Начало Москвы и судьбы ее до смерти Ивана I Калиты. (1147–1340)

(Исторический очерк)

Спроси на стогн каждый камень:

Он был попран врага ногой,

Его омыла кровь рекой

И полизал пожаров пламень!

Мерзляков¹,

Москва на крови стоит.

Народная поговорка

Полагают, что, во времена доисторические, местность нынешней Москвы составляла часть страны, населенной финскими и славянскими народами, самые названия которых давно забыты. В 12 в., история застает уже местность эту в черте княжества суздальского, долженствовавшего служить переходным звеном от киевских родовых порядков к московскому государственному единству, и со предельно с нею, именно в можайском и верейском уездах нынешней московской губернии, по течению р. Поротвы, находит народец Голядь, который, выселившись, на Поротву по мнению Карамзина, из прусской Галиндии (Galindae), известной еще Птоломею², был, в 1147 г., покорен кн. Святославом Ольговичем черниговским. Это покорение кн. черниговский совершил, так сказать, мимоходом, в то время, когда он, вытесненный из южной России великим князем киевским, спешил на север, под защиту своего союзника, кн. Юрия Владимировича суздальского, который, перед тем, писал к нему: «Приди, брате, ко мне в Москов»³. Впервые упомянув, таким образом, о Москве, как месте существующем, летописец повествует, что князья-союзники съехались в Москве и «любезно целовастася в день пятка, на Похвалу Богородицы», что в 1147 г. Приходилось 4 апреля, а далее описывает самое пиршество князей, при чем не забывает рассказать о редком красотою нарде, подаренном кн. Юрию сыном Святослава, Олегом, и рассыпается в похвалах искренней дружбе и щедрости князей, особенно Юрия, богато одарившего тогда всех бояр Святославовых. Но о том, что такое была в то время Москва, летописец не говорит ни слова, – и это очень естественно, потому что тогда, в самый разгар княжеских усобиц, внимание всех летописцев и не летописцев было исключительно устремлено на ежедневые перипетии эгоистических владык русской земли и никто не мог провидеть роли, какую, в судьбах этой земли, надлежало, со временем, играть именно Москве. Впоследствии же, когда историческое значение Москвы выяснилось, начало ее стало возводиться к мифам и облеклось баснями, на которые были особенно щедры в 17 в. И хотя ни миф, ни басня не составляют существа истории, они не могут однако быть обойдены историком, который, за отсутствием положительных данных, обязан, в известном смысле, принимать к сведению и мифы с баснями, критически выбирая и оценивая между ними особенно предания народные, потому что последние, в таких случаях, всегда существуют и, в самом качестве вымыслов, становятся как бы поэзией истории, т.е. предметом, никогда и ни в каком случае не лишенным строго-научного интереса.

Мифов и басен о начале Москвы существует несколько. Древнейшая из них, по времени сочинения, относится к 17 в. и принадлежит белорусу Каменевичу-Рвовскому, который неизвестно из каких источников, объясняет, что «сын Иафефов, Мосох, первый обитая с родом своим в Московской губернии, имел прекрасную жену, именем Кву, сына Я, дочь Взу, что их четырьмя именами названы реки Москва и Яуза, что Мосох, первый князь и патриарх России, основал город Московский на устье Яузы»⁴. «Впрочем – тут же досказывает Карамзин – мысль производить имя Москвы от Мосоха гораздо старее времен забавного Каменевича, писавшего в 1699 году. Татищев изъяснил сие имя языком сарматским, на котором оно, по его словам, знаменует искривленное, излучистое, а славный Баер, худо зная по-русски, думал, что город Москва так назван от мужеского монастыря»⁵. Другие этимологи силились истолковать название Москвы иначе. Так, ученый немец Шлецер видел в окончании ва финнское происхождение Москвы. Не менее ученный славянист Длуга-Ходаковский доказывал, что название Москвы, нередко изменяемое иностранцами в Москов, родилось от мостков, которые, быв настланы через реку Москву в то время, когда она слыла Смородиной, составляли славу перво-насельников лесистого московского семихолмия⁶. Не столь ученый, сколько почтенный Макаров раздроблял название Москвы на слоги и, находя последний однозначащим азиатскому (?) слову ква, камень, кремень, – откуда, по его мнению, и кремник или Кремль, – не знал, что делать с первым слогом, созвучным речения мас, которое значит: по-цыгански – мясо, по-германски – мера, по-казикумыкски – язык, по-якутски – дерево и т. д.⁷. Из современных исследователей московских древностей, г. Вельтман производить название Москвы от татарского Масхия, т. е. Христианская земля (Мясых – Христос), а г. Снегирев – от русского мох и старонемецкого Мoos, т. е. болотистое место⁸. Не останавливаясь ни на одной из этих догадок, ни на родственности в словах Москва и Мордова, находимой г. Вешняковым⁹ заметим, что название Москва до сих пор повторяется в именах сел, местечек, пустошей и рек, не только губерний Псковский и С.-Петербургской, но также Польши, Силезии и Верхней Лузации.

Что касается рукописных сказаний старинных грамотеев о первоначальной истории Москвы, – сказания эти, и в остроумии, и в правдоподобности, должны уступить даже этимологическим натяжкам позднейших ученых. Так «Летопись о зачале царствующего великого града Москвы», хранящаяся в московской синодальной библиотеке, хотя и не расходится с преданием народным в утверждении, кн. Юрий суздальский первый велел «соделати мал древяц град и прозва его Москва град», но обставляет это событие анахронизмами, отнимающими у рассказа всякое вероятие. Другая повесть о начале Москвы, «изобретенная, как выражается Карамзин, совершенным невеждою», писанная размером старинных русских сказок и красующаяся в «Книге о древностях Российского государства (ч. 1, т. 2, л. 141 и след.), исполнена, напр., таких нелепостей: Кн. Андрей Александрович Владимирский, сын Невского, узнав о смерти брата своего, кн. Даниила Александровичи Суздальского, убитого шурьями, идет войною на вотчину последних, овладевает ею, тут же казнит убийц, строит на месте вотчин их город Москву, где не то в 1383 г., не то в 1291 г., воздвигает деревянную церковь Благовещения, и в 1384 г. умирает в Москве, куда, в 1385 г. приезжает на житье киевский митрополит Петр и проч. и проч. в том же роде. Не многим лучше этого совершенного баснословия следующее, отысканное Карамзиным в одной рукописи 17 в.: «В лето 6714 (1206) князь великий Данило Иванович (?) после Рюрика, короля римского, в 14 лето пришел из Вел. Новограда в Суздаль, и в Суздале родился ему сын Георгий, и созда во имя его град Юрьев Польской… и поеха к. в. Данило изыскивати места, где ему создати град престольный к вел. княженью своему, и взя с собою некоего Гречина, именем Василия, мудра, зело, и ведающа, чему и впредь быти, и въехав с ним во остров темен, непроходим зело, в нем же бе болото велико и топко, и посреде того острова и болота узре кн. вел. Данило зверя превелика троеглава и красна зело… и сказа ему Василий Гречин: Великий княже! на семь месте созиждется град велик, и распространится царствие треугольное, и в нем умножатся различных орд люди… Князь же Данило в том острову наехал посреде болота островец мал, а на нем хижина, а в ней живет пустынник, а имя Букаль, и хижина потому называется Букалова: и ныне на том месте царской двор. И после того к. в. Данило Иванович с тем же Гречином спустя 4 дни, наехал горы, а в горах хижину, и в той хижине человек римлянин, имя ему Подон, исполнен Св. Духа, и рече: возлюби, князь великий, место сие, и на том месте восхоте князь Данило дом себе устроити. Тай же Подон рече: Княже! зде созиждут храм Божий и пребудут архиереи. Князь же Данило в шестое лето на хижине Букалове заложи рад, и нарекоша имя ему Москва, а в седьмое лето на горах Подонских, на хижине Подонове, заложи церковь Спаса… И по девятом лете приде из Грек епископ Варлам к князь Данилу, и многие мощи с собою принесе, и князь Данило повеле ему освятити храм на горах Подонских, и да ему область Крутицкую, и нарекоша его владыкою Сарским и Подонским: тако нарекоша Крутицы»¹⁰.

