Запретные идеи

Разве могут или должны быть запретные идеи? скажут нам многие. Разве можно налагать запрещение на исследование чего-либо. Человечество в лице своих лучших представителей давно и ненарушимо установило, что исследование свободно, что всё может подлежать исследованию, и что характер решения тех или иных исследуемых вопросов есть дело личной совести, а не общего закона. В прошедшем бывали запретные идеи и вопросы. Когда индиец спрашивал: на чём стоит мир? Ему отвечали: на слоне. На вопрос: на чём стоит слон? следовал ответ: на черепахе. Если любознательность простиралась далее, то объявлялось, что спрашивать, на чём стоит черепаха, значит совершать смертный грех. Не трудно видеть, что запрещение, наложенное на вопрос, в данном случае было следствием неуменья дать на него ответ. В других случаях подобные запрещения имели для себя причиною нежелание отвечать, нежелание, обыкновенно обуславливавшееся корыстными побуждениями. Когда в каком-либо древнем государстве, жрецы монополизировали занятия медициною и наукой и другим кастам были запрещаемы эти занятия, то очевидно причиною запрещения было корыстолюбие. Итак, корысть и невежество, вот два начала, стеснявшие, или может быть ещё стесняющие свободу исследования, стеснявшие и стесняющие и свободу вообще. По мере того, как люди становятся нравственнее и разумнее, они предоставляют более свободы своим ближним. Так говорят некоторые. В этом рассуждении есть доля правды, но лишь доля. Нетрудно показать, что запрещение может быть вызываемо благородными и основательными побуждениями. Даже в только что приведённом рассказе о черепахе можно усматривать нечто иное, чем то, что видят в нём неумеренные борцы за свободу. Сущность дела заключается ведь не в слоне и черепахе, а в вопросе об опоре мира. Отыскивавшие эту опору, увидели, что и для опоры должна быть опора и раз она будет найдена, то и для неё нужно будет искать опоры и так придется идти в бесконечность. Но бесконечный путь пройти нельзя и попытки идти по нему в данном случае влекут за собою лишь бесплодную потерю умственных сил и времени. Всякая бесплодная деятельность есть в тоже время вредная и поэтому запрещение её может быть признано лишь полезным. Можно, конечно, ошибиться и признать бесплодною деятельность, которая могла бы дать плод, но в данном случае такой ошибки не было: путь, по которому пытались идти любознательные индийцы, не мог привести ни к чему, не потому что он был бесконечен, но потому что он был ошибочен. Подобно этому некогда академии наук постановили не принимать рассуждений о квадратуре круга и perpetuum mobile и тем, очевидно, решили наложить запрещение на занятие этими проблемами. Постановление академий было благодетельно: число искавших квадратуры круга и perpetuum mobile значительно уменьшилось, между тем академии, издавая своё постановление, ещё не имели доказательств ни того, что отношение диаметра к окружности не может быть выражено точной алгебраической формулой, ни того, что количество энергии в мире неизменно: ни доказательства Линдемана, что π не есть корень алгебраического уравнения, ни учения Докауля и Мейера о сохранении энергии, положившего конец исканию perpetuum mobile, ещё не было. Члены академии только заметили, что много лиц без пользы и с вредом тратят время на разрешение означенных вопросов, и пришли к заключению, что лучше бы было, если бы этими вопросами не занимались, – отсюда их постановление. Они были правы: означенными вопросами не нужно заниматься, потому что они неразрешимы, что доказано в настоящее время. Так некоторые запрещения исследовать те или другие проблемы были полезными. Это в области умозрения. Но в области практической можно показать, что запрещения часто бывают безусловно необходимы: детям, пьяным и сумасшедшим нельзя предоставлять полной свободы действия: дети – как это часто бывает в крестьянских селениях – сжигают дома, пьяные, которых уголовное право трактует, как людей краткосрочно помешанных, совершают насилия и убийства, сумасшедшие часто губят самих себя, выпрыгивая с 3-го и 4-го этажа. Очевидно, во имя блага должно насилием противодействовать намерениям этих лиц. Заметим при этом, что если легко отличить 10-летнего ребёнка от 30-летнего мужчины, пьяного от не выпившего ни капли вина и от обыкновенного человека от человека, находящегося в припадке водобоязни, то иногда оказывается очень трудным провести границу между взрослым и невзрослым, пьяным, выпившим и не пившим, сумасшедшим и здравомыслящим и отсюда является трудным решение вопроса: можно или нельзя предоставить тому или иному лицу полную свободу действий, а если признать даже справедливость за изречением: «tous les hommes sont fous et ne different que du plus ou du moins», то должно согласиться, что принципиальное решение вопроса о предоставлении свободы не может быть дано, что каждый отдельный случай должен быть обсуждаем особо и что при решении вопроса об увеличении и ограничении свободы в каждом отдельном случае при самых благих намерениях можно впасть в пагубную ошибку.

В наше время особенно любят говорить о религиозной свободе.

За религиозную свободу наиболее стоят наименее верующие. Тот, кто убеждён, что он владеет религиозной истиной, стремится 1) насадить и утвердить эту истину в умах и сердцах других людей и 2) по возможности ограждать других от влияния того, что он считает лжеучениями. Дети и люди неразвитые, да и не одни неразвитые – нелегко могут отличить религиозной истины ото лжи, и легко могут быть сбиты с правого пути, отсюда является потребность устранить от них влияние лжеучителей, это может быть достигнуто запрещением пропаганды своих учений лицам инославным. Трудно оспаривать законность такого запрещения. Здравый смысл говорит нам, что нельзя запрещать человеку верить или не верить лжи, но тот же здравый смысл обязывает нас озаботиться о том, чтобы человек, верующий лжи, не заразил своею ложью других. Отсюда, если в странах православных являются люди, общины или целые области, обитатели которых держатся иных религиозных воззрений, то раз эти вероучения не заключают в себе антиномистических элементов и лица, держащиеся их, обязываются не пропагандировать своих воззрений, им предоставляется религиозная свобода. (Таков принцип веротерпимости в России). Требовать большего могут, может быть и называющие себя православными, но не сущие таковыми. Православный есть тот, кто твёрдо убеждён в истине православия, а таковой, зная, что людей можно увлекать ложно, не может видеть оснований для того, чтобы дозволить проповедовать ложь. Один из русских представителей либеральных начал поставил эпиграфом одной из своих статей отзыв об индийском царе Асоке: «царь, любимый богами, дарует свободу всем сектам». Намёк, заключающийся в этих словах, очевиден: в религиозных вопросах должно предоставить каждому полную свободу, нельзя преследовать человека за его религиозные убеждения. Многое, по-видимому, подтверждает справедливость такого принципа. Припомним кровь, пролитую за имя Христа в первые 3 века нашей эры, альбигойские войны, ужасы Варфоломеевской ночи, 30-ти летнюю войну в Германии. Во всех этих случаях отсутствие веротерпимости приносило глубокий вред. Однако достаточно немногих фактов иного характера, чтобы показать, что абсолютная свобода в деле религии может оказаться ещё более пагубною, чем самая грубая нетерпимость. Человеческие жертвы и полигамия, допускаемые некоторыми религиями, не могут быть терпимы в культурных обществах. Есть религиозные секты, имеющие антиномистический характер, такова, например, секта скопцов. Последователи её, оскопляя самих себя, считают делом богоугодным оскоплять других, причём производят самые возмутительные насилия: доводя человека, не имеющего ни малейшего желания стать скопцом, до бессознательного состояния посредством какого-нибудь одуряющего питья, совершают над ним своё ужасное обрезание. Понятно, что царь любимый Богом не может терпеть подобных изуверных фанатиков. У Гюго в его драме «Торквемада» выведен мрачный инквизитор (по имени которого названа драма), который, искренно любя людей, сжигал их, думая, что кратковременные мучения в земном огне избавят их от огня вечного. Торквемада не представляет собою единичного исключения. Нужно ли повторять, что подобные религиозные воззрения не могут быть терпимыми.

Подобно тому, как есть антиномистические религиозные учения, так есть учения политические, стоящие в противоречии с основными аксиомами нравственности. Есть политические учения, дозволяющие своим последователям обманы, клятвопреступления и убийства для проведения в жизнь своих убеждений. Один из основных параграфов устава этих людей предписывает им осуществлять свою политическую программу насилием. Для того чтобы быть в безопасности от них, над ними тоже должно употребить насилие: их должно лишить возможности действовать и их теории должно подвергнуть запрещению.

Так во многих случаях является нужда в запрещениях. Борцы за свободу не отвергают этих случаев, напротив, в последнее время, счастливо противореча себе, они энергично стремятся ограничить свободу там, где, по-видимому, ограничение является делом насилия. Разумеем вот что. Есть и когда-то был в силе экономический принцип: laissez passer, laissez faire, дающий широкий простор личной предприимчивости и устраняющий право государства ограничивать скопление капиталов в частных руках. Этот принцип требует, чтобы государство не вмешивалось в отношения фабриканта к рабочему, а лишь следило – буде это потребуется – за исполнением свободно принятых условий с той и другой стороны. На самом деле: часы рабочего дня и заработная плата устанавливаются свободно по обоюдному соглашению хозяина и рабочих, – зачем же вмешиваться в эти свободные отношения? Однако эта теория невмешательства привела к печальным результатам: путем, по-видимому, совершенно легальных действий фабриканты устраивали то, что заработная плата всё понижалась, а число рабочих часов в сутках всё увеличивалось. Рабочий становился жертвой, хозяин – пауком. Тогда явилась мысль о правительственной регламентации рабочего дня и рабочей платы, и постепенное осуществление этой мысли постепенно уменьшает количество несправедливостей и злоупотреблений на фабриках и постепенно увеличивает благополучие рабочего люда.

Всем вышеизложенным мы имели в виду напомнить – в подробных доказательствах это не нуждается – что запрещения могут быть, что они с пользою могут быть направляемы и на идеи и на верования и на убеждения и на действия. Но цель настоящей статьи заключается вовсе не в том, чтобы отыскивать и отмечать, где-бы в настоящее время нужно было стеснить свободу, напротив, цель настоящей статьи отстоять право на свободу исследования в области, которую объявили запретною люди, считающиеся самыми либеральными и гуманными, и показать что, налагая запрещения в противоречие своему принципу свободы на ниже излагаемые задачи и идеи, эти люди на самом деле не соблюдают этих запрещений, и что если бы люди стали соблюдать их, то им лучше было бы, если бы их не было.

Объяснить явление в научном смысле значит найти его происхождение. Положим, геолога поражает то обстоятельство, что горная флора и на Швейцарских Альпах и на Кавказских горах и на Урале представляет много сходного, между тем как флоры промежуточных стран представляют – каждая – много особенностей. Геолог ищет объяснение этого в прошлых судьбах Европы. В Европе был ледниковый период, тогда нынешняя горная растительность была единственной растительностью европейских долин. Затем в Европе стало теплее. Южные растения начали передвигаться к северу и из Азии, из северной Африки, с островов Средиземного моря, южных конечностей Европы, они вытеснили северные чахлые растения, которые в этой неравной борьбе за существование и отступили на горы. Вытеснявшие растения в различных местах были различны, вытесняемые одни и те же. Это обстоятельство, произведшее нынешнюю европейскую флору, и объясняет нам её распределение. Происхождение вещи всегда в некоторой мере объясняет нам её свойства, но обыкновенно бывает, что вещь узнаётся раньше, чем её происхождение. Растительность в Европе изучали с древнейших времён, но лишь в XIX веке был поставлен вопрос о её происхождении. Воду знали в течение тысячелетий, и прошло лишь 100 лет, как узнали, что она происходит от соединения водорода с кислородом, в определённой пропорции; металлы были известны ещё до потопа, однако их происхождение представляет тайну и для настоящего времени. Даже когда отыскивают происхождение и известной вещи, то обыкновенно оказывается, что открывают в ней новые свойства, которые не замечены ранее. Улучаем объяснение её известных свойств и указание на то, что в ней есть свойства незамеченные нами ранее. Но нас интересует происхождение и не всех вещей и не в равной мере. Юрист равнодушен к вопросу о происхождении млекопитающих и для биолога не представляет интереса вопрос о происхождении современной Франции. Для человека, прежде всего, интересно знать происхождение близких ему вещей. Но есть одна вещь, происхождение которой равно занимает многих и одинаково дорого всем – это вопрос о происхождении всего бытия, всего существующего. Правильно или неправильно, ясно или неясно этот вопрос ставился всегда и всеми народами. Об этом свидетельствуют нам древнейшие саги и легенды. Так или иначе, вопрос был всегда решаем и то или иное решение его всегда оказывало сильное влияние на религиозную и практическую жизнь человечества. Но вот нам говорят, что со всеми старыми решениями вопроса должно покончить, как с несостоятельными, а новых предлагать не должно, ибо решение вопроса невозможно для нас: мир или существует вечно или происхождение его непостижимо. Это смелое утверждение и запрещение провозглашают наиболее выдающиеся представители либерального прогресса, они осмеивают всякую попытку обсудить этот вопрос и осуждают занятие им, как праздную и, следовательно, вредную игру ума. Мы ниже посчитаемся с их запрещением, а наперёд перечислим всё то, на что они налагают запрещение. За вопросом о происхождении вещи – (вопросом научным) следует другой вопрос о назначении вещи – (вопрос практический). Ботаник определяет свойства solanaceae или malvaceae, медик утилизирует ядовитые свойства первых для врачебных целей и техник пользуется продолговатым строением волокон во вторых для выделывания тканей. Каждую вещь пытаются приспособить к какой-либо цели, и за каждой целью стоит или предполагается другая цель. Назначение не каждой вещи для нас интересно, но для всех интересны вопросы о назначении всех вещей – о цели бытия и назначении нашем собственном – цели нашего личного бытия. Нашему духу присуще принудительное стремление разрешить эти вопросы и разрешение их или, по крайней мере, второго из них имеет для нас громадную практическую важность – оно даёт нам нормы для нашей деятельности, указывает нам путь, по которому нам нужно идти, и представляет побуждения для того, чтобы идти по этому пути. Человек, не имеющий решения этих вопросов, при прохождении жизненного поприща представляется более жалким, чем путник сбившийся ночью с дороги и бредущий наугад. У последнего есть всё-таки цель, а потому его блуждания сами по себе не лишены характера разумности, у первого нет цели – он идёт неизвестно куда и неизвестно зачем, а мы в прежнее время привыкли думать, что бесцельная деятельность не должна быть уделом разумных существ. Но вот, что говорят нам в настоящее время, бытие Вселенной не имеет никакой цели, или, по крайней мере, цель бытия непостижима для нас. Что касается до нас лично, то наше личное бытие прекращается с нашим предсмертным вздохом, наше «я» превращается в ничто, становится нулём, вопроса же о назначении нуля ставить нельзя.

