Об отличительном характере Евангелия св. апостола Иоанна Богослова

Из всех священных книг, как в древние, так и в новейшие времена, Евангелие Иоанна обращало на себя особенное внимание. Отцы и учителя церкви именовали его: одни – духовным¹, в ознаменование его возвышенности, другие – столпом вселенской церкви², по исключительной важности истин, в нем содержащихся. Сами язычники смотрели на него с удивлением³. В самом деле в этом Евангелии проявляется какой-то особенный характер, который с первого раза дает заметить в нем что-то Божественное. И (да позволено будет сказать) едва ли которая из священных книг представляет сама в себе столько ясных свидетельств о своей Богодухновенности, сколько Евангелие Иоанна. Если качество Богодухновенности в священных писаниях уподобить свету, освещающему ум и согревающему сердце внимательного читателя: то о Евангелии Иоанна без преувеличения можно сказать, что оно на тверди церкви есть солнце между звездами. «Никто», говорит в благоговейном удивлении св. Амвросий, «никто со столь высокою мудростью не созерцал Божественную славу и не выразил нам более приличным словом (как Иоанн). Он вознесся превыше облаков, вознесся превыше сил небесных, вознесся превыше Ангелов, обрел в начале Слово, и зрел (Его) у Бога»⁴.

Но сказанное отличие представляется гораздо разительнее, коль скоро мы сравниваем Иоанна с прочими евангелистами. Все они описывали Иисуса Христа в состоянии земной Его жизни. Но, читая книгу Евангелий, когда приступаем к последнему, мы встречаем здесь много особенного: здесь, по-видимому, новый мир, новые понятия, как бы другие лица, свой язык; и читатель, который сколько-нибудь мог выдерживать до сих пор положение наблюдателя отдаленных происшествий, здесь сам, так сказать, увлекается в круг описываемых событий. Здесь как будто ко мне именно обращены все слова, как будто меня наставляют, меня судят, обнаруживают тайны моего сердца, движут именно мое чувство.

Как определить себе эту особенность? И от чего бы могло родиться такое различие? У всех евангелистов предмет один – Христос; все они люди не книжные и простые; все равно были тростью Великого Книжника, органом Духа Святого. Не кроется ли в этом отличии особенного намерения Духа Божия относительно этого Евангелия? Не имеет ли оно какого особенного назначения? Не открывает ли собою чего-либо нового в плане домостроительства Божия? Не представляет ли с новых сторон премудрость все деятельного Промысла? Вот вопросы, которые легко могут представиться внимательному читателю.

Но изыскатель священных памятников христианской религии имеет кроме того еще гораздо важнейшее побуждение заняться исследованием этого предмета. Есть люди, которые, по поводу отличия, примечаемого в четвертом Евангелии, вздумали подвергнуть сомнению подлинность его. «Здесь, не тот Христос – говорят они – Которого изобразили нам первые Евангелисты; здесь не тому Он учит, не так выражается; в Его словах господствует темнота и холодность»⁵.

Не думаем опровергать этих клевет: – но удовлетворить сколько-нибудь любознательности христианина, обучающегося в делах все устраивающегося Промысла, и, по возможности показать тот образ зрения на Евангелие, при котором все, или, по крайней мере, важнейшие сомнения, возникавшие касательно его, разрешались бы сами собою, и каждый читатель ясно видел бы, что один только Иоанн мог написать это Евангелие, и Иоанн мог написать именно такое Евангелие – вот цель, для которой мы предпринимаем исследовать существо и причины отличительного характера в Иоанновом Евангелии.

Но да не оскорбится чувство христианина, благоговеющего перед священными памятниками слова Божия, что своим размышлением мы как бы низведем Божественный предмет в область, подлежащую человеческим изысканиям. Это неизбежный удел разума и размышляющих, что они могут постигать Божественное не иначе как в земных образах, под видом человеческого, и изрекать о нем свой суд только под влиянием своих руководительных начал. Естественно, мы умалили высокий предмет в его изображении; но, если он и в этом виде будет носить на себе признаки красот произведения истинно Божественного: тем сильнее может укрепиться вера, тем более будет иметь права безотчетное чувство благоговеть перед словом Божиим. Вообще, основание – в некоторых отношениях (не говорю во всех) судить о писаниях Божественных по тем же началам, по которым разум судит о произведениях человеческих – заключается в том, что, изрекая глаголы Свои человеку, Бог Дух Святой некоторым образом сообразовался с его разумными потребностями, с обстоятельствами места и времени, которые во всяком случае подлежат изысканиям в их труде и давать отзывы об образе выражения Богодухновенных книг, как всегда сообразном с естественными качествами их писателей, в нашем деле предшествуют нам своим примером.