Понятно, все вышеприведенные сказания о начале Москвы, обилуя единственно забавною путаницею лиц, годов и событий, ничего не объясняют историку, который волей – неволей обращается, наконец, к устным преданиям о том же предмете, и в них находит указания, по крайней мере, не извращающие фактов исторических, а потому вероподобнейшие.

В настоящем случае, это вероподобие тем прочнее, что при самомь поверхностном взгляде на сказания грамотеев и устные предания, последние оказываются главным материалом первых, с которым, однако авторы сказаний обошлись сходственно русской поговорке: тех же щей, да пожиже влей…

Действительно, и в «Летописи о зачале царствующего великого града Москвы» и в «Книге о древности российского государства», первовладельцами местности нынешней Москвы указывается одинаково род суздальских вотчинников, по прозвищу Кучко, глава которого, по сказанию «Летописи», лично поносил великого князя, за что лишился владений и жизни¹¹, а по сказанию «Книги» – казнен вместе с своими детьми. Этих же Кучковичей знает хорошо изустное предание, сохранившее в самых урочищах нынешней Москвы стародавние название поместьев Кучковых, а именно: сел: Воробьева – где теперь горы того же названия, Симонова – где Симонов монастырь, Высоцкого – где Петровский монастырь, Кудрина, Кулижек, Сухощава (Сущево), Кузнецкой слободы – где мост Кузнецкий, деревень: на Вшивой горке, где нынче Андроников монастырь и Красных прудах, городищ: Старого, Драчевского, Лыщикова, с городецкими дворами на Яузе, и Бабьяго городка на правом берегу Москвы реки, против, так называемых Киевцев. Еще в 1395 г. существовало в Москве Кучково поле, примыкавшее к урочищу Поганый пруд, которое, быв по преданию, местом жительства самого Стефана Ивановича Кучки, не ранее начала 18 в. переименовано Чистым. В вероподобности устного предания, почитающего местность нынешней Москвы вотчиною рода Кучко, убеждает еще то обстоятельство, что и после 1147 г., даже на официальном языке южан, т. е. Малороссов, следовательно не Москвичей, Москва продолжает еще слыть Кучковым, как это видно, напр., из следующего места Киевской летописи, где при описании событий, сопровождавших убиение кн. Андрея Боголюбского, говорится под 1175 г.: «Пойде Михалко и Всеволод брат его из Чернегова. Святослав же пристави (к ним) сына своего, Володимера, с полком, мая в 21 день. Вышедшю же Михалкови, поя его болезнь на Свине, и носяша его на носилици, токмо еле жива, идоша с ним до Кучкова, рекше до Москвы, и ту сретоша его Влодимерци с Андреевичем Юрьем, одни бо Володимерци бяху ему добри»¹². Подтверждаясь, таким образом, и местными и посторонними свидетельствами относительно Кучкова и Кучковичей, устное предание едва ли ошибается и в приписывании начала Москвы, как города, князю Юр. Вл. Долгорукому, с личностью которого, а также сына его Андрея, очевидно связываются печальные судьбы Кучковичей, приуроченные бреднями 17 в. к годам и лицам, обличающим единственно забавное невежество авторов этих бредней. Потому то, до тех про, пока не раскроется истинная история начала Москвы, нет причин положительно отвергать показание историка Татищева, который, основываясь на бывшей у него в руках и теперь утраченной рукописи Раскольничьей, считаемой Карамзиным мнимою, повествует, что кн. Юрий любился с женою тысячского Стефана Кучка – и муж, пользуясь отсутствием князя, воевавшего тогда с в. кн. киевским, увез жену в деревню, на берег Москвы реки, сам же хотел бежать в Киев, вследствие чего кн. Юрий поспешил прибыть из под Торжка на помощь к любовнице, убил ее мужа, выдал дочь убитого зы сына своего Андрея, а на месте владений Кучковых или, по выражению народному, на крови, заложил город¹³. Так или иначе, но построение кн. Юрием в вотчине Кучковой, Москве, города, т. е. крепостцы, состоящей из деревянного тына, быть может, с наугольными шатровыми башенками и стрельницами, не заключает в себе ничего невероятного, особенно если сообразить, что самое понятие Москва, даже много времени спустя после Юрия, не всеми принималось в нынешнем значении города, но выражало собою название округа или, вернее, области. Так в договорной грамоте в. кн. Василия Дмитриевича с удельным князем Юрием Владимировичем, последний пишет: «А чем мя, господине, благословил отец мой князь великий в Москве Звенигородом с волостьми и Сурожиком… того ти, господине, подо мною блюсти, а не обидети»¹⁴. Кто же не поймет, что в стены Москвы Василия Димитриевича, хотя ставшей давным давно столицей великокняжеской, все таки нельзя было втиснуть целого Звенигорода да еще с волостьми и Сурожиком? Но какова бы ни была Москва времен Юрьевых, построение князем своего города среди вотчин детей Кучковых не могло приходиться по сердцу самим вотчинникам – и, поэтому или другому какому случаю, по-исторически известно, что убийцами также Кучковичи, братья жены Андреевой, вслед за тем казненные (по народному преданию, вместе с сестрой, соучастницей их преступления) князем Михалко Юрьевичем, братом и приемником Андрея. И легко может, быть, что, только со времени этой казни, местность нынешней Москвы всецело делается достоянием наследников Андрея Боголюбского, великих князей, суздальских, – предположение, на котором не бездоказательно останавливается один из старинных историков Москвы, говоря: «Мнит, что Москва был сих Кучковых наследников вотчиною, или по крайней мере на некоторое время жилищем, склоняют меня следующие обстоятельства: 1-е, что и прежде была она владения предков их. 2-е, что ближнее потом свойство с великим князем Андреем, за коим была их родная сестра, могло им возвратить ее по-прежнему. 3-е, что у г. Татищева, и во время прихода из Чернигова князя Михайла в Москву, называется она еще Кучковым. 4-е, что нигде по летописцам не является, какого князя особенно во владении была она по сие время»¹⁵. А так как устному преданию не без известно, что река Москва, брызнув родником:

Из-под кустика куста

Кусточка смородинного,

слыла из стари Самородиной, или в сокращении Смородиной, как значится и в одном песенном сказании, заключающимся стихом:

Утонул добрый молодец, в Москве реке Смородине, то не мудрено, намек на всю вообще трагедию, разыгравшуюся с Андреем и Кучковичами, сохранятся в другой древней песне владимиро-московского цикла, песне о том, как князь Роман жену терял:

Жену терял, он тело терзал,

Тело терзал, в реку бросал,

Во ту ли реку, во Смородину.

