Духовные школы в России до реформы 1808 года

Содержание

Первоначальное открытие духовных школ относится ко времени реформы Петра великого и составляет одну из важнейших ее услуг для православной русской церкви дотоле крайне нуждавшейся в образованных кандидатах на церковные должности.

Древняя Русь имела у себя одно лишь элементарное школьное обучение, практиковавшееся в приходских школах и состоявшее в обучении чтению, пению и письму. Преподавателями этих приходских школ были или члены местного приходского клира или особые, так называемые, мастера из мирян. И те и другие сами получали образование в тех же школах, вследствие чего уровень школьного образования постоянно оставался один и тот же; нисколько не поднимаясь в течение нескольких веков. Школы эти были, разумеется, открытыми для всех, желавших учиться, без различия состояний и будущих занятий их воспитанников. Если в них и замечается преимущественно церковный характер курса, то это зависело от общего религиозного направления жизни самого русского общества, и духовными, в смысле позднейшем, т. e. имеющими назначение воспитывать детей «в надежду священства» назвать их нельзя. Особого специального приготовления к духовному служению так и не выработала древняя Русь до последнего времени. С одной стороны это обстоятельство имело хорошую сторону, поддерживая самую близкую связь между народом и его пастырями, но с другой стороны невыгодно отражалось на состоянии самого пастырства и на развитии религиозного учительства духовенства. Священнослужитель стоял на одинаковом уровне религиозного знания с народом; это был не пастырь – руководитель своих пасомых в усвоении высоких истин веры, а скорее представитель того же религиозного миросозерцания, какое господствовало в самой массе темного народа. Единственным средством возвыситься над этим общим уровнем народного религиозного образования для пастыря было самообразование, которое достигалось с помощью усердного чтения разных божественных писаний, как тогда назывались все религиозные книги. Человек, воспользовавшийся этим средством, получал действительно громадное превосходство над другими, слыл премудрым философом и имел сильный авторитет, вследствие чего делался обыкновенно бесспорным кандидатом на все высшие церковные должности и главным деятелем во всех важнейших церковных делах; но на самом деле он все-таки и при этом оставался только начетчиком, превосходившим других не широтой и глубиной своего религиозного миросозерцания, а лишь тем, что один усвоял себе то, что в массе разделено было между многими. Тип этих начетчиков слишком хорошо известен и в настоящее время, чтобы его описывать. В древней Руси несостоятельность образования этих мудрых философов вполне обнаружилась во время сильного церковного движения второй половины XVII века, когда сонный застой религиозной жизни, бывший неизбежным следствием вековой монотонности и одинакового, неизменного уровня древнего религиозного образования, был в первый раз до дна взволнован напором внешних просветительных влияний и тревожными запросами нового времени. Можно без преувеличения сказать, что большинство их не только не поняло этого животворного движения, долженствовавшего обновить церковную жизнь, но встало против него с прямым фанатическим отрицанием и дошло до убеждения, что настало светопреставление.