Но вот нам говорят, что со всеми старыми решениями вопроса должно покончить, как с несостоятельными, а новых предлагать не должно, ибо решение вопроса невозможно для нас: мир или существует вечно или происхождение его непостижимо. Это смелое утверждение и запрещение провозглашают наиболее выдающиеся представители либерального прогресса, они осмеивают всякую попытку обсудить этот вопрос и осуждают занятие им, как праздную и, следовательно, вредную игру ума. Мы ниже посчитаемся с их запрещением, а наперёд перечислим всё то, на что они налагают запрещение. За вопросом о происхождении вещи – (вопросом научным) следует другой вопрос о назначении вещи – (вопрос практический). Ботаник определяет свойства solanaceae или malvaceae, медик утилизирует ядовитые свойства первых для врачебных целей и техник пользуется продолговатым строением волокон во вторых для выделывания тканей. Каждую вещь пытаются приспособить к какой-либо цели, и за каждой целью стоит или предполагается другая цель. Назначение не каждой вещи для нас интересно, но для всех интересны вопросы о назначении всех вещей – о цели бытия и назначении нашем собственном – цели нашего личного бытия. Нашему духу присуще принудительное стремление разрешить эти вопросы и разрешение их или, по крайней мере, второго из них имеет для нас громадную практическую важность – оно даёт нам нормы для нашей деятельности, указывает нам путь, по которому нам нужно идти, и представляет побуждения для того, чтобы идти по этому пути. Человек, не имеющий решения этих вопросов, при прохождении жизненного поприща представляется более жалким, чем путник сбившийся ночью с дороги и бредущий наугад. У последнего есть всё-таки цель, а потому его блуждания сами по себе не лишены характера разумности, у первого нет цели – он идёт неизвестно куда и неизвестно зачем, а мы в прежнее время привыкли думать, что бесцельная деятельность не должна быть уделом разумных существ. Но вот, что говорят нам в настоящее время, бытие Вселенной не имеет никакой цели, или, по крайней мере, цель бытия непостижима для нас. Что касается до нас лично, то наше личное бытие прекращается с нашим предсмертным вздохом, наше «я» превращается в ничто, становится нулём, вопроса же о назначении нуля ставить нельзя.

Утверждения, что мир вечен и что существование его бесцельно, вероятно, также стары, как мир. Но представители современной научной мысли думают, что эти положения теперь доказаны, что не соглашающиеся с ними сознательно прут против рожна. Если прежде было извинительно думать, что мир существует 6 или 7 тысяч лет и что мы рождены для чего то высшего, то теперь думать так значит закрывать глаза перед несомненными фактами и неоспоримыми аргументами. Сущность этих, считающихся неоспоримыми, аргументов сводится к следующему. С несомненностью выяснено, что количество вещества и движения в мире остаётся неизменным, и что все предметы и явления мира суть различные комбинации движущегося вещества. В мире всё течёт, всё изменяется, всё исчезает, не исчезает лишь то, что лежит в основе явлений мира – материя и движение. Различные сочетания материи могут находиться в более или менее устойчивом равновесии, но, тем не менее, все они некогда образовались и все некогда будут снова разложены. Во Вселенной собственно не происходит процесса ни агрегации, ни дезагрегации: разложениям, происходящим в одном месте, эквивалентны соединения, происходящие в другом. Отсюда жизнь Вселенной представляет вечный круговорот. Представляющееся возражение, что может быть неизменно сохраняющееся вещество и энергия, не всегда сохранялись неизменно, находят стоящим в противоречии с требованиями логики и закона причинности. Если допустить, то тогда окажется, что некогда произошло приращение или уменьшение вещества и энергии, явился некий dx – как бы малым он ни был – беспричинно, из ничего, но ех nіhilo nihil fit и, следовательно, это предположение должно быть отвергнуто. Установив, что жизнь Вселенной представляет вечный круговорот, устанавливают, что, следовательно, жизнь или бытие Вселенной не направляется ни к какой цели.

Ни к какой цели не направляется и жизнь человека. «Всё, что составляет существо человека, преходяще», сказал умиравший Будда своим последователям. То же самое должно сказать обо всём человечестве: оно преходяще и будет время, когда его не будет. Задача человека по отношению к жизни состоит в том, чтобы извлечь из жизни как можно больше приятных моментов, человечество может желать от отдельных особей, чтобы они способствовали и содействовали умножению таких моментов среди людей. Но в чём полагать приятное и неприятное? Наша плоть легко решает этот вопрос, но нам не довольно плотских наслаждений. Мы желаем ещё наслаждений духовных. «Быть счастливым значит быть добродетельным», говорили одни, «счастье, доставляемое занятиями науками, по мнению некоторых так велико, что выше его может быть поставлено лишь блаженство в царстве небесном» (Климент Александрийский). Если счастье дают добродетель и знание, то всем известно ещё, что счастье даёт красота. Произведения Гудона и Каловье, картины Рембрандта и Рафаэля, симфонии Бетховена, опера Моцарта и трагедия Шекспира – доставляют нам невыразимое наслаждение. Так служение истине, красоте и добру даёт счастье человеку.

Мыслители, утверждающие, что не должно поднимать вопроса о происхождении и цели бытия, и запрещающие рассуждать о конечной цели человеческой деятельности, соглашаются, что должно заниматься науками и искусством и усовершаться в добре и охотно признают, что в том и может заключаться счастье человеческое. Однако рассмотрение их положений показывает, что они рекомендуют не то, что может составлять счастье человечеству, что на самом деле согласно их принципам они полагают запрещение на идеи истины, добра и красоты и что, противореча самим себе – они часто служат этим идеям. Отрицание ими идей истины, добра и красоты следует из представляемого ими генезиса этих идей и определения отношений наших познавательных способностей к этим идеям и затем из их определения, каким задачам должны служить наука и искусство.

Истинное, доброе и прекрасное, всё выводится ими из полезного. Каждому животному организму присущи инстинкты самосохранения и продолжения рода. То, что удовлетворяет эти инстинкты, и есть истинное, прекрасное и доброе. Организму, для того чтобы жить, нужно знать, что способствует сохранению его бытия и бытия его рода, и что препятствует, знание таким образом является средством, орудием для сохранения бытия, познают для того, чтобы жить, чтобы сохранить свою плоть, а не живут для того, чтобы обогащаться познаниями. Однако уже в животном мире эта постоянная нужда в знаниях и их расширении порождает инстинкт любознательности, побуждает животное приобретать познания, не имеющие для него прямой непосредственной пользы, это особенно можно наблюдать над обезьянами. Бросьте в клетку мартышек играющий цветами стеклянный шар, они немедленно займутся его исследованием с добросовестностью немецкого учёного. Так знание, не переставая быть средством, становится целью, является мания для знания, у людей является потребность познавать происхождение и свойства вещей без отношения к их пользе, отсюда служение идее истины, бескорыстное служение науке: оно явилось уже давно. Лучшие люди древнего мира не смотрели на знание как на средство, а видели в науке богиню, которой приносили свои труды, как бескорыстную жертву. В представлении людей хороших, но не лучших, взгляд на науку двоился. Это прекрасно выражено в известном стихотворении Шиллера «Архимед и ученик». Именуя науку богиней, ученик восхищается вместе с тем техническими изобретениями и усовершенствованиями, которые родила наука и которые полезны для человека. Учитель отвечает, что если wissbegieriger Schuler видит в науке богиню, то не должен искать в ней коровы. Кто думает, что наука должна служить истине, тот должен отодвинуть на задний план мысль о том, что она может накормить его обедом. Но с точки зрения исследуемой нами теории, прав не мудрец и не его любознательный ученик, а те, которые видят в науке слугу. Они правы вдвойне. Служение науки вопросам техники и агрономии соответствует её первоначальной природе, попытка обратить науку на отыскание объективной истины всегда будет безрезультатной и потому вредной: во 1) человеческое мышление ограничено, и изучение его свойств и процессов показывает нам, что оно неспособно разрешить те проблемы, решение которых так дорого для человека, во 2) самодостоверность человеческого мышления вещь весьма сомнительная, есть основания утверждать, что наши понятия об истинном и неистинном имеют не объективное, а субъективное значение, наши законы мышления, нормы и принципы, всё это не имеет абсолютной устойчивости, и у наших потомков может быть будут иные принципы мышления и иные способы умозаключений. Что касается до первого, то едва ли оно требует разъяснения: понятия бесконечности и вечности, понятие абсолютного, всё это непостижимо для человек, обратимся к разъяснению второго.

Согласно эволюционизму – против принципов которого направляется данное рассуждение – принципы нашего эмпирического происхождения, они не вложены в нас самой природой вещей, но вырабатывались постепенно длинным рядом биологических предков человека, начиная с манеры. Они представляют собой совокупность начал, делающих человека в известной степени приспособленным к той среде, в которой он живёт. Если степень приспособленности человека к среде изменится, то, значит, изменятся и они, и если изменится среда, окружающая человека, то они опять должны измениться. Это доказывается тем, что мышление человеческих племён, живущих в разных условиях, и мышление племён, стоящих на различных степенях культуры, являются действующими различным образом. Отмечают даже, что логика жителей восточной и западной Европы несколько не похожи одна на другую. Но наисильнейшее основание для того, чтобы сомневаться в самодостоверности нашего мышления, представляет анализ процессов этого мышления, открывающий нам недостатки в деятельности этого мышления, показывающий, что исходя из верных положений и не допуская неправильности в рассуждениях, мышление приходит иногда к неверным выводам. Примеры, приводимые из области двух наук, претендующих на наибольшую точность – именно – логики и математики, по-видимому, подтверждают этот печальный факт.

Всякий слыхал о математических софизмах, многие из них действительно софизмы, ибо в середине рассуждения стоит у них какое-либо ложное положение только более или менее искусно затушёванное, но в математике есть вещи иного рода: есть формулы, которые, по-видимому, должны иметь всеобщее значение и которые, однако в некоторых случаях дают ответ неверный и нелепый (разумеем, например, полную

формулу квадратного уравнения ,если положить а = 0 и 6 = – 2, + будет = 2, но по данной формуле х будет = –). В математике встречаются и противоположные явления. Из заведомо ложных положений там получаются верные выводы. При определении касательных в аналитической геометрии постоянно приходится делить 0 на 0 и путём некоторых приёмов получать определённые и нужные результаты. В математике мы встречаем ещё такие явления: производя одинаковые действия над различными величинами, мы получаем одинаковые результаты, так возьмем, например такую задачу: некоторое число умноженное само на себя и сложенное с 10 равняется этому же самому числу, умноженному на 7. Такому условию удовлетворяет 2 (2×2+10=2×7), по этому же условию удовлетворяет и 5 (5×5+10=5×7), таким образом, оказывается, что иногда, производя над 5 действия тождественные с производимыми над 2-мя, мы получаем тождественные результаты. Отсюда следует, что даже когда мы имеем достаточное число данных для определения чего-либо (приведённая задача ведь определённая), мы можем составить совершенно неверное понятие об определяемом. Далее мы встречаемся в математике вот с каким замечательным явлением: с одной стороны, математические исследования приводят нас иногда к такому результату, что в выводе получаются числа, которым ничто не соответствует в природе (разумеем мнимые выражения), с другой, в природе, оказывается, существует много величин, размеры которых не могут быть точно определены цифрами, (например, если мы начертим квадрат, сторона которого = І, то диагональ квадрата будет величиной несоизмеримой, число для выражения величины её не существует в природе, мы можем доказать, что она больше того и меньше того-то, но точно указать во сколько раз и насколько больше, не можем). Если мы имеем предмет, длина которого более 4-х и менее 5-ти, то естественно представляется нам, что это длина точно соответствует четырём с какой-нибудь дробью, но часто оказывается, что такой дроби совсем не имеет в своём распоряжении наша арифметика и это заставляет нас сомневаться в непогрешимости самой теории чисел, между тем как для человеческого мышления не представляется возможным заменить её иною: математика, как и логика, существует лишь одна. Мы могли бы умножить число примеров из математики, по-видимому, набрасывающих некоторую тень на правоспособность нашего мышления, но ограничиваемся приведённым, ибо этой отраслью знания интересуются очень немногие, хотя все говорят о её непогрешимости и важности, не интересуются, по-видимому, даже те представители современного знания, почти отождествляющие себя с наукой, против которых мы направляем наше рассуждение, ибо если бы они интересовались ею, то без сомнения они воспользовались ею, а из неё они могли бы извлечь в защиту своей теории гораздо более оснований, имеющих вид внешнего правдоподобия, чем те, какие они обычно приводят.

От математики перейдём к логике. Анализ и здесь показывает нам, что требования логики и всё более и более познаваемая нами действительность находятся в несогласии между собой. Так логика, например, широко пользуется понятием индивидуального, в действительности оказывается, нет ничего соответствующего этому понятию. На самом деле, что такое индивидуум? Это то, чего нельзя делить без того, чтобы он не перестал, быть тем, что есть. В неорганической природе понятно нет индивидуумов, ибо химические свойства тела не изменяются от самых мельчайших его дроблений, но оказывается, что индивидуумов нет и в царствах органических. «Растение, говорил Дропер ещё 30 лет назад, есть не индивидуум, а явление». Это известно: от растения можно отделять значительные части и оно не перестанет существовать, мало этого, самостоятельная посаженная отдельная ветвь от растения, легко становится целым растением.