Или, по другой редакции:

Жену терял,

В реку бросал,

И в ту ли реку,

Во Смородину¹⁶.

Темная связь этой песни с не менее темной развязкой судьбы, постигнувшей жену Андрееву, Улиту Степановну Кучко, видится также в сходстве, – быть может, случайным – названия Погаными, как пруда, где, по преданию, жил на Москве Степан Кучко, так и озера, в 7 верстах от Владимира, по муромской дороге, в которое, по преданию же, брошена была, с тяжелым жерновом на шее, клятвопреступная княгиня Улита.

Переходя из области мифов и преданий к фактам действительным, видим, что Москва, только под 1147 г. впервые упоминаемая летописью и еще в 1175 г. продолжавшая слыть Кучковым, уже в 1146 г. была опустошена кн. Глебом Ростиславичем рязанским, который, по летописному сказанию, «пожьже Москов всю город и села»¹⁷

Этим огненным крещением как бы заявлялась новорожденной Москве увеличивая будущность городка, пока незначительного, но географически, по центральному положению своему между Тверью, Ростовом, Ярославлем, Владимиром, Суздалем, Рязанью, Калугой и Тулой, т.е. всеми городами, тогдашней северной Руси, и по смежности, в одну сторону, с княжеством, смоленским, а в другую с городами северными, – долженствовавшего находиться на постоянном перепутье всяких стремлений из северной Руси в южную и обратно и, таким образом, мало по малу сосредоточить в себе залоги грядущего единства русской земли. До времени же, Москве надлежало служить только сборным пунктом ополчавшихся членов дома суздальского, и с этим характером является она в летописи под 1207 г., когда вел. кн. Всеволод Юрьевич суздальский, двигаясь в южную Русь на великого кн. Всеволода Чермнаго киевского, сошелся в Москве с сыном своим Константином, приведшим туда к отцу дружины новгородские. При смерти, в 1211 г., Всеволода и разделе сыновьям его городов – разделе, обозначаемом Татищевым, но отвергаемом Карамзиным, – Москва досталась кн. Дмитрию-Владимиру Всеволодовичу, который однако отправился в Москву не тотчас и жил там не долго, потому что, держа сторону брата своего Константина ростовского против другого брата Юрия суздальского, он был вскоре же удален последним в Переяслав полтавский, – о чем в летописи Лаврентьевской, под одним и тем же годом, читаем следующие два известия: «В лето 6721 (1213) Володимер сын Всеволож, великого князя, еха в Москву» и «идоста от Ростова к Москве Гюрги (Юрий) с Ярославом, и изведе Гюрги из Москвы Володимера и посла и в Рускыи (полтавский) Переяславль¹⁸. Следовательно, Москва опять сталась без особого князя, по крайней мере, известного истории; другими же словами, продолжала быть пригородом владимирским, т.е. местом, получавшим и управление, и всю вообще инициативу местного быта от Владимира, как старшего города, в котором, «на что старейшии сдумают, говорить летопись, на том же пригороди станут»¹⁹ Впрочем, условия Москвы, как пригорода, устроенного в земле, занятой одноплеменным населением с старым городом, были сравнительно, благоприятными, потому, что Владимиру, знавшему в москвичах не чужеродцев, нечего было, из опасения утраты влияния своего на Москву, усиливать надзор за Москвою и наводнять ее исключительно своими поселенцами. Москва, поэтому, могла свободно пополняться жителями из добровольных пришельцев, охотно сбиравшихся к новым точкам соединения, особенно если точки эти обещали, как Москва, развить и осуществить даже промышленно-торговые виды будущих своих насельников. В этом отношении, Москва, как перепутье между северной и южной Русью, заранее оказывалась удобнейшим рынком торговли, сурожской а также товаров, добывавшихся Новгородом с Запада, – и вот почему не будет слишком смелым предположить, что в Москве, независимо от класса бояр, т.е. наместников владимирских, задолго до перенесения в нее столицы и митрополии, уже могли выделяться древне-русские городские условия купцов, смердов и черных людей, посад и слободы которых по тому же древне-русскому обычаю, облегали, крепость или собственно город, срубленный вел. кн. Юрием и – еще без имени Кремника или Кремля – служивший седалищем местной администрации и складом военных запасов²⁰. А если верить рассказу одного немецкого писателя, что кн. Владимир Рюрикович, в 1233 г., выгнал латинских монахов из разных русских городов и в том числе из Москвы²¹, то самое присутствие в последней каких бы то ни было иноземцев – а тем более чужеверных монахов – уже говорить в пользу замечательного, по тому времени, развития городского элемента в Москве.

Достоверно одно, что развитие это началось и происходило на местности, уже во многом измененной временем и руками человеческими, но былая характеристика которой до сих пор еще ярко рисуется в разноименных грязях, глинищах, песках, ямах, вражках, городнщах, полях, полянках, кулижках, студенцах, прудках, болотах, лужниках, садовниках и т.п. урочищах нынешней Москвы, где слышатся еще топографические обозначения улиц, и особенно церквей, под бором, вязками, сосенками, кленником, в драчах, на ржицах и проч. Не говоря уже об исчезновении р. Неглинной, некогда протекавшей среди города и засыпанной только в позднейшее время, самая семихолмность Москвы почти не существует для глаза современников, которые не иначе как из книг могут узнать, что маковицы семи доисторических холмов Москвы обозначаются: первого холма – Ивановской колокольней в Кремле, второго – церковью Успения на Покров, третьего – зданиями Страстного монастыря, четвертого – урочищем Три-Горы за Пресней, пятого – так называемой Вшивой горкой, близ Андроникова монастыря, шестого – высшей точкой нынешней Лефортовской части, и седьмого – теменем Воробьевых гор²². Некогда все эти холмы порастали более или менее дремучим бором, который, сообщив нынешнему средоточию Москвы, Кремлю, древнее название Бора или Боровиг, представлял московским первожителям не малое удобство находить строительный материал под рукой, прилагая к делу только собственный труд.

Это обстоятельство, в связи с географическим положением места, не могло не способствовать возрастанию пространства, населения и, следовательно, политического значения Москвы, которое в 1237 г. стало таким, что вел. кн. Юрий Всеволодович, готовясь тогда отражать нашествие татар Батыевых, решил вверить защиту Москвы сыну своему, юному Владимиру, хотя Москва уже имела в то время и особого воеводу и свои городовые войска. Совсем тем, нашествие Батыя отозвалось Москве невыгодно: разбив передовой отряд Москвичей у Коломны – где погиб, со всей дружиной, кн. Роман Ингваревич рязанский и откуда сын вел. кн. Всеволода бежал к отцу во Владимир, – Батый, подошел к Москве, взял ее 20 января и сжег всю, причем воевода московский Филипп Нянька поплатился жизнью, а кн. Владимир Юрьевич захвачен Татарами. Несколько лет спустя, в Москве, вероятно, не долго лежавшей пожарищем, является первый достоверно-московский князь Михаил Ярославич Хоробрит, младший брат Александра Невского, судившийся с последним в орде за право велико княжения и, в 1248 г., достигнувший престола владимирского низложением дяди своего Святослава Всеволодовича, но зимою того же года погибший в бою с Литовцами на р. Поротве. Какие последствия для Москвы имело минутное торжество Михайлово – неизвестно, так же как неизвестно, в какой степени справедливо предание, приписывающее этому князю сооружение в Москве, на месте нынешнего Архангельского собора, деревянной церкви св. Михаила, в которой, по ошибочному показанию Карамзина, были будто бы похоронены московские князья Данило Александрович и сын его Юрий, – хотя гробница первого всегда находилась в Данилове монастыре, а могила Юриева остается неизвестной в стенах московского Успенского собора²³.

