Ипатьевская лицевая псалтирь 1591 г.

Сия книга псалтирь св.пророка Божия Давида царя иеросалимска, в ней же многое пророчествие проречеся еже о Христе и о иных тайнах Божиих, и поучение на добродетели и на отметание злых дел (предисловие к псалтири).

Книга псалмов, начиная от первых веков христианства и до настоящего времени, занимала и занимает видное место как в составе христианского богослужения, так и в домашних благочестивых упражнениях народа. Уже св. Златоуст называл псалмы Давидовы началом, серединой и концом всего, а блаж. Иероним утверждал, что они для христиан имеют такое же значение, как произведения Симопида, Пиндара и Алкея, Флакка, Катулла и Сирена для язычников (Ер. 50 ad Paulin.). Не говоря уже о древних киновитах и отшельниках, даже миряне нередко проводили в псалмопении целые дни и ночи (Ер. 17 ad Marcell.); пахарь у своего плуга, жнец и садовник у своей работы пели хвалебные и благодарственные псалмы Давидовы (ibid.). Такая любовь народа к псалмопению проходит через всю историю православной церкви и с течением времени является одним из отличительных свойств собственно русского благочестия. Псалтирь в России была всегда книгой богослужебной, и во всех как общественных, так и важнейших частных службах псалмы составляли один из существенных элементов. В домашнем быту псалтирь была необходимой книгой грамотного человека: как русские князья, так и монахи, и обыкновенные миряне распевали псалмы не только при богослужении, но и в домашней молитве и даже, по примеру древних христиан, во время ручных работ. В псалтири находили благочестивые христиане спасительное врачество от болезней и потому читали ее над больными, как это бывает еще и до сих пор в некоторых местах России; читали ее и над умершими, как наиболее пригодную напутственную книгу; в ней искали ответов на тревожные думы и сомнения и по ней старались угадывать будущее. Отдельные тексты псалтири вводились русскими книжниками в их сочинения, как выражение высшего авторитета и знания в духе современности; проникали в народный язык и являлись в виде пословиц, давали обильные темы для особых кантов и псальм, наконец вызвали обширную истолковательную литературу. Причины столь широкого употребления псалтири заключаются в свойствах этой книги. Глубокое и разностороннее содержание её служило источником самых разнообразных возбуждений богословствующей мысли и христианского благочестия. Множество пророчеств и прообразований, относящихся к событиям нового завета, нравственно-поучительных мыслей и сентенций, примеров высшего благочестия и праведности, ответов на все состояния человеческого духа, скорбящего и радующегося, одним словом – полная применимость псалмов ко всей совокупности религиозно-нравственных явлений в области человеческого духа давали ей право на преимущественно широкое употребление.

В должном соответствии с широким распространением и важностью псалтири стоит и число дошедших до нас памятников этой книги. Виды и формы этих памятников довольно разнообразны; но в ряду их наиболее видное место занимают псалтири лицевые, т. е. украшенные рисунками: по своему основному характеру они принадлежат к типу псалтирей толковых, так как рисунок представляет здесь образное выражение истолковательной мысли – будет ли она заимствована из святоотеческой литературы, или составляет продукт собственных соображений рисовальщика. Местом происхождения и подробной разработки редакций лицевых псалтирей была Византия, как это показывают уцелевшие до нас памятники во многих европейских хранилищах древностей (опис. в Истор. виз. иск. и иконогр. Кондакова). В свою очередь эти греческие лицевые псалтири, рано появившись в России, вместе с другими произведениями византийского гения, вызвали к жизни также несколько редакций славянских псалтирей. Каково в точности соотношение между редакциями греческих и славянских псалтирей – этот вопрос до сих пор еще не обследован сполна; да и сами памятники славянских псалтирей не только не описаны все подробно, но даже не все еще известны и по именам. Более других известны: хлудовская псалтирь XIII–XIV в. (опис. архим. Амфилохием в Труд. Моск. археол. общ., т. III, вып. 1), пергаментная псалтирь 1397 г. в музее общества любителей древней письменности, пергаментная псалтирь XIV в. в румянцевском музее, бывшая новоезерская (труды 3-го археол. съезда. т. 2, рефер. гр. М. В. Толстого), псалтирь XIV в. в библиотеке гр. Замойских в Варшаве (ibid, рефер. д-ра Скимборовича), угличская 1485 г. (Буслаев, Очерки, т. 2, стр. 199 и след.), годуновская 1600 года в библиотеке моск, дух. академии (ibid.), псалтирь Стрелкова XVI в. (ibid.), годуновская 1594 г, в библиотеке спб. дух. академии (бывшая кирилловская), годуновская того же года в библ. казанской дух. академии (бывшая соловецкая; опис. рукоп. соловецкой библ. ч. I № ¹⁵/₇₄₈), печатная псалтирь 1634 г. в Троице-Сергиевой лавре и две в костромском Ипатьевском монастыре (годуновские) – одна 1591 г., другая 1594 года. Все они происходят от различных редакций греческих лицевых псалтирей, и из них псалтирь 1397 г.; также угличская и все годуновские 1594 г. и 1600 г. несомненно принадлежат к одному и тому же типу. Что касается Ипатьевской псалтири 1591 года, то она служит представительницей особой редакции и по тому самому, равно как и по громадному богатству и разнообразию миниатюр, представляет особенный интерес. Её характер определится яснее, если мы сопоставим ее с другими Ипатьевскими псалтирями, особенно с годуновской 1594 г.

В ризнице Ипатьевского монастыря хранятся три лицевые псалтири. Самая древняя, но в то жe время и наименее важная в археологическом отношении, относится по признакам палеографическим к ХV – XVI в.; писана полууставом, в четвертку. Всех миниатюр здесь около 50-ти: одни из них (числом 21) помещены в предисловии, где излагается история жизни царя Давида, и иллюстрируют отдельные события этой истории; другие относятся к тексту псалтири. Первые отличаются сравнительно большой сложностью и интересом содержания; собственно же миниатюры псалмов крайне однообразны и почти нисколько не объясняют содержания псалтири: большая часть их представляет одно и то же изображение царя Давида перед Спасителем или перед медальонным изображением Его, в молитвенном положении. Некоторую важность имеют лишь изображения праведников, восходящих на небо по лестнице, вверху которой стоит Спаситель, как конечная цель стремлений всех восходящих, олицетворение моря в виде женщины в двух картинах перехода евреев через Чермное море, и некоторые миниатюры девяти песней в конце псалтири (переход через Чермное море, Анна и Самуил, Даниил, Исаия, Иона, три отрока, Благовещение и прор. Захария). Вообще все миниатюры этой псалтири сделаны небрежно, не видно здесь ни широты замысла, ни глубины понимания текста, ни тщательности в отделке, ни достаточного умения в рисовке. Гораздо выше её в отношении археологическом стоит псалтирь 1594 г. и наконец самое высшее место в ряду их принадлежит псалтири 1591 года. Последние две, при отдаленном сходстве, имеют весьма значительные отличия. Останавливаясь на сравнении этих двух псалтирей, условимся для краткости называть псалтирь 1591 г. № 1 , а псалтирь 1594 г. № 2 .

Не говоря уже о сходстве текста в той и другой псалтири и различии предшествующих и сопровождающих псалмы статей, нельзя не заметить, что наиболее заметное сходство их миниатюр заключается в частом повторении изображения личности царя Давида со свитком в руках, или в положении молящегося перед образом Спасителя. Способ понимания текста псалтири, особенно пророчественных мест её, также представляется сходным в тех и других миниатюрах, что объясняется единством истолковательного источника, заключающегося в исконном византийско-русском предании: в силу этого предания, то или другое толкование известного места псалтири, освященное авторитетом древности, не могло подлежать изменению по произволу миниатюристов. Наконец поэтические сравнения, заимствованные из внешней природы, истолкование текста путем параллелей, заимствованных из физиологов и бестиариев, олицетворения предметов и явлений природы находят там и здесь довольно широкое применение. Так например, там и здесь слова 102-го псалма «обновится яко орля юность твоя» объясняются через сравнение обновления человека с обновлением орла, там и здесь миниатюристы с одинаковой симпатией изображают дерева польские, кедры ливанские, птиц и иеродиево жилище для наглядного выражения идеи божественного промышления в мире, воспроизводят олицетворения моря, ветра и pек. Однако сами способ выражения этих общих понятий там и здесь различны: одна и та же идея, при одинаковости её внутреннего истолкования и при одинаковости средств к её внешнему выражению, выражается все-таки не одинаково, в одном кодексе полнее и ярче, в другом короче, бледнее, словом – иконография миниатюр, а также и их художественные достоинства там и здесь различны. Коренные черты различия их состоят в следующем.