Неудовлетворительность старинного элементарного образования приходских школ раньше всего была сознана в юго-западной России под влиянием опасной для православия борьбы с польским католичеством. За возвышение его уровня взялись братства, корпорации более широкие и сильные, чем приходы. Они имели все средства завести более обширные и богатые школы, чем прежние приходские, ввели в них изучение новых предметов и классических языков и, что всего важнее, постарались поднять в них уровень образования, поставив их в общение со школами других народов, старейших по образованию, посредством вызова иностранных учителей и посылки своих школяров для учения за границу. Будучи вызваны к своему существованию борьбой за православие против латинства, братские школы вступили сначала в тесную связь с Грецией, откуда и получили первых заправителей школьного дела, положивших в южнорусском образовании начало преобладанию греческого элемента. Плодом этой связи с Грецией было развитие плодотворного по обстоятельствам времени и весьма популярного в России еллино-славянского образования, которое и господствовало в братских школах до реформы главной из этих школ, киевской коллегии, Петром Могилою. Могила, получивший западное европейское образование, остался недоволен еллино-славянским направлением русских школ, встал за другую, увлекавшую его образованность, – иезуитскую, с ее всемирным латинским языком и всеоружием схоластики. Окружив себя дружиною молодых ученых – таких же воспитанников латинских западных школ, он преобразовал киевскую братскую школу по образцу иезуитских коллегий и ввел в нее преобладание латинского схоластического элемента. Все представители юго-западного образования, и даже казаки и киевское поспольство восстали против него за это антинациональное дело, произвели шумное и грозное волнение, поставившее в опасность самое существование новой коллегии и жизнь ее реформаторов; но Могила твердо отстоял свою реформу, и мало-помалу латинское образование сделалось господствующим на всем юго-западе. – Несмотря на сильное развитие в братских школах религиозного интереса, поддерживаемого постоянною борьбой с католичеством, школы эти, как и школы приходские, все-таки не были школами духовными. Главною целью их, и до и после реформы киевской коллегии, постоянно оставалось образование общее, а не приготовление молодых людей к церковным должностям. Это были школы всесословные, поддерживавшиеся всем юго-западным обществом и выпускавшие своих питомцев на всевозможные роды службы и жизни. Число светских учеников в них всегда было даже больше, чем духовных, и не только в XVII, но даже почти до конца XVIII столетия.

В половине XVII в. просветительное движение возбудилось и в московском государстве. Старое приходское образование оказалось неудовлетворительным и здесь; как раньше в южной Руси, так и здесь явилась потребность в новых высших школах. На юге заведение их приняло на себя общество; в Руси московской, за отсутствием сильных общественных корпораций, которые могли бы соответствовать юго-западным братствам, за это дело взялось правительство и для выполнения его обратилось за помощью к юго-западным ученым. В Москву по этому приглашению явилась первая дружина ученых иноков, питомцев прежних домогилинских школ, и сделалась здесь первою распространительницею своего еллино-славянского просвещения. Но вслед за этими учеными прежнего братского типа явились другие киевские старцы нового послемогилинского типа с их латинско-схоластическим направлением и возбудили против себя почти такое же волнение в среде православного общества, и преимущественно в среде московских начетчиков, с каким некогда встречены были латинские нововведения Петра Могилы в самом Киеве. В течение последней четверти XVII столетия вследствие этого шли непрерывные столкновения и споры московских ученых с юго-западными пришельцами, среди которых последние выказали себя с самой невыгодной для них стороны. Оказалось, что латинская образованность обошлась им недаром, что с латинским языком они успели всосать в себя и латинскую мысль, а с Фомой Аквинатом усвоить и схоластико-латинское воззрение на догматы.

Еллино-славянское направление образования среди этих споров не потеряло своей репутации, сделалось даже еще популярнее в сравнении с латинским; поэтому иерархия возложила на него все свои надежды в деле распространения просвещения и борьбы за православие. При типографском доме в 1679 г. основана была школа, в которой велено было обучать греческому языку. Так как юго-западные ученые были кругом заподозрены в латинстве и надежда на их помощь в поддержании еллино-славянской науки была очень плохая, то порешено было войти в ближайшее, непосредственное сношение с самою Грецией. В типографской школе учителями были назначены уже греки, а в 1682 г. для предположенной к открытию московской академии были вызваны из Греции знаменитые братия Иоанникий и Софроний Лихуды. По приезде в Москву (в 1685 г.) они начали свои курсы, и академия, с которой была соединена теперь и типографская школа, сделалась центром еллино-славянского просвещения и сильным противовесом против образования латинского, шедшего из Киева. После известного горячего спора об евхаристии, взволновавшего всю Москву, киевские ученые были окончательно завинены в латинстве и один за другим должны были оставить Москву и разойтись в разные стороны; латинско-киевский источник образования был отвергнут, как нечистый и вредный для православия; остался только другой, который проистекал от православной Греции и теперь обильно напаял струями Лихудовских учений юную московскую академию, единственную надежду и государства и церкви.

