Игнатий, патриарх Московский

(Историко-биографический очерк)

«Смутная» эпоха начала XVII века выдвинула на сцену действий немало интересных, любопытных и характерных лиц, к числу которых с полным правом можно отнести и Игнатия, занимавшего некоторое, впрочем, очень непродолжительное, время патриарший престол в Москве. И высокое иерархическое положение, и значение, как царского приближённого и советника, и влияние на события делают Игнатия личностью выдающеюся, заслуживающею внимания. Именно при этом патриархе начинается упорная борьба православия с его исконным религиозным врагом – католичеством; очень понятно, какое важное значение мог и должен был иметь в этой борьбе первосвятитель русской церкви.

Самые события времени патриаршества Игнатия, в которых он принимал более или менее деятельное участие, возбуждают невольный интерес. На этих событиях не излишне остановиться; не излишне уяснить роль и участие в них патриарха.

Личная судьба Игнатия, как и многих других лиц времени самозванцев, может служить очевидным доказательством непрочности и удивительной переменчивости человеческого счастья. Изгнанник из отечества, Игнатий, после странствований по западной Европе, является, наконец, в Россию; здесь, сверх ожидания, быстро возвышается по иерархической лестнице, занимает патриарший престол и затем, также быстро, лишается и власти и святительства, подвергается монастырскому заключению и свою, блестяще начатую в России, карьеру заканчивает позорным бегством из нашего отечества и умирает в Польше в совершенной неизвестности, заслужив осуждение и даже проклятие русских людей, как изменник России и православию,

Однако, несмотря на интерес (и общий, и личный), какой может возбуждать личность Игнатия, она является забытой, не освещённой или же освещённой недостаточно, иногда не совсем верно понятой; многие действия Игнатия не вполне справедливо осуждаются; некоторые его вины напрасно увеличиваются, а некоторые, как нам кажется, или сглаживаются или просто не замечаются¹. Все это и побуждает нас с должным вниманием отнестись к небезынтересной личности второго патриарха московского.

Мы представим, насколько можем, полный очерк жизни и деятельности Игнатия, внимательно обозревая важные и выдающиеся события, случившиеся во время его патриаршества и особенно те, которые или перетолковываются или неверно понимаются.

А потом мы приведём и рассмотрим отзывы наших летописцев и историков о служении Игнатия православной церкви и его личном характере.

Биографические сведения об Игнатии до приезда его в Россию очень скудны. Родом он был грек², по некоторым известиям, из Константинополя, а очень вероятно, что с острова Кипра³, на котором впоследствии занимал архиепископскую кафедру. Где и какое воспитание получил Игнатий – неизвестно.

Образование не выше среднего можно было получить и в Греции; но высших школ – академий и университетов – у греков тогда (т.е. в XVI в.) не было и греческая молодёжь, жаждавшая высшего просвещения, отправлялась на запад, больше всего в Италию и преимущественно в Падуанский университет, как один из славных в Италии и Европе (в продолжение XVI века) и самый близкий к Греции. В этом именно университете получили образование, по крайней мере, ⁹/₁₀ всех греков, отправлявшихся для своего воспитания в западную Европу⁴.

Предпринимал ли Игнатий подобное путешествие в Италию ради просвещения – точно неизвестно; но это вполне возможно; по крайней мере, нужно думать, что он получил приличное по своему времени образование, так что удостоился на востоке высокой степени кипрского архиепископа.

На западное воспитание Игнатия отчасти указывает расположение (Игнатия) к Риму, доброжелательное отношение к католицизму. Впрочем, такая симпатия к папству могла развиться у Игнатия на родине и на месте своей службы: ещё со времён крестовых походов во многих местах прежней Византийской империи, на островах Архипелага, Родосе, Кипре осталось много западных европейцев, которые вступали даже в родственные связи с православными и не могли, конечно, не влиять на последних в интересах Рима. Папы постоянно посылали на восток своих агентов. Наконец, во время архиепископствования Игнатия на Кипре этим островом владели венецианцы, которые, в угоду папе, заботились о распространении католичества, гнали и безжалостно мучили православных⁵.

Впрочем, Игнатий, симпатизировавший католикам, едва ли терпел притеснения от венецианской власти; наоборот его святительствование и простиралось только до тех пор, пока Кипр не перешёл из рук венецианцев в руки турок. За этим переходом Кипра под другую власть последовало изгнание Игнатия с острова⁶. Факт этот, кажется, не лишён значения для характеристики воззрений будущего патриарха московского.

Как известно, по завоевании Византийской империи, долгое время турки не дозволяли существования в своём государстве католической общины. Причины этого были, конечно, не религиозные, а государственные и политические. Турки видели в католиках своих врагов, главных противников своей власти; они очень хорошо знали, что именно на западе, у католических держав искали себе поддержки в борьбе с ними византийские императоры. Такой помощи добивались униаты и все лица, расположенные к Риму, между тем как строгие православные желали лучше быть рабами турок, чем латинян, и таким образом невольно поддерживали интересы первых. Естественно, что и туркам был полный расчёт принять сторону строгих православных и покровительствовать им⁷. Результатом таких соображений турецкого правительства и было то, что православные в турецких владениях пользовались большей свободой, нежели во владениях генуэзцев и венецианцев, и даже получали иногда исключительное право на существование. Так, завладев (в 1522 г.) Родосом, султан, даже вопреки капитуляции, выслал с острова всех латинян вместе с их архиепископом и объявил терпимой только греческую церковь⁸. Монемвасийский митрополит, изгнанный из своего города венецианской властью, нашёл приют в Короне, который подпал (в 1500 г.) под власть турок⁹. Это факты по времени очень близкие к изгнанию Игнатия из Кипра.

Сопоставив между собой – с одной стороны, сейчас указанные случаи покровительства турецкой власти православной церкви, с другой – изгнание той же властью кипрского архиепископа, мы можем сделать довольно верное заключение, что Игнатий чем-то не поправился туркам и это «что-то» было именно его тяготение к западу. Такое предположение должно казаться ещё более вероятным, если примем во внимание, что незадолго до битвы при Лепанто (в 1571 г.) и покорения Кипра турками, кипрские греки во главе со своим духовенством, вследствие жестоких гонений латинян, добровольно решались отложиться от Венеции и отдаться туркам¹⁰. Изгнали ли бы эти последние православного пастыря, действительно желавшего сделаться подданным султана? Конечно, нет! Зачем это нужно было делать? И если такое изгнание случилось, то на это, разумеется, были свои причины, из которых главную мы указали выше. Игнатий, нужно думать, не принадлежал к числу тех лиц, которые, ради целости своей святой веры, желали лучше нести иго турок, чем латинян, т.е. строго-православных, и мы имеем вполне серьёзное основание причислить его к латинофронам. Это была многочисленная партия сторонников запада, думавших ценой унии с Римом восстановить павшую Византийскую империю. По своим целям, явно враждебным турецкому правительству, латинофроны, конечно, не могли пользоваться его расположением. Впрочем, сами они, не желая переносить турецкое иго и видя расширение пределов турецкой власти, заблаговременно эмигрировали на запад.

И Игнатий, лишённый власти, и изгнанный из Кипра, не явился в Константинополь искать себе поддержки и кафедры, а отправился на запад, в Рим, очевидно по своей симпатии к нему. Здесь, в Риме, Игнатий будто бы и принял унию¹¹, а, по словам других, римско-католическое вероисповедание¹², так что явился оттуда в Россию уже католиком, хотя и тайным. Но такое мнение едва ли справедливо. Из дальнейшей истории жизни Игнатия мы узнаём, что унию он принял в Литве после бегства из Москвы, что было бы уже лишним, если бы такое принятие совершилось раньше. Изъяви тогда Игнатий покорность папе, его, как и митрополита Исидора, постарались бы, конечно, приласкать, пожалуй, могли дать кардинальскую шапку, могли открыть доступ к славе, почестям, хорошему месту; но в таком случае Игнатию не стоило ехать в Россию искать милости московского царя. Должно быть, жизнь его в Риме была не особенно завидна, если он решился навсегда покинуть папскую столицу, и предпринял далёкое, нелёгкое и, пожалуй, не безопасное путешествие в ваше отечество, где, как он слышал, греческих иерархов принимали с почестями и откуда отпускали с дорогими подарками. В России тогда царствовал Феодор Иванович, известный своим благочестием и расположением к греческим святителям. Игнатия приняли в нашем отечестве честно¹³; впрочем, при жизни царя Феодора (†1598 г.) он не занимал никакого иерархического поста в России и жил, вероятно, щедротами и милостями благочестивого государя. И только при Годунове, которому Игнатий чем-то понравился и угодил, и который, по выражению летописи, «не познал в нём окаянном ереси»¹⁴, этот заезжий грек получил в управление обширную архиепископию рязанскую. Из кратковременной архипастырской деятельности Игнатия в Рязани ничего не известно. Одно только несомненно, что в его управлении церковью не было замечено ничего такого, что могло бы компрометировать рязанского владыку, как православного архиерея. Летописец прямо замечает, что Игнатий правил тогда вверенной ему паствой, не отступая от постановлений церкви, хотя «втайне и держал веру латинскую»¹⁵.

Очень непродолжительно было архиепископствование Игнатия на Рязани. Неожиданные обстоятельства выдвинули его на высший иерархический пост, на кафедру русского первосвятителя, о которой он, отправляясь в Россию, вероятно и не думал.

В конце 1604 года в пределы нашего отечества вступил самозванец, выдававший себя за законного наследника московского престола и объявивший царя Бориса незаконным и дерзким похитителем царской власти. Среди русских людей произошло колебание: одни хотели остаться верными Годуновым, другие шли в ряды их врагов. Игнатий, обласканный Борисом, получивший от него видное иерархическое место, в конце концов, заплатил своему благодетелю чёрной неблагодарностью, перешёл на сторону врагов своего покровителя и первый из русских архиереев признал Лжедимитрия истинным царевичем. Конечно, не вдруг и не без колебания решился он на такой, во всяком случае, неблаговидный поступок и сделал его только тогда, когда уже не могло быть ни малейшего сомнения в том, что дело Годуновых проиграно и весь успех на стороне Лжедимитрия, в котором народ видел последнюю отрасль царского рода Рюриковичей, и, при том, отрасль злополучную и гонимую властолюбивым Борисом. Этот успех самозванца был уже, кажется, вне всякого сомнения, после того как в самое решительное, критическое время, неожиданно и скоропостижно скончался царь Борис. Несмотря на присягу москвичей его юному сыну Феодору, бояре один за другим изменяли царю, город за городом сдавался Лжедимитрию, наконец, передалось самозванцу и всё московское войско, высланное против него. Борьба для молодых противников становилась неравной, и легко было угадать, на чьей стороне окончательный перевес.

При общей смуте и неурядице, при постоянных изменах бояр и народа нелегко было Игнатию оставаться непоколебимым защитником Годуновых. Правда, другие святители до последней возможности противились Лжедимитрию, чего, однако, не сделал Игнатий, но, к извинению его, нужно сказать, что он находился в несколько ином положении, чем прочие русские архиереи, и его измена Годуновым, след., более простительна.

В Москве Игнатий был заезжим человеком, и по делу царевича Димитрия знал, конечно, очень мало. Это дело, как крайне неблаговидное и слишком подозрительное, до времени было предано некоторому забвению; о нём старались не говорить¹⁶ и очень может быть, что Игнатий, по приезде в нашу столицу, не получил никаких верных сведений о несчастном углицком событии 15 мая 1591 года; значит, тем легче он мог признать Лжедимитрия за истинного сына Грозного. К тому же на глазах Игнатия были, кажется, убедительные доводы в пользу царского происхождения искателя московской короны. На сторону последнего переходили не только народная масса, но и бояре, которым лучше других было известно, убит или нет царевич Димитрий. После измены Годуновым московского войска у Игнатия окончательно должно было пасть сомнение в законности прав Лжедимитрия на московский престол¹⁷.

К большему соблазну рязанского архиерея, на сторону самозванца стали переходить и города, принадлежащие к его архиепископии. Долго ли и трудно ли было Игнатию последовать примеру своей паствы?

Впрочем, очень вероятно и вполне естественно, что Игнатий, переходя на сторону Лжедимитрия, имел в виду и ту выгоду, которую он приобретал таким поступком. Как первый сторонник самозванца из среды русских святителей, Игнатий, естественно, должен был обратить на себя внимание будущего царя и всего народа, видевшего в мнимом сыне Грозного «солнышко праведное».

Воспользовавшись вступлением Лжедимитрия в пределы рязанской епархии, Игнатий встретил его в Туле как единственного законного представителя пресёкшегося, было, царского рода московских государей. Понятно, что Лжедимитрию очень поправился рязанский архиерей, первый, очень смелый его сторонник из русских пастырей, человек, видимо, готовый к его услугам.

Он постарался приблизить к себе Игнатия, оказывал ему расположение и уважение и уже не расставался с ним. Самозванцу было не только лестно, но и выгодно удержать при себе рязанского архиепископа: он мог показать теперь русскому народу, что и иерархи, чтимые русскими людьми, начинают признавать его законным государем. Игнатий остался при Лжедимитрие и в Туле приводил к присяге в соборной церкви всех московских людей, изменивших Годуновым, и перебежавших к их противнику, и таким образом формально стал самозванцевым архиереем.

Видя расположение будущего московского царя к рязанскому архиепископу, и признавая его вероятным кандидатом на патриарший престол, слуги Лжедимитрия постарались поскорее очистить для него место, свергнув с патриаршества Иова. Вероятно, и сам самозванец предполагал, по своём вступлении на московский престол, вручить Игнатию жезл архипастыря русской церкви. Подобно тому, как прежде Борис, «всегда с расчётом подбиравший людей и возвышавший их для своих целей»¹⁸, предоставил патриаршество Иову; так теперь мог поступить и Лжедимитрий, выдвинув на высший иерархический пост своего сторонника и преданного ему человека.

Несмотря на вероятность и возможность существования у Лжедимитрия такого предположения о предоставлении Игнатию патриаршей кафедры, едва ли, однако, как замечено мною в другом месте¹⁹, можно признать за несомненное то, будто самозванец давал прямое приказание свергнуть Иова и даже будто бы посылал для этой цели нарочного гонца в Москву²⁰. Едва ли удобно было Лжедимитрию давать такие прямые приказания в виду того обстоятельства, что сам он всему русскому народу объявлял (верно, или неверно – судить трудно), будто и Иов признал его законным государем²¹. И для чего нужно было самозванцу вмешиваться лично в такое во всяком случае не хорошее дело, как низложение законного патриарха? Лжедимитрию решительно не было никакой нужды указывать и перечислять своих врагов, а достаточно было сделать лишь один намёк, одно общее указание, чтобы все эти враги, ещё до вступления его в Москву, были удалены из неё²². Кто эти враги – должны были решить уже сами москвичи. Можно с уверенностью сказать, что судьба Иова предрешалась с переходом столицы на сторону самозванца. Не нужно было обладать никаким предвидением, чтобы предугадать, какие неприятности ждут патриарха в случае падения Годуновых. Сам Иов сознавал грозившую ему беду. Вот почему он плакал, молил бояр успокоить народ, предотвратить восстание и измену.

С переменою правительственной власти ему предстояло лишение кафедры, изгнание из столицы, изгнание, может быть, позорное, каким оно действительно и оказалось.