Что сказано о растениях, то должно сказать и о низших животных организмах. Гидра, разрезанная на несколько частей, даёт несколько гидр, тоже происходит с земляным червём. Многие низшие организмы размножаются, разделяясь один на несколько. Это свойственно в значительной мере представителям двух животных типов protozoa и metazoa, каковы polycyttaria, verticellidae, и т. д. Так как при таком делении психическое начало животного распадается на несколько обособленных психических единиц, то, следовательно, и душа – по крайней мере, животная душа – делима в буквальном смысле этого слова. То же самое приходится будто-бы сказать и о человеческой душе или о человеческом «я». Оно не есть тождественная себе, неизменная единица, она есть сумма или, вернее, равнодействующая многих психических единиц. Единство самосознания, которое человек желает открывать в своей душе, есть заблуждение. Причина того, что это единство предносится уму человеческому, как факт, заключается в том, что психические единицы в человеческом духе поставлены в теснейшую связь и координированы строжайшим образом. Чем ниже стоит организм на ступенях биологической лестницы, тем эта связь слабее, но как ни тесна эта связь между психическими единицами души человека, она иногда нарушается и разрывается. Факты изменения личности, раздвоения сознания суть следствия этого нарушения и разрыва. Эти-то факты в связи с фактами гипнотизма, чтения мыслей и др., удобно объясняемых, по мнению мыслителей, воззрения которых мы излагаем, теорию сложности души, и позволили констатировать эту сложность. И человек и манера равно суть агрегаты, а не индивидуумы и нигде человек в пределах видимого мира не находит ничего индивидуального, он представляет себе тогда, что видимые агрегаты образовались из невидимых индивидуумов (атомов), и хотя растворы и сплавы в химии набрасывают более, чем тень сомнения, на это предположение, однако практическая необходимость не позволяет человеку его отвергнуть. Так в природе не оказывается индивидуумов, между тем в логике понятие индивидуального играет важную роль: мы не можем изучить предмет, не обособив его, не представив его себе индивидуумом, между тем в логике понятие индивидуального играет важную роль: мы не можем изучить предмет без помощи фикций, но ненадёжно познание, которое неизбежно опирается на заведомо ложные предположения.

Логика, доставляя нам понятие индивидуального, неизбежно требует от нас систематичности. Система – слово часто встречается в курсах логики, а между тем в природе нет системы и всякая наша попытка представить учение о природе в системе ставит нас в противоречие с природой. Некоторым это может показаться парадоксом. «Естественная система, говорит Агассиц, основанная на родстве организации содержит в себе переложение мысли Создателя на человеческий язык, и, производя систематические изыскания, мы бессознательно излагаем мысли Творца». Но ещё раньше Агассица Гёте сказал, что в понятии «естественная система» заключается внутреннее противоречие (об Агассице и Гёте см. у Клауса Учебн. Зоол. Т. 1), и в настоящее время в естественно исторических учебниках очень часто приходится встречать замечание подобное таковому: « самая лучшая естественная система будет или не строго систематична или не вполне естественна, потому что всякая система заключает природу в чуждые ей рамки» (учебник ботаники, перев. под редак. Тимирязева Отдел частной морфологии и систематики стр.195. 1884). Для практических целей необходимо растения и животные делить на типы, порядки, классы, роды и виды, но в природе нет ни родов, ни видов есть лишь животные и растения более и менее близкие и сходные между собой. Деление животных на роды и виды также мало отражает в себе природу, как деление на периоды мало соответствует действительной истории. При изучении истории нам необходимо разделять её на периоды и на эпохи, мало этого, мы необходимо разделяем и рассматриваем отдельно различные стороны жизни. Историю экономическую и юридическую, историю умственного просвещения и историю религиозную, между тем как на самом деле всё это неразделимо в действительности, требование нашего ума стоит в противоречии с действительностью. Очевидно, этот ум не высокопробный. Всё вышесказанное позволяет уподобить наш ум музыкальному инструменту, который не берёт не слишком высоких, ни слишком низких нот и фальшивит во многих из тех нот, которые берёт. Этот ум есть продукт окружающей его природы, окружавших его условий. С изменением окружающей его природы – а она изменяется постоянно – будет изменяться и ум – будут изменяться его стремления, преобразуются законы и принципы мышления. Неизвестно, что произойдёт с понятиями: истина, причина. Очевидно, что инстинктивное стремление такого ума к служению идее истины – стремление такого ума к служению идее истины – стремление происшедшее вследствие смешения средства с целью – не может быть ни поддерживаемо, ни поощряемо, его должно заглушать: должно изучать природу, но лишь с целью эксплуатации, а не затем, чтобы постигнуть истину, которая непостижима, должно изучать историю человеческого общества, но лишь с целью извлечь из этого учения полезные правила для улучшения форм общежития, а вовсе не за тем, чтобы в истории человечества отыскивать какие-то таинственные пути, направляющие людей к высшей цели. Изучать науку нужно для того, чтобы строить железные дороги, улучшать земледелие, усовершать государственное устройство, уничтожать заразительные болезни. Но тот, кто занимается наукой ради науки, кто видит в стремлении к знанию высшее проявление человеческого духа, кого занимает вечная истина, а не наличная действительность, созданная вчерашними историческими и геологическими факторами, то стоит на ложном пути: его деятельность имеет праздный и, следовательно, вредный характер, а потому, говорят нам, было бы гораздо благоразумнее на подобную деятельность налагать запрещение.

Как служение истине, с точки зрения излагаемой нами теории, имеет источником своим вредную иллюзию, так подобную же иллюзию имеет своим источником и служение добру. Человек, стремящийся искренно стать совершеннее в нравственном отношении, смотрит на нравственный закон, как на нечто неизменное и данное свыше. Но на самом деле нравственный закон есть нечто условное и изменяющееся, он является в человеке результатом наследственного опыта, и по мере того как будет изменяться этот опыт, будут изменяться нравственные понятия человечества. Идеи добра и зла обязаны своим существованием тому, что существуют полезные и вредные вещи. Происхождение действующего в современном человечестве и формулированного христианством нравственного закона обязывающего человека стремиться любить ближнего, как самого себя, может быть объяснено таким образом. У низших организмов нет нравственных понятий, им не присуще сознание, что они должны заботиться о ком-либо, кроме самих себя. Это сознание является у материнских организмов тогда, когда материнский организм живёт вместе уже с живым детёнышем при таких условиях, что всякий вред, наносимый последнему, отзывается на первом, отсюда естественны заботы матери о своём потомке, отсюда естественно, что у матери развивается чувство любви к своему детёнышу. Это чувство любви эволюционировало у различных животных организмов различным образом и отлилось в различные формы. Самки плотоядных обнаруживают любовь готовую на все жертвы к только что рождённым детёнышам, затем эта любовь постепенно ослабевает и наконец, когда детёныши становятся способными к самостоятельной жизни, эта любовь совершенно охладевает или иногда даже переходит во вражду. Рыбы не знают материнской любви. У обезьян мы встречаем любовь к детёнышам уже не одних самок, но и самцов. Это в области семейной любви. Расширение пределов этой любви могло породить и любовь к ближнему, но там, должно полагать, последняя имеет своим источником нужду во взаимопомощи. Многие организмы живут социальной жизнью и только у таковых и можно найти нечто подобное чувству любви к ближнему. Что касается до организмов низших, живущих социальной жизнью, то там чувство подобное любви к ближнему имеет для себя физическую причину. Многие колонии связаны внешней связью так, что удар по одной особи отзывается на другой. Что действительно колонии, в которых отдельные особи связаны так тесно, существуют, для этого достаточно указать на отряд ленточных червей. Прежде каждого червя рассматривали, как отдельный индивидуум, теперь выяснено, что каждый из них колония индивидуумов – проглотид (proglottis): солитер (facnia solium) представляет собою не единицу, а сумму значительного числа единиц. Формы социальной жизни у различных животных весьма различны и даже у различных видов одних и тех же родов животных они принимают различный характер, в различной степени проявляются у животных и альтруистические инстинкты. В весьма различной степени присущи они различным человеческим племенам и одним и тем же племенам в различные времена…

Человеческая совесть есть продукт эволюции, и так как факторы эволюции не были тождественны на всём земном шаре, то поэтому совесть у различных племён оказывается очень различной. Г. Спенсер, в статье, подвергающей беспощадной критике учение о морали Канта, попытался доказать это положение множеством примеров. «Леббок, говорит он, пишет: «я полагаю, что низшие расы можно считать лишёнными всяких идей о праве…, что есть также расы, не обладающие нравственным чувством, это противоречило тем предвзятым идеям, которые я внёс в начало моих исследований в жизнь дикарей, и я отстал от этой мысли лишь постепенно и не без борьбы». (Происхожд. цивилиз. 269). Вот факты, приводимые Спенсером в подтверждение этого взгляда. «Говоря о своём умершем сыне, Туи Тхахау, глава фиджийцев, хвалил его, определяя его ум смелым, а жестокость совершенной, так как она позволяла ему убивать своих собственных жён, когда те раздражали его, и съедать их (S. E. Erskine, Восточный океан, стр. 248)» . Проливать кровь для фиджийца не только преступление, но слава… Быть каким-либо образом признанным убийцей, есть предмет безграничной гордости для островитян Фиджи «(Т. Williams, Фиджи и Фиджийцы, стр. 212)». Томсон говорит о молодых зулусах: печально, что даже в довольно нежном возрасте они могут под влиянием минуты и по закону убить своих матерей, если те пытаются их наказывать «(Т. Thompson, Путешествия и приключения в южной Африке. 11, стр. 418)». Убийство, разврат, воровство и все другие сорта преступлений не считаются грехом на Золотом Берегу. «(Босман, Описание берегов Гвинеи)». Восточным африканцам неизвестна карающая совесть. Единственно, что они боятся, это преследования тени убитого, раздражённого их преступлением. «(R. Т. Barton, Озёрные области Центральной Африки 11,536)». Мне никогда не удавалось заставить восточных африканцев понять существование доброго начала «(Вахег, The Nile Tributaries of Abyssinia. 1,240 – 241)». Дамары убивают бесполезных едоков и людей, ослабевших от возраста, бывают случаи удушения больных родителей сыновьями» (Гальтон, Narrative of an Explorer in Tropical South Africa 112). «Дамары, кажется, не имеют никакого ясного понятия о добром и злом» (там же 72.). После этих выписок Спенсер приводит другой ряд фактов совершенно противоположного характера. «Существуют горные индусы, простые инородцы, напр., лепхи, которые удивительно забывают обиды, а Камбель заметил в том факте пример воздействия очень живого чувства долга (обязанности) у этих дикарей. Тот характер, который, как думают, должен бы был образоваться под влиянием христианства, мы находим развитым в высшей степени у папуасов, живущих в мире и питающих друг к другу братскую любовь до такой степени, что правительство там является совершенно номинальным». Относительно же различных племён горных индусов, как санталы, суры, мариасы, лепхи, бодо и диманы различные наблюдатели удостоверяют, что многие из них представляют самое прекрасное собрание таких честных людей, которых я ранее никогда не встречал «(Hynter)», преступления и уголовные чиновники совершенно неизвестны» (Hynter), «очаровательная черта их характера, это – их совершенная преданность» (Shrozz), они обладают замечательной склонностью к преданности и честности, они удивительно честны (Campbell), честны и преданны и на словах и на деле (Nadhson). Не принимая более во внимание расы, мы находим эти черты у людей, которые оставались и остаются в течение долгого времени абсолютно пассивными (т.е. их прошлое неизменно), таковы Джакунсы, о которых известно, что они «никогда не украдут никакой вещи даже самой малозначительной (Fabre), или также газы с Гималаев, у которых простое оскорбительное помышление о честности и правдолюбии какой-либо личности может быть достаточным, чтобы довести эту личность до самоубийства (Dalton). Таким образом, с точки зрения совести эти нецивилизованные варвары настолько же выше европейцев, насколько европейцы выше грубых дикарей, о которых мы говорили ранее. (Мы излагаем соображения Спенсера по переводу его статьи (Этика Канта) в Русском Богатстве (1888. Июль).

Как нравственные понятия и требования оказываются различными у различных племён в одно и то же время, так они оказываются различными и у одних и тех же племён в различные времена. До Р.Х. понятие ближнего человека, которого нравственный закон обязывал любить, ограничивали по большей части единомышленником, христианство постепенно насадило мысль, что все люди – наши братья и ближние. Но и это нравственное учение, говорят, плохо усвоено современным миром, затем его находят не совсем верным и справедливым по отношению к человечеству и, наконец, оно говорят, в сущности, является столь же эгоистическим, как и учение, которое круг ближних ограничивало единомышленниками. Обсуждение вопроса, на сколько люди усвоили нравственное христианское учение, не входит в настоящее рассуждение, но что касается до положений о недостаточном совершенстве нравственного христианского закона, то они должны быть разъяснены. Замечают, что часто добро имеет местное и временное значение и что совершение добрых дел может часто влечь за собою вредные результаты. Положим, какому-либо человеку что-либо дают, например деньги, этим самым ведь дают человеку власть над чем-либо, право на чей-либо труд, таким образом, давая одному, отнимают у другого. Далее христианская мораль предписывает заботиться о сохранении людей слабых духом и телом, обязывает поддерживать их существование и запрещает убивать их, ибо жизнь человека в руках Божиих, но через сохранение в обществе дурных особей – говорит нам наука – происходит ухудшение рода. Если практическая деятельность человека, как говорит один английский эволюционист, должна состоять в том, чтобы соперничать с неизвестным Творцом в повышении его созданий, то такая цель может быть достигаема лишь тогда, когда к человечеству лучшие люди будут применять принцип искусственного отбора отметающего всех слабых и предоставляющего право жить лишь тем, кто сами могут приобрести это право силой – сильным. Понятие «ближний» в нравственном христианском кодексе не раскрыто с достаточной определённостью. Если ближний есть всякий человек, то тогда и человек греха и сын погибели, все наши ближние, если всех должно любить одинаково, то тогда значит невозможно жертвовать сотней посредственностей, чтобы спасти одного гения. За всем тем принцип, провозглашающий братство всех людей, есть принцип очень выгодный, но, однако он есть принцип утилитарный, а не нравственный. Когда не было идеи человечества и каждое племя рассматривало себя как особую единицу, противополагая себя всем другим народам: еллин – варвару, иудей – язычнику, тогда силы отдельных этнических единиц часто действовали во вред одна другой и потому силы человечества были слабы; когда вместо того, чтобы противоборствовать одни другим, люди стали постепенно приходить к мысли, что лучше помогать друг другу, тогда человечество стало могущественнее: соединение сил и разделение труда сообщили быстрейшее движение прогрессу и сделали гораздо успешнее борьбу человека с природой. Всматриваясь в эту борьбу, мы и видим и выгоды принципа братства людей, и его не нравственный характер. Природа предоставила все свои богатства равно в распоряжение всех тварей, за право обладания этими богатствами ведётся борьба между тварями и вот люди, сплотившись тесно между собой, успешно уничтожают или подчиняют себе, равно как и они, желающих жить и наслаждаться жизнью животных. Волки, медведи, тигры и львы, в непродолжительном будущем, по всей вероятности исчезнут с лица земли: их истребят люди. Ну, а если бы они истребили людей? Очевидно, их должно было бы признать правыми. Жить можно, лишь уничтожая жизнь других. Но уничтожать других можно гораздо успешнее в союзе с кем-либо, чем одному. Так принцип борьбы за жизнь дополняется принципом взаимопомощи – принципом, однако довольно эластичным, суживающимся, расширяющимся и изменяющимся, смотря по времени и обстоятельствам. Потребность взаимопомощи в прошедшем породила в современном человеке чувство любви к своему ближнему, к подобному себе человеку или вернее породило пока только сознание, что нужно любить подобных себе. Но из всего вышесказанного следует, что в этом присущем человеку сознании нельзя видеть ни голоса Божия, ни даже неизменного голоса природы. Люби подобных себе; в каком отношении подобных? Лукавый человек менее подобен верному человеку, чем верная собака. Кого же должно любить более: злого человека или добрую собаку? Добро не есть цель, а средство, способствующее сохранению рода, индивидуумы которого стремятся делать добро друг другу. Действительность показывает нам, что это средство для того, чтобы быть наиболее совершенным, должно быть несколько видоизменено: во 1) добро должно быть оказано не всем подобным индивидуумам, а лишь тем из подобных, которые способствуют улучшению рода или по крайней мере, не ухудшают его, во 2) добро должно оказывать и не подобным индивидуума, если они служат интересам нашего рода (собака, лошадь). Вообще цель добра – удовлетворение самого живейшего из наших инстинктов – инстинкта сохранения бытия и продолжения рода. Кто ставит добро не средством, а целью, кто воображает, что оно есть нечто объективное и неизменное, тот стоит на ложном пути, учение такового вносить путаницу в умы людей и может быть вредным для человечества. Посему идея блага, говорят нам, что должна быть отвергнута и на служение ей должно наложить запрещение.