1) Каждая миниатюра в № 1 занимает не менее половины страницы, а некоторые из них (в числе 58) сделаны во всю страницу; между тем как в № 2 все миниатюры, начиная с 1-го псалма, сделаны на полях рукописи, как в псалтири угличской и тесно примыкающих к ней псалтирях годуновских. Это внешнее различие стоит в тесной связи с другим различием в художественной концепции миниатюристов той и другой псалтири, а именно:

2) Миниатюры в № 1 отличаются сложностью и широтой замысла, наоборот миниатюры № 2 кратки. Смотря на это различие с внешней стороны, можно было бы подумать, что последние отличаются сравнительно большей художественностью, чем первые. В самом деле, художественная краткость, простота, отсутствие манерности, умение в немногих художественных штрихах выразить глубокую мысль составляет свойство наиболее древних художественных произведений, примыкающих к искусству античному, и наоборот болезненное напряжение представить каждую деталь, каждое отдельное выражение текста рукописи в соответственном образе, стремление к натурализму в искусстве, как результат бедности художественного творчества, составляет признак произведения позднейшего происхождения, когда рисовальщик, забыв предания античного художества, силится вознаградить недостаток творчества подробным воспроизведением мелочей. Говоря безотносительно, едва ли можно оспаривать эти положения; тем не менее возможное отсюда заключение о высоком художественном достоинстве миниатюр псалтири № 2 будет несправедливо. Дело в том, что хотя в этих миниатюрах (№ 2) и уцелел отголосок античного предания, но их краткость, во всяком случае, не есть результат влияния антика и следов, не есть признак художественных достоинств, а скорее прямой результат бедности изобретения. Многочисленные до излишества изображения царя Давида перед Иисусом Христом, или перед Его образом, в скинии, перед христианским храмом, всегда в одних и тех же иератических формах, изображения отдельных лиц мучеников, преподобных, святителей, апостолов, составлявшие весьма заметное большинство в общем составе миниатюр, доказывают, что запас художественного творчества в миниатюристе был не очень значителен. Мысль миниатюры у него всегда отрывочна, нередко темна и одностороння, не видно ни глубокого проникновения в содержание псалмов, ни цельности в их понимании. Иной характер имеют миниатюры №1. Если миниатюры №2 позволительно сравнить с эскизами, то миниатюры №1 могут быть названы картинами. Нельзя сказать, что здесь проявляется гениальная сила творчества, сильный талант; нет: в миниатюрах нередко недостает здесь единства, и основная мысль изображения часто загромождена деталями, соединенными механически. Но нельзя не видеть здесь усиленной работы мысли, стремления обнять содержание псалмов во всей его полноте, отыскать для каждой мысли соответствующий образ и соединить отдельные образы в цельной картине, так что если не с точки зрения чистого художества, то по крайней мере со стороны историко-археологической этот памятник имеет значительную ценность. Указанное различие между миниатюрами двух названных псалтирей лучше всего можно проследить на отдельных фактах. Так напр. миниатюрист №2 иллюстрирует псалом 16-й только двумя миниатюрными изображениями – царя Давида среди воинов и того же Давида перед Иисусом Христом, за которым стоят два беса; следовательно, здесь выражена в образах лишь малая часть содержания псалма, именно: “врази мои душу мою одержаша... и: избави душу мою от нечестивого”. Между тем в №1 выражается весьма подробно содержание этого псалма в двух сложных миниатюрах: в одной из них представлена погоня Саула за Давидом (как наглядное выражение бедствий Давида и злоумышлений со стороны врагов, о которых говорится в псалме), здесь же Давид молится Спасителю, Который ходатайствует за него перед Богом Отцом; и так как эта молитва Давида, по убеждению миниатюриста, возносилась от лица падшего Адама, то здесь же изображен и Адам, молящийся во аде, равно как и враг праотца – дьявол. Таким образом мы видим здесь уже с одной стороны выражение в образах прямого смысла псалма (молитва об избавлении от врагов), с другой – смысла переносного (молитва в лице Адама об избавлении от греха). Для полноты иллюстрации миниатюрист присоединил еще другую миниатюру, изображающую грехопадение и изгнание прародителей из рая. К псалму 19-му миниатюрист № 2 прилагает лишь одно миниатюрное изображение царя Давида, молящегося перед медальонным образом Спасителя; а в псалтири № 1 здесь представлена целая драма: кроме царя Давида со свитком мы видим здесь Езекию в молитвенном положении, ангела поражающего мечем 185,000 войска Рапсака, воеводы Сеннахирима, а вверху – эпизоды из истории новозаветной: Бог Отец посылает Своего Сына (в виде ангела) на спасение рода человеческого (параллель с ангелом, посланным в помощь Езекии), хоры ангелов, Богоматерь с божественным младенцем (знамение) и распятие Спасителя, как исполнение воли Пославшего. Очевидно, картина здесь несравненно полнее, мысль глубже и обширнее чем в №2. В псалме 42-м в №2 находится одно только изображение Даниила столпника на столпе, следовательно миниатюрист здесь совершенно уклоняется от основной мысли псалма и цепляется за выражение „преподобный» („от языка непреподобна«) и делает это, как увидим ниже, вероятно, не без влияния излюбленной тенденции. Миниатюрист же №1 представляет Давида молящегося Богу (Которого свет и истина наставили и ввели Давида в жилища Божии), Давида намеревающегося войти в храм („введоста мя в гору святую Твою и в селения Твоя»), пророков исповедающих Христа в гуслях („исповемся Тебе в гуслех «), наконец в параллель с молитвой Давида представляет молитву Спасителя „о языце жидовстем». Возьмем еще псалом 43-й. В той и другой псалтири содержание этого псалма истолковано совершенно одинаково в следующих словах: „о первей милости Божией и о последних маккавеох, о жидох, ихже красота главная отъяся, сиречь Христос ... Подтверждение творит пророк христианом слабым, которыи же ся дивят про что бы Бог, яко же ся им зрит, оставил мученики своя, понеже ся чтет еже отец древних некогда высвобожал и того ради во образе мучеников пророк припоминает благодеяния учиненная отцем древним”. Миниатюрист №2 иллюстрируя это содержание, ограничивается изображением двух лиц, молящихся перед медальонным образом Спасителя, двух преподобных и царя Давида перед скинией. Миниатюрист же №1 исчерпал всё это содержание сполна: он изобразил и семь братьев Маккавеев с Елеазаром и Соломонидой, и толпу жидов вместе с изображением рождества Христова, и лики пророков и мучеников. Сверх того в двух особых миниатюрах он ввел сюда некоторые детали: иудеев отверженных Иеговой, праотцев в раю, пророков и царя Давида, наконец еще раз отверженных иудеев, поражаемых ангелом и умерщвляемых на всяк день подобно овцам заколания (гробы со скелетами и жертвенные овцы). Еще один последний пример различия наших миниатюр в развитии темы о пределе человеческой жизни в псалме 89-м. В №2 на этот раз представлен только один сгорбленный старец с посохом в руке. Наоборот в №1 соответственно со словами „вси дние наши оскудеша и гневом твоим исчезохом” изображены грешники, ниcпадающие в ад и попаляемые пламенем, исходящим от Бога Отца; тут же и праведники обращающиеся к Богу, а внизу 70-ти летний старец („дние лет наших в нихже седмьдесят лет”); подле старца зелень („утро яко трава мимоидет”) и опадающие цветы (....„утро процветет и прейдет: на вечер отпадет, ожестеет и изсхнет”). В следующей миниатюре находим дальнейшее развитие мысли псалмопевца в образе удрученного летами и болезненного старца на постели („множае их труд и болезнь”); в стороне праведники с их потомством; на них исходит из уст Бога Отца дыхание благоволения. Таково различие тех и других миниатюр со стороны их отношения к тексту псалмов.