Не потому нужно было низложение Иова, что опасались со стороны его сильного протеста против Лжедимитрия и его партии, чем иногда хотят объяснить падение патриарха. Смеем думать, что сам по себе Иов не мог быть слишком опасен для самозванца; у него не было той энергии и силы воли, которые действительно делали бы его видным противником, сильным и опасным врагом, с которым нужно вести серьёзные счёты. Иов не был и не мог быть ни Филиппом, ни Гермогеном, твёрдость характера которых не могли поколебать ни просьбы, ни увещания, ни угрозы, напротив, это был человек самого мягкого характера, добродушный, простосердечный, иногда очень нерешительный, более способный плакать, нежели протестовать и оказывать энергическое противодействие²³. Даже не невероятно и то, что, благодаря своей уступчивости и слабости своего характера, под сильным давлением извне, Иов «изнемог» и согласился признать Лжедимитрия законным государем – нет серьёзных причин отвергнуть такое не невероятное предположение. Однако, и такой поступок патриарха, как признание самозванца истинным царевичем, не мог предотвратить его (патриарха) падение. В лице Иова партии нового царя был ненавистен не святитель церкви, а человек, пользовавшийся милостями Бориса, сторонник Годуновых, которые, после признания Лжедимитрия истинным сыном Грозного, являлись дерзкими похитителями не принадлежащей им царской власти²⁴.

Всем памятно было, с каким усердием хлопотал Иов за возведение Бориса на московский престол; припомнилось его несколько подозрительное отношение к делу царевича Димитрия, и образ кроткого патриарха затемнился в сознании народа: пред взором этого народа предстал не святитель, на которого не должна посягать рука мирянина, а потаковник незаконной власти, укрыватель злодейств Бориса, креатура Годунова, человек, ради которого незаконно лишён власти умный, честный митрополит Дионисий. Иов делался ответственным за все промахи Борисова царствования. И кто не знает, что во время борьбы партий страдают часто такие люди, которые совсем не причастны этой борьбе и имеют лишь косвенное отношение к главным действующим лицам!

Достойно внимания и то, что для низложения Иова, по свидетельству его самого, явилось «множество народа царствующего града Москвы»²⁵.

В этом множестве были, конечно, люди, которые вовсе не считали свой поступок зазорным и несправедливым.

Вероятное и вполне ожидаемое низложение Иова с кафедры, может быть, ускорилось вследствие того, что у Лжедимитрия оказался желаемый кандидат на патриаршество, видимо, пользовавшийся доверием и вниманием нового царя. Ввиду этого, самозванцу решительно нечего было и думать о том, как бы избрать в патриархи «такова ж окаянного, каков и сам»²⁶, о чём говорит летописец. Такой «окаянный» патриарх был уже готов в лице Игнатия. Последний, находясь неотлучно при Лжедимитрие, сопровождал нового царя в Москву, участвовал в его торжественном въезде в столицу через серпуховские ворота, шествуя пред образами в преднесении посоха.

При громких восклицаниях народа: «Дай Господи тебе, государь, здоровья! Ты наше солнышко праведное!»²⁷, Лжедимитрий был встречен на лобном месте духовенством (без архипастыря), которое, приветствуя нового царя, естественно приветствовало и Игнатия, как царского любимца. Все, конечно, понимали, что это будущий московский патриарх. По низложении Иова, Игнатий, несомненно, был предизбран на патриаршество волей царя ещё до вступления Лжедимитрия в Москву и считался действительным преемником свергнутого патриарха. К такому избранию, конечно, не было применено выборное начало, и в нём, этом избрании, обнаружилось нарушение церковного правила, по которому государю предоставлялось только право утверждать одного из кандидатов на патриаршество, выбранных собором святителей²⁸. Вот почему наши летописцы, считающие Лжедимитрия врагом православной церкви, упрекают его за то, что он «не по правилу св. отец» выбрал патриарха «сам, по воле своей еретической»²⁹, обойдя священный собор русских пастырей. И сам Игнатий сознаётся, что занял патриаршую кафедру «по царскому изволению» Лжедимитрия³⁰. Впрочем, и каждый святитель, выбранный собором иерархов и утверждённый государем, не только мог, но и должен был сказать, что занимает кафедру по «царскому изволению», так как это «изволение» утверждало его на святительском троне.

Обыкновенно, воля государя в деле избрания первосвятителя русской церкви имела сильное, решительное, даже подавляющее влияние на собор иерархов, так что нередко соборное избрание или прямо нарушалось, или оказывалось пустой формой, при выполнении которой собор святителей, хотя и не устранялся вовсе от избрания, однако не имел надлежащей свободы действия и выбирал лицо уже заранее намеченное и указанное светской властью. Отсюда такие выражения, встречающиеся в чине избрания митрополитов, которые до патриаршества стояли во главе иерархов русской церкви³¹: «Великий князь... со всем освящённым собором избрал на митрополию...»³². Бывали случаи избрания митрополитов даже без всякого участия собора пастырей, единолично государем «по своему усмотрению»³³; вполне верно, что так именно избраны митрополиты Варлаам и Даниил.

Даже первый и до Игнатия единственный случай избрания патриарха в лице Иова ясно показывает, что соборное избрание было не более, как пустой формой; в существе же дела и выбирал и утверждал патриарха один царь. Все было намечено наперёд: для сведения собора пастырей были предизбраны и указаны кандидаты на патриаршество³⁴ и заранее в «наказе» говорилось, что государь «изберёт одного (из кандидатов) Иова митрополита всеа России в патриархи»³⁵. Таковы были порядки избрания первосвятителя русской церкви до Лжедимитрия. Этот последний, таким образом, шёл по следам своих предшественников и, как мы видели, далеко не первый нарушал права освящённого собора при выборе архипастыря. При том же, по стечению обстоятельств, Лжедимитрию, по прибытии в Москву, едва ли и нужно было в точности выполнять всю формальность при избрании нового патриарха. Если мы согласимся, что Игнатий был намечен на патриаршество ещё до вступления самозванца в Москву, о чем, по низложении Иова, без сомнения, стало известно и русскому духовенству, то мы должны признать, что Лжедимитрий не имел нужды предлагать собору пастырей указать каких-нибудь кандидатов на патриаршество: такой поступок был бы прямо и решительно неуместным. Но нарушив отчасти формальную сторону дела при избрании патриарха, Лжедимитрий отчасти и выполнил её: не прибегая к ненужному избранию кандидатов, он прямо предложил собору пастырей рязанского архиепископа на вакантную кафедру русского патриарха, и собор пастырей, без сомнения, согласился с волей царя, так что избрание Игнатия, не отвечая всей строгости формальных требований, однако, думаем, было вполне законно.

К сожалению, остаётся неясным одно обстоятельство, которое вполне могло бы разъяснить вопрос об избрании Игнатия на патриаршество, а именно мы не знаем, указывали ли русские пастыри Игнатию на незаконность занятия им патриаршества, когда лишали его власти и даже святительства. Такое обвинение было бы очень важно и его одного было бы достаточно для самого строгого приговора. Однако, патриарх Филарет на соборе 1620 года, упоминая о низложении Игнатия русскими пастырями, причиной такого поступка с патриархом выставляет увольнение им Марины Мнишек от перекрещивания и это признает главной и даже единственной виной самозванцева избранника. На основании этого свидетельства можно предполагать, что русские иерархи, судьи Игнатия, или совсем не обвиняли его в незаконном занятии патриаршей кафедры (потому конечно, что не было повода к такому обвинению), или же, зная о такой незаконности, не придавали большего значения ей, хотя подобное обвинение, как мы сейчас сказали, было очень важно. Второе предположение, без сомнения, менее вероятно; с большим основанием нужно остановиться на первом. Действительно, если мы признаем, что, согласно с волей Лжедимитрия, собор иерархов признал справедливым вручить первосвятительский жезл избраннику царя, то этому собору, при низложении Игнатия, было уже неудобно обвинять бывшего владыку в незаконном занятии патриаршего престола; это значило бы говорить против себя. И пр. Макарий, основываясь на словах патр. Филарета к собору, решительно признает, что, при низложении Игнатия, этому последнему не была поставлена в вину незаконность его избрания³⁶, и такое мнение, кажется, вполне правдоподобно и справедливо.

Впрочем, можно предположить, как предполагает автор статьи: «Соборное изложение патриарха Филарета»³⁷, что Филарет намеренно, в своих видах, не упоминал на соборе 1620 года о других причинах низложения Игнатия кроме одной, указанной выше, а, следовательно, не указал и на незаконность возведения рязанского архиепископа в сан патриарха. Это действительно можно предполагать, можно думать, что Игнатию ставили в вину кое-что и другое, кроме увольнения Марины от перекрещивания, но отсюда ещё не следует заключать, что между обвинениями против патриарха, невысказанными Филаретом, заключалась и незаконность занятия им патриаршества. Справедливость подобного предположения нужно ещё доказать особенно в виду того факта, что и пастыри и народ считали Игнатия законным патриархом. Едва ли бы это могло случиться, если бы занятие патриаршей кафедры Игнатием было делом неправым.

Справедливо, конечно, то, что, при выборе преемника Иову, собор пастырей не указывал из своей среды кандидатов на патриаршество; но если мы припомним, в чём состоял подобный выбор кандидатов при избрании самого Иова, то должны будем согласиться, что и при избрании ему преемника интересы собора пострадали столько же, сколько и в первый раз, т.е. при выборе первого русского патриарха. Пусть Игнатий был намечен в преемники Иову одним царём, разве за собором иерархов не оставалось право – признать или не признать такого избранника достойным, посвятить его или нет? А если то и другое – и признание избранного достойным и посвящение в сан – случилось, то собор пастырей уже фактически принимал серьёзное участие в деле избрания нового патриарха. И почему собор пастырей не мог согласиться с предложением царя? Правда, Игнатий был не русский по происхождению, но зато он был русским архиереем на очень видной кафедре, которую получил от патриарха Иова; следовательно, наравне с другими пастырями, имел полное право на занятие патриаршей кафедры. А то обстоятельство, что Игнатий первый из архиереев признал Лжедимитрия истинным сыном Грозного должно было ставить рязанского владыку очень высоко и в глазах народа и в глазах духовенства, после того как и оно признало Лжедимитрия законным государем и наследником московского престола. Склонившись на сторону самозванца, духовенство тем самым уступало пальму первенства в кандидатуре на патриаршество Игнатию, как человеку очень близкому к царю.

Православным архиереям могло показаться явно несправедливым и беззаконным низложение Иова с патриаршества, и они могли отказать Игнатию в посвящении. Но в чём же виноват последний? Ведь кому-нибудь нужно было занимать вакантное место? Даже против Лжедимитрия не могло быть явных улик виновности его в низложении Иова. Явившись в Москву, самозванец нашёл патриаршую кафедру свободной и, конечно, должен был позаботиться о замещении её. Где же основание, по которому святители могли восстать против возведения Игнатия на патриаршество?

При том же, насильное низложение Иова с кафедры вовсе не было единственным печальным случаем такого рода и русские пастыри, конечно, знали, что уже не раз первосвятительская кафедра замещалась новыми лицами по личным расчётам государей, по основаниям иногда очень неблаговидным. Без сомнения, ещё очень свежо было в памяти насильное сведение с митрополии предшественника Иова Дионисия вместе с архиепископом Варлаамом³⁸; значит и сам Иов занял архипастырский престол при жизни своего предшественника, лишённого власти не за церковные вины и не на канонических основаниях. Можно даже сказать, что именно «для Иова низведён был с кафедры премудрый грамматик Дионисий»³⁹. Не то же ли самое случилось и с Иовом с той ещё разницей, что Дионисий лишён правления единолично правителем царства Годуновым, а Иов – «множеством народа царствующего града Москвы»? Однако считал ли кто-нибудь незаконным возведение Иова на место низложенного Дионисия? Даже Борис, так несправедливо поступивший с митрополитом и архиепископом Варлаамом, заслужил от русских пастырей название «праведной и беспорочной души»⁴⁰. Почему же теперь осуждают Лжедимитрия и его избранника обвиняют в незаконном занятии патриаршего престола?»⁴¹

Могут указать ещё препятствие к тому, чтобы считать законным возведение Игнатия в патриархи, а именно то, что он не получил на своё святительствование благословение своего предшественника. Говорят, что Лжедимитрий, «желая придать своему выбору некоторый вид законности»⁴², дважды посылал новоизбранного патриарха к Иову, с бесчестием отвезённому в Старицу – испросить себе благословение на будущее служение. Иов, будто бы, «ведая в Игнатии римской веры мудрование», отвечал отказом. Во второй раз изгнанному патриарху грозили даже муками, если он не даст благословения своему преемнику; но Иов, «ни во что вменив угрозы», отвечал избраннику Лжедимитрия: «По ватаге и атаман (т. е. самозванец), по овцам и пастырь (т. е. Игнатий)»⁴³.

Нисколько не удивительно, что Иов отвечал отказом Игнатию, впрочем, вовсе не по той причине, которая указана в приведённых словах «степенной книги», будто он «ведал в Игнатии римской веры мудрование». Мыслимое ли дело, чтобы Иов вверил управление церковью такому человеку, в котором видел лишь «богомерзкого еретика-латинянина»? Много ли прошло времени с тех пор, как Иов вручил Игнатию управление рязанской архиепископией? Когда же и в чём могла обнаружиться приверженность рязанского владыки к католичеству? Откуда узнал об этом Иов? Мог ли он голословно обвинять своего сослуживца в привязанности к ненавистному для русских людей латинству?

Но как человек несправедливо и насильно лишённый власти, с бесчестием изгнанный из столицы за вины нецерковные, Иов имел достаточное основание отказать в благословении своему преемнику и если действительно к нему обращались с подобной просьбой, то отказ со стороны Иова более чем вероятен. Впрочем, и самое посольство Игнатия к изгнанному святителю далеко не бесспорный факт. Во-первых, ни Лжедимитрий, ни Игнатий, без сомнения, и не надеялись на благоприятный исход от такого посольства; разве только они предполагали, что слабый волей Иов уступит настоятельным требованиям и угрозам. Вполне естественно, что у архипастырей, лишённых власти насильно, обыкновенно и не спрашивали благословения их преемникам. Делалось это по всем понятной причине. От низлагаемых святителей иногда домогались лишь (и то насильно) отречения от престола, а иногда и этого не делалось; однако препятствий к избранию и посвящению нового святителя не оказывалось. Ведь поставили же, например, митрополитом Иоасафа, когда его предшественник Даниил, лишённый власти насильно, ещё не дал своего отречения от престола⁴⁴.

Во-вторых, для двукратной поездки Игнатия в Старицу, кажется, не оказывается достаточно времени. От низложения Иова до дня посвящения Игнатия в сан патриарха прошло меньше двух недель, и в этот небольшой промежуток времени Игнатий сопровождал Лжедимитрия в Москву, и, без сомнения, по прибытии в столицу (20 июня) не отлучался из неё до самого посвящения (24 июня); таким образом, для двух поездок его в Старицу откуда-нибудь с дороги в Москву (а от Москвы до Старицы около 300 вёрст), и обратно остаётся времени не больше недели – срок слишком короткий при тогдашнем способе сообщения, при общем волнении и неурядицах⁴⁵.

Допустим даже, что Игнатий действительно просил у Иова благословения и получил отказ. Могло ли это, однако, служить, препятствием к возведению его в патриархи? Разве не тоже было, когда и другие святители выбирались, так сказать, на живое место?

Посвящение⁴⁶ Игнатия в сан патриарха совершилось на четвёртый день по вступлении Лжедимитрия в Москву – 24 июня 1605 г.⁴⁷ Нужно думать, что оно было также торжественно, как и посвящение Иова⁴⁸ и совершено по тому же чину, который нарочито был составлен для первого торжества подобного рода⁴⁹. Без сомнения, новоизбранный патриарх читал тогда и исповедание веры или присягу⁵⁰ и, может быть, церемония закончилась теми же речами, которые обыкновенно произносились при посвящении нового архипастыря русской церкви и которые говорены при посвящении Иова⁵¹.