Остаётся красота. Она бесспорна, по-видимому. Дарвин посвятил громадный трактат доказательству, что чувство красоты развито у животных, оно есть у дикарей, изящное и прекрасное стоит на первом плане у людей цивилизации. Г. Влад. Соловьёв в интересной статье «Красота в природе» восхваляет Дарвина за сочинение «The descent of man», в котором будто бы Дарвин указывает на объективность красоты. Г. Соловьёв говорит, что одно это сочинение должно было бы обессмертить великого Дарвина, если бы даже у него не было другого «О происхождении видов». Но Г. Соловьёв слишком поспешил с выражением своего почтения пред гением Дарвина: в книге Дарвина не содержится того, что утверждает Соловьёв. Дарвин признаёт факт существования полового подбора, который состоит вообще в том, что в животном мире там, где самки имеют возможность выбирать себе самцов сами, они выбирают наиболее красивых и, что в этих случаях у самцов можно заметить стремление придавать себе наиболее привлекательный вид. Всё это, по-видимому, указывает на прирождённость чувства прекрасного у животных, но на самом деле Дарвин не отрицает, что понятие о прекрасном вышло из понятия о полезном. Когда-либо самкам могли нравиться самцы, обладающие теми или иными особенностями (сильным голосом, ярким оперением – у птиц), потому что самцы, владеющие этими особенностями, доставляли им наибольшее чувственное наслаждение (что происходило потому, что с этими особенностями ассоциировались наибольшие энергия и сила). А впоследствии признак приятного качества сам стал казаться приятным. Красота вообще условна. Китаец понимает её иначе, чем европеец. Всё это весьма легко объяснится нам, если мы установим такой взгляд, что красивыми люди считают формы и признаки, свидетельствующие о совершенстве устройства и о добрых качествах. Китаец считает признаком красоты большой живот, потому что ему кажется, что большой живот свидетельствует о хорошем здоровье. Руководясь таким поверхностным наблюдением, он и составляет своё понятие о красоте. По мере развития человек лучше улавливает связь между формою и содержанием и понятия о красоте становится более совершенными. Формы Венеры Милосской представляются нам идеальными, потому что они, как заставляет заключить её лицо, отражают в себе высокое духовное содержание и вместе с тем всё её тело является наиболее приспособленным к выполнению свойственных человеку физиологических функций. Мы называем тот механизм наиболее совершенным, который достигает наибольших результатов с наименьшей затратой энергии. Грациозными называются действия, которые, будучи сами по себе трудными, совершаются, по-видимому, с крайней лёгкостью. Когда формы органов тела обнаруживают в себе способность совершать грациозные действия, мы называем их грациозными, красивыми. Вот почему и формы Венеры Милосской представляются нам красивыми. Мы можем не сознавать этой связи формы с содержанием, но в далёком прошедшем её бессознательно ассоциировали наши предки, ассоциировали во многих случаях неверно, но всё равно эти их, как верные, так и неверные ассоциации и породили наши понятия красоты. Даже в геометрии некоторые находят одни фигуры более красивыми, другие менее, так из многоугольников, имеющих одинаковое число сторон, более красивым всегда представляется многоугольник правильный. Правильные многоугольники, как показывает нам анализ, при равных периметрах с одноименными многоугольниками, имеют наибольшую площадь. Так, если мы, желая выделить себе поверхность известной величины, хотим потратить наименьшее количество силы на проведение пограничной линии, мы должны ограничить его окружностью; если нам дано условие, что эта поверхность должна быть многоугольником, мы должны придать ей форму правильного многоугольника. Здесь проходит принцип наименьшей затраты силы с наибольшей пользою. В природе собственно нет ни прекрасных, ни безобразных форм, в природе есть лишь формы, более или менее способствующие организму совершать то, что ему нужно, и если искать для красоты какое-либо объективное основание, то это опять будет та же полезность.

Если таким образом в основании самых разнообразных и сложных душевных стремлений лежит требование полезного, то, по-видимому, по крайней мере, полезное должно представлять собою нечто бесспорное и безусловное. Полезное есть то, что способствует самосохранению особи и сохранению рода. Это определение полезного показывает нам, что оно никак небезусловно. Полезное одному роду организмов всегда вредно для какого-либо другого: для человека полезно питаться говядиной, но для быков вовсе не полезно служить пищей человека. Будучи условным, полезное, в сущности, бесполезно. Мы оцениваем полезность жизни по мере того, насколько жизнь служит какой-либо цели, но оказывается, что все цели направляются лишь к одной – сохранению жизни. Делать добро ради добра, служить искусству для искусства, всё это, – говорят нам, устарелые и ошибочные понятия. Вся деятельность рода человеческого направляется к одной узкоэгоистической цели – сохранять своё бытие, а так как можно почти с несомненностью утверждать, что человечество не будет жить вечно, то значит, вся задача человечества сводится к тому, чтобы прожить, по крайней мере, возможно долее. Поэтому в человеческой деятельности должно быть одобряемо лишь то, что служит этой цели, бескорыстное служение идеям истины, красоты и добра, стремление делать вопросы о начале и цели существующего, не подходят под эту цель, поэтому занятие ими не должно быть одобряемо, для блага рода человеческого на такие занятия следовало бы наложить запрещение.

Может показаться, что содержание излагаемого нами учения само по себе не отрицает нужды в занятиях искусством для искусства и т.д., и затем могут усомниться, чтобы современные учёные были так не либеральны, чтобы обнаружили готовность воздвигнуть гонение на несчастные идеи. Могут сказать, что занятия науками, искусством, сами по себе для многих приятны, а потому и излагаемое учение может смотреть на них одобрительно, так как оно самую цель жизни человечества поставляет в получении возможно большего количества приятных ощущений. Так могут рассуждать некоторые, но дело вот в чём. С точки зрения излагаемой теории, приятными эти занятия в настоящее время считаются потому, что некогда были полезными, а полезными были потому, что способствовали сохранению жизни рода. Уклонение их от служения этой цели, как бы незначительно оно ни было, есть ненормальное: будучи приятным для особи (подобно опьянению от вина и гашиша), оно вредно для рода, и потому род в своих интересах должен запрещать особям предаваться таким занятиям. Уклоняться от того, чтобы запрещать, могут только 2 основания: 1) или сомнение в истине своего учения и во лжи запрещаемого. Это сомнение в различной степени присуще очень многим и оно всегда побуждает к толерантности. Наиболее сомневающийся, наименее нетерпим к различным мнениям. 2) Или сознание, что такое запрещение может вызвать противодействие – реакцию и вместо того, чтобы послужить на пользу, принесёт вред. В последнем случае уклонение от запрещения не есть акт толерантности и гуманности, а дело благоразумия. Но раз известный мыслитель непоколебимо убеждён, что изложенная теория – истинна, что меры запрещения могут быть прилагаемы с успехом для её утверждения, тогда он неизбежно обратится к этим мерам, разумеется, если у него только есть возможность прибегать к ним. Наконец, есть ведь и фанатики излагаемой теории, которые готовы идти против всех неисповедовавших её, несмотря ни на что. Чтобы убедится в этом достаточно обратиться к исполненным задорного фанатизма и высокомерного презрения речам Геккеля, в которых он требует замены изучения в школах «устарелого символа веры» изучением доктрины эволюции, послушать Фогта, глумящегося над евреем Адамом и готтентоткой Евой, и затем послушать – хотя это и не особенно приятно – многочисленных учеников Фогта и Геккеля, которых можно найти между натуралистами всех стран и у которых вера в исповедуемую ими теорию вообще обратно пропорциональна их талантливости и поэтому, понятно, у некоторых очень сильна.

Может быть, кто-нибудь усомнится: существуют ли такие взгляды, которые нами изложены, и есть ли лица, разделяющие эти взгляды. Эти взгляды, скажем мы, разделяются и устанавливаются множеством учёных. Беспощадный поход против достоверности нашего мышления можно найти, наприм., у Авенариуса и Лааса. Довольно подробную теорию выведения изящного из полезного мы можем найти уже у человека, открытие принципа естественного подбора которому принадлежит в равной степени с Дарвином, – у Уоллесса. В настоящее время положения Уоллесса развиты ещё более подробно, относительно же трактата Дарвина о половом подборе большинство полагает, что он слишком преувеличил значение красоты. Что касается до выведения доброго из полезного, то это сделал ещё утилитаризм и о нём теперь вообще говорят, что в своих этических изысканиях он претворил теорию эволюции. Может быть не найдут сочинений, в которых бы признавались все положения, изложенные в предыдущей главе, но найдут очень много сочинений, из положений которых с необходимостью вытекают все тезисы, перечисляемые в той главе. Перейдём же теперь к разбору изложенных нами воззрений.

У современных мыслителей эволюционного направления, взгляды которых мы исследуем, есть некоторые догматы или аксиомы, во всяком случае, предвзятые положения, которые они ставят в основу своих рассуждений и эти то положения и привели их к изложенным выводам. Они поверили физико-механической теории о сохранении вещества и энергии и биологической теории происхождения видов путём эволюции. Они расширили принципы эволюции, распространив их на все виды феноменов. Они признали далее единство бытия, неизменность законов управляющих им и неизбежность фактов наблюдаемых в мире, т.е. они a priori отвергли бытие вне мирного Творца и свободных существ и признали вечность и неизменность мира. Отсюда они стремились и стремятся давать миропостроение, имеющее характер строго механический и эволюционный. Но такие построения гораздо менее возможны, чем построения на воздухе. Воздух, во всяком случае, не ложь и не фикция, их же положения отличаются таким характером, что воздвигаемые на них постройки, прежде всего обрушиваются на них самих, обнаруживая их неправду, и однако эти философы строят и ещё долго будут строить свои учения на таком странном фундаменте. Что за причина этого печального явления? Об этом мы не будем говорить в настоящей статье, но мы покажем сейчас, к каким противоречивым выводам они приходят в своих построениях.

Они признали, что эволюционную точку зрения должно распространить и на мышление, но приложение принципов эволюции к явлениям мышления заставило их прийти к отрицанию самодостоверности мышления. Если же наше мышление не самодостоверно, то нельзя верить и тем положениям, которые они ставят краеугольным камнем и исходным началом своих исследований: нельзя признать достоверными положения, которые выработало несамодостоверное мышление. Их принципы теряют свою устойчивость. Они пытаются найти спасение в такой оговорке, что предлагаемые ими учения имеют значение относительной, а не абсолютной истины: нормы мышления, присущие современному человечеству, и факты известные ему принуждают его признать эти учения истинными и признание их истинными приносит практическую пользу человечеству. Они истинны, потому, что кажутся истинными, но пусть никто не забывает, что они истинны лишь для рода homo и лишь на ограниченное время. Такова оговорка современных учителей истины. Этой оговорки не принимают на самом деле ни учителя, ни ученики: никто из них не сомневается не только в факте собственного существования, но и в том, что жизнь была за много веков до них, что прежде на земле жили иные создания и т.д.

Механическая точка зрения, устанавливаемая мыслителями исследуемого направления, обязывает их рассматривать все человеческие действия, как неизбежное следствие предшествовавших условий. Эта точка зрения снимает с человека ответственность за его действия и лишает его права кого бы то ни было предъявлять требования к человеку. Однако – в противоречие самим себе – наши мыслители дают предписания и предлагают нормы для человеческой деятельности. Они оправдывают себя таким образом. Во-первых, они указывают, что, ведь и они предъявляют свои требования по необходимости: их слова, их мысли и их сомнения, суть тоже, как и падение камня и солнечный свет, неизбежные следствия предшествовавших условий, во-вторых, их запрещения и повеления представляют собою, правда, не единственные, но тоже силы, обусловливающие действия людей, к которым они направлены.

Самая слабая сторона детерминизма, бросающаяся прежде всего в глаза, состоит в том, что детерминист всегда стоит в противоречии с самим собой: он чувствует, что он свободен, он действует, как существо свободное, и вместе с тем он отрицает свою свободу. У мыслителей исследуемого направления это противоречие выступает не менее ярко, чем у многих иных детерминистов. Мы указали уже выше на одного английского эволюциониста, который определил, что задачей человека должно быть соперничество с неизвестным творцом в повышении его создания, манекены не могут соперничать с кем бы то ни было и менее всего конечно с тем, кем они устроены. Один русский активист (Лесевич), отличая 2 течения в жизни человечества: эволюционное и до эволюционное, т.е. попросту говоря прогрессивное и регрессивное, говорит, что религиозной задачей человека должно быть стремление содействовать эволюционному направлению жизни человечества. Рассуждая так, эти люди вносят крайние противоречия в свою теорию. С точки зрения эволюционной теории задач быть не может: могут быть лишь законы и факты. Можно рассуждать, напр., так, что осуществление известных нравственных законов будет способствовать возвышению человечества, что из изучения действительности можно вывести, что в будущем человечество будет совершеннее, но нельзя призывать человека к совершенствованию. Оправдание эволюционистов, что они совершают это не свободно, не имеет никакого смысла: их лично – с их точки зрения – мы не будем признавать ответственными за их слова и рассуждения, но мы обязаны установить, что умственный аппарат, сначала ставящий тезисом, что мы не можем выполнять никаких задач и целей, а ведёмся по жизненному пути силой естественных законов и затем намечающий нам задачи и цели, такой умственный аппарат функционирует плохо, в нём, очевидно, не хватает некоторых винтов и к выводам, делаемых им, должно относиться с осторожностью.