3) Помимо указанного различия в характере миниатюр, различаются они еще и тем, что в первых (№1) обнаруживается заметная наклонность к воспроизведению сложных событий собственно евангельской истории, а в последних (№2) к изображению отдельных лиц из церковной истории: святителей Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста, столпников Симеона, Даниила, Никиты, преп. Саввы Освященного и проч. И если принять в соображение особенную любовь последнего миниатюриста к изображениям святых монашеского чина (пс. 1, 13, 24, 25, 26, 27, 31, 37, 42, 56, 72, 76, 77, 81, 120) и чаще других Саввы мниха, под которым вероятно следует разуметь Савву Освященного (104, 105, 124, 136), если затем обратить внимание на то, что списатель псалтири в предисловии называет монахов братьями своими и еще раз изображаем Савву мниха, то не невероятно будет предположение, что в основе этой редакции лицевой псалтири (№ 2) лежит редакция монастырская, может быть даже прямо иерусалимская.

4) Общее количество миниатюр в №1 простирается до 576. Если исключим из этого числа 34 миниатюры, относящиеся к 9-ти песням ветхого завета, то получим около 4-х миниатюр на каждый псалом. В №2 всех миниатюр 356, а за исключением 29-ти миниатюр предисловия и 11-ти, относящихся к 9-ти песням, будем иметь 316 или около 2-х миниатюр на каждый псалом.

Наконец отметим, кстати, и общее различие в составе статей обеих псалтирей: 1) в псалтири №1 вступительные статьи короче, чем в №2; 2) в №1 псалмы не прерываются вставками покаянных тропарей и молитв между кафизмами; в №2 помещены эти тропари и молитвы, но они не всегда одинаковы с тропарями и молитвами нашей печатной псалтири; 3) в №2 изложение содержания псалмов и толкование (писанное киноварью в начале псалмов) начинается со 2-й кафизмы и притом находится не перед всеми псалмами; в №1 оно идет непрерывно с 1-го псалма; сверх того здесь присоединяется еще особое толкование к миниатюрам (толк) и „деяние* в виде миниатюры, выражающей общую идею псалма.

Таким образом, рассматриваемые псалтири представляют собой две различные редакции, как со стороны миниатюр, так и со стороны общего состава их; и так как древнейшая из них и, по нашему мнению, наиболее важная в историко-археологическом отношении до сих пор еще не обследована, то это дает нам право рассмотреть ее особо.

Ипатьевская рукописная псалтирь 1591 года писана хорошим полууставом XVI столетии на александрийской бумаге в формате листа. На четырех серебряных наугольниках её переплёта вычеканено вязью: “Псалтирь боярина Дмитрия Ивановича Годунова”. Время её написания, равно как и вообще краткая летопись её весьма точно обозначены в предисловии:

«В лето 7099 (1591) в богохранимом и преименитом и царствующем граде Москве, в третьем Риме, благочестием цветущем, при державе превысочайшие царские степени скифетра великого российского царствия Богом дарованного, Богом украшенного, Богом почтенного, Богом превознесенного, Богом венчанного благоверного и христолюбивого великого монарха, Божиею милостию великого государя царя, и великого князя Феодора Ивановича всея Русии самодержца и иных многих государств восточных и северных и западных отчича и детича и наследника, и при его благоверной и христолюбивой и благочестивой царице великой княгине Ирине в 7-е лето государства их, при святейшем Иове патриархе царствующего града Москвы и всея великая Росия. Индикта 43, с великою верою и сердечным желанием и истинным рачением и спотщанием многогрешный к Богу и к человеком грубый его царского величества боярин Дмитрий Иванович Годунов премудрым смыслом и разумом сию святую книгу повеле написати и назнаменовати и украсити златом и сребром, и совершив и украсив чудно сию святую книгу псалтырь положил в дом пребезначального и триипостасного божества святыя и неразделимыя троицы в Ипатский монастырь на Кострому по своей душе и по своих родителях на намять вечную. А кто сию св. книгу из тоя превеликия лавры без повеления пастыря тоя обители дерзнет исхитити насильством или иным каким ухищрением изнести и тот да отлучен будет от славы Сына Божия в сий век и в будущий в вечной муце. А взимая (й) сию книгу с повеления пастыря и прочитая (й) с верою обрящет от Бога милость и утеху и оставление грехов в сий век и в будущий» (предисл. л.1–2).

Дмитрий Иванович Годунов, боярин конюший при царе Феодоре Иоанновиче, по всем признакам был человек набожный и нередко делал ценные вклады в разные обители, и так как псалтирь в то время считалась одной из важнейших книг, лицевая же псалтирь должна была служить одним из лучших украшений монастырских библиотек, то он и награждал монастыри именно лицевыми псалтирями: в течение одного 1594 года им пожертвованы были три псалтири – одна в Ипатьевский монастырь, другая в Кирилловский и третья в Соловецкий; в 1600 г. – в Троице-Сергиеву лавру. На долю Ипатьевского монастыря, таким образом, выпал наиболее крупный подарок в этом роде – целых две псалтири, и это совершенно понятно в виду особенных отношений фамилии Годуновых к этой обители, как основанной их предком крещеным татарским мурзою Четом (1328–1340 гг.). Дмитрий Иванович Годунов, как видно из рукописной вкладной книги Ипатьевского монастыря, сделал для этой обители более, чем кто либо другой: он дарил сюда деньги, скот, землю, драгоценные церковные одежды и сосуды, и некоторые из многочисленных памятников этого внимания уцелели в монастыре до сих пор. Псалтирь, о которой мы говорим, писана была по нарочитому заказу его и предназначалась прямо для этого монастыря. Списателем её был некто Софроний, назвавший себя в предисловии только по имени, но не обнаруживший ни одним намеком своего звания и общественного положения. Возможно предположить, что это был один из придворных специалистов – писцов, приобретший громадный навык в деле списывания книг. Был ли этот Софроний в то же время и живописцем и принимал ли участие в приготовлении миниатюр, это также сказать трудно. В то время, к которому относится написание нашего памятника, Москва изобиловала отличными мастерами по части самых разнообразных отраслей художества; не мало было здесь и миниатюристов, так что выбор мастера для подобной работы не представлял сколько-нибудь значительных затруднений. Как кажется, над миниатюрами нашей псалтири трудились два лица; по крайней мере при внимательном осмотре их нельзя не заметить, что здесь лучшие миниатюры чередуются с худшими. Лучшие находятся в начале Псалтири до 17 псалма, затем от 29 до 44 пс., от 56 по 57, от 61 по 62 и первая миниатюра 63 пс., от 65 (последняя миниатюра) по 66. Все остальные миниатюры значительно уступают в достоинстве первым и, вероятно, сделаны другой рукой. Лучшие миниатюры отличаются отчетливостью, приятным колоритом, яркими и сочными красками, довольно правильными контурами как в крупных, так и в мелких фигурах; по местам заметно здесь даже стремление к разнообразию в физиономических оттенках, напр. в лице Давида лежащего и плачущего на постели („слезами моими постелю мою омочу”, пс. 6), или в лицах жен стоящих и плачущих у креста Господня (пс. 4), но тончайшие оттенки, игра физиономии, конечно, составляли бы непосильную для такого мастера задачу. Миниатюры второго рода менее удачны как в очертаниях фигур, так и в складках одежд; черты лица сделаны повсюду в виде точек, без всяких признаков жизни и движения; краски бледны и наложены небрежно. Но различаясь между собой в отношении тщательности, те и другие миниатюры обнаруживают в их авторах значительную опытность в художественных работах: миниатюристы умеют правильно и красиво составить изображение и придать изображаемым фигурам возможное для того времени разнообразие; но иконописный навык к условным формам в изображении человеческих фигур и палат открывается здесь со всей ясностью. Палаты эти и одежды изображаемых лиц сделаны повсюду удовлетворительно, чего нельзя сказать об изображениях черт лица, писанных одними чернилами. Миниатюристы ни мало не стесняются грандиозностью замысла и смело идут навстречу всем трудностям многосложной картины, и там, где недостает у них сил справиться с ней, прибегают иногда к художественной фальши, допуская механические вставки и добавления, лишенные органической связи с целым. Вообще строгая критика найдет здесь не мало художественных недостатков. Возможное дело, что некоторые из этих недостатков допущены лично составителями наших миниатюр; другие нужно относить к первоначальным прототипам этой псалтири. Несомненно, что громадное большинство рисунков этой псалтири представляет лишь повторение давно известных и общеупотребительных иконографических форм и сюжетов; следовательно, допустим ли, что наши миниатюристы копировали рисунки прямо с готовой лицевой псалтири, или брали их из других иконографических источников, во всяком случае, это будут копии и подражания. Говорить о самобытности их, хотя бы вообще в смысле русской самобытности, трудно. Согласимся, что в некоторых миниатюрах обнаруживаются особенности русского происхождения, когда напр. миниатюрист, представляя в образах мысль псалмопевца „изыдет человек на дело свое”, изображает этого человека в костюме, сходном с русским национальным костюмом, с граблями на плече, или когда представляет людей, делающих истуканов, с топорами в руках (пс. 134) и т. д. Но все это лишь едва заметные детали в общем составе миниатюр; целое остается все-таки подражанием в стиле условном византийском. Главное достоинство наших миниатюр заключается не в их самобытности и не в художественных достоинствах, но в их внутреннем содержании. Для нас важно знать, какие образовательные средства имел под рукой древне-русский человек в своей учебной книге, какими истолкованиями псалтири пользовался: ознакомление с этими сторонами дает понятие как об его религиозном мировоззрении, так и о характере образования.

