вывод о позднейшем происхождении календарных фамилий к донскому фамильному словарю, мы можем отметить, что здесь они являются также и социальным показателем более позднего прихода на Дон, происхождения из беглых кабальных холопов и посадских людей.

Изучая послужные списки генералов, штаб- и обер-офицеров войска Донского 1788–90 гг. [51], которые одновременно являются и довольно полными списками именитой казачьей старшины, мы обнаруживаем, что календарные фамилии составляют в них не более 12%, т. е. в 3 раза меньше среднего содержания таких фамилий в донском фамильном словаре. Биографии основателей большинства старшинских родов свидетельствуют о том, что они появились на Дону не в качестве беглых, искавших здесь избавления от боярской кабалы, а на законных основаниях, на правах купцов и служилых людей, по «командировке» царских воевод или в поисках торговых барышей. Такие особы уже и в XVI–XVII вв. имели устойчивые фамильные прозвания, окончательное закрепление которых совершилось не позже начала XVIII в. (например, фамилия Ефремовых, по имени отца атамана Данилы – Ефрема Петрова, закрепилась в начале XVIII в.). Среди самых знатных старшин встречались и носители календарных прозваний (Денисов, Ефремов, Леонов, Сенюткин, Платов), но их значительно меньше, чем Поповых, Болдыревых, Саблиных, Багаевых и других некалендарных образований.

К началу XIX в. складывается количественно преобладающее положение календарных фамилий в большинстве станиц. В течение XIX в. позиции календарных фамилий еще более усиливаются и к концу века достигают по ряду станиц следующего уровня: Вешенская – 12%, Аксайская и Бессергеневская – 20, Грушевская, Старочеркасская – 25, Заплавская, Кривянская, Мелиховская, Константиновская, Семикаракорская, Мигулинская, Митякинская, Кобылянская, Пятиизбянская, Нижнекурмоярская – 30, Багаевская – 35, Голубинская – 40, Скурищенская – 50%. Однако еще в середине XVIII в. в таком представительном сводном документе, как «Метрические книги станичных церквей Черкасского заказа за 1752 год» [94], можно наблюдать борьбу двух тенденций в записи антропонимов, столкновение противоположных точек зрения на то, что можно и что нельзя считать наследственным родовым прозванием.

Станичные грамотеи молчаливо спорили о том, имеет ли право на официальное существование уличное прозвище, осмысленное, точное, подчас озорное, или его место только в устной сфере, за стенами ризницы. И здесь же можно увидеть, как под корявым пером пономарей исчезали красноречивые старинные «прозвании, заменяясь однообразными беззначными полуотчествами.

Документальные записи XVIII в. позволяют судить о некоторых специфических чертах развития донской ономастики, нашедших позднее свое выражение в сложившейся системе фамильной номенклатуры. В метрических книгах разных станиц внимание исследователя привлекает неоднородность записей, причиной которой мог быть только субъективный подход регистраторов (станичных попов и пономарей) к исполняемому делу. Все записи о рождениях, свадьбах и смертях распадаются на два вида: в одних прихожане обозначались именем, полуотчеством и фамилией: Трофим Федоров сын Карпов, Герасим Семенов сын Литахин, Леонтий Иванов сын Агнищев, Иван Никифоров сын Чеботарев, Яков Григорьев сын Мерзлякин и т. п. Подавляющее большинство таких трехчленных наименований в качестве третьего компонента – родового прозвания имеет мирское прозвищное отчество: Козлов, Сухов, Шкуркин, Слепов, Бешенов, Братчиков, Слабоедов, Мандрыкин и т. п.

Записи второго вида представляют собой двухчленные наименования, состоящие из личных имен и полуотчеств: Иван Деметьев, Гаврила Федоров, Петр Устин, Павел Михайлов и т. п. Записи целого ряда станичных церквей совершенно игнорируют родовые прозвания, их авторы, по-видимому, полагали, что наследственные прозвища типа Дереза, Камагор, Маштак, Полбарыша, Цыпленок, Щека относятся только к области устной речи и не достойны документальной регистрации.

Вследствие такого близорукого пуризма из 61 записи в книге Архангельской церкви Верхнерыковской станицы только один Герасим Черкесов был обозначен фамильным прозванием, а 60 остальных были зарегистрированы только полуотчествами (Иванов, Фомин, Тихонов и т. п.). Тот же отказ от «уличной» прозвищной антропонимики виден и в книге Пятницкой церкви станицы Маноцкой (Манычской) – один Фаддей Волдырь и 75 Фроловых, Харитоновых и Устиновых.

Иногда двучленные и трехчленные записи на страницах одной и той же книги сменяются вместе со сменой почерка регистратора – разные служители одной и той же церкви придерживались разных взглядов на роль прозвищ в документальных записях. Это явление можно проследить в книгах Покровской церкви станицы Бабской и Архангельской церкви станицы Ведерниковской: здесь Блохины, Калмыковы, Рязанцевы, Чубаревы сменяют Никифоровых и Петровых, как только кудрявая скоропись одного священника уступает место полууставу другого.

Разумеется поп-«пурист» не мог полностью лишить станицу живописных прозвищных фамилий: они существовали помимо метрических записей и складывались не одно поколение, но несомненно и то, что уравнительной деятельностью, насаждением стереотипных фамилий – полуотчеств занимались многие бурсацкие и канцелярские грамотеи, которым мы обязаны сомнительным преимуществом распространения бесчисленных Павловых, Сидоровых, Яковлевых и забвением многих красочных прозваний.

Небезынтересна и такая особенность ранних донских метрик: в их записях часто нарушалась традиционная наследственная преемственность фамилий, их переход от отца к сыну, что создавало условия для еще большего умножения трафаретных календарных фамилий.

В книгах Скородумовской, Бессергеневской, Быстрянской и других станиц записи о рождении за 1752 г. регистрируют не фамилию отца ребенка, а фамилию его тестя, деда новорожденного:

«У Савелия Урусихина зятя дочь Татьяна».

«У Якова Иванова зятя Маркина»...

«У Антона Иванова зятя Антонова»...

«У Карпа Анисимова зятя Козлова»... и т. д.

Из таких записей можно предположить, что Савелий, Яков, Антон, Карп и т. д. были зятьями, принятыми в дома богатых казаков, причем, их приход в «примаки» сопровождался потерей наследственного прозвания и принятием фамилии тестя.

Примечательно и то, что замужние женщины в донских документальных записях XVIII в. почти совершенно лишены наследственных прозваний и именуются только по имени и полуотчеству:

«умерла вдова Варвара Григорьева дочь»

«умерла жена Романа Афанасьева Евгения Григорьева»

«умерла жена отставного казака Ефима Юрьева Ирина Тихонова»

«умерла казака Федора Иванова жена Анна Петрова»

«умерла казака Михайлы Мартынова жена Меланья Иванова».

Только изредка старуха-вдова, которая уже, наверное, давно была известна под собственным благоприобретенным прозвищем, получала индивидуализированное обозначение именем и прозванием: вдова Ксения Сухоручка.

Календарные фамилии далеко неоднородны по своей распространенности. В большинстве случаев наиболее распространенными являются образования, возникшие на основе полных форм календарных имен. Если мы распределим календарные фамилии по классам в соответствии с числом станиц, в которых они представлены, то к I классу (10 и более станиц) будут отнесены такие антропонимы, как Павлов (19 станиц), Власов, Карпов, Прокофьев, Фролов (13 станиц), Данилов, Иванов, Макаров, Мартынов, Петров (12 станиц), Захаров, Куприянов, Титов, Фетисов (11 станиц), Андрианов, Архипов, Кудинов, Моисеев, Назаров, Романов, Сафонов (10 станиц). Во II класс (9–5 станиц) войдут Ермаков, Кирсанов, Любимов, Лукьянов, Маркин, Меркулов, Никитин, Сазонов, Тарасов, Филимонов, Фомин (9 станиц), Антонов, Васильев, Денисов, Егоров, Зотов, Лазарев, Леонов, Михайлов, Панфилов, Сергеев, Тихонов, Федоров (8 станиц), Авилов, Агеев, Алексеев, Артемов, Григорьев, Гуров, Давыдов Дронов, Киреев, Кирьянов, Кондрашов, Миронов, Назаров, Потапов, Самсонов, Севастьянов, Трифонов, Устинов, Филиппов, Харитонов, Яковлев (7станиц), Абрамов, Аксенов, Астахов, Герасимов, Гуреев, Демин, Дмитриев, Елисеев, Еремеев, Казьмин, Калинин, Климов, Козмичев, Максимов, Минаев, Николаев, Прохоров, Родионов, Свиридов, Семенов, Стефанов, Фирсов, Харланов, Юдин (6 станиц), Владимиров, Воинов, Гаврилов, Гордеев, Горин, Дорофеев, Ермолов, Ерохин, Ильин, Матвеев, Нефедов, Осипов, Перфилов, Савченков, Севастьянов, Сысоев, Федотов, Филатов (5 станиц). А III класс (от 4 до 2 станиц) охватит такие фамилии, как: Абакумов, Агапов, Алимов, Аникеев, Анахоин, Антипов, Артамонов, Емельянов, Еремин, Ефремов, Кондратов, Лавренов, Марков, Никулин, Пашутин, Савельев, Сафронов, Селивестров, Семенцов, Сидоренков, Сидоров, Спиридонов (4 станицы), Андреев, Агафонов, Алифанов, Арьков, Афанасьев, Варламов, Гапонов, Дементьев, Ерофеев, Ефимов, Зенков, Игнатов, Ильичев, Кириченков, Клименков, Кондратьев, Костин, Калинников, Лактионов, Ларин, Левченков, Логвинов, Лукин, Никифоров, Павленков, Паншин, Парамонов, Паршин, Радков, Радченков, Селиванов, Сенякин, Симеонов, Степанов, Терёхин, Филонов, Фоминичев (3 станицы), Абросимов, Адамов, Акентьев, Акимцев, Александров, Алешин, Алферов, Аниканов, Анисимов, Анистратов, Антюфеев, Арестов, Богданов, Горяев, Григоров, Деев, Евланов, Евлахов, Евсеев, Евстигнеев, Евстратов, Епифанов, Зорин, Зотиков, Иванков, Иванников, Иванчиков, Илларионов, Ильинов, Илюхин, Илютин, Ипатов, Климентов, Кононов, Корнеев, Кудин, Лавров, Лаврухин, Ларионов, Левин, Левочкин, Левшинов, Лукашов, Луковков, Лукьянченков, Львов, Никитин, Ничипоров, Онуфриев, Пиманов, Платонов, Поликарпов, Понкратов, Пронин, Редин, Ромашкин, Савкин, Свирякин, Семенченков, Симоненков, Симонов, Стехин, Терешкин, Тимофеев, Тимохин, Тишков, Федин, Федосов, Фесин, Филин, Фокин, Форопонов, (2 станицы). К IV классу относятся около 400 календарных фамилий, каждая из которых в изученных нами архивных документах встречается только в одной станице: Акиндинов, Алдошин, Алентьев, Андрюшкин, Аникин, Антономов, Аркадьев, Асеев, Аскалепов, Валюхов, Варнашкин, Васюгаев, Ведин, Виденкин, Вонифатьев, Вуколов, Ганин, Гланин, Горков, Грицын, Гришков, Гуревкик, Дарнин, Дейкин, Демков, Евлампиев, Евсиков, Егошин, Есупов, Елфимов, Епихин, Ерманов, Еронин, Зарин, Зенин, Зоров, Зуйкин, Ивакин, Ивашечкин, Иевлев, Инин, Инюткин, Ирлов, Катинов, Киршин, Кленков, Косюков, Купкин, Куприков, Левчаткин, Луковнин, Лучин, Марочкин, Нестерцев, Никитушкин, Оськин, Павлинов, Пархомов, Парфентьев, Петраков, Петринов, Пименнов, Питонин, Протасов, Разин, Савостин, Савчихин, Садохин, Санеев, Сеничкин, Сеньшин, Сенюткин, Сивохин, Силуянов, Синятин, Софьин, Стеничкин, Стехин, Сухоиванченков, Тимакин, Тимков, Тиньшов, Федулов, Федунов, Федюкин, Феофилактов, Фоминых и др.

В сфере чисто человеческих отношений профессиональная, должностная сословная принадлежность человека, его ремесло или торговая специализация, чин или титул издревне играли огромную роль в определении отношения человека и общества, в ориентации человека относительно системы общественного производства и социальной иерархии классового общества [135].

Новые ремесла сменяли старые, на смену крестьянину – умельцу приходил профессионал-ремесленник, действительные должности превращались в поминальные наследственные титулы, потомки того или иного специалиста возвращались к крестьянству, становились купцами или выслуживались в чиновники. И вся эта сложная, многолинейная, долгая история профессиональных и должностных названий отражалась в номенклатуре фамилий.

Тема «Профессионально-должностные фамилии» – чрезвычайно обширна, ибо может вместить в себя антропонимическое отражение всей социально-экономической истории, но в нашей книге мы постараемся рассказать об одном из ее аспектов – отражении социально-экономической структуры Подонья XVII–XVIII вв. в донских профессионально-должностных фамилиях. Этих фамилий в донском фамильном словаре около 16%. Они распадаются на такие предметные группы, как ремесленные, торговые, должностные, сословные фамилии, каждая из которых в свою очередь дробится на ряд подгрупп, включающих антропонимизированные названия тех или иных специальностей, занятий, должностей разных исторических периодов.

Наиболее очевидными, лежащими на поверхности профессионально-должностного фамильного словаря, являются антропонимы, в которых закреплены военные и гражданские чины и должности казачьего войска: Казаков (Есауловская, Пятиизбянская); Уряднин (Есауловская) и Приказнов (Новочеркасск), от урядник, приказный – младшие унтер-офицерские чины в казачьем войске; Харужев, Хоружин (Митякинская), от хорунжий; Сотников (Заветинекий р-н); Есаулов (Пятиизбянская); Старшинов (Мелиховская); Баталкин (Мелиховская), от баталер, унтер-офицер, помощник комиссара, на руках у которого была раздача съестных припасов и вина; Комиссаров (Каменская, Каргальская, Велико-Княжеская), от комиссар, заведующий интендантской частью. Станичную администрацию представляют фамилии Атаманов, (Семикаракорская); Писарев (Заплавская, Вешенская); Стариков (Голубинская, Чернышевская), от старик, выборная должность, замещавшаяся наиболее богатыми и влиятельными казаками.

Старики в станичном масштабе были столь же важным звеном войсковой администрации, как и старшины в столичном Черкасске. Заботясь об их авторитете, войсковое правительство в августе 1797 г. разослало по станицам «Наставление... заключающее в себе наказ станичному управлению» [63, стр. 171]. Задача атамана и «степенных стариков, которые прежде назывались подписными», здесь определялась как точное и немедленное исполнение всех распоряжений начальства. Рядовые казаки должны были иметь «великое уважение как к старшинам, так и к стариками «почтенным людям», непокорных предписывалось «на страх другим наказывать плетьми».

Пресекая малейшие поползновения к демократизации станичных выборов, войсковой атаман В. П. Орлов, встревоженный беспорядками при избрании станичного атамана в станице Зотовской в 1797 г., писал хоперскому сыскному начальнику майору М. Ермольеву в ответ на его рапорт о случившемся: «чтоб та станица впредь сама собой в станичные атаманы не избирала и делала сие в присутствии сыскного начальника и избирала тех, на коих будут больше голосов первостепенных людей... И во всех станицах при избрании в станичные атаманы... избирали б в оные тех, на коих будет большинство голосов первостепенных людей» [52, стр. 10].

Хотя казаки имели свою, параллельную армейской систему чинов, в XVIII в. существовала практика присвоения казачьей старшине за отличие по службе армейских чинов, которые ценились значительно выше казачьих и давали ряд преимуществ. Это объясняет появление таких фамилий, как Полковников (Багаевская, Велико-Княжеская); Ротмистров (Усть-Хоперская); Сержантское (Нижнечирская), от сержант, старший унтер-офицерский чин, соответствовавший фельдфебелю; Армейское (Заплавская). Прошлую службу основателей фамилий в армейских полках отражают фамилии Жалмеров (Голубинская, Заполянская); Солдатов (Трехостровская, Вешенская, Константиновская); Солдатенко (Дурновская); Уланов (Иловлинская).

В некоторых фамилиях запечатлены особенные военные и административные функции их основателей: почетная и опасная деятельность военного разведчика-лазутчика, предупреждающего войско о передвижениях неприятеля, – Лазутчиков (Тютютеревская, 1752 г.), редкое мастерство артиллериста – Лушкарев (Багаевская); необходимые при дипломатических переговорах и при допросе пленных знания переводчика – Толмачев (Среднерыковская). Казаки при необходимости умели спешиться, нападать и обороняться в пешем строю. Пеший казачий строй типа колонны назывался батава, а составлявшие его воины – батаки. Казак, отличившийся в пешем бою или служивший в пехоте всю кампанию, заработал прозвище Батак, которое затем перешло в фамилию Батаков (Кумшацкая). Аналогичное происхождение имеет антропоним Пластунов, от пластун «пеший запорожский застрельщик» (В. Даль), т. е. солдат в передовом рассыпном полку, в походном охранении, в авангарде наступающей части. При осадах крепостей отличились предки Подкопаевых (Атаманская) и Подройкиных (Бессергеневская).

В XVI–XVII вв. особенно высоко ценилось мужество участников трудных морских походов к берегам Анатолии. К ним, по-видимому, принадлежали и первые Корабельников (Кочетовская, Кундрюченская) и Лошманов (Николаевская), от корабельник – матрос и лоцман. Казаков, служивших в одном полку, называли односумами. В истоке слова лежит объединение нескольких казаков в походе вокруг одного котла и одной сумы со съестным припасом. Отсюда фамилия Односумов и ее матронимический вариант – Односумочкин. Односумочками звались казачки, чьи мужья служили в одном полку. Казаков, не принимавших по той или иной причине участие в походе, в который уходило большинство одностаничников, дразнили останцами и остатками, от одного из них пошла фамилия Осташкин (Пятиизбянская, 1793 г.).

О том, что война занимала центральное место в жизни носителей исходных прозвищ, можно судить по таким донским фамилиям, как Колчанов (Заветинский р-н); Бармин (Нижнерыковская, 1792 г.), от бармица – кольчатый доспех, покрывавший плечи, грудь и лопатки воина; Мисюра (Черкасок, 1752 г.), от мисюрка, шапка воина с железной маковкой и сеткой; Мушкетов (Голубинская, Кочетовская, Кундрюченская, Михайловская); Пистолин (Цимлянская); Бомбин, Бонбин (Синявская, Скородумовская); Бомбардин (Зимовейская); Пикин (Грушевская); Балибардин (Скурищенская), от алебарда, совмещенные топор и копье на длинном древке; Топорков (Голубинская и др.), от топорок, боевой топор; Бандурлетов (Кочетовская, 1792 г.), от бандурльера, карабинная перевязь у конников. В основу таких фамилий легли названия, относящиеся к разным эпохам в истории вооружений: бомба, распространение которой относится к войнам XVIII в., соседствует с бомбардой, обозначавшей старинный снаряд для метания камней, который мог применяться при осаде Казани и штурме Азова; алебарда московских стрельцов и казаков XVI в. была старшей современницей мушкета и, конечно, не употреблялась вместе с бандурльерой. Но если учесть, что в вооружении, как и во многом другом, казачье войско было иррегулярным, то здесь такое смешение было возможно и в один и тот же период времени. Из преданий известно, что казаки, провожавшие Петра I до мыса, на котором был основан Таганрог, восхищали царя своим мастерством в стрельбе из лука. А ведь это происходило в самом конце XVII в., когда огнестрельное оружие давно уже не было новинкой ни в Московском войске, ни у казаков. Но казаки еще долго не расставались с луком и стрелами, ценя их бесшумность на охоте и, экономя драгоценное зелье – порох. Поэтому основы фамилий Колчанов, Туголуков, Долгострелов (Нижнекурмоярская, Нижнечирская, Павловская) не были анахронизмами рядом с мушкетом, пистолью и бомбой.

Охотники и воины, казаки XVI–XVII вв. постоянно нуждались в услугах оружейных мастеров, шорников, специалистов по изготовлению пороха и других ремесленников, число которых пополнялось за счет переселенцев из Москвы и других торгово-ремесленных городов того времени. Потомки этих бесценных военных специалистов сохранили память о мастерстве предков в фамилиях Бронников, Сабельников (Новочеркасск); Стрельников (Банковская, Старочеркасская, Цимлянская); Латников (Грушевская); Зерщиков (Старочеркасская), от зернильщик – рабочий, занятый зернением пороха; Пороховников, Порошников (Старочеркасская). Еще в войне 1812 г. обязательной принадлежностью казачьей амуниции был аркан – веревочная петля для ловли лошадей, охотничьей добычи и для захвата неприятеля. Ее плели из лошадиного волоса специалисты, которых называли арканниками – отсюда и бытовавшая в станицах Голубинской и Есауловской фамилия – Арканников.

Гораздо в большем числе, чем бронники и стрельники, встречались на Дону универсальные мастера по металлу – кузнецы. Свой кузнец был практически в каждой станице, штатный кузнец состоял в списках казачьих сотен – на нем возлежала забота о подковах всего конского состава. Кузнецы были и оружейниками, и изготовителями сельскохозяйственного инвентаря, и коновалами. Многие из потомственных представителей этой древнейшей и наиболее уважаемой ремесленной профессии становились обладателями соответствующих фамильных прозваний. Фамилия Кузнецов зарегистрирована в 25 станицах (Голубинской, Банковской, Трехостровской, Березовской, Качалинской, Усть-Хоперской, Иловлинской, Цимлянской, Нагавской, Грушевской, Орловской, Мариинской и др.).

В 26 станицах встречаются двойники Кузнецова, Ковалевы и Ковали (Ольгинокая, Мечетинская, Егорлыкская, Гундоровская, Каменская, Митякинская, Николаевская, Нижнекурмоярская, Усть-Быстрянская и др.). Можно отметить, что этимология слова, обозначавшего главного сельского ремесленника в разных станицах, является своеобразным показателем национального состава первопоселенцев: в 12 названных станицах преобладали «кузнецы», в 13 других (кроме упомянутых выше к ним относятся Кочетовская, Кундрюченская, Заплавская, Золотовская) попадаются только «ковали», в ряде наиболее крупных станиц (Семикаракорская, Богоявленская, Мелиховская, Старочеркасская, Вешенская, Нижнечирская и др.) Кузнецовы и Ковалевы встречаются одинаково часто.

Усложнение потребностей и разделение труда в среде ремесленников-металлистов имели своим следствием появление таких фамильных прозваний, как Слюсарев (Ольгинская, Новочеркасск); Слесарев (Богоявленская); Слюсаренков, (Вешенская); Медников (Ведерниковокая), от медник, мастер, изготовлявший медную посуду; Сковородников (Цимлянская); Оловянишников (Старочеркаоская), от оловяничник, мастер, отливавший оловяную посуду; Ступников (Вешенская, Митулинская), от ступник, специалист по ступам; Сошников (Нижнекундрючинская), от профессиональной специализаций кузнеца, ковавшего отменные сошники, лемехи к плугам. Группа фамилий восходит к прозвищам металлистов, снабжавших станицы и полевых кашеваров котлами, казанами, ведрами: Котляр (Дурновская), Котляров (Аксайская), Котельников, (5 станиц), Казанов (Семикаракорская), Казанников (Велико-Княжеская), Казанков (Есауловская), Кандейкин (Багаевская), от кандейка, медная ендова.

Фамилии потомственных рудокопов на Дону – редкость ввиду отсутствия материальных условий для их возникновения. Рудников и Рудниченков (Аксайская) были, очевидно, потомками переселенцев с Украины.

Только в двух станицах (Бессергеневская и Заплавская) встретилась фамилия Денежников, происходящая от древнего денежника, монетчика или чеканщика. Здесь вдали от Московского монетного двора, ремесло чеканщика денег, разумеется, не могло найти большого применения. Очень редкой осталась и фамилия Точилкин (Вешенская). Казаки предпочитали обходиться без профессионала-точильщика. Его функции успешно исполнял любой хозяин, вооружившись бруском точильного камня.

Большую группу составляют широко распространенные фамилии, образованные от названий различных специальностей мастеров по дереву. Среди них на первом месте самые универсальные и необходимые плотники: Плотник (Нижнекундрюченская); Плотников (9 станиц); Тесленков (Старочеркасская); Теселкин (Семикаракорская); Скобелев (Голубинская), от скобеля, ножа с двумя ручками, применявшегося для грубого строгания в тележном и санном деле; Шпунтиков (Кочетовская), от шпунт, паз, обычная деталь плотничьих работ; Долотин (Луганская), от долото. Во времена, когда дерево было главным сырьем для целого ряда хозяйственных поделок, бондари и бочары жили почти в каждой станице. Конечно, далеко не все они стали родоначальниками бондарных фамилий, но все же их образовалось немало; к концу XIX в. Бондари и Бондаревы жили в 14 станицах, Бочаровы и Бочарниковы – в трех, Бондаренко и Бондаренковы – в четырех, Бондарчуковы и Бондаревичевы – в двух. По своему древнему ремеслу им сродни Корытин (Скородумовская) и Ведерников (Семикаракорская, Старочеркасская), от ведерник, бондарь, мастеривший ведра, которые, как и корыта, в старину изготовлялись из дерева. На бесконечных стенных дорогах ломались колеса бесчисленных телег, доставляя работу специалистам-колесникам, прозвища, которых легли в основу фамилий в 14 различных станицах (Вешенская, Ольгинская, Старочеркасская и др.).

Ремесленниками-деревообделочниками были, очевидно, и предки Санникова (Кобылянская, 1752 г.), Дощечникова (Иловлинская), Решетова (Атаманская), Решетникова (Аксайская), Гробовникова (Петемкинская), Столярова (Богоявленская), Токарева (5 станиц), Пилыцикова (Старочеркасская, Ольгинская, Пятиизбянская, Кочетовская).

Судя по словарю профессиональных фамилий, специализация в области строительных профессий не распространилась среди донского казачества. Строительство осуществлялось либо между делом, собственными силами, либо руками заезжих мастеров-отходников из Центральной России. Однако отдельные представители этого цеха оседали в станицах и со временем попадали в местные церковные книги. Чаще других встречаются потомки стекольщиков: Скляров (Старочеркасская, Кочетовская, Ольгинская), Стекольников (Атаманская). В станице Бессергеневской отмечена фамилия Лещиков, в Рыковской (1745 г.) – Печенников. Очевидно, обе они происходят от некогда знаменитых мастеров печного дела, печников. Преобладание в Подонье деревянных строений (кроме казенных и церковных каменных, и кирпичных зданий, которые, конечно, строились заезжими артелями) объясняет малочисленность таких профессиональных прозваний: Кирпичев (Верхнерыковская, 1774 г.); Каменщик, Каменщиков. (Старочеркасская); Клунников (Старочеркасская), от клуня, рига, молотильный сарай, по-видимому, от прозвища строителя, специализировавшегося на таких постройках; Маляренков (Егорлыкская).

Важную производственную сферу, в которой казаков не могли заменить временные рабочие, представляли разнообразные торгово-транспортные операции, где первое место принадлежало чумаку с его арбой и воловьей упряжкой. Не удивительно, что Чумаковых можно ныне обнаружить более чем в 20 станичных списках (Атаманская, Вешенская, Голубинская, Кумшацкая и др.). Синонимом украинского чумака был курский воловик, от которого пошла фамилия Воловиков (Николаевская). Чумацкие возы переправляли через глубокие реки при помощи лодочников и перевозчиков – отсюда Дубовиков (Старочеркасская), от дубовик, лодочник, перевозчик, Перевозчиков (Рыковская).

При перевозке товаров по рекам на мелких местах и перекатах на помощь судовщикам приходили бурлаки – местное название байдаки (от байда и байдачить – бурлачить), основатели таких фамилий, как Байдалин (Богоявленская), Байдалкин (Золотовская), Байдалаков, Байдалокин (Семикаракорская). Более легким и подвижным, в сравнении с воловьим, конным транспортом ведали кучера, от которых пошел род Кучеровых (Новочеркасск, Гундоровская, Мариинская, Цимлянская), Кучеренкова (Аксайская).

Кроме кучеров, на временных и постоянных должностях при казенных учреждениях, крупных войсковых чиновниках и в помещичьих усадьбах состояли истопники – топилы [7], от которых пошла фамилия Топилин (5 станиц), ключники – Ключников (Аксайская); Коморников (Кундрюченская), от коморник (ключник); скороходы (рассыльные), курьеры – Скороходов (Вешенская, Ольгинская, Семикаракорская); казачки – Казачков (Бессергеневская, Голубинская), псари – Псарев (Голубинская). В фамильных прозваниях «сохранилось и название джуры – казацкого слуги-товарища, оруженосца» [77]: Джуренков (Егорлыкская), Джуров, Дежуров (Старочеркасская), Чуров (Усть-Хоперская).