Так наши мыслители отрицают самодостоверность своего мышления и верят двойственным выводам своего мышления, что они владеют знанием, соответствующим действительности, и что они не могут владеть им. Так они отрицают свободу человеческих действий и чувствуют, что они свободны и действуют так, как будто и те, с кем они имеют дело, существа свободные.

Отличительный характер исследуемой нами теории состоит в том, что устанавливаемые ею положения стоят в решительном противоречии с требованиями природы тех, кто устанавливает эти положения. Так теория признаёт, что стремления к истине, красоте и добру суть модификации инстинкта самосохранения и продолжения рода, между тем человеческая природа требует жертвовать и собою, иногда и ближними ради удовлетворения этим стремлениям. Стремления к знанию побуждает человека предпринимать экспедиции к северному полюсу, подниматься на высочайшие горы, совершать путешествия по раскалённому песку тропических пустынь. На такие жертвы способны и такие жертвы совершали многие из защитников разбираемой теории, и все они одобряют лиц, совершающих эти трудные и опасные предприятия. Стремление к красоте выражается в служении искусству. Условием успешности этого служения является «вдохновение». Это неопределённый и несколько мистический, но, тем не менее, глубоко верный термин: когда художник творит, он чувствует, что его творения не вполне его, что он создаёт их под влиянием какой-то внешней, свыше на него воздействующей силы. Припомним, что говорит об этом Сократ в своей апологии и что передаёт нам об этом Платон: поэты творят, не сознавая, как и не сознавая зачем. Эта черта была присуща времени Сократа, можно доказать, что раньше Сократа положение дела было таково же, не изменилось оно и в настоящее время. Равным образом люди наслаждаются художественными произведениями, вовсе не имея в виду принципа пользы. Позитивисты стремятся на оперу и получают от неё такое же наслаждение, как и прочие люди, хотя их теория происхождения музыки должна бы была побуждать их смотреть на современную музыку, как на нечто ненормальное. Остаётся добро. К счастью потребность совершать его присуща многим из позитивистов в такой же мере, как многим не позитивистам: их трогают страдания безнадёжно больных, и они поддерживают их существование и облегчают их положение, не размышляя при этом ни о своей пользе, ни о пользе человечества. Всё это показывает нам, что мыслители, учение которых мы разбираем, находится в противоречии с самим собою. Самопротиворечивость – вот черта, которая должна резко поражать в их учении всякого, кому оно будет изложено. Они прибегают тогда к дополнениям, поправкам и пояснениям, но самопротиворечивость их основоположений представляется столь очевидной, что далеко, пожалуй, не все захотят выслушать их самооправдания; поэтому они сохраняют и приобретают себе последователей не тем, что показывают мнимый характер противоречий в их теории, а тем, что замаскировывают эти противоречия, не показывают их совсем.

Представим себе теперь, что в силу каких-либо обстоятельств в руках наших мыслителей оказалась возможность управлять течением вещей, возможность устроить по своему вкусу общественный строй, возможность воспитывать детей, как им угодно. Очень может быть, что они оказались бы не подготовленными к такому положению, ибо они полагают пока, что ещё далеко то время, когда всё человечество признает и примет их учения, поэтому они проповедуют теорию приспособления к настоящему и постепенного его улучшения, а не непосредственную его радикальную перестройку. Как на представителя такого образа мыслей, можно указать на недавно умершего Ииполита Тэна. Он усвоил себе принципы позитивизма и теории эволюции, он видел в христианстве, понятно, одно из временных заблуждений и, однако, мы видим, в политической деятельности он иногда являлся поддерживающим клерикалов, он поддерживал их, искренно желающий, чтобы они исчезли с лица земли, и вполне уверенный, что они когда-нибудь исчезнут, но он думал, что попытка вредить им сейчас может иногда принести вместо пользы вред и этим объясняется его образ действия. Когда во французской палате обсуждался вопрос о том: продолжать ли платить жалованье католическому духовенству, или нет, то некоторые неверующие настаивали, что плату жалованья продолжали, и приводили такое соображение: во Франции народ ещё в довольно значительном числе верующий. Если у духовенства этого народа отнять государственное жалованье, тогда оно будет содержаться поборами со своей паствы и обложит её новыми тяжкими налогами, которые при том падут на беднейшее население Франции, между тем как теперь церковный налог необременителен для всех жителей государства и в значительной мере устраняет возможность злоупотреблений со стороны духовенства. Во имя этих соображений оратор-атеист поддерживал клерикалов в их требовании сохранения государственного жалования для духовенства. Так происходит при настоящем порядке вещей, но представим себе иной порядок, представим себе общество, образованное исключительно из людей исследуемого нами образа мыслей, там не было бы нужды в приспособлении, там можно было бы усердно и исключительно заняться делом усовершения. Возможность такого положения вещей, вообще говоря, довольно осуществима. Общество людей эволюционно-позитивного образа мыслей может образовать свою колонию где-либо на австралийских островах и устроиться так, как ему желательно. Как бы оно должно было устроиться?

Без сомнения, оно прежде всего изгнало бы религию, по его мнению, только пугающую человека какими-то фантастическими призраками, налагающую на человека нелепые обязанности (молиться, посещать храмы) и заставляющую его непроизводительно тратить время и средства. Затем занятия науками и искусствами ради наук и искусств тоже должны бы были быть там изгнаны. Бесплодная погоня за призраками истины должна была бы там уступить место заботам о практических удобствах жизни. Техника, агрономия, медицина и право, вот занятиям чем должны бы были всецело отдаться эти идеальные люди. Заботы о прекрасном они сменили бы заботами о полезном. При постройке домов они имели бы в виду сделать их наиболее удобными. Относительно костюмов они заботились бы только, чтобы они были практичны. Они выработали бы правила, которые самым целесообразным образом регулировали бы жизнь членов общества: столько часов в сутки каждый член должен заниматься физическим трудом, тогда-то он должен принимать пищу (разумеется, самую питательную), тогда-то отдыхать. Общество постаралось бы уничтожить соперничество и неравенство между членами: все бы получали равное количество благ и все бы равно целесообразно пользовались этими благами. Нам однако думается, что в конце концов, в этом обществе исчезли бы жизненные интересы, исчезли бы желания и страсти, члены общества может быть только по нужде бы стали говорить друг с другом, они бы превратились в питающихся и работающих (всё равно, мозгом или руками) автоматов.

Но хотя такое общество с точки зрения мыслителей, мнения которых мы излагаем, должно считаться несравненно выше известных нам современных обществ, оно однако не может считаться воплощением его идеалов. Идеал, к которому должны стремиться люди, выводящие все стремления человеческого духа из инстинктов самосохранения и продолжения рода, должно искать в царстве животном и притом не в высших его представителях, а в низших, наприм. в червях. Представьте себе червей-паразитов (наприм., трематод), которые живут в питательной среде, всё тело которых представляет аппарат для питания и которые кроме органов питания имеют лишь органы размножения. У человека наука, искусство, религия, право, всё ведь это в сущности служит лишь для сохранения индивидуума и продолжения рода, да ещё иногда и служит не совсем хорошо. Таким образом, здесь для достижения цели затрачивается громадное количество энергии, наши черви-паразиты для достижения той же цели почти не тратят энергии. Вообще принято считать, что тот механизм выше, который тратит меньше сил, чем другой, служащий тому же самому делу. Поэтому трематоды должны быть поставлены выше людей. Представляющееся одно возражение, что организм человеческий служит многим и разнообразным целям, устраняется тем, что при ближайшем рассмотрении оказывается, что эти цели суть средства для достижения той, которой прямо и непосредственно достигает организм трематод

Таким образом оказывается, что с точки зрения исследуемой теории идеал, к которому должно стремиться человечество, лежит не впереди, а сзади. Его нужно искать, скажем мы, ещё гораздо ниже, чем между трематодами. Трематоды – черви, тип червей в биологической лестнице занимает довольно высокое место. Если мы спустимся ниже, то там мы найдём ещё более простые и более просто достигающие целей бытия организмы. Таковы, наприм., фораминиферы. Это одноклеточные организмы микроскопической величины с протоплазматическим телом – полужидкой, полутвёрдой консистенции, постоянно меняющей форму. Они питаются, обволакивая протоплазматической сетью маленькие растительные организмы, всё тело их при этом служит и ртом и желудком и анальным отверстием, через которое выбрасываются останки пищеварения. Размножение фораминифер происходит таким образом, что одна фораминифера распадается на несколько. Таким образом ещё оказывается, что фораминиферы бессмертны: сохранение индивидуального и родового бытия достигается здесь наилучшим образом. Остаётся только удивляться, почему вся органическая жизнь на земле не существует в таких или аналогичных таким формах, в каких является жизнь фораминифер. На самом деле в далёком прошедшем согласно теории эволюции было время, когда все организмы были таковыми, т.е. подобными фораминиферам. Какая же причина заставила эти организмы эволюционировать, т.е. ухудшаться, ибо теперь оказывается, что раз организм становится сложнее, то он становится менее совершенным. Причина эволюции фораминифер неизвестна; но зачем эволюционисты вместо того, чтобы призывать нас возвратиться назад и уподобиться простейшим, всё зовут нас вперёд. «Impavidi progrediamur», говорит Геккель. Но куда и зачем? Он и сам не знает, куда и зачем идёт, он знает, что он не овладеет истиной, он склонен думать, что и человечество уничтожится, не овладев ею. Едва ли он также решится утверждать, что последовавшие за ним будут счастливы: люди, идущие по пути жизни, без веры и надежды, не могут быть счастливыми. Геккель непоследователен, он не может ещё отрешиться от унаследованного стремления к бескорыстному знанию, он должен ещё видоизменить в себе этот инстинкт, чтобы стоять на высоте своей теории.

Идеал, намечаемый теорией, неизменный идеал: должно сохранять бытие, должно питаться и размножаться, это закон бытия. Всё прочее есть развитие и осложнение этой первоначально простой формулы. Мыслители, из теории которых вытекают такие практические выводы, однако не соглашаются с этими выводами. Практика у них расходится с теорией, как и теория постоянно расходится сама с собою. Это самое может служить для нас достаточным ручательством того, что их теория никогда не сделается общепринятым учением, но мы теперь попытаемся ещё показать, что их поход против исповедания лиц не соглашающихся с ними, утверждается на неверных основаниях, что запрещение служения идеям истины, добра и красоты представляется у них выводом из неправильно установленных положений.

Служение идее истины запрещается мыслителями исследуемого нами направления по 2-м основаниям: во-первых, потому, что само стремление к истине есть исполнение стремления знать полезное или есть искажение полезного инстинкта и потому есть нечто ненормальное, во-вторых, потому что овладеть истиною для человеческого мышления невозможно: мышление человека ограничено и не самодостоверно. Мы попытаемся прежде всего показать, что не самодостоверность человеческого мышления не доказана. Было бы безумной попыткой доказать самодостоверность человеческого мышления, ибо исходным началом всякого доказательства является признание этой самодостоверности. Самодостоверность мышления есть необходимый постулат, неизбежное prius всякого рассуждения. Но дело в том, что нам говорят, что это мышление кое-где и кое-когда приводит к неверным выводам, отсюда следует, что на него нельзя полагаться, хотя по необходимости им нужно руководствоваться, но сам руководитель в самом себе заключает признаки заставляющие относится к нему подозрительно. Не трудно видеть, что когда из того обстоятельства, что наше мышление иногда приводит к неверным выводам, выводят, что ему нельзя доверять совсем, то из факта выводят более, чем следует, из факта вытекает лишь, что самодостоверность нашего мышления ограничена, а им хотят доказать, что мышлению нашему совсем не присущ признак самодостоверности. Таким образом, пытаясь доказать не самодостоверность мышления, при помощи самого же мышления, на самом деле прибегают к передержкам и софизмам. Без сомнения каждый человек имеет много заблуждений, но наше мышление даёт нам возможность находить причины происхождения этих заблуждений. Характер приобретения наших познаний таков, что за ними можно лишь признавать большую или меньшую степень вероятности, но они редко являются с характером достоверности. Прежде всего, мы приобретаем познания по вере в правдивость сообщений людей, воспитывающих нас, затем приобретаем познания, руководствуясь свидетельством наших внешних чувств, далее устанавливаем более иди менее общие положения путём индуктивным, наконец, приобретаем познания и путём дедуктивным. Рассмотрение всех этих источников наших познаний побуждает нас относиться к ним с крайней осторожностью. Сознательно или бессознательно лица, обогащающие нас познаниями, могут сообщать нам ложь вместо правды. Наши чувства не представляют нам вещей такими, каковы они есть, а дают лишь символы вещей, притом оказывается, что они совсем не могут давать символов некоторых вещей (напр., ультрафиолетовых, инфракрасных цветов, рентгеновских лучей, слишком низких и слишком высоких звуков), для некоторых вещей различных самих по себе они дают одинаковые символы (свет от сгорания многих различных веществ кажется одинаковым, между тем как на самом деле он оказывается весьма различным по своим физическим и химическим свойствам) и для вещей одинаковых различные символы, смотря по изменению нашего субъективного состояния и сопутствующих внешних условий. Умозаключения путём индукции, как мы и сами хорошо сознаём, суть умозаключения вероятности, и они часто оказываются ошибочными. Наконец, умозаключения дедуктивные только тогда будут верны, как говорит нам наше собственное сознание – когда собран и надлежащим образом установлен весь нужный материал для умозаключений. Мышление оперирует над готовым материалом и раз не доставлено этого материала, или если в известных случаях он упущен из внимания, то вывод окажется ложным. Так, положим, палеонтолог находит несколько костей животных и пытается по ним воссоздать целое животное. Он исходит из закона физиологического соотношения органов. Положим, он нашёл кости ноги. Изучение строения костей даёт ему возможность составить умозаключения относительно ножной мускулатуры (по тем углублениям и возвышениям, какие оказываются в костях, можно заключить и о характере мускулов, прилегающих к этим углублениям и возвышениям), далее кости ноги дают основания заключить о костях остальных частей организма, а мускулы ноги о прочих мускулах (кость бедра, наприм., своею верхнею частью непосредственно знакомит нас с устройством таза). Этого достаточно для того, чтобы составить понятие о питании и образе жизни животного. Находится таким образом, класс, порядок, род, к которому должно быть отнесено животное. Исходя из закона пропорциональности в изменениях органов и сравнивая то, что мы пока нашли от ископаемого животного, с тем, что мы имеем в ныне существующих родственных ему животных, мы заключаем, что в остальных органах и частях оно должно отличаться от этих животных так-то и так-то: глаза его должны быть такими-то, рога такими-то и т.д. Палеонтологическое животное восстановлено. Способ умозаключений, которым шли к его восстановлению, сам по себе, по-видимому, непогрешим и, однако очень может быть, что реставрация на самом деле оказалась весьма неудачной. Не трудно понять почему: законы или основоположения, из которых исходили, отличаются своей эластичностью, допускают при тех или иных условиях различные отступления, а многие из таких условий могли быть упущены из виду, далее многое могло быть не замечено, многое позабыто при составлении выводов из наличных данных и отсюда выводы, построяемые верно, могли быть совершенно неверными.