Со смертью бездетного Михаила Хоробрита, Москва, по всей вероятности, поступила в распоряжение брата его Александра Невского, который, в качестве старейшего князя русской земли, занимал престол владимирский и, умирая, отдал Москву в удел меньшему сыну своему Даниле, на том основании, что «обвыкли – говорить царь Василий Шуйский – большая братьи на большая места седати», – а Москва, по отношению к Переславлю, Суздалю и другим городам владимирским, была меньшим местом. С какого именно времени начал жить в Москве кн. Данило, оставшийся после отца всего 2-х лет, и тотчас ли по смерти Невского был он отвезен в свой удел, или проводил детство в стольном Владимире, из летописей не видно. Можно, однако, полагать, что 1276 год, ознаменованный смертью последнего брата Невского, Василия Ярославича, и утверждением на владимирском столе старшего брата Данилова, Дмитрия Александровича, застал 15-ти летнего Данилу уже в Москве, где он, по самому возрасту своему, в то время считавшемуся совершенным, мог справлять лично обязанности удельного князя. Но так как тогдашнее значение Москвы не соответствовало родовому самолюбию даже младшего из сыновей Невского, а время к покушениям удовлетворить такому самолюбию, благодаря непрерывной вражде князей и раболепию их пред татарскими ханами, оказывалось удобнейшим, то кн. Данило, в надежде сколько ни будь усилить слабый московский удел, не замедлил вмешаться в кровавую усобицу братьев своих Дмитрия переславльского и Андрея городецкого и приняв сторону последнего, не далее как в 1282 г., ходил с князем тверским и Новгородцами на Дмитрия, который, заключением мирного договора под Дмитровом, сумел, на этот раз, устранить кровопролитие. Убедившись, однако, что служба властолюбивому Андрею и союз с ним не приносит существенной пользы, кн. Данило не задумался сблизиться с Дмитрием и, в 1288 г., уже ходил с ним на Тверь, по-прежнему враждебную Переславлю. Впрочем, и союз с Дмитрием, прежде нежели быть выгодным Даниле, дорого обошелся Москве, которую, в 1293 г., вместе с Переславлем и другими владимирскими городами, сжег татарский царевич Дюдень, присланный из орды разобрать письменную жалобу Андрея на Дмитрия и его союзников. В 1294 г. Дмитрий умер и преемник его Андрей, обеспокоенный исканием независимости князьями Данилом московским и сыном умершего Дмитрия Иваном переславльским, поехал, в 1296 г., с новой жалобой в орду, где, однако уже предупредил его князь переславльский. Выслушав и обласкав обоих князей, хан Тохта не дал войска ни тому, ни другому, но уполномочил вельможу своего Неврюя быть судьею северно-русских державцев, которым тогда же велено собраться на съезде во Владимир Сюда явились: вел. кн. Андрей, князья Феодор ярославский, Константин ростовский, Михаил тверской и Данило московский, а за Ивана переславльского оставшегося в орде, должны были говорить его бояре. На съезде оказалось, сто Михаил тверской с Данилом московским и переславльцами не только находятся в открытой оппозиции против Андрея, но даже готовы на кровопролитие, с трудом остановленное тогда увещаниями епископов: владимирского Симеона и сарайского Измаила. Кончилось тем, что Неврюй, обобрав у князей подарки, уехал без всякого решения в орду, а взбешенный неудачею Андрей, пользуясь продолжающимся отсутствием кн. Ивана, пошел было на Переславль, но, встретив, близ Юрьева, соединенные дружины Михаила и Данилы, не посмел сразиться с ними и отступил.

В новом союзе Москвы с Тверью не замедлил принять участие прежний союзник Твери – Новгород, к архиепископу которого Михаил тверской тогда же писал: «То ти, отче, поведаю: с братом своим с старейшим с Данилом один есмь, и с Иваном (переславльским). А дети твои Посадник и Тысяцьскый, и весь Новгород, на том целовали ко мне крест: Аже будет тягота мне от Андрея, или от Татарина, или от иного кого, вам потянути со мною, а не отступити вы ся мене ни в которое же время», – на что новгородцы отписывали Михаилу: «Кде будет обида Новугороду, тебе потянути за Новгород с братом своим с Данилом и с мужи с Новгородьци»²⁴. Заручившись, таким образом, старейшинством над князем тверским и полезной, в торговом отношении, дружбой с Новогородцами, кн. Данило, уже не боявшийся брата своего, вел. кн. Андрея владимирского, задумал посягнуть на Коломну, которая принадлежала тогда Рязани, но, как пункт, запиравший устье Москвы реки, была еще необходимее Москве, готовимой, по крайней мере в мыслях Данилы, сделаться ближайшей преемнице прав и преимуществ стольного Владимира. С такими мыслями, Данило, осенью 1301 г., самовольно вторгся в пределы рязанские, встретил у Переславля рязанского (нынешней Рязани) местного князя Константина Ярославича, в рати которого было несколько татарских отрядов, и «билися у города у Переяславля, говорит летописец, и Данила измогл, и много Татары избил, и князя Константина рязанского не какою хитростью ял, и приведе к себе на Москву»²⁵. Едва успел Данило отпраздновать в Москве свою рязанскую удачу, судьба уже изготовила ему другую – плод 14-летней дружбы его с Переславлем: 15 мая 1302 г. ударил последний час кн. Ивана переславльского, который, умирая бездетным, «благословив себе место вотчиною своею Переславлем великого князя Данила Александровича московского, дядю своего, того бо любяше паче инех»²⁶. Князь Данило, восхищенный этим первым приращением московского удела, спешно поехал в Переславль, нашел там наместников Андреевых, уже явившихся занять город именем, вел. князя, выгнал их из города, и, оставив в Переславле старшего сына своего Юрия, радостно возвратился в Москву, между тем как великий князь Андрей отправился искать управы на брата в орду. Но князю Даниле не было суждено дождаться результата этих исканий: в ночь с 4 на 5 марта 1303 года, он умер внезапно, в цвете лет и, как выражается Полевой, «в платье схимника», оставив Москву, с Переславлем и Дмитровом, пятерым сыновьям своим: Юрию, Ивану, Борису, Александру, Афанасию, имя матери которых, жены Даниловой, остается неизвестным истории. Тело родоначальника московских князей было погребено в стенах монастыря, основанного самим Данилом, на берегу Москвы реки, и до сих пор носящего имя своего основателя. Авторы «Степенной Книги» пишут, что древняя обитель Данилова, за переводом монашествующих, при Иване Калите, в церкви Спаса набору, совершенно опустела, что «во время великого князя Ивана 3 Васильевича, Даниил явился у своего гроба, на берегу Москвы реки, одному придворному юноше, там ехавшему, и сказал ему: «рцы великому князю Ивану: се убо сам всячески себе утешаеши, мене же забвению предал еси», что Иван 3 Васильевич, с того времени, установил петь соборные панихиды о душах родственников своих, что в княжение его сына, Василия Ивановича, боярин Иван Михайлович Шуйский, сопутствуя государю, хотел с надгробного камня Даниилова сесть на лошадь, но едва было не умер – и вылечился молебнами, отпетыми на этом месте, что, при царе Иване 4 Васильевиче, умирающий сын одного купца исцелился у гроба Даниилова, и что царь, удивленный такими чудесами, возобновил древний монастырь Данилов, и построил там церковь каменную». В царствование Алексея Михайловича, гроб Данилов был вынут из стены и тело князя, найденное нетленным, 30 августа 1652 года, перенесено в соборную церковь Данилова монастыря, где доныне лежит на вскрытии, в серебренной раке²⁷.