Содержание и порядок миниатюр в рассматриваемом памятнике стоят в теснейшей зависимости от текста псалмов. Миниатюра помогает здесь истолкованию псалтири и потому всегда помещается около истолковываемого текста. Ряд таких объяснительных (к тексту) миниатюр открывается миниатюрой, надписанной так: „жидове на Господа coвет совещевают, како Его убити”. В шаблонных иконописных палатах, за небольшим столом, на котором лежит еврейская книга закона, заседает толпа иудейских законников: энергические жесты и указания на стоящего в отдалении Спасителя дают ясно видеть, что здесь решается вопрос о смерти Его. В стороне спиной к толпе стоит Спаситель с благословляющей десницей и свитком в левой руке: к Нему приближается Иосиф Аримафейский, уподобленный древу, насажденному при исходящих вод, причем изображено и самое древо у истока реки. Объяснительная к этой половине картины надпись гласит: “Иосиф Аримафей не иде на совет к жидом”*. Цельная картина объясняет, таким образом, первую половину первого псалма, – Следя за дальнейшим развитием мысли этого псалма и останавливаясь на благих последствиях удаления человека от совета и пути нечестивых, миниатюрист изображает и эти последствия: „и будет яко древо насажденное при исходищах вод, еже плод свой даст во время свое”. Миниатюрист, размышляя о древе при истоках рек, т. е. о земном paе, насажденном Самим Богом для Адама, переносится мыслью к царству небесному и изъясняет названные слова таким образом: „разуме бо (Давид) праведных путь рай на востоце”. Представление же о небесном paе в своей иллюстрации он сполна заимствовал из готовых иконографических источников. Сущность этого иконографического сюжета, известного, между прочим, по древнейшим памятникам нашей фресковой живописи, заключается в следующем: на низком Tpoне восседают Авраам, Исаак и Иаков в широких мантиях; у каждого из них за пазухой сидят младенческие фигуры, изображающие человеческие души. Понятно, что здесь мы имеем перед собой изображение так называемого лона Авраамова, на котором, по слову евангельскому, должны упокоиться верующие. Справа от Иакова на нашей миниатюре стоит благоразумный разбойник с восьмиконечным крестом в руках; сзади – праведники среди цветущих деревьев; внизу во мраке грешники, которые уподоблены псалмопевцем праху, „его же возметает ветр от лица земли“. В таком соответствии с содержанием псалмов находятся все миниатюры. Но как сам текст псалтири изобилует пророчествами, относящимися к лицам и событиям нового завета, так и миниатюры иллюстрируют, по преимуществу, этот пророчественный и переносный смысл псалмов. Строго историческая основа псалтири нашла в них довольно слабое отражение; картин, относящихся к ветхому завету, здесь весьма не много. Даже там, где проходят в миниатюре ветхозаветные лица и события, напр. Давид, Авессалом, Моисей и др., они стоят не отдельно сами по себе, но или в новозаветной обстановке (Давид перед христианским храмом), или рядом с лицами и событиями нового завета. Глубокий пророчественный смысл псалтири всегда склоняет мысль миниатюристов к новому завету. Перечислить все отдельные факты этого рода слишком трудно, но отметить наиболее любимые миниатюристами темы необходимо. Более всего обращает на себя внимание миниатюристов мысль об искуплении падшего человека. Они весьма часто изображают падшего Адама в аду, иногда молящимся о своём грехе (пс. 11, 15, 22, 24, 26, 29, 30, 34, 37, 39, 56, 60, 68. 69, 70, 85, 101, 114, 118. 119, 122, 129 и 141) и еще чаще представляют изведение Адама из ада Спасителем, причем Спаситель всегда является на вратах адовых, как это принято на старинных изображениях воскресения Христова. Для полноты картины нередко присоединяется сюда фигура дьявола, сковываемого ангелом: такая мысль проведена миниатюристами во многих псалмах (пс. 7, 16, 20, 22, 23, 29, 38, 39, 40, 56 и проч.). Идея искупления развита миниатюристами во всех подробностях: мы видим здесь, как Бог Отец посылает Своего возлюбленного Сына на спасение рода человеческого (пс. 18, 19, 26), видим затем благовещение (пс. 30, 39, 44, 66, 84), введение Богоматери в храм (пс. 44), рождество Христово (2, 19, 43, 44, 90, 97, 104, 109), поклонение волхвов (пс. 67, 71), сретенье (пс. 82), бегство в Египет (пс. 111), крещеное Спасителя (пс. 22, 28, 31, 33, 41, 73. 76, 97, 113), преображение (пс. 88), воскрешение Лазаря (пс. 87), вход Господа в Иерусалим (пс. 7, 117), тайную вечерю и причащение (пс. 144), предательство Иуды (пс. 40, 49, 54) и его смерть на сучке, согласно с древними апокрифическими сказаниями (пс.108), суд над Иисусом Христом (пс. 21, 38, 54), поругание Спасителя (пс.54), распятие (пс. 4, 10, 21, 27, 30, 33, 34, 36, 37, 40, 41, 54. 55, 68, 73, 97, 106, 108), воскресение (пс. 7, 16, 20, 22, 23, 29, 38, 39, 40, 55, 65, 66, 92, 97, 106), вознесение (пс. 46, 56, 66, 107) и сошествие Св. Духа на апостолов в виде огненных языков (пс. 18). С иконографической точки зрения отмеченные миниатюры не представляют каких либо оригинальных особенностей: стоя на почве византийско-русского предания, миниатюристы воспроизводят те же самые иконографические формы, которые были приняты как в живописи монументальной, так и в производстве икон – деревянных и металлических. Тем не менее некоторые из миниатюр и с этой стороны представляют значительный интерес своими удачными вариациями и выбором редких сюжетов. Из них заслуживает внимания изображение благовещения в двух различных переводах: в одном Богоматерь представлена в момент явления архангела с веретеном в руках (пс. 44), в другом Богоматерь с младенцем во чреве, причем сверху исходит к Богоматери от Бога Отца дыхание, в котором представлен Св. Дух в виде голубя (пс. 39). Оба эти перевода, не имея для себя оснований в Евангелии, возникли под влиянием источников апокрифического характера. В Евангелии (Лук. 1:26–38) относительно благовещения сказано кратко, что оно произошло в шестой месяц после возвещения ангела о рождении Предтечи, в галилейском городе Назарете, где жила Пресв. Дева вместе со своим обручником Иосифом. Посланный от Бога ангел, вошедши к ней, сказал: „радуйся благодатная, Господь с тобою; благословенна Ты между женами. Она же, увидев его, смутилась от слов его“ и т. д. Таким образом относительно внешней обстановки благовещения здесь не сказано почти ничего; можно лишь отсюда видеть, что оно произошло в доме, так как ангел должен был „войти“ к ней. Понятно, что эти данные не могли быть достаточны для художников, и потому последние стали искать других, более подробных источников. Таким источником могло послужить прежде всего апокрифическое протоевангелие Иакова младшего, известное уже церковным писателям III-го века (см. комментарии Оригена на Ев. Матфея). В этом протоевангелии говорится, что Пресвятая Дева вышла однажды почерпнуть воды и услышала голос „χαιρε χεχαριτωμενη“; но, оглядевшись по сторонам и не видя никого, она возвратилась назад, поставила сосуд с водой на место и стала прясть. Тогда снова является ей ангел и говорит: не бойся, Мариам, ибо Ты обрела благодать у Бога. И вот зачнешь во чреве и родишь Сына и наречешь Ему имя Иисус и т. д. Здесь следовательно отмечены два момента благовещенья: один у источника, где Богоматерь брала воду, другой в доме, когда Богоматерь уже занималась ручной работой. Один из наших путешественников XII столетия – игумен Даниил, в описании своего путешествия по святым местам, сообщает, что он видел собственными глазами пещеру, где жила Богоматерь и ткала червленицу и где последовало благовещенье; видел он также и колодец, при котором произошло первое благовещенье. „И есть от града Назарета, яко дострелить добр стрелец до кладезя того святого; у того бо кладезя первое бысть благовещенье святей Богородице от архангела; пришедши бо ей по воду, яко почерпе водоноси свои, и возгласи ей ангел невидимо рече: радуйся обрадованная Мария, Господь с тобою! И обозрев же Мария сюду и сюду, яко не виде никого же, токмо тамо глас слышаше. И вземши водоносы свои идяше дивящесь, в уме своем рекуще: что се будет, глас сей слышах и никого же не видех. И пришедша в Назарет в дом свой, постави водоносы свои, седе на прежреченном месте, и нача скати кокин, и тогда явпся ей ангел и благовести рождество Христово» (изд. Сахарова и 1-е, стр. 106–107). Другой путешественник того же столетия, повторяя сказанное Даниилом, отмечает еще ту подробность, что над дверями дома, в котором жила Богоматерь, находилось в XII в. изображение благовещения, причем Богоматерь была представлена с пряжей в руках, а равно и изображение Елизаветы, приветствовавшей Богоматерь (Garrucei, Storia I. 69). Принимая в соображение это предание, мы без труда можем объяснить подробности изображения благовещения на древних памятниках. Согласно с ним Богоматерь изображалась в момент благовещения или с пряжей в руках, или на колодце. Примеры первого перевода встречаются уже очень рано – в мозаиках церкви Марии великой в Риме (V в.), затем в мозаиках ватиканского храма(Garrucci, tav. 279–280), на равеннском саркофаге фамилии Пигнатов, на кафедре Максимиана в Равенне, на авории из музея Оливьери и на окладе одного кодекса Библии в парижской национальной библиотеке (рисунки у Гарруччи 344, 414, 417 и 458). Во всех этих случаях Богоматерь представлена сидящей на троне. Но она нередко изображалась также и стоящей с той же работой в руках (примеры у Гарруччи на таблицах 130, 284, 453, 459, 478). Как то, так и другое положение Богоматери допускалось одинаково и у нас в России: доказательства этого можно находить и в иконописных подлинниках, и в многочисленных памятниках старинной русской иконографии. Второй перевод благовещения – на колодце также весьма рано появляется на памятниках древности (Garrucci, 447, 454; ср. мозаики мечети константинопольской кахрие-джамиси, также мозаики киево-софийского собора) и переходит из Византии в Poccию, допуская здесь иногда замену античного бассейна простым русским срубом, как например, на одной иконе (акафист) в пятницкой церкви в Новгороде. По третьему переводу благовещения во чреве Богоматери изображался младенец, как бы для выражения той мысля, что зачатие последовало именно во чреве Богоматери, в противоположность еретическому представлению о вселении божественного младенца во чреве Богоматери в виде уже цельного младенца. Примеры этого перевода не особенно многочисленны; нам известны: икона благовещения в московском благовещенском соборе, икона в церкви села Городищ близь Новгорода; миниатюрные изображения – в рассматриваемой псалтири, в ипатьевском лицевом Евангелии 1603 года и на южных дверях (XVI в.) троицкого собора в том же Ипатьевском монастыре¹. Важную подробность этого перевода в нашей псалтири составляет изображение „дыхания” Бога Отца: происхождение её, по всей вероятности, объясняется буквальным пониманием слов „Дух Святый найдет на тя“, где слово дух – πνευμα понято было иконописцами в смысле дыхания. На эту подробность, между прочим, обратили внимание отцы собора 1667 г. и признали её неприличной: „еще же пишут во иконах святому благовещению тоже Саваофа, иже от уст дышет, и то дыхание идет во чрево пресвятыя Богородицы; и кто то виде, или кое писание о сем свидетельствует и откуду сие взяша? Явственно есть, яко таков обычай и ипо подобная от некоторых суемудрых или паче рещи буемудрых и безумных приятся и обыче. Сего ради повелеваем отныне то суемудрие и безместное писание да престанет” (книга соб. деяний 1667 г., л. 23 наобор.). Что касается наконец переводов благовещения – с книгой и единорогом, то они имеют западное происхождение и в древней византийской иконографии были неизвестны (об этих переводах, равно как и о других западных. любопытные заметки сообщены проф. Ф. И. Буслаевым в сборн. общ. древне-русск. искусства 1866 г. ст. Общие понятия о русской иконописи, стр. 95).