Впрочем, некоторые «сказания» уверяют, что самозванец возвёл Игнатия на патриаршество без «священных рукоположений»⁵², но это известие не только противоречит свидетельству других «сказаний», но и само по себе крайне сомнительно и прямо невероятно. Какая нужда была нарушать установленный порядок? Если бы даже Лжедимитрий, не спрашивая согласия собора пастырей на избрание Игнатия, предложил иерархам посвятить своего кандидата, то и тогда – нет сомнения – воля царская была бы исполнена, как не раз исполнялась и прежде. А если мы согласимся (с чем, по нашему мнению, нужно согласиться), что Лжедимитрий заручился согласием священного собора пастырей на замещение патриаршей кафедры Игнатием, то не может быть и места сомнению в том, совершилось или нет рукоположение нового патриарха. Не следует забывать, что и иерархия, и народ считали Игнатия законным патриархом, между тем как не посвящённый патриарх мог быть только «наречённым», а не действительным первосвятителем.

Лжедимитрий, как видно, желал поскорее вручить архипастырский жезл Игнатию. Это нужно было, прежде всего, для того, чтобы новый патриарх, как глава православного духовенства, имевшего сильный авторитет в глазах народа, уверил своих пасомых в истинности царского происхождения Лжедимитрия. С этою целью Игнатий, вскоре по своём посвящении в сан патриарха (30 июня), обратился к своей пастве с окружной грамотой, в которой призывал русских людей к молитвам за нового царя Димитрия и его мать, чтобы Господь даровал им многолетнее здравие и возвысил их царскую десницу над латинством и бесерменством. В этой же грамоте Игнатий извещал пасомых и о своём вступлении на патриаршую кафедру⁵³.

Потом (а это было особенно важно) Игнатий должен был санкционировать права Лжедимитрия на московский престол венчанием на царство.

Как помазанник Божий, венчанный царь в глазах народа был священной особой и становился под охрану религии. Все доброжелатели Лжедимитрия советовали ему поскорее возложить на себя царский венец⁵⁴, так как видели в этом действии залог прочности положения его на троне. Ввиду предстоящего торжества, Игнатия и спешили возвести на патриарший престол, так как венчание на царство рукой патриарха считалось более сообразным с достоинством русского государя, нежели венчание рукой митрополита или архиепископа. Это сознавал ещё Иоанн IV Грозный, первый венчанный русский царь, и патриарх константинопольский писал к нему, что венчание митрополитом действительно «не крепоствует» и советовал царю принять вторичное благословение на царство от его посланника⁵⁵. Тем меньше мог удовлетвориться венчанием от митрополита Лжедимитрий, человек крайне гордый и надменный, слишком много думавший о своём царском достоинстве. Говорят⁵⁶, сначала венчание Лжедимитрия на царство предполагалось 1 сентября, но ввиду шаткости положения самозванца на троне – ускорено. К торжеству дожидались лишь царской матери, инокини Марфы, за которою был отправлен знаменитый впоследствии Скопин-Шуйский⁵⁷. Вскоре по приезде матери, всего вероятнее, что 21 июля⁵⁸, самозванец был венчан на царство «возлюбленным своим Игнатием, названным иерархом», по ироническому замечанию одного сказания⁵⁹, в Успенском соборе, по обычному чину, который и прежде наблюдался в подобные торжественные минуты. Перед литургией, патриарх, с обычными церемониями возлагал на нового царя бармы, венец⁶⁰, давал в руки скипетр и государственное яблоко, потом сажал царя на возвышенном месте среди церкви. За литургией, в обычное время, Лжедимитрий был причащён св. тайн и помазан св. елеем⁶¹.

Таковы были первые дни патриаршествования Игнатия, начавшегося при обстоятельствах новых, исключительных, мало похожих (и, пожалуй, вовсе непохожих) на те, при которых святительствовали его предшественники.

Бедствия конца царствования Годунова (неурожаи, голод и мор), смуты и волнения в народе при появлении самозванца произвели сильное впечатление, деморализующее влияние на массу. По-видимому, наступило общее спокойствие, когда в Москву явился Лжедимитрий, которого «весь» народ встречал «с радостью», как своё «солнышко праведное», как единственного представителя царственного рода. Но это только, по-видимому. Радость народа оказалась слишком кратковременной, почти мимолётной, и через одиннадцать месяцев блеск начала царствования Лжедимитрия рассеялся в прах! Начиналась тяжёлая година бедствий и испытаний для нашего отечества!

В такое критическое для России время от первосвятителя русской церкви требовалось много такта, выдержанности и стойкости характера, энергии и силы воли, чтобы явиться достойным своего высокого иерархического положения. Новое царствование выдвинуло на сцену новые вопросы, новые предложения, очень немаловажные по своим последствиям...

Человек, явившийся царствовать в Москву под именем Димитрия Ивановича, во многом не походил на своих венчанных предшественников. Кто бы он ни был, что бы из него ни вышло впоследствии, только нужно согласиться, что для русского общества XVI-XVII в. он был человеком новым, призывавшим народ к новым условиям жизни. Не он один, а и другие русские и раньше и после самозванца, побывав за «рубежом», познакомившись с бытом европейских народов, оставались крайне недовольны всем строем русской жизни и плохо мирились с неприглядной для них действительностью. Молодые русские люди, посланные Годуновым за границу, даже не возвратились в отечество. Обаяние «иноземщины» было настолько велико, что для русских людей считалось прямо невозможным «служить вместе с королевскими людьми (т. е. поляками) ради их прелести: одно лето побывают с ними на службе» и на другой год в России «не останется и половины русских лучших людей»⁶². Удивительно ли, что и Лжедимитрий, поживши в Польше, пленился весёлой, роскошной жизнью польских панов, мало похожей на монотонную, почти великопостную жизнь московских людей, и лелеял мечты, в достижении московской короны, реформировать русское общество. К этим мечтам присоединились мечты гордости и честолюбия о славе своего царствования, громких победах и титулах, о расширении пределов своей власти. С мыслями о преобразовании русского общества, о реформах, о внешнем блеске своего будущего правления Лжедимитрий явился царствовать в Москву.

Допетровская Русь жила замкнутой, изолированною жизнью, боясь всяких «новшеств», оберегая старину, как святыню, в уверенности, что «всему есть обычай испокон века и дело то должно вершиться без всякой порухи». Народ благоговел перед укоренившимися обычаями; изменение и нарушение их считал преступлением, грехом, ужасной «ересью». Понятно, как могли посмотреть в таком обществе на всякого смелого нарушителя заветов старины, отцовских и дедовских обычаев. Лжедимитрий именно и явился таким разрушителем старозаветных преданий; многие его замыслы не могли понравиться русскому народу; особенно соблазнительными должны были показаться его планы касательно введения в России западного просвещения и предоставления свободы вероисповедания нетерпимым в Москве католикам⁶³.

В борьбе с предрассудками, освящёнными стариной, с обычаями, укоренившимися веками, нужна была сильная поддержка, особенно для царя молодого, неопытного в жизни, положение которого на престоле никак нельзя было назвать слишком прочным. Такую поддержку, прежде всего, и главным образом могло оказать духовенство, имевшее сильный авторитет в глазах народа. Такое влияние пастырей на своих пасомых было общепризнанным, давно и прочно установившимся. «Изначала у нас в русском царстве велось, – говорили московские послы польским панам в Смоленске, – если великие государственные или земские дела начнутся, то великие государи ваши призывали к себе на собор патриархов, митрополитов и архиепископов и с ними о всяких делах советовались, без их совета ничего не приговаривали, и почитают государи наши патриархов великою честью»⁶⁴. По своему влиянию на народ духовенство действительно представляло силу и силу великую, пренебрегать которой никак было нельзя. Конечно, в этой именно уверенности наши государи старались выбирать на видные иерархические места «по своему усмотрению» людей преданных себе. Так поступил, как мы говорили, Борис; так же поступил и Лжедимитрий, возвысивший услужливого и расположенного к нему Игнатия. Этот последний сделался правой рукой царя, его советником, «злокозненным собеседником», как выражаются летописцы, «единомышленником», «возлюбленником» и «потаковником»⁶⁵. Мало этого, Лжедимитрий старался отличить и приблизить к себе и других иерархов, предоставив им первые и высшие места в сенате⁶⁶. Пусть даже самозванец сделал это по подобию польской раде, как предполагает пр. Макарий⁶⁷, однако, несомненно, что он признавал за духовенством сильный авторитет и огромное влияние на народ.

В особенном «приближении» к Лжедимитрию конечно находился избранный им патриарх. Естественно предполагать, что их сближали между собою какие-нибудь общие тому и другому черты характера, из которых главной и выдающейся был либеральный взгляд на всё нерусское, «иноземное»: от мелочей обыденной жизни до полной религиозной терпимости. У Игнатия, ввиду его прежней жизни до прибытия в Россию, такое отношение ко всему «иноземному», ко всяким «новшествам» понятно. У Лжедимитрия такой взгляд является не только результатом его знакомства с польской жизнью, но и, как следствие, тех условий, в которые он невольно, по стечению обстоятельств, поставил себя во время пребывания в Польше. Мало того, что Лжедимитрий, сравнив «зарубежную» жизнь с московской, отдавал явное предпочтение первой пред последней; он сам сделался католиком, дал обещание благоволить слугам папы и задумал жениться на польке – католичке. Все это и было причиной того, что при самозванце стали вводиться «новшества», дотоле в Москве неизвестные и неодобряемые русским народом.

Нужно согласиться, что Лжедимитрий принял католичество по политическим видам, в надежде получить помощь Польши для занятия московского престола. Он не был и не мог быть фанатиком католиком, готовым огнём и мечом вводить в России латинство. Правда, в Польше он дал слово слугам папы обратить в «римскую веру» всю Россию, но такое обещание было преувеличенным, вынужденным обстоятельствами, навязанным извне⁶⁸. Однако, воцарившись в Москве, Лжедимитрий не мог сразу и решительно отказаться от своего слова: в силу исторических обстоятельств он должен был оказывать благоволение нетерпимым на Руси католикам и некоторое внимание к ним. Сделать это было нужно отчасти в отплату за услугу, которую оказали ему поляки, отчасти из опасения, как бы прежние благодетели, ввиду неисполненных им обещаний, не обратились в открытых врагов, готовых всеми средствами развенчать незаконного царя; а самое главное – дружить до времени с Польшей и Римом Лжедимитрию было необходимо ради замышляемой войны с Турцией и предстоящего брака с Мариной. Последнее обстоятельство, несомненно, было важнее других.

Нужно принять во внимание и то, что в начале своего царствования Лжедимитрий обнаружил высшую степень легкомыслия и религиозного индифферентизма, что также способствовало обнаружению его снисходительного отношения к католикам.

Фактами, свидетельствующими о расположении царя московского к латинству, были: поселение иезуитов в Москве, дозволение им совершать службы даже в Кремле – русской святыне, обещание основать коллегиум и особенно позволение иметь католикам свою церковь. Из этих «новшеств» последнее было бесспорно самое важное и вместе самое неприятное для русского народа. До Лжедимитрия католики не имели права «всенародно» исповедовать свою религию⁶⁹ и напрасно не раз добивались его. Грозный на подобное домогательство папистов отвечал решительным отказом и за себя и за своих преемников: «Церквей римских у нас не бывало и не будет»⁷⁰. Но Лжедимитрий захотел нарушить этот завет своего мнимого отца.

В оправдание затеваемого нововведения он указывал москвичам на то, что сами они дозволили протестантам построить свою церковь, отчего же они не хотят дать такого позволения католикам?⁷¹ Но москвичи считали не всё дозволительным для последних (т.е. католиков), что было дозволено для первых (т.е. протестантов), и на намерение Лжедимитрия касательно построения римского костёла посмотрели неодобрительно. Самозванец не решился, однако, допустить такое нововведение силой одной своей власти; он предложил своё мнение собору пастырей. Будь во главе иерархов такой человек, как Гермоген, враг всяких «новшеств», противник латинства, который говорил о себе: «Не могу аз слышати пения латинского»⁷² – протест был бы неизбежен. Игнатий был не таков. Услужливый пред царём, не питавший нерасположения к латинству, он соглашается с желанием Лжедимитрия, даёт благословение его «царскому возлюблению», говоря: «На твоей воли буди»⁷³. С патриархом соглашались и другие члены духовного совета, может быть, потому, что «возлюбиша вси лесть», как говорит Палицын⁷⁴.

Впрочем, нужно сказать, что выпрошенное Лжедимитрием у русского духовенства позволение для католиков построить церковь, не было приведено в исполнение в царствование самозванца и, говорим с уверенностью, никогда бы не осуществилось, если бы даже правление Лжедимитрия продолжалось. В конце своего одиннадцатимесячного правления самозванец стал обнаруживать явное нерасположение к католичеству, дошёл почти до полного и окончательного разрыва с Римом. Такой перемене много способствовали насмешки над Лжедимитрием поляков, и неуступчивость Сигизмунда царю московскому по вопросу об императорском титуле. Ненависть к Польше переносилась и на католичество. В предсмертном разговоре с Савицким Лжедимитрий и не поминал о своём намерении построить в Москве католический костёл⁷⁵; а когда польское посольство стало настаивать перед Лжедимитрием на исполнении прежде данных им обещаний, он категорически отвечал представителям Польши и латинства: «Церквей латинских и иезуитов не хочу»⁷⁶.

Действительно, что касается иезуитов, то в Москве их было слишком мало: вместе с Лжедимитрием их явилось двое, и в день смерти самозванца было столько же⁷⁷. Правда, папа иногда посылал в Москву «монахов, знаменитых чистотой жизни и святостью»⁷⁸, но не знаем – добирались ли они до нашей столицы, а если и добирались, то оставались ли в ней. В Москве иезуиты вели себя тихо, скромно, даже боязливо; русские люди и не замечали этих пришельцев и не соблазнялись их поселением в столице. Таково же вероятно было отношение к ним и православного духовенства.

Поднятый Лжедимитрием вопрос о дозволении католикам иметь в Москве свою церковь находится в самой тесной, непосредственной связи с намерением самозванца жениться на Марине. Эта женитьба оказалась делом в высшей степени хлопотливым; на каждом шагу встречались почти непреодолимые затруднения; в конце концов, дело уладилось, но путём странных, двусмысленных поступков. Видную роль здесь играл патриарх Игнатий; но эта роль, по нашему убеждению, была подчас очень нелестна...

Как известно, Лжедимитрий выбрал себе невесту в Польше, в католическом семействе Юрия Мнишека. Такой выбор можно объяснить только сильной привязанностью самозванца к Марине⁷⁹. Готовя её в царицы московские, слуги папы настаивали на том, чтобы и на престоле Марина оставалась католичкой. Это для папы и его служителей было вернейшим залогом окатоличения России. Лжедимитрий согласился с требованием католической партии и признал вероисповедание своей невесты неприкосновенным⁸⁰. Это было в Польше. По прибытии в Москву самозванец не мог не понять, что такое обещание относительно Марины исполнить невозможно. Посадить на царском троне католичку – дело немыслимое; русские люди никогда не позволили бы этого. Тут создавалось уже очень немаловажное затруднение. Какой выход из него нужно было предпринять?