В период формирования фамилий люди искусства, музыканты, певцы, танцоры не составляли отдельной профессиональной группы – они или состояли в дворне магнатов, или были любителями, играли и пели на потеху одностаничникам в свободное от работы время. Бродячие музыканты и певцы, «шпыни», наиболее близкие к профессионалам, подвергались гонениям со стороны властей наряду с нищими и бродягами. О музыкальности населения Подонья и о вечной тяге народа к искусству говорят многочисленные фамилии, происходящие от прозвищ бандуристов, кобзарей, скрипачей, плясунов, сказочников: Бандурин (Грушевская, Кундрюченская); Бандуристов (Кочетовская), от бандура; Гудков (Багаевская и др.), от гудок, старинная трехструнная скрипка; Дудаль (Трехостровская); Дударев (Вешенская); Дудочкин (Кременская); Дудниченков (Аксайская), от дудка или волынка; Бирюлин (Вешенская, Есауловская), от бирюля – во владимирском говоре дудочка, свирель, сопелка; Гуселыциков (Старочеркасская), от гусли; Кобозев, Кобызев (5 станиц), от кобза, род бандуры, восьмиструнная балалайка; Кувичкин (Чернышевская), от кувички, свирель; Скрипкин (Заполянская, 1744 г.); Скрипачев (Золотовекая, Семикаракорская), Скрыпников (Грушевская), от скрипка; Рылыциков (Кундрюченская, Константиновская), от рыле, лира, трехструнный музыкальный инструмент; Роговщиков (Есауловская), от рог – духовой инструмент, труба, издающая только один звук; Пищиков (Мечетинская, Ольгинская); Свистунов (Атаманская, Вешенская); Плясиков (Кременская); Плясов (Велико-Княжеская, Нижнекурмоярская); Щпынев (Вешенская), от шпынь, нищий, слепой музыкант, шут, балагур; Штукарев (Новогригорьевская, 1745 г.), от штукарь, фокусник, фигляр, скоморох; Шутов (Велико-Княжеская); Шутько, Шутьков (Старочеркасская), от шут, скоморох, балагур, весельчак; Сказоватой, Сказоватов (Березовская); Баев (Филипповская); Байков (Богоявленская); Рассказов (Вешенская), от прозвища умелого рассказчика, сказочника, сказителя. Прозвища военных музыкантов легли в основу фамилий Барабанщиков (Старочеркасская) и Литаврщиков (Старочеркасская), от литавры, парные барабаны в виде медных полушарий, затянутых кожей.

Среди бесшабашной и бессребряной казачьей голытьбы и «домовитых» старшин вертелось множество расторопных и чутких на поживу торговцев, перекупщиков, менял, которые, не побывав в дальних и опасных для жизни походах, составляли изрядные состояния. В качестве «торговых казаков» они занимали видное место в рядах черкасской знати. Описывая Черкасск и Войско Донское, венецианец Де-Романо [19] называл не менее дюжины торговых казаков (Гусельщиков, Муратов, Посиделов, Содомцев, Шапошников и др.), которые имели более ста тысяч капитала каждый. Эти попавшие в историю толстосумы были самыми удачливыми и маститыми представителями многочисленной торговой братии, в среде которой существовала сложная специализация по сферам деятельности и предметам торговли.

Самую многочисленную группу составляли мелкие торговцы, разносчики, скупщики сельскохозяйственной продукции. Своими профессиональными занятиями они заслужили прозвища, которые легли в основу фамилий Лавочников (Семикаракорская); Лотошник (Черкасск, 1752 г.); Лотошников (Аксайская); Шабанов (Золотовская, Кочетовская, Кундрюченская), от шабай – прасол, базарный барышник [78]; Прасолов (Велико-Княжеская); Прасилев (Багаевская); Торгашев (Иловлинская), от торгаш, мелкий купец, прасол; Безменников (Николаевская), от безменник, прасол, разъездной скупщик сельскохозяйственных продуктов; Барышников (Нижнечирская, 1752 г.), от барышник – перекупщик, прасол; Барыкин (Кобылянская, Пятиизбянская, Трехостровская), то же, что и Барышников, Краморов (Бессергеневская); Краморенков (Кочетовская, Семикаракорская), от крамарь – разносчик; Терезников (Старочеркасская), от тереза и терези – коромысельные весы, то же, что и безменник, скупщик; Гирин (Егорлыкская), от гиря. Рыбные прасолы и рыботорговцы оставили такие фамильные прозвания, как Рыбников (Есауловская, Мигулинская), Стерлядников (Боковская, Вешенская, Усть-Хоперская), Духанин (Иловлинская), от духанщик– рыболовный откупщик.

Многочисленные винопромышленники и торговцы вином, целовальники, шинкари, погребняки или погребщики (содержатели винных погребов) оставили после себя удивительно малое число профессиональных фамилий: Винокуров, Кабатчиков, Погребняков, Погребщиков, Целовальников. Возможно, малочисленность «виноторговых» прозваний объясняется тем, что торговля вином редко становилась наследственным ремеслом, ибо она не требовала особых познаний, как скобяная, галантерейная, суконная и т. п. Ею занимались случайные люди, которые, разбогатев или разорившись, переходили в иную общественную прослойку, не приобретя наследственного прозвища. О том же, как достигался финансовый успех в кабацком промысле, свидетельствует один из возможных смысловых истоков фамилии Толкачев (Митякинская), толкачем называли целовальника, который «толкал пьющего под руку для сбора капель» (В. Даль).

Важную финансовую функцию, которая, однако, редко была единственной и поэтому не стала продуктивной в антропонимике, выполнял меняла. Менялы (Кочетовская) обменивали иностранные монеты на местную валюту, которой немало попадало в Черкасск и с военной добычей, и в мошне чужестранных купцов. К услугам этих последних были, конечно, и «дворы» – гостиницы тех времен, которые содержали дворники (Дворников, Заветинский р-н). Функции дворника в старину были значительно шире содержания в чцстоте дворов и улиц [79]. Дворником называли торгового человека, содержавшего от себя, от монастыря или от боярина городской дом и подворье, где останавливались его хозяева и заезжие купцы.

В фамилиях Прикащиков (Кобылянская, Старочеркасская) и Воротилин (Митякинская, от воротила – главный приказчику купца) запечатлены торговые должности без указания на конкретный род торговли, которой занимался основатель фамилии. Другие профессиональные прозвища были более красноречивы и сообщали, что он или его предок торговали шерстью, щетиной, железом, скобяным товаром, смолой: Шерстяков (Рыковская, 1752 г.) от шерстник, торговец шерстью; Щетинников (Базковская, Еланская, Усть-Хоперская), от щетинник – торговец щетиной; Железников (5 станиц), от железник – торговец скобяным товаром, оружием; Смольников (Нижнечирская).

В фамильном словаре Подонья отразился ряд ремесел, связанных со сферой обслуживания. Пищевая промышленность была представлена, прежде всего, мельниками, потомков которых можно найти в списках почти всех станиц: Мельник (Богоявленская, Кочетовская), Мельников (14 станиц); Мерошников, Мирошников (Егорлыкская, Ольгинская), от мирошник – мельник или работник на мельнице; Прудников (Боковская), от прудник, мельник на водяной мельнице, мельнице с запрудой. С мельниц мука поступала к хлебникам, калачникам, пряничникам, баранникам, пирожникам, ситникам, Отсюда антропонимы Хлебников (Новочеркасск), от хлебник, пекарь и торговец хлебом; Прянишников (Аксайская); Калачник (Черкасск, 1752 г.); Калачников (Каргальская, Аксайская); Калашников (Золотовская) Баранников (Вешенская, Гундоровская, Велико-Княжеская, Новочеркасск), от баранник, пекарь, выпекавший баранки; Пирожников (Новочеркасск); Ситников (5 станиц), от ситник, пекарь, выпекавший хлеб из белой, пробитой через сито муки. Хозяева больших пекарен имели особого подмастерья, мукосея, в чьи обязанности входило просеивание муки. Мукосеевы встречаются в станицах Иловлинской и Вешенской.

Редкая станица обходилась без своего мясника, которого, однако, гораздо чаще называли быкадором, т. е. быкадером, резником или волобуем. Они дали фамилии Мясников (Митякинская), Быкадоров (Атаманская, Золотовская, Кундрюченская, Новочеркасск и др.), Резников (Ольгинская), Волобуев (Ольгинокая), от волобуй – боец скота на бойне. В особую специальнось почему-то выделялись козорезы – Козорезовы (5 станиц).

Среди донских ремесленников были и повара (Поваров – Новочеркасск; Кухмистеров – Заплавская), и пивовары (Пивоваров – Верхнечирская, Мариинская, Нижнечирская, Чернышевская), и мастера по изготовлению солода (Солодунов – Заветинский р-н), и сыровары (Сырников – Вешенская), и каймачники, готовившие на продажу традиционное донское блюдо, сбитые кипяченые сливки (Каймаков – Кобылянская, 1752 г.; Каймачников – Цимлянская), мастера, изготовлявшие на продажу арбузную патоку – нардек (Нардеков – Скурищенская, 1800 г.) и сбитень, напиток из кипятка, заправленного медом с прянностями (Сбитнев – Вешенская).

Одевали и обували донцов XVII–XVIII вв. так же свои ткачи, портные, сапожники. Ткачи, судя по фамилиям их потомков, жили в станицах Егорлыкской, Мариинской, Мечетинской, Старочеркасской; Ткачуковы зарегистрированы в станице Митякинской; Швецовы – в станице Заполянской (1744 г.); Шевцовы – в Заплавской, Кундрюченской, Ольгинской, Семикаракорской. Предок Тулупнякова (Быстрянская, 1752 г.) шил тулупы, а Епанешниковы (Цимлянская) происходят от портного, который набил руку в шитье широких круглых плащей, похожих на современную бурку (епанча). Узкая специализация отразилась и в профессиональных прозвищах Синельникова (Михайловская), от синель, бархатные шнурки и махровая нить для отделки женских нарядов; Батулина (Митякинская), от рязанского батула – одеяло, вытканное из хлопьев; Ложникова (Нижнечирская), от ложник, грубое одеяло из оческов. Валяльщики шерсти, обрабатывавшие руно, настриженное с бесчисленных донских отар, давали продукцию не только на местный рынок, но и на вывоз. Судя по распространению соответствующих фамилий (Шаповалов, Шеповалов, Шерстобитов, Постовалов), наиболее деятельно обработкой шерсти занимались в станицах Егорлыкской, Вешенской, Кумшацкой, Ольгинской, Николаевской, Митякинской, Старочеркасской, Велико-Княжеской. Переработкой продуктов овцеводства были заняты и многочисленные скорняки, овчинники, кушнари, от которых пошли Овчинниковы (7 станиц); Авчинниковы (Быстрянская, Вешенская), Кушнари (Дурновская, 1752 г.); Кушнаревы (Вешенская, Грушевская, Скурищенская, Старочеркасская, Новочеркасск). Их продукция в свою очередь становилась сырьем для Шапошников (Шапошников Мелиховская, Ольгинская, Старочеркасская), колпачников, изготовлявших колпаки – старинный головной убор замужних казачек и кибки или кибалки – волосники, шапочки, которые одевались под повязку (Колпачников – Новочеркасск; Колпаков – Цимлянская; Кибальников – Велико-Княжеская).

Едва ли не самыми многочисленными в мире донских ремесленников были сапожники. Поэтому неудивительно, что фамилии, производные от их профессиональных прозвищ, встречаются почти в 50 станицах: Чеботарев – в 30; Чеботарь – в 6 (Ведерниковская, Ольгинская, Семикаракорская, Старочеркасская, Усть-Быстрянская, Новочеркасск); Башмаков – в Митякинской и Николаевской; Каблуков – в Кумшацкой; Шильченков (прозвание по рабочему инструменту сапожника – шилу) – в Золотовской, Кочетовской, Семикаракорской; Токмачев (от токмачка, колотушка сапожника) – в Митякинской.

Чтобы снабдить седлами и прочей амуницией всю казачью конницу, требовались усилия целой армии Сидельников и шорников. От этих мастеров, живших в XVII–XVIII вв., пошли фамилии Сидельников (Вешенская, Калитвенская, Каменская, Мечетинская, Цимлянская); Шорников (Ольгинская); Хомутов (Атаманская, Романовская); Ременников (Новочеркасск); Лимаренков (Мечетинская), от украинского лимар, шорник. И сапожники, и шорники получали сырье от кожевников, чья профессия отразилась в фамилиях Кожевников (Вешенская); Кожемякин (Голубинская); Подошвенников (Новочеркасск); Сафьянников (Черкасск, 1792 г.).

В антропонимической кладовой сохраняется память и о тружениках других, менее многочисленных, но не менее полезных профессий. Среди них были гончары и стекловары (Горшколепов – Митякинская, Николаевская; Горшков – Пятиизбянская, Велико-Княжеская; Гончаров – 12 станиц; Гончаренко – Быстрянская; Гладилин–Мигулинская, от гладило, орудие стекловара); рогожники, корзинщики, мешочники; (Торпенников – Ольгинская, от торпенник, ткач, который плел соломенные рогожи; Куженев, Кужелев – Багаевская, Семикаракорская, от кужень, кужня – плетеная корзинка; Бурдюгов – Бессергеневская, Заплавская: Бурдюжков, Бурдюшков – Аксайская, Еланская, от бурдюг – козий мех для вина; Мешков – Атаманская, Голубинская; Мешечников – Новочеркасск); гребенщики (Гребнев – Ольгинская; Гребенников–Вешенская, Егорлыкская, Старочеркасская); маслобои, воскобойники, свечники, дегтяри (Олейников – Старочеркасская, Цимлянская; Алейников – Грушевская, от алей, олей – растительное масло, обычно кононляное, олейник – маслобой, Макагонов – Вешенская, Скурищенская; Воскобойников – Константиновская, Семикаракорокая, Старочеркасская, Свечнин – Трехостровская; Свечников – Скородумовская; Сальников– Атаманская, Кочетовская, от сальник – жирник, каганец; Дегтярев – Семикаракорская, Старочеркасская); мыловары, банщики (Мыльников – Аксайская, Мариинская, от мыльник – мыловар, или банщик; Мыльченков Старочеркасская; Банников – Атаманская, Кундрюченская; Баннов – Кобылянская; Банщиков – Кундрюченская; от банник, банщик).

Бытописатели казачества XVII–VIII вв. [23] рассказывают о пристрастии донцов к яркому платью и блестящим украшениям, которое совмещалось с великолепным презреньем к их цене: казак мог усесться в грязь в дорогих турецких шароварах или вытереть смазные сапоги полой дорогого чекменя. В большинстве случаев восточные ткани и узорчатое платье черкасских щеголей были их долей в военной добыче – дуване, но серебряные чаши, изукрашенное чеканное оружие, серьги, которые носили и мужчины, и женщины нередко создавались руками местных мастеров. Прозвища этих ювелиров закрепились в фамилиях их потомков: Золотарь (Скородумовская, 1752 г.), Золотарев (8 станиц), от золотарь, ювелир, позолотчик; Серебряков (Кобылянская, Новочеркасск), от серебряк – серебряных дел мастер, серебряник. Хотя жемчужные или бриллиантовые серьги атаманши мало походили на серебряные сережки простой казачки, у сережников, ювелиров, изготовлявших серьги, работы, как видно, было достаточно, и их потомки Сережниковы жили в Грушевской и Базковской, Атаманской, Мелиховской, Новочеркасске. Самым любимым и распространенным из драгоценных камней на Дону был жемчуг. Поэтому торговца драгоценными камнями называли по его главному товару – жемчужником; в XVIII–XIX вв. фамилия Жемчужников встречалась в метрических книгах станицы Голубинской.

Во времена, когда складывались донские фамилии, часы были гораздо большей редкостью, чем жемчужные серьги или золоченые чаши, и о ремесле часовщика напоминает лишь единственная фамилия Часовников (Аксайская, Новочеркасск), восходящая к старинному «часовник».

В антропонимическом зеркале отразилось множество стародонских профессий и ремесел, но среди них почти нет названий людей умственного труда. Перечень занятий, требовавших образованности и специальных теоретических знаний ограничивается лекарем и землемером: Лекарь (Черкасск, 1752 г., Нагавская), Лекарев (Аксайская); Межевиков, Межевикин (Аксайская). Ни одного Учителя или Учитилева обнаружить не удалось, что, впрочем, вполне закономерно, ибо современники отмечали чрезвычайно низкий уровень образования на Дону еще в средине XIX в. [17]. Те же ничтожные начатки знаний, которыми обладали местные грамотеи, попадали к ним из рук попов и пономарей, о которых следует поговорить более подробно.

Ненадежный и слабый очаг просвещения и очень мощный и действенный рассадник суеверия, невежества и религиозного дурмана – церковь имелась практически в любой станице и в наиболее крупных хуторах. Каждый храм был укомплектован полным штатом из попа (иначе иерея), дьякона, дьячка или пономаря.

Наиболее заслуженные и влиятельные священнослужители имели сан протопопа (протоиерея). При всякой церкви обязательно подвизалась просвирня (обычно, вдовая попадья или дьяконица), в обязанности которой входило печение ритуальных просвир для богослужения. Важнейшей функцией пономаря, по которой он часто получал и прозвище, было звонить в колокола, созывая прихожан на молитву.

Священническая профессия была, как правило, наследственной, многие приходы передавались от отца к сыну или зятю, названия чинов церковной иерархии веками оставались неизменными. А между тем большинство попов и дьяконов еще в начале XIX в. были бесфамильными. Среди односельчан их знали как отца Иоанна или отца Петра. В семинарии поповичей наделяли фамильным прозванием по церкви, в которой служили их отцы (Воскресенский, Крестовоздвиженский) или придумывали им благозвучную и непонятную фамилию греческого или латинского корня (Кратеров, Минервин, Формозов). Однако, как ни велика была сеть церквей, раскинувшаяся по всем городам и селам Руси, она не могла вместить всех поповичей, и многие из них по велению сердца или по необходимости обращались к мирским занятиям. В этом случае главным источником фамилий для беспрозванной части поповых детей была профессия их отца. На Дону фамилия Попов встречается в 52 станицах (чаще, чем какая-либо другая), Пономарев – в 23, Дьяконов – в 5. В Вешенской, Голубинской, Константиновской, Усть-Быстрянской и Новочеркасске отмечена фамилия Попков, в Быстрянской (1752 г.) Попченок, в Старочеркасской – Поповченко, в Семикаракорской – Попадцев, в 5 различных станицах – Протопопов. Как синонимические дублеты к Попов и Пономарев существуют фамилии Ерейсков (Заплавская), Звонарев (Нижнечирская), Звонников (Аксайская).

Околоцерковные занятия предков отразились в фамилиях Просвирнин (Голубинская, Иловлинская, Луганская, Орловская); Титарев (Усть-Быстрянская), от ктитор, церковный староста; Крестоношин (Грушевская), от крестоноша, усердный прихожанин, носивший кресты или хоругви в церковных процессиях, так называемых крестных ходах; Халтурников (Нижнекундрюченская), от халтурник, завсегдатай похорон и поминок, любитель дарового угощения, халтуры (слово происходит, по В. Далю, от «хавтура», похороны, из ховать, хоронить); Хухлаев (Романовская), от хухляк, святочный ряженый; Богомолов (Атаманская, Вешенокая), от богомол, что могло означать не только особо набожного человека, но и паломника, ходившего на богомолье в Киев, в Соловецкий монастырь и другие «святые» места.

Самостоятельную отрасль ремесленного производства составлял цех иконописцев. Основаная масса икон поступала на донской рынок с Севера, из Владимира и Суздаля, где создавались и высокохудожественные произведения духовной живописи, и дешевые образа, изготовителей которых называли богомазами. Некоторые из владимирских богомазов осели на Дону. От их ремесла пошло и соответствующее прозвание Богомазов (Велико-Княжеская, Мелиховская). Коллегой богомазов был и предок Иконникова (Новочеркасск), который, однако, в отличие от иконописца и богомаза был не художником, рисовавшим образа, а торговцем иконами. Так, иконником назван в протоколах Преображенского приказа Иван Савин, один из друзей книгописца Григория Талецкого, утверждавшего в своих сочинениях, что Петр I – это воплотившийся антихрист [80]. По тому же делу привлекались к следствию и были сосланы на вечную каторгу в Азов батырщик (типографский подмастерье) Дмитрий Кириллов и резчик распопа Григорий Иванов. «Титулы» этих врагов Петра I сохранились в основах фамилий Батырщиков, Резчиков и Распопин, которые напоминают о временах, когда типографский шрифт резался на грушевых досках, а попы, не выдержав конкуренции многочисленных бесприходных собратьев, становились распопами (т. е. расстригами) и в поисках более доходных профессий возвращались к светским делам.

Со времен патриарха Никона Дон был местом, где скрывались от сыщиков Патриаршего приказа среди других бунтарей и вольнолюбцев закоренелые приверженцы старой веры – раскольники и сектанты разных толков.

В антропонимический словарь попали Молоканов, (Ведерниковская, Голубинская, Константиновская, Семикаракорская), от молокане, раскольники, которые не употребляли мясную пищу, отвергали церковные обряды и проповедовали непролитие крови; Староверкин (Новочеркасск); Ханжиев (Старочеркасская), от ханжей – прозвище раскольников; Начетников (Атаманская, Скурищенская), от начетник, раскольничий поп.

В логической связи с прозваниями официальных служителей культа и их староверческих оппонентов находятся фамилии, образованные от названий старинных специалистов по контактам с потусторонним миром и нечистой силой, ведьм, колдунов, знахарей: среди них есть и простецкие Бережное (Аксайская, Цимлянская), от бережчик, знахарь; Ворожеин, Ворожейкин (Михайловская, Пятиизбянская); Знахаркин (Новочеркасск); Ведьминов (Тютеревская, 1752 г.); Ведунов (Гугнинская, 1752 г.) и «ученое» колдовское имя Чернокнижников (Кундрюченская, Новочеркасск).

Многочисленность фамилий, образованных от профессиональных названий церковников, не является доказательстом их абсолютного преобладания в количественном составе населения Подонья. В XVII–XVIII вв. на Дону попов было не больше, чем плотников или пахарей, охотников или рыбаков.

Распространенность духовных фамилий объясняется историческими обстоятельствами и прежде всего практической бесфамильностью попов XVII–XVIII вв., каждый из которых в своем селе был единственным и не нуждался в дополнительных словесных обозначениях, кроме указания его сана или церкви. Отсюда и следует появление множества одинаковых фамилий у их потомков.

Хотя по времени развития земледелие на Дону отставало от охоты и ряда ремесел, уже в XVIII в. на благодатных землях Подонья складывается многоотраслевое сельское хозяйство, различные специализации которого отражаются в фамильном словаре. Земледельцы представлены в нем фамилиями: Плужников (Аксайская, Кундрюченская, Заветинский р-н); Плугатырев и Пахарев (Багаевская), садоводы – Пересадчиков (Кочетовская), от пересадчик – садовник; Садовничий (Семикаракорская); Садовов (Мариинская); Садченков (Грушевская); огородники – Бакчевник, Репочник (Черкасск, 1752 г.); Огородников (Новочеркасск); скотоводы – Авчаров (Усть-Хоперская); Зимовщиков (Каменская), от зимовщик, табунщик, зимовавший на зимовнике, усадьбе конного завода; Коновалов (Мигулинская, Нижнечирская, Старочеркасская, Филишювская); Коровников (Кундрюченская); Овчаров (6 станиц), Пастухов (Аксайская, Чернышевская); Пастушков (Вешенская); Пчелинцев (Атаманская, Иловлинская, Нижнечирская), от пчелинец – пасечник; Свинарев (Усть-Быстрянская); Свиногонов (Нижнекундрюченская); Табунщиков (6 станиц); Телегонов (Нижнекурмоярская Чернышевская); Чередников (Старочеркасская), от чередник, очередной пастух при крупном рогатом скоте.

Становление значительной части донских фамилий происходило после переселения казаков на Дон. Еще в XVIII в. мы сталкиваемся с неустойчивостью документальных записей фамильных прозваний, которые в многих случаях сохраняют характер личных профессиональных прозвищ и еще не оформлены фамильными антропонимическими суффиксами -ов, -ев: Бакчевник, Бондарев, Есаул, Жемчужный, Золотарь, Калачник, Кушнарь, Лекарь, Линник, Плотник, Попчонок, Репочник, Четобарь и др. (Метрические книги церквей Черкасского заказа за 1752 г.). Но формирование донского фамильного словаря происходило не на пустом месте. Все или большинство новопоселенцев имели уже до переезда наследственные или личные прозвища. Однако на Дону многие из них предпочитали «забыть» свою родословную и принять по приговору казачьего круга новое прозвание. Старые фамилии и прозвища нарочито утаивали, чтобы скрыть следы беглеца, либо просто забывали в новом языковом окружении.

О том, что самые нищие и обездоленные шатуны и бродяги приносили на Дон хотя бы одно богатство – свои имена и прозвания, свидетельствуют не только исторические акты, но и некоторые фамилии, в которых отразились должности и занятия многовековой давности. Так, из фамилии Борцов (Гундоровская, Митякинская) можно узнать, что ее первый носитель был сыном или слугой борца (от брать), т. е. сборщика дани, которой облагались крестьяне в пользу князя в Киевской Руси. Мытников (Рыковская, Мигулинская) обязан своей фамилией мытнику, древнему таможеннику, взымавшему мыто – таможенный сбор при переезде из одного княжества в другое с товаров, привезенных на торг, за переезд по мосту и т. д. Тот же источник и у фамилии Мытарев (Кочетовская, Скурищенская). Фамилия Баскаков (Кундрюченская) напоминает о временах татарского ига, баскаком назывался татарский пристав, надзиравший за сбором дани и исполнением ханских повелений.

Земцев (Вешенская) и Земцов (Есауловская) в своих фамилиях принесли на Дон память о земцах – псковских пахарях, которые пользовались землей, принадлежавшей городу-республике, за службу в войске. Калындаевы (Старогригорьевская, 1745 г.) происходили из оборонных крестьян, плативших вотчиннику калын – оброк. Многочисленные Дьяковы (семь станиц), Дячкины (Кундрюченская), Дьячкины (Черкасск, 1750 г.), Дьяченковы (Луганская) представляли на донской земле дьяков, многочисленное племя канцелярских деятелей допетровской Руси. На низшей ступени приказной иерархии стояли предки Ярыгиных (Кагальницкая, Семикаракорская), от ярыга, полицейский служитель при приказе или при провинциальном воеводе.

К сословно-прозвищным фамилиям, принесенным на Дон выходцами из Московского государства принадлежат: Жильцов (Мечетинская), от жилец, уездный дворянин, живший при царском дворе во время военной службы; Рындяев (Каргальская), Рындин (Каргальская, Семикаракорская, Старочеркасская), от рында, старший телохранитель при царской особе; Стрельцов (Новочеркасск, Синявская); Сытников (Мигулинская), от сытник – придворный служитель при царе и великом князе, который возил в походе сосуды с питьем (сытом) и носил свечи в царских покоях; Житников (Вешенская, Елизаветинская), от житник, в древней Руси – смотритель хлебных запасов в монастырских имениях; Лебедятников (Трехостровская); Поросятников (Вешенская); Тетеревятников (Каменская), от лебедятник, поросятник, тетеревятник – в древней Руси холопы, обложенные повинностью поставлять к столу князя лебедей, поросят, тетеревов (в документах XII в. упоминаются еще бортник, капустник, коровник) [86].

Некоторые из таких сословно-прозвищных фамилий наряду с древней этимологией имеют и более позднюю, вытекающую из производных значений их основ. Так, баскаком в вятском говоре называли дерзкого, бойкого, смелого человека; ярыга на Дону – наемный работник, батрак, казак, живший по чужим дворам; житник – временный добровольный помощник на толоке, на помочах; садчик в Московской иерархии – официальное лицо, ведавшее распределением крестьянских наделов, «садившее» крестьян на землю (Садчиков – Золотовская, Мелиховская, Заветинскмй р-н); на Дону это слово могло обозначить и войскового чиновника, заселявшего захваченные у станиц земли крестьян, и садовника; дьяки были и на Дону (дъяком назывался писарь, ведавший перепиской войскового атамана в XVI в.).

Далеко не все профессионально-должностные фамилии происходят от названия должности, чина, профессии отца своего первого носителя. Несомненно, что многие из них указывают на социальное положение владельца крепостного крестьянина, занятие хозяина, у которого служил первый носитель прозвища. Так, первый Пекарев или Бочаров могли быть не сыновьями, а подмастерьями пекаря или бочара. В данном случае наша ошибка при определении исторического корня фамилии невелика: как ни труден путь от подмастерья до мастера, его проходили многие ремесленники. Однако, толкуя фамилии типа Жильцов или Сытников, мы должны отдавать предпочтение более вероятному, второму, так называемому «владельческому» варианту, ибо почти все дети уездного дворянина или придворного уже в XV в. носили фамилию отца и не нуждались в профессиональных прозвищах, тогда как бесфамильных холопов очень часто называли по должностному званию их владельца.

В еще большей степени это относится к фамилиям, основы которых обозначают различные высокие феодальные титулы и сословные названия: предок Гетманова (Калитвенская) был не сыном гетмана, а его холопом, бежавшим на Дон подальше от «отеческой» заботы своего пана; княжескими крепостными были первые Князевы (Атаманская, Кобылянская, Милютинская, Нижнекурмоярская, Рыковская); крепостными были и основатели фамилий Баринов (Кумшацкая); Бояринов (Ведерниковская, Нижнекурмоярская); Жупанов (Березовская), от жупан, правитель жупанства или округа в Польше и на Украине в XV–XVI вв.; Панов (Есауловская); Панин (Каргальская, Кочетовская, Кундрюченская, Золотовская); Панкин (Старочеркасская, Велико-Княжеская, Золотовская); Панич (Каменская); Паничкин (Вешенская); Панычев (Мечетинская); Панченков (Филипповская, Новочеркасск), от пан, панов, панский, т. е. господский, крепостной холоп; Лантратов (Базковская), от ландрат, член земской думы и управления дворянскими делами в Лифляндии в XVIII–XIX вв. Фамилия Королев (Трехостровская, Усть-Хоперская, Гундоровская, Нижнекурмоярская) может происходить от прозвища крепостных, бежавших из поместий, принадлежавших на Украине польской короне. Но вполне вероятен и другой, параллельный вариант. Королем могли прозвать храброго, сильного, властного человека. Разумеется, такой вариант фамилии относится уже не к профессионально-должностному, а к описательному, прозвищному типу фамилий. Фамилия Шляхтан (Гундоровская, Терновская) также имеет два генетических варианта. Во-первых, малоземельные польские, западнобелорусские или западноукраинские шляхтичи в поисках воинской славы и добычи нередко наезжали в донские городки, принимали участие в походах. Кое-кто из них мог осесть на Дону навсегда и пустить здесь корни. Однако возможен и второй, владельческий вариант фамилии от прозвища беглого холопа, которое он получил по сословной принадлежности помещика.