Итак, из отдаления, в которое ставит нас справедливое удивление высоты Евангелия, начертанного возлюбленным учеником Христовым, приблизимся с благоговением к святилищу, скрывающему от нас удобопостижимые тайны его.

Евангелие Иоанново отличается от прочих, во-первых, содержанием, во-вторых своим выражением, или говоря языком школы, материей и формой.

В произведениях ума человеческого выбор предметов, входящих в состав их, всегда зависит от цели, для которой предназначаются эти произведения. Сообразно с этим, и содержание Иоаннова Евангелия, без всякого сомнения, должно соответствовать цели, для которой оно назначено; и отличается от содержания прочих Евангелий тем именно, что имеет особенную цель.

Какая же это особенная цель и каким образом, соответственно ей, содержание Иоаннова Евангелия имеет собственный характер?

Цель Иоаннова Евангелия, о котором так разногласят писатели, всего яснее откроется нам, если, на основании исторических свидетельств, определим, какие обстоятельства расположили Апостола написать Евангелие?

Таковых обстоятельств история представляет два.

1) Первое из них: пересмотр Евангелий Матфея, Марка и Луки.

Когда они представлены были Иоанну, он должен был видеть, что сведения о том, что делал и чему учил Иисус Христос, не могут обращаться только в устном предании; и вот уже оказалась потребность заключить их в письменные памятники. Из числа двенадцати Апостолов к концу первого века не оставалось почти никого, кроме Иоанна: между тем Царство Божие росло, жажда слушанья небесного благовестия увеличивалась. Многие предпринимали описывать великие события явления из жизни Иисуса Христа: но эти многие внесли довольно неверных сказаний в свои памятники. Чтобы передать чистую истину современникам и грядущим родам, некоторые немногие приняли на себя труд точного исследования всего, что предали первоначальные самовидцы и ближайшие служители Слова⁶. Тайнозрителю будущих судеб видимой церкви до конца ее земного существования, при обозрении этого неоцененного труда, не мог не представляться справедливый вопрос потомства: почему о столь чрезвычайных событиях умолчали самовидцы? «Если эти немногие», мог думать Иоанн, «писали истину: то теперь моя обязанность, по крайней мере, подтвердить эту истину»⁷.

Писания трех евангелистов представляли картину земной жизни Богочеловека. Она содержала прекрасные очерки, особенно Его внешней жизни. Пророк и чудотворец, был изображен на ней в полном свете. Но некоторые лучи Божества, отчасти уловленные их кистью, положены были как бы в тени. Люди, всегда недальновидные в вещах Божественных, могли остановиться на изяществе цветов, на прекрасных очертаниях, и не постигнуть духа, одушевляющего это Божественное, впрочем, внешнее, изящество. Иоанн видел это и, как свидетель внутренней жизни Иисуса Христа, где Божество Его очам дальнозрительной любви ученика являлось часто без покрова, Иоанн (говорю) не мог не желать пополнить с этой стороны картину жизни Богочеловека⁸.

2) Другое обстоятельство: просьба ближайших собеседников Иоанна и потом всех епископов малоазийских.

Соответственно внутреннему желанию Иоанна пополнить божественными чертами картину жизни Богочеловека, ближайшие собеседники этого Апостола просили его, чтобы он, по сказанию одного из учителей церкви⁹, написал им то, что особенно почитает нужным к научению, и что однако-же прочие (Евангелисты) опустили. Иоанн понимал всю важность этой просьбы, и, в деле религии постоянно руководимый Духом Божиим, не мог решиться на столь великое предприятие, не имея на то указании Промысла. И Промысл не замедлил дать Свое свидетельство в знамение того, что исполнение этого предприятия будет угодно Ему. Свидетельство это ясно открылось в одном замечательнейшем случае, который для цели нашей должен быть рассмотрен гораздо обстоятельнее.