Из числа других особенностей в иконографии названных уже изображений отметим апокрифическую подробность в картине введения во храм Богоматери – ангела, который подает пищу Богоматери, сидящей в храме. В изображении крещения Спасителя представлены в воде змееобразные чудовища с головами отделенными от туловищ, для выражения слов 73-го псалма: „Ты стерл еси главы змиев в воде, Ты сокрушил еси главу змиеву”; а в другом месте в той же картине крещения видим море убегающее и Иордан возвращающийся вспять (пс. 113). Тайная вечеря представлена в двух переводах: в виде возлежания апостолов за круглым столом и в виде причащения апостолов из сосуда, сходного по форме с кубышкой (пс. 144). Поругание Спасителя в двух миниатюрах: на одной Он является привязанным, к столбу, а стоящие подле воины бичуют Его; на другой – один из жидов трубит в трубу, второй бьет в барабан; два жида преклоняют перед Спасителем колена для выражения иронического приветствия „радуйся царь иудейский“. Распятие в обычном переводе помещено, между прочим, в объяснение слов 78-го псалма „спасение посреде земли” на том основании, что Голгофа считалась в древности центром земли. Воскресение всегда в виде сошествия во ад. Смерть Иуды – всегда на сучке, согласно с древними апокрифическими сказаниями и памятниками изобразительного искусства.

Сцены из истории церкви здесь не особенно многочисленны: одна миниатюра, объясняющая слова 33-го псалма „многи скорби праведным”, представляет усекновение главы Предтечи и бичевание неизвестного мученика; встречаются также изображения отдельных лиц преимущественно епископского сана в момент совершения ими евхаристии, как то: Иакова брата Господня (пс. 31), Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста, Иоанна Милостивого, Святителя Николая и преподобного Антония (пс. 49). Как сам пророк нередко, в своем прозрении будущего, обращает взор ко второму пришествию Христову и кончине мира, так и миниатюристы вслед за ним воспроизводят те же самые моменты: наблюдатель видит здесь, как Бог Отец посылает Своего Сына с весами в руках для суда над людьми и достойной оценки их деяний, между тем как внизу Богоматерь на троне, апостолы и народ ожидают открытия этого суда (пс, 71); видит он затем и сам суд со всеми иконографическими подробностями этого сюжета, наблюдаемыми в наших древних стенописях и на иконах (пс. 121, 148, 149), и наконец, будущее блаженство праведников в виде лона Авраама, Исаака и Иакова с душами праведных (пс. 1, 43).