Фамильные прозвания донесли до нас не только должностную, профессиональную, сословную номенклатуру давно прошедших времен, но и ее эмоциональное отражение в народной речи, стилистические варианты многих фамилий, синонимы официальных конкретных названий, совмещающие фактическую информацию с отчетливой экспрессивной нагрузкой. Две многочисленные группы антропонимов объединяются оппозицией «богатый–бедный». К первой группе относятся фамилии Богатин (Нижнекурмоярская); Богаченков (Ольгинская); Богатой (Филипповская, 1752 г.); Богатырев (Атаманская, Вешенская, Новочеркасск, Пятиизбянская, Скурищенская); Богачов (Ольгинская); Скоробогатов (5 станиц). Противоположная группа представлена такими антропонимами, как Ахриянов (Новочеркасск), от ахриян, оборванный, нищий человек, бедняк; Байгушев (Аксайская, Ведерниковская), от байгуш, «нищий из кочевых инородцев» (В. Даль), по-видимому, из числа калмыков, бродивших по станицам в поисках работы; Босов (Каменская), Голодное (Митякинская); Голов (Нижнекурмоярская); Голопуз (Трехостровская); Голопузенков (Ольгинская); Голощапов (Кочетовская); Голоколенов (Рыковская); Гольцев (Кочетовская); Нищеротов (Кременская); Нужин (Велико-Княжеская), от нужа, нужда; Онучнин (Кагальницкая), от онучник, бедняк, оборванец; Рузанов (Березовская), от руз, рубище; Худяков (Цимлянская), от худяк, бедняк. В фамилии превратились и прозвища, рассказывающие о скитаниях обездоленных бедняков в поисках лучшей жизни: Бегун, Бегунов (Черкасск, 1752 г.); Переходкин (Чернышевская); Переходное (Голубинская); Побежимов (Нижнечирская); Самоходкин (Кочетовская. Усть-Быстрянская); Шебалов (Нижнекундрюченская), от шебала, шатун, бродяга. О смелых бойцах за народную свободу напоминало прозвище Гайдамак, от которого образовались фамилии Гайдамакин (Еланская); Гайдамаченков (Ольгинская, Синявская), в устах власть имущих «гайдамак» было синонимом слова «разбойник». Профессиональные уничижительные клички адресовались бродячим торговцам, разносчикам – Кутырев (Аксайская, Мелиховская), от кутырь; церковному причту – Кутейников (Кривянская, Новочеркасск), от кутейник; кулакам, миродерам – Зипунников (Атаманская), от зипунник; вороватым, нечистым на руку станичникам – Подлабошников (Михайловская, 1793 г.), от подлабунить, стянуть, украсть; Подхомутников, от подхомутник, в псковском говоре мошенник, вор. Сословные прозвища донесли из глубин прошлого звериную ненависть богатых и сильных к бедным, бесправным и отверженным. Через прозвища в фамильную антропонимику проникли клички, которыми награждали зажиточные низовые казаки бедноту из верховых станиц: Верхушкин (Вешенская), от верхуша – прозвище верховых казаков и Пузачин (Березовская), от пузач – оскорбительная кличка иногородних. Внебрачное «незаконное» рождение шельмовалось кличкой «падалка» – Падалкин (Аксайская); горькая доля подкидыша, найденыша усугублялась прозвищем «темник» – Темников (Митякинекая), Пакидышев (Малодельская, 1745 г.), Найдин (Вешенская), Почеревнин (Гусинская, 1752 г.), от почервние деньги, пеня, которую взыскивали с матери за внебрачных детей.

Многочисленные профессионально-должностные фамилии существуют не только в патронимическом, но и в матронимическом вариантах: фамилии Богачков (Егорлыкская), от богачка; Горожанкин (Новочеркасск); Дударкин (Нижнекурмоярская); Ковалихин (Нижнекундрючинская); Кораркин (Мелиховская); Мельничихин (Нижнечирская); Попадейкин (Пятиизбянская, 1752 г.), от попадейка, попадья; Попчихин (Константиновская); Чумачихин (Есауловская) и другие основаны не родоначальниками, а родначальницами, вероятнее всего вдовами, оказавшимися после смерти мужа единственными кормилицами своих семей.

Обзор профессионально-должностного фамильного словаря подтверждает правильность замечания английского лексиколога Хэссела о том, что каждая фамилия имеет свою собственную историю, отражает и иллюстрирует историю общества, что она есть «продукт и памятник прошлого» [82]. Донские фамилии сохранили память о ратных подвигах воинов, искусстве ремесленников, о таланте безымянных музыкантов и сказителей, о крепостном рабстве и борьбе за свободу, обо всем том, что составляло историю их обладателей и из чего выросли сами фамильные антропонимы. Региональный фамильный словарь при внимательном рассмотрении предстает как обширная сокровищница реликвий материальной культуры, истории общественных отношений и памятников освоения края.

Классифицируя исторические источники фамильных имен, мы постоянно приходим к необходимости различать антропонимы, образованные на основе первостепенных объективных признаков человека, и таких его свойств, которые оказывались предметной основой прозвища в результате случайного привлечения внимания автора прозвища к той или иной черте внешнего облика или характера человека. Широкую объективную основу имеют географические, топонимические и сословно-должностные прозвища. Они говорили о происхождении, сословной принадлежности, виде деятельности человека. Трудно было пройти мимо того факта, что человек прибыл на новое место из Белева или Перми, что он жил около брода или под горой, что он всю жизнь лепил горшки или тачал сапоги, и не назвать его Белевцем или Пермяком, Колобродовым или Подгорным, Гончаром или Чеботарем.

Значительно более факультативными, необязательными, случайными при выборе фамилий были такие признаки, как рост или вес, цвет волос, особенности произношения, темп речи, нрав, манеры человека. Низкорослого человека могли назвать и Черноусым, и Зяблым, и Умным, и Моргуном в зависимости от того, какая черта или привычка человека показалась наиболее примечательной его одностаничникам. Даже очень заметные, бросающиеся в глаза признаки, как хромота или лысина, горб или глухота частенько отступали перед таким свойством человека, которое в конкретных обстоятельствах казалось наиболее важным для окружающих. Единственный грамотей в селе, будь он и лыс, и хром, слыл не лысым или хромым, а Письменниковым (Вешенская), Письменским (Митякинская), Письменсковым (Грушевская). Статный, умный и расторопный парень, который по бедности шел в зятья к богатому казаку, несмотря на все его разительные внешние достоинства, был в глазах зажиточных соседей, прежде всего Примаком. Очень редкий случай церковного развода оставлял такое глубокое впечатление у односельчан, что никакие внешние и внутренние самые примечательные достоинства и недостатки не могли помешать герою бракоразводного процесса стать Разведенковым.

Общественные отношения являлись первостепенным фактором в имятворческом процессе. Необходимость запечатлеть в антропониме тот или иной социальный статус человека заставляла поступиться возможностью скроить прозвище по физической или моральной мерке. Этим объясняется относительная малораспространенность прозвищ-характеристик или описательных прозвищ. Хотя в общем фамильном словнике их производные составляют не менее 40%, каждое описательное прозвище встречается за малым исключением только в 1–2 станицах. Очевидно, что прозвища-портреты, легко возникая, отличались недолговечностью и также легко сменялись другими разновидностями антропонимов, имеющими более объективную предметную базу. Их историческая информативность основывается не на количественном преобладании тех или иных широко распространенных фамилий, а на предметно-смысловом разнообразии исходных прозвищ и необычном для других типов фамильных прозваний богатстве синонимических вариантов, выражающих ограниченную группу основных понятий о внешности или характере носителя. Из множества разнодиалектных синонимов и метафорических иносказаний можно вывести круг физических и душевных свойств человека, которые в первую очередь привлекали внимание современников, были частью их собственного миросозерцания, составляли их физический и нравственный идеал человека.

В истории русской антропонимии прозвища тесно переплетаются с некалендарными или мирскими именами, которые по своему происхождению также являются прозвищами, но более старой, стабилизированной группой. Эта старшая группа прозвищ ограничена в своем числе, ее номенклатура устоялась и получила правовое закрепление в документах и народной антропонимической традиции, в результате чего мирские имена в течение многих веков успешно сосуществовали с именами церковного календаря. Мирские имена отличаются от своих младших собратьев, собственно прозвищ, старостью, длительностью функционирования, стабилизированной номенклатурой [83]. Общее у них – смысловая наполненность, связь с тем или иным действительным или желаемым качеством носителя. Однако именно в семантике прозвищ и некалендарных имен кроется их коренное отличие: первые давались и даются человеку в силу его действительных качеств, тогда как вторые, за небольшим исключением, в расчете на будущее появление обозначенных именем признаков, – как заклятие или профилактическая мера против бед, напастей и недугов. Даже такие вполне обоснованные мирские имена, как Истома, Ждан, Поздняк, Ранок только констатировали, что роды были трудными и «истомили» мать, что ребенок был «долгожданным» или появился «поздно», когда родители были на склоне лет, или «рано» поутру. Все эти многозначительные в момент наречения имени обстоятельства стирались в памяти и отступали на второй план по мере того, как ребенок взрослел, приобретал характер и его действительный облик и нрав отражались в живом зеркале постоянных или сменяющихся прозвищ.

При изучении областного фамильного словаря различение некалендарных имен и прозвищ позволяет отделить фамилии, возникшие из антропонимов, принесенных на Дон давними переселенцами, от более поздних образований, основы которых служили нарицательными описательными знаками еще в XVII–XVIII вв. Именно эти последние представляют наиболее интересный и информативный исторический материал.

Все богатство прозвищ-характеристик имеет своим объектом человека и описывает его внешность или внутренний мир. Каждая человеческая черта – форма носа и рта, высота лба и длина зубов, рост и телосложение – в фамильном словнике разложена на составляющие и представлена в виде антонимических противопоставлений: в одном фамильном списке соседствуют Коротышкин и Великанов, Тонконосов и Кирпатов, Толстов и Щепкин, и сотни др. С ними может поспорить в многочисленности и разнообразии плеяда антропонимических противочленов, основы которых обозначают полярные качества характера: ум и глупость, щедрость и скупость, болтливость и многословие – Умов и Дураков, Щедров и Жилин, Говорухин и Молчунов и т. п.

Чтобы восстановить в антропонимических образах представление человека XVII–XVIII вв. о себе подобных, рассмотрим подробно донские фамилии, основы которых сводятся к общим понятиям «Портрет человека» или «Человеческий характер».

При их классификации и толковании нередко приходится иметь дело с образными метафорическими основами, сближая с большей или меньшей достоверностью фамилии Крючков и Сутулов, Басов и Громов и т.д. Такое раскрытие довольно не сложных метафор вполне допустимо, если его результаты укладываются в рамки антропонимической вероятности. Но, как бы напоминая о пословице «на всякого мудреца довольно простоты», многие фамилии выражают в своей прозрачной внутренней форме не переносное и аллегорическое, а прямое исконное значение, пугающая простота которого порой заставляет исследователя искать для нее сложных и ненужных объяснений. Пример того, что нагая истина, наиболее верное толкование фамилии может лежать на самой поверхности, виден в этимологии прозвища и фамилии Нагой и Нагие.

Во времена Ивана Грозного определенной известностью пользовалась боярская семья Нагих, из которой по матери (пятой жене Ивана IV) происходил младший сын Ивана Грозного, царевич Дмитрий. Хотя Нагие и не вели свою родословную от Рюриковичей и в боярской думе считались выскочками, трудно предположить, что царь Иван IV избрал себе жену из нищей семьи. По-видимому, их родоначальник заслужил свое прозвище относительной бедностью, необычной для служилой московской аристократии. Такое довольно вероятное предположение следует, однако, принимать с большой осторожностью, так как факты свидетельствуют о том, что во многих случаях истинное значение фамилии вскрывается не из переносного, а из прямого конкретного значения исходного слова.

Обратимся к историческим фактам. В этой связи любопытно судебное дело монаха Фролищевой пустыни Ивана Нагого, которое слушалось в Преображенском приказе с 18 июня 1699 г. по 27 июля 1700 г. Этот монах попал на расправу в застенки боярина Ф. Ю. Ромодановского за то, что явился в Москву «царя (Петра I) обличать, что бороды бреет и с немцами водится, и вера стала немецкая» [80]. Иван Нагой был одним из многих фанатиков и юродивых, которых консервативное духовенство использовало в качестве рупора своих реакционных антипетровских идей. Интересно, что монах Иван (настоящее имя его до пострижения было Парамон) прибыл в Москву обличать безбожника-царя в весьма характерном облачении: на нем ничего не было, кроме медной цепи с крестом на шее. Следовательно, прозвище, под которым фанатичный монах фигурировал в делах Преображенского приказа, не нуждается в фигуральном истолковании, обличитель антихриста был совершенно наг и бос. Интересно отметить, что эпопея «нагого» возмутителя спокойствия окончилась на Дону, в Азове, куда его сослали на каторгу, как и многих других современных ему бунтовщиков. Петр I приказал «Тому Парамошке за свое воровство и за воровские непристойные слова учинить наказание, бив кнутом нещадно и запятнав сослать в Азов на каторгу, в вечную работу» [84].

Несомненная конкретность прозвища Ивана Нагого заставляет задуматься о том, что и соответствующая боярская фамилия могла иметь в своем истоке прямое, а не переносное значение. Возможно, ее первый носитель в каких-нибудь чрезвычайных обстоятельствах появился на людях в костюме Адама, за что и получил свое прозвание.

Безымянные создатели прозвищ рисовали портреты своих случайных крестников в разных ракурсах. Иногда им хотелось отметить общее впечатление, производимое человеком, и тогда появлялись прозвища Баский, Лепый, Хороший, от которых пошли фамилии Басков (Старочеркасская), от ярославского баса – красота, изящество; Дородницын (Багаевская), от дородница, в донском говоре – красавица [7]; Ладный (Кундрюченская), Лепичев (Пятиизбянская), Лепченков (Вешенская), от лепый – красивый, прекрасный; Молодцев (Beшенская, хут. Ермаков), от молодец – видный статный человек; Погожев (Романовская); Пригожев (Новочеркасск), от погожий, пригожий – красивый, приятный; Хорошев (Пятиизбянская, Усть-Белокалитвенская); Хорошинцев (Филипповская), от хороший, красивый. Этим приятным «хвалебным» фамилиям противостоят несколько антропонимов, основы которых говорят о внешней непривлекательности первого носителя прозвища: Безобразов (Новочеркасск); Чучуев (Мигулинокая), по-видимому, от чуча – чучело. Малочисленность таких нелестных прозваний объясняется тем, что гораздо чаще неблагоприятное впечатление об облике человека выражалось не в общих характеристиках, а в точном указании на конкретное отклонение от идеала, замеченное в его внешности. .

Одной из основных внешних черт человека антропонимическая традиция признает рост. Примеры фамилий, образованных от прозвищ высоких и низеньких субъектов одинаково многочисленны: Бацемакин (Митякинская), от пермского бацемака – длинная жердь; Большов (Кундрюченская) – Великанов (5 станиц); Великий (Луганская); Величков, Величкин (Ольгинская); Высоцков (Быстрянская); Долгачев (Старочеркасская); Долгачов (Михайловская); Долгов (7 станиц); Долганин (Богоявленская, Николаевская); Коротунов (Качалинская), от коротун, коротышка; Карнач (Митякинская), от корной, невысокий, приземистый; Короткий (Кочетовская); Коротков (5 станиц); Коротышкин (Багаевская); Крохин (Кумшацкая, Цимлянская); Курбатов (Каменская), от курбатый, пензенское, владимирское малорослый; Куц (Старочеркасская); Куцупеев (Грушевская), от куцый, короткий; Малейко, Малов, Маликов, Малый, Малышев, Мальков, Мальцев (9 станиц); Фурса (Семикаракорская), от фурсик, человек малого роста.

Антропонимические характеристики почтительно комментируют выдающуюся физическую силу давних носителей прозвищ: Кондолов (Пятиизбянекая), от кондовый, крепкий, плотный; Ломов (Велико-Княжеская); Ломовцев (Кумшацкая) ср. псковское ломаник – силач; Могучей (Кочетовская); Могутин (Синявская), от могута – мощь, сила; Можаев (Митякинская); Можин (Голубинская), от можа – сила; Харчистов (Богоявленская), от харчистый, большой, сильный. О недостатке физических сил прозвища говорили значительно реже: Жидков (Заплавская, Камышевская, Новочеркасск), от жидкий – слабый.

На фоне физически выносливых, невосприимчивых к холоду трудностям и невзгодам казаков, зябкие, непривычные к зимней стуже люди были особенно заметны и легко приобретали соответствующее прозвище: Зяблин (Заполянская); Мерзлякин (Мелиховская); Студеникин (7 станиц), от псковского студенок – зябкий человек.

Имятворцы особенно ценили в человеческой фигуре стройность и стать, которым противопоставляли угловатость и сутулость: Ровнов (Старочеркасская); Столбов (Нижнемихайловская); Штырин (Николаевская), от штырь, стоячая ось, прямой, стройный человек, и их противоположность Висящев (Кундрюченская, Кочетовская), от висляй, вялый, понурый; Клонин (Новочеркасск), от клонить, гнуться, сутулиться; Крючков (Семикаракорская, Усть-Быстрянская); Нагибин (Кумшацкая, Филипповская, Цимлянская), от нагиба – сутулый человек; Сключев (Есауловская), от сключиться – сгорбиться клюкой; Сутулов (Велико-Княжеская).

Во многих повторениях и перефразах варьируются полярные темы худобы и тучности. Тощие, худощавые, сухопарые предки оставили в наследство потомкам прозвания Сухой (Мелиховская, Филипповская и др.); Сухарев (Вешенская, Мелиховская, Ольгинская, Новочеркасск); Сухарьков (Нижнекундрюченская); Легков (Калитвенская, Нижнекундрюченская, Старочеркасская), от легкий; Строганов (Голубинская, Богоявленская), от строганый, тонкий; Хрустов, Хрустьев (Николаевская), от хруст – остов, скелет. В разных говорах худого человека сравнивали со щепкой или лучиной: Лучинкин (Вешенская); Скиба (Старочеркасская), от новгородского скиба – щепа; Скрылев (Новочеркасск), от курского скрыль – щепа, лучина; Шкабин (Семикаракорская), от курского и смоленского скаба – щепа, лучина, заноза; Шкрылев (Багаевская), см. Скрылев; Щепин (Скородумовская); Щепкин (Новочеркасск). Метафорические прозвища сравнивали тощего человека с гвоздиком, палкой, спицей, сучком, хворостом, шилом: Гвоздиков (Семикаракорская); Палкин (Каменская); Спицын (Вешенская); Сучков (Голубинская, Старочеркасская); Хворост (Велико-Княжеская); Шилов (Камышевская, Митякинская). Разные степени дородности и полноты вплоть до излишней тучности запечатлели современники в прозвищных портретах: Круглов (Кундрюченская, Новочеркасск); Кругляк (Скородумовская); Гладкой (Голубинская, 1745 г.); Гладышев (Усть-Быстрянская); Гладков (Каргальская, Мигулинская, Романовская); Пухляков (Мелиховская, Семикаракорская), от пухляк, полный, пухлый, оплывший; Жируев (Нагавская); Жиров (Цимлянская); Жировов (Семикаракорская). Прозвища старинных тяжеловесов либо прямо аттестовали своих первых носителей толстяками – Толстов (Вешенская, Есауловская); Толстинев (Нижнекурмоярская), Толстухин (Голубинская), либо подчеркивали их наиболее выделяющуюся анатомическую деталь – Пузин (Кобылянская, Скородумовская); Пузака (Кременская); Пузанов (5 станиц), Пузинов (Вешенская); Папузин (Старочеркасская, Новочеркасск); Бухоненков (Старочеркасская), от бухоня, тамбовское толстяк, пузан; Черевков (Кочетовская, Семикаракорская), от чрево, черево – живот; Покандюков (Заветинский р-н), от кандюк, брюхо; Грудинин (Орловская, Филипповская); Желудков (Кумшацкая); Икрянов (Грушевская, Семикаракорская, Синявская), о человеке с толстыми икрами. Для выражения тех же внешних качеств человека народная антропонимия использует и метафорическое переосмысление понятий, так или иначе связанных с полнотой, пышностью, дородностью: Кучин (Пятиизбянская); Кучкин (Цимлянская), от куча – ворох, груда, копна;) Мягков (Павловская, Филипповская), от мягкий; Пудовов (Аксайская, Старочеркасская), от пуд; Пухин (Егорлыкская); Пшеничный (Бессергеневская, Велико-Княжеская, Луганская); Салов (Каменская); Сырец (Качалинская), от сырой, тучный. Распространенная в 5 станицах фамилия Широков указывает как на полноту, так и на могучее сложение ширококостного, сильного человека.

Стремясь отразить в кратком словесном портрете наиболее примечательные черты человека, донские имятворцы придавали первостепенное значение его волосам, бороде, усам. В фамильном словаре не обойдены вниманием традиционный казачий чуб, кудри и хохолки, буйные, нечесаные волосы: Чуприн, Чупринов (Скурищенская); Расчубиченков (Каргальская); Кудрявцев (Кочетовская); Кудряшов (Атаманская, Камышевская); Кудриков (Вешенская); Курчавый (Рыковская, 1752 г.); Бурнашев (Есауловская), от бурнастый, хохлатый; Клоков (Вешенская); Клочков (Кочетовская); Клочнев (Березовская, Золотовская, Камышевская, Кочетовская), от клочить – ерошить волосы и всклоченный; Космачев (Константиновская); Лахматов (Филипповская); Патлачев (Багаевская, Заплавская); Бахметьев (Багаевская), от вятского бахмет, мохнатый, косматый; Колтунов (Голубинская, Митякинская, Старочеркасская), от колтун, нечесаные волосы, свалявшиеся в космы. На фоне чубатого и косматого донского воинства весьма приметными были казаки, не украшенные богатой шевелюрой: Лысаков (Ольгинекая, Старочеркасская); Лысенков (Иловлинская, Мигулинская, Нижнекурмоярская); Лысиков (Усть-Хоперская); Плешаков (10 станиц). Среди усатых одностаничников обладатели прозвищ с основой ус- выделялись особенно роскошными усами: Усов (Рыковская); Усатов (Черкасок, 1752 г.); Усачев (Березовская, Гундорозская, Есауловская, Малодельская).

Борода–предмет особой гордости и заботы, была одной из привилегий казачества. В 1705 г. в Москве Савва Кочетов, атаман донской станицы (посольства) приносил благодарность царю за сохранение старинных казачьих обычаев: «Мы взысканы, говорил он боярам, паче всех поданных, до нас не коснулся государев указ о платье и о бородах, мы живем по древнему обычаю, всякий одевается, как ему угодно» [85, стр. 537]. Правда, на фоне чудовищных репрессий, которые обрушили царские каратели на донские станицы два года спустя, при подавлении восстания Булавина, эта милость Петра I не производит сильного впечатления. Возможно, и Савва Кочетов прославлял государеву доброту только по дипломатическим соображениям. Но все же борода в представлении русского человека начала XVIII в. была не просто данью моде, а символом верности древним обычаям и исконному укладу жизни. Это подтверждается многочисленными прозвищами, которые возникали в различных станицах: Борода (Кагальницкая, 1745 г.); Бородин (15 станиц); Бородинов (Велико-Княжеская), Бордачев (Николаевская); Бородачев (Богоявленская, Гундоровская, Николаевская, Цимлянская); Бурдаков (Старочеркасская), от бурды, бакенбарды, борода, густо разросшаяся по щекам. С особенностями прически первых носителей или по тому, как росли у них волосы, усы или борода, связаны и исходные прозвища фамилий Кружков (Мечетинская), от стрижки в кружок, айдаром (ср. также Айдаров); Кущенко, Кущенков (Старочеркасская); Кукотин (Велико-Княжеская), от кукотка – тверское кудель; Пучков (Егорлыкская, Есауловская, Мечетинская).

С цветом волос первых носителей прозвищ связано происхождение многих «цветовых» фамилий. Их гамма сводится к трем основным цветам: белому, черному и рыжему или красному. Белокурые предки оставили потомкам фамилии Белаков (Старочеркасская); Беланов (Боковская, Вешенская); Беликов (Егорлыкская, Мечетинская); Белов (7 станиц); Белоклоков (Кумшацкая); Белоусов (11 станиц); Беляев (Митякинская, Кундрюченская, Ольгинская); Беляевсков (Есауловская, Николаевская); Беляков (Камышевская, Скурищенекая); Беляничев (Богоявленская); Белянцев (Старочеркасская); Луданов (Грушевская), от луданый – белобрысый [7]. Станичник с ранними сединами и седоволосый человек, прибывший на Дон в пожилом возрасте, также получили соответствующие прозвища: Седов (Есауловская, Кагальницкая, Скородумовская, Черкасск, Новочеркасск); Сиволобов (Константиновская, Кумшацкая, Новочеркасск).

Черноусых и черноволосых наделяли прозвищами Черный Ус, Черныш, Чернушка, Черный и т. д. От них пошли фамилии Черненков (Грушевская, Семикаракорская, Старочеркасская); Черников (5 станиц); Чернобровкин (Багаевская, Михайловская); Черноиванов (Вешенская); Черномазов (Старочеркасская); Чернов (8 станиц); Черноусов (Болотовская, Кочетовская, Кундрюченская); Чернышков (Усть-Белокалитвенская); Чернышев (10 станиц).

Огненные, медные, золотые, красные, багряные кудри предков запечатлели фамильные прозвания Багрянцев (Семикаракорская); Краснов (Вешенская, Иловлинская, Семикаракорская); Красный (Гундоровская, 1752 г.); Рудаков (Калитвенская, Митякинская, Семикаракорская, Усть-Белокалитвенская); Рудин (Константиновская); Рудов (Вешенская, Николаевская, Новочеркасск, Павловская, Старочеркасская); Рудухин (Скородумовская); Рыжкин (Велико-Княжеская, Камышовская, Кундрюченская, Мариинская); Рыжов (Нижнемихайловская, Митякинская); Рышкин (Болотовская, Каргальская, Константиновская, Кундрюченская).

Значительно реже, чем основные цвета, в антропонимических портретах появлялись такие старинные обозначения цветов, как буланый, гнедой, карий. Обычно их область применения ограничивается описанием масти домашних животных, прежде всего лошадей. Но иногда, чтобы наиболее точно обозначить цвет волос человека, авторы прозвищ использовали и эти термины, главным образом, для характеристики разных цветовых оттенков. Среди них светлый или темный «шатен», рыжеватый или каштановый: Карев (Вешенская, Калитвенская), от карий – бурый, каштановый; Карин (Вешенская), от карий; Гнеденко (Старочеркасская), от гнедой – темнорыжий; Буланин (Заполянская). Буланов (Богоявленская, Константиновская, Мелиховская), от буланый – рыжеватый; Буров (Сиротинская, Грушевская).

Появление седины в черных или рыжих волоса также иногда отмечали необычными для антропонимического описания эпитетами крапчатый, пегий (Крапчатов, Скурищенская); Пегов (Михайловская, Усть-Быстрянская).

Антропонимистов-практиков привлекал не только цвет волос, но и любые отклонения от обычной цветовой нормы в облике человека. В результате появились фамильные прозвания Белоносов (Кочетовская); Желтоножкин (Старочеркасская, Новочеркасск); Желтушкин (Бессергеневская); Зелензуб (Кременская); Зеленкин (Голубинская); Зеленухин (Николаевская, Нижнемихайловская); Зеленьков (Вешенская, Мелиховская, Мигулинская, Усть-Хоперская); Красноглазов (Вешенская); Красноносов (Митякинская); Румянцев (Старочеркасская); Синебрюхов (Калитвенская); Сизов, (Нижнекурмоярская); Синеоков (Егорлыкская, Трехостровянская); Чернозубов (Филипповская).

«Цветовое» прозвище человека могло быть заимствовано и у принадлежащих ему животных и предметов: Рябошапков (Усть-Быстрянская); Рябошлыков (Заветинский р-н); Белокопытов (Есауловская), по цвету копыт коня, принадлежавшего первому носителю прозвища; Белосыров (Семикаракорская), по пристрастию обладателя исходного прозвища к белому сыру, т. е. творогу. В фамилии Чернобылов (Константиновскай) основа черн- является частью исходного слова – названия степного растения чернобыл и никак не связана с внешними или внутренними качествами человека, которому было присвоено соответствующее прозвище. Та же основа черн- в фамилии Чернобаев (Новочеркасск, 1828 г.) имеет переносное значение: черный – дурной, скверный, а исходное прозвище Чернобай обозначало бранчливого человека, сквернослова.