Всё это объясняет нам, почему наше мышление приводит нас иногда к ложным выводам. Ученик, неверно решивший задачу, учёный, составивший ошибочную гипотезу, даже наши мыслители, дошедшие своим умом до того, что перестали в него верить, всё это не ставит нас в противоречие с необходимым требованием духа верить самодостоверности нашего мышления, ибо анализ, производимый своим мышлением показывает нам, что оно и действительно иногда должно приходить к ложным выводам. Но вместе с этим этот же анализ показывает, что мышление может разбираться в своих неверных выводах, мало-помалу может находить causam erroris и уменьшать, таким образом, число заблуждений. История человеческого мышления и показывает нам, что число заблуждений в человечестве уменьшается, что ложные понятия постоянно заменяются более истинными, и что, следовательно, человеку нет никакой нужды приходить в отчаяние от того, что он никогда не узнает действительного положения вещей, нет никакой нужды быть абсолютным скептиком.

Анализ, далее, показывает нам, что есть круг идей и предметов, который недоступен для нашего мышления: мы не можем мыслить о внепространственных предметах, не может во многих отношениях применять требования нашего мышления к понятиям вечного и бесконечного. Это объясняет нам, откуда происходит целый ряд математических софизмов, где мы часто пользуемся этими понятиями. Однако, с другой стороны, мы часто пользуемся этими понятиями там с успехом. Так в математике, наприм., суммируются многие бесконечные ряды, тригонометрия с успехом пользуется понятиями положительного и отрицательного нуля, положительной и отрицательной бесконечности. Наше мышление может разбираться во всех этих операциях над бесконечностями и всегда может различать случаи, в которых выводы будут достоверными от тех, в которых они будут сомнительными. Это показывает нам, что и область бесконечного не вполне для нас запретная область, мало-помалу мы вторгаемся и в неё, и никто ещё не указал границы, дойдя до которой человек не мог бы двинуться далее. Для нашего ума открыто, что кроме области познаваемой есть ещё область непознаваемая, далее для него открывается, что с одной стороны он о многом и в области познаваемой составляет неверные понятия, представления и суждения, с другой – и область непознаваемого не совсем закрыта для него. Отсюда задача: улучшать качество и увеличивать количество своих познаний в области конечного и постепенно стремиться проникать в область бесконечного.

То обстоятельство, что вспомогательным приёмом для уразумения предметов и явлений, служат иногда фикции, набрасывает тень на самодостоверность нашего мышления, нам кажется, лишь потому, что понятие фикции в курсах логик всегда было неверно определяемо. Неверные выражения математиков авторы исследований по логике, принимали за положения, из которых математики делают свои выводы. Многие из таких авторов, как раскрывается из их рассуждений, на самом деле думают, что из таких положений, как «Круг есть многоугольник с бесконечным числом сторон, кривая есть ломаная, состоящая из бесконечно малых прямых» (т.е. вообще из заведомо ложных положений) можно что-нибудь выжать. На самом деле это – неправда. За всеми такими выражениями обыкновенно скрываются не бесконечности и нули, а теория пределов: свойства кривых, определение их касательных, вычисление площадей и объёмов тел основываются обыкновенно на теоремах о пределах. Напротив, где нельзя руководиться теорией пределов, там нули и бесконечности являются понятиями, игра с которыми приводит лишь к софизмам. Самодостоверность нашего мышления в математических операциях открывается из того, что мы, пользуясь понятиями бесконечности и нуля, всегда можем там различать случаи, в которых они будут ошибочными. Приведённые выше примеры несовершенства математических теорий, отчасти, правда, свидетельствующие об этом несовершенстве, не свидетельствуют однако о том, что причина их несовершенства заключается в самопротиворечивости нашего мышления. Что касается того, что определённые вопросы получают часто в математике несколько ответов (уравнения высших степеней), то это вполне соответствует действительности. Мнимые величины, которым ничто не отвечает в природе, и в математике показывают лишь невозможность решения заданного вопроса. Философской теории величин иррациональных пока ещё не дано, но уже высказывалась мысль, что может быть они могут быть рассматриваемы, как пределы чисел рациональных. Может быть, после подробного раскрытия этой мысли выяснится, что и теория чисел, имеющаяся у нас, вовсе не так совершенна, как это может показаться с первого взгляда.

Указывают на фиктивный будто бы характер неизбежно употребляемых нами понятий: система и индивидуум. Здесь есть недоразумение. Система не фикция уже потому, что она вполне может быть приложена к искусственным произведениям, затем при оценке того факта, что присущему нашему мышлению стремлению к систематичности не отвечает несистематичность природы, должно обратить внимание на то, что мышление о предметах мира в системе есть нелогический, а мнемонический приём. Мы не можем помнить бесчисленного множества предметов (вследствие ограниченности, а не самодостоверности нашего мышления) и потому разделяем их по их сходству на порядки и в таком виде они гораздо удобнее сохраняются в нашей памяти, причём сами мы хорошо понимаем искусственность такого деления. Система, далее есть приём педагогический: расположение изучаемых предметов в порядке восхождения от более лёгкого к менее лёгкому облегчает дело изучения. Что касается до понятия индивидуальности, то раз мы определим, что индивидуумом должно называть всякий обособленный предмет или организм, то вопрос о существовании индивидуумов, понятно, должно будет решить в положительном смысле. Но на самом деле индивидуумы существуют и как неделимые. Таким индивидуумом является «я» человека. Оно никогда не делилось и не может делиться; это говорит нам наше непосредственное сознание и наблюдение за другими людьми. Это опровергают словами, а не фактами. Указывают на «раздвоение сознания», но «раздвоение сознания» это только неудачный термин для обозначения факта, состоящего в том, что душевно расстроенный или замагнетизированный субъект считает себя другим лицом, а не тем, каким он на самом деле есть. Здесь, следовательно, происходит изменение содержания сознания, а не его раздвоение. В других подобных случаях происходит потемнение сознания, но опять-таки не раздвоение его.

Вообще всё то, чем хотят поколебать веру в самодостоверность нашего мышления, на самом деле нисколько не колеблет этой веры. С другой стороны без этой веры не возможна жизнь. Эта вера есть необходимый постулат, и мы с необходимостью признаём, что нашему мышлению присущ признак самодостоверности. Отсюда вывод, что при помощи этого мышления мы можем более и более познавать истину. Нашему духу присуще признание, что есть объективная истина, и присуща потребность познать эту истину. Отрицать и сомневаться в существовании объективной истины, как это делает Геккель, можно лишь на словах и притом противореча самому себе. Потребность знать истину – потребность чисто духовная и совершенно отлична от потребности приобретать полезные для жизни знания – технические, медицинские и юридические. Весь род человеческий строго различает их, показать, что первая потребность есть видоизменение или неисполнение второй, никому не удалось. Что же касается до того, как должно смотреть на эту потребность, то думаем, что должно предполагать, что она есть исконное и законное требование человеческого духа, ибо только при этом признании жизнь может получить смысл. На самом деле, если стремление к истине есть модификация стремления к сохранению жизни, а жизнь не имеет никакой цели, то не стоит и жить. В глазах разумного человека жизнь может иметь цену, лишь поскольку она имеет цель. Но если мы сознаем и признаем, что нашему духу присущи стремления, ведущие нас к чему-то высшему и самое служение таковым стремлениям уже даёт нам много радостей, то нам лучше всего повиноваться указаниям и зову этих стремлений: может быть когда-либо наше стремление к знанию и получить возможно полное удовлетворение, может быть мы узнаем тогда, к чему мы идём и откуда вышли и увидим, что идём мы к чему-то высшему и абсолютно хорошему. Допущение этой возможности опирается на то, что может быть мыслители, мнения которых мы исследуем, ошиблись в своих выводах, утверждая, что доказано, что существование мира, а, следовательно, и нас бесцельно, и что существование человечества лишь временно, что, в конце концов, от человечества не останется ничего: все произведения человеческой мысли погибнут. Эти мыслители, так твёрдо веря в сохранение материи, решительно отрицают сохранение духа. Но они слишком скоры в своих отрицаниях. То обстоятельство, что дух является действующим посредством тела, что расстройство тела имеет своим последствием расстройство духа, что наблюдение и самонаблюдение показывают возможность угасания сознания (духа) при некоторых болезненных случаях, всё это ещё не доказывает, что при смерти духа действительно становится néant. Последнее мы не обязываемся мыслить, признавая первое, ибо оно не следует из первого с неизбежностью, оно лишь плохое индуктивное заключение. Если же мы примем во внимание другой ряд фактов, положим тот, что ни одно впечатление полученное душой не может исчезнуть из неё, хотя и перестаёт быть объектом сознания, побуждающий думать, что душа может существовать независимо от тела, то тогда, по крайней мере, вероятность этого посмертного существования станет для нас вне сомнения. Точно так же учение о бесцельности бытия мира, исходящее из признания вечности мира, представляется ещё далеко не имеющим характера аподиктической достоверности. Учение о вечности мира опирается на то, что при отрицании этой вечности приходится допустить, что мир возник из ничего, а из ничего ничего не бывает. Рассуждающие так однако упускают из виду, что при допущении вечности мира, приходится признать, что мир существует без причины, а без причины ничего не бывает. Если же они замечают, что понятие «причины» субъективного, а не объективного характера, то ведь им можно заметить, что в таком случае и учение       ex nihilo fit nihil то же субъективного характера. Но совершенно напрасно наши мыслители тревожат это положение: мир, не будучи вечным, мог ведь возникнуть и не из ничего. Так именно утверждает христианское учение. Мир был создан Богом, он был таким образом, реализацией Божественных идей. Обыкновенный художник, создавая произведение, создавая даже лишь его идею, пользуется внешними средствами и воплощает

эту идею резцом, кистью или пером также при помощи внешних средств. Бог – Существо обладающее бесконечной полнотой бытия – не нуждается ни в каких внешних средствах, он творит всё из Себя, через Себя, не умаляясь и не отделяя от Себя ничего. Для нас этот акт Божественного творчества непостижим, ибо он происходит за той чертой, до которой может простираться наше понимание. Попытка приложить здесь те принципы и нормы, которыми мы руководимся при понимании конечного бытия, приведёт нас лишь к противоречиям и абсурду. Но допущение возможности такого акта не ставит нас в противоречие с законами логики, ни – поскольку они нам известны – с законами действительности. Таким образом, мы имеем право допустить происхождение мира во времени или со временем. Допуская это, мы не видим оснований отвергнуть и того, что бытие его имеет какую-то цель, который он ещё не успел достигнуть. Но если предположение, что мы назначены к чему-то высшему, не опровергнуто, то оно должно быть принято. Оно принималось людьми издревле, оно освещало путь жизни и сообщало смысл существующему. Все, которые пытались разгадать, к чему это высшему стремится человек, те, которые вообще пытались найти и сделаться обладателями истины и сделать обладателями её всех людей, были без сомнения лучшие между людьми. Если отвергнуть это предположение, если нет ничего высшего, «если пусто там вверху над звёздами», если биография человека исчерпывается словами Франца Моора; «человек рождается из грязи, делает грязь и становится грязью», то зачем жить и страдать, зачем вся эта ужасная сумма мучений в роде человеческом? Зачем позволять природе так зло и грубо шутить над собой? Человек, это произведение природы, говорит ведь о какой-то борьбе с природой и каких-то одержанных над ней победах, но он забывает, что все эти победы достались ему ценой ужасных трудов и мучений и что все они мнимые: потускнеет солнце, перестанет греть землю, и жизнь исчезнет с земли, и её поверхность усеется трупами ныне так громко кричащих победителей. Природа позволила человеку разрыть кое-какие горы, переплыть кое-какие моря, а он уже и вообразил себя неограниченным властелином природы, но природа шутит над ним, придут дни и от этого властелина она не оставит воспоминания. Пусть некоторым нравится такой взгляд на вещи, и они принимают его, однако они должны сознаться, что ведь и другой взгляд на вещи, полный надежды и упования ещё не опровергнут. С точки зрения этого взгляда служение идее истины желательно и обязательно для человека, пусть кто хочет, пытается опровергнуть это, но пока это не опровергнуто, никто не имеет права предлагать наложить запрещение на таковое служение.