По смерти Данила, старший сын его, Юрий, находившийся тогда в Переславле (откуда Переславцы, из боязни новых покушений великого князя Андрея на их город, не пустили Юрия даже на похороны отца в Москву), нагло завладел всем отчим наследием, ничего не уделив братьям, которые, за неимением средств спорить и бороться с властолюбцем, волей-неволей должны были искать спокойствие в покорности Юрию и даже заключили с ним союз, послуживший, неведомо для самих союзников, главной основой будущей силы Московского княжества. А так как последнее, в своем настоящем положении, не соответствовало желаниям Юрия, томимого честолюбием и жаждой приобретений, то новый князь московский, не далее, как через несколько месяцев по смерти Данилы, ни за что ни про что вторгся в удел смоленского, Святослава Глебовича, привел пленников в Переславль. Тут же, в Переславле, осенью 1303 г., происходил съезд князей, на котором сыновья Даниловы возобновили мир с великим князем Андреем и Тверью, причем Юрий, не смотря на покровительство хана Тохты великому князю Андрею, успел, вопреки притязаниям последнего, удержать за собой Переславль. Владея, таким образом, Переславлем, Москвой, Коломной и Можайском, Юрий хотел большего и, в 1304 г., по смерти великого князя Андрея, явился претендентом на престол великокняжеский, принадлежавший князю Михаилу тверскому – по праву, до того ясному, что даже бояре владимирские немедленно поехали в Тверь бить челом законному преемнику Андрееву. И напрасно митрополит владимирский Максим убеждал Юрия не преступать исконных обычаев наследования, ручаясь именем Ксении, матери Михайловой, и своим, что Михаил придаст к Москве любые города: Юрий не слушал ничего и поехал судится с Михаилом в орду, между тем как в Переславль, вслед за выездом оттуда кн. Юрия, прибыл из Москвы второй сын Данилов, князь Иван, будущий Калита. В настоящем случае, будущий Калита смекал очень хорошо, что, если брату Юрию удастся сесть во Владимире, ему, князю Ивану, подобает обеспечить себя Переславлем, а если брату Юрию в орде не повезет и он, по своему характеру, затянет кровавую борьбу с Михаилом, ему, князю Ивану, и в этом случае, не мешает засесть в крепком Переславле, весьма удобно лежащем не в дальнем расстоянии от Москвы и от Владимира. Но еще до возвращения Юрия из орды, князю Ивану Даниловичу удалось разбить под Переславлем Тверитян, предводимых боярином Михайловым Акинфом, который тут же положил голову, а два сына его взяты в плен. Когда же выбор хана Тохты пал на Михаила тверского, – вследствие чего Юрий, с обманутыми надеждами, приехал на житье в Москву, – князь Иван Данилович остался в Переславле насторажвать события, но неизвестно, принимал ли он личное участие двукратных битвах под самой Москвой, данных Михаилом Юрию, в 1305 и 1308 годах.

Битвы эти только усилили ненависть враждующих и особенно Юрия, который, с досады на неудавшиеся поиски за велико княжением и в надежде забрать в свои руки, по крайней мере, Рязань, бесчестно умертвил в Москве князя Константина Романовича рязанского, взятого в плен его отцом, – но еще раз ошибся в расчете, потому что безвинно погибшему Константину мирно наследовал в Рязани сын его Ярослав, утвержденный на отчем княжении самим Тохтой.

Дела оставались в том же положении до 1313 г., когда в орде умер хан Тохта и воцарился сын его, юный Узбек. На поклонение новому ордынскому светилу немедленно отправились почти все русские князья и епископы, первые – за ярлыками на управление уделами, вторые – за грамотами на разные льготы и преимущества. В числе князей, явился в орду Михаил тверской – и получил новое подтверждение в достоинстве великокняжеском, между епископами предстал Узбеку Св. Петр, митрополит владимирский, впоследствии московский, – и был отпущен от царя «со многою честью вборзе (скоро)». Один князь московский не спешил в орду, а напротив пользуясь долговременным отсутствием великого князя тверского, послал брата своего Афанасия и родича, князя ржевского, в Новгород, где посланные эти на столько сумели возбудить умы против великого князя Михаила, что Новгородцы выдали Афанасию наместников Михаиловых, потом объявили войну Твери и, в 1315 г., когда приехал к ним сам Юрий, возвели князя московского на столь Св. Софии. Но вслед за тем Юрий, по справедливой жалобе на него Михаила, был вытребован в орду, а Новгородцы, 10 февраля 1316 г. разбитые Михаилом у Торжка, в свою очередь, нашлись вынужденными представить Михаилу обоих посланцев Юриевых и заплатить ему 12 тыс. гривен серебра. Впрочем, торжество Михаилово над Юрием скоро же помрачилось новой распрей Твери с Новгородом, да и сам Юрий, живя в орде целые три года, не терял времени даром. Искательствами всякого рода и угождениями хану, князь московский до того расположил к себе доверие Узбека, что Узбек, в 1317 г., выдал за Юрия родную сестру свою Кончаку, во св. крещении Агафию, и, вручил зятю грамоту на великокняжеское достоинство, предоставил в распоряжение Юрия сильную татарскую рать, под предводительством ордынских вельмож Кавгадыя, Астрабыла и Остревы. С этой ратью, Юрий явился в 1318 г., к Костроме, откуда, пустоша владения Михаиловы по Волге, шел прямо к Твери, хотя Михаил заблаговременно прислал сказать счастливому сопернику: «Оже дал царь тебе великое княжение, то и аз отступаюся тебе, княжи на великом княжении, но в мою опришнену не вступай, а роспусти своя вои»²⁸. Видя, однако, что наступление Юриево продолжается, Михаил тверской, засвидетельствовав пред лицом епископа, князей и бояр чистоту своих намерений, выступил на Юрия и у Бортного, в 40 верст. от Твери, разбил его на голову, при чем сам Юрий едва-едва убежал в Новгород, а жена Юриева, брат его Борис и вельможа Узбеков Кавгадый были взяты в плен и препровождены в Тверь. Увенчанный невольной победой, Михаил предложил Кавгадыю дары и свободу, а Юрию – совместную поездку в орду на суд ханский. Уже сочинили договорную грамоту, в которой Юрий был наименован великим князем, но, на беду Михаила, жена Юриева, Кончака-Агафия, скоропостижно умерла в Твери – и Юрий, обвинив великого князя тверского в умышленном отравлении сестры ханской, поехал с Кавгадыем в орду готовить гибель Михаилу. Последняя, действительно, состоялась: вызванный Узбеком к ответу, Михаил был замучен в орде, 22 ноября 1319 г., и в последствии причтен церковью к лику святых, а довольный местью Юрий, отправив брата Афанасия прямо из орды наместничать в Новгород, сам, с сыном Михаиловым, Константином, и тверскими боярами, прибыл во Владимир, где величаво принимал другого сына Михаилова, Александра, поспешившего явиться к Юрию с изъявлением почтения и просьбой – уступить Твери тело Михаилово, уже погребенное в Москве, в церкви Спаса на Бору. Согласившись переменить тело Михаилово на тело Кончаки-Агафии, Юрий, в 1320 г., ходил с войском к Рязани, для принуждения тамошнего князя Ивана Ярославича к покорности, а в 1321 г. задумал напасть на область тверскую, но был остановлен притворными смирением старшего сына и преемника Михаилова, князя Дмитрия тверского, который прислал к Юрию епископа Варсонофия с мирными предложениями и двумя тысячами, впервые упоминаемых при этом случае, рублей, т.е. серебряных отрубков, без всякого клейма, весом каждый около 22-х золотников²⁹. Успокоенный таким образом, со стороны Твери, Юрий, в 1322 г., пошел, по приглашению Новгородцев, войной на Шведов и безуспешно приступал к Выборгу, а в 1323 г., оплакивая в Новгороде смерть брата своего Афанасия, сведал, что князь Дмитрий Михаилович тверской успел выхлопотать себе в орде достоинство великокняжеское. По получении этого известия, Юрий звал Новгородцев идти к Владимиру, но, за отказом их, поехал туда один, дорогой едва не попался в руки Тверитянам и, потеряв весь обоз, с трудом спасся в Псков, откуда возвратился в Новгород. Решив до времени держаться Новгорода, Юрий пошел с Новгородцами на устье Невы, где тогда же заложен Орехов, нынешний Шлиссельбург, и взял с ними Устюг, а в 1324 г. поехал в орду интриговать против князя Дмитрия тверского, который прибыл туда же в следующем 1325 г. «Они – пишет Карамзин – увидели друг друга, и нежный сын, живо представив себе окровавленную тень Михаилову, затрепетав от ужаса, от гнева, вонзил меч в убийцу. Георгий (Юрий) испустил дух, а Димитрий, совершив месть, по его чувству справедливую и законную, спокойно ожидал следствий»³⁰. Событие это случилось 21 ноября 1325 г., но его последствия обнаружились только 15 сентября 1326 г., когда убийца Юриев, в свою очередь, был убит в орде, по повелению Узбека, который, однако, «опасаясь, как замечает один исследователь, найти честолюбие и коварство Георгия (Юрия) в родном его брате Иоанне»³¹, утвердил достоинство великокняжеское за братом Дмитрия, Александром Михаиловичем тверским.