Изучая современные фамилии, образованные от портретных прозвищ, исследователь антропонимики невольно представляет себе, как зоркий глаз их неизвестного автора тщательно и беспристрастно ощупывает лица и фигуры своих земляков, выискивая точку опоры для словесного портрета. И в облике почти каждого человека обнаруживается какая-нибудь приметная черта, из которой мгновенно рождается прозвище. Тяжелая и опасная болезнь – оспа веками косила детей и метила лица взрослых. Ее отметины вызывали фамильные прозвания Ребков, Рябков (Скурищенская); Рябенко (Кагальницкая); Рябичев (Мариинская); Рябов (12 станиц); Рябухин (Мигулинская, Чернышевская, Новочеркасск); Рябцев (Атаманская, Мечетинская); Рябчатов (Багаевская); Рябышенков (Богоявленская, Кундрюченская, Усть-Быстрянская); Рытиков (Гундоровская), от рытик – рябой; Шадрин (Вешенская), от шадра – рябой.

Встречаются, хотя и значительно реже, антропонимы, подчеркивающие другие особенности кожного покрова: Родимов (Егорлыкская, Качалинская, Цимлянская), от родиминка – родинка; Шелудяков (Багаевская, Бессергеневская), от шелудяк – человек, страдающий сыпью; Струпкин, (Николаевская); Морщенный (Усть-Быстрянская), о человеке, лицо которого было покрыто морщинами; Загудаев (Есауловская), от симбирского и пензенского загудать – обветреть; Земляков (Богоявленская), от болезненного, землистого цвета лица. Не остались незамеченными форма носа, зубов, ушей, следы от ран: Курносов (Егорлыкская, Квлитвенская, Кочетовская); Кирпанов (Золотовская); Кирносов (Заветинский р-н); Кривоносов (Цимлянская); Кривозубов (Кобылянская); Щербаков (11 станиц), от щербатый; Резанов (Старочеркасская); Рубанов (Константиновская, Кундрюченская); Рубцев (Атаманская, Заплавская); Облаухов (Митякинская), от облый – круглый; Карнаухов (Цимлянская), от корнать – обрезать; Остроухов (Сиротинская).

Описательные прозвища, указывающие на отличительную внешнюю особенность человека, образуются двумя способами. Человек мог получить прозвище по части тела, которая своими необычными размерами или формой обратила на себя внимание наблюдателей. При этом размер и форма не квалифицируется, соответствующее значение подсказывается самим метонимическим приемом замены названия целого (человек) названием части (рука, нога, голова), ср. Боков и Кривобоков. В других прозвищах характерная физическая особенность объекта называется без обиняков, они носят чисто описательный характер (Хромой, Кривой и др.) Первый способ создания прозвищ отразился в фамилиях Боков (Базковская, Вешенская); Голованов (Кобылянская); Головачев (Грушевская); Головатенков (Егорлыкская); Головин (Усть-Быстрянская); Головко (Егорлыкская, Каменская, Митякинская, Ольгинская); Губаков (Усть-Хоперская); Губанов (Атаманская, Иловлинская); Губарев (8 станиц); Губарин (Бабская, 1792 г.); Губенин (Быстрянская); Губин (5 станиц); Губкин (Кундрюченская); Зубенков (Старочеркасская); Зубков (6 станиц); Коленко (Старочеркасская); Лапин (Атаманская, Нижнекурмоярская); Лапченков (Базковская, Вешенская); Лобанов (Вешенская, Есауловская, Кобылянская); Лобач (Мелиховская); Лобачев (Малодельская, Кундрюченская, Чернышевская); Лобов (7 станиц); Макушкин (Вешенская); Мордасов (Нижнекундрюченская); Нога (Дурновская, 1752 г.); Ногин (Новочеркасск); Ноженков (Заплавская); Ноздрин (Атаманская); Носаев (Малодельская); Носиков (Велико-Княжеская, Орловская); Носков (Боковская); Носов (Богоявленская, Гундоровская, Калитвенская); Пальчиков (Усть-Быстрянская); Ребриков (Новочеркасск); Ребрин (Велико-Княжеская); Ребров (Багаевская); Ротов (Скурищенская); Рученко (Дурновская, 1752 г.); Челков (Егорлыкская), от челко – чело, лоб – прозвище большелобого, лобастого человека; Шеин (Малодельская, Скородумовская); Щока (Скородумовская, 1752 г.).

Второй способ подробного имятворчества использован при возникновении фамильных прозваний Глухов (6 станиц); Глушихин (Чернышевская); Глушкин (Нижнекурмоярская); Косов (Голубинская, Есауловская, Кобылянская, Филипповская); Косенков (Семикаракорская); Косивцев (Заветинский р-н); Кривко (Старочеркасская); Кривов (Мигулинская, Усть-Хоперская, Чернышевская); Кривобоков (Пятиизбянская); Кривошеев (Базковская, Егорлыкская, Митякинская, Трехостровская); Косоротой (Заплавская, 1741 г.); Косоротов (Митякинская, Николаевская, Новочеркасск); Косоногов (Аксайская, Каменская); Косоножкин (Базковская, Вешенская); Косолобов (Вешенская); Косолапов (Ольгинская, Цимлянская); Кособоков (Мечетинская, Старочеркасская); Кульгавов (Грушевская), от украинского кульгавый – хромой; Колчин (Старочеркасская), от колча – хромой; Калтырин (Нижнечирская), от псковского колтыхать – хромать: Припадалов (Калитвенская), от припадать – хромать: Хромой (Калитвенская, 1752 г.); Хромов (Вешенская, Николаевская); Хромушин (Митякинская, Николаевская); Култышкин (Новочеркасск); Горбунов (Боковская); Горбачев (Голубинская, Николаевская, Новочеркасск); Горбунков (Золотовская, Кундрюченская, Старочеркасская); Горбушин (Митякинская); Горбатов (5 станиц); Горб (Черкасск, 1752 г.); Горбутин (Николаевская); Слепков (Ольгинская); Слепов (Черкасск, 1752 г., Пятиизбянская); Слепухин (5 станиц). Заметными людьми среди воинов и земледельцев были казаки, которые одинаково ловко управлялись с оружием и орудиями труда и левой рукой. Их прозвища Левша и Шульга дали основу распространенным фамилиям Левшин (Трехостровская); Левшинов (Есауловская, Старочеркасская); Шульга (Семикаракорская); Шульгин (Басаевская, Егорлыкская, Ольгинская); Шульков (Кундрючинская); Шульчеико (Старочеркасская).

Авторы таких прозвищ, как Рыжий или Хромой, Толстый или Горбатый ограничились поверхностным изучением своих современников, изобрели им индивидуализирующие словесные знаки, не задумываясь над их привычками и душевными склонностями. Но поверхностный подход к выбору прозвищ не удовлетворял многих творцов народной антропонимии. Они умели отвлечься от таких лежащих на поверхности, легких для распознавания признаков, как рост, цвет волос, увечья и раны, и шли дальше в анализе человеческих характеров и поведения. В результате этого анализа мы можем выделить несколько пластов антропонимической информации, свидетельствующих о степени проницательности доморощенных психологов и имятворцев.

Ряд фамилий образуют группы, противопоставленные по значению «опрятный – неряха». Апряткин (Старочеркасская); Чистяков (Митякинская); Бобарыкин (Калитвенская), от костромского бабалыка, неопрятная женщина; Бандовкин (Аксайская, Ольгинская, Старочеркасская), от псковского бандаться, пачкаться, мазаться; Кучмин (Иловлинская), от смоленского кучма, нечеса, растрепа; Мазанкин (Богоявленская, Гундоровская); Мазанов (5 станиц), от мазаный, грязный; Холявин (Скородумовская), от халява – неряха, растрепа; Чупарин (Вешенская); Чупахин (Цимлянская), от чупа, чупака, замарашка. Признак, обозначенный этими фамилиями, – один из самых простых и очевидных, различаемый с первого взгляда.

Чтобы превратить в имена другую контрадикторную пару человеческих качеств «резвость–вялость», требовалось более внимательное и длительное наблюдение. Но при постоянном трудовом и бытовом общении в замкнутом коллективе, в селе, станице, на хуторе времени для знакомства было достаточно. И соответствующая оппозиция характеров отразилась в фамилиях. С одной стороны это Бодров (Скородумовская, 1752 г.); Бодраков (Кундрюченская); Бодриков (Калитвенская, Кундрюченская); Бодрунов (Митякинская); Бодрухин (Бессергеневская, Митякинская, Николаевская); Бойков (Вешенская); Бойчевсков (Грушевская); Бойченков (Ольгинская); Борзов (Вешенская), от борзый, проворный, бойкий, прыткий; Быстров (Кумшацкая, Цимлянская); Коливетров (Гундоровская, 1752 г.), от коловертный, проворный; Ретивый (Луганская, 1752 г.), от ретивый, горячий, усердный, пылкий; Ходин (Скородумовская, 1752 г.), от ходкий – быстрый.

С другой стороны – Дремачев (Константиновская); Дрямов (Богоявленская), от дрема; Завьялов (Вешенская), от владимирского и нижегородского завьяла – мешкотный и вялый; Зюзя, Зюзин (Березовская, 1745 г.), от зюзя – разиня, меланхолик; Кисляков (Багаевская, Бессергеневская, Старочеркасская), от кисляк – унылый, вялый; Колупаев (Семикаракорская), от колупай – копун, мешкотный, медлительный; Коптев (Каменская), от копа – нерасторопный, мешкотный; Смирнов (Калитвенская, Боковская, Кобылянская); Смирняков (Атаманская), от смирный; Соннов (Заветинский р-н); Усталев (Каменская, 1752 г.), от усталый; Шишаев (Усть-Хоперская), от шишать – копаться, возиться, медлить.

Резвость и медлительность, выдержанность и горячность не укладываются в прозвищах в одно противопоставление разнозначных качеств, а распадаются на пары противочленов, в которых эмоциональная позиция автора непостоянна (плюс и минус, отмечающие отношение творца прозвища к его объекту и приписываемому ему качеству, неоднократно меняются местами). Так, по объективной сути исходного прозвища, Горяев (Голубинская, Калитвенская, Малодельская, Чернышевская) и Резванов (Черкасок, 1780 г.) должны относиться к одной группе с Ромадин (Ермакбвская) и Пометалкин (Егорлыкская), так как все они обозначали горячего, резвого, быстрого в движениях, торопливого человека. Но экспрессивное значение прозвищ Горячий, Резван, Ромада, Пометчик совершенно различно. Если в первых двух подчеркивается порывистость, расторопность и проворство, то два других (от новогородского ромадить – суетиться, толкаться и псковского пометчик – торопыга) являются отрицательной характеристикой суетливых и торопливых людей. Критический осуждающий взгляд придирчивых соседей, либо одобрение проворства и бойкости давнего носителя прозвища можно различить в фамильных прозваниях Блажков (Скородумовская) от блажной, своенравный, вспыльчивый; Верчаков (Велико-Княжеская) – ветренный, непостоянный человек, непоседа; Калгатин (Нижнечирская), от тамбовского калгатить, беспокоиться; Крутилин (Золотовская, Кочетовская, Семикаракорская), ср. крутеня, нетерпеливый, скорый, торопыга; Летучев (Мелиховская, Семикаракорская), от летучий, быстрый; Порываев (Филипповская) – порывистый, страстный; Прытков (Быстрянская, Цимлянская), от прыть, прыткий; Полетов (Цимлянская), от полетай, скорый, проворный; в матронимических фамилиях Резвушкин (Заветинский р-н) и Хлопотихин (Нижнекундрюченская, 1752 г.).

Антропонимы, называвшие противоположное качество – медлительноть и основательность, также стилистически неоднородны: Лежнев (Усть-Быстрянская), от лежень, больной, малоподвижный, немощный человек, не покидающий своего дома, происходит от прозвища, которое было стилистически нейтральным указанием на происхождение от такого человека; Дохлов (Семикаракорская), от дохлый, безжизненный, вялый и Пересыпкин (Кобылянская, Нижнечирская), от переспа – соня, возникли из прозвищ, содержавших значительный заряд отрицательных эмоций; Примеров (Каргальская), от примериваться, решаться на что-то после долгих раздумий и Почикаев, Чекунов (Рыковская, 1752 г., Атаманская), от чекать, ждать, медлить, имеют стилистически нейтральную этимологию: Рячев (Усть-Хоперская), от ряхаться, копаться, медлить; Рящев (Николаевская), от того же глагола; Хитайлов (Мечетинская) и Хитарнов (Голубинская), от хитать колебаться, восходят к прозвищам, которые имели более отчетливый иронический характер. Стилистически не равноценны и близкие по этимологическому значению прозвания Глазунов (Каменская, Семикаракорская, Усть-Хоперская), от глазун – ротозей, зевака и Ростяпа, Растяпин (Голубинская, 1800 г.), от растяпа, разиня, разгильдяй. Второе прозвище обладало при возникновении гораздо большей критической направленностью.

Разбирая по косточкам своих современников, творцы прозвищ порой очень категорично и, наверное, не всегда заслуженно различали умных и глупых: Умов (Багаевская); Востриков (Калитвенская), от вострик, человек острого ума, бойкого и резвого; Чукавый, Чукавов (Гундоровская); Чуканов (Нижнемихайловская); Чукарин (Базковская, Вешенская), от новогородского чукавый, сметливый, догадливый; Приметкин (Старочеркасская), от приметливый, наблюдательный и Дураков (Нижнечирская); Долбин (Мечетинская); от долбень, глупец; Дундаков (Багаевская, Каргальская, Малодельская), от дундук – бестолковый человек; Балдовкин (Рыковская, 1752 г.); Дурнябкин (Мигулинская); Колундаев (Вешенская), от каланда, дубина, болван; Лапшин (Кобылянская, Пятиизбянская); Лашовцев (Кумшацкая), от тверского лашуня – дурачок, юродливый; Полов (Боковская), от полый, пологоловый, пустоголовый; Чуркин (Калитвенская), от чурка, глупый, неповоротливый.

Столь же определенно и недвусмысленно противопоставляли прозвища искренность, прямодушие, честность и плутовство, мошенничество, скрытность: Благородов (Ведерниковская, Вешенская, Усть-Хоперская); Гожев (Старочеркасская), от гожий, честный, вежливый; Прямичкин (Цимлянская), от прямик – прямой, честный; Широв (Вешенская), от украинского, щирый – прямой, искренний и Петелин (Кагальницкая, Мечетинская), от петлять, путать в прямом и переносном смысле; Подхалюзин (Грушевская, Мелиховская), от новгородского подхалюза – ловкач, пройдоха, льстец; Шелмаков (Есауловская), от шельма – обманщик, плут.

Столь ценимые среди донской вольницы смелость, удаль, сила духа почти не находят в прозвищах антонимических понятий: Бешанов (Багаевская, 1752 г.); Бешаной (Новогригорьевская, 1745 г.); Грозное (Вешенская); Крутов (Нижнекурмоярская); Лютов (Вешенская, Митякинская), от лютый, дерзкий, неутомимый; Покусаев (Заветинский р-н), очевидно, от покусительство, смелость, дерзость, предприимчивость; Смелов (Грушевская, Заполянская, Скородумовская, Старочеркасская); Удалой, Удалов (Заполянская); Уханов (Пятиизбянская), от ухан, ухарь, удалец. О неукротимой дерзкой силе говорили и прозвища Сатана, Шишига, Шиш, от шишига – нечистая сила, домовой, шиш – сатана, бес, которые дали фамилии Сатанцев (Пятиизбянская); Шишихин (Нагавская). Всем этим «грозным» прозваниям можно противопоставить только антропонимы Жутов (Кобылянская) и Страхов (Черкасск, Малодельская). Причем оба они допускают двоякое толкование: человека могли прозвать Страх или Жуть за его робость и, совершенно противоположно, из-за ужаса, который он внушал своим врагам.

В ряде антропонимов создатели прозвищ похвально отозвались о щедрости их объектов или осудили их скупость: Щедраков, Щедриков (Кочетовская); Щедров (Малодельская, Старочеркасская); Жилин (Старочеркасская), от жила, стяжатель: Кокорев (Мелиховская), от кокористый – скупой, прижимистый; Хандов (Старочеркасская), ср. ханюка, скупец, кулак.

Лень обличается в прозвищной сатире со всеми ее оттенками – склонностью к праздному ничегонеделанью, баловству, шалостям, бродяжничеству: Баландин (Грушевская, Гугнинская), от баланда, праздный шатун; Блудилин (Верхнечирская), от блудить, шалить, колобродить; Бубнов (Кундрюченская), от бубень, лентяй, бездельник; Забалушкин (Филипповская), от забалуй, шалун, баловник; Календин (Старогригорьевская, 1745 г.), от каледиться, сидеть сложа руки, лениться; Ленивов (Грушевская, Старочеркасская); Помыкин (Нижнекурмоярская), от помыкать, побродить, пошататься, ср. помыкуша, шатун, бродяга; Посиделков (Синявская), от посидеть – сидень, домосед; Талалаев (Кочетовская, Кундрюченская, Митякинская, Николаевская), от талалай, лентяи, шалун; Шалыгин (Рыковская, 1745 г.), Шалаев, Шелаев (Верхнечирская, Филипповская), от шаль – блажь.

Обычный для людей активного образа жизни веселый нрав – Веселов (Заветинский р-н) противопоставляется меланхоличному складу характера – Грустилов (Митякинская); Желейкин (Сергиевская), от жалеть или от жалейка, дудка; Желябин (Старочеркасская), от желя, желяба – печаль, грусть, скорбь; Кислов (Богоявленская), от кислый – недовольный; Плакущев (Велико-Княжеская).

Идеализируя выдержку, спокойствие, хладнокровие, прозвищные характеристики осуждали грубость, бранчливость, вздорность, строптивость, отмечая их малейшие проявления в человеческом характере; Агрызков (Атаманская, Мигулинская, Старочеркасская), от огрыза – грубиян; Брюзгин (Митякинская); Журилин (Вешенская), от журила, брюзга, ворчея; Зацепин (Аксайская, Маныческая) от зацепа – задира; задора; Здоринов (Иловлинская); Здорнов (Вешенская), от псковского здорить, вздорить; Забуруннов (Быстрянская, Кочетовская, Малодельская и др.), от забурунный, спорящий; Изварин (Богоявленская, Гудоровская), от тверского и пензенского извара – брань, несогласие, ссора; Кастарин (Нижнекундрюченская), от костеря, строптивый, неуживчивый; Кастрикин (Вешенская), от тульского зубоскал, сквернослов, строптивый; Кропот, Кропотов (Филипповская), от кропотать, сердиться, браниться, ворчать; Мандрыкин (Дурновская), от мандрыка – докучливый, неотвязный; Раздоркин (Мигулинская, Нижнечирская); Раздоров (6 станиц), от раздор – ссора или обратное образование от топонима Раздорская; Рокачев (Вешенская), от рокотать, вятское – быть недовольным, брюзжать; Съедухин (Есауловская), от съедуха, сутяга, сварливый, бранчливый; Сутормин (Митякинская), от воронежского суторма, суета, беспорядок, свара; Цепляев (Каменская), от цеплять – придираться; Швырин (Голубинская); Шевердяев (Орловская), от швырять, швырец – сердитый, грубый, недовольный. Положительно оценивая общительность и легкий нрав, прозвища неодобрительно отмечали угрюмость, дикость, суровость характера: Абухов, Обухов (7станиц), от обух, угрюмый, упрямый, непослушный, Букин (Новогригорьевская, Ольгинская), от бука, нелюдимый, суровый; Батуров (Старочеркасская), от рязанского батура – упрямец; Гнетяев (Багаевская), от гнетяй, тяжелый, угрюмый; Дикарев (Луганская, Скурищенская); Диков (Грушевская, Ольгинская); Закопырин (Велико-Княжеская), от копырзиться, упрямиться; Пустынников (Семикаракорская), от пустынник – человек, одиноко живущий, чуждающийся людского общества; Супрунов (Кундрюченская), от супрун – угрюмый; Суровикин (Нижнегорская); Суворов (Старочеркасская), от суровый.

Не мог снискать одобрения одностаничников чванливый спесивец, которому присваивали прозвище Буня, рязанское чванный, спесивый, ставшее основой фамилии Бунин (Нижнемихайловская); Ломакин (Вешенская, Николаевская, Павловская); Ломанцев (Кривянская); Ломлюкин (Нижнечирская, Чернышевская), от ломака, спесивец, который заставляет себя упрашивать.

Станичное общественное мнение, направляемое домовитыми казаками и духовенством, нередко возводило в ранг моральных недостатков и такие качества характера, которые угрожали существовавшему правопорядку: стремление к справедливости, нетерпимость к угнетению, умение постоять за себя и поднять на борьбу других обездоленных бедняков. Учитывая моральный климат, в котором возникали соответствующие прозвища, мы должны воспринимать их как положительные характеристики, сознательно искаженные классовым противником. Среди них можно назвать прозвищные основы фамилий Булгаков (Старочеркасская), от булгак, беспокойный; Гурбанов (Старочеркасская), от гурбиться, сходиться в кучу, толпу; Забродин (Семикаракорская), от быть в заброде, быть вожаком, коноводом; Кусачкин (Вешенская), от кусать – быть злым, опасным, мстительным; Мутилин (Вешенская), от мутила, смутьян, подстрекатель; Лупилин (Ольгинская), от лупила, забияка, драчун; Хайдакин (Митякинская), от вятского хайда, бойкий, дерзкий крикун; Бацкин (Боковская), ср. бацун – забияка; Бузавов (Багаевская); Бузакин (Терновская), ср. вологодское бузун, буян; Тузов (Кочетовская, Кундрюченская, Семикаракорская), от туз – буян, драчун, заводила, вожак.

О шумных, горластых народных витиях, умевших перекричать разбушевавшийся майдан, напоминают фамилии Дерябин (Боковская); Дерябкин (Каменская, Мигулинская); Дерялкин (Каменская, 1752 г.), от деряба, крикун, забияка; Канболов (Калитвенская), от конбой – «шум, суматоха, крик, сборище буянов» (В. Даль); Крикунов (Аксайская, Базковская, Ольгинская); Хайлов (Кочетовская), от хайло – крикун, горлан, горлопан; Шумилин (Вешенская, Калитвенская, Каменская), от шумила – крикун; Шумков (Кочетовская, Кундрюченская); Шумов (Егорлыкская); Шумский, Шумсков (Золотовская), от шуметь, кричать.

Влияние древних суеверий и религиозных предрассудков сказалось на фамилиях Глазин (Голубинская); Глазков (Трехостровская); Дурноглазов (Каргальская). Исходные прозвища этих фамилий обвиняли своих носителей в том, что они якобы обладали «дурным глазом», имели способность «глазить», наносить вред и порчу. Подобное этимологическое «обвинение» в умении вызывать «порчу» и «вред» заключено в фамилиях Даравов (Цимлянская), от псковского даровое, беда, напасть; Шкадин (Каменская); Шкодин (Каменская); от шкода, вред, изьян; Злодюшкин (Гундоровская). Церковная оценка прегрешений предков сохранилась в фамилиях Безмолитвеннов, Грешнов, Неговелов.

Сила голоса, манера речи и ее характерное содержание не миновали критической оценки в антропонимических характеристиках. Из описаний, унаследованных фамилиями от прозвищ, мы узнаем, что давний основатель той или иной семьи был молчальником или краснобаем: Балабин (Аксайская, Константиновская, Раздорская), от балобанить – болтать; Бахарев (Пятиизбянская), от бахарь, краснобай, сказочник; Бауткин (Калитвенская), ср. баутчик – краснобай, говорун; Беседин (Егорлыкская, Константиновская), от беседовать (в жизни донских станиц XVI–XVIII вв. заметное место занимали беседы, открытые галереи, на которых собирались, беседовали и пировали станичники); Говорков (Вешенская); Говоров (Новочеркасск, Кундрюченская); Говоруха (5 станиц), от говор, речь, беседа, ср. говорок, краснобай, рассказчик; Гункин (Новогригорьевская); Гуньков (Старогригорьевская), от гунить, говорить, сказывать; Побачаев (Егорлыкская), от вятского побачить – побеседовать или украинского увидеть; Кажин (Мелиховская), от казать, говорить, сказывать; Тарубаров (Калитвенская), от тарабар, говорун, шутник, краснобай; Молчанов (Бессергеневская, Заплавская, Романовская, Новочеркасск); Молченков (Аксайская). Любители побраниться получали прозвания Журченков (Старочеркасская); Каркачев (Ольгинская); Каркашев (Чернышевская), от браниться, каркать, предвещать недоброе; Кастикеев (Велико-Княжеская), от бранить, ругать, сквернословить; Чилирев (Грушевская), от чипаться, дразниться [7]; Чертилин (Нижнекундрюченская), от чертить, ругаться. Острословы, насмешники, шутники приобрели прозвища Балышев (Бессергеневская), от балы, россказни, шутки; Скалин (Скородумовская), от скалить, пересмешничать, зубоскалить; Шкилев (Старочеркасская), от курского и воронежского шкилять, трунить, насмехаться, насмешничать. Любитель прихвастнуть был назван Похвальным (Вешенская). Прозвища, людей, склонных сочинять небылицы, привирать и искажать истину, отражены в фамилиях Брехов (5 станиц); Вадурин (Мечетинская), от вадить, клеветать, обманывать; Завярахин (Быстрянская, 1752 г.); Каклюгин (Григорьевская, Грушевская, Константиновская и др.), от фразеологического сочетания перебирать коклюшки – болтать вздор; Лыгин (Старогригорьевская), от лгать; Перелыгин (Филипповская), от перевирать, извращать вести; Халандач (Семикаракорская), от халандать, болтать, вздор, врать; Шаборшин (Кочетовская), от шаборшать, пустословить.

Дотошно разобраны в прозвищах голосовые особенности современников. Зычный, громовой бас, мощная глотка дали их обладателям прозвища Бас, Гром, Гук, Рева, Ревун, Рык, от которых пошли фамилии Басов (Мелиховская, Раздорская, Филипповская); Громов (Вешенская, Старочеркасская); Гуков (Золотовская); Ревин (Гундоровская, Кривянская, Николаевская, Ольгинская); Ревунов (Гундоровская); Ричков (Богоявленская); Рыкачев (Вешенская); Рыкунов (Цимлянская); Рычков (Кобылянская, Семикаракорская); Рычнев (Вешенская), индивидуальные артикуляционные особенности, своеобразный темп и дефекты речи зарегистрированы в исходных прозвищах фамилий Бормосов (Скородумовская); Бормотов (Вешенская, Орловская), от бормотать, говорить невнятно; Бубцов (Сиротинская, 1752 г.), от бубнить, ср. бубец; Бурков (Велико-Княжеская), от буркать, бормотать, Верескунов (Аксайская), от верещать, тараторить; Гугним (Кочетовская), от гугня, гнусавый; Дроботов (Вешенская), от дробот, частобай, скороговорка; Заикин (Вешенская, Заполянская, 1744 г.); Заичкин (Аксайская), от заикаться; Карташов (11 станиц), от карташ – картавый; Кувиков (Кочетовская), от кувякать, мямлить, говорить невнятно; Лопатилин (Кундрюченская); Лапутин (Багаевская), от лопотать, говорить быстро и неясно; Пискунов (Багаевская, Калитвенская, Нижнекундрюченская, 1752 г.), от пищать; Сипятин (Митякинская), Сиптин (Николаевская), от сипеть; Сисюкин (Калитвенская), от сюсюка, шепелявый; Тананаев (Усть-Быстрянская); Тананакин (Митякинская, Николаевская), от рязанского и тульского тананыкать, мурлыкать, напевать; Шамеев (Николаевская), Шамин (Каргальская, Кумшацкая, Романовская), Шамонин (Кривянская), от шамкать, через шама, шамоня; Шелестов (Аксайская), от шелестеть, говорить шопотом; Шепилин (Кочетовская); Шипелев (Митякинская), от шипило, человек с сиплым голосом.

Традиционным источником прозвищ были характерные междометия, вводные слова, обращения. В донском фамильном словаре можно отметить такие примеры «междометийных» антропонимов: Ажинов (Багаевская, Бессергеневская, Мелиховская, Новочеркасск), от старинного аже, даже, так что; Ажнакин, (Терновская), от калужского ажно, даже; Бартенев (Заветинский р-н), от вологодского барте, пожалуйста, ладно, пускай; Булеев (Вешенская), от нижнедонского бул, було; Ештокин (Багаевская), от тамбовского ешто, опять снова; Хибалин (Атаманская), от украинского хиба, ужли, неужто; Таекин (Нижнекурмоярская), от калужского тае, тово, того; Талдыкин (Сиротинская), от тамбовского талды, тогда; Таперичкин (Кобылянская, Усть-Белокалитвенская), от псковского и тамбовского таперича, теперь; Тюкин (Нижнечирская), от тюкать, говорить «тю»; Чичасов (Мечетинская), от чичас, сейчас; Лапушкин (Скородумовская), от лапушка, ласковое обращение к женщине.

Значительное место среди описательных прозвищ занимали отглагольные образования, в которых индивидуализирующим словесным знаком служило напоминание о привычном движении или более сложном действии, характерном для определенного человека. Прозвища отмечали повторяющиеся непроизвольные действия, которые были свойственны их носителям: Жмурин (Есауловская, Семикаракорская, Старочеркасская), от жмура, человек, который по привычке жмурит глаза; Моргунов (Дурновская, Кундрюченская, Нижнечирская); Моргушин (Николаевская), Смаргин (Митякинская), от моргать; Моргулев (Николаевская), от морщиться; Сапухин (Скородумовская), от сопеть; Храпов (Золотовская), от храпеть; Брызгалин (Нижнечирская), Слюняев (Каменская), от привычки брызгаться слюной при разговоре.