К услугам Лжедимитрия явился избранный им патриарх. Принимая во внимание требование католиков, чтобы Марина и на престоле оставалась католичкой, и необходимость сделать её православной для русского народа, Лжедимитрий и Игнатий решили формально, для вида, присоединить Марину к православной церкви, а de facto оставить её паписткой, не посвящая других русских в тайну такого лицемерия. Кажется, другого выхода из создавшегося затруднения не представлялось!

Самозванец, с согласия, конечно, патриарха, решил настаивать перед католическим духовенством на том, чтобы Марина в день брака с царём причастилась у русского патриарха, иначе не будет коронована на царство; чтобы, хотя наружно и для формы соблюдала обряды православной церкви, ходила в православные храмы, ела мясо в субботу и постилась в среду; словом, чтобы казалась православною.

Дома же Лжедимитрий позволял ей держать «набожество и чин, как похочет»⁸¹. Нет сомнения, что в составлении такого проекта об отношении Марины к православию принимал деятельное участие Игнатий⁸². В противном случае, можно ли бы было настаивать на причащении Марины у патриарха, если бы последний не дал заранее на то своего согласия?

Кроме Лжедимитрия и Игнатия никто, думаем мы, и не обсуждал такой план соглашения православия и католичества в лице Марины. Сделайся этот план известным, всякий понял бы, что на московский престол хотят посадить католичку, которая при том, к явному поруганию святой веры, будет выдавать себя за дочь православной церкви. Ведь такое отношение Марины к православию, которого добивался Лжедимитрий пред католическим духовенством, было прямым оскорблением святыни; дозволить подобный образ действия значило допустить самое грубое кощунство, которое было бы ничем не лучше дозволения Марине оставаться католичкой. И можно ли предположить, что на такое оскорбление православной веры, на такое кощунственное лицемерие будущей московской царицы соглашался народ, ненавидевший и презиравший латинство?⁸³ Ещё удивительнее мнение некоторых наших историков, будто и священный собор пастырей дал своё согласие на лицедейство Марины по отношению к православию. Можно понять, какое низкое мнение имеют эти историки о русских иерархах начала XVII века, и какой тяжкой ответственности они подвергают святителей за такой поступок, противный вере и совести!

Допустим даже, что пастыри соглашались на наружную принадлежность Марины к православию, спрашиваем: зачем же они возбуждали и решали вопрос о перекрещивании царской невесты? Было ли это нужно и для чего, если принадлежность Марины к православной церкви предполагалась только для формы, фальшиво?

Нет, по расчёту Лжедимитрия, лицемерие его невесты должно было прикрывать её действительное вероисповедание, должно было выставлять её перед русским народом православною; это уже обман, жертвой которого кто-нибудь должен был сделаться и очень понятно кто именно: и пастыри и народ. И вдруг говорят, что и первые и второй только и желали фальшивой принадлежности царицы к православию! Сообразно ли такое мнение со здравым смыслом? Допустить его – не значит ли признать, что все русские люди добровольно обманывали сами себя? Конечно, да; и нужно согласиться, что такой самообман представлял бы замечательное и удивительное явление!

Скажут: не мог же народ не заметить, если не на первых порах, то впоследствии, что Марина держится православия только наружно, следовательно, рано или поздно он был бы посвящён в тайну двоеверия московской царицы. Можно было надеяться (как вероятно надеялся и Лжедимитрий), что в начале лицемерие Марины останется незамеченным, при том же ей, как новообращённой, могли извинить не слишком строгое исполнение предписаний православной церкви, если бы оно и стало заметным. Что стало бы впоследствии – сказать с уверенностью не можем и судить об этом трудно. Впрочем, Лжедимитрий мог рассчитывать, что Марина так свыкнется со своей ролью православной царицы, что не будет своим поведением подавать соблазна москвичам, а, может быть, и de facto сделается православной. Ведь были же слухи, что самозванец имел намерение даже окрестить свою невесту «в русскую веру», только не тотчас по приезде из Польши?⁸⁴

Придуманный Лжедимитрием план касательно отношения Марины к православной церкви, однако, далеко не устранял затруднений по вопросу о царской невесте. Он лишь осложнял и запутывал дело. Чтобы такой план мог иметь приложение, для этого нужно было, во-первых, выпросить у католического духовенства право Марине соблюдать обряды православной церкви; во-вторых, устроить какое-нибудь и под каким-нибудь видом присоединение царской невесты к православию. Возникали новые хлопоты, новые затруднения!

Первое затруднение было, по-видимому, легко устранимо; но это только по-видимому; на самом же деле оно было очень серьёзно.

Ни Рангони, ни сам Павел V не могли согласиться с просьбой Лжедимитрия о дозволении Марине исполнять обряды православной церкви. Санкционировать требования царя московского для папы значило проститься со своими излюбленными мечтами касательно Московии, унизить католичество пред схизмой, наложить на римскую церковь такое позорное пятно, которое не могли прикрыть никакие выгоды от брака Лжедимитрия с Мариной. Такого добровольного позора и самоунижения ревнители католичества не могли допустить ни под каким видом, хотя брак царя московского на католичке был крайне желателен. Думаем, что папство скорее отказалось бы от дорогого для него союза, чем явно и формально сделало бы уступку православию⁸⁵.

С другой стороны, и Лжедимитрий решительно не мог отказаться от своих требований! Как уладилось это затруднение сказать нелегко. На благоприятный исход из него оказали, без сомнения, своё влияние Мнишек и его дочь.

Первый действовал в интересах царя в надежде на богатую поживу на счёт московской казны; а вторая, ради почестей и короны, пожалуй, согласна была на измену католичеству⁸⁶. А Рим, гласно наотрез отказавшийся от исполнения просьбы Лжедимитрия, дозволил, вероятно, Марине действовать так, как она найдёт нужным сообразно с обстоятельствами. Может быть, слуги паны находили, что такая похвальная цель брака Марины с самозванцем, как окатоличение России, освящает какие угодно недостойные средства...

Лжедимитрий настоял на том, чтобы Марина казалась православной. Но для русского народа этого было мало: царскую невесту нужно было действительно, а не фиктивно присоединить к православной церкви, подвергнув её какому-нибудь чиноприятию. Необходимость такого действия сознавали, как увидим далее, решительно все: и пастыри, и народ, и сам Лжедимитрий. Вопрос сводился только к тому, по какому чину должно и можно принять Марину в православие: по первому, или по второму, т. е. через перекрещивание, или чрез миропомазание?

Лжедимитрий не мог допустить первого чиноприятия (перекрещивания) и очень понятно почему: кто же бы дозволил ему вторично крестить Марину, когда слуги папы противились даже наружной принадлежности её к православию? Просьба о перекрещивании для Лжедимитрия была равносильна решительному отказу от невесты; а между тем в Москве могли найтись и действительно нашлись люди, непременно требовавшие крещения Марины. Могущее возникнуть странное недоразумение нужно было уладить заблаговременно, до приезда невесты из Польши. Лжедимитрий созывает собор из духовенства и бояр и просит у первого благословения «женитися и венчати в соборной церкви не крестя» Марину⁸⁷. Вопрос церковный Лжедимитрий не осмеливается решить своей самодержавной властью, чтобы устранить всякие могущие быть за то нарекания; вообще в вопросе о Марине, как справедливо говорит С. Μ. Соловьёв, самозванец был осторожен⁸⁸.

Можно думать, что соборных заседаний по делу о царской невесте было несколько⁸⁹; это нужно допустить уже в виду того, что крайне трудно было ожидать единодушного решения предложенного царём вопроса. На чём должен был основываться соборный ответ?

В русской церкви не было определённого постановления о чиноприятии католиков в православие; ответа на царский вопрос оставалось искать в церковной практике и в установившемся обычае; но и в этом случае поиски могли оказаться совершенно безуспешными, так как за продолжительный период нашей истории до смутного времени случаи обращения латинян в православие были столь редки⁹⁰ что не могла выработаться и определённая практика.

При недостатке прямых указаний на то, по какому чину нужно принимать католиков в православную церковь, решение вопроса об этом зависело от личных взглядов наших пастырей на латинство, от степени нерасположения их к римской церкви, при чём, основанием могло послужить такое или иное постановление вселенской церкви о принятии еретиков; даже одно и то же правило могло лечь в основу двух различных и даже противоположных взглядов. Так, на основании 95 правила VI вселенского собора, митрополит крутицкий Иона отрицал нужду вторичного крещения для латинян, переходящих в православие; а патриарх Филарет установил перекрещивание католиков.

Не имея в виду никакого определённого руководства для решения вопроса, предложенного Лжедимитрием, русские иерархи, составлявшие собор, разделились во мнениях. Одни находили возможным дать ответ, благоприятный для царя; таких было большинство, и во главе их стоял сам патриарх. Другие (меньшинство) держались взгляда прямо противоположного царской просьбе и считали вторичное крещение Марины необходимым, а в противном случае не соглашались признать законным брак её с Лжедимитрием. К протестующим принадлежали митроп. казанский Гермоген и коломенский епископ Иосиф, «православию поборницы и истинные пастыри и учителие»⁹¹. Протест этих святителей, в виду крайнего нерасположения русских людей к латинству, очень понятен и естествен.

Но чем же руководились те пастыри, которые соглашались с желанием Лжедимитрия? На этот вопрос отвечают обыкновенно слишком односторонне, а, следовательно, и не вполне справедливо. Говорят, что одни святители действовали уступчиво «из страха», другие «из ласкательства», а некоторые потому, что не видели в исполнении царской просьбы «всей опасности для православия»; всех этих пастырей обвиняют в том, что они «показали несчастный пример слабости человеческой»⁹². Словом, выходит, что патриарх и его сторонники действовали неискренно, не по убеждению в правоте своего мнения, по мотивам низким, недостойным представителей православной церкви. Но и в этом случае, по нашему мнению, совершенно несправедливо возлагают на наших пастырей вину и ответственность за поступок не слишком одобрительный. И не странно ли произносить обвинение почти против всех членов собора без всяких достаточных оснований?

Вопреки указанному нами мнению мы думаем, что Игнатий и согласные с ним пастыри в вопросе о чиноприятии Марины в православие были правы и стояли на более законной почве, нежели Гермоген и Иосиф, действовали по убеждению и законно. Относительно патриарха в этом случае едва ли может быть сомнение.

Как человек, пожавший в Риме, и, вероятно, западного воспитания, Игнатий не питал к католичеству такой ненависти, какой отличались русские люди, не считал латинство «богомерзскою ересью» и не признавал поэтому безусловно необходимым перекрещивание католиков, переходящих в православие.

При том же он был родом грек, и некоторое время занимал на востоке архиепископскую кафедру, следовательно, был знаком с каноническими постановлениями греческой церкви.

Если в церкви русской до начала XVII века не выработалось определённого правила касательно принятия католиков в православие, то в Греции такое правило существовало, и было выражено со всей определённостью на соборе 1484 года; оно решительно предписывало только миропомазывать латинян при переходе их в православную церковь, не подвергая вторичному крещению⁹³. Правило это должно было иметь тем большее значение, что оно составлено на соборе вовсе недоброжелательном к католичеству, созванном со специальной целью осуждения флорентийской унии и заблуждений римской церкви. Игнатий, как бывший кипрский владыка, не мог не знать постановления церкви греческой, так как правила соборов обыкновенно доводились до всеобщего сведения по окончании соборных заседаний; а за отсутствием в русской церкви всякого определённого руководительного начала по вопросу о принятии католиков в православие он мог опереться на определение собора 1484 года, тем более что определение это до некоторой степени было обязательно и для русской церкви, как направленное против флорентийской унии, в которой принимал деятельное участие русский митрополит Исидор.

Впоследствии, на соборе 1620 г., патр. Филарет говорил, что прежде Игнатия не было обычая увольнять католиков от вторичного крещения при переходе в православие, и таким образом обвинял самозванцева избранника в явном нарушении постановлений церкви русской, обязательных для него, как первосвятителя. Действительно, Игнатий был бы вполне виновен, если бы поступал вопреки русским церковным законоположениям; но в том-то и дело, что в русской церкви до смутного времени, как мы выше говорили, не было ни постановления, ни укоренившегося обычая перекрещивать латинян, которые бы мог нарушить патриарх Игнатий. Бывали случаи, подтверждающие мысль Филарета⁹⁴, но существовали несомненные свидетельства совершенно противного. Известный своими каноническими ответами новгородский епископ Нифонт свидетельствует, что в его время, в половине XII в., и в церкви греческой, и в церкви русской существовал лишь обычай миропомазания, но не перекрещивания католиков, переходящих в православие⁹⁵. На авторитет этого св. епископа опирался перед патриархом Филаретом крутицкий митрополит Иона, местоблюститель патриаршего престола после Гермогена. Препод. Иосиф Волоколамский в своём сочинении о новгородских еретиках (гл. 15), рассуждая о присоединении жидовствующих к церкви, высказывает следующее мнение: «иже от еретик приходящих и кающихся, а верующих и крестящихся во имя Отца и Сына и Святого Духа, не повелено паки крестити». Правда, здесь речь не о католиках; но признак, указанный пр. Иосифом для определения того, каких еретиков нужно «паки» крестить при переходе в православие и каких нет – признак совершенно верный и вполне согласный с постановлениями церкви вселенской (7 прав. 4 вселен. соб. и 95 прав. 6 вселен. соб.) – решительно опровергает мнение патр. Филарета и отвергает нужду перекрещивания католиков.

Трудно допустить, чтобы мнение таких авторитетных лиц, как св. Нифонт и преп. Иосиф, были совершенно неизвестны пастырям, собравшимся при Игнатии для обсуждения вопроса о Марине. А если это действительно так, если святители имели в виду подобные убедительные свидетельства, то нисколько не удивительна и даже вполне понятна солидарность большинства из них с патр. Игнатием. Вполне естественно, что среди членов собора были лица таких же взглядов на принятие католиков в православие, каких несколько позднее держался митрополит крутицкий Иона. Не мог же быть этот последний каким-то исключением, одиночным явлением, не встречавшимся раньше!

Очень вероятно, что среди иерархов, бывших на соборе при Игнатии, некоторые отличались нерешительностью, неуверенностью, колебанием, на чью сторону пристать им и на чьей стороне больше правды; на таких могли подействовать убедительно доводы и основания в пользу увольнения католиков от перекрещивания, по крайней мере, доказательства такого рода были в состоянии показать удобоисполнимость просьбы Лжедимитрия без всякого нарушения церковных постановлений и сомневающиеся члены собора могли склониться на сторону патриарха.

Не случилось ли чего-нибудь подобного и с коломенским епископом Иосифом? В начале, единомышленник Гермогена, Иосиф мог потом увериться, что и противная сторона действует на достаточных основаниях; это могло поколебать его прежнюю стойкость и побудило, если и не вполне согласиться с мыслью патриарха, то признать удобоисполнимым желание Лжедимитрия. Вот, может быть, почему Иосифа оставили в покое; от него не ожидали уже протеста и сопротивления. Гермоген был не таков; он оказался неуступчивым, упорно настаивавшим на необходимости перекрещивания Марины; Лжедимитрий счёл нужным удалить его в епархию.

Говоря, что пастыри, соглашавшиеся с желанием царя не подвергать Марину вторичному крещению, действовали законно, мы этим вовсе не исключаем их намерения сделать угодное самозванцу; это даже предполагается само собой, и нет сомнения, что патриарх Игнатий направлял соборные решения в сторону, благоприятную для Лжедимитрия.