Это последнее распоряжение было вовсе не по сердцу брату Юриеву, князю Ивану Даниловичу, который оставался теперь единственным из всех пяти сыновей Даниловых³² и уже года с два жил не в Переславле, а в Москве, куда он же перевел Св. Петра, митрополита Владимирского. Обозревая свою епархию, Св. Петр, если верить преданию Степенной Книги, особенно пленился местоположением Москвы, часто останавливался тут, потом поселился совсем и пророчески говаривал будущему Калите: «если ты успокоишь мою старость и воздвигнешь здесь (в Москве) храм достойный Богоматери, то будешь славнее всех иных князей и род твой возвеличится, кости мои останутся в сем граде, святители захотят обитать в оном и руки его взыдут на плеща врагов наших»³³. Сообразив, как выиграет власть московского князя от подкрепления ее влиянием московского митрополита, будущий Калита, в 1326 г., по совету Св. Петра, действительно, заложил в резиденции своей каменную церковь Успения, в которой, когда она еще не была окончена, погребли и тело князя Юрия, привезенное из орды³⁴, и тело митрополита Петра, умершего в декабре 1326 г.

Стало быть, будущему Калите оставалось помогать выполнению пророческих слов Св. Петра собственной деятельностью, характер которой определялся заранее – и личными свойствами приемника Юриева, и тем значением, какое, в качестве князя московского, а потом великого, уже сумел приобрести Москве сам Юрий. «Если станем смотреть на Георгия (Юрия) со стороны нравственной, справедливо замечает г. Вешняков, то откроем в нем много недостатков. Но если взглянем на него со стороны политической, то должны будем согласиться, что его заслуга для Москвы, а следовательно, и для России, огромна. Его княжение составляет первое звено в истории возвышения Москвы. Он, можно сказать, выдернул для Москвы жребий возвышения, он расширил ее пределы, очистил ей путь к первенству низложением опасного соперника, князя тверского, унижением Твери, достижением владимирского престола и даже собственною смертию»³⁵. Последняя, предоставив пока пальму первенства князю Александру Михаиловичу тверскому, в тоже время развязывала руки князю Ивану Даниловичу московскому, который отныне приобретал не достававшую ему самостоятельность, и, как человек умный, осторожный, пронырливый, да в добавок хорошо знакомый с порядками и правами в орде, мог и должен бы извлечь из нового своего положения всю пользу для себя и Москвы.

Приняв, с наружной покорность, волю Узбекову относительно утверждения великокняжеского достоинства за Александром тверским, князь Иван Данилович затаил в душе глубокую ненависть к сопернику и блистательно выказал ее в следующем 1327 году, когда Узбек, взбешенный сожжением в Твери ордынского посла Шевкла со множество Татар, поручил наказать великого князя тверского – родовому врагу его, князю московскому. Обрадованный этим поручением, князь московский соединил свои полки с 50-ти тысячной ратью татарскою и дружиной князя суздальского, в самые холода выступил из Москвы, по глубоким снегам пришел к Твери, овладел ею, заставив великого князя тверского бежать в Исков, а брата его в Ладогу, взял Кашин, Торжок, опустошил все окрестные места и только потому не дошел до союзного Твери Новгорода, что Новгородцы во время явились с поклоном и предложением выкупа в 5000 серебра. По возвращении из этого похода, князь Иван Данилович, с братьями великого князя тверского, новгородскими послами и донесением о собственных подвигах, поехал в орду, где Узбек пожаловал ему, в 1328 г., не только великое княжение владимирское, но, по известию Никоновской летописи, еще «и иные княжества к Москве»³⁶.

Достигнув, таким образом, своей давней цели – быть на великом княжении, Иван Данилович с готовностью взял на себя новое поручение Узбеково – представить князя Александра на суд в орду. Вследствие этого, князь Иван Данилович, в исходе 1329 г., приехал с митрополитом Феогностом и многими князьями в Новгород, чтоб двинуться оттуда на Псков, поклявшийся не выдавать Александра. Но так как ни угрозы, ни воинские приготовления, ни самое движение полков московских и новгородских к Опочке не могли поколебать благородной решимости Псковитян, то князь Иван Данилович, в избежание неминуемого кровопролития, замыслил добиться толку способом вполне оригинальным – и, в 1330 г., убедил митрополита наложить церковное проклятие на Александра и Псковитян, если они не покорятся добровольно. Псковитяне хотя и смутились такой неожиданностью, но продолжали стоять за Александра, который, однако, сам отказался великодушно от их помощи, сложить с них данную ему клятву и, оставив им свою княгиню, уехал в Литву, после чего митрополит Феогност немедленно разрешил Псковитян от проклятия. «Хотя Иоанн в сем случае казался только невольным орудием ханского гнева, говорит Карамзин, но добрые Россияне не хвалили его за то, что он, в угодность неверным, гнал своего родственника и заставил Феогноста возложить церковное проклятие на усердных христиан, коих вина состояла в великодушии»³⁷. Добрые Россияне даже прямо выражались в летописи: «Вложи окаянный враг дьявол злую мысль князем Русским взыскати князя Александра»³⁸.