Прозвища одним точно подобранным словом определяли, как ходит человек, медленно или быстро, вприскок или вразвалку, какие привычные движения совершает: Брыкин (Вешенская), Брыков (Вешенская, Гундоровская), от брыкаться; Доброскокин (Вешенская), от Скок – пляс, лихой плясун; Ковыляев (Семикаракорская), от ковылять; Кружилин (Вешенская), от кружить, плутать; Лемешов (Дурновская), от лемешить – ходить медленно, вперевалку, как ходили за сохой; Литунов (Мечетинская), от летун – человек, который ходит быстро; Ныриков (Качалинская), от нырик, ныряльщик; Плуталов (Старочеркасская), от плутать; Почухраев (Нижнекурмоярская), от чухрать, скакать, быстро ходить, бегать; Прыгунов (Нижнекурмоярская), от прыгун – плясун; Скакунов (Романовская), от скакун – плясун; Скакурин (Качалинская), от скакура – скакун, плясун; Скоков (Михайловская), от скок – пляс; Стрекалин (Атаманская), от стрекать – прыгать, скакать; Чухраев (Велико-Княжеская, Нижнекурмоярская, Семикаракорская), от чухрать – скакать; Шагин (Нижнекундрюченская), от шагать, ср. шагала – хороший ходок.

В отглагольных антропонимах запечатлялись и более сложные действия, в которых выражались привычки человека, склад характера или важные происшествия, к которым был причастен носитель прозвища. Так, по некоторым фамильным прозваниям можно судить о пристрастии первоначальных носителей прозвищ к горячительным напиткам: Бражников (Николаевская); Качайлов, Качалов (Аксайская), Качалин (Семикаракорская), от качала – кутила, гуляка. Антропонимы Бахтуров (Трехостровская, 1745 г.), от бахтурить, набивать, кормить, пичкать; Лакомов (Рыковская, 1792 г.); Пирушкин (Черкасок, 1792 г.), от пировать; Шмак, Шмаков (Богоявленская), от смак, смаковать, говорят о любителях вкусно поесть. Первые Забураевы, Закуревы, Нюхаревы обратили на себя внимание односельчан неумеренным потреблением табака: Забураев (Кундрюченская, Нижнекундрюченская), от бура – жвака, плевач – человек, который жевал и сплевывал табак; Закураев (Верхнечирская) от закурай – человек, который много курит; Нюхарев (Бессергеневская), от нюхарь, человек, который нюхает табак. К своеобразным эпикурейцам можно отнести и первого Попаримова (Нижнекундрюченская), несомненного любителя попариться в бане. Отглагольные прозвища фиксировали склонность человека бездельничать, дурачиться и проказить: Лыткин (Семикаракорская), от псковского и тверского лытать, праздно проводить время; Подуруев (Кумшацкая), от дурачиться; Чебораков (Богоявленская), от чабарничать, погуливать, попивать; Чупилев (Грушевская), от чупить – проказить; Сухарев (Кумшацкая, Цимлянская), от сударить – барствовать. Записные щеголи, любители покрасоваться в ярком и дорогом платье получили прозвищпые этикетки, перешедшие в фамилии Кухтин (Вешенская, Каргальская), от новгородского кухтать, кутать, наряжать; Показанкин (Аксайская), от показотиться – пококетничать; Харахонов (Есауловская), от харахориться, наряжаться; Хареей (Березовская, 1745 г.) Харсеев (Черкасск, 1792 г., Старочеркасская, Синявская), от смоленского форсить, щеголять, пускать пыль в глаза; Хорошилов (Атамановская, Вешенская, Калитвенская), от хорошиться, любоваться собой, кокетничать; Щеголев (Бессергеневская, Заплавская); Щепетков (Багаевская, Гундоровская, Кочетовская), от щепет, щегольство.

Сердечная нежность, любвеобилие, умение завязывать и поддерживать дружеские отношения отразились в прозвищных основах фамилий Дружилкин (Митякинская); Коханистый (Каменская), Кохонов (Кочетовская, Луганская), от украинского кохать – любить; Лащенов, Лащилин (Семикаракорская), от лащиться – ласкаться; Похлебин (Нагавская, Усть-Быстрянская), от похлебить, угождать кому-либо по дружбе; Поцелуй (Филипповская, 1752 г.); Поцелуев (Багаевская, Голубинская, Семикаракорская, Старочеркасская).

О воинских подвигах, охотничьих удачах, а порой и буйном поведении в быту напоминали отглагольные прозвища, на основе которых развились фамилии Громилин (Скурищенская, 1793 г.), от громить, разбивать, поражать неприятеля; Победнов (Золотовская, Семикаракорская), от побеждать, победа; Разоритель (Багаевская, 1752 г.), Разорителев (Ольгинская), от разорять – опустошать, побеждать или буянить, озорничать; Раздабудов (Михайловская, 1793 г.), от раздобывать, находить, ловить зверя.

Ряд фамильных глагольных основ запечатлел исключительные, памятные события в жизни первых носителей прозвищ: Драницын (Дурновская, 1752 г.), от дранец – человек, которого драл медведь; Заменилов (Заветинский р-н), от замены рекрута при рекрутском наборе; Купленной (Иловлинская, 1744 г.), Купленное (Грушевская), от прозвища казака, выкупленного из азовского плена; Погорелов (Кочетовская, Митякинская), прозвище погорельца; Подрезов (Нижнечирская), Тюрморезов (Кочетовская), от подрезать тюрьму, подкопать или подломить стену темницы с целью побега – фамилии свидетельствуют об успешном побеге их основателей из царского острога или вражеского плена; Помазанов (Мелиховская), от прозвища человека, который был помазан елеем – подвергся предсмертному обряду – соборованию, но выздоровел и еще, очевидно, имел потомство; Сеченов (Вешенская), от прозвища казака, которого каратели подвергли экзекуции при подавлении булавинского восстания или других многочисленных возмущений XVIII в.; Прогорелов (Гусинская), от прогорать, разориться.

Другая группа прозвищ основывается на многократных действиях, которые характеризовали человека в течение значительного периода его жизни: Заломилин (Кундрюченская), от заламливать, запрашивать, ср. заломчивый, охочий запрашивать, ломить несообразную цену; Пигалин (Есауловская, 1752 г.); Пигарев (Усть-Белокалитвенская), от пигалить – клянчить, приставать; Канаев (Вешенская), от считаться, жеребьеваться, меряться силой; Праваторов (Верхнечирская, Кумшацкая), от торить, ходить и ждать, добиваясь чего-либо; Рахов (Боковская), от раховать, считать, рассчитывать; Растеряев (Гугнинская, Каменская), от терять.

Особое место среди описательных прозвищ занимали антропонимические характеристики семейного положения, родственных отношений и семейной зависимости. В их основе лежат так называемые термины родства [91], которые во всех языках мира образуют устойчивое и древнее семантическое поле, организованное на основе ряда стереотипных интернациональных семантических признаков. К ним относятся пол, характер и степень родства, старшинство поколений и др.

В донской прозвищной антропонимике использованы почти все русские термины родства: мать, отец, бабка, дед, тетка, дядя, сестра, брат, сын, дочь, племянник, кум, мачеха, пасынок, примак, сват и др.

Донские фамилии, образованные от терминов родства, по внутренней форме исходных прозвищ, составляют следующие семантические оппозиции:

1. Наличие или отсутствие родства; многосемейность или сиротство: Бобылев (Старочеркасская), Бобырев (Александровская), от бобыль; Сиротин (Егорлыкская, Кобылянская, Скурищенская), Сиротинин (Нижнекурмоярская), Сироткин, Сиротинов (Старочеркасская); Семьянинов (Нижнекундрюченская); Пятибратов (Кундрюченская, Усть-Быстрянская), Семибратов (Ведерниковская).

2. Указание на непосредственную зависимость от родственника мужского или женского пола: Батенков (Семикаракорская); Братанин (Усть-Быстрянская); Деверев (Тютеревская, 1752 г.); Дедышкин (Нижнекундрюченская, 1752 г.); Дядюшкин (Митякинская, Кундрюченская); Племянников (Усть-Быстрянская); Бабкин (7 станиц); Вдовин (Иловайская, Константиновская); Дочихин (Нижнемихайловская); Маминов, Мамкин (Старочеркасская); Мачехин (Есауловская); Сестрин (Новочеркасск); Теткин (Раздорская).

3. Указание на прямое или боковое родство: прямое родство – Отцов (Новочеркасск); Дедков, Дедов (Кумшацкая), Диденко (Новочеркасск); Братчиков (Нижнечирская, Скородумовская), Братченков (Ольгинская); Бабинов (Кочетовская); Сестрин (Новочеркасск); Маминов (Старочеркасская); Дочихин (Нижнемихайловская); боковое родство – Дядькин (Кочетовская); Теткин (Раздорская); Племянников (Усть-Быстрянская); Старов, Старков, (Иловлинская, 1793 г.), от старый, стрый – отцов брат, дядя по отцу (Даль).

4. Указание на кровное и некровное родство: антропонимизированные термины кровного родства рассмотрены в пунктах 2 и 3, некровное родство обозначалось основами таких фамилий как Деверев (Сиротинская); Кумавов (Нижнекурмоярская); Куменков (Михайловская); Мачехин (Есауловская); Невесткин (Новочеркасск); Пасынков (Андреевская); Примаков (Ольгинская); Сватиков (Березовская), Сватов (Каргальская); Шуринов (Пятиизбянская).

5. Указание на зависимость от родственника старшего или младшего поколения: Бабкин, Дедов, Отцов, Дядькин, Теткин или Пасынков, Племянников, Невесткин, Примаков.

6. Указание на семейное положение основателя рода: Бобырев, Бобылкин, Вдовин, Холостов. Исходные прозвища этих фамилий могли перейти по наследству только в том случае, если бобыль, бобылка, холостяк обзавелись семьей или усыновили сироту; фамилия Вдовин сродни таким матронимам, как Варварин, Марфушин, Хлопотихин, Просвирник, и происходит от прозвища человека, мать которого рано овдовела и в одиночку воспитывала детей.

В значении терминов родства выступали также основы ряда существительных, одно из значений которых сопричастно данному семантическому полю: Старунов (Каргальская); Старухин (Аксайская), Старушкин (Голубинская); первоначальные прозвища в этом случае были синонимичны таким, как Дедушкин, Бабкин. В качестве своеобразных терминов родства выступают и основы прозвищ Девкин, Девочкин, Соседкин, Сударкин, Сударчиков, Шабров, от шабр, сосед, обозначавших внебрачных детей.

Довольно значительную группу прозвищных фамилий составляют антропонимы, образованные от названий различных конкретных предметов, подразделяющихся на такие предметно-логические группы, как названия видов посуды, блюд, предметов одежды и др.

Проникновение этих названий в антропонимический словарь полностью согласуется с традицией мирских имен, но их предметная и этнографическая актуальность для местных условий свидетельствует о более позднем, прозвищном происхождении. Ассоциация конкретного человека с таким прозвищем, как Саламата, Тарелка, Чилика, Шмат и т. п., могла произойти только на метонимической основе, в экстраординарных условиях, когда представителем человека становилось название предмета, занимавшего постоянно или в момент создания прозвища непропорционально большое место в его жизни. Внутренняя форма прозвищ, из которых развились такие фамилии, свидетельствует о том, что их обладатели носили то или иное платье, пользовались определенными предметами или изготовляли их, любили те или иные кушанья и славились их приготовлением.

Данная группа фамилий хорошо иллюстрирует положение об обширных отражательных и историко-информативных возможностях антропонимики, так как в ней прослеживаются целые системы областных и общерусских этнографических реалий.

О том, как одевались предки нынешних жителей Подонья, рассказывает основа таких фамилий как Абнизов (Усть-Хоперская), от обнизь, низанное ожерелье, борок, бархатная накладка, обнизанная бусами; Белезикин (Ведерниковская, 1752 г.), от белезики – браслет из бус [83]; Голицын (Цимлянская, 1752 г.), от голица, кожаная рукавица; Кичкин (Новочеркасск), от кичка, женский головной убор, род повойника; Колпаков (Старочеркасская), от колпак, головной убор замужних казачек; Доломанов (Аксайская, Грушевская), от доломан, старинная мужская длинная верхняя одежда; Кубилеков (Зимовейская, 1752 г.), от кубилек, женский верхний наряд; Куртучкин (Голубинская), от курточка, на Дону – короткая мужская фуфайка (Даль); Пагаленкин (Хомутовская), от пагаленки, голенища чулок; Панчехин (Кундрюченская), от панчохи, чулки; Переточий (Быстрянская, 1752 г.), от переточа, узор или полоса на ткани; Постолов (Тишанская, 1800 г.), от постолы, грубые кожаные туфли; Разлетайкин, (Глазуновская, 1752 г.), от разлетайка, широкая женская кофта; Рубашкин (Дурновская, 1752 г., Ермаковская, Новочеркасск, Черкасск); Руковичкин (Усть-Белокалитвенская); Таркичев (Маныческая, 1752 г.), таркич, старинный головной платок; Тартанов (Мелиховская), от тартан, тонкая, редкая кисея; Татауров (Тютеревская, 1752 г.), от татауры, серебряный, наборный пояс; Трухменев (Голубинская, 1745 г.), от трухменка, баранья шапка с острым верхом; Утиркин (Луковская, 1764 г.), от утирка, носовой платок; Фартуков (Мигулинская), Холодайкин (Андреевская), от холодайка, теплая короткая кофта; Чекменев (Казанская, Терновская), от чекмень: 1) казачий военный мундир или 2) верхняя одежда из домотканной шерстяной материи; Чикиликин (Еланская, Зотовская), от чикилики – старинное женское украшение, сетка, унизанная жемчугом, которой покрывали волосы; Чуйкин (Павловская, 1745 г.), от чуйка, длинный суконный кафтан; Чулков (Голубинская, Зотовская, Константиновская, Кочетовская, Кундрюченская); Чурсин (Каменская), возможно, от вологодского чусы – серьги; Чухлов (Малодельская, 1745 г.), от чухла, руковички; Шапкин (Гундоровская, Константиновская), Шароваров (Филипповская, 1752 г.), Шеболтанов (Гугнинская, 1752 г.), от шеболтан, ременный пояс, на который привешивались рог с порохом, мешочек с пулями и другие принадлежности воина и охотника; Ширинкин (Новочеркасск), от ширинка, головной платок; Шлапков (Мелиховская, Семикаракорская), от шляпа; Шлыков (Усть-Быстрянская), от шлык, шапка, колпак; Шлычков (Кочетовская, Кундрюченская, Усть-Быстрянская), от шлычок, головной убор замужних казачек; Шубин (Павловская), Щебуняев (Мигулинская), от вологодского щебуня, овечий тулуп. Среди исходных названий, на которых основаны данные фамилии, есть и общерусские, занесенные на Дон в мирских именах и прозвищах первых поселенцев и местные, обозначающие разновидности предметов туалета, имевших особенное распространение на Дону. Однако и те, и другие обозначали реалии общеизвестные и актуальные в период создания прозвищ, что делает их совокупность своеобразной описью староказачьего гардероба.

Отдельную семантическую систему среди основ фамильных антропонимов составляют названия домашней утвари, деревянной, глиняной, плетеной посуды: Жнуткин (Маныческая), от жнутка, кадка для варки белья; Калабин (Кочетовская), калаба, деревянная чашка; Калгин (Старогригорьевская, 1745 г.), от калга, в тверском, рязанском, тамбовском говорах – грубо тесанная топором чашка или горлач, горластый горшок; Качаргин (Верхнечирская), от кочерга; Махоткин (Луковская), от махотка, иначе гладушка, горшок для молока; Мисин (Скородумовская, 1800 г.), от миса, чашка; Мокитрин (Орловская), от макитра, большой широкий горшок; Рынкин (Кундрюченская), от рынка, глиняная миска, чашка, плошка; Ряшихин (Нагавская, 1752 г.), от ряшка, лохань, банная шайка; Саганов (Зотовская), от саган, супник; Сапеткин (Терновская), от сапетка, корзина, плетенная из тальника; Тарабаркин (Тишанская), от тарабарка, тренога для котла в поле; Тарелкин (Золотовская, Константиновская, Семикаракорская); Чалбушков (Остроуховская), от чалбушка, разливательная ложка; Чебариков (Константиновская), от чабарка, чашка; Чинаков (Тропиленская), от чинак, полоскательная чашка.

Обширное семантическое поле образуют фамилии, основой которых являются прозвища – названия блюд, входящих в традиционное меню жителей Подонья. Среди донских «кулинарных» фамилий немало и антропонимов с общерусской основой, но в их перечне можно обнаружить и те кушанья, которыми, по словам бытописателей Дона [23], щеголял в старину стол на именинах, свадьбах и прочих празднествах, и те, которые составляли буднюю трапезу донцов: Аладьин (Каменская), от оладьи; Апарин (Кочетовская), от опара; Арьянов (Скурищенская), от арьян, или ирьян, прохладительное питье из сюзьмы и воды; Бабошкин (Новочеркасск), от бабошки, печенье, хлебные катышки с маком и нардеком; Баламукин (Ведерниковская), от баламука, сладкая подлива; Бекмесов (Тютеревская), от бекмес, вываренная фруктовая патока; Блинков (Иловлинская), Блинов (5 станиц); Борщов (7 станиц); Буданов (Черкасск, 1752 г.), от будан, уха с мучной забелкой? Бурсачкин (Дурновская, 1752 г.), от брусачка, сдобная булочка; по мнению В. Ф. Соловьева, родители снабжали этими булочками сыновей, отправлявшихся за 500–600 верст на север, в Воронеж, в семинарию – «бурсу» [83]; Буханцев (Атаманская, Вешенская, Егорлыкская, Мигулинская), от бухонец, ситный хлеб; Витушкин (Новочеркасск), от витушка, плетеная булка; Галушкин (Богоявленская, Ногаевская, Нижнекурмоярская); Дулимов (Атаманская, Каргальская, Камышовская), от дулма, донское кушанье из капусты с рубленым мясом, из огурцов или баклажанов с мясом; Каймаков (Новочеркасск), от каймак, сбитые кипяченые сливки; Катыков (Бабская, 1752 г.), от катык, овечий айран; Кисилев (10 станиц); Кнышев (Велико-Княжеская, ныне Пролетарск), от кныш, круглый пирог, начиненный каймаком и яйцами; Коржов (Митякинская, Семикаракорская); Кулагин (Нижнекурмоярская, 1800 г.), от кулага, сладкое кушанье из сушеных фруктов, ржаной муки и солода; Кулешов (Гундоровская, Митякинекая, Цимлянская); Лапшин (Заветинский р-н); Левашов (Вешенская), от леваш, пряженое, род пирожка, наливашник; Маслов (6 станиц); Мнушкин (Заветинский р-н), от мнушка, род клецки на твороге; Нардеков (Скурищенская), от нардек, арбузная патока; Папошников (Луганская, 1792 г.), от папошник, сдобный пшеничный хлеб; Пирогов (Ольгинская), от пирог, на Дону обыкновенный пшеничный хлеб; Полодкин (Усть-Быстрянская, 1752 г.), от полоток, целая копченая и соленая птица; Путряков, Камышевская, 1752 г.), от путря, в воронежском говоре – пшенная каша в масле; Саламатин (Дурновская, 1752 г., Николаевская), заварная мука, которую ели с молоком, каймаком или маслом; Сметанин (Кундрюченская); Сюзьмин (Луковская, 1764 г.), от сюзьма, откидное кислое молоко; Толчейников (Тютеревская), от толчейник, борщ с фаршированной щукой; Тюрин (6 станиц), от тюря, квас с тертым картофелем, крошеными огурцами, хлебом; Узюмов (Ведерниковская, 1752 г.), от изюм, узюм; Чибриков (Сиротинская), от чибрик, род пышки; Чувилин (Каргальская), от чувильна, печенье «жаворонки»; Чуприков (Кумшацкая), от чуприк, рыба, целиком испеченная на вертеле; Шишкин (Вешенская, Мелиховская), от шишка, свадебная булочка. Этот длинный список можно было бы продолжить, приведя много других примеров, так как фамильный словарь сохранил секреты традиционной донской стряпни не хуже основательной кулинарной книги.

Наряду с большими четко ограниченными семантическими полями среди основ прозвищных фамилий встречаются многочисленные мелкие группы и единичные названия конкретных предметов, составлявших детали внешнего окружения человека в период образования фамилий, чаще всего – различные хозяйственные, бытовые реалии: Бурма (Гугнинская, 1752 г.), от бурма, низший сорт табака; Веревкин (Вешенская, Велико-Княжеская, ныне Пролетарск), Вожжов (Семикаракорская), Гужвин (Кочетовская), скрученная из хвороста связь у плетня; Должиков (Аксайская, Семикаракорская), от должик, ремешок, которым путали ручного кречета; Иглов (Грушевская); Казалыткин (Багаевская), от казалатка, одноколка с опрокидным ящиком; Квачков (Нижнекурмоярская), от квач, помазок в дектярнице; Кисяков (Скородумовская, 1800 г.), от кизек, сушеный кирпич из смеси глины с навозом; Клячков (Кочетовская), от кляч, короткий шест, Кольцов (Каргальская), Колышкин (Кобылянская); Копылов (Константиновская, Старочеркасская, Усть-Хоперская). Копылков (Цимлянская), от копыл, лапотная колодка или деревянная деталь саней; Конфорин, Конфарин (Грушевская), от конфорка, жаровня для варки варенья, лампочка с таганчиком; Коробков (Старочеркасская, Усть-Быстрянская), от короб, лубяной кузов или ящик; Можаров (Золотовская, Кочетовская), от можара, арба; Напалков (Есауловская), от старинного «напалок», наперсток; Плетнев (Андреевская); Соломин (Кочетовская); Трубкин (Стародумовская, 1800 г.); Тяпкин (Голубинская, 1800 г.), от тяпка, острый закругленный заступ; Цепин (Нижнечирская, 1752 г.), от цеп, молотило. Несколько прозвищных основ напоминают о народных играх и забавах, имевших распространение на Дону: Жоголев (Голубинская, 1800 г.), от жог, жох, в игре в бабки положение ее ничком, спиной вверх; Кончиков (Старочеркасская), от игры «кончики»; Лантов (Ведерниковская, 1752 г.), от ланта, игра в жгут; Шагайдин (Аксайская), от шагайка, игральная бабка; Шашков (Кочетовская), один из возможных источников – шашка, игральная бабка; Шкобурсков (Каменская), от тверского и псковского скабурка, скамеечка на полозках для катания по льду.

Семантические типы основ прозвищных фамилий унаследованы от древнерусских мирских имен. Но конкретное словарное выражение каждого типа в подавляющем большинстве случаев определялось исторической действительностью более поздних времен, главным образом историческими реалиями периода заселения Дона и в особенности периода документального закрепления фамилий, который, но нашему мнению, завершился для казачьего населения к началу XIX в.

Старорусские мирские имена, принесенные на Дон первыми поселенцами и бытовавшие в нескольких следующих поколениях до конца XVII века, отчетливо выделяются только в основах немногочисленных фамилий. К ним можно отнести фамилии, основы которых регистрировали время рождения младенца (1) или давали ему действительную и профилактическую характеристики (2). Первые в большей мере основываются на духе, чем на букве древних мирских имен. В большинстве случаев их основы не имеют архаичного звучания: Вешняков (Михайловская, 1793), от весна; Груднев (Новочеркасск), от грудень, название месяца декабря (или ноября), когда на юге дороги замерзают мерзлыми кочками, грудами (Даль); Метелица (Семикаракорская); Мороз (Ногавская, 1752 г.), Морозов (18 станиц); Пересушкин (Манычская), от пересуха, засуха; Полобедов (Нижнекурмоярская), время рождения – обед; Ранков (Качалинская, 1793 г.), от ранок, утро; Февралев (Цимлянская); Хмарин (Ольгинская, Новочеркасск), от хмара, темное облако, туча, имя давали ребенку, родившемуся в ненастную погоду; Холодков (Филипповская), от холод, холодок, зимняя пора; Ченегин (Голубинская, 1800 г.), от чинега, мелкий дождик; Чичелов (Новочеркасск), от чичер, пурга с ветром.

Ко второй группе относятся фамилии, возникшие на основе наиболее распространенных древнерусских мирских имен: Гомонов (Багаевская, 1793 г.), от Гомон; Докукин (Цимлянская), 1752 г.), от Докука; Добрынин (Бессергеневская, 1840 г.), от добрыня; Жданов (Еланская, 1752 г.), от Ждан, долгожданный; Насонов (Быстрянская, 1752 г.); Поздеев (Черкасск, 1779 г.), Поз(д)нышев (Егорлыкская), Поздняков (Цимлянская, 1752 г.) от Поздняк, имя позднего ребенка; Поспелов (Верхнекаргальская, 1752 г.), от имени Поспел, угодил, поспел к сроку; Путилин (Калитвенская), от путала, путный, годный, добрый; Томилин (Трехостровская, 1752г.), ог Томила, имя давали ребенку, измучившему, истомившему мать при родах; Торопов (Скурищенская, 1800 г.), от имени Тороп, спех, поспешность; Уваров (7 станиц), от имени Увар, поспелый, своевременный; Утишев (Велико-Княжеская, ныне Пролетарск), от Утишь(е), затишье, антоним к Гомон; Ушаков (5 станиц), от Ушак, Ушастый.

«Наличие в разных языках семантически связанных лексических групп, в организации которых отражаются материальные и общественные условия существования языков, качественные особенности языков и общечеловеческие формы логического мышления, не подлежит сомнению. Возникновение этих групп находится в связи с непрерывно действующим во всех сферах языка процессом обобщения, который является одной из основных характерных черт сущности языка» [30]. Группы, в которые объединяются слова по признаку семантической близости, В.А. Звегинцев называет лексико-семантическими системами. Их образование происходит в процессе лексического обобщения, подготавливающего в некоторых случаях более высокую ступень обобщения – грамматическую абстракцию [30]. Основанием для смысловой группировки слов, как указывал акад. М.М. Покровский еще в 1896 г., «служит сходство или прямая противоположность по основному значению» [31].

Одной из крупнейших и четко очерченных лексических групп в любом языке являются собственные имена, которые слагаются из ряда подгрупп, различающихся по объекту называния: имена людей (антропонимы), географические названия (топонимы), клички животных (зоонимы), названия планет (астронимы) и другие названия единичных предметов [32]. При единстве своей коммуникативной функции – обозначение единичного предмета – все эти подгруппы образуют сложную и разнообразную систему. На наш взгляд, было бы непропорциональным применить ко всем собственным именам или даже к одним только антропонимам термин микросистема, как это делает А.П. Евдошенко [33], приравнивая антропонимику к таким замкнутым и количественно незначительным группировкам как термины родства: мать, дочь, сын, тетя и т. п. Национальная антропонимика сама по себе является сложной системой, объединяющей ряд подсистем, строящихся по словообразовательному, смысловому или коммуникативному принципу. В ней выделяются и такие подсистемы, которые слагаются из имен, объединяемых «сходством или противоположностью» значений их основ. Ниже мы останавливаемся на одной из таких подсистем, в развитии которой проявились определенные мыслительные и языковые закономерности общего характера. В любом достаточно пространном списке русских фамилий мы встречаем образования с первым элементом – отрицательной приставкой не-. В настоящее время эта приставка вместе с суффиксами -ов, -ев, -ин служит для оформления данных слов как русских антропонимов. Но при историческом рассмотрении она сообщает ряду антропонимов общее значение отсутствия определенного признака (Немиров, Нежданов, Неродное). Поскольку «составление лексических противоположений при помощи префикса не- одна из наиболее простых и употребительных словообразовательных моделей в русском языке, основанная на известной мыслительной операции, называемой в логике дихотомией, т. е. делением понятия надвое» [34], то закономерно ожидать, что антропонимы, основы которых обозначали вторую половину понятия, указывали на наличие определенного признака, также нашли свое место в словаре фамилий. Такое предположение основывается на общей лингвистической закономерности или универсали [35]: если в языке имеет место явление А, то имеет место и явление В.

Действительно, предположив, что ряду фамилий с приставкой не- соответствует однокоренной ряд с основой положительного значения, мы находим подтверждение этому предположению в парах фамилий Жданов (Нежданов); Мухин (Немухин); Бабин (Небабин); Мыльцев (Немыльцев); Читайлов (Нечитайлов); Стреляев (Нестреляев); Ковалев (Нековалев) и ряде др. Однако следует сказать, что члены положительного антонимического ряда встречаются не столь регулярно как их отрицания – явление, отмечаемое и при исследовании лексических противоположений нарицательного значения: «несмотря на потенциальную возможность составлять противоположения А-не-А, мы сталкиваемся в языковой действительности с рядом фактов, когда модель не-А в русском литературном языке находится в действии, а ее «обратный партнер» уже бездеятелен, для живого употребления устарел или уже мертв в сознании говорящего, а об ином таком случае даже памяти не остается у носителей языка» [34, стр. 82].

В качестве примера устаревших или исчезнувших слов такого рода называют антонимы к словам невзрачный, нелепый, неуклюжий, несуразный и т. п. Своеобразие антонимических пар фамилий состоит в том, что «старыми», бездеятельными в смысле образования новых фамилий, являются оба члена противопоставления, ибо образование фамилий давно закончилось. Следовательно, полнота или неполнота той или иной пары зависит не от устаревания одного из членов, как в случае с нарицательными словами, а от антропонимической вероятности того или иного исходного имени. Не составляет большого труда подобрать пары Жданов–Нежданов, Неупокоев–Упокоев, Неудачин–Удачин, Некрасов–Красов, потому что лежащие в их основе мирские имена Ждан, Неждан, Неупокой, Упокой, Неудача, Удача, Некрас, Крас могут быть понятны как пожелания новорожденному быть спокойным, удачливым, красивым, утверждение того, что он является желанным, «жданным» чадом, а их антиподы представляют собой известную в антропонимике категорию имен «оберегов» [37], профилактически «охранявших» своих носителей от покушения темных сил (Неждан – нежданный, ненужный ребенок, скудная жалкая добыча для нечисти и болезней, то же в случае Незван – незванное непрошенное дитя. Ненаш, Несвой, Нероднов, Нерусов, Несынов – «чужой» младенец и т. п.).