Однако эта угодливость, правда, неизвинительная в пастырях церкви, нисколько, как мы знаем, не нарушала обязательных церковных постановлений и поэтому заслуживает снисхождения со стороны осуждающих её; во всяком случае она не есть «совершенное лукавство» и «безумие», как называет её летописец⁹⁶ и ничем не напоминает то раболепное угодничество пред царской властью, благодаря которому собор иерархов дозволил явно противоканонический четвёртый брак Иоанну Грозному.

Несомненно, что сейчас упомянутый собор пастырей служит более разительным примером слабости человеческой, нежели собор при Лжедимитрие, и те, которые осуждают этот последний собор за лесть и угодливость пред царём, забывают, или не обращают внимания на то, что он в своём согласии с просьбой Лжедимитрия стоит на совершенно легальной почве. Упрёки за лесть подобного рода относятся и не только к пастырям времён самозванца! Но если несколько странно слышать, что русские святители согласились уволить Марину от перекрещивания только из-за ласкательства пред царём, то вполне удивительно утверждать, что подобное согласие на царскую просьбу обусловливалось только страхом. Допустим даже, что некоторые иерархи трепетали пред гневом царя; но не странно ли всех их (кроме, разумеется, двух) причислять к раболепным и низким трусам, способным ради своей целости попирать интересы православия? Разве можно причислить к подобным трусам такого, например, святителя, как архиепископ астраханский Феодосий⁹⁷, благородная смелость которого удивила самого царя? И какого рода страх побуждал пастырей уступить просьбе Лжедимитрия, хотя такая уступчивость была явно противозаконной? Какая кара постигла противников царя и патриарха – Гермогена и Иосифа? Первого, как известно, выслали в его епархию, второго даже и не подвергли никакому взысканию⁹⁸. Можно ли было ради святого дела, ради охранения православия, бояться такого ничтожного наказания, какому подвергся Гермоген? Если верить Бучинским⁹⁹, то не пастыри действовали под страхом, а сам Лжедимитрий опасался решительного отказа на свою просьбу, следовательно, соборное определение основывалось на иных побуждениях, нежели боязнь пред царём. Результат соборных заседаний, как известно, был благоприятен для Лжедимитрия: царская невеста была уволена от перекрещивания и вслед за тем «весь первоначальствующих священный чин» и князья и бояре собственноручно подписали грамоту, в которой просили у Мнишека его дочь в жёны царя¹⁰⁰.

Достойно замечания, что собор пастырей, освободив Марину от крещения при переходе в православие, имел благоразумную осторожность не делать обязательной подобную снисходительность и для всех других католиков, принимающих православие. Он решил вопрос лишь для одного данного случая, предоставив своим преемникам в подобных случаях руководиться теми соображениями, которые они найдут более соответствующими духу времени и обстоятельствам.

Очень понятно, что увольняя царскую невесту от перекрещивания, русские пастыри признавали необходимым присоединение её к православию через миропомазание; об этом не было и речи на соборе; это подразумевалось само собою. В противном случае выходил уже явно недозволенный брак православного царя на католичке. Уже первые наши пастыри не одобряли подобные брачные союзы «благоверных князей» с латниками¹⁰¹; а потом, с течением времени, после усиления ненависти русских людей к католичеству, наши архиереи перед рукоположением давали торжественный обет, что не будут дозволять браков православных с католиками¹⁰². После этого, как не удивляться тому, что говорит Костомаров: «У духовенства поднялся вопрос: следует ли допустить к бракосочетанию Марину католичку, или необходимо крестить её в православную веру, как не христианку?»¹⁰³ Кому же в XVII в. могла прийти в голову нелепая мысль о браке царя с католичкой? Можно ли даже и представить, чтобы пастыри, собравшиеся при Лжедимитрие для обсуждения вопроса о чиноприятии Марины в православие, задавались таким вопросом, какой ставит Костомаров? Но, конечно, брак делался вполне возможным после принятия православия лицом католического вероисповедания.

Итак, присоединение Марины к православию предполагалось через миропомазание. Однако, как мы знаем, Лжедимитрий добивался перед католическим духовенством дозволения для своей невесты только на наружную принадлежность к православию, как же после этого можно было миропомазать Марину?

И здесь создавалось нелегко устранимое затруднение. Миропомазание нужно было устроить так, чтобы русские люди признали его чипоприятием царской невесты в православие, а католики, напротив, и не думали бы, что Марина стала схизматичкой. Дело не только трудное, но почти невозможное; однако устроить такой двусмысленный поступок удалось и даже довольно успешно, но каким образом – это мы увидим несколько ниже.

Затруднения и недоразумения по вопросу об отношении Марины к православию, без сомнения, оказали немаловажное влияние на медленность приезда царской невесты в Москву. Просватанная за Лжедимитрия в сентябре 1605 года, Марина явилась в столицу только 2 мая 1606 года. Несколько раньше (24 апреля) приехал Юрий Мнишек. В приёме этих дорогих для самозванца лиц участвовал и патриарх Игнатий вместе с высшим духовенством¹⁰⁴.

Только пять дней прошло между прибытием Марины в Москву и бракосочетанием её с царём.

Этот промежуток времени невеста прожила в монастыре, приготовляясь к разыгрыванию роли будущей православной царицы, удалённая от католиков, и, к огорчению и озлоблению слуг папы, лишённая возможности слушать католическое богослужение¹⁰⁵.

8 мая, в четверг, были назначены и коронование Марины, и брак её с Лжедимитрием. Самый день, выбранный для такого торжества – канун пятницы и праздника святителя Николая, в который по ныне действующему законоположению браки не совершают, многих приводит в крайнее недоумение. Обвиняют, конечно, Лжедимитрия в нарушении «церковных уставов» или же «благочестивого обычая»¹⁰⁶, в поругании православной веры; но особенно осуждают Игнатия, допустившего такой антицерковный поступок. Однако это обвинение оказывается просто недоразумением; оно возможно с точки зрения существующих теперь порядков, но является излишним по отношению к началу XVII века. Ныне не принято венчать в кануны постных дней, а вначале XVII в., напротив, не было обычая совершать браки в постные дни; но дозволялось совершать в кануны их. Такова была церковная практика до смутного и после смутного времени. К фактам, указанным нами в подтверждение этой мысли¹⁰⁷, нужно прибавить и следующий: кн. Василий Холмский был повенчан самим митрополитом Симоном именно в четверг (как и Лжедимитрий), 13 февраля 1500 года¹⁰⁸, след., этот день считался вполне дозволенным для брака.

Ни откуда не видно, чтобы указанная практика для выбора брачных дней подверглась изменению до смутного времени. Напротив, в печатной кормчей (во второй половине XVII в.) оставлено прежнее правило для определения дней дозволенных для брака, а, следовательно, утверждалась и прежняя практика. Как бы в пояснение предписаний кормчей, митроп. новгородский Макарий писал: «В понедельники, и в среды, и в пятницы, и в субботы свадеб не венчати»¹⁰⁹, значит, брак в четверг был вполне дозволен. Нет сомнения, Макарий в своём разъяснении держится общепринятого порядка, общецерковной практики, перешедшей путём предания от времён более древних. А если так, то обвинение против Лжедимитрия и Игнатия за выбор дня для царской свадьбы совершенно несправедливо¹¹⁰.

Были ли в XVII в. кануны дней нарочитых святых (напр. св. Николая) днями недозволенными для совершения брака (какими они сделались после проектов екатерининского времени) – на это мы не имеем решительно никаких указаний; во всяком случае, непонятно и удивительно, почему и Игнатий и Лжедимитрий выбрали для царского брака такой день, в который не было принято венчать. Возбуждать общее неудовольствие по одному капризу и упорству – на это, по справедливому замечанию Казанского¹¹¹, не решился бы самый своенравный человек.

Даже время дня, выбранное для венчания Лжедимитрия с Мариной – утром, непосредственно после обедни – вполне отвечало требованию церкви, выраженному в кормчей (50 гл.), по которому «под правильною казнию и под грехом смертным» запрещено иерею венчать после обеда или вечером¹¹².

Итак, 8 мая 1606 года было днём двойного торжества: царского брака и ещё небывалого до сих пор венчания на царство женщины. Такая новость, конечно, возбудила сильный интерес среди русских людей. К тому же и самое коронование Марины вышло крайне оригинально. Прежде всего, оно совершено до брака её с царём и Марина, ещё, не будучи женой государя, была уже коронованной особой, с правами на русский престол, санкционированными самой церковью.

Торжественную церемонию коронования¹¹³ царской невесты совершал сам патриарх.

Среди собора было устроено возвышенное чертожное место для царя, будущей царицы и патриарха.

При входе в церковь жениха и невесты Игнатий занимал своё обычное место. Лжедимитрий и Марина, приложившись к св. иконам и мощам, подошли к патриарху, который благословил их и возвёл на нарочито устроенное чертожное место, где остался и сам. Лжедимитрий, взойдя на золотой персидский трон, говорил речь; Игнатий отвечал ему. Затем патриарху стали передавать один за другим знаки царского достоинства – крест, бармы, диадему и корону, которые он возлагал на царскую невесту. Коронование закончилось многолетием государю и благоверной цесаревне Марии. Это уже другая характерная и оригинальная черта царского венчания Марины. Оставаясь католичкой, получивши ещё только благословение православного патриарха, невеста Лжедимитрия, к удивлению и соблазну других, была провозглашена благоверной, т. е. православной.

Началась литургия. После «иже херувимы» Игнатий возложил на Марину мономахову цепь, а во время причастия помазал её св. миром и затем допустил до принятия св. тайн. Непосредственно после литургии благовещенским протопопом Феодором был совершён брак Лжедимитрия с Мариной¹¹⁴.

Невольно поражаешься странным порядком торжеств 8 мая. Кажется, несомненно, естественнее был бы порядок обратный, т. е. не коронование Марины должно бы предшествовать браку её с Лжедимитрием, а совершенно напротив венчать на царство нужно было не невесту, а жену царя и если на деле вышло не так, то едва ли это произошло ненамеренно, случайно и без причины. По нашему мнению, такая своеобразная и оригинальная перестановка торжеств 8 мая была именно тем ловким манёвром, посредством которого и Лжедимитрий и Игнатий надеялись устроить присоединение Марины к православию через миропомазание прежде брака её с царём, не раздражая католиков обращением католички-невесты в схизму и не давая православным повода думать, что православный государь венчался с ненавистной латинкой. И указанная цель была достигнута.

Принимая во внимание настойчивое требование католиков, чтобы Марина и на московском престоле оставалась паписткой, Лжедимитрий решил прикрыть её миропомазание венчанием на царство. Со времени принятия русскими государями (в первый раз это случилось при Иване IV) царского титула в чин царского венчания было включено и миропомазание. Положим, что Марина первая из женщин удостоилась чести быть коронованной; но в чинопоследовании по этому случаю не предполагалось никаких существенных изменений против венчания царей. В Польше, без сомнения, были знакомы с порядком венчания на царство русских государей и поэтому ничего не могли иметь против помазания Марины св. миром. Об этом действии, очень важном и существенном в чине коронования, Лжедимитрий и не упоминал в своих просьбах к Рангони и папе: оно предполагалось само собой. Самозванец выпрашивал лишь позволения Марине причаститься из рук русского патриарха в день венчания на царство. Едва ли бы он решился устроить коронование своей невесты без миропомазания, иначе как же бы он показал русскому народу, что будущая царица сделалась православной? А между тем, царский венец составлял излюбленную мечту и гордой, по пустой и тщеславной Марины, и слуг папы, которым было крайне приятно и в высшей степени важно в своих интересах видеть на московском престоле венчанную католичку.

Словом, миропомазание Марины в день её коронования католики не только могли, но и должны были допустить, но это действие в их глазах вовсе не было чиноприятием царской невесты в православие (о чём они не хотели и слышать). Это, кажется, несомненно. По крайней мере, слуги папы, горько сетовавшие на стеснение вероисповедания, оказанное Марине по приезде её в Москву, вовсе не жалуются на то, что будущую царицу сделали схизматичкой, хотя подобная жалоба была решительно неизбежной. Можно поэтому судить, как смотрели они на миропомазание Марины!

Совершенно иной смысл получило это действие над царскою невестой в глазах русского народа. Народ признал помазание Марины св. миром за присоединение её к православию, тем более что ей, как новоприсоединённой, были преподаны св. тайны. Что так именно думали православные, это, полагаем, решительно несомненно. Не говоря уже о летописцах, которые сетуют только на то, что Лжедимитрий не крестил Марину, даже такой авторитетный и вместе очень нерасположенный к католичеству человек, как патриарх Филарет, и тот решительно признаёт, что Игнатий совершил присоединение Марины к православию чрез миропомазание и осуждает самозванцева избранника только за то, что он не повторил над невестою Лжедимитрия крещения¹¹⁵.

И пр. Макарий, по нашему мнению, вполне справедливо говорит, что Игнатий «помазал Марину св. миром для присоединения её к православной церкви»¹¹⁶.

Нечто странное говорит Костомаров; но его мнению, «принятие св. тайн по обряду восточной церкви уже делало Марину православной: так думал царь и с ним те русские, которые были снисходительнее к иноверию»¹¹⁷. Говорим с уверенностью, что современники самозванца думали не так!

Правда, некоторые хронисты говорят, что Лжедимитрий был венчан с «еретичкою», что он «понял за себя латинския, люторския (и даже бесерменския) веры девицу»¹¹⁸; но они смотрят на дело с точки зрения собора 1620 года, разделяют взгляд Филарета на католичество и потому не могут признать законным присоединение Марины к православию через миропомазание; при том же они от избытка ненависти к Лжедимитрию выражаются очень резко, не совсем точно и справедливо. Сам же патриарх Филарет, со слов которого хронисты произносят осуждение против самозванца, считает, как мы видели, миропомазание Марины чиноприятием её в православие. Это нужно признать, но вместе с тем следует согласиться, что чиноприятие это не полно; в нем оказался пробел и пробел очень важный и существенный: Марина не отрекалась от латинства, как заблуждения, но удостоилась миропомазания и причащения, как православная и таким образом представляла оригинальный пример двоеверия и полуверия, полуправославия – полукатоличества. Легко понять, почему было опущено отречение Марины от римской церкви, но трудно сказать, заметили ли этот пропуск русские люди и, если заметили, то как отнеслись к нему. Лжедимитрий и патриарх Игнатий, может быть, рассчитывали, что, при новости предстоящего торжества, дело уладится самым лучшим образом и указанный нами пропуск останется незалеченным. Одно только несомненно, что принимая самое деятельное участие в решении вопроса касательно Марины, Игнатий в излишнюю угоду царю допускал поступки несовместимые с достоинством первосвятителя русской церкви и ничем не оправдываемые. Его роль в деле о царской невесте, как мы сказали выше, была очень нелестна! Но главная вина Игнатия, так сказать, центральный пункт обвинений против него, но нашему искреннему убеждению, обыкновенно указывается неверно, отыскивается не там, где следует искать!

Говоря о браке Лжедимитрия с Мариной, считаем небезынтересным указать, что и римская церковь желала сообщить ему свою санкцию в интересах будущего, в надежде разжечь религиозный фанатизм самозванного царя. Как сильно было подобное желание властолюбивого Рима, можно судить по тому уже, что нетерпеливый папа, не стесняясь постановлениями церкви, уполномочивал иезуита Савицкого повенчать Лжедимитрия в великий пост¹¹⁹. Брак предполагался, конечно, тайный и вовсе не с намерением заменить венчание в православной церкви. Но папское желание, говорим с большею уверенностью, оказалось трудно исполнимым. Савицкого приняли в Москве худо; свободного доступа во дворец он не мог добиться; а Лжедимитрия видел только раз, причём выслушал от него немало неприятностей¹²⁰. Самозванец, раздражённый поляками, делался уже почти открытым врагом католичества!