С торжеством возвратившись в свою великокняжескую резиденцию, князь Иван Данилович, в том же 1330 г., поставил на Москве, вместо деревянной, каменную церковь Спаса на Бору, а в 1331 г. снова поехал кланяться в орду, где жил почти целый год. В течении этого года, князь Александр приехал опять в Псков, а Псковитяне с прежним радушием приняли гонимого князя и, окончательно отложившись от Новгорода, просили митрополита Феогноста, посетившего тогда Волынь, посвятить Пскову особого епископа, на что Феогност, хотя и убеждаемый к тому же Гедимином, князем литовским, никак не хотел согласится, чем самым доказал на деле, как важно было для московского великого князя связать дальнейшее развитие власти своей с дружественным ему влиянием московского митрополита. Между тем, сам великий князь московский, явясь – и, вероятно, с новыми полномочиями – из орды, вдруг потребовал от Новгородцев серебра, по отказе в котором, он, со всеми князьями низовскими и рязанскими, в декабре 1332 г., двинулся на непослушных, взял Торжок, потом Бежецк и «седе – говорит летописец – в Торжку от Крещенья до Сбору (т.е. Сборного воскресения первой недели поста), теряя (разоряя) область Новгородскую, и послаша Новгородцы послы, зовуче его в Новгород…, и он мобы не приял, и их не послушал, а миру не да, поеха прочь»³⁹. Следом за ним отправился новгородский архиепископ Василий: догнав великого князя в Переславле, он предложил ему 500 рублей, которых Иван Данилович не принял, и в гневе уехал к Узбеку жаловаться на Новгородцев. Не ожидая, с этой стороны, ничего доброго, Новгородцы, всегда нуждавшиеся в расположении, если не присутствии, какого либо князя, поспешили примириться, по крайней мере, с князем Александром, прежний союзник которого, князь литовский, в это самое время, выдавал дочь свою за старшего сына Калиты, 17-ти летнего Семена, о чем летописное сказание повествует так: «Тое же зимы (1333–1334) приведена бысть князю Семену Ивановичу княжна из Литвы, именем литовским Айгуста, и крестиша ю, и наречена бысть Настасиа, и бысть брак велик на Москве»⁴⁰. В видах новых польз от этого брачного союза и новых полномочий от хана Узбека, князь Иван Данилович, в 1334 г., сам посетил Новгород, а потом ласково принимал новгородских послов в Москве и условился с ними в мерах к изгнанию князя Александра из русской земли. Осуществление этих мер было, однако, отложено до другого времени, которое затянулось, быть может, потому что в 1335 г., «бысть, говорит летописец, пожар в Руси: погоре город Москва, Вологда, Вительско, и Юрьев Немецкии весь погоре»⁴¹. С печального пожарища Москвы, князь Иван Данилович, в 1336 г., поехал опять в орду, которую он посещал и в 1337 г., хотя в то время, по свидетельству летописи, «Москва вся погоре, и тогда наиде дождь силен, и потопе иное все в погребех, иное на площадех,что где выношено»⁴². Надо полагать, что, в одну из этих частых поездок к Узбеку, князь Иван Данилович, между прочим, стяжал себе право быть главным и единственным сборщиком ханского выхода, т.е. денег, платимых Русью орде, – право государя московского, с одно стороны, избавлявшее русские города от присутствия ненавистных татарских баскаков, а с другой – служившее немаловажным способом к обогащению самого князя Ивана Даниловича, калита которого, т.е. денежная киса, оказываясь всегда полною, давала ему возможность увеличивать московский удел прикупами или промыслами не только разных сел, но и целых городов с областями, при чем управление этими городами предоставлялось их родовым князьям, а великий князь московский довольствовался определенным с них доходом. Так велике князья Дмитрий Иванович Донской и сын его Василий, в своих духовных грамотах, именуют: первый – Галич, Углич и Белоозеро куплею деда своего, а второй – Кистьму (в Бежецком верхе) куплею прадеда⁴³. Не мудрено также, что эгоистическая привычка заботиться исключительно о наполнении собственной калиты, соединившись, в 1339 г., с необходимостью обвести Москву дубовыми стенами, побудила князя Ивана Даниловича требовать от Новгородцев, сверх выплаченного сполна ордынского выхода, еще какой-то запрос Царев, т.е. Узбеков, на что Новгородцы отозвались, что «того у них не бывало и от началу мира», а князь Иван Данилович вывел своих наместников из Новгорода и «не бе ему, говорит летописец, мира с Новымгородом»⁴⁴. Но размирье с Новгородом не могло уже тревожить государя московского, который писался тогда великим князем всея Руси, как видно из жалованной грамоты Ивана Калиты печерским сокольникам, начинающейся так: «Се аз князь великий Иван Данилович всея Руси, пожаловал есмь сокольников Печерских, кто ходит на Печеру» и проч.⁴⁵. По первому слову этого великого князя всея Руси, действительно, садились на коней и спешили к Москве почти все остальные русские князья, волей-неволей привыкшие считать государя московского своим главою, а Москву – новым средоточием административого и духовного управления всей русской земли. И Москва, в качестве постоянной резиденции великого князя всея Руси, очевидно ласкаемого корыстолюбивой ордой, росла, как говорится в сказках, не по дням, а по часам, обводясь дубовыми стенами вокруг всего Кремля и украшаясь преимущественно храмами, которых один Калита успел воздвигнуть в ней каменных пять, а именно: Успения Богоматери (нынешний Успенский собор), Иоанна Лествичника, Поклонения честных вериг св. Петра, Спаса Преображения на Бору и св. Архангела Михаила – нынешний Архангельский собор, заложенный в 1333 г., в благодарность Богу за избавление русской земли от голода, слывущаго в летописях рослою рожью.

Но ни процветание Москвы, ни личное значение государя московского – не были сильны подавить в душе Ивана Даниловича чувство ненависти к Александру тверскому, который, лично явясь к Узбеку, в 1337 г., обезоружил хана покорностью и, с его дозволения, в следующем 1338 г., возвратился в Тверь, охотно уступленную ему младшим его братом, добродушным Константином. Иван Данилович, недовольный такой переменой в Твери, отправил своего третьего сына, Андрея, задабривать Новгород, а сам, с старшими сыновьями Семеном и Иваном, поехал в орду, где, представив Узбеку детей своих, «как будущих, говорит Карамзин, надежных, ревностных слуг его рода», совершенно овладел доверием хана – и стал чернить Александра тверского, которого описал закоснелым врагом орды, готовым возмутить против нея всю Россию, причем единомышленником Александра выставляет князя Василия Давыдовича ярославского, хотя и женатого на дочери Калиты, Евдоксии, но ненавидимого тестем. Наветы великого князя московского, не укрывшись от сведения современников, попали и в Новгородскую летопись, где, под 1339 г., сказано: «Ходи князь велики Иван в орду, его же думаю приславше Татарове, возваша Александра и Василия Давыдовича Ярославского и всех князей в орду»⁴⁶. В ожидании суда над Александром тверским, Калита возвратился в Москву, откуда, осенью 1339 г., снова послал в орду сыновей своих Семена, Ивана и Андрея, вслед за которыми предстал Узбеку и несчастный князь тверской, 28 октября того же 1339 г. обезглавленный и рознятый по составам, вместе с 14-тилетним сыном своим, Федором.