Фамилии, содержащие в своей основе более конкретное предостережение, также обзавелись парами ввиду различного подхода древних имятворцев к своей задаче (силой имени привить новорожденному определенные духовные или физические свойства и умения). Если одни восприемники называли мальчика Говор, чтобы был красноречивым или (отрицательная профилактика), чтобы не был болтливым, то другие в тех же целях, но в обратном порядке, называли его Неговор или Неговора. Одни, чтобы застраховать младенца от приверженности к безделью, заранее называли его Неделя, другие шли к цели напрямик и нарекали его Дело (ср.: Неделов – Делов). Будущего земледельца можно было назвать Пахарем, а чтобы судьба не увела его с мирной трудовой стези, чтобы бесы не совратили его, служило противоположное имя – Непахарь. В основе таких имятворческих упражнений лежала наивная, но твердая и всеобщая уверенность, что бесы и прочая нечистая сила – блудливы и злокозненны, но недальновидны, глуповаты и верят людям на слово (в частности, верят такому важному слову, как имя). Но среди антропонимистов-любителей, по-видимому, существовало две «школы», два направления. Одни предпочитали смело предварять будущее, заявляя, что новорожденный будет Леп (красив), Смел, Мил, Хорош, что он или она будет Ратаем (пахарем), Пряхой, Ткачем или Попом, а другие осторожно отводили нечисти глаза и хитрили, называя младенцев Невер, Недобр, Неклюд (не красивый, невзрачный), Нелюбовь, Нератай, Непоп, Неткач и т. д.

Антонимические пары не складываются в тех случаях, когда одно из исходных слов было малоупотребительно уже в период образования фамилий: например, нам не удалось по этой причине найти положительного партнера к Ненаглядов. Примечательно, что народное мирское имя Ненагляда (милый, дорогой, бесценный) является отрицательным только по форме, а по значению представляет собой положительную характеристику. В этом смысле родственниками Ненаглядова можно считать фамилии Неврюев, Неплюев, Незлин, Нелаев, Непейцын, Несквернов, Неворожкин, Немешаев, в основах которых отрицательное значение корня нейтрализовано приставкой не-. В них как бы приведены к состоянию нейтрализации оба противочлена и тем самым логически исключено существование партнера [40].

Следует отметить, что современные фамилии на не- генетически разнородны. Кроме потомков исторических имен – оберегов, о которых говорилось выше, среди таких фамилий немало более поздних образований, возникших из прозвищ, присвоенных в зрелые годы носителя и имевших конкретную основу для своего возникновения. Среди донских фамилий эти последние представлены, в частности, компактной группой фамилий с приставками не- и до-, обозначающими в совокупности неполноту качества или действия, с которым ассоциировался носитель прозвища или его предок: Недобров, Недодаев, Недогонов, Недоносков, Недорезов, Недосекин, Недорубов, Недоступов, Недорослев, Недопеков, Недомерков, Недовесков, Недоедков, Недоростков и т. п. Сами эти фамилии поддаются дальнейшему членению по принципу выражения исходным прозвищем одиночного действия и его следствия (Недорезов, Недорубов, Недосекин), или определенного качества: Недомерков, Недорослев, Недоростков. Обе синонимические группы фамилий (Недорезов и др. и Недомерков и др.) имеют приметную донскую окраску, ибо возникли в среде, где резаные, колотые, рубленые раны и остающиеся после них шрамы были обычным повседневным явлением и составляли материальную основу для образования прозвищ. Пригодность к несению воинской службы, соответствие строевым стандартам была важным, заметным внешним признаком казака, и малый рост, ставивший под сомнение воинские способности человека, также мог послужить причиной для присвоения прозвища. Характерную реалию стародонского быта воспроизводит и фамилия Нелипахин. Она происходит от прозвища женщины – Нелипаха, которая по той или иной причине была главным лицом в семье (ср.: Дьячихин – от дьячиха, Козлихин – от Козлиха, Попихин – от попиха, Сидорихин – от Сидориха, Фомичихин – от Фомичиха и т. д.). Нелипахой называли сваху, которая по обычаю во время предсвадебных приготовлений не принимала участия в печении традиционных булочек «шишек»: «Сваха-нелипаха шишек не липила» [7]. Естественно, что по логике вещей существование партнера к такому прозвищу маловероятно. Для фамилии Липахин следует предположить другое происхождение (от названия дерева «липа», от глагола липнуть в значении приставать, надоедать или от имен Ипатий, Олимпий, Филипп и другие через уменьшительную форму Липаха).

Среди донских фамилий нами обнаружено 233 образования с не-, включающие 108 антропонимов с -ов, с -ев, 28 с -ин, 7 с -ых, 14 с -их, 4 с -ын, 28 – бессуффиксных фамилий типа Небаба, Небреус, Непоп. Положительные партнеры отмечены для 118 негативных антонимов. Полные антонимические пары составлены главным образом фамилиями, происходящими oт древнерусских имен – оберегов: Лопнев – Нелопнев, Докукин – Недокукин, Умнов – Неумнов. Разветвленную семью образуют фамилии с не-, образованные от мирских имен со значением погода – ненастье: Погодин – Непогодий, Ведров – Неведров, Годин – Негодин (Негодаев, Негодяев); эти имена имеют темпоральный характер, регистрируют обстоятельства рождения младенца и по своей внутренней форме к оберегам не относятся.

Уже на Дону, или в период, непосредственно предшествующий переселению жителей Центральной, Северной России или Украины на Дон, по образцу древних оберегов сложился ряд прозвищ с не-. В отличие от профилактических имен они имели реальную жизненную основу и характеризовали своего первого носителя по тому или иному конкретному отрицательному признаку: отцы Неелова, Необутова, Непейцына испытывали скудность в еде, питье, обуви (хотя Непейцын могло быть и иронически прозвищем пьяницы); отец Неговелова был небрежен в соблюдении церковных обрядов – не говел, не постился перед исповедью; Недвигин происходил из семьи Недвиги (паралитик, сидень, расслабленный); Недотепин происходил от человека, которого считали неловким и неумелым; Нескулебнов от человека неприглядной внешности; Непочетчиков от своенравного и дерзкого казака, непочитавшего старших. Негативные фамилии, образованные от прозвищ, почти не подчиняются универсалии «Если есть А, то есть и не-А», так как логика их создания требовала обозначения не взаимозаменимой пары качеств («красивый» и «некрасивый», страховка от уродства, = «красивый»), а конкретного отрицательного качества. Это положение не опровергается тем фактом, что некоторые прозвища с не- имели случайные положительные пары, диахронически попадающие в положение устойчивых партнеров. Так фамилия казака станицы Орловской Небыков произошла от прозвища, свидетельствовавшего об убогом состоянии его владельца, которому не на чем пахать (у него не было быков), а фамилия Быков (Аксайская и др.) происходит от древнерусского личного имени Бык и не связана с имущественным положением своего первого носителя. Житель Черкасска Невредимов (1972 г.) получил свое прозвище от предка, который выходил невредимым из всех боев и сражений, казаки Усть-Быстрянской Неграмотный (1752 г.) и Гундоровской (1752 г.) Нечитайлов не умели читать и писать, что было в те времена далеко не редкостью, казаки Нижне-Михайловской (1752 г.) Недурцев и Есауловской (1793 г.) Немудрякин отличались прямо противоположным уровнем умственного развития, что недвусмысленно засвидетельствовано их прозваниями, есауловский казак Непотатов отличался неуступчивостью и упрямством, голубинский казак Нескулин был известен выдержкой и твердостью духа.

Существенную реалию стародонского быта сохранила фамилия Недуваннов. В XVI–XVII вв. «дуван» – воинская добыча, захваченная во время морских и сухопутных набегов на чужедальные страны, составлял важнейший источник существования полуразбойной донской вольницы. «Наполнив суда, свои добычным грузом и пленными, они (казаки) спешили восвояси и остановясь на Дону в некотором расстоянии от главного войска, делили между собою поровну добычу, что называлось у них «дуван дуванить». Пленники поступали в дуван точно так же, как и другие вещи. «Сего неприятельского ясыря собиралось иногда на Дону тысяч до двух и боле» [23, стр. 13]. Очевидно, предок Недуваннова уклонился от раздела, скрыл для себя часть добычи или иным способом обошел старинный обычай, но был разоблачен, за чем последовала немедленная кара (в куль да в воду, например), да и потомкам в назидание осталось порицающее прозвание.

Прочные и давние связи соединяли донских казаков с запорожцами, даже столица Дона – Черкасск был основан, по преданию, Черкассами, т. е. украинцами, которые во главе с кн. Дмитрием Вишневецким пришли на Дон из-за Днепра [39]. Древние и более новые контакты с Украиной отразились и в антропонимическом фонде. Среди донских фамилий на не- особой красочностью отличаются украинские по происхождению прозвания Невтринос, Незовибатько, Недайвода, Неешьборщ, Нетудыхатка и т. п.

В заключение следует сказать, что донские фамилии на не- развились частью из традиционных общерусских имен – оберегов (Некрас и т. п.), частью из более поздних общерусских или местных прозвищ с отрицательным префиксом. Отражательная способность таких образований значительно выше, в них ясно прослеживаются образы и свойства времени их возникновения.

Антропонимы на не- являются центральной, но не единственной группой имен – оберегов. Ряд антропонимов – профилактических пожеланий «от противного» структурно объединяются приставкой без- (бес-): Безлепкин, Бессонов, Бесталанов, Бессчаснов, Бессчетов, Бессмельцев, Бессуднов, Безобразов. Среди них есть и положительные пожелания, скрытые отрицательной формой: Бестужев происходит от мирского имени Бестуж (не знающий туж, кручины, скорби, горя). На базе словообразовательной традиции таких имен развилось значительное число более поздних прозвищ, именовавших своего носителя по признаку отсутствия того или иного предмета или действия. От них образован ряд донских фамилий: Безбабков (Новочеркасск); Беззубов (Новочеркасск); Безгрешный (Есауловская); Безпалов (Раздорская); Безуглов (Ольгинская); Безбородов, Безносов, Безменов, Бесполуденнов (Митякинская); Безруков (Егорлыкская); Безсказов (Раздорская); Безсмертнов (Аксайская); Бестолковов (Гугнинская); Безхлебнов (Усть-Хоперская); Безхмельницин; Безчаснов; Безщеков и др. Исторически оберегами является также ряд фамилий, образованных от мирских имен или прозвищ – отглагольных существительных. Их отрицательное значение выражается без помощи приставок не- или без-, семантикой основы; имена Будила, Визгала, Зык, Крик, Звяга и т. п. при своей положительной форме несли отрицательное содержание и предназначались для того, чтобы уберечь ребенка от действия, которое называли: он должен был расти тихим, не кричать, не визжать, не будить родителей и нянек по ночам. Такие фамилии, образованные от древнерусских профилактических имен без отрицательной приставки, встречаются и на Дону: Будин (Аксайская), от будить; Верескунов (Аксайская), от верезкун, крикливое, плаксивое дитя [41]. Но несравненно более многочисленны фамилии, возникшие из отрицательных прозвищ, данных их первым носителям уже не про запас, не профилактически, а заслуженно, за те или иные неприглядные свойства натуры, к ним следует отнести такие как Баландин (Гугнинская), от баланда – шатун, бродяга; Брехов (Трехостровская, Кагальницкая, Березовская); Брюзгин (Митякинская); Бузакин (Терновская), от бузака – питух, выпивоха; Бунин (Нижнемихайловская), от буня – чванливый, спесивый человек; Бурдюжков (Аксайская), от бурдюг – кожаный мешок для вина, очевидно также пьяница или надутый спесивец; Говорков (Вешенская); Говоров (Нижнечирская), Говорухин (Нижнечирская, Усть-Хоперская от говор – болтун, краснобай; Газунов (Каменская, Усть- Хоперская), от глазун – ротозей, зевака; Грешнов (Митякинская); Грустилов (Митякинская); Дроботов (Вешенская), от дробот – частобай, таранта, скороговорка; Дюков, Дюкин, Дюка (Березовская, Боковская, Вешенская), от дюка – молчаливый, угрюмый человек; Жемяк (Трехостровская), от жемяк скупец, скряга; Журилин (Вешенская), от журила – брюзга, ворчея, кропотун; Изварин (Гундоровская), от тверского и пензенского «извара» – свара, ссора, несогласие; Крикунов (Базковская), от крикун; Кропотов (Филипповская), от кропот – ворчун, брюзга; Крутилин (Золотовская, Кочетовская), от крутеня, нетерпеливый человек, торопыга; Мутилин (Вешенская), от мутила – смутчик, подстрекатель, сплетник и др. Разумеется, такое изобилие негативных прозвищ и произошедших от них фамилий ни в коей мере не свидетельствует о низком моральном уровне их обладателей или сколько-нибудь значительной части жителей Подонья. Они остаются зримым проявлением интернациональной особенности народного юмора – веселой злости, зоркости, неумения прощать плохое и особенно неповторимого стремления к объективности, вещности, конкретности прозвищных характеристик.

При всем этом критерии «хорошего» и «плохого» в прозвищах могут неузнаваемо меняться и даже превращаться свою противоположность безотносительно качеств их носителей, исключительно по воле имятворца и в соответствии с нормами поведения, принятыми в том или ином коллективе. Например, жители одних станиц неодобрительно называли словоохотливого человека, говоруна и балагура Говорухой или Дроботом, а другие остроумцы вцепились когтями иронии в противоположное качество и окрестили своего одностаничника Молчаном или Дюковой. В результате среди нынешних фамилий Веселов соседствует с Грустилиным, Лысов с Кудрявцевым, Коротышкин с Долговым (от Долгой, высокий) и т. д. Однако при разном, часто прямо противоположном подходе к выбору знаменующего признака для сотворения прозвища, круг качеств и действий, которые подвергались антропонимической кристализации, оставался постоянным и в микроколлективах (село, станица, город) и в разных областях страны, и даже в разных странах и в разных языках. Имятворческие традиции отличаются и исторической устойчивостью, поныне создавая новые антропонимичеекие вариации. Творцы новых прозвищ прибегают к тем же мыслительным операциям дихотомии – делению понятия надвое и антонимической и синоминической замене, называя Левшина – Правшиным, Старого – Новым, Черного – Белым, Бублика – Кренделем, Лисичкина – Зайчиковым, Неумывайко – Грязным и т. п. [37, стр. 143].

Иногда фантасты наших дней населяют будущую землю и другие планеты людьми или человекоподобными существами, которые откликаются вместо имен на клички – номера 7–13, 9001, или Х-807, Т–2593 и т. п. Казалось бы, автомобильные святцы не могут иметь другой почвы кроме больного воображения или мрачной утопии. Однако реальная жизнь и здесь успела предварить и исправить писательские домыслы. В цифровых эрзацах имен, приготовленных авторами фантастических романов для своих далеких потомков, можно разглядеть искаженное сходство с теми антропонимическими образованиями, которые люди используют для обозначения себе подобных уже много столетий подряд. Мирские имена Древней Руси включали все числительные от 1 до 10. На страницах рукописей XIV–XVI вв. Первуша соседствует с Третьяком, Вторым или Шестаком. Числовой компонент нередок и в более поздних прозвищах и образованных от них фамилиях. Рачительный хлебороб с необычной для малозаселенного и еще не привыкшего к культурному земледелию Дона последовательностью применял в своем хозяйстве трехпольную систему и был прозван Три-поля – что и дало современное Триполев и Трипольев (Боковская). При одном из многочисленных рекрутских или налоговых расчетов, при отборе семей для переселения на Кубань и Терек, при определении очередности несения службы и т. д. старший в семье мог получить тот или иной номер, который в силу его многозначительности и важности в данных условиях хорошо запоминался станичниками. Отсюда не далеко до таких фамильных прозваний как Стопятый или Сороковов (Усть-Быстрянская) – последнее от Сороковой. Поселение и жизнь в уединенном хуторе, на местности, изрезанной оврагами, находится в прямой зависимости с фамилией Девятьяров. Пятигоров и Пятигорцев много лет провели в службе «на кавказской линии», поблизости от Пятигорья, или сами были из «пятигорских черкесов». Веселым юмором окрашено прозвище малоимущего казака Пятилапотнова (Калитвенокая, 1752 г.), богатство которого заключалось в лишних лаптях, которых к тому же было не четыре и не шесть, а пять, т. е. две с половиной пары. В отличие от этого веселого бедняка Пятистенков, обладатель пятистенного дома на 2 комнаты, был человеком зажиточным, а Четвериков (от четверить – запрягать при вспашке две пары быков в одну упряжку) был совсем богатым хозяином. Количественные значения, завуалированные местным и профессиональным рыбацким словоупотреблением, присутствуют и в таких фамилиях, как Шаплыгин (от шаплыг – сороковедерная бочка для солки рыбы) и Правилов (правило – мера длины невода, 12 четвертей, в неводе было 100–200 четвертей). Оба антропонима, несомненно, принадлежали вначале жителям рыбацкого низовья (Елизаветинская и окружающие хутора и поселки). Истины ради следует оговориться, что Правилов мог быть также потомком головы «христославщиков», обходивших в праздник дома с пением псалмов.

Отражение антропонимией явлений и свойств объективного мира не ограничивается зеркальной регистрацией простых примет времени, не сводится к буквальному повторению обобщений, которые содержатся в исходных нарицательных словах, но проявляется и в абстрактных мыслительных операциях, производимых авторами антропонимов, непосредственно в момент создания имени и в целях этого создания. Использование в антропонимическом творчестве наиболее общих понятий, отражающих основные закономерности объективной действительности» [42], можно проследить на примере взаимоотношения антропонимии и категории количества. «Категория количества является одной из наиболее абстрактных категорий мышления современного человека, и ее обусловленность объективной действительностью носит наиболее опосредованный характер» [42].

Но, как указывал Ф. Энгельс, «чистая математика имеет своим объектом пространственные формы и количественные отношения действительного мира, стало быть – весьма реальный материал. Тот факт, что этот материал принимает чрезвычайно абстрактную форму, может лишь слабо затушевать его происхождение из внешнего мира» [43].

Антропонимичеокие образования также строятся на наблюдениях над предметами и отношениями внешнего мира, в частности, над их реальными количественными отношениями. Основные типы словаря имен складываются в период, когда человечество уже приобрело в своем историческом развитии способность отвлекаться при счислении предметов от всех их свойств кроме числа, ибо, по словам Ф. Энгельса, «чтобы считать, надо иметь не только предметы, подлежащие счету, но обладать уже и способностью отвлекаться при рассматривании этих предметов от всех прочих их свойств кроме числа, а эта способность есть результат долгого, опирающегося на опыт, исторического развития» [43].

Счетные имена разных видов составляют разветвленную подсистему, отражающую как простые, чисто антропонимические отношения (как, например, регистрацию порядкового номера ребенка в семье – Первуша, Девятый), так и более сложные внешние по отношению к антропонимии отношения обладания (Пятикозов), семейные отношения (Двоеженов), метафорическую характеристику объекта (Полтораивана – прозвище очень высокого человека) и др.

Самые древние и наиболее распространенные счетные антропонимы образованы от числительных, обозначавших сыновей в семье в соответствии с очередностью их появления на свет: Першин (Богаевская), Першиков (Кундрюченская); Второв, Другов (от Другой, Второй); Третьяков (Мечетинская); Четверим, Четвертое (личное имя Четвертый довольно обильно представлено в документах XVI в.); Пятиков (Кундрюченская, Вешенская, Цимлянская), Пятов (ср.: Пятого Никита Михайлович, сын боярский, архиепископа смоленского, внесен в тысячную книгу 1550 г. и дворовую тетрадь 50-х годов XVI в [см. 1]; Шестаков, Шестов (от личных имен Шестак и Шестой); Семов (от личных имен Семово, Семой, Седьмой); Осмой, Осьмыянин, Осьмов (от имени Осьмой); Девятков, Девятых, Девяткин (Митякинская), Девятов (от имени Девятый); Десятое (от Десятый). Примечательно, что фамилии с корнем, превосходящим число 10, встречаются очень редко. Очевидно, 10 детей было потолком, который преодолевали немногие семьи. Вследствие очень высокой детской смертности в семье почти не сохранялось десяти живых детей одновременно. Поэтому выходить в поисках имен за пределы первого десятка не было нужды.

К обстоятельствам рождения и детства относятся и такие счетные антропонимы, как Одинцов (Мечетинская), Двойнев (Мариинская), Тройнов, Тройченков (Семикаракорская). Первого и последнего ребенка называли и переносными именами, иносказательно обозначавшими его место в ряду братьев и сестер: Вершков, Верхушкин (Вешенская) – от личного имени Вершок, Верхушка; Краюшкин (Вешенская); Колабухоз (Усть-Быстрянская), от колабух, колобок, лепешка, хлебец из поскребков квашни (В. Даль); Поскребышев, Останин (от древнерусских имен Останя, Поскребыш).

Ряд числительных входит в состав прозвищ, уточняющих семейные отношения своего носителя. Так, например, из фамилии Трехсвояков, засвидетельствованной в Нижнечирской в 1752 г., можно сделать вывод, что первый Трехсвояков был женат на одной из четырех сестер (и поэтому имел трех свояков, ибо свояками называют мужчин, жены которых приходятся друг другу сестрами) или имел трех замужних сестер и, соответственно, трех свояков (муж сестры также свояк). Членом большой семьи был и Пятибратов (Усть-Быстрянская, Кундрюченская), многосемейным отцом был Семидетков (Нижне-Курмоярская), Двоеженов овдовел и женился вновь (а может быть, вступил во второй брак от живой жены), а Семиженов явно пренебрегал святостью семейных уз и отличался весьма легкомысленным поведением (ср.: Трипута, Волочайкин).

Фамилия из Усть-Хоперской Одноралов запечатлела тот факт, что предок нынешних носителей этой фамилии пахал землю плугом с одним ралом (т. е. лемехом). У предка Трегубова (Усть-Белокалитвенская, Старочеркасская) была рассечена или раздвоена от рождения губа. У первого Одноглазкина (Мелиховская) мать была слепа на один глаз и получила соответствующее прозвище – Одноглазка, первый Шестопалов из Егорлыкской, Каменской или Орловской родился с шестью пальцами на руке. Усы Полторауса и Триуса, по-видимому, пострадали в рукопашной схватке и привлекали внимание станичных острословов своей несимметричностью. Долговечностью отмечались основатели фамилии Столетовых и Сорокалетовых, а первый Сорокоумов был, по мнению окружающих, необыкновенно умен. Дворядкин и Однорядкин получили свои прозвища по излюбленному виду одежды, в которой привыкли их видеть односельчане: однорядка – долгополый, однобортный кафтан без ворота с прямым запахом, двурядка – двухбортный кафтан с двумя рядами пуговиц.

В ряде фамильных прозваний используются счетные основы пол- и полтора-, которые сообщали первоначальным прозвищам значение неполноты или избытка какого-либо качества. .

Фамилии Полупанов (Кундрюченская, Чернышевская), Полубояров, Полуханов происходят от прозвищ, указывавших на косвенную принадлежность к высшему сословию, к панству. Полупан – панок, один из отпрысков обедневшего и захиревшего панского дома, возможно один из польских мелкопоместных и малоимущих, но гонористых, тщеславных шляхтичей. Полубоярин – возможно сын боярский, один из низших рангов служилых людей в допетровской Руси. Судя по историческим документам, в казаки на Дон подавалось немало детей боярских из центральных и северных русских городов. Полухан – забытый потомок мордовского князя, татарского мурзы, калмыцкого тайши и т. п. Учитывая, что донские городки пополнялись встарь удальцами всех национальностей, можно признать вполне возможным появление среди них и потомков польских шляхтичей, ногайских и калмыцких ханов, татарских мурз и других обеднявших, но все еще воинственных владетелей. Более прямое указание на национальность обладателя первоначального прозвища содержится в фамилии Полуляхов, полулях – человек, отец или мать которого были польского происхождения. Такое прозвание соотносимо с фамилиями Ляхов (Романовская, Семикаракорская); Поляков (Аксайская, Грушевская, Богаевская, Филипповская, Митякинская, Ногавская, Верхне-Чирская и Нижне-Чирская); Полячкин (Кобылянская и Кагальницкая). Последняя точно указывает на то, что отец первого Полячкина взял себе в жены пленную полячку, которая возможно была частью доставшегося на его долю ясыря, воинской добычи.

Полбарыша (Дурновская, позднее Прибылянокая) и Полбедов (Цимлянская), по-видимому, ведут свое начало от привычных словечек, «полбарыша, полбеды», которыми уснащали свою речь предки нынешних обладателей этих фамилий.

Полторапавлов и Полтораиванов перешли в наследственное владение потомков от людей необычно высокого роста, которые представились своим современникам как бы увеличенной в полтора раз копией самих себя. Так как их звали Иваном и Павлом, то соответственно возникли прозвища Полторапавла и Полтораивана. Полторакин (Мелиховская) подобным образом происходит от Полторака – детина наполовину выше среднего роста.

От прозвищ совершенно конкретного значения происходят Половинкин (Митякинская) и Полтарабыков. Половинкин сын – прозвище внебрачных детей; Полторабык – земледелец, который кроме собственного быка владел также половиной второго, купленного на паях с соседом.

Происхождение счетных имен, в основе которых лежат обобщенные количественные понятия, в большей мере, чем каких-либо иных допускает различное толкование.

Ю. К. Редько [37], сравнивая наблюдения над такими антропонимами, приведенные в работах А. М. Селищева [37], Н. Ф. Сумцова [45] и В. Ястребова [46] показывает, что Третьяк (и последующая фамилия Третьяков) мог возникнуть не только как имя третьего ребенка в семье. В одном определенном случае засвидетельствовано прозвище Третьяк, которым наградили человека, женившегося в третий раз, что было весьма редким явлением. Одинец чаще всего единственный ребенок в семье, но также и прозвище человека, уединенно жившего в доме у леса. Полторак (обычно человек выше среднего, «полуторного» роста) было также в одном случае прозвищем человека, у которого на иждивении находился нетрудоспособный член семьи, в другом селе так называли крестьянина, во владении которого было «полтора поля», третий – это владелец полутора коней (второй конь был куплен совместно с соседом в складчину).

Строевой расчет в воинских частях породил ряд воинских званий с корнями количественного значения, которые в свою очередь легли в основу фамилий. Таковы Десятников (ст. Мелиховская), Пятидесятников, Сотников; чин сотника сохранялся в казачьих войсках до 1917 г., пятидесятники прекратили свое существование значительно раньше, а слово десятник приобрело новое значение и стало употребляться для обозначения старшего группы рабочих в десять человек, а позднее приказчика, помощника мастера, который мог иметь под своим началом гораздо больше 10 работников. Однако есть все основания полагать, что основа «десятник» в соответствующих казачьих фамилиях восходит к более раннему и конкретному употреблению этого слова в значении старший над десятью казаками. В таком смысле это слово регулярно употребляется в списке Ждана Кондырева [29]. Например, десятник Иван Жданов сын Крюков, десятник Васька Калинов сын Усач, десятник Павлик Максимов сын Лебедь и т. д. И при каждом десять подчиненных ему на время переезда на Дон будущих казаков. Хотя по прибытии в станицу Усач, Лебедь или Крюков могли лишиться своей невысокой должности, память о ней прочно сохранялась в их новых прозвищах, которые на новом месте сменили старые, уже непонятные одностаничникам.

Прямое отношение к счетным именам имеет и фамилия Гусаров. Реконструировать ее историю несложно: очевидно, отец первого Гусарова до того, как попасть на Дон, служил в гусарском полку. С именами-числами Гусарова связывает этимология слова гусар (венгерское husz – двадцать). В старой Венгрии, которая является родиной этого вида легкой кавалерии, брали в гусары каждого двадцатого. Должностной характер имеют и такие счетные по своей основе антропонимы как Десятинников и Десятильников (десятинник или десятильник – сборщик пошлин с церквей и монастырей в пользу архиерейского дома).

Десятинщиков (=Кортомщиков) происходит от названий оброчных крестьян, нанимавших у помещиков землю из оброка.

Особое место среди счетных имен занимают фамилии, образованные от числительного семь. Как отмечают историки отечественной математики, «следы того, что некогда число 7 служило у наших предков для выражения неопределенной множественности, сохранились в русском языке в виде пословиц и поговорок: «Семеро одного не ждут», «Семь раз отмерь, а раз отрежь», «У семи нянек дитя без глазу», «За семью печатями», «За одного битого семь небитых дают» [44]. К этому перечню можно прибавить и такие пословицы, как: «Семь пятниц на неделе», «Кабы у меня брюхо из семи овчин, все бы съел!», «Семерым просторно, а двоим тесно» (о ссоре супругов), «Семи пядей во лбу», «За семь верст киселя хлебать» (далеко идти за пустяком), «Один с сошкой, а семеро с ложкой», «Не велик городок, да семь воевод», «У одной овечки да семь пастухов» (две последние пословицы – о московской семибоярщине). То же число семь с гиперболическим значением великого множества вошло и в ряд антропонимов. Фамилии Семизоров (станицы Багаевская, Заплавская, Старочеркасская), Семиглазов (ст. Калитвенская), Семиоков (Нижнечирская) свидетельствуют о необыкновенной зоркости первого обладателя исходных прозвищ, Семидедов (Заветинский р-н), Семиколенов (Калитвенская), Семибатьков ведут свое начало от прозвищ людей, чье происхождение казалось одностаничникам неясным, чаще всего незаконнорожденных. Предки Семилетова (Каргинская, Константиновская, Багаевская) и Пятилетова (Калитвенская) как и Семивекова и Пятивекова (Раздорокая) отличались завидным долголетием и крепостью здоровья, а у основателя рода Семихатовых не было приверженности к оседлому образу жизни.