Весьма обширную и разнообразную группу составляют миниатюры, направленные к буквальному воспроизведению отдельных слов и выражений псалмопевца. Как в тексте псалтири весьма нередко встречаются образы и сравнения, заимствованные из внешней природы и жизни человеческой, так те же образы воспроизводятся и в миниатюрах; и хотя в некоторых случаях эта наклонность, проведенная с излишней прозаической последовательностью, нарушает границы художественности, превращая произведения искусства в картинную прозу, тем не менее она способна влиять на воображение простого человека, и с этой стороны нельзя отказать ей в некоторой целесообразности. Так, когда нужно было найти живописную форму для объяснения слов 5-го псалма „гроб отверст гортань их“, то миниатюрист изобразил стоящих жидов и среди них открытый гроб со скелетом; душа скелета мирным шагом выступает над головами присутствующих. Следующие примеры покажут ясно, в каких формах выражается эта сторона объяснений:

Пс. 7. Ров изры ископа и паде: представлена пещера; ангел при помощи трезубца ниспровергает Иуду в эту пещеру, в соседство с дьяволом; рядом изображен момент, предшествующий ниспровержению: дьявол подталкивает Иуду в пещеру.

Пс. 9. Грады разрушил ecu: изображен ад; в нем низверженный дьявол, также низверженные палаты, башни и люди городов, преданных дьяволу.

Тот же пс. Приседит в ловителях с богатыми: дьявол подсаживается к кружку жидов, злоумышляющих на Спасителя; вверху – он же приводит Иуду к Иисусу Христу.

Пс. 10. Яко се грешницы налякоша лук, уготоваша стрелы в туле: миниатюрист приравнивает этих грешников к демонам и, изобразив двух демонов, из которых один стреляет из лука в праведников, поясняет миниатюру словами: „не престают демони стреляюще человека тай”.

Пс. 17. Взыде на херувимы, представлен Спаситель на херувимах; – и взлете на крилу ветреню: ангелы с крыльями; – пусти стрелы: демоны в аду, пронизываемые пущенными сверху стрелами; – совершая нози мои яко елени: олень у ног Давида; – и на высоких поставляя мя: Давид стоит на высокой горе; – падут под ногама моими: грешники под ногами Спасителя, восседающего на троне, падают в ад к демонам.

Пс. 20. Снесть их огнь: грешники в огне с дьяволами.

Пс. 21. Отверзоша на мя уста своя, яко лев восхищаяй и рыкаяй: Спаситель на суде среди народа и воинов (рыкающих на Него, по объяснению истолкователя); в стороне – лев; – обыдоша мя пси мнози: Спаситель среди воинов, из которых двое представлены с песьими головами².

Пс. 31. Не будите яко конь и меск, (лошак), им же несть разума: два коня на задних ногах в борьбе между собой; вверху иудеи, к которым обращается Спаситель с речью.

Пс. 33. Смерть грешников люта: душа умершего грешника вылетает из тела прямо в руки дьявола; внизу – ад.

Пс. 35. Упиются от тука дому Твоего и потоком сладости Твоея напоиши я. Яко у Тебе источник живота: Бог Отец; под ним престол, от которого идет поток и направляется прямо в сосуд, стоящий на столе; вокруг стола – люди.

Пс. 36. Напрягоша лук свой: дьявол стоит с натянутым луком; подле него иудеи; вверху Иисус Христос; – оружие их внидет в сердца их, а луцы их сокрушатся: Бог Отец трубит в две трубы, от звука которых падают грешники; мечи впились в спины грешников, луки лежать позади.

Пс. 45. Лук сокрушит и сломит оружие, и щиты пожжет огнем: щиты и мечи горят в огне.

Пс. 48. Яко овцы во аде положены, суть, смерть упасет я: ад, в нем два жида и две овцы, которых пасет смерть с жезлом.

Пс. 57. Паде огнь на них: из уст Спасителя вытекает огненная река и устремляется на грешников и дьявола.

Пс. 58. Взалчут яко пес: изображен пёс алкающий.

Пс. 63. Напрягоша лук свой: два дьявола стреляют из луков в человека; – поведаша скрыти сеть: рыболовная сеть для уловления людей.

Пс. 68. Спаси мя, Боже, яко внидоша воды до души моея: Адам во аде; к нему приближается река; – о мне глумляхуся седящии во вратех и о мне пояху пиющии вино: здание, во вратах которого сидят люди и пьют вино.

Пс. 83. Желает и скончавается душа моя во дворы Господни: из уст умершего человека вылетает душа и устремляется вверх – в город, в котором сидит Богоматерь с душами праведников.

Псалом 87-й истолкован в применение к уничиженному состоянию Спасителя на земле; с ним сближены слова Евангелия: лиси язвины имуть и птицы небесныя гнёзда, сын же человеческий не имат где главу подклонити. (Лук. 9:58). Соответственно сему в миниатюре видим Сына Божия, молящегося Отцу, среда горного ландшафта, нору лисицы в горе вместе с самой обитательницей её, на горе дерево и на нем птичье гнездо с птицей.

Пс. 91. Праведник яко финикс процветет, яко кедр, иже в Ливане умножится. Насаждена в дому Господни во дворех Бога нашего процветут: представлены обнаженные праведники, обильно окруженные роскошной зеленью.

Пс. 103. Горы высокия еленем, камень прибежище заяцем : гора, наверху которой стоит олень; здесь же камень, подле которого два зайца.

Пс. 113. Горы взыграстеся, яко овчии: изображены горы, подле которых два овна, стоящее на задних ногах.

Пс. 123. Душа наша яко птица избавися от сети ловящих: летит птица, которую ожидает клетка; – сыть сокрушися, и мы избавлена быхом: дьявол ловит людей рыболовной сетью, – но сеть разорвалась...

Пс. 128. Господь праведен ссече выя грешников: представлена кровавая сцена: из уст Спасителя исходит меч и посекает головы грешников.

Пс. 129. Из глубины воззвах к тебе, Господи: праведник, стоящий по пояс в воде, воздевает руки к Спасителю; рядом в подобном же положении Адам в глубине земли.

Пс. 132. Се что добро или что красно, но еже жити братии вкупе: в палатах сидят плотно один к другому несколько человек и беседуют; – яко роса Аермонская, сходящая на горы Сионския: роса представлена в виде падающих сверху в изобилии капель.