Но несчастная подозрительность московских начетчиков ко всему новому едва не закрыла и этого последнего источника. Подозрение в неправославии коснулось и самих Лихудов и довело их наконец до заточения в Ипатьевском монастыре. После этого академия начала быстро клониться к упадку. Еллинское учение, введенное в нее Лихудами, поддерживалось в ней еще годов пять, благодаря ученикам Лихудов вроде Поликарпова, но в 1699 году и Поликарпов оставил академию, поступив в типографские справщики. В таком положении застала дело русского школьного образования реформа Петра и с самого же начала обратила на него свое особенное внимание.

Необходимо прибавить при этом, что и московская академия, как киевская и другие юго-западные школы, тоже явилась школой не духовной, а общей, чем-то вроде древнерусского университета. В учредительной грамоте об ней царя 1682 г. было сказано: „благоволим в царствующем нашем и богоспасаемом граде Москве на взыскание юных свободных учений мудрости храмы чином академии устроити, и во оных хощем семена мудрости; т. е. науки гражданской и духовной, постановити; при том же и учению правосудия духовного и мирского, и прочим всем свободным наукам, ими же целость академии, сиречь училищ, составляется, быти”. Далее в п. 5 прямо сказано: „сему нашему училищу быти общему, и всякого чина, сана и возраста людям, точию православной христианской восточной веры, приходящим ради научения, без всякого зазора свободному; в нем всякие от церкви благословенные благочестивые науки да будутˮ. В таком виде, как заведение открытое для всех, академия явилась и на самом деле. Когда на нее обратил свое внимание царь Петр, он тоже высказывался об ней, как о царской школе с общим образованием, из которой должны были выходить люди „во всякия потребы, – в церковную службу, и в гражданскую, воинствовати, знати строение и докторское врачевское искусствоˮ.

Слова эти были сказаны им в известном разговоре его с п. Адрианом вскоре после возвращения из первого путешествия по Европе.¹ Тогда же патриарх услыхал от него важные речи, касавшиеся уже не общего образования, а в частности образования духовенства, которое для царя тогда было особенно важно, так как он очень нуждался в образованных органах для проведения предпринятых им реформ в массу народа. „Священники ставятся, говорил он, грамоте мало умеют; еже бы их таинств научати и ставити в тот чин. На сиe надобно человека и не единого; кому cиe творити, и определити место, где быти тому. Чтобы возыметь промысл о вразумлении к любви Божией и к знанию Его христиан православных и зловерцев татар, мордвы и черемисы и иныхˮ. Московская академия не удовлетворяла этим нуждам церкви; в ней, говорил царь, „мало которые учатся, что никто школы, как подобает, не надзирают, а надобно к тому человек знатный в чине и во имени и в довольстве потреб ко утешению приятства учителей и учащихся; и сего не обретается ни от каких людей”. Какое же предпринять средство для образования духовенства? Средство известное: „и для того в обучение хотя бы послати колико десять человек в Киев, в школы, которые бы возмогли к сему прилежать”, т. е. сделаться учителями духовного юношества. Так высказана была в первый раз, хотя и не совсем ясно и решительно, мысль об устройстве особого духовного образования, а вместе с тем предложено снова обратиться за наукой и в этом уже специальном церковном образовании к тем же киевлянам, которых только лишь успели выжить из Москвы, как еретиков латынщиков. Π. Адриан впрочем не дожил до осуществления мысли царя. Пока он был жив, латинские учения киевлян были тщательно преследуемы в Москве. Академия тоже не поднималась из своего упадка. Вскоре по кончине патриарха прибыльщик Курбатов писал в своем донесении царю: „школа, бывшая под надзором патриарха, и под управлением монаха Палладия (Роговского), в расстройстве; ученики, числом 150 человек, очень недовольны, терпят во всем крайний недостаток и не могут учиться: потолки и печи обвалилисьˮ.