Мученическая смерть Александра тверского, пятнающая память Калиты, доставила государю московскому верховную власть над Тверью, князья которой Константин и Василий, братья Александровы, в знак зависимости своей от Калиты, поспешили прислать в Москву тверской соборный колокол отменной величины, составлявший славу и гордость Тверитан. Сам Калита, радуясь гибели кровного врага своего, уже снаряжал, по повелению ханскому, сильную рать на князя Ивана Александровича смоленского, дерзнувшего вступить в союз с Гедимином литовским и желать полной независимости от хана. По этому поводу, в самом начале 1340 г., явился на Русь ордынский воевода Товлубий и повел полчища своих к Смоленску, куда в тоже время, шли: с одной стороны – князь Иван Коротополь рязанский, а с другой – полки московские, вверенные великим князем, остававшимся в Москве, начальствованию двух воевод, под знаменами которых находились князья: суздальский, ростовский, юрьевский, друцкий и фоминский, родич князя смоленского. Поход этот, не стоивший Смоленску ничего, кроме взятки, по всей вероятности, данной смолянами Товлубию, замечателен только как последнее событие княжения Ивана Даниловича Калиты, который, вследствие внезапной болезни, умер в Москве 31 марта 1340 г., успев, подобно своему отцу, распорядить уделы детям и, в последний час жизни, принять схиму.

Но, на этот раз, смерть государя московского, благодаря систематическому труду всей жизни Ивана Даниловича Калиты, уже не могла ни лишить Москву приобретенного ею значения, ни сколько ни будь изменить порядок вещей на Руси, созданный усилиями и искусством собирателя русской земли, как прозвали Калиту его современники. То и другое весьма предусмотрительно упрочивалось словами духовной грамоты Ивана Даниловича: «приказываю сыном своим отчину свою Москву» – словами, выражающими постоянное убеждение собирателя русской земли, что собирание это – и, разумеется, к Москве – не может быть ни продолжаемо, ни осуществляемо, если не связать дальнейшую судьбу Москвы с материальными интересами не одного лица, а целой группы лиц, крепкой единством видов и побуждений. По обеспечении, таким образом, политической будущности Москвы, собиратель русской земли, тою же духовную грамотою, безобидно поделил собранные участки «сыном своим», из которых Семен получил: Можайск, Коломну со всеми волостями, Городенку, Мезыню, Песочну, Похряне Устьмерьску, Брошевую, Гвоздну, Левичин, Скулнев, Канев, Гжелю, Горетову, Горки и многия селы, Иван – Звенигород, Кремичну, Рузу, Фомильское, Суходол, Угож, Ростовьци, Тростну, Нечугу и некоторые слободы и села, Андрей – Серпухов, Лопастну, Северьску, Нивну, Голичичи, Щитов, Перемышль, Тухачев и села. Остальные прикупы и примыслы Калиты – «Сурожик, Мушкина гора, Радонежское, Бели, Воря, Черноголовль, на Вори свободка Софроновская, Вохна Дейково Раменье, Данилещева свободка, Машев, Селпа, Гуслиця, Раменье, что было за княгинею, да села: Михайловское, Луциньское, село у озера, Радонежское, Дейгунинское, Тыловское, Ротож, Протасьевское, Аристовские, Лопастенское, Михайловское на Яузе, Б (2) селе Коломенскии» – назначались в удел «княгини с меншими детьми» (дочерьми), хотя княгиня, жена Калиты, по именем Елена, умерла еще в 1332 г., и тогда же погребена в Москве, у Спаса на Бору. Все движимое, вещевое, имуществ Ивана Даниловича Калиты – также перечислено и распределено в его духовной грамоте, которая, поэтому, до ныне остается любопытным памятником домашнего быта московских великих князей 16 века. «А при своем животе, пишет Калита, дал есмь сыну своему Семену 4 чепи золоты, 3 поясы золоты, 2 чаши золоты с женчюги, блюдце золото, с женчюгом с каменьем, 2 чума (черпальца) золота большая, а ис судов ис серебреных дал есмь ему 3 блюда серебрьна… А из золота дал есмь сыну своему Ивану: 4 чепи золоты, пояс золот больший с женчюгом с каменьем, пояс золот с капторгами (?), пояс сердоничен золотом окован, 2 овкача (род кубков) золоты, 2 чашки круглыи злоты, блюдо серебрьно ездниньское, 2 блюдци меншии… А из золота дал есмь сыну своему Андрею: 4 чепи золоты, пояс золот Фрязский с жемчугом с каменьем, пояс золот скрюком на червчате шелку, пояс золот Царевский, 2 чары золоты, 2 чума золота меншая, а из блюд блюдо серебрьно, а два малая… А что золото княгини моее Оленино, а то есмь дал дчери своей Фетиньи 14 обручи и ожерелье матери ее, монисто новое, что есмь сковал, а чело и гривну, то есмь дал при собе. А что есмь придобыл золота, что ми дал Бог, и коробочку золотую, а то есмь дал княгини своей с меншими детми. А ись порт (платьев) из моих сыну моему Семену кожух черленный женчужный, шапка золотая, а Ивану сыну моему кожух желтая обирь (обхярь) с женчугом коць (одежда, опушенная мехом) великий с брмами, Андрею сыну моему бугай соболий с наплечки с великим женчугом с каменьем, скорлатное портище с бармами. А что есмь нынеча нарядил 2 кожуха с аламы (накладные воротники) с женчугом, а то есмь дал меншим детем своим Марьи же Федосьи ожерельем. А что моих поясов сребрьных, а то роздадять по попьям. А что мое 100 рубли у Ески, а то роздадять по церквам. А что ея стало из моих судов из сребрьных, а тым поделяться сынове мои и княгини мои. А что ся останеть от моих порт, а то роздадять по всим попьям и на Москве. А блюдо великое о 4 колця, а то даю святей Богородици Володимерской. А что есмь дал сыну своему Семену стадце, а другое Ивану, а иными стады моими поделяться сынове мои и княгини моя»⁴⁷.

Следовательно, задача возвышения Москвы, одолженная началом своим отцу Калиты Даниле Александровичу и, так сказать, заявленная Руси и орде братом Калиты Юрием Даниловичем, была, с помощью Татар, окончательно разрешен самим Калитою, ближайшим преемникам которого, уже спокойным относительно Суздаля, Рязани и Твери, оставалось только не изменять московскую политику в орде и поддерживать свое достоинство в Новгороде, а преемникам последующим – надлежало продолжать и развивать дело, завещанное предками. В какой степени выполнили свое политическое назначение ближайшие преемники Калиты, его сыновья Семен и Иван, – еще при жизни отца напитанные московскими принципами и искушенные частыми поездками в орду, – доказывают: прозвание Гордаго, данное современниками вел. кн. Семену Ивановичу, и уменье вел. кн. Ивана 2 Ивановича, хотя слывшего Кротким, оставить 9-ти летнему сыну своему Дмитрию таких руководителей, которые, воспитывая Дмитрия, спасли новое значение Москвы от старинных притязаний Суздаля, а в самом Дмитрие воспитали будущего Донского. Что же касается последующих преемников Калиты, они выполнили завет предков как нельзя лучше – и Москва, сосредоточив в себе всю характеристику дальнейшей русской истории до самого Петра, прослыла и до ныне слывет сердцем России.

М.Д. Хмыров