Идея добра на первый взгляд не заключает в себе таких признаков объективности, как идея истины. В общежитии понятие добра часто смешивают с понятием пользы и даже сознающие, что между тем и другим существует различие, и желающие установить его, определяют действия добрые, как полезные для ближних, и, устанавливая, что всякий человек есть ближний, выводят, что доброе есть то, что полезно для всех или что, по крайней мере, будучи полезным и не для всех, ни для кого не вредно. А так как далее оказывается, что нельзя избежать действий, которые не были бы вредными для кого-либо из созданий способных ощущать удовольствие и страдание, то заключают, что понятие добра, как и понятие пользы, ограничено, условно и субъективно.. Мы прежде всего попытаемся показать, что за идеей добра можно признать объективный характер, и затем попытаемся доказать, что таковой характер, за ней и должно признать. Идея добра не есть идея полезного, а есть идея нормального. Наблюдая и изучая действительность, мы необходимо сознаём, что не всё то, что существует, должно существовать, что должно существовать многое, что не существует и что многое из существующего должно бы было измениться, чтобы удовлетворять некоторым требованиям, которые – как мы сознаём – должны быть предъявляемы к существующему. Это сознание мы, прежде всего, направляем на свой собственный дух и находим, что многое, присущее ему, должно бы быть удалено из него, как, наприм., помышления злые, бурные движения сердца, и что многое должно бы быть привлечено в него. С идеей добра у нас связывается гораздо более богатое содержание, чем с идеей истины. По отношению к истине, вообще говоря, мы признаём, что она есть, и что её должно искать, но на вопрос, в чём она заключается? – даются крайне разноречивые ответы. Что касается до вопроса о том, что признавать добрым или нормальным, то здесь мы найдём гораздо более согласия: человек любящий брата своего, признаётся более соответствующим норме, чем человек, не любящий брата, отсюда человек, стремящийся воспитать в своём сердце любовь к брату – разумея под братом вообще человека – и действовать так, как действуют во имя любви, является служащим идее добра. Служение добру должно заключаться в том, чтобы всеми силами стараться содействовать установлению в мире нормального порядка. Я питаю недобрые чувства к некоторым лицам, это – ненормальность, я должен стремиться уничтожить её, т.е. заглушить эти чувства. Я вижу человека, дрожащего от холода, он страдает, страдание есть ненормальность, в моих силах в данном случае уничтожить это страдание: я имею лишнюю тёплую одежду и должен отдать её бедняку. Содействовать умножению любви в мире и стремиться уничтожить страдание, вот задача человека, служащего добру. Возражение, что добро не есть высшее требование, а лишь субъективное требование человеческой природы, что волк по естественному закону должен питаться ягнятами, и что следовательно при таких условиях не может быть речи, ни о всеобщем уничтожении страданий, ни о всеобщей любви, это выражение оказывается совершенно несостоятельным. Закон пожирания твари тварью даже при настоящем порядке вещей не есть необходимый закон. Что касается до человека, то он, конечно, легко мог бы обойтись без мяса, и лишь по жестоковыйности его ему позволено есть всё, как зелень травную. Люди, питающиеся преимущественно пищей растительной, вовсе не слабее физически и не менее долго живут, чем люди, питающиеся преимущественно мясом. Люди, совсем не употребляющие мясной пищи, наприм., монахи, тоже не являют ни примером болезненности, ни краткосрочности человеческого бытия. Вообще говорят, что употребление растительной пищи понижает интенсивность жизни, делает человека менее энергичным и менее способным к работе, но в отдельных случаях это, как нам известно, заведомо несправедливо. Что же касается до общего положения, то имеющиеся в наличности статистические данные и научные исследования не представляются достаточными для его установления. Указывают, что на некоторых вредно влияют посты и отсюда делают общее заключение, что посты вредно влияют вообще на человеческую природу, но на всех вегетарианцев вредно влияет мясо, какое же заключение должно вывести из этого факта? Почему неупотребление мяса отзывается вредно, это понятно: люди издавна употребляют мясо, их желудок ослабел, отвык перерабатывать растительную пищу, и когда ему приходится иметь дело с одной пищей растительной, естественно он испытывает переутомление. Но почему употребление мяса может сопровождаться вредом? Переваривать его, ведь, гораздо легче, чем растения? Не представляют ли собою вегетарианцы явление атавизма? И не будет ли благом всех обратиться в вегетарианцев? Во всяком случае, должно признать, что человек может существовать, не убивая живых тварей, вообще может жить и не за счёт смерти животных. Остаются плотоядные животные. Их пища – животные травоядные. Тигр не может питаться травой, его желудок не способен превратить траву в животные ткани, корова может сделать это, в мясе коровы тигр получает траву преобразованной таким образом,что его желудок может извлечь из неё всё полезное для его организма. Неизбежен ли этот несчастный посредствующий член? Мы не можем доказать, что этот член может совсем исчезнуть, но мы можем показать, что он может быть заменен другим. Организм травоядных не единственная лаборатория, в которой растения могут превращаться в пищу удобоприемлемую для плотоядных, в некоторых случаях такой лабораторией является обыкновенная кухонная печка: собака – чисто плотоядное животное – может питаться печёным хлебом и обходиться совсем без мяса. Нет никаких оснований думать, что то, что возможно для собаки, не возможно для других плотоядных. Далее собаку можно научить есть даже яблоки. В природе есть много растений, обладающих высокой степенью питательности (наприм., кокосовые орехи, бананы) и очень может быть, что даже и нынешние плотоядные легко бы могли перейти на этот род пищи. Конечно, весь животный мир не может перейти на растительную пищу, не могут перейти на неё, наприм., животные паразиты, но сам факт их существования – ненормальность, и современная биология вообще устанавливает, что паразиты произошли от не паразитов, и при нормальном порядке вещей они, очевидно, или должны возвратиться к типу первоначальных предков или исчезнуть.

То, что не может жить, не причиняя зла другим тварям, не должно жить. Современный мир представляет нам явления борьбы за существование и явления взаимопомощи. Мир идеальный должен представлять лишь явления второго порядка. Может быть скажут: если не будет борьбы за существование, то не будет нужды и во взаимопомощи. Это неправда. Борьба за существование исчезнет, но останется стремление к нравственному усовершенствованию и вообще усовершенсствованию всестороннему. Взаимопомощь и будет заключаться в том, что каждый будет содействовать умственному и нравственному возвышению своего брата.

Признавая объективный характер добра, мы должны вместе с тем признать факт существования свободы. Если всё существует по необходимости, то нет ни нормального, ни ненормального, ни доброго, ни злого, а есть одна лишь правда. Понятия нормы и добра содержат в себе мысль о свободном исполнении и нарушении законов. Свобода человеческой воли есть способность творческая, она является одним из факторов, которыми определяются человеческие решения действовать и мыслить так или иначе. Её отличие от прочих факторов, определяющих эти решения, состоит в том, что прочие факторы сами по себе суть необходимое следствие каких-либо им предшествовавших причин, для свободы отыскивать причины невозможно. Человек не может творить из ничего, но в деле управления созданным физическим и психическим материалом он является не просто передаточным механизмом между первоначальной причиной и конечным результатом, но свободным устроителем, некоторого рода димиургом. Так понимает свободу религия, ибо только при таком понимании её ответственность человека за свои деяния является имеющею смысл. Если человек по необходимости подчиняется сильнейшему из находящихся в его душе в данный момент желаний, то в таком случае с него должна быть снята всякая ответственность за свои деяния. Если, когда греховное желание и желание не делать греха столкнутся и борются между собой в душе человека, человек не может без внешней причины и воздействия подавить одно из них и осуществить другое, то он не свободен. Такое учение о свободе воли принимает обыкновенный здравый человеческий смысл, такой взгляд на свободу воли предполагает религия. Когда Господь Иисус Христос говорил отцу бесноватого ребёнка, чтобы он веровал, когда господь требовал веры от Фомы, когда он говорил женщине помазавшей миром его ноги, что её вера спасла её, очевидно, он разумел ту веру, которая является плодом свободного самоопределения, а не актом роковой необходимости. Не может человеку вмениться в правдивость то, что зависит не от самого человека. Могут возразить конечно, что такое понимание свободы воли стоит в противоречии с требованиями логики и данными действительности. Но эти возражения не убедительны. Что касается до данных действительности, то они могут показать и действительно показывают лишь ограниченность свободы, а не её отсутствие. Если бы и на самом деле свободы не было, то для того, чтобы констатировать это, нужны невозможно точные инструменты и невозможно талантливые наблюдатели, но невозможное не существует и отсутствие свободы никогда не может быть открыто. То теоретическое соображение, что признание некоторых действий свободными есть признание их беспричинными, основано на недорозумении. Мы не отрицаем причину свободных действий, мы только признаём, что в свободных действиях причина и следствие являются в новом своеобразном сочетании. Бог не есть непосредственная причина наших действий, но Он есть причина нашей способности производить эти действия. Способность самоопределения есть факт, имеющий для себя причину в Боге, но каждый отдельный акт самоопределения есть факт, имеющий для себя конечную причину в нашем «я». Предположить существование такой свободы – кроме непосредственного сознания – обязывают нас сама идея бытия и идея нормального. Если мы представим себе бытие в виде громадного механизма, в котором каждое отдельное явление есть необходимое следствие другого и необходимая причина третьего, то тогда всё бытие явится для нас в сущности чем-то призрачным, чем-то вроде индийский майи, бытие будет тогда лишь тем, что в механике называют передаточным механизмом с той лишь особенностью, что этому громадному механизму некому и не для чего передавать свою силу. Для разумных существ явления, совершающиеся с необходимостью имеют значение постольку, поскольку они совершаются для существ свободных. И если мы выкинем понятие свободы за борт существующего, то тогда всё бытие потеряет характер разумности, а всё нам известное, как существующее, потеряет характер действительности. Наше «я» со всеми присущими ему способностями представится нам тогда как функция, производимая частью нам известными, частью неизвестными причинами, и совершенно подобная такому явлению, как белый цвет, который есть функция эфирных волн различной длины. Само собою понятно, что если наше «я» не есть реальность, то тем более не может быть признана реальностью вся обширная область «не я». Это группа феноменов. Всё существующее есть лишь вечно призрачное, так мы придём к крайнему феноменализму и если мы не хотим прийти к такому результату, то должны отвергнуть наше предположение о существовании в мире одной только необходимости. Мы должны отрицать господство этой необходимости и во имя присущего нам этического стремления разделять явления на нормальные и ненормальные, желательные и нежелательные, добрые и злые. Ненормального и безнравственного не должно бы было быть, о нём нечего бы было говорить, если бы в мире царила только необходимость. Страдания, болезни, скорби являлись тогда бы необходимыми нормальными элементами существующего. Весь путь жизни человека от первого болезненного крика при рождении до мучительной предсмертной агонии в старости, весь этот путь, исполненный горя и скорбей, должно было бы признать нормальным. Человечество должно бы было провозгласить тогда культ совершившихся фактов и действия и намерения человеческие оценивать так же, как физические явления. Мы не говорим о нравственной или безнравственной радуге, о добродетельных минералах и т.д., тот, кто не признаёт человека свободным, должен бы был также изгнать из своего лексикона эти термины, причём вопрос о том, откуда же явились у человека понятия, ими обозначаемые, остался бы для него абсолютно неразрешимым. Но чтобы ни говорил человек, как бы решительно он не утверждал, что он не свободен, что учение о свободе воли есть вопиющая из нелепостей, его совесть и его сознание всегда будут свидетельствовать против него, сам он в своей жизни будет постоянно признавать и мыслить себя и других свободными. Мы уже потому должны признавать человека свободным, что не можем мыслить его иначе. И человечество признает свободу воли и на этом признании утверждается нравственная жизнь человечества.

Если без признания свободы невозможно признать существование нравственного и безнравственного, то и, наоборот, признание свободы необходимо предполагает собою признание существования объективных нравственных норм. Философы эволюционно-антропологической школы направляют против объективного характера добра то возражение, что существуют дикари, у которых совсем отсутствует идея добра, и то, что различные племена понимают добро весьма различно. Первое возражение, опирающееся, надо заметить, на очень сомнительные и противоречивые сообщения о дикарях, представляют собой странное недоразумение. Никто из сообщающих не отрицает ведь того, что у дикарей существуют идеалы, представления об идеальных нормах поведения, причём эти идеалы нисколько не отождествляются с полезным и вредным. Пусть эти идеалы безнравственны, грубы и жестоки, они, служа выражением идеи добра у бушменов, готтентотов и других диких племён, констатируют тот факт, что идея добра присуща и прирождена человеческому духу. То обстоятельство, что бушмен не знает нашего нравственного идеала, также мало доказывает субъективность этого идеала, как мало доказывает субъективность дифференциального исчисления то, что его не знают очень многие европейцы и в своих нуждах довольствуются более простыми способами счисления, но несомненно, что если им открыть способ исчисления бесконечно малых, они примут его как истину и это указывает на объективный характер математической теории. Если возвысить человека до понимания нравственного евангельского идеала, то тоже, несомненно, он признает, что этот идеал есть благо, хотя бы он и отрицал божественных характер Евангелия и вёл безнравственную жизнь. Нравственная правда Евангелия так несомненна, что тот, кто возвысился до её понимания, хотя и может отрицать её словами и делом, никогда не может отвергнуть её сердцем. Это по нашему мнению есть сильное доказательство объективного характера добра.

Признание объективности идеи добра, заключая в себе признание факта свободы, вместе с тем, понятно, предполагает и то, что человечество не есть нечто переходящее, и что не всё для человек кончается смертью, ибо при предположении уничтожимости человеческого «я» и человечества стремление к совершенствованию было бы лишь обманчивым инстинктом: мы тянулись бы к небу и всегда оставались в грязи. Допустим, что эти положения и не доказаны и не очевидны, но из вышеизложенного, нам кажется, следует что они и не опровергнуты. А этого одного уже достаточно для того, чтобы оспаривать право запрещения служить добру ради добра. Имеются ещё 2 основания для того, чтобы совсем отвергнуть это право. Во 1) несомненен факт, что стремление к нравственному совершенствованию, что проявление альтруистических чувств всегда в прошедшем служило на благо народу, а не во вред ему, сохраняло и усиливало, а не ослабляло народ. Давно уже признано, что могущество народа заключается не в нарезных пушках и игольчатых ружьях, а в его нравственной силе. Во 2) отрицание объективности нравственных норм содержит в себе освещение всякой антиномистической теории и отрицание смысла жизни. Вообще содержит в себе те же печальные выводы, как и отрицание объективности истины.