После смерти Адриана местоблюстителем патриаршего престола поставлен был митрополит рязанский Стефан Яворский, причем ему поручено было протекторство над московской академией. Петр наказал ему: 1) „дабы, не жалея имения и доходов дому патриаршего, училища учредил и о научении Закона Божия крайне прилежал; 2) дабы по прошествии малого времени не наученных по крайней мере катехизиса и 10 заповедей, не освидетельствовав сам, во священники не ставил”. Как питомец киевской академии, Стефан стал вводить в московской академии киевские порядки и „латинские учения”, на что выпросил у государя даже особый дозволительный указ². Между Киевом и Москвой тотчас же завязались самые тесные связи; из киевской академии один за другим вызывались в московскую новые преподаватели наук, а москвичи с своей стороны стали ездить для науки в Киев, и сам царь писал киевскому митрополиту Варлааму (в 1701 г.), чтобы он не возбранял им доступа в свою академию³. Московская академия вскоре сделалась настоящей колонией киевской и точной копией своей метрополии. Напрасно разные ревнители православия и еллино-славянского учения роптали на эти новые порядки и на разлив латинских учений; их не в состоянии был поддержать в этом случае даже голос одного из восточных патриархов, Досифея иерусалимского, который горько укорял Яворского за то, что он „еллинское училище в конец стерл и токмо о латинских старается, поставив учителей в догматех строптивых”, писал против направления киевских ученых к самому царю и горячо доказывал, что еллинское учение несравненно превосходнее латинского и что „кто предпочтет латинский язык, есть еретик и отступник, и еще яко на латинском языке написана суть толикая ереси, толикая шпынства, паче же безбожества”⁴. Мысли такого рода уже не принимались во внимание. Сама реформа всеми силами своими поворачивала Россию от востока к западу, от прежних византийских влияний к западной цивилизации, взросшей на латино-римской почве. Борьба прежнего еллино-славянского направления с латинским тянулась впрочем еще долгое время, и при Петре и даже после него, и составляет один из важных основных мотивов в истории духовного образования первой половины XVIII в.

Мысль Петра о заведении особых школ для духовенства тоже начала осуществляться с самого начала XVIII столетия, благодаря особенно энергии новых иерархов из малоруссов, воспитанников киевской академии, которые пользовались большим вниманием правительства и один за другим занимали важнейшие иерархические посты, повсюду разнося с собою южнорусские школьные предания и направление. Благодаря их усердной деятельности, школьное образование духовенства успело крепко приняться на великорусской почве в одно почти царствование Петра. Первые школы, основывавшиеся архиереями XVIII в., по старой памяти, были общими заведениями, какими были все прежние приходские и братские школы, и не приспособлялись к целям духовной службы, но потом мало-помалу при архиерейских кафедрах стали являться исключительно сословные духовные школы, назначавшиеся для обучения молодых людей „в надежду священства” и закрытые для посторонних лиц.

Явление это было необходимым результатом возникшего при Петре строгого распределения всего государственного народонаселения по сословиям и вместе с тем господствовавшего в первой половине XVIII в. крайне-утилитарного государственного взгляда на науку. Только во второй половине XVIII в. заговорили о науке, как о средстве к общему гуманному развитию, к созданию новой совершеннейшей породы людей. До этого времени, при Петре и после него, образование понималось в смысле выучки чему-нибудь определенному, годному в узкопрактическом отношении, в смысле приготовления людей к известному роду занятий и преимущественно государственной службы. В приведенном разговоре с п. Адрианом, коснувшись академии, целью которой даже древняя Русь выставила вообще „мудрость, с неюже вся благая от Бога людям даруется”, Петр выражал желание видеть плоды ее именно в этой исключительно ремесленной или, как говорят, профессиональной форме, чтобы ученики происходили из нее в церковную службу и в гражданскую; воинствовати, знати строение и докторское врачевское искусство. Образование общее, необходимое для нравственного развития общества, не включалось в разряд задач государственных, и правительство заботилось об основании и поддержании одних специальных школ, к числу которых относились и духовные. Такая постановка школьного образования, как выучки известному занятию, нужному для государства, доводилась даже до крайности, до совершенного пренебрежения даже общим элементарным образованием, вследствие которого и те общие школы, какие были в приходах прежде, теперь должны были склониться к упадку; при исключительном признании правительством одних специальных школ, эти старые общинные школы поступили в разряд школ частных, домашних, которые были только терпимы.