Известно, что большая часть книжников и фарисеев, не убеждаясь учением Иисуса Христа, не трогаясь обличением и угрозами, ни поражаясь чудесами Его, вовсе течение земной Его жизни питали против Него непримиримую злобу. H тогда, как весть о воскресении Спасителя пронеслась в Иерусалиме, она потрясла умы, но не сердца ожесточенных Иудеев. «Возможно ли признать Мессиею распятого Иисуса! Он так мало соответствовал нашим ожиданиям. Он как бы скрыл с собою во гроб любимые мечты наши. Рабу Кесаря – Ему не жаль было смотреть на народ Свой, гнетомый ярмом завоевателей! Это ли Мессия, какого ожидали мы? Тот Вожделенный, на Ком почивают надежды наши, вознесет победоносную руку Свою на всех язычников и сделает Израиль господствующим на земле народом!» Таким образом, обманутое самолюбие вождей Иудейского народа изрекало приговор Иисусу Христу и Его религии. Их ненависть к Нему была так велика, что они вскоре по воскресении Его по всем странам послали своих апостолов предостерегать рассеянных Иудеев от появившейся безбожной как они говорили, ереси христиан¹⁰. Безбожность христианства главным образом они доказывали так: «Христиане уверяют, что чествуемый ими Иисус есть Бог, что Он существовал прежде веков, и наконец сделался человеком. Но Иисус родился, как рождаются и прочие люди. A так как от человека не может родиться не человек, еще менее Бог может принять на Себя плоть человеческую, и вообще ничем доказать нельзя, чтобы кроме Творца мира мог быть другой Бог, рожденный от Девы: то христиане, воздавая Божественную честь слуге Божию, оскорбляют тем Бога»¹¹. Очевидно, что при составлении такого умозаключения они не принимали в соображение указаний пророческих на Божественное достоинство Мессии¹²: но они и не хотели принимать их, так как в основе их умозаключения лежало показанное предубеждение: «уничиженный Иисус, являвшийся без земного величия, не должен быть Мессией». К этому иудейскому лжемудрованию многие примешивали частные заблуждения, из которых самое обыкновенное было то, что не вера в Иисуса Назорея, но соблюдение Моисеева закона оправдывает нас пред Богом. Заблуждения эти с успехом были распространяемы среди христиан, в умах которых, смешиваясь с тем уважением, какое доселе они питали к Иисусу Христу, принимали особенный вид: именно, обольщаемые, хотя не соглашались, чтобы Иисус Христос не был Мессиею, однако же уступали, что Он не Бог или не Сын Божий в строжайшем смысле этого слова. Так составились ереси Керинфова, Евионова и другие. Язва этих заблуждений быстро разливалась в юной церкви Христовой: но доколе еще в живых находились апостолы, они противопоставляли ей все усилия. Наконец, эти духовные светила к концу первого века почти все скрылись. Оставался один Иоанн, но и он уже был на западе дней своих. Тогда ревностные пастыри и учители церкви, побуждаемые с одной стороны близкою кончиною Апостола, с другой – распространением заблуждений, от всей Малой Азии сошлись к Иоанну, прося его начертить им свидетельство о Божестве Спасителя против еретиков¹³. О том же через посольства просили его многие и другие церкви^14. Апостол при этом случае не мог не видеть, что самый главный предмет веры христианской – вочеловечение Бога Слова – как бы неохотно принимается людьми, потому что непостижим для их ума. В устном предании, посредством которого преимущественно распространялась доселе эта тайна, она могла мало-помалу обезображиваться и со временем вовсе потеряться. Правда, уже сделаны на нее некоторые указания в первых евангелиях: но они еще не так решительны, чтобы каждый без труда мог себе вполне раскрыть их, и истолковать не превратно. И вот, свидетель тому очевидный опыт – распространение еретиков, отвергающих Божество Иисуса Христа итак, для церкви нужно представить этот догмат во всей его очевидности, и особенно для времен последующих должно сохранить его в памятниках письменных. Таким образом, в уме великого Апостола не могла не возникнут мысль о составлении образца истинного исповедания христианской веры, который бы служил твердым основанием церкви везде и во все времена. Мысль эту Иоанн действительно и имел в виду при написании своего Евангелия. Об этом оставил нам ясное свидетельство Ириней, ученик Св. Поликарпа, ближайшего собеседника, и конечно участника намерений и советов Иоанна¹⁵.

Итак, не исключая выше обозначенных частных, главная цель при написании Иоанном Евангелия была:приняв в соображение, все сказанное тремя евангелистами, постановить правило веры для вселенской церкви, т. е. во все времена и во всех местах ее земного существования.

Удовлетворив этой цели, Св. Апостол, как справедливо заметил один из наших отечественных исследователей Священного Писания, показал свое «тщание к откровению тайн христианства, и к предложению их христианам, как довольную пищу до скончания мира»¹⁶¹⁶.