Отец первого Семигонова слыл неутомимым наездником или отменным ямщиком (гоны, расстояние, какое можно проехать в одну упряжку) или был состоятельным земледельцем, ибо гон – это также длина пашенной полосы. Однако наиболее вероятно, что Семигонов, как и Семиверстов происходили от рослых предков, так как в костромском говоре гона – это расстояние около версты (Даль), а эпитеты вроде «коломенская верста» всегда прилагались к долговязым людям. К той же семье великанов, возможно, принадлежал и Семисотов (Сергиевская) – сотка – расстояние в сто сажен, обозначенное знаком на щебенной дороге. Впрочем, в последнем случае возможно и другое толкование: Семсотов – состоятельный человек, обладавший названной суммой (700 руб.) или плативший налог с соответствующего имения. Имущественная характеристика обладателя присутствует, по-видимому, и в прозвищах, от которых образованы фамилии Семиволов, Семикозов, Семикобылка и т. п. Фамильные прозвания Семикость и Семиус сообщают детали портрета их первых носителей – худого, костлявого или волосатого, заросшего усами и бородой. Семериков, как и Пятерников происходят от терминов, употреблявшихся в рекрутском уставе, – семерник и пятерник, семья о семи или о пяти работниках. В зависимости от числа работников определялась частота поставления рекрутов от топ или иной семьи сельского общества.

Фамилии Семиков, Семикин (Верхне-Чирская), Семик родственны таким как Четвергов или Пятницын (Грушевская), Пятницков (Кочетовская, Каменская). Семик – это народное название религиозного праздника «Духов день», который справляли в седьмой от пасхи четверг. С этим днем в народе было связано много древних, дохристианских обычаев: обряжали березку, водили хороводы, встречали весну. Родившийся в этот примечательный день, вполне вероятно мог получить имя Семик, равно как Четвергом или Пятницей нередко называли родившихся в соответствующий день недели.

«В тюркских языках синонимом неопределенного множества является число сорок – «кырк» [44, стр. 38]. Такая числовая ассоциация прослеживается и в восточнославянских языках. В частности, в русских фамилиях компонент «сорок» как и «семь» служит для выражения значения большого количества, неограниченной величины и т. п. Это можно видеть и в донских фамилиях. Сорокалет, Сороколетов (от сороколет – долговечный); Сорокобатькин, Соробатков (Нижне- Курмоярская) – от прозвища Сорокобатькин – ничейный, незаконнорожденный ребенок; Сорокопудов (Усть-Медведицкая) – от прозвища человека очень большой силы и веса, Сорокобрехов (от Сорокобрех – врун, лгун, хвастун); Сорокобратцев (от сорокобратчина, застолье, Сорокобрат – человек неравнодушный к обильным возлияниям в честной компании).

Едва ли не самое конкретное, насущное приложение числительных к ежедневной жизни – это их сочетание с мерами веса, длины, площади, объема и денежными единицами при определении пространственных свойств предметов, их массы и ценности при обмене [48].

«Первыми приемами счета была конкретизация его на пальцах, а первые попытки измерения длины и расстояния осуществлялись при помощи размеров и движений частей человеческого тела (пядь, локоть, шаг и т. п.)» [44, стр. 37]. Локоть и сажень упоминаются уже в «Русской правде» [49]. Меньшей единицей служили «палец», «стопа», пядь» (от пнуть, натягивать, растягивать). Сажень имела несколько разновидностей, она равнялась трем локтям, или шести пядям. Различались пядь малая (от большого до указательного пальца, 19 см), пядь большая (от большого пальца до мизинца, 22–23 см) и пядь с куверком (малая пядь плюс длина двух или трех суставов указательного пальца, т. е. 27см или 31 см). Локоть (расстояние от конца вытянутого среднего пальца руки до локтевого сгиба) в XVII в. приравнивался 10,3 вершка, 10,6 вершка, 10,7 вершка. Так как он возводился к 2 пядям, а пяди были разные, то абсолютная длина локтя колебалась от 38 см до 62 см.

В XVII в. на Руси употреблялись косая, прямая, простая, городовая, трубная, большая, дворовая, лавочная, маховая, казенная, печатная, орленая, писцовая и мерная сажени [44; стр. 701.

Слово сажень происходит от слова «досягать». Сажень в 216 см, согласно исследованию Л. В. Черепина и Б. А. Рыбакова [44, стр. 70], соответствовала греческой оргии; и ту и другую представляли как расстояние от земли до концов пальцев вытянутой вверх руки человека среднего роста (170–172 см). Кроме того, существовала и меньшая сажень в 151 см; 500 саженей составляли версту.

В XIX в. наиболее распространенной мерой длины наряду с верстой и саженью был аршин (=4 четвертям, сажени, 0,711 метра, 16 вершкам). Все меры длины от самых древних до тех, которые перестали употребляться только в XX в. после перехода к десятичной системе, оставили памятки в русской антрапонимической системе: такие фамилии, как Пядьев, Пядышев, Локтей, Пятилоктев (очень высокий человек), Шагов, Пальцев, Сажнев (Грушевская), Семиверстов, Аршинов и т. п., встречаются довольно часто. Так как обычным способом обозначения роста людей в рекрутском присутствии и классификации лошадей в ремонтерской практике было указание числа вершков сверх двух аршин, то фамилии Трехвершковый, Двухвершковый происходят от прозвищ людей малого роста, а Двенадцативершковый (194 см) был весьма представительным мужчиной.

Из мер площади в фамилиях отразились десятина (80xЗО или 60x40 квадратных сажен) и поприще (1000x1000 квадратных сажен): Трехдесятинов, Поприщин. Разнокалиберные меры объема, применявшиеся для измерения сыпучих тел и жидкостей, представлены в фамильном словаре весьма обильно: от древней и ростовской кади (соответственно 14 и 7–10 пудов ржи), которые делились на полники (или половник), четверти и осьмины до более мелких уборка и лукна – Кадьев, Кадков (Нижне-Чирская), Полников, Половников, Кадушкин, Четвертин, Осьминин, Уборков, Лукнов.

В Двинской земле зерно и соль меряли бочкой, которая называлась «пуз» (около 10 пудов), в Пскове – зобницей, в которую входило 2 позобенья или 4 четверки, в Белоозере с XV в. овес и соль меряли «мехами». Памятники XIV–XVI вв. содержат такие названия бытовых мер как горсть, пригоршня, блюдо, горнец, воз, вьюк. В Новгородских берестяных грамотах упоминаются «улки» и «дежи», которыми меряли зерно [44, стр. 83]. Все они, пережив на века свою мерную функцию, сохранились в фамильных антропонимах: Пузов, Пузянов, Пузиков, Пузака (Кремонская), Пузанов (Вешенская, Калитвенская, Базковская, Филипповская), Пузачин (Березовская), Пузанов (Вешенская); Зобнин, Зобницын; Четверкин; Мехов, Мехоношин, Мехонцев, Мехокроев; Горстьев; Блюдов, Возов; Трехулкин, Сорокодежев, искаженный вариант – Сорокодержев) и др.

Жидкости в XIV–XVI вв. меряли бочками, насадками, ведрами и корцами (одна новогородская бочка равнялась 10 ведрам или 4 насадкам), отсюда Бочкин, Сороковедров, Насадкин, Корцов.

Древние меры веса, известные по рукописям XIV–XVI вв., берковец, контарь, почка, пирог остались в фамилиях Двуберковный, Контарев, Почкин, Полпирога. Более устойчивыми были пуд, фунт, золотник, гранец, особенно частые в фамильном словнике: Пудов, Пудовиков, Пудовов (Дурновская), Пудавов, (Аксайская), Пудовик, Пудиков, Фунтовик, Золотников, Гарнцев, Фунтиков.

У славян денежное обращение развивается в I–II вв. н. э. [47]. Самая давняя древнерусская гривна, кратная по весу римскому динарию (4,3 г), была тяжелее динария равно в 20 или 40 раз. Довольно редкие фамилии Гривнев и Гривнин по прямой линии, через прозвище или некалендарное имя, восходят к этой наибольшей денежной единице домонгольской Руси. Гривна была основной денежной и весовой единицей и равнялась фунту. Ее частями были ногата, веверица, куна, резана и векша [44, стр. 71]. Каждое из этих слов имеет определенное материальное значение: ногата была маленькая и тонкая, как ноготь, резана отрезалась от серебряного бруска, равного по весу гривне или фунту; куна, вешка и веверица – пушные звери, шкурки которых служили разменной монетой; куна – куница, векша – белка, веверица – по-видимому, горностай или ласка. В старых слоях антропонимов остались отпечатки и этой разменной монеты древности (ср. фамилии Векшин, Веверкин, Кунин, Ногатин, Резанов) [50].

Современный русский денежный счет, исходящий из деления рубля на сто копеек, сложился в XV в. из сочетания московской и новогородской денежных систем [44, стр. 83]. Московский монетный двор придерживался маштаба денежных единиц, при котором 1 рубль = 200 деньгам, 1 полтина = 10 деньгам, 1 гривна = 20 деньгам, 1 алтын = 6 деньгам. Новогородские чеканщики и менялы исходили из того, что 1 рубль = 216 деньгам, 1 полтина = 108 деньгам, 1 гривна = 14 деньгам. Из всех этих денежных единиц серебряной чеканной монетой до XVIII в. была только деньга: рубль, полтина и гривна были лишь счетными единицами. Самая мелкая монета в Московской денежной системе – полушка (по Далю, «полушка» происходит от слова пол-ушка, т. е. пол куньего уха). Полушка равнялась половине деньги или четвертке копейки, в алтыне было 12, а в рубле десять сороков полушек. Копейка, названная так по вычеканенному на первых копейках копью или всаднику с копьем, равнялась 2 деньгам, четырем полушкам, одному медному грошу. Семишник в XIX в. – две копейки серебром. Алтын – давно вышедшая из употребления серебряная монета в 6 денег или 3 копейки. Гривенник – серебряная монета в 10 копеек, в отличие от гривенного – медная монета в 3 копейки серебром. Сложное переплетенье древних и более новых единиц и монет, неустойчивая связь между непрерывно терявшими в весе медными деньгами и серебряным номиналом, устойчивые пережитки новогородских, псковских и других областных названий делают денежно-счетную терминологию обширной словесной подсистемой, из которой в разные периоды черпались основы для образования антропонимов. Редкие монеты, очень древние или ограниченные в своем употреблении одной областью, остались лишь в немногих фамилиях. К ним можно отнести такие, как Московкин от московка, малая монета, которую чеканили при Иване III по 260 единиц из малой гривны, Мордкин, Пятимордкин, Семимордкин от мордка – древняя русская монета куна, на которой была выбита кунья «мордка» (по преданью, как отмечает В. Даль, мордка равнялась в московской денежной системе полуполушке), Пенязев от пеняз или пенязь – мелкая монета, так же Пенязников от пенязник – кошелек, бумажник и Пеняжников от пеняжник – старинный меняла и банкир, торговавший деньгами.

Наиболее весомый по числу и частоте употребления вклад внесли в антропонимический кошель денежно-счетные названия XV–XIX вв.: Алтынов, Шестиалтынов, Грошев, Двугрошев, Денежкин, Деньгин, Четвертаков, Полтинин, Полтинов, Полушкин, Полушин, Полухин, Рублей, Копейкин, Семешников, Гривенников, Двугривеннов и др. На Дону бытуют фамилии Рубль, Рублев (Ногавская); Грошев (Вешенская, Кобылянская, Старочеркасская); Копейкин (Усть-Медведицкая); Грошихин (Скородумовская); Пятаков (Усть-Медведицкая); Пятирублев (Усть-Быстрянская); Шестирублевкин (Мелиховская).

Ряд антропонимов запечатлели местные диалектные денежные названия: Монетов (Мелиховская), от монет – серебряный рубль, целковый, «заплатил пять монетов»; Пятков, от пятка, 5-коп; Пятишников, от пятишница, 5 руб.; Трешкин, от трешка, 3 коп.; Трешницын, от трешница, 3 руб.: Трояков, от трояк, 3 руб.; Семаков и Семиткин, от семак, 7 коп. и семитка, 7 коп.; Десяткин, от десятка, 10 коп. и Десятчинов, от десятчина, 10 руб. Не обойдены словарем фамилий и названия деньгохранилищ: Кошелев (Усть-Хоперская), от кошель; Калитин (Кочетовская), от калита, сума, киса, кошель; Гаманов, от гаман, кожаный мешочек для денег.

В эпоху сложившихся фамилий, в конце XVIII, XIX вв. числовой коэффициент явился необходимым добавлением к наиболее распространенным фамилиям, служил для различения их владельцев, особенно если они жили в одном замкнутом коллективе. Офицерские должности в казачьих полках триста лет занимали представители одних и тех же дворянских старшинских семей.

В послужных списках генералов, штаб- и оберофицеров войска Донского за 1788–1790 гг. [51] числилось Харланов 1-й, Рудаков 2-й, Гущин 3-й, Болдырев 4-й и 6-й, Быкадоров 5-й, Поздеев 6-й, Фомин 8-й, Денисов 29-й, Попов 16-й, 43-й и даже 49-й, всего свыше пятидесяти фамилий с цифровым индексом. Такое количество однофамильцев не было случайным совпадением. В нем закономерно отражалось засилье узкой группы старшинских семей на всех войсковых должностях. В 1812 г. в войне с Наполеоном приняло участие все взрослое мужское население донских станиц от 18 до 65 лет. В марте 1812 г. в действующей армии было 35 казачьих полков и 2 конноартиллерийские роты. Несколько позже в армию прибыло еще 5 полков. Наконец, по всеобщему ополчению, объявленному 26 июля 1812 г., в донских станицах и хуторах было собрано и прибыло в Тушино к фельдмаршалу Кутузову еще 26 полков и батарея [52]. В некоторых полках деды воевали вместе с сыновьями и внуками. Малолетки и старики шли на войну добровольно. Народный энтузиазм и воля к победе были беспредельны. Но даже в этот момент всеобщего патриотического подъема донское дворянство не поступилось своими привилегиями и не пропустило на командные должности ни одного простого казака. Об этом красноречиво свидетельствуют цифровые добавления к большинству фамилий казачьих офицеров, принимавших участие в кампании 1812 г. Среди полковых командиров в действующей армии и в ополчении только 21 старшина не имел «дубликата» с цифровым индексом: Арканцев, Барабанщиков, Извалов, Киреев, Лащилин, Луковкин, Мелентьев, Пантилеев, Рубашкин, Тацын, Чикалев и др. Свыше пятидесяти старших офицеров и генералов (не считая многочисленных есаулов и сотников, чьи имена попадали в рапорты только эпизодически) носили «нумированные» фамилии. Первое место среди них занимали представители двух наиболее плодовитых семейств Иловайские (3-й, 4-й, 5-й, 8-й, 9-й, 10-й, 11-й, и 12-й) и Грековы (1-й, 3-й, 4-й, 5-й, 8-й; и 17-й). Во главе полков стояли Астахов 4-й, Андрианов 1-й, 2-й и 3-й, Аггеев 2-й и 3-й, Белошродцев 1-й, Власов 2-й и 3-й, Гревцов 1-й, Ежов 1-й и 9-й, Исаев 2-й, Карпов 2-й, Киселев 2-й, Кошкин 1-й, Краснов 3-й, Мельников 5-й, Платов 4-й и 5-й, Поздеев 8-й, Попов 3-й, 13-й и 16-й, Слюсарев 1-й и 2-й, Сулин 9-й, Сысоев 3-й, Ребриков 3-й, Ягодин 2-й. Отсутствие в списке полковых командиров ряда промежуточных номеров (первых семи Поздеевых или первых восьми Сулиных) не означает, что их не было на офицерских должностях вовсе. Большинство из них занимали средние и низшие офицерские должности, и их арифметические фамилии создавали путаницу на более низких армейских уровнях. Совмещение в списках Грекова 1-го и Грекова 17-го, Иловайского 3-го и 12-го говорит о том, что при распределении прибыльных нарядов на формирование полков донская аристократия пустила в дело все семейные ресурсы, вручив полковничьи полномочия и совсем молодым офицерам, и обветшавшим патриархам.

Чтобы показать, как выглядели в результате этой семейной арифметики воинские документы времен войны 1812 года, уснащенные бесчисленными нумерованными именами, приведем отрывок из рапорта генерала от кавалерии М. Платова главнокомандующему І-ой армией генералу от инфантерии Барклаю де-Толли от 10 августа 1812 г. № 142:

...Со мною находятся восемь полков: Атаманский, Иловайского 5-го, Денисова 7-го, Власова 3-го, Грекова 18-го, Харитонова 7-го, Жирова и Симферопольский конно-татарский... [521.

Вспомним, что обозначение казачьих полков фамилиями командиров было обычным явлением в военной документации XVIII–ХІХ вв.

Может ли фамилия, взятая изолированно от текста, сообщающего дополнительные сведения о ее носителе, быть средством его географической локализации? Можно ли на основе чисто антропонимических связей имен в том или ином списке судить о принципах подбора людей, внесенных в этот список? Другими словами, можно ли использовать фамилии как дополнительный источник, фактической информации при историческом исследовании? Нетрудно прийти к положительному ответу на этот вопрос, если вспомнить, что форма антропонимов позволяет судить о национальной принадлежности их носителей, что использование уменьшительных и уничижительных вариантов имен, отсутствие или наличие отчеств позволяют судить о социальном положении автора и адресата того или иного исторического документа. Само упоминание в непосредственной близости к имени императрицы Анны таких фамилий, как Бирон, Остерман, Миних свидетельствует о засилье авантюристов из числа остзейских и прочих немцев при петербургском дворе в послепетровский период.

Когда в кабальной книге мы встречаем имена Кирилки Иванова сына Тризнова, Олексейки, прозвище Будилка, Исака Богданова сына Семичева и князя Ивана княж Федорова сына Мещерского [1], то и без комментариев ясно, что первые двое с голоду за гроши закабаляли себя и свое потомство «по вся дни», а вторые – это заимодавцы и будущие «государи» кабальных холопов. Но антропонимический анализ оказывается действенным и в тех случаях, когда исследователь сталкивается с документом, гораздо менее красноречивым, где сама фамилия, ее внутренняя сугубо антропонимическая знаковая семантика является единственным источником сведений о давно умерших безвестных людях.

В Государственном архиве Ростовской области хранится документ, названный в описи «Список именной полку Пушкарева, которые участвовали в возмущении 4 ноября 1779 года» [14]. В список внесена 131 фамилия. Рядом с некоторыми фамилиями имеются пометы, сообщающие, из какой станицы происходил данный казак. Большинство фамилий таких помет не имеют. Что может дать этот список исследователю, который задается целью приподнять канцелярскую завесу забвения, скрывающую подробности давнего, но, очевидно, достаточно сильного выступления против властьимущих в одном из донских казачьих полков? Попытаемся разобраться в тех скудных фактах, которые сообщают нам пожелтевшие листки шероховатой гербовой бумаги, исписанные выцветшими бурыми строчками писарской скорописи. Выступление произошло 4 ноября старого стиля 1779 г., всего через четыре года после окончания крестьянской войны, руководителем которой был зимовейский казак Емельян Пугачев. В неспокойном XVIII в. со времен Булавинского восстания – это самое тревожное десятилетие для российских царей и их ставленников на Дону.

Кто же были участники этого «возмущения» и против кого непосредственно оно было направлено? В заглавии документа говорится о казаках «полку Пушкарева», но не о нем самом. Это и вполне понятно. К концу XVIII в. давно минули времена, когда атаман и есаул были выборными вожаками, которые вели на поиски славы и добычи ватагу вольных искателей приключений. По своему происхождению, по положению в обществе и богатству донская старшина или, как ее уже называли в то время, войсковые чиновники, противостояли рядовому казачеству, из числа которого формировались полки. Механизм донских воинских формирований имел в конце XVIII в. следующий вид [11]: получив предписание военной коллегии, войсковой атаман выбирал из числа «богатых и известных ему казаков» (из так называемого «донского дворянства») командиров будущих полков. Каждый из них получал предписание о формировании полка своего имени. Будущий полковой командир получал указание, откуда брать молодых казаков; в его распоряжение отчислялись 50 – 60 кадровых старослужащих казаков, которые должны были составить основной костяк нового подразделения. Полковой командир получал образцы мундиров, сукно, деньги на обмундировку, снаряжение и жалованье казакам. Для формирования полка предоставлялось 4–6 месяцев. Именно так формировал свой полк другой «богатый и известный» представитель донской старшины, 24-летний Адриан Карпович Денисов², получивший в 1787 г. соответствующее предписание от полковника Платова [12]. Таким образом, каждый полковник был единоначальным распорядителем всего имущества полка и очень часто рассматривал полковые суммы, отпускаемые на выплату жалования и на фураж, как дополнительный источник дохода. Историк донского казачества П. А. Краснов пишет: «Казаки мирились с тем, что им давали самую трудную, «черную», невидную работу; мирились, что про них забывали, не приносили жалоб даже на то, что иные казачьи полковники забирали все жалование их себе, и казаки служили только ради чести и славы всевеликого Войска Донского» [11, стр. 70]. Остается предположить, что казаки «полку Пушкарева» оказались менее терпеливыми и доведенные до отчаянья произволом казнокрада-командира взбунтовались.

Смельчаков, которые осмелились бунтовать против всесильной старшины, было много (131 человек), однако две трети полка предпочли остаться «благонамеренными», были в стороне или даже принимали участие в подавлении «возмущения». К такому выводу о числе «смутьянов» и «благонамеренных» можно прийти, зная число фамилий в рассматриваемом «Списке» и то, что регулярный состав армейского донского казачьего полка имел следующий вид [11, стр. 8]:

Есаулы и их заместители – сотники, так же как и полковник, принадлежали к правящей элите. Маловероятно, чтобы они «возмущались» против самих себя. Хорунжий, как и его армейские коллеги – фельдфебель в пехоте и вахмистр в каваллерии, был непосредственным исполнителем повелений командира в своей сотне. На него в первую очередь обрушивались ненависть и месть ограбленных и замордованных рядовых. Поэтому хорунжих, как и штабных крыс – квартермистра и писаря, было бы напрасно искать в списке бунтовщиков. В итоге из 483 штатных рядовых полка взбунтовался каждый третий казак. Кто же были эти бунтари, чьи имена воскрешает двухсотлетний архивный документ? Располагая их списком, мы можем установить, откуда они были родом, из каких станиц набирал Пушкарев молодых казаков при формировании «своего» Пушкаревского полка. Для этого прибегнем к помощи нашей картотеки донских фамилий, карточки которой содержат сведения о том, в какой станице или станицах встречалось в XVIII–XX вв. то или иное фамильное прозвание. В случае, когда мы пытаемся найти наиболее вероятную «прописку» характерных редких фамилий, наша задача получает простое разрешение. Так, Благородновы засвидетельствованы в Вешенской в 1774, в 1779, в 1864, в 1900 и в 1968 гг. В других станицах, по нашим сведениям, данная фамилия не встречается. Из Вешенской, несомненно, происходил и другой мятежный казак – Вислогузов.

Из Багаевской был родом казаки Телухин и Шульгин, из Голубинской – Пристансков, из Аксайской – Старухин, из Филоновской – Латышев и Коновалов, из Митякинской – Половинкин, Деревянкин, Хорунжев. Некоторые фамилии обычны для двух или более станиц. В этом случае приходится делать выбор с учетом общей антропонимической картины списка. Так, локализируя фамилию «Виноградов», мы выбираем между станицами Вешенской и Боковской и предпочитаем Вешенскую, так как к этой станице, бесспорно, относятся многие другие фамилии. Исходя из того же принципа, мы относим казака Бакланова к Калитвенской, а не к Гугнинской станице, а Студеникина не к Грушевской, а к Багаевской.

Фамилия Кудинов представляет самый трудный случай в этом списке: она устойчиво прослеживается в документах XVIII–XX вв. в Митякинской, Каргинской, Вешенской, Калитвенской и Боковской станицах. Аналогия с другими фамилиями здесь не поможет, так как и Вешенская и Митякинская, и Калитвенская, бесспорно, являются родиной части «разыскиваемых» возмутителей полковничьего спокойствия. При подсчетах мы условно относим Кудинова к Вешенской станице, так как именно отсюда наряду с Багаевской происходили наиболее крупные контингенты пушкаревцев. После локализации всех фамилий списка можно утверждать, что география формирования полка Пушкарева была весьма сложной. В полк пришло пополнение из северных (Вешенская, Боковская, Базковская) и южных (Акеайская, Ольгинская, Багаевская) станиц, с крайнего запада (Митякинская в нынешнем Тарасовском районе) и крайнего востока области (Иловлинская, Трехостровская).

«Кадр» полка, по-видимому, происходил из старослужащих казаков Багаевской, ибо сам полковник Пушкарев имел коренную багаевскую фамилию. Но, опираясь при сколачивании полка на урядников и приказных из родной станицы, старшина не сумел завоевать их расположения, в числе бунтарей их было свыше 25%. Остальные казаки-«возмутители» распределяются по станицам следующим образом: Вешенская – 25%, Митякинская – 20, Аксайская, Базковская, Калитвенская, Михайловская, Филоновская – по 5, Гундоровская, Иловлинская, Заплавская, Трехостровская, Ведерниковская – по 1 %.

Несмотря на то, что между выходцами из богатых низовых и бедных верховых станиц существовала давняя вражда, искусно подогреваемая старшиной, очевидно, что в пушкаревском возмущении те и другие сумели найти общий язык и сплотиться против не мнимого, а подлинного врага и угнетателя – вороватого полковника и его присных. К этому немаловажному социально-историческому выводу мы приходим на основе антропонимического анализа простого списка фамилий.

Реальные люди довольно редко попадают в пословицы и поговорки. Даже в историю, пожалуй, попасть легче, чем в замкнутый мир народной фразеологии, жемчужины которой выращиваются в таинственных глубинах национального языка без прямой связи с конкретными носителями имен. Обычно личное имя в пословице – это условный, обобщенный знак, нечто вроде местоимения, хотя и с меньшей долей отвлечения от представления о живом человеке. Но нет правил без исключений. Особо яркая индивидуальность или необыкновенно благоприятные обстоятельства иногда способствуют вторжению в замкнутый мир традиционной фольклорной мудрости нового образа, облеченного в форму антропонимического знака.

Такая редкая удача выпала на долю героини известной поговорки «Маланьина свадьба». Ее принято толковать как «чрезмерно обильное угощение» [76]. Иногда Маланьиной называют свадьбу, которая прикрывает грехи бурной молодости, свадебное торжество, виновница которого может быть названа чистой и непорочной только весьма условно. Наконец, Маланьина свадьба – это семейная жизнь сварливой и бранчливой супружеской четы. Чья же брачная эпопея породила эту довольно малоприятную поговорку? Оказывается, что пресловутая Маланья имеет прямое отношение к донской старине и в свое время была довольно примечательной и даже центральной фигурой в среде черкасской старшины. Она была невесткой известного войскового атамана Данилы Ефремова и женой его сына и преемника Степана. С. Ефремов женился на красавице Маланье Карповне, которая до брака с первым женихом на Дону торговала в Черкасске бубликами и вообще была весьма популярной среди местных гуляк и бражников (отсюда второе значение поговорки – о покрытии таинством церковного брака увлечений и проказ молодости).

Основное значение фразеологизма – чрезмерно обильное угощение, своеобразная Демьянова уха, – от неслыханно богатой свадьбы, которую сыграли жадные, но необычайно тщеславные Ефремовы для своего сына и его молодой жены. Нетрудно предположить, что жизнь молодых Ефремовых не была особенно мирной, из архивных документов известно, что у них были достаточные основания для семейных ссор. В письмах, которые писал С. Ефремов друзьям в Черкасск, находясь под судом в Петербурге и в ссылке, он просит их особо позаботиться о его любимой горничной Аленушке с сыном Александрушкой [17]. Заботы об остальном семействе, о жене и ее шести законных отпрысках он, очевидно, возлагал на саму Маланью, хорошо зная ее деловые способности.

Действительно, бывшая бубличница, став атаманшей, хорошо усвоила нравы своей новой семьи, брала взятки и грабила бедноту не хуже своего муженька, при деловых расчетах была нечиста на руку – отсюда еще одна поговорка, Маланьин счет, т. е. путаница. После ареста атамана, когда огромному состоянию Ефремовых угрожала конфискация, Маланья не потеряла присутствия духа и при попустительстве сочувствовавших старшин свезла в укромное место и схоронила до лучших времен все награбленные богатства. Так что, когда со смертью Екатерины II эти лучшие времена наступили, Ефремовы опять всплыли на поверхность, и не бедняками, а первыми богачами (в 1802 г. у них одного только серебра было около 90 пудов, т.е. 1,5 т.). И все благодаря расторопной Маланье. Ей и после смерти повезло» больше других родственников – атаманы, как и другие угнетатели-мироеды, давно забыты, а Маланью в пословице нет-нет да и вспомянут (хотя и недобрым словом).

Рассматривая фамильный словарь как источник исторических, социально-экономических и этнографических сведений об обществе, в речи которого возникли и закрепились соответствующие антропонимические знаки, мы обращаемся, прежде всего, к их семантической, содержательной стороне, к значению прозвищ, из которых они вышли. Однако не последнее место при описании областной системы фамилий занимает их словообразовательная форма, характерные особенности которой позволяют определить степень своеобразия фамилий того или иного региона, их выделимасть на общенациональном фоне.