Не можем не привести здесь несколько замечаний г. Владимирского-Буданова, которому принадлежит честь первого серьезного почина в разработке вопроса о профессиональном направлении образования в XVIII в. „Проблеск сознания о том, что государство должно заботиться о народном образовании, независимо от непосредственного приложения его к государственной службе, проблеск, отмеченный нами в конце XVII в., погас. Крайнее развитие полицейского характера государства, характеризующее новый век, когда государство становит себя источником и целью всякой человеческой деятельности, вовсе не благоприятствовало развитию и укреплению высказанного принципа. государство не призвано служить интересам личности человека, а вся личность, со всею совокупностью моральных сил, есть покорный слуга государства. Уже с самого первого года XVIII в. русское законодательство начинает высказывать, что оно не признает никакой другой цели в образовании, кроме значения его пригодности для той или другой профессии... государство заботится о том, чтобы военная, гражданская и духовная служба отправлялись наилучшим образом. Все, что мы называем узаконениями об образовании, в точном смысле составляет узаконения о государственной службе. Понятия службы и образования смешиваются”. Отсюда на первом плане в деле образования выучка, а не образование в собственном смысле; отсюда и цель образования чисто внешняя – добывание хлеба и выслуга; отсюда и самая профессия в руках таким образом подготовленных людей получает характер чисто чиновнический, внешне-служебный и мертвый, за отсутствием внутреннего жизненного духа, каковою может быть и профессия духовная. „То, что может указать человеку в его профессии высшую общечеловеческую цель, повести его при исполнении профессии далее „добычиˮ дается не профессиональным образованием, а общим. За утратою понятия об этом последнем все образование должно было принять ремесленно-служебный характерˮ⁵.

При разделении профессий по сословиям, которые выработались у нас в начале XVIII в., все образование стало сосредоточиваться именно в сословных школах; при этом последние сначала забрали в свои руки даже и первоначальное элементарное образование, отчего долгое время происходила большая путаница в определении их курса. Они должны были разрешить очень мудреную задачу, – соединить в своем курсе совершенно разнородные предметы обучения, первоначальные общие с сословно-специальными. Общее образование естественно теряло при этом более, чем специальное, будучи с самой азбуки приноровляемо к требованиям последнего и лишаясь от этого всей своей силы. Человек с ранних лет наклонялся лишь к известной, внешней цели образования и готовился к своему будущему служению, как к ремеслу, без предварительного общечеловеческого развития, которое одно могло сделать для него мертвое ремесло или службу возвышенным делом жизни. Со временем впрочем школьные и сословные начальства сами сознали непосильность принятого ими труда и предоставили первоначальное обучение детей грамоте семьям и частным школам, но дальше этой уступки все-таки не решились пойти. Выучившись грамоте; в известный срок ребенок должен был потом непременно поступить в свою профессиональную школу.

Само специальное образование страдало крайней неопределенностью своего курсового состава и чрезвычайным разнообразием своей внешней материальной обстановки. Понятно, что при своем исключительно утилитарном взгляде на образование государство не имело никаких особенных побуждений создать для управления всеми школами что-нибудь вроде особого и общего административного органа, вроде особого министерства просвещения. Каждый разряд школ естественно подчинялся своему специальному ведомству, которое и обязано было заботиться, чтобы его школы давали своим воспитанникам подготовку как можно выгоднейшую для интересов его службы. Как приемы воспитания в этих школах, так и состав их учебного курса вполне зависели от требований этого специального их ведомства, даже от вкусов того или другого их ближайшего начальства в самом этом ведомстве. Таким же случайностям подвержено было и материальное их обеспечение, будучи вполне предоставлено тем же их сословно-профессиональным ведомствам как повинность последних, и завися от сословных и местных средств, какими могли располагать их ближайшие начальства. Однообразное обеспечение их со стороны самого правительства чрез назначение на их содержание определенных штатных окладов имело место лишь по той мере, насколько правительство считало известную профессию важной для государства, причем, разумеется, всего более выигрывало образование военное и едва ли не менее всего духовное.