Как известно, свадьба Лжедимитрия была для него роковой, «пагубною», по выражению летописца¹²¹, ускорила его погибель, которую уже давно замышляли устроить ему враги его. Такой же роковой оказалась эта свадьба и для патриарха Игнатия, со смертью Лжедимитрия, лишившегося не только власти и трона, но и святительства.

По чьей именно инициативе и когда Игнатий низложен с патриаршества – об этом летописцы говорят неодинаково. Одни передают, что самозванцев избранник был лишён правления церковью Шуйским, новым русским царём, по совету всего освящённого собора¹²². По мнению других, низложение Игнатия случилось немедленно после смерти Лжедимитрия, прежде избрания Василия Ивановича на царство, так что духовенство и представители других сословий, собравшиеся (19 мая) на лобном месте для выбора нового государя, прежде всего, предлагали избрать нового патриарха¹²³. Очевидно, Игнатий тогда уже не был первосвятителем русской церкви, и патриаршая кафедра считалась вакантной. Из этих двух мнений последнее, кажется, правдоподобнее; а если так, то концом патриаршества Игнатия нужно считать или 17, или же 18 мая 1606 г. Таким образом, управление Игнатия русскою церковью продолжалось менее одиннадцати месяцев.

Кто именно лишил самозванцева избранника патриаршества, если это случилось раньше вступления Шуйского на престол – не ясно из известий хронистов и историков. Кубасов, напр., передаёт: «Единогласника ростригина, патриарха Игнатия, со святительского престола испровергоша», но кто – неизвестно. С. М. Соловьёв говорит: «Игнатия, как потаковника Лжедимитриева, тотчас же (после смерти самозванца) свергнули», но опять не указано – кто. Такое низложение патриарха могло быть делом одной светской власти, немногих только лиц, имевших силу и значение (как было и раньше); но могло быть делом власти духовной, которой одной принадлежит это право по закону. Патриарх Филарет Никитич утверждает последнее. Перед собором епископов (в 1620 г.) он свидетельствовал, что Игнатия «от престола и от святительства изринуша священноначальницы великия св. церкви российския». И пр. Макарий на этом основании прямо и решительно говорит, что патриарх Игнатий лишён власти и сана собором иерархов¹²⁴. Нет оснований не поверить словам патр. Филарета, но можно думать, что на судьбу Игнатия оказали влияние и бояре – враги Лжедимитрия и бунтовщики против него; можно думать, что они именно ускорили падение и низложение патриарха. Впрочем, подобная перемена не могла быть неожиданностью. Легко было предвидеть, что с падением самозванного царя Игнатию грозила нелестная участь Иова. Кто же бы из врагов Лжедимитрия оставил его на патриаршестве? Сознавая непрочность своего положения, узнав о падении, смерти и поругании своего покровителя, Игнатий, может быть, и сам добровольно оставил патриаршество и удалился от дел правления, чтобы не подвергать себя лишним оскорблениям.

Как судили Игнатия «священноначальницы церкви российския», в чём обвиняли его – почти ничего неизвестно. Карамзин говорит даже, что самозванцева патриарха свели с престола без духовного суда¹²⁵; но патриарх Филарет удостоверяет, напротив, что собор иерархов лишил Игнатия власти и святительства «по правилам святым», следовательно, на канонически-законном основании, после суда церковного и за какие-нибудь церковные вины. К сожалению, Филарет не указал тех «святых правил», которые делали Игнатия недостойным управления и архиерейства¹²⁶; а из обвинений против него упомянул только одно, уже известное нам – увольнение Марины Мнишек от перекрещивания. Сказав, что «Игнатий, угожая еретиком латынския веры, в церковь соборную Пресвятыея Владычицы нашея Богородицы введе еретическия папежския веры Маринку, святым же крещением совершенным христианского закона не крестил ю, но токмо единем св. миром помаза, и потом венчал ю с розстригою, и обоим сим врагом Божиим, розстриге и Маринке, подаде пречистое тело Христово ясти и св. кровь Христову пити, – Филарет прибавляет, – за таковую вину его, Игнатия, священноначальницы церкви российския от престола и от святительства... изринута»¹²⁷. Из этих слов с полным основанием можно было бы вывести заключение, что указанное сейчас обвинение против самозванцева избранника было не только самым главным, но и единственным. Так и думает пр. Макарий¹²⁸. Впрочем, некоторые летописцы говорят, что Игнатий низвергнут с кафедры, как возведённый на неё «без священных рукоположений», а некоторые исследователи признают незаконным занятие престола этим патриархом; но мы имели случай говорить, что подобные обвинения не заслуживают веры.

Приходится остановиться на той вине Игнатия, которую указал Филарет. Но легко заметить, что и она никак не оправдывает всей строгости приговора против низложенного патриарха. Пожалуй, по мнению патр. Филарета, вина эта действительно очень велика; но мы должны смотреть на неё несколько иначе, не глазами Филарета, должны обсуждать её не с точки зрения постановлений собора 1620 г., при Игнатии не существовавших и потому для него необязательных, а согласно с теми обычаями, которые соблюдались до указанного собора. Такое суждение о виновности Игнатия будет гораздо правильнее, но тем менее будет понятен мотив слишком строгого наказания, присуждённого бывшему патриарху.

По мнению Филарета, Игнатий своим поступком касательно Марины, «презрел правила св. апостол и св. отец», но такого презрения, конечно, не было, а более правильное понимание по отношению к вопросу о принятии католиков в православие, без сомнения, на стороне последнего, а не на стороне первого.

Потом, могли ли русские пастыри слишком строго судить Игнатия за одно только увольнение Марины от перекрещивания? Ведь не он один, а и другие члены духовного совета (кроме двух) согласились исполнить просьбу и желание царя – не перекрещивать его невесту. Обвиняя Игнатия, собор иерархов обвинял бы и себя и чем бы он ни оправдывал свою солидарность с патриархом – желанием ли сделать угодное Лжедимитрию или трусостью пред ним – вина всё-таки неизбежно ложилась и на него.

Но допустим, что «священноначальницы российския церкви» осудили Игнатия по той именно причине, которую указывал патр. Филарет – здесь является невольное и самое естественное недоумение: почему русские пастыри, если вина низложенного патриарха была так велика и тяжела, что делала его недостойным святительства, не постановили на будущее время за правило – принимать католиков в православие не иначе, как чрез перекрещивание? И каким образом среди иерархов и даже во главе их, в качестве местоблюстителя патриаршего престола, в самом непродолжительном времени после низложения Игнатия, явился человек (крутицкий митр. Иона) одинаковых с ним взглядов на католичество? Если бы осуждение Лжедимитриева патриарха основывалось на его поступке с Мариной, то и митр. Ионе грозило бы подобное наказание; однако он и не предполагает возможности слишком строгого суда над ним и берет на себя смелость оправдывать свои действия, что, после лишения Игнатия кафедры и архиерейства за поступок, аналогичный с поступком крутицкого митрополита, было бы уже крайне удивительно и странно.

Ввиду этого, трудно стать, безусловно, на точку зрения патр. Филарета, и думать (как думает пр. Макарий), будто увольнение Марины от перекрещивания было самой главной и даже единственной виной Игнатия. Между прочим, и эта вина могла иметь вес и значение и её могли выставить против судимого патриарха, но не на ней исключительно основывался весь строгий приговор собора. Главный мотив осуждения патриарха остаётся, таким образом, далеко неразъяснённым.

С большей основательностью можно думать, что причина быстрого падения Игнатия и слишком немилостивого суда над ним заключалась главным образом в том, что судимый первосвятитель русской церкви был избранником Лжедимитрия, его близким другом, советником, «единомышленником». Когда погиб Лжедимитрий, для русского народа стало ясным, что он – самозванец, а, следовательно, еретик, так как самая мысль принять на себя чужое имя казалась «прелютою ересью»¹²⁹ и делом дьявола¹³⁰. Враги убитого царя и бунтовщики против него постарались очернить его память, перетолковывали его поступки в дурную сторону, выставляли врагом православия, гонителем церкви, так создался самый неприглядный, самый мрачный образ Лжедимитрия. Та же чёрная тень естественно ложилась и на его избранника – патриарха. Могли ли православные видеть истинного служителя веры и церкви в угоднике самозванца и «еретика»? Без сомнения, нет! А напротив, как самозваный царь казался недостойным престола, так и «единомышленник» его, патриарх Игнатий, представлялся незаслуживающим той высшей иерархической власти, которой он был облечён. Таков, по нашему мнению, главный мотив строгого приговора над лжедимитриевым избранником. Может быть, Кубасов хотел выставить именно этот мотив осуждения Игнатия, выразившись неопределённо, что патриарх потому лишён кафедры, что «недостоин бысть святительского чина»¹³¹.

Какие, в частности, представлены были обвинительные пункты против судимого патриарха, кроме одной вины, указанной Филаретом, сказать очень трудно за неимением положительных данных. Нет сомнения, что роль Игнатия в деле Марины достойна полного осуждения; но нельзя не признать, что и приговор собора был уж очень строг. Игнатия подвергли двойному наказанию: его не только лишили кафедры но и «от святительства изринута» и как простого монаха отправили «под начало» в Чудов монастырь, с целью «яко совершенно навыкнет благочестивые веры, яж во Христа Бога»¹³².

Пять лет прожил здесь Игнатий опальным иноком, в совершенной неизвестности; нет возможности сказать, как относился он к начавшимся в московском государстве смутам и неурядицам, но едва ли вполне индифферентно, так как эти смуты могли сильно повлиять на перемену его судьбы, сделавшейся крайне незавидною. Слишком негостеприимна показалась Игнатию монастырская келья и не для жизни в ней он искал себе в России нового отечества. Строгий монастырский надзор, суровое обращение как с опальным¹³³ убили в Игнатии и то малое чувство расположения к нашему отечеству, какое могло быть у него. Заветной мечтой чудовского узника стало возможно скорое избавление от монастырского заточения. Игнатий терпеливо стал выжидать перемены обстоятельств и такого благоприятного случая, благодаря которому можно было бы раз и навсегда оставить негостеприимную Москву. Случай действительно представился, когда в период междуцарствия в столице стали господствовать поляки, которым Игнатий мог понравиться своим раболепством.

Игнатий оказался нужным человеком; о нём вспомнили. Это было в 1611 году, после того, как знаменитый Гермоген был насильно сведён с престола русскими изменниками и поляками. Заточив его в Чудовом монастыре, сторонники Сигизмунда польского вывели оттуда на патриаршество опального Игнатия и этим поступком делали его своим решительным сторонником и врагом России и верных сынов отечества.

Игнатий пал уже так низко, что ради своей свободы соглашался играть роль подставного патриарха. Наступивший торжественный праздник светлого Христова воскресения (в 1611 г. пасха была 24 марта) русские изменники праздновали с иерархом, достойным такой паствы¹³⁴. О состоявшейся иерархической перемене они с радостью известили Сигизмунда, осаждавшего в то время Смоленск через своего посла Безобразова¹³⁵.

Такая перемена первосвятителей действительно была немалым торжеством для поляков и русских бояр, державших сторону их; во время междуцарствия, когда русские люди, по выражению московских послов, «стали безгосударны», патриарх сделался «начальным человеком»¹³⁶, стоял во главе почти всего правления; а с тех пор как боярская дума начала, видимо, поддерживать интересы короля польского, взоры всех истинных сынов России обратились на него, как защитника отечества и церкви. От патриарха ждали спасения России, обуреваемой смутами. При общей розни и неурядицах, в то время как «всяких чинов люди», по характерному и меткому выражению инокини Марфы, «измалодушествовались»¹³⁷, один только Гермоген не падал духом, стоял на страже интересов отечества, противился козням врагов, поддерживал мужество русских, увещевал и убеждал свою паству восстать на спасение церкви и отечества. И вот, к радости поляков, этого мужественного пастыря заменили слабым, раболепным, не питавшим расположения к России Игнатием. Теперь, как могли надеяться поляки, в след за патриархом и весь духовный совет будет на стороне короля польского, добивавшегося власти над Россией лично для себя.

Сторонники Сигизмунда действительно не ошиблись в Игнатии, нашли в нем послушное орудие своих планов: угодливый избранник самозванца молился вместе с русскими изменниками за царя Владислава и самого Сигизмунда¹³⁸.

Но вторичное патриаршество Игнатия не должно быть считаемо патриаршеством в истинном смысле этого слова. Со стороны бояр, снова возводивших низложенного патриарха на первосвятительскую кафедру, такой поступок был явным беззаконием. Игнатий, как мы знаем, был лишён не только управления, но и архиерейства, и лишён не светской властью, а духовной. Чтобы восстановить его на престоле, для этого предварительно нужно было снять прежнее осуждение, отменить прежний соборный приговор (хотя бы и не слишком справедливый). Ничего такого не было сделано; да и теперь, когда уж слишком резко обозначились антирусские стремления боярской партии, едва ли бы пастыри согласились возвести на патриарший трон Игнатия вместо такого великого святителя, каким был Гермоген, невинный страдалец и мученик.

Недаром же вторичное возведение Игнатия на кафедру патриарха совершено не без колебаний и затруднений. Не сразу по заключении Гермогена бояре решились вручить архипастырский жезл избраннику Лжедимитрия: они держали действительного патриарха под стражей; но освобождали для совершения религиозных церемоний (напр. 17-го марта, в вербное воскресенье), не осмеливаясь пока заменить его недостойным иерархом. Такая перемена не могла быть одобрена русскими людьми и вооружала их против изменников отечества, так жестоко поступивших с достойнейшим святителем Гермогеном. Симпатии всех русских были на стороне последнего. Вполне естественно поэтому, что паства Игнатия во вторичное его служение оказалась слишком ничтожной. Её могли составлять одни только друзья поляков, сторонники Сигизмунда, люди, потерявшие любовь к отечеству и православной вере, наглые, дерзкие, способные (как Салтыков) поднять свою руку даже на неповинного святителя церкви (Гермогена). Игнатия не считали патриархом ни народ, пи иерархия, глубоко скорбевшие о незаменимой утрате великого защитника православия, на целость которого так явно посягали ненавистные русским католики. Даже сами изменники, не смотря на восстановление ими Игнатия в сане патриарха, в существе дела действительным первосвятителем церкви считали Гермогена, мощное слово которого облетело Россию из конца в конец и подвигнуло народ на спасение отечества. При таком положении дел Игнатию нечего было делать в Москве; о прочном утверждении себя на патриаршестве ему нельзя было и мечтать, даже не безопасно было долго оставаться в столице, так как господство в ней поляков не обещало прочности и продолжительности.

Сам он, вероятно, сознавал ложность своего положения на незаконно занятой кафедре; а в будущем за своё мимолётное патриаршество мог поплатиться гораздо хуже, нежели в первый раз. Кто же бы простил ему самозваное лжепатриаршество? Вернейшим средством избавиться от неприятностей было бегство из России. Воспользовавшись предоставленной ему свободой, Игнатий счёл за лучшее пораньше выбраться из пределов нашего отечества. Когда это случилось – точно неизвестно, но вероятно недолго спустя после его освобождения и, во всяком случае, не позднее конца сентября 1611 года¹³⁹. В грамоте, отправленной из Москвы к Сигизмунду от 5 октября, из всех архиереев упоминается один только Арсений (Элассонский), архиепископ архангельский¹⁴⁰, ясный признак, что Игнатия уже не было в столице; быть не может, чтобы он не согласился подписать документ, выражавший верноподданнические чувства русских к Сигизмунду, когда и сам король хвалит его за преданность и ему и Владиславу.