Буквализм этого рода, проявляющиеся в иллюстрациях детальных мыслей и сравнений псалмопевца, проходит через все миниатюры. Из этой же наклонности миниатюристов объясняются подробные воспроизведения картин природы в параллель с текстами псалмов. Так в псалме 95-м миниатюрист весьма рельефно, вслед за псалмопевцем, изображает славу и величие Бога в их проявлении на небе и земле: взволнованное море, зелень, птицы, люди веселящиеся, ангелы – все славят Господа, восседающего на небесах. В псалме 103-м во всей подробности представлены проявления божественного промысла о мире: здесь и источники в дебрях, и птицы, звери, животные, древа польские и кедры ливанские, горы высокие, солнце, луна, море – все прославляет Господа, промышляющего о мире. И если миниатюристы, не смотря на всю широту такой задачи, достигли все-таки сносного решения её, то это рекомендует лишь их глубокую богословскую проницательность и художественный навык. Но не ограничиваясь буквальной передачей образов и сравнений псалмопевца, миниатюристы иногда по своим личным соображениям расширяют их значение, применяясь к господствующий, в это время литературным и научным воззрениям, и из отдельных образов создают цельные, законченные аллегории и символы. Так, вникая в смысл выражения 102-го псалма „обновится, яко орля, юность Твоя”, миниатюристы приводят цельное, довольно распространенное в среде древних книжников, сказание об орле, который через известные периоды времени погружается в воду, сбрасывает здесь свою дряхлость и после этой операции снова становится молодым. „Орел, читаем в надписи к относящейся сюда миниатюре, на пятисотное лето обновляется, жгом сердцем, и попирая во источницы водном и паки ун (юн ) бывает. Паки человек раздизается (?) огнем Духа Святаго”. В соответствии с этим сказанием на миниатюре представлен в облаках старый пятисотлетий? орел; внизу – скала с источником, в котором ныряет (обновляется!) тот же орел. Основания этого изображения развиты в древних бестиариях, которые были некогда распространены и у нас в Poccии. Уже отдаленная христианская древность знакома была с этим сказанием о свойствах орла и потому считала эту птицу, между прочим, символом обновления в смыслах физическом и духовном: в первом смысле он употреблен в разбираемом нами месте псалтири, а также у пророка Исаии в гл. XL, ст. 31³; в последнем смысле орёл считался символом обновления и возрождения в крещении и символом воскресения; с таким значением символ орла встречается и на вещественных памятниках христианской древности (примеры и подробности y Kraus’a в Enсyclopadie d. chr. Alterth. art. „Adler.”). В связи с тем же источником явилось олицетворенное в миниатюре 57-го псалма сказание об аспиде; оно объясняет слова псалма: „ярость их по подобию змеину, яко аспида глуха и затыкающего уши свои: иже не услышит гласа обавающих”. Аспид, по убеждению древних, выраженному в приведенных словах псалма, имеет привычку затыкать уши, чтобы не слышать трубного гласа, которого не любить и при помощи которого однако же охотники ловят его. Составитель толка к нашей псалтири выражает это убеждение следующим образом: „аспида бо егда услышит обаянника, едино ухо положит на землю, а другое затыкнет хоботом, да не услышит зовущего. Такожде и жидове, учащу Спасу, не внимаху зависти ради”. Таким образом сказанное это прямо обличает упорство жидов, не внимавших по зависти проповеди Спасителя, и потому в миниатюре представлен с одной стороны змееобразный крылатый аспид, затыкающий хоботом ухо, и перед ним трубач, наигрывающий в трубу (обаянник ), а с другой (вверху) Спаситель, поучающей народ. В русских физиологах и бестиариях зверь этот также находил себе место и имел то же самое значение: здесь описываются его внешний образ и свойства весьма подробно и даже с некоторым мифическим оттенком: „есть же зм!й, глаголемый аспид глухий затыкая уши свои, иже не слышит гласа обавающих, обаваем есть от премудра, еже есть от Христа Бога. Той убо аспид нам страшлив есть; есть же убо аспид глухий, змий велик и крилат, нос имат птичий и два хобота, а в коей земли вселится, ту землю учинит пусту, живет же в горах каменных и не любит трубнаго гласа. Сего ради пришедше обаянницы обаятию ископавше ямы и сядут в них с трубами и покрываются дном железным и замазывают синклитом и ставят у себе углие горящее и разжигают клещи; и егда вострубят, тогда он засвищет, яко и горе потрястися, и, прилетев к яме, ухо свое положит на землю, а другое заткнет хоботом и нашедши диру начнет битися; обаянницы же ухвативше её клещами горящими и держат крепце, от ярости же её сокрушаются клещи не едины, но двои, или и трои и тако сожжена умирает. А видом она пестра всяким цветом, а на земли не садится, но токмо на камени. Сему аспиду уподобистеся вы, окаяннии жидове, от зависти не терпящие душеспасительного Христова поучения слышати заткосте уши свои” (Пам. древн. письм. 1878–1879. стр. 66–67). К этой же категории может быть отнесено аллегорическое изображение оленя в псалме 41: „ниже образом желает елень на источники водные сице желает душа моя к Тебе Боже». Миниатюрист весьма удачно воспользовался этим сравнением и представил: с правой стороны картины крещение Спасителя, с левой обнаженную человеческую фигуру, изрыгающую поток воды (в котором совершается и крещение). К потоку подходит олень. Заметно, что миниатюрист имел в виду сопоставить жажду оленя и её утоление со стремлением христианина к источнику живой воды. Олень, как символ христианина, составляет нередкое явление в древне-христианской и византийско-русской символике. Символический смысл его у различных церковных писателей и на вещественных памятниках различен. Но чаще всего олень служит символом христианина, жаждущего оправдания и спасения, в виду этого он изображается иногда вместе с крестом, или у источника, вытекающего из горы, на которой стоит агнец Христос. Но так как оправдание дается человеку прежде всего в крещении, a прощение совершается в воде, то и олень, пьющий воду, служит в частности символом христианина, жаждущего оправдания в водах крещения. Поэтому древние христиане изображали его нередко в крещальнях и на крещальных сосудах (Kraus; ibid. art. Hirsch.). Мысль эта выражена и в нашей миниатюре. Сверх того в древности существовало убеждение, что олень для продления своей жизни вкушает смертоносных змей и остается невредимым, под тем, впрочем, условием, если тотчас же напьется воды. Мнение это распространялось через посредство тех же физиологов и бестиариев и вместе с последними перешло к нам в Россию. Вот напр. что говорится об олене в одном из ваших физиологов: „есть убо зверь, глаголемый елень... о нем же и Давид глаголет в 41-м псалме имже образом желает душа моя к тебе Боже. И сей убо елень вещь сицеву имеет, глаголют же убо жития его 50 лет и егда состареется в та лета и взыдет на горы каменныя и ищет змия ядовитого и егда убо обрящет и снесть и в то время возжадает пити воды и бежит к источнику и пиет и паки живет другую 50 лет, а егда же вскоре не обрящет (воды), тогда умрет” (Пам. др. письм. 1878–9, стр. 66). Мысль о продлении жизни оленя при помощи, между прочим, воды могла быть легко перенесена и на христиан, которым вода крещения давала доступ к вечной жизни.

Весьма замечательная по своему происхождению и характеру притча о суете человеческой жизни, первоначально появившаяся в греческих лицевых псалтирях, помещена также и в нашей псалтири в объяснение 143-го псалма. Притча эта, надписанная здесь „житие человече”, составляет иллюстрацию собственно к словам псалмопевца “человек суете уподобися». Картина имеет следующий вид: зверь единорог преследует бегущего от него человека; последний взбирается на дерево, у корня которого находятся две мыши – черная и белая, ниже – пасть странного змея. Сюжет этот в древности находил место не только в греческих и славянских псалтирях, различных редакций, но даже и в скульптуре, как напр. на южных дверях пармского ваптистерия, и на русских иконах. Смысл его, не ясный с первого раза, становится понятным из сопоставления его с притчей, рассказанной в истории о Варлааме и Иоасафе индийском царевиче (2 гл.) и занесенной в древние прологи. Старец Варлаам, как видно из названной истории и прологов, беседуя с царевичем Иоасафом, рассказал ему, между прочим, такую притчу о суете человеческой жизни. Некто, спасаясь от преследования единорога, упал в пропасть; но во время падения зацепился за ветви растущего здесь дерева. Посмотрев вниз, он с ужасом заметил пасть страшного змея, изрыгающую огонь, и двух мышей – черную и белую, которые грызли корень дерева. Опасность была велика; но когда погибающий увидел на дереве капли меда, то, презрев все ужасы, стал есть этот мед. Притча эта, по объяснению Варлаама, означает следующее: единорог – смерть, преследующая человека; пропасть – мир исполненный зла; дерево – человеческая жизнь; змей – адская утроба; мыши черная и белая – ночь и день; мед – сладость мира сего. Одного сопоставления этой притчи с миниатюрой достаточно для того, чтобы видеть, что они выражают собою одно и то же. Но это тождество становится совершенно очевидным и бесспорным в виду следующего, подмеченного нами, факта: в новгородском софийском соборе на северных дверях алтаря, имеющих древнее происхождение, воспроизведена именно эта притча, а над ней представлена и сама беседа Варлаама с Иоасафом царевичем, с соответствующими надписями. Ясно, что между двумя этими изображениями существует теснейшая связь, указываемая вышеприведенными литературными источниками. Единорог с таким аллегорическим значением является в нашей рукописи только один раз, и хотя изображение его повторено здесь еще три раза в псалмах 77, 91 и 103-м, но там он отнюдь не имеет такой широкой ассоциации.