Анализ словообразовательной структуры донских фамилий показывает, что она не обладает значительными качественными особенностями, отличающими ее от общерусской антропонимической формы (исключение составляют словообразовательные стереотипы на -сков и -овов, о которых будет сказано ниже). Но при изучении большого числа местных фамилий обнаруживается отчетливое количественное своеобразие их формы, проявляющееся в решительном преобладании определенных словообразовательных формантов. По структуре исследуемые фамилии распадаются на простые, или непроизводные, не имеющие в своем составе фамильных суффиксов (Волонтырь, Ливада, Приставка, Цикол), производные (Дергачев, Загудаев, Пашутин, Куменков, Золотовсков, Зимовнов), в которых можно различить основу и антропонимический суффикс (-ов, -ев, -ин), и сложные, возникшие в результате взаимодействия словосложения и деривации (Долгошеев, Красночубов). Составных или двойных фамилий, примеры которых довольно многочисленны в городской документации [87], в станичных списках и метрических книгах не обнаружено.

Названные структурные классы количественно неравноценны. В изученной нами документации простые фамилии составляли 1%, производные – 94%, сложные – 5%. Причем последние можно рассматривать как разновидность производных, так как их основа выступает как единый сложный словесный знак, обозначающий одно модифицированное понятие, который как единая основа сочетается с суффиксом -ов, -ев, или -ин.

Простые фамилии, структурно не отличимые от прозвищ, были широко представлены в донских документах средины XVIII в., но в последующие пятьдесят лет в подавляющем большинстве обросли антропонимическими суффиксами и слились с общей массой производных фамилий. В разновременных документах одних и тех же и соседних станиц нами прослежены преемственные пары антропонимов, свидетельствующие о перерастании простых фамилий в производные по аналогии с господствующим аффиксальным стереотипом: Голубинская, 1745 г. – Растяпа, 1800 г. – Растяпин; Скородумовская, 1752 г. – Сапуха, 1800 г. – Сапухин; Филипповская, 1752 г. – Поцелуй, 1800 г. – Поцелуев; Багаевская, 1752 г. – Разоритель, Ольгинская 1896 г. – Разорителев; Березовская, 1745 г. – Харсей, Черкасск, 1792 г. – Харсеев; Багаевская, 1752 г. – Сивоха, 1894 г. – Сивохин; Голубинская, 1745 г. – Катагарь, 1800 г. – Катагаров. По мере того, как личные прозвища сменялись документированными наследственными фамилиями, Каменщик превращался в Каменщикова, Караич в Караичева, Шашка в Шашкова, Борода в Бородина, Говоруха в Говорухина, Шмак в Шмакова, Скок в Скокова, Калачник в Калачникова, Дюк в Дюкова, Гусь в Гусева, Гладила в Гладилина, Воробей в Воробьева, Бондарь в Бондарева, Волдырь в Болдырева, Башмак в Башмакова, Чекмас в Чекмасова. Всего нами обнаружено свыше 200 таких разновременных преемственных пар, свидетельствующих о переоформлении корневых прозваний, которое привело к тому, что в станичных метрических книгах и других документах средины ХІХв. они уже были большой редкостью.

Таким образом, основную массу донских фамилий составляют производные антропонимы со стереотипными суффиксами -ов, -ев, -ин. Их количественное преобладание характерно для общерусского антропонимического словообразования [88], но круг донских фамильных стереотипов значительно уже общерусского. В частности, в донских материалах совсем отсутствуют образования на -ово (-его, -аго) с суффиксом, который выражал значение родительного принадлежности (Хитрово, Дурново), и с суффиксом -ых, -их (Петровых, Пегих), который представлял субстантивированную форму родительного падежа множественного числа притяжательных прилагательных. Единичный характер носят антропонимы, омонимичные прилагательным на -ый, -ий, -ой: Курчавый, Пшеничный, Ладный, Великий, Садовничий, Богатой, Сказоватой. Фамилии на -ский в большинстве документов имеют синхронные диалектные дублеты на -сков: Дубовский – Дубовсков, Бузулуцкий – Бузулуцков, Бахмутский – Бахмутсков, Багаевский – Багаевсков, Даниловский – Даниловсков, Деревуцкий – Деревуцков, Золотовокий – Золотовсков, Иловайский – Иловайсков, Краснянский – Краснянеков, Полтавский – Полтавсков, Скосырский – Скосырсков, Сухаревский – Сухаревсков, Хоперский – Хоперсков. Свыше 300 таких пар обнаружено в метрических книгах. Очевидно, они воспринимались как идентичные и взаимозаменяемые, так как двумя вариантами фамилии в разных частях документа часто обозначалось одно и то же лицо. Дети Етиревского или Яицкого именовались Етеревсков или Яицков, и, наоборот, сын Цимлянскова был записан как Цимлянский, а дочь Рыковского как Рыковскова.

Весь малочисленный арсенал суффиксов мог применяться недифференцированно для образования фамилий от ряда распространенных антропонимических основ: Аверков – Аверкин, Байдалакин – Байдалаков, Демкин – Демков, Жиркин – Жирков, Земцев – Земцов, Зенкин – Зенков, Ирлин – Ирлов, Кобцев – Копцов, Коробкин – Коробков, Крысин – Крысов, Полячкин – Полячков, Ребрин – Ребров, Ромашкин – Ромашков, Чепурнин – Чепурнов, Шабалин – Шабалов, Шеверев – Шевырин, Щучкин – Щучков, Юркин – Юрков и т. п.

В некоторых случаях наблюдается характерный аффиксальный плеоназм, формальная избыточность, проявляющаяся в нагнетении антропонимических формантов в одной и той же фамилии. Так, в диахронных, исторически разновременных прозваниях Голодный и Голодное, Жемчужный и Жемчужное, Летучий и Летучев, Хромой и Хромов произошла простая замена «неспециальных» неантропонимических морфем -ий, -ый признанным местным фамильным формантом -ов. В случае же фамилий Жировов, Сороковов от Жировой, Сороковой переделка конечного -ой на -ов привела к повторению так называемой редупликации показателя фамилии.

Другие грамотеи из станичных правлений очевидно сомневались в документальной «действенности» суффикса -ин, -ын и «усилили» его дополнительным -ов: Бабкинов, Бородинов, Груцынов, Ильинов, Лапшинов, Лекчинов, Маминов, Полянинов, Пузинов, Сулинов, Тропинов, Хариннов, Швечинов и, др. В последнем случае оказывала давление аналогия с фамилиями, образованными от прозвищ оттопонимического или этнонимического происхождения на -ин: Волошинов, Грузинов, Долганинов, Немчинов, Татаринов, Трубчанинов, Тугаринов, Чужинов и т. п.

Писарский пуризм и убежденность в универсальной фамильной силе суффикса -ов сказались как на возникновении прозваний с «архитектурными излишествами» (Пудовов вместо Пудов, Сороковое вместо Сороков), так и в преобразовании довольно значительного числа фамилий-прилагательных на -ый и -ий в стереотипные антропонимические формы Баннов, Грешнов, Жидков, Зимовнов, Купленов, Лозовов, Лохматов, Мягков, Священнов, Сочнов, Толстов, Усатов, Чернов, Широков, Щипанов и т. д.

Хотя образования на -ов, -ев, -ин составляют более 90% всех донских фамилий, было бы неверно сделать вывод об их структурном однообразии. На самом деле каждый из этих суффиксов не исчерпывает, а только венчает собой деривативную модель с разнородными основами и большим числом промежуточных строевых элементов. Сравнивая такие фамилии, как Горлов, Пеньков, Здориков, Горбачев, Грустилов, Стрельников, Поздняков, Ткачуков, Трофименков, Семьянинов, Диков, Сухоносов, Виноходов, Горшколепов, мы обнаруживаем, что каждая из них имеет свою деривационную историю и развивалась из своей исходной структуры.

Суффиксы-предшественники в этих структурах с -ов не являются случайными и чужеродными включениями, а принадлежат к устойчивому традиционному строевому арсеналу генетического уровня мирских имен и прозвищ. Поэтому на уровне фамилии происходит как бы структурное перераспределение, в результате которого прозвищные и фамильные форманты сливаются и словообразовательный суффикс -ов объединяется с суффиксом производящей основы, что позволяет выделить следующие наиболее распространенные стереотипы антропонимов на -ов:

I. Образования от непроизводной основы: Дроздов, Зотов, Ипатов, Кудинов, Тулупов, Брыков, Говоров, Храпов, Шелестов, Горьков, Землянов, Краснов.

II. Образования от производной основы:

1. На-ков, -аков (-яков), -иков, от именных основ: Блинков, Бычков, Гладков, Жеребков, Полозков, Солодков, Тишков; Беляков, Лысаков, Пухляков, Русаков, Синяков, Смирняков, Чистяков; Гвоздиков, Должиков, Козликов, Кудриков, Носиков, Ныриков, Рытиков, Сватаков, Черников, Щипликов.

2. На -анов, от именных или глагольных основ: Беланов, Голованов, Молчанов, Плеханов, Русанов, Рязанов, Рубанов.

3. На -иное, от именных или глагольных основ: Легчинов, Сербинов, Смуринов, Сулинов, Турчинов, Черемисинов.

4. На -унов, от глагольной основы: Крикунов, Моргунов, Пискунов, Прыгунов, Ревунов, Свистунов, Щекотунов.

5. На -шов, от именной основы: Карташов, Кудряшов, Чернышов.

6. На -цов, от именной основы: Донцов, Дубенцов, Жильцов, Иванцов, Ильцов, Романцов, Стрельцов, Таранцов.

7. На -уков (-юков), от именной основы: Васюков, Кост рюков, Костюков, Сенчуков, Сердюков, Фильчуков.

8. На -щиков, от глагольной или именной основы: Каменщиков, Пищиков, Прикащиков, Роговщиков, Рыльщиков, Табунщиков;

9. На -ников, от именной основы: Бражников, Железников, Иванников, Кутейников, Племянников, Поросятников, Сережников, Сметанников, Сытников.

10. На -енков, от именной или глагольной основы: Журченков, Ленченков, Молченков, Полоненков, Разведенков, Турченков, Фильченков, Федорченков.

11. На -овсков, -сков, от именной основы: Березовсков, Быковсков, Реутсков, Смоленсков, Степсков, Терновсков.

12. На -истов, от именной основы: Бандуристов, Харчистов.

13. На -ушков, от именной основы: Вертушков, Пастушков.

14. На -айлов, от глагольной основы: Вещавайлов, Качайлов, Хитайлов.

Группа фамилий с суффиксом -ев может быть подразделена в зависимости от оформления на следующие основные подгруппы:

I. Образования от непроизводной основы:

Ведмедев, Карасев, Князев, Лаптев, Хорев, Головлев, Журавлев, Иевлев, Кисилев, Кошелев, Скобелев, Соболев. Яковлев; Веденеев, Гуреев, Гордеев, Дорофеев, Еремеев, Кащеев, Поздеев, Санеев, Сергеев, Тимофеев; Дмитриев, Евлампиев, Евтихиев, Харлампиев; Аксентьев, Аркадьев, Афанасьев, Вонифатьев, Григорьев, Прокофьев, Савельев, Терентьев.

II. Образования от производных основ:

1. На -нев, от именных и глагольных основ: Двойнев, Жужнев, Лежнев, Плетнев, Сбитнев, Селезнев, Шпунев, Шершнев.

2. На -цев, -анцев, -енцев, -инцев (-ынцев), -авцев, -ивцев, -овцев, от именных основ: Акимцев, Воробьев, Перцев; Айданцев, Белянцев, Ериканцев, Сатанцев; Кораченцев, Теменцев; Воротынцев, Голубинцев, Казинцев, Пчелинцев; Зимовцев, Козловцев, Тамбовцев; Косивцев, Счастливцев; Кудрявцев, Чернявцев.

3. На -щев, -ащев, -ищев, -ущев, от именных или глагольных основ: Агнищев, Висящев, Петрищев; Плакущев, Ютищев.

4. На -арев (-ярев), -ырев, от именных или глагольных основ: Бахарев, Дегтярев, Звонарев, Золатарев, Писарев, Свинарев, Токарев, Чеботарев; Штукарев; Богатырев, Болдырев, Косырев, Плугатырев.

5. На -аев (-яев), -уев (-юев), от глагольных и именных основ: Васюгаев, Ващаев, Горяев, Гуляев, Носаев, Стреляев, Трухляев, Финаев, Цыпляев, Валуев, Волобуев, Жируев, Подурцев, Потатуев.

6. На -ачев, (-ячев), -шев (-ычев), -аничев (-яничев), -иничев, -овичев: Бородачев, Головачев, Трухачев, Усачев, Вертячев; Вербичев, Ильичев, Кузьмичев, Панычев, Савичев, Фомичев, Юдичев, Беляничев, Параничев, Акулиничев, Фомичев, Колотовичев, Романовичев.

7. На -ашев, -ушев, -ышев, от именных основ: Бурнашев, Кондрашев, Торгашев, Вахрушев, Балышев, Гладышев, Малышев, Покидышев.

Образования на -ин (-ын) распадаются на следующий ряд подчиненных стереотипов:

I. Образования от непроизводной основы: Блохин, Ведин, Кучин, Планидин, Разин, Рындин, Саблин, Софьин, Шеин, Щепин, Галицын, Куницын, Лацын; Спицын; Бирюлин, Жилин, Зяблин, Петелин, Скалин, Шилин; Коклюгин, Кочергин, Серегин.

II. Образования от производной основы:

1. На -кин, -акин (-якин), -икин, -укин (-юкин), от именной или глагольной основы: Брыкин, Веревкин, Инжиркин, Ломакин, Рубашкин, Сироткин, Соломкин, Полторанин, Мерзлякин, Боборыкин, Вдовикин, Мандрыкин, Ламлюкин, Силюкин, Сюсюкин, Федюкин.

2. На -ейкин, -анкин (-янкин), -инкин, -ачкин, (-ячкин), -ечкин, -очкин, -ичкин (-ычкин), от именных или глагольных основ: Кондейкин, Попадейкин, Соловейкин; Деревянкин, Землянкин, Мазанкин, Показанкин; Дудачкин, Кусачкин, Полячкин, Манечкин, Пашечкин, Заичкин, Калмычкин, Черничкин, Копочкин, Стеничкин;

3. На -ашкин (-яшкин), -ишкин, -ошкин, -ушкин, (-юшкин), от именных основ: Варнашкин, Кондрашкин, Коняшкин, Пустяшкин, Тимошкин, Верхушкин, Старушкин, Лапушкин, Пирушкин, Андрюшкин, Пьянюшкин, Дедышкин, Кюлышкин, Катышкин.

4. На -нин, -анин, -евнин, -енин, -инин (-ынин), -онин, -унин, от именных основ: Белевнин, Дубинин, Тучнин, Свечнин, Тронин, Братании, Долганин, Суханин, Фоманин, Маковнин, Рублевнин, Грудинин, Добрынин, Петрунин, Губенин.

5. На -алии, -илин, от глагольных основ: Брызгалин, Блудилин, Воротилин, Крутилин, Путилин, Стрекалин, Шумилин.

6. На -ахин (- яхин), -ехин, -ихин, (-ыхин), -охин, -ухин (-юхин), от именных основ: Коняхин, Литахин, Черепахин, Чупахин, Мачехин, Терехин, Глушихин, Ивашихин, Каргалихин, Попчихин, Романихин, Чумачихин, Сивохин, Тимохин, Землянухин, Старухин, Толстухин, Плюхин.

7. На -арин, -ерин, -урин, от именных или глагольных основ: Бударин, Губарин, Жмурин, Изварин, Костерин, Колтырин, Парарин, Скакурин, Чукарин, Чупарин.

8. На -ишин, -ушин, от именных основ: Алдошин, Егошин, Киршин, Коншин, Радимшин, Сеньшин; Горбушин, Домушин, Хромушин.

Префиксы не играют самостоятельной роли в русском антропонимическом словообразовании и в составе фамилий являются формантом предшествующего прозвищного уровня. Однако некоторые наиболее употребительные приставки можно рассматривать как регулярный словообразующий элемент уровня фамилий. В словообразовании донских фамилий заметное место занимают такие префиксы как бес-, за-, пере-, по-. Приставка без- (бес-) использовалась одновременно с суффиксом для образования прозвищ на базе существительных: Безгрешный, Беззубов, Безпалов, Безроднов, Бесказов, Бестолковов, Бесхлебнов. Префиксы по- и пере- сочетались с глагольными основами: Побежимов, Полетов, Помыкин, Попаримов, Посиделков, Перелыгин, Пересыпкин, Пересушкин. Приставка за- (наиболее характерный препозитивный формант донской антропонимии) употреблялась как с именными, так и с глагольными основами: Забродин, Затолокин, Забазнов, Заволокин, Закотнов, Зарубин, Замыслов, Зацепин, Загудаев, Завярахин. С большим кругом основ глаголов, существительных и прилагательных сочеталась приставка не- (недо-): Небыков, Невинное, Невредимое, Неграмотное, Недобычин, Недостатков, Недожогин, Недомерков, Недурцев, Недюжин, Нелепое, Немов, Немудрякин. Значительно реже использовались в антропонимах основы с префиксами до-, на-, под-, при-, про-, раз- (рас-): Докукин, Налетов, Подгорнов, Подрезов, Приметкин, Прогорелов, Раздобудов, Распопин.

Сложные фамилии состоят из двух основ, в сочетании которых последовательно отмечаются систематические закономерности выбора первой и второй основ и их грамматических форм.

В образовании сложных фамилий типа Белоусов, Быкадоров, Кривошеев, Новожилов, Остробородов, Пышнограев, Семиоков, Скалозубов, Сладкоштеев, Туголуков, Шерстобитов принимали участие две отчетливо ограниченные группы основ приблизительно равного количественного состава (190 – 200 основ в каждой). Характерно, что только 28–30 основ из общего количества выступают в обеих функциях первого и второго компонентов сложной фамилии. Остальные 160–170 основ представляют собой первый или второй компонент сложной фамилии. Такая дифференциация словообразовательной роли основ фамилий объясняется их логической взаимосвязью и грамматической принадлежностью исходных слов к той или иной части речи. С этой точки зрения, прозвища, к которым восходят сложные фамилии, можно представить следующим образом:

1. Сочетания определения (прилагательного или числительного) с определяемым (существительным); Белошапков (от Белая Шапка), Вислоухов (от Вислое Ухо), Гнилосыров (от Гнилой Сыр), Голошубов (от Голая Шуба), Красноконский (от Красный Конь), Кривоносов (от Кривой Нос), Курносов (от Курносый Нос), Однакоз (от Одна Коза), Твердохлебов (от Твердый Хлеб), Трегубов (от Три Губы), Рябоконев (от Рябой Конь), Черноусов (от Черный Ус), Чернощеков (от Черные Щеки), Шестопалов (от Шесть Пальцев) и т. д.

В документах XVII в. еще встречаются прозвища, которые легли в основу таких фамилий: Прокофий Васильев сын Белый Конь, десятник Гриша Тихонов Голая шуба, Донской атаман Тимофей Яковлев Лебяжья Шея.

2. Сочетания основ, аналогичных сочетаниям прямого дополнения и сказуемого, выраженного переходным глаголом: Богомаз (от мазать богов, т. е. рисовать иконы), Богомолов (от молить бога)., Быкадоров, Быкодеров (от драть, обдирать быков, т. е. снимать шкуру), Дрововозов (от возит дрова), Дудоладов (ладить, т. е. делать дудки), Живолупов (то же, что и Живодеров), Иконописцев (писать иконы), Кожедуб (дубить кожи), Костоломов (ломать кости), Мехоношин (носить мехи, т. е. мешки), Макогонов (от гнать мак, т. е. гнать, жать из мака масло, которое употреблялось в старину в церковной живописи), Медовар (варить мед – хмельной напиток старины), Рукомойкин (от мыть руки), Самохвалов (от хвалить самого себя), Свиногонов (от гнать, перегонять в город на продажу свиней), Суслопаров (от варить, парить сусло, готовить пивной навар), Тюрьморезов (от резать тюрьму, бежать из тюрьмы), Шестобитов (бить шерсть), Хлебодаров (дарить хлеб) и т. п. Как правило, в таких фамилиях глагольная основа следует за именной.

Немногочисленные фамилии с обратным порядком следования основ (Дериглазов, Дерикозов, Дерикоров, Клейносов, Резоухов) находятся в структурном родстве с украинскими фамилиями подобного образца: Варивода, Вырвикишка, Дерикафтан, Забейворота, Загубибатько, Жуйборода, Майборода, Нагнибеда, Недайвода, Неешборщ, Перебейнос, Переоридорога, Подопригора, Продайвода, Тягнибеда, Шумидуб и т. п.

3. Сочетания обстоятельства со сказуемым, выраженным глаголом: Верхоглядов, Долгодумов, Долгоцветов, Краснобаев, Криволаев, Малородов, Пустовидов, Разноглядов, Пустоцветов, Пышнограев.

Таким образом, в качестве первого компонента сложной фамилии обычно выступает существительное, прилагательное или, редко, наречие и глагол, в качестве второго компонента – существительное и глаголы. В обеих позициях выступают некоторые существительные: Кожемякин и Старокожин, Мясоутов и Толстомясов, Пяторезов и Чернопятов, Козодавлев и Семикозов, Братолюбов и Сорокобратов, Рукосуев и Белоруков, Коновалов и Красноконов, Хлебодаров и Чухлебов, Богорадов и Самобогов; глаголы: Бритолицев и Лицобритов, Лупоносов и Верхоломов, Дерикоров и Кородеров.

Некоторые из основ, выступающих в качестве первого или второго компонента сложной фамилии, обладают очень широкой лексической валентностью и вступают (исторически) в сочетания с большими группами других компонентов. Так, многие прилагательные, обозначающие цвет, образуют в сочетании со вторым компонентом – существительными – целые гнезда фамилий: Белобоков, Белобородов, Белоболотский, Беловолов, Белоглазов, Белогорохов, Белогрудов, Белодворцов, Белодедов, Беложиров, Белокозин, Белоколенков, Белоконев, Белолапатнов, Белокашин, Белокопытин, Белокоровов, Беломестнов, Белоножко, Белокуров, Белоусов, Белошапков, Белошубов, Белощеков, Желтобровый, Желтобрюхов, Желтоножкин, Краснобабцев, Краснобай, Краснобородов, Краснобрыжий, Краснограев, Красножен, Красноконский, Красноперов, Красноскулов, Красностанов, Красноусов, Красноштанов, Краснощеков, Сивобородов, Сивогривов, Сивожелезов, Сивокозов, Сиволобов, Сивоусов, Сивочубов, Рябоволов, Рябокозов, Рябоконев, Рябошапкин, Рябоштанов, Синебрюхов, Синелицын, Чернобаев, Чернобабов, Чернобилов, Чернобровый, Чернобровкин, Черноволов, Чернодедов, Чернодубов, Черноглазов, Чернозубов, Черноиваненко, Чернокозов, Чернокожий, Черномазов, Черномордов, Черноморов, Чернооков, Чернопащенков, Чернопупов, Чернорядцев, Черноусов, Чернощеков.

Столь же большие «семьи» фамилий имеют и прилагательные, обозначающие характер поверхности, форму и размер; они обычно соединяются с существительными – названиями частей тела и предметов туалета: Вислобоков, Вислогузов, Вислоусов, Вислоухов, Голобовков, Гологузов, Гололобов, Голопузов, Голобузов, Голопупов, Голопятов, Голошубов, Долгоногов, Долгопятов, Долгоруков, Долгошеев, Касобрюхов, Косолапин, Косоротов, Кривобокое, Кривозубов, Криволапов, Кривоногов, Кривоносов, Кривопалов, Кривоперстов, Криворотов, Кривошев, Кривошапов, Кривощек, Курносов, Куценосов, Куцеусов, Остробородов, Остроносов, Остроусов, Остроухов, Редозубов, Розноглядов, Сухобоков, Сухоносов, Сухоребров, Толстобрюхов, Толстогузов, Толстопятое, Толстошеин, Тонкошкурый, Широконосов и др.

Прилагательные, обозначающие возраст, обычно сочетаются с существительными – названиями наиболее примечательных предметов или лиц, относящихся к носителю прозвища: Стародомов, Стародубов, Старожилов, Молодоженов, Новодворов, Новожилов, Новоселов, Новохаткин, Новохижин.

Подобные прозвища описывали своего владельца не только по принадлежащей ему приметной вещи (Староштанов, Старошапкин), но и по знаменательному событию в его жизни: Новоженов, Новокрещенов, Новосеченов, Новодранов, Новобранов. Фамилии последней подгруппы правильнее интерпретировать как происходящие грамматически от сочетания наречия и глагола.

Чисто имущественный, посессивный характер имели прозвища-сочетания числительных и существительных. Они сообщали о том, сколько у них носителей лошадей, коров, коз, свиней, собак и кошек, сколько раз они были женаты, сколько имели детей, братьев и даже свояков. Отличным материалом для образования прозвищ были врожденные или благоприобретенные нарушения анатомической нормы: шесть пальцев на руке, отсутствие ноги или уха. Некоторые прозвища с количественными числительными в качестве первого элемента выражали имущественное положение носителя в точном денежном выражении: в рублях, полтинниках, алтынах, копейках, полушках и денежках.

От подобных «бухгалтерских» прозвищ образовались фамилии Одноглазков, Однокозов, Однокошкин, Однолюбов, Одноженов, Одноденежкин, Дваденежников, Двужилов, Двужильный (живший в доме из двух этажей или из двух половин – белой и черной), Двужильнов (очень сильный, здоровый), Двурядкин (возможно, имевший гармонь двухрядку или, более вероятно, носивший кафтан из двуряди, двусторонней ткани), Двуженов, Двоемужкин, (сын женщины бывшей дважды замужем), Трегубов, Трекозин, Трикопов, Пятиалтынов, Пятибратов, Пятилапотнов, Шестопалов, Шестиперстов, Шестирублевнин, Семиалтынников, Семиволов, Семиглазов, Семидетнов, Семикозов, Семилеткин, Семиоков, Семипалов, Семиколенов, Семиреутнов, Семиселов (последние три, по-видимому, прозвища непостоянных, непоседливых людей), Сорокопудов, Сороколетов, Столетов, Сторублевин и др.

Наиболее продуктивные вторые компоненты сложных фамилий – это, как явствует из приведенных выше примеров, – названия частей тела: борода, глаза, зубы, нос, рот, усы, щеки, руки, ноги, пальцы; названия домашних животных, определяющих достаток хозяина: конь, коза, корова; термины родства, называвшие родственников носителя прозвища: батька, мать, брат, дети, жена, свояк, дед и т. д.

Структурная характеристика антропонимов тесно связана с их мотивировкой или внутренней формой. Как видно из описания фамилий, относящихся к различным сферам антропонимической панорамы, большинство генетических типов фамильных прозваний имеют регулярные формальные средства выражения общих значений (например, суффиксы -ец, -ин, -ич, -янин и другие для топонимических фамилий: Дедовец, Москвин, Москвичов, Смолянинов; суффиксы -ник, -ник, -щик и другие для фамилий профессионально-должностного типа: Плотников, Резчиков, Паромщиков). Однако такая дифференцированная мотивировка принадлежит уровню исходных прозвищ.

Суффиксы верхнего слоя, собственно фамильные форманты -ев, -ин, -ов, выражают только одно наиболее обобщенное значение: потомок сына или слуги, подмастерья, крепостного того лица, которое названо основой фамилии: Авдеев, Карпов, Петрин – сын, затем потомок Авдея, Карпа Петра; Плотников, Поваров – потомок сына или подмастерья плотника или повара, Генералов, Сенаторов – человек, происходящий от крепостного крестьянина, принадлежавшего какому-то генералу или сенатору.

Статистический справочник личных имен, прилагаемый к настоящей книге, имеет следующую структуру: в левой колонке расположены в алфавитном порядке личные имена, выбранные из документальных источников 1612–1970 гг. За очень небольшим исключением в справочнике собраны имена, имевшие хотя бы в один из контрольных периодов частоту употребления не ниже 0,03%. Исключение сделано только для имен, обнаруженных в документах XVII в.: они вносились в справочник при любой частоте употребления. Календарные, канонические варианты имен приведены в справочнике вместе с их народными вариантами. Первым по порядку напечатан вариант имени, наиболее часто употреблявшийся в изученных нами документах; канонический вариант, если он не стоит первым по порядку, набран курсивом.

После имени приводятся данные о его происхождении и этимологии, например, Август, лат. «священный». Этимология имен сообщается по материалам старых календарей и на основе этимологических словарей собственных имен [36].

В последующих 11 колонках, соответствующих 11 контрольным периодам, по которым дается статистическая динамика имен справочника, приведены цифры, обозначающие среднюю частоту употребления имени в каждый период в процентах на каждую тысячу имен.

В справочнике приняты следующие сокращения:

англ. – английский (язык)

ар. – арабский (язык)

герм. – германские (языки)

гр. – древнегреческий (язык)

др. евр. – древнееврейский (язык)

др. русск. – древнерусский (язык)

егип. – египетский (язык)

ж. – женское (имя)

инд. – индийские (языки)

исп. – испанский (язык)

ит. – итальянский (язык)

кельт. – кельтский (язык)

лат. – латинский (язык)

лит. – литовский (язык)

м. – мужское (имя)

нар. – народный (вариант)

нем. – немецкий (язык)

перс. – персидский (язык)

польск. – польский (язык)

русск. – русский (язык)

серб. – сербский (язык)

сканд. – скандинавские (языки) слав. – славянские (языки)

см. – смотри

тюрк. – тюркские (языки)

фр. – французский (язык)

халд. – халдейский язык

Статистический справочник личных имен, встречавшихся в русских семьях на территории бывшей области войска Донского и Ростовской области в 1612–1970 гг.=