Оставив Москву, Игнатий направил свой путь в Литву; захваченный близ Смоленска поляками, он был представлен Сигизмунду, королю польскому, от которого и получил дозволение остаться в польских владениях. Местом своего пребывания Игнатий выбрал виленский Троицкий монастырь (тогда униатский), Вероятно из угождения польскому правительству, он теперь открыто принял унию от Велямина Рутского¹⁴¹, впоследствии униатского митрополита, и за сочувствие к Польше, обнаруженное в Москве в период междуцарствия, пользовался милостями Сигизмунда, как его «богомолец», и в подарок за преданность королю получил от него «пацинский» дворец с присёлками, принадлежащий к витебской архиерейской кафедре. Извещая униатского архиепископа Гедеона Брольницкого о такой королевской милости «велебному отцу» Игнатию, литовский канцлер Лев Сапега говорит (в письме от 18 января 1615 г.), что это внимание Сигизмунда к бывшему московскому патриарху служит наградой за расположение, которое Игнатий обнаружил, «статечне веру свою королю его милости и королевичу его милости Владиславу держучи»¹⁴².

Обеспеченный материально, Игнатий, без сомнения, не покидал уже Литву для скитания по западной Европе, где поместьев ему, конечно, не дали бы и хорошей карьеры не предвиделось, и решил дожить остаток дней своих в Вильно в полной почти неизвестности. Впрочем, его ещё раз хотели выдвинуть на сцену действий!

В конце 1616 года Владислав выступил в поход против Москвы для занятия русского престола, который некогда был предложен ему. Для большего успеха в своём деле он обратился к русским людям с грамотой, в которой, между прочим, высказав желание «неспокойное государство спокойным учинить», говорит, что спешит «своим государским походом к Москве и уже в дороге» и что с ним «будут Игнатий патриарх, да архиепископ смоленский Сергий, да бояре князь Юрий Никитич Трубецкой с товарищами»¹⁴³. Уж не хотели ли Игнатия ещё раз сделать патриархом? Кстати и патриаршая кафедра на Москве была тогда вакантна. Ввиду той задачи царствования, которую указал Владислав при отправлении из Польши в словах: «Я иду с тем намерением, чтобы, прежде всего, иметь в виду славу Господа Бога моего и святую католическую веру»¹⁴⁴, Игнатий действительно мог представляться самым лучшим кандидатом на первосвятительскую кафедру в Москве. Впрочем, из слов польского королевича: «Мы уже в дороге, а с нами будут Игнатий да Сергий» можно заключать, что бывший московский патриарх тогда ещё не был с ним и разве только намеревался пристать к польскому войску когда-нибудь после. Однако, нужно думать, что Игнатий не вдруг и не с особенной охотой согласился бы отправиться в Москву: он уже знал московский почёт и ту ненависть, которую питали к нему русские люди. И как он, постыдный беглец, несчастный изменник, мог явиться снова в покинутую и отвергнутую им Россию?

Грамота Владислава не произвела никакого действия в Москве и своей цели не достигла; иначе и быть не могло; русский престол был занят избранником народа юным Михаилом Феодоровичем Романовым. Непонятно только, зачем Владислав упоминал в своей грамоте об Игнатии и других русских лицах? Не думал ли оп этим самым доказать москвичам, что не имеет намерения истребить православную веру, в чем тогда обвиняли его, как и сам он говорит в другой грамоте в Москву?¹⁴⁵ Если Владислав действительно с такою целью упоминал о том, что его будут сопровождать и Игнатий, и Сергий, и некоторые бояре, то он, конечно, имел неправильный расчёт и ложную надежду. То правда, что архиепископ Сергий был известен как горячий патриот, как деятельный защитник Смоленска против Сигизмунда и правая рука знаменитого Шеина; но Трубецкой с товарищами и патриарх Игнатий в глазах народа были изменниками России и потаковниками полякам; могли ли такими именами обольститься русские люди!

Дальнейшая судьба Игнатия неизвестна. Мы сказали, что он жил в Вильне; там он и умер около 1640 года и похоронен в Троицком монастыре рядом с униатским митрополитом Велямином Рутским¹⁴⁶. Посмертная участь Игнатия была уже крайне противоречива: православные его проклинали; униаты, напротив, восхваляли и ублажали. Так, в одном из униатских «Помянников» (жировицком) Игнатию предоставлено первое место среди униатских иерархов, а за ним уже следуют главные вожди унии: Михаил Рогоза, Ипатий Поцей и другие¹⁴⁷. Впрочем, такое первенство могло основываться на почёте в силу сана, которого Игнатий был удостоен в Москве. Но и этого мало. Униатское предание усвояло даже нетление телу бывшего московского патриарха и, следов., причисляло его к святым угодникам Божиим; но так как нетленного тела Игнатия нигде не оказывалось, то униаты и сочинили странный рассказ, будто его взяли и увезли с собой в Москву русские, овладевшие Вильно в 1655 году. Непонятно только, зачем понадобилось им тело проклятого человека?

Таковы биографические сведения о втором московском патриархе. Нельзя не признать, что они очень скудны, слишком отрывочны и не дают нужного материала для полной биографии Игнатия. Насколько было для нас возможно, мы изложили эти сведения подробно и полно, систематизировали их, старались дать им, по мере своего разумения, освещение, передали их в связи с событиями, современными Игнатию и проливающими свет на его деятельность. Как естественно, мы больше всего знаем из жизни Игнатия за период его кратковременного патриаршества, но и эти сведения при своей отрывочности отличаются ещё и односторонностью. За это время известны одни только чисто внешние факты; а деятельность Игнатия, как патриарха, по управлению церковью остаётся в тени. Впрочем, и непродолжительность служения Игнатия и исключительные обстоятельства царствования Лжедимитрия, поглотившие всё внимание русских людей, могли обусловливать подобную односторонность. Никаких выдающихся мероприятий бывшего московского патриарха по церковному управлению нельзя указать, если не считать таковыми разные льготные грамоты, выдаваемые некоторым церквам и монастырям, столь обычные в каждое царствование и при каждом первосвятителе. Не имея достаточных сведений для суждения об архипастырской деятельности Игнатия, мы волей-неволей минуем её и обращаемся к отзывам наших летописцев и историков, характеризующим личность лжедимитриева избранника и его служение русской церкви.

Отзывы летописцев и историков об Игнатии и как о человеке, и как о первосвятителе православной русской церкви – коротки и немногословны и нужно ли говорить, что они не симпатичны и нередко очень непривлекательны? Это уже очень понятно и почти подразумевается само собой, стоит только припомнить главный мотив осуждения и строгого наказания Игнатия. В народной памяти имя второго московского патриарха тесно связалось с именем самозванца «Гришки Отрепьева», анафематствованного церковью; могла ли же эта память быть доброй? Особенно уронили Игнатия в глазах православных русских события после низложения его с патриаршей кафедры; нерасположение к лжедимитриеву избраннику усилилось и перешло в ненависть; чёрная тень, окружавшая его имя, сделалась ещё чернее и мрачнее; осуждение сменилось проклятием и один из ближайших преемников Игнатия по кафедре (патр. Иоасаф) от лица целого собора писал (в 1634 г.): «Игнатия патриарха церкви соборная проклинает, и мы проклинаем»¹⁴⁸. После этого удивительно ли встретить у наших летописцев самую нелестную характеристику второго патриарха московского?

Нравственная сторона личности Игнатия очерчивается лишь некоторыми хронистами, короткими, но многоворящими эпитетами, которые как будто невольно срываются с языка недовольных и раздражённых летописцев. Избранный самозванцем патриарх, как передают некоторые сказания, был «пьяница, сквернословник и пакостник». В дополнение к этой непривлекательной характеристике один писатель-хронист называет Игнатия «мужем глупым»¹⁴⁹. Нельзя не признать, что в этих немногих словах указано много несимпатичных черт, нехороших сторон характера, способных вооружить всякого против личности осуждённого патриарха и оттолкнуть от неё. Летописцы как будто и рассчитывали на это. По своему нерасположению к Лжедимитрию и Игнатию они не щадят ни того, ни другого, стараются очернить обоих и вызвать осуждение им среди потомства. Но вместе с тем подобная цель невольно возбуждает сомнение в полной объективности, беспристрастности, а, следовательно, и в полной справедливости нелестных отзывов: как-то само собою возникает недоумение: не служат ли эти отзывы выражением только личных антипатий некоторых летописцев к нелюбимым ими лицам, а отнюдь не несомненным историческим свидетельством? Дело вполне возможное! Сомнение наше увеличивается ещё более, если примем во внимание, что многие летописные сказания не подтверждают указанного нами резкого отзыва о патриархе Игнатии, о его низкой нравственности; и они, конечно, не упустили бы случая упрекнуть самозванцева избранника, которого тоже очень не любят, и о служении которого, как увидим ниже, отзываются неодобрительно и резко.

Особенно маловероятным представляется отзыв об Игнатии, «как о муже глупом». Трудно допустить, чтобы в то время, когда «невежество господствовало не только в нашем народе, но и в духовенстве»¹⁵⁰, Игнатий, уже побывавший в западной Европе и, очень может быть, получивший в ней воспитание и, во всяком случае, достаточное по своему времени образование, уступал в развитии не особенно образованному современному ему духовенству.

Но допустим, что вышеприведённая нелестная характеристика Игнатия вполне отвечает действительности, невольное недоумение вызывает следующее обстоятельство: каким образом патриарх Иов, выделявшийся между современниками своим образованием и высокими нравственными качествами, вверил архипастырскую кафедру в Рязани «мужу глупому и пьянице»? Это даже трудно и представить!

Наконец, заслуживший общее осуждение по своём низложении, Игнатий, однако, в бытность свою патриархом, удостаивался одобрения и похвал¹⁵¹. Что же это значит и как возможно при явных и очевидных недостатках Игнатия, способных вызвать одно только осуждение и порицание?

Словом, сомнение в полной справедливости резкого отзыва о нравственности Игнатия нимало не рассеивается, и невольно приходишь к мысли, что подобная характеристика должна быть принимаема с большими ограничениями и оговорками. Так вообще и относятся к ней наши историки. Одни, не отвергая её и не игнорируя, стараются, по возможности, смягчить, облагородить и, пожалуй, сократить. Карамзин, например, говорит только, что Игнатий не имел стыда нравственного¹⁵²; Костомаров смягчает отзыв летописцев в такую форму: «Игнатий был человек нрава весёлого, любитель прекрасного пола, снисходителен к себе и другим, не суровый, не понурый аскет»¹⁵³.

Другие совсем обходят молчанием нравственную сторону личности Игнатия, вероятно, из опасения впасть в односторонность в своих суждениях и поступают, конечно, осмотрительно и благоразумно. Во всяком случае, поступить так гораздо лучше, нежели составлять субъективную характеристику, вроде той, которую составил Костомаров, и справедливость которой подлежит ещё сильному сомнению.

Мы далеко не хотим сказать того, что Игнатий безупречен в нравственном отношении; но не берём на себя смелости высказывать и самые резкие суждения, произносить строгие приговоры на основании данных, по нашему мнению, не вполне надёжных и не отличающихся должным беспристрастием. К подобным свидетельствам, думаем мы, всегда нужно относиться с особенною осмотрительностью!

Не доверяя, безусловно, резким отзывам летописцев о нравственности Игнатия, мы, однако, признаем в характере этого патриарха другие черты, не очень симпатичные и, во всяком случае, недостойные уважения. Летописцы отмечают их как-то мимоходом, вскользь; но они ясно обнаружились во многих поступках Игнатия, в его правлении церковью.

Характеризуя лжедимитриева избранника как пастыря, и его служение церкви, наши летописи и в этом случае делают несимпатичный отзыв о деятельности Игнатия, хотя и не вполне согласны между собой в своих суждениях.

По одним сказаниям Игнатий был не пастырь, а наёмник и враг церкви Божией; по другим – он является непонятным двоевером, «православия догматы неистово исполняющим и творящим». Первые объясняют наёмничество Игнатия тем именно, что он был «богомерзский еретик, иноземец римския веры»¹⁵⁴, следовательно, не мог сделаться истинным пастырем православной церкви; вторые никак не могут понять и определить источника небрежности Игнатия в «исполнении догматов православия»: ищут причины в религиозных воззрениях патриарха и, не произнося резкого осуждения, каждый из них простодушно замечает о себе: «Веры (Игнатий) не вем греческия, не вем латинския»¹⁵⁵; но как те, так и другие ищут объяснения не там, где следует искать и где находится ключ к уразумению архипастырской деятельности Игнатия.

Составив нелестное мнение о служении Игнатия русской церкви, и желая уяснить себе поступки патриарха, наши летописцы останавливаются только на религиозных воззрениях Игнатия, причём, иногда, впадают даже в крайности своими резкими осуждениями. Чем, например, можно доказать «еретичество» патриарха, под которым разумеется переход его в католичество? Известие, что Игнатий явился в Москву тайным католиком, что он во время управления рязанской архиепископией втайне держался латинства – одни догадки, ни на чём не основанные, ничем не подтверждающиеся и, как мы говорили, маловероятные. Кому же с несомненностью могут быть известны чужие тайные мысли и намерения?

Не заслуживает веры, как уже известно, и то известие, будто патриарх Иов признал в Игнатии «римския веры мудрование». И наконец, крайне сомнительно свидетельство папского кардинала Боргезе, что русский патриарх признал власть апостольского престола¹⁵⁶; впрочем, это свидетельство опровергает вышеуказанные известия о тайном католицизме Игнатия. Вот и все данные для заключения, будто Лжедимитриев избранник был «богомерзкий еретик, иноземец римския веры!»

Даже другие летописцы не подтверждают подобного строгого обвинения; пожалуй, и они не прочь признать в Игнатии «еретика латинския веры», но не решаются сделать это без надлежащего удостоверения и очевидно колеблются в вопросе об «еретичестве» патриарха; оттого-то у них далеко не разъяснённым остаётся характер служения Игнатия русской церкви.

Дело, однако, не в религиозных взглядах и убеждениях Игнатия, а в общем складе его духовной жизни, в его природных нравственных чертах; во всем его, так сказать, нравственном облике. Игнатий был грек со всеми выдающимися и характерными особенностями, свойственными этому народу, с его (народа) пороками, слабостями и недостатками. Общую и нелестную известность приобрели лживость и льстивость греков. Это дурное качество составляло правило государственной мудрости, обнаруживалось и в международных сношениях, и в отношениях друг к другу самих греков, применялось и к сфере общественной жизни и к жизни частной; словом, находило себе приложение везде и всюду. По справедливому замечанию нашего летописца, греки льстивы, такими они были, такими, кажется, остаются и «до сего дне». Стоит вспомнить тех из них, которые являлись на Русь за сбором милостыни. Не смотря на нерасположение к русским, они, ради больших подачек, старались хвалить на Москве всё, превозносили благочестие русских, расписывали их добродетели, унижали себя, горько жаловались на свою судьбу, на оскудение православия на востоке, выставляли московских государей своими единственными защитниками и покровителями, словом – льстили, лукавили и кривили душой, а на самом деле смотрели на наше отечество исключительно как на дойную корову (да позволено будет так выразиться!), как на страну, из которой «бедные гречане» должны вывозить как можно больше денег и соболей, смотрели, притом, несколько свысока, пренебрежительно¹⁵⁷.