Предания античной и первоначальной христианской древности, которые проходят через всю средневековую историю искусства, нашли некоторое отражение и в нашей псалтири в олицетворениях предметов и явлений природы. Факт этот прямо свидетельствует о том, что первоначальной почвой, на которой родилось и окрепло искусство Византии, а потом и России, было искусство древне-христианское, в свою очередь тесно связанное с искусством греко-римским. Олицетворения эти, как само собою понятно, стоят в нашей псалтири не изолированно, но служат лишь дополнением к цельной картине. Земля является здесь в виде женщины: в миниатюре 96-го псалма – „Господь воцарися, да радуется земля, да веселятся острови мнози“ изображен в верхней части Христос, от Которого исходит огонь и попаляет врагов церкви, стоящих внизу на земле и покланяющихся идолам; рядом с этими нечестивцами – христианская церковь, в которой совершается богослужение (святитель в фелони с потиром). Следовательно верхняя часть картины означает небо, нижняя – землю, разделенную между истинными христианами и идолопоклонниками. Земля имеет вид нескольких холмов, и на средней из них сидит женщина с распростертыми руками, с надписью „земля* (ср. на миниатюре к пс. 103 изображение полуобнаженной женщины). Олицетворение это имеет очень длинную историю и по своему началу восходит ко временам отдаленного язычества. Известно, что в греко-римской мифологии земля, как родительница и питательница всего, считалась божеством: она имела свой особый культ и особо посвященные ей храмы. В области изобразительного искусства божество это являлось в виде полуобнаженной женщины с соответствующими аттрибутами: рогом, наполненным плодами, в венке из колосьев или виноградных листьев, иногда с двумя или тремя детьми. В тех же формах земли, как божества, явились и олицетворения земли: в искусство христианское земля перешла из искусства античного не как божество, а как олицетворение, и получила здесь несколько значений: 1) по представлению как язычества, так и христианства, все взятое от земли должно возвратиться в ту же землю (terra onmiparens eadem rerum commune sеpulchrum). Поэтому легко было древним придти к мысли изображать землю (в виде олицетворения) на памятниках погребальных, с которыми тесно связано представление о возвращении тела человеческого в землю; мысль – одинаково свойственная как язычникам, так и христианам. И действительно, памятники этого рода найдены. 2) Земля в памятниках христианства является, как подножие ног Господа (и императоров), в соответствие со словами пророка Исаии: “тако глаголет Господь: небо престол мой, земля же подножие ног моих” (Ис. LXVI, 1). В изображениях этого рода очевидным образом выражается слава и могущество Господа; такой же смысл имеет и наша миниатюра⁴.

Море олицетворяется здесь в образа обнаженной женщины, сидящей на рыбе, в псалме 113-м. Слова этого псалма „море виде и побеже, Иордан возвратися вспять” истолкованы в применении к крещению Спасителя, и это толкование выражено в следующей миниатюре: на первом плане крещение Спасителя, а в воде олицетворение моря в указанной сейчас форме; здесь же (в воде) и Иордан, возвращающийся вспять, в вид сидящего обнаженного мужчины. Тот же Иордан в виде мужчины, изрыгающего воду, помещен на миниатюре 41-го псалма, для объяснения слов „имже образом желает елень на источники водные”: с левой стороны картины видна здесь указанная сейчас фигура, изрыгающая целый поток воды; поток тянется во всю широту картина и на правой стороне превращается в целое озеро, в котором И. Предтеча крестит Спасителя; около середины потока стоить олень и пьёт воду. Смысл этого изображения пояснен в находящейся здесь надписи: „елень тепл есть зверь и присно тщится на воды, тако человек на Божие дело должен есть любовию душевной яко жаждая тщиться к Богу. Глаголет пророк о крещении*. В псалме 97-м олицетворение моря и реки повторены еще раз в любопытном воспроизведении слов “воскликните Богови вся земля, пойте Господеви в гуслех, в гуслех и гласе псаломсте, в трубах кованных .... да подвижется море и исполнение его... реки восплещут рукою вкупе, горы возрадуются». Это торжественное прославление правды и милостей Божиих всей видимой природой представлено в миниатюре с замечательной полнотой: вверху в облаках Сам прославляемый Христос среди двух ангелов; внизу – одни играют на гуслях, другие поют псаломские песни, третьи трубят, а море в виде человеческой фигуры на рыбе и река в виде женщины рукоплещут („восплещут вкупе”»). История олицетворения моря и рек имеет свое начало также в дохристианской древности. Море олицетворялось там в виде мужчины или женщины с урной, драконом, или трезубцем; в древности христианской то же олицетворение, иногда без всяких атрибутов, встречалось в изображении крещения, распятия и на многочисленных картинах страшного суда в Византии и России. Олицетворение Иордана, по аналогии с олицетворениями других рек – Нила, Тибра, Дуная и др., в образе старца, иногда в венке, с тростником и урной встречалось на христианских памятниках вместе с изображениями вознесения Илии на небо, происшедшего вблизи реки Иордана (4Цар. 2:7–13), сцен из истории Иисуса Навина и особенно часто – крещения Спасителя. Начиная с IX столетия в этом олицетворении все чаще и чаще замечается одна особенность, именно: вместо одного лица являются два, – оба с урнами, из которых выходят два потока, сливающиеся в одну общую реку. Основанием для этого послужило довольно распространенное в древности предание о том, что река Иордан образовалась из двух источников и что самое имя его составлено из двух наименований этих источников: одна из них, будто бы, берет свое начало в гроте у Панеады (в Кесарии Филипповой) и называется Йор , т. е. поток, другой вытекает из Дана и называется Дан. Предание это отмечает блаж. Иероним в своих вопросах на книгу Бытия и в комментариях на Евангелие Матфея, Исидор Испанийский и многие другие писатели⁵, и хотя оно ошибочно, так как название Иордан – `Ιορδάνης прямо происходит от еврейского Iarden (descendit), тем не менее образ этих двух источников, перешедший в изобразительное искусство, держался на западе и на востоке очень долго; в славянских псалтирях он встречается в XV и XVI веках (псалтирь угличская и другие той же редакции).

Ветер представляется под образом выступающего из облаков человеческого лица с длинной трубой во рту. Целая картина, в состав которой входит это олицетворение, объясняет слова 106 псалма „рече и ста дух бурен, и вознесошася волны его (моря): восходят до небес и нисходят до бездн ... И повеле бури, и ста в тишине, и умолкоша волны его”. Миниатюрист не остановился на буквальном истолковании текста, но перенесся мыслию в евангельскую историю и изобразил три лодки, в которых сидят Иисус Христос и апостолы; море бушует, ветер продолжает усиленно дуть в свою трубу; апостолы в страхе, но Господь, кормчий передней лодки, одним своим словом» укрощает бурю. То же олицетворение повторено в псалме 134 („изводяй ветры от сокровищ своих”). В древности дохристианской олицетворение это имело несколько видов: иногда ветер являлся в виде человека во весь рост; иногда только в виде человеческого лица; труба, как аттрибут, прилагалась одинаково в том и другом случае. В древности христианской также воспроизводились оба эти вида олицетворения ветра.

Все отмеченные олицетворения указывают на некоторую, хотя и отдаленную, связь нашего русского художества с художеством древнехристианским. Они составляют прямое наследие древнехристианской и даже античной скульптуры, которая в пределах возможных для неё средств (при отсутствии перспективы) не могла ничего лучше сделать, как представить все вышеназванные предметы и явления в доступной и художественной форме олицетворений. Наш современный художник, располагая более широкими средствами и техническими знаниями, без сомнения мог бы отыскать другие формы для замены этих олицетворений; но живопись древнерусская не искала этой замены, и живописец переносил сполна скульптурные и рельефные фигуры на бумагу, доску и т. п. Ясно, что эти фигуры там и здесь далеко не в одинаковой мере удовлетворяли требованиям художественности. Но удерживая элементы античного происхождения, наша псалтирь в целом отнюдь не может быть признана произведением античного характера. Как основная мысль её миниатюр, так и выполнение их принадлежат иной эпохи, иному религиозному мировоззрению, иным художественным идеалам.