Так продолжалось дело до второй половины XVIII столетия, когда правительство и общество сознали, что одного специального образования недостаточно, заговорили о необходимости образования общего, и мало-помалу стали повсюду заводиться школы общеобразовательные, где бы человек мог получить общее развитие, после которого мог бы уже свободно избирать себе тот или другой род частной выучки и специального служения. Утилитарный взгляд на образование стал сглаживаться и в истории русского образования начался поворот к новому, лучшему порядку, окончательное водворение которого принадлежит впрочем уже настоящему столетию.

Все эти общие замечания вполне прилагаются в частности к истории наших духовных школ. Главные эпохи этой истории идут почти чрез равные промежутки времени, разделяясь одна от другой периодами величиной около полустолетия. Первый период от начала XVIII столетия, времени основания духовных школ, до 1760-х годов, представляет собою период начальной жизни этих школ, когда они, сформировавшись в своем специальном виде, представляли по своему строю и материальной обстановке все черты сословно-профессиональных школ и притом в наиболее ясной, даже крайней форме, под ведением даже не общей духовной администрации, а ближайших, местных начальств, заведовавших практикой духовной службы, начальств епархиальных, и на содержании тоже исключительно из местных, епархиальных источников. Второй период, от 1760-х годов до реформы их в царствование Александра I, носит переходный характер, когда они стали понемногу получать общегосударственный и общецерковный характер, не переставая, впрочем, как и прежде, оставаться школами архиерейскими и специально-сословными. Общее значение их на первый раз выразилось в материальной их обстановке, в обеспечении их штатными окладами от высшей, а не местной епархиальной власти, затем развивалось в постепенном приложении к ним общей учебной организации. В то же время, частью вследствие новых взглядов на образование, частью от того, что в царствование Екатерины в церковной жизни на первом плане явились новые силы, деятели из великоруссов, прежде затертые преобладанием малоруссов, воспитанников киевской академии, в духовном образовании повеяло новой жизнью, которая сильно поколебала прежнее исключительное господство киевской схоластики и латыни. Специально-сословное значение духовных школ не потерпело впрочем ни малейшего ослабления, даже успело еще^; более развиться; все современные толки об общем образовании отразились на их жизни лишь в том, что в курсе их усилено было преподавание общеобразовательных наук. С таким специальным и сословным характером они оставались и в следующем периоде, в начале которого произведена была общая их реформа, предначертанная высочайше утвержденным комитетом 1808 года. Комитет этот завершил все прежние попытки к их организации, придал им окончательно общецерковный и общегосударственный характер чрез открытие при св. Синоде особого отделения для учебного управления, обеспечил их определенными окладами и определил их учебную и воспитательную деятельность общими уставами. По мыслям его предначертаний они потом и жили до последнего периода их истории; который открывается духовно-учебною реформою 1860-х годов.

В своем очерке мы намерены проследить историю наших духовно-учебных заведений только до реформы 1808 г. Останавливаемся на этом времени в том расчете, что их последующая жизнь до новой их реформы 1860-х годов кончилась еще очень недавно и доселе остается в свежей памяти многих современников, а с другой стороны будучи вынуждены к тому крайним недостатком материала, нужного для исторического ее изучения; материал этот доселе не успел еще скопиться в надлежащем количестве, ни тем более надлежащим образом вылежаться, так что может быть пригоден пока не столько для исторической работы, сколько для литературы мемуаров. Считаем необходимым присовокупить к этому, что мы во всем очерке будем иметь в виду одни только школы епархиальные, не касаясь истории академий, по которой в нашей исторической литературе имеются уже достаточно полные и солидные монографии, за исключением только истории самой младшей по времени академии – казанской.