Очевидно, эти греческие пришельцы на Русь не особенно стеснялись в выборе средств для достижения своих чисто корыстных целей. Игнатий, нужно думать, не представлял отрадного исключения из этих льстивых и криводушных своих соотечественников; а может быть жизнь в Риме и (вероятное) воспитание на западе ознакомили его с правилами нестеснительной иезуитской морали. Удивительно ли, что у такого человека личное благо стояло на первом месте, а приспособление к обстоятельствам считалось мудрым житейским правилом?

Игнатию хотелось как-нибудь выслужиться, отличиться, добиться почёта, видного места, обеспеченной, роскошной жизни; события смутной эпохи способствовали ему, а национальные качества грека оказались вполне пригодными. Явившись в Москву, Игнатий добивается милости Годунова, в котором видит действительную силу, чем-то (неизвестно чем именно) снискивает расположение Бориса и получает видное архиерейское место. С переменой обстоятельств, после успехов Лжедимитрия, он раньше других пастырей переходит на сторону самозванца и делается патриархом. Цель, по-видимому, была достигнута, Игнатий занял высшее иерархическое место; но положение его оказалось крайне непрочным, и скоро патриарший трон сменился заключением. Тогда-то Игнатий решился служить русским изменникам и полякам, поддерживал интересы Сигизмунда и Владислава, словом, стал врагом нашего отечества. Что означает это колебание туда и сюда, как не проявление греческого двоедушия и попытку извлечь из обстоятельств какую-нибудь пользу для себя лично? Впрочем, упрёк последнего рода за приспособление к событиям и выжидание выгод относится далеко не к одному Игнатию, а ко многим его современникам, не исключая даже знаменитого Филарета Никитича, такое тогда уж было по истине «смутное» время; не следует потом слишком строго судить Игнатия за переход на сторону Лжедимитрия; однако непостоянство этого грека и погоня за выгодами обнаружились и здесь; невольное подозрение внушает желание Игнатия предупредить других святителей в заявлении своих верноподданнических чувств самозванцу – едва ли это сделано без всякой задней мысли, тут уже, наверное, преобладал расчёт и личная выгода, хотя измена Годуновым составляет на памяти Игнатия чёрное пятно не больше того, какое должно лечь и на других русских людей.

В несравненно большей степени обнаружилась лживость и льстивость Игнатия во время его патриаршества, и, особенно, по вопросу о Марине. Слишком не лестна была роль патриарха в деле о царской невесте и она, эта роль, должна лечь на память Игнатия вечным и непростительным упрёком. Не в том виновен избранник Лжедимитрия, что уволил Марину от перекрещивания (как объясняют его наши летописцы), в этом пункте он был прав не менее Гермогена и Иосифа; и не в том, что допустил брак самозваного царя в четверг, в канун Николина дня (в чём обвиняют его наши историки), и тут вина Игнатия подлежит самому решительному сомнению; а виновен в том, что согласился обмануть русский народ, дозволив Марине фальшиво, только для вида принять православие, а de facto оставаться католичкой. Напрасно наши историки слишком снисходительно смотрят на странное дозволение Марине исповедовать православие напоказ, напрасно они приписывают подобное желание и пастырям, и народу, в этом случае они «не ведают», какой жестокий и незаслуженный упрёк делают нашим предкам. Легко догадаться, как низок в нравственном отношении, как непростителен для пастыря церкви такой поступок, какой дозволил себе Игнатий; трудно представить более разительный пример лживости, нравственной приниженности и, вместе, льстивости и угодливости, так как не было и не могло быть другой причины допускать его, кроме желания беспрекословно соглашаться с волей царя. Только Игнатий и Лжедимитрий¹⁵⁸ могли решаться на такое нелестное дело, как сознательная ложь, лицемерие, наглый обман и мы ещё раз с полнейшей уверенностью говорим, что кроме патриарха никто из святителей и не был посвящён в тайны того лицедейственного плана касательно отношения Марины к православию, каким предполагалось ввести в заблуждение русский народ. Пр. Макарий отчасти прав, когда говорит, что «совесть русского патриарха была не лучше совести иезуитов»¹⁵⁹, такой, по крайней мере, она является в составлении сейчас упомянутого нами плана. Но какая громадная разница между положением слуг папы и положением Игнатия! Первые уступали силе, соглашались на лицемерие Марины по необходимости; второй делал это по своей доброй воле, охотно, без сопротивления. Иезуиты могли допустить и ложь, и обман ad majorent Dei gloriam; для первосвятителя православной церкви непростительно в своей деятельности руководиться нравственными правилами ревностных слуг папы. Принимая это во внимание, невольно приходишь к мысли, что в деле об отношении Марины к православию совесть патриарха была даже хуже совести иезуитов. Эти последние, по крайней мере, долго и упорно отстаивали свои интересы, а Игнатий не обнаружил и значительной доли подобной анергии для охраны православия. Из лести пред царём он раболепствовал пред ним больше, чем следует и, кажется, служил не столько церкви, сколько Лжедимитрию. Эту-то характерную черту правления Игнатия и отметили летописцы, называя патриарха «угодником» самозванца, «единомышленником», «потаковником» и под. Даже не лишён правды отзыв об Игнатии, как о наёмнике, а не истинном пастыре – о наёмнике не по избранию, а по характеру служения.

Да, по нашему искреннему убеждению, нелестное участие Игнатия в деле Марины составляет самое чёрное пятно на служении патриарха, должно быть признано центральным пунктом обвинений против него и вполне достойно осуждения. Если бы современники могли беспристрастно оценить всю низость действий Игнатия, они имели бы вполне достаточное основание строгого суда над ним, но тогда было трудно сделать это!

Русские люди XVII в. несколько односторонне объяснили соблазнительное для них отношение Игнатия к католичеству, исходя только из религиозных воззрений патриарха, и оставив в стороне слабую сторону его нравственности, оттого-то у большинства из них и осталось неразъяснённым недоумение – Игнатий православный или же католик? По-видимому – православный, так как получил на Рязани кафедру от патриарха Иова, правил церковью, не отступая от её постановлений и, наконец, призван на первосвятительскую кафедру; а по-видимому – нет, не православный, так как обнаружил не мало странной для русского народа снисходительности к презираемому латинству. Не зная, как выйти из недоразумения, каждый из сомневающихся мог сказать об Игнатии только одно: «Веры не вем греческия, не вем латинския», Лживость патриарха, его двоедушие ввели в соблазн наших предков, а для кого самого сослужили самую нелестную службу, вызвав слишком строгое осуждение.

Дорожа больше всего своей святой верой, русские люди не могли простить Игнатию его снисходительности к латинянам, они хорошо представляли всю опасность от сближения с властолюбивым Римом и возненавидели патриарха, может быть, больше, чем следует. По крайней мере, несмотря на всю непривлекательность роли Игнатия в деле Марины, нельзя не признать, что двойное наказание патриарху – лишение власти и даже архиерейства было уж слишком строго. Игнатию можно было дать снисхождение, как давали и прежде низлагаемым святителям. Лучше ли его был, например, митрополит Зосима, «еретик» (похуже и католика) и человек зазорный в нравственном отношении? Однако его не только не лишили архиерейства, но и дозволили удалиться на покой в монастырь «на смиренно-иноческое житие» «своея ради немощи»¹⁶⁰, без всякого соборного суда. Зосиме, видимо, оказано было снисхождение, несмотря на то, что он, по словам летописцев, «непомерно держался пития и нерадел о церкви Божией». «Беспристрастная история, говорит пр. Макарий, должна сказать, что Зосима был самый недостойный из всех русских первосвятителей и единственный между ними не только еретик, но и вероотступник»¹⁶¹. Таким образом, не подлежит сомнению, что этот митрополит был не только не лучше, но и много хуже патриарха Игнатия и, однако, как снисходительны были к нему наши святители! Невольно приходится сказать, что с Игнатием поступили уж слишком строго и суд над ним был суд без милости. Исключительные обстоятельства смутной эпохи, борьба и вражда партий, ненависть к Лжедимитрию, избравшему Игнатия на патриаршество, оказали, без сомнения, не малое влияние на судьбу патриарха, увеличили тяжесть его вины и строгость наказания.

Впрочем, последующие события, конец жизни Игнатия в России, в достаточной степени оправдали суровость суда над избранником самозванца, и Игнатий своим двусмысленным поведением решительно вооружил против себя всех, кому были дороги интересы и православия и нашего отечества. Смирись он и не покидай монастырской кельи, своей подначальной жизнью он, вероятно, искупил бы промахи своего правления, и, без сомнения, не сделался бы предметом общего осуждения и проклятия. Но Игнатий был не таков, чтобы монастырским заточением покупать себе любовь тех, к которым у него не было ни расположения, ни привязанности; в Россию он ехал не затем, чтобы жить под началом в Чудовом монастыре; на наше отечество он смотрел, подобно большинству своих соотечественников, только как на место для своей личной наживы, для своего благоденствия; пока эта цель достигалась, Игнатий мог смотреть на Москву, как на своё новое отечество, мог ещё дорожить вниманием и расположением к нему русских людей, а в противном случае – что же общего между ним и нашим отечеством? Попав в монастырь, Игнатий понял, что порвано уже единственное звено, связующее его с Россией, и решился на такой поступок, который достоин самого резкого осуждения. Не смотря на приговор над ним собора, несмотря на то, что архипастырская кафедра была занята, он согласился из милости и сожаления принять на себя роль патриарха, служить русским изменникам и Польше. Этим своим поступком он самым убедительным образом доказал, как чужды ему интересы не только России, но и православия. Все тогдашние русские люди ясно сознавали, что борьба с Польшей не есть борьба только за политическую независимость нашего отечества, но и борьба за православие и православную церковь. Противники и враги России являлись противниками и врагами св. веры православной. Игнатий неизбежно должен был попасть в число их.

Правда, можно было найти и других святителей, которые склонялись на сторону бояр, поддерживавших интересы короля польского. В Москве проживал, например, земляк Игнатия, бывший архиепископ Элассонский, Арсений, который решился даже подписать грамоту с верноподданническими чувствами Сигизмунду, и его никто не осудил за это, а даже оставили при архангельском соборе (почему Арсений и называется архиепископом архангельским) «у царских гробов служить по родителех царских», а впоследствии сделали архиереем в Суздале: но Игнатий даже и между лицами, подобными Арсению, представлял неотрадное исключение. Арсений, по крайней мере, не изменил окончательно России, он остался в Москве, терпеливо пережил буйное господство в ней поляков и осадное положение от русских, вынес немало невзгод и неприятностей; а Игнатий с позором бежал из нашего отечества и даже от той паствы, которая беззаконно избрала его своим первосвятителем. Очевидно, не ради каких-нибудь интересов России и православной церкви он принимал на себя принадлежащее ему титло патриарха, а ради личных расчётов и атеистических стремлений. Для русского народа этот несчастный беглец-патриарх сделался не только «потаковником» самозванца, но и врагом православной России, а, следовательно, и православия, «врагом церкви Божией». Что же, в конце концов, должны были сказать русские о служении Игнатия? И удивительно ли, что этот патриарх заслужил от них одно только порицание, осуждение и проклятие?

Игнатий, скажем мы в заключение, принял управление русской церковью вовсе не с тем, чтобы послужить ей и благу нашего отечества по мере своих сил – что было бы дорого в начинающуюся тогда «смутную» эпоху, а с тем, чтобы, добившись высшего иерархического места, удовлетворить своему честолюбию и своей склонности к роскошной жизни. Действительно, в Игнатии можно заметить такую склонность. Один современник, описывая представление сендомирского воеводы Лжедимитрию говорит, что по правую сторону царя в креслах, покрытых чёрным бархатом, сидел патриарх «в чёрной бархатной рясе, обшитой по краям на ладонь шириною жемчугом и дорогими каменьями»¹⁶². Уже из этой беглой заметки можно сделать правдивое заключение, что Игнатий был любитель «порисоваться», был склонен к роскоши и франтовству и не особенно уважал скромное «смиренно-иноческое житие». Похож ли этот разодетый патриарх, очевидно тративший большие деньги на своё украшение, похож ли на предшественника своего, тихого и простодушного Иова, который тратил свои богатые средства на храмы Божии и на помощь ближним?¹⁶³

Очень понятно, в чью пользу могло быть такое вполне естественное сравнение и сопоставление двух преемственно следующих архипастырей!

Русской церковью Игнатий исключён из списка патриархов и в перечне этих первосвятителей непосредственно за именем Иова следует имя Гермогена. Вероятно, на этом именно основании многие считают и называют Игнатия лжепатриархом. Нам думается, что это название не вполне верно, по крайней мере, должно быть ограничиваемо. Игнатий действительно был лжепатриархом, но только в тот короткий промежуток времени, который прошёл от заключения Гермогена в темницу и до бегства самого Игнатия в Польшу. В это-то время он, лишённый прежде архиерейства и самовольно принявший на себя сан патриарха, на самом деле явился лжепастырем, лжесвятителем. Но нет никакого основания утверждать то же самое и относительно одиннадцатимесячного правления Игнатия церковью при Лжедимитрие.

Если ныне раскольнических пастырей называют лжеархиереями, то это делается на том законном основания, что эти мнимые святители вовсе не имеют ни благодати архиерейства, ни благодати священства, разумеется, законного. Можно ли то же самое сказать об Игнатии? Как мы говорили, он удостоен был патриаршего сана собором пастырей; святители, без сомнения, согласились на его посвящение и избрание, и иерархия и народ считали его патриархом, чему есть несомненные свидетельства современников¹⁶⁴, наконец, Игнатия судили как действительного святителя. Где же основание считать его лжепатриархом и почему мы должны признавать его таковым?

Конечно, Игнатий не принадлежал к числу достойнейших святителей, но это не даёт права называть его и лжесвятителем. Мало ли было и есть недостойных пастырей, ужели и они все лжепастыри, самозванцы? Без сомнения, благодать святительства не уничтожается ни от личных недостатков пастыря, ни от его худого правления церковью. Вот почему патриархи – Филарет и Иоасаф, строгие ревнители православия, осуждающие Игнатия и даже проклинающие, однако, называют лжедимитриева избранника не лжепатриархом, а патриархом, следовательно, законным в своё время святителем и действительным пастырем. Большинство летописцев также называет Игнатия только патриархом, и лишь некоторые хронисты, ослеплённые в своей ненависти к Лжедимитрию и избранному им патриарху, признают последнего «названным иерархом», «названным патриархом московским», хотя и это делают не всегда¹⁶⁵. Конечно, нашим историкам и исследователям смутной эпохи гораздо приличнее следовать не этим неизвестным и пристрастным свидетелям, а таким авторитетным и компетентным лицам, каковы патриархи Филарет и Иоасаф с собором других святителей.

То обстоятельство, что Игнатий не причисляется церковью к сонму других патриархов, объясняется очень просто. Он был судим и осуждён, низложен с престола и лишён архиерейства по приговору собора. Участь таких святителей была всегда одинакова: исключение их, как недостойных, из ряда других пастырей. Так было поступлено, например, с митр. Зосимой, о котором мы выше упоминали, хотя он не был не только осуждён, но и судим на соборе, а просто был недостойным архипастырем. Имя Зосимы не встречается в Синодиках наряду с именами других митрополитов и иерархов, поминавшихся в неделю православия¹⁶⁶. Не то же ли самое случилось бы и с именем приснопамятного патриарха Никона, осуждённого собором, если бы не последовало разрешительных грамот с востока? И удивительно ли, что имя Игнатия, тоже осуждённого собором, не ставится рядом с именами уважаемых русскими людьми святителей – Иова и Гермогена?

В конце концов, всё-таки нужно согласиться, что одиннадцатимесячное правление Игнатия русскою церковью было действительным его патриаршеством.