Кто верит в истину и добро, тот должен признать и объективность красоты. Существующие определения красоты, пытающиеся дать понятие о её свойствах, а не о её происхождении, вообще говоря, односторонни и недостаточны. Определение прекрасного, как идеализации индивидуального и индивидуализации идеального, как соответствия формы содержанию, как воплощения идеи в образ, приложимы далеко не ко всему (почти лишь к произведениям искусства, да и то не ко всем) Мы не будем пытаться давать своё определение красоты, мы постараемся показать лишь, что даже из того определения прекрасного которым пользуются, когда пытаются представить его, как модификацию полезного, можно вывесть, что она есть нечто объективное. Красота бывает присуща или предметам или действиям и является в природе и в искусстве, остановимся сначала на прекрасном в природе. Явления, существо или предмет должно признать красивыми, когда они воплощают в себе разумную или нравственную идею, и они являются тем более прекрасными, чем лучше их форма открывает их содержание, и чем шире и глубже это содержание. Нам нравятся яркие цветы, пёстрые птицы и бабочки, потому что их наряд представляет собой воплощение сильной интенсивности жизни, которая им всегда бывает присуща, хотя и на короткий срок. Эти создания представляют нам локализацию значительного количества энергии в миниатюрных формах. Цветы заключают в себе зародыши жизни многих растений, они выделяют более углерода, чем кислорода (в противоположность остальным частям растительных организмов) и это свидетельствует о том, что в них происходит энергичная работа. Маленькие яркие птички быстро и много летающие говорят нам о том, что в их мышцах можно предполагать силу в 100 раз большую, чем их вес. Однако мы не можем долго любоваться этими созданиями, ибо идея, воплощение которой открывается в них, доставляет немного материала для мысли. Наивысшую красоту в природе представляет человек, и именно лицо человека, потому что в лице его может открываться наиболее глубокое содержание. Но воплощение не всякой идеи прекрасно: лицо скупца отвратительно, человек обуреваемый пороками и страстями производит отталкивающее впечатление, мяуканье мартовских котов гнусно. Напрасно думают натуралисты (наприм. Брэм), за которыми, недостаточно просознав, что говорят, идут и художники (наприм. Лев Толстой), что гнусное завывание котов на потолке и трели соловья воплощают одну идею и имеют одно происхождение: половой инстинкт. Песнь соловья гармонична. Законы гармонии суть законы алгебры и геометрии, они не условны и объективны, реализация этих законов в звуках доставляет наслаждение, соловью присуща способность этой реализации и способность наслаждаться ею. Последнее доказывается тем, что, когда он поёт, он становится невосприимчив к внешней действительности. Если песнь соловья наводит на мысль о любви, то, прежде всего о духовной стороне этой любви – о тех движениях, чувствах и ощущениях души, которые присущи любящему существу. Мяуканье кота говорит лишь о низменной похоти. Воплощение низкой страсти и низкого чувства в природе – всегда являются безобразными. Животные паразиты все отвратительны. Если фигура какого-нибудь итальянского бандита нам представляется красивой (как это мы видим, наприм., в произведениях Сальватора Розы), то это потому, что она являет нам собою воплощение мужества, отваги и силы. Если изобразить этого бандита пьяным, уподобившимся животному, он потеряет всю своеобразную красоту. Явления, как и предметы, могут быть воплощением идеи: ураган и смерч – воплощение идеи могущества. Признавая объективность разумного и нравственного, мы признаём, что наиболее совершенное воплощение того и другого, и будет наивысшею красотой. Красота не условна. Различие в понимании и оценке прекрасного не доказывает её условности, как то обстоятельство, что различные племена и лица различно объясняют физические явления, не доказывает, что причины их необъективны. Лицо, не достигшее понимания известных идей, не может понимать прекрасного, которое является их воплощением. Лицо, имеющее неправильное понимание истинного и доброго, со своей неверной точки зрения судит и о прекрасном. Однако по мере того как люди развиваются и становятся выше, их оценка прекрасного приобретает всё большую устойчивость: об этом свидетельствуют все художественные галлереи Европы. Нельзя рассматривать прекрасное, как признак полезного, и объяснять его происхождение так, что вместе с полезным стали некогда (по ассоциации) нравиться и признаки полезного. Такое объяснение опровергается фактами: дикарю нравятся такие блестящие предметы и безделушки, с которыми никак нельзя ассоциировать мысли о пользе и нравятся такие уборы, с которыми можно ассоциировать лишь мысль о вреде. Почему же он ценит их? Никакой отдалённый ни человеческий, ни проблематический животный предок не мог усмотреть в них или аналогичных им предметах ничего полезного для себя. Красота в искусстве есть нечто иное, чем красота в природе. Фигура скупого на картине или в поэтическом произведении может явиться высокохудожественной, хотя в действительности она отвратительна. Произведение должно быть названо прекрасным или художественным тогда, когда в нём известный предмет воспроизведён так, что от него получается тоже или, по крайней мере, близкое к тому впечатление, которое вызывает этот предмет в природе или должен вызывать по нашему представлению. Для того чтобы создать такое произведение, художник должен открыть, какими именно чертами известный предмет или вид вызывает в нас то или другое впечатление. Ни один человек не лишён совершенно этой способности и ни один не владеет ею во всей полноте. Художники суть те, которым она присуща в значительной мере и различие этой меры обусловливает различные степени таланта. Обыкновенно художник улавливает черты бессознательно. У всех нас есть наприм., представление о том, что внешний вид Божьей Матери должен обнаруживать, что она дева, способная стать и ставшая Матерью Бога. Рафаэль изобразил нам её, без сомнения он сам не сознавал и не умел бы объяснить, как он сделал это, тем более что он и сам никогда не мог повторить своего произведения, хотя очень часто повторял его сюжет. Образ Спасителя не дан никем. Создавать идеальные образы вообще труднее, чем воспроизводить действительную жизнь, для этого требуется понимание идеала и (в некоторой мере) стремление к нему. Вот почему идеальные образы в художественных произведениях всего чаще оказываются бледными, безжизненными, неудачными. В некоторой мере, нам кажется, это можно подметить даже у Шекспира.

Мы не имеем своей задачей здесь подробно говорить о прекрасном, но мы думаем, что из сказанного нами можно вывести, что служение красоте должно совершаться ради самой красоты и ни для чего более, и что всякая попытка подчинить красоту каким-либо утилитарным идеям, не содействуя эти идеям, будет гибельна для красоты. Художественное творчество состоит в том, что художник воплощает в своих произведениях предносящиеся его духу или внешним чувствам образы и звуки. Смотря по характеру и высоте развития художника, различные образы наполняют его душу и от одних и тех же предметов и явлений различные художники получают различное впечатление и поэтому когда они дают изображения этих явлений, то они являются различными. Художник по своей воле может заняться воплощением одних, а не иных образов и никто не может упрекать художника за то, что он соглашается или не соглашается рисовать тот или иной сюжет или за то, что он рисует море, а не леса. Искусство будет утилитарным тогда, когда художник будет пытаться своим произведением доказать или опровергнуть какое-нибудь положение. Наприм., когда какой-нибудь писатель захотел бы доказать, что американский общественный строй наиболее способен дать счастье обществу и с этой целью дал бы роман из американской жизни, то для того, чтобы доказать свою мысль, он изобразил бы влияние общественного строя на общество не таким, каким оно ему казалось, а каким бы ему было желательно, чтобы оно было. Поскольку он искажал бы правду в своём произведении, постольку оно теряло бы в художественности. В одном и том же предмете один может находить преобладание хороших качеств, другой – дурных, и сообразно с этим первый и второй должны получить различные впечатления от него и, воспроизводя этот предмет на полотне, один бы изобразил его привлекательным, другой – отталкивающим. То и другое произведение могло бы быть вполне художественно. Портрет Тургенева, написанный Репиным, изображает покойного беллетриста привлекательным. Если бы Достоевский обладал кистью и изобразил бы на полотне своего Кармазинова (Тургенева тоже) фигура бы вышла несимпатичная, но и то и другое произведение остались бы художественными. Но если бы портретист задался целью доказать, что вот такой-то человек, обладающий таким-то талантом, умом и волей, – дурной человек, то он бы дал не художественное произведение, а изображение чего-то несуществующего. Вообще нельзя рассуждать ни кистью, ни резцом, ни нотами, но сочетания нот и произведения резца могут быть убедительней всякого рассуждения. Задача искусства реализовать образы и впечатления; только от произведений, представляющих выполнение этой задачи, мы можем получать эстетическое наслаждение; если произведение становится тенденциозным, оно перестаёт быть прекрасным, оно иногда будет и правдивым, но не может быть художественным, напротив, художественное произведение может представляться нам произведением заблуждающегося ума и, однако прекрасным.

Художественные произведения, смотря по тому, каковы их творцы, могут направлять человека к добру и к злу. Изображение Маргариты до её падения может вызвать уважение к её чистоте и изображение «Нана» может вызвать прилив чувственности. Если художник высоко развил в себе стремление к истине и добру, то его произведения будут поднимать нас к небу. Таковы, наприм., произведения Шиллера. Если художник всецело приник к земле, он повлечёт за собой и своих читателей. Художник воспитывается обществом, и общество может, вообще говоря, направить его к добру и к злу. Впрочем, много художников носит в себе много задатков понимания доброго и стремления к нему (по крайней мере, в теории) и литературные уроды, у которых совершенно атрофировано нравственное чувство, являются печальными исключениями. Общество должно только озаботиться, чтобы появляющиеся в среде его художники, воспитывались в лучших верованиях и надеждах. Тогда те идеалы, которые обществу предносились ещё как смутные желания, служители красоты представят ему воплощёнными в своих произведениях. Эти идеалы станут руководительными маяками общества. Этой последней цели искусство может служить лишь тогда, когда оно будет искусством для искусства, таким образом, только служение идее красоты чуждое каких-либо тенденциозных расчётов может содействовать благу человечества.

И так запретные идеи не должны быть признаны запретными.

Стремление к истине, добру и красоте есть и право и обязанность человека. Этим правом пользуются и эту обязанность выполняют – хотя и в весьма различной мере – все люди: выполняют и те, которые их отрицают.

Христиан стремления к истине, добру и красоте объединяет в стремлении к Богу. Христианское учение освещает глубоким светом эти стремления, и указывают средства, которые наилегчайшим и наилучшим образом содействуют удовлетворению этих стремлений. Мыслители, несостоятельность мнений которых мы пытались показать на предыдущих страницах, прежде всего, находят нужным наложить запрещение на христианскую религию: они находят безнравственным со стороны родителей воспитывать детей в религиозных убеждениях и находят неразумным дело преподавания закона Божия в школах, школа должна быть лаической. Они находят неразумным учение о личном Боге, который, по их мнению, есть не что иное, как безмерная тень, наброшенная на пустоту пространства воображением неведущих людей, душа по их воззрениям, есть не что иное, как слово, употребляемое невежественными людьми для выражения неверной идеи. Они ставят крест над религией и метафизикой, и преследуют их с настойчивостью и упорством, достойными лучших целей. Но на самом деле у них есть метафизика и их метафизика отличается только теми особенностями, что ей не следуют они сами, не могут и не желают следовать, и что она ни на чём не основана. Провозгласив уничтожение метафизики, наши мыслители оставили от философии лишь гносеологию и этику. О происхождении стремления к познанию они учат, что его вызвала потребность в открытии средств для удовлетворения практических нужд, о результатах нашего познавания они учат, что никогда не дадут ничего большего, чем удовлетворение этих нужд. Наши познания субъективны, не отражают и даже не служат верным символам действительности. Этика по их воззрениям не есть учение о принципах человеческой деятельности, а есть наука о человеческих нравах, оказывающихся весьма различными у различных человеческих племён, и об исторических и биологических условиях, содействовавших выработке этих нравов. Нормы для практической деятельности они приказывают отыскивать в социальных науках, будто много подвинувшихся в своём развитии, благодаря помощи биологии. Все свои философские тезисы наши мыслители полагают утверждающимися на эксперименте, – слове, говорят они, неизвестном и страшном для метафизиков и теологов.

По отношению к прошедшему ложь последнего утверждения открывается при самом поверхностном изучении истории человеческой мысли. (Декарт был метафизик и хороший экспериментатор), легко открывается эта ложь и для настоящего времени. Замечательнейший из астрономов нашего века Секки и величайший из учёных нашего времени Пастер, над могилой которого ещё не замолк гул хвалебных речей, произвели на своём веку немало экспериментов и, однако они люди верующие в метафизику и теологию. Но так ли близко знакомы с экспериментом наши противники метафизики, как они утверждают. Мы сильно сомневаемся в этом. Что касается до некоторых, то их естественнонаучное невежество выступает довольно ярко в их произведениях, но и все они если бы вдумались глубже в смысл своих трактатов, то увидели бы, что они опираются не на экспериментальное естествознание, а на метафизику естествознания, ибо механико-атомистическая и эволюционная гипотезы говорят о том, что происходит за пределами наблюдения и опыта: первая о явлениях, происходящих в бесконечно малых пространственных границах, вторая о явлениях, совершающихся и могущих обнаруживаться лишь в бесконечно большие периоды времени. Остаются ещё ссылки на биологию, но эти ссылки поражают невежеством ссылающихся. Они полагают, что применение эволюционного принципа к явлениям человеческой жизни заимствованы из биологии и не знают того, что дело было и лишь может наоборот: эволюции (изменения) видов ещё никто не наблюдал, экономические и политические эволюции (изменения от низшего к высшему) могут быть наблюдаемы постоянно. Наконец и основной принцип теории эволюции – принцип естественного подбора приложен Дарвином не от животных к человеку, а от человека к животным и взят им у Мальтуса. Изучение жизни социальных животных нисколько тоже не помогает уразумению экономических и политических явлений, а напротив обыкновенно производится и может производиться лишь при признании аналогии между нею и общественной жизнью людей и объясняется из последней. Таким образом, если можно говорить о чём, то лишь о зависимости биологии от социологии, а никак не наоборот. Связь новейшей философии, как и древнего материализма, с естествознанием – фиктивная связь и глубоко вредна для естествознания, ставя его под антирелигиозное знамя и внушая к нему подозрения со стороны людей просто верующих в высшие истины. Люди с религиозной верой соединяющие высокое умственное развитие, всегда понимали фиктивный характер этой связи и никогда не считали науку ответственной за изуверство прикрывающихся её знаменем фанатиков атеизма и материализма, но сторонники последних направлений никогда не умели понять, что религия – именно христианская религия – нисколько не ответственна за фанатизм, суеверия и заблуждения некоторых её последователей, возведших на костёр Сервета и причинивших столько зла Галилею. Это их непонимание обусловливается их нежеланием изучать религию. Они наложили запрещение на целый круг идей и предметов и, зачислив религиозные учения в index, предприняли поистине ужасную работу заглушения в человечестве высших стремлений. Они достигли в этом отношении довольно значительных и весьма печальных результатов, но им никогда не удастся победить своей собственной природы и, тем не менее, конечно переродить всё человечество. Скоро ли только они поймут, что их деятельность представляет собой неразумно безнравственную попытку произвести духовное оскопление человечества?

Печатать дозволяется. 25 ноября 1896 года.

Ректор Академии Архимандрит Лаврентий.