Теперь займемся исследованием того.

1) Иоанн хотел начертать правило веры.

Правило или нарочитый образец веры должен содержать в себе учение о важнейших, истинах христианской религии. Учение это могло быть или изложено в членах, как оно излагается в символе веры, или представлено в событиях, так чтобы изображен был сам Иисус Христос, Своим учением и делами устраивающий спасение рода человеческого. Имея, между прочим, в виду подтвердить истину повествований о Христе первых трёх евангелистов, и пополнить их некоторыми чертами по праву ближайшего самовидца, Иоанн должен быль предпочтительно представить учение о важнейших истинах религии в событиях, или изобразить его повествовательно. Но понятно, что Св. Писатель, подчиняя историю цели догматической, должен был в образец исповедания христианского вводить повествования столько, сколько требовала полнота и ясность учения о важнейших истинах христианства; также из самого повествования должен был выводить следствия для своей цели, или раскрывать догматическое значение евангельской истории. Отсюда должны были произойти две частные отличительные черты Иоаннового Евангелия – выбор и намеренность. Что касается в особенности до выбора истин, которые должны были войти в общенародный образец христианского учения, то он определялся необходимостью наставить христиан в тех преимущественно истинах, без которых невозможно вечное спасение, и эти истины раскрыть именно с тех сторон, которые подвержены превратным истолкованиям. Отсюда образец веры по необходимости в некотором отношении должен был быть апологией веры; и Евангелие, представляющее такого рода образец, должно носить также на себе характер апологий¹⁷.

Евангелие Иоанна удовлетворяет вполне всем этим условиям и, удовлетворяя, носит на себе резкие черты отличия от прочих Евангелий. И именно:

Первые три Евангелия составляют собственно памятник событий царства Христова на земле; последнее более руководство к научению христиан в истинах спасения¹⁸. В следствие этого:

Первые три Евангелия представляют из себя историю жизни Иисуса Христа, писанную, если можно так выразиться, для самой истории, то есть с целью – сохранить в памяти потомства все, что писатели их видели или слышали замечательнейшего из жизни Спасителя. Иоанн даст заметить, что пишет историю с особенною целью, которая, не ограничивается просто преданием памяти потомства достопримечательных событий: он вносить в свое Евангелие столько повествования, сколько нужно для его цели, и повествует о тех только событиях, которые идут к его догматической цели. Отсюда y первых евангелистов заметна простота в собрании предметов; евангелисты излагают, провидимому, все, что знают из жизни Иисуса Христа: в Евангелии Иоанна виден выбор; ненужное для своей цели он опускает¹⁹; что, хотя и нужно, но передано уже другими св. писателями, о том также не упоминает²⁰.

Читая первые Евангелия, мы находимся как бы одни на том великом позорище, где происходит ряд чудесных событий: впечатления, какие производит все то, что там мы видим и слышим, оставляются на наш произвол. На зрелище, которое открывает нам Евангелие Иоанна, мы не одни: при самом вступлении нас встречает руководитель, и определяет образ зрения на те предметы, которые нам встретятся; он даёт нам ключ к уразумению тех глубоких, тайн, которые должны изумить нас и не покидает нас, везде, где только можно предполагать со стороны зрителей недостаток надлежащей или внимательности, или проницательности. Таким образом Иоанн часто присовокупляет от себя замечания, особенно если что неясно и по праву самовидца, предупреждает некоторые недоразумения²¹: напротив, другие евангелисты стараются просто пересказать словаи дела Иисуса Христа; в их Евангелиях почти вовсе не встречаешь собственных замечаний и суждений кроме того только, что они отсылают читателей к пророчествам Ветхого Завета.

Наконец, так как четвёртое Евангелие, по намерению Иоанна, должно было опровергнуть клеветы Иудеев на христианскую религию: то Евангелист часто выставляет на вид их упорство и невнимательность к учиню Иисуса Христа; во многих местах он представляет нам, Спасителя защищающим Свое учение против их предрассудков и обличающим их неверие. Это самое некоторым образом сообщает четвертому Евангелию вид апологии христианского учения; между тем как первые три такого характера не имеют.

2) Иоанн имел в виду начертать правило веры.

Вследствие этого его Евангелие приняло особенный догматический вид. Оно преимущественно исполнено истин созерцательных; наставлений нравственных в нем встречается немного, так как Иоанн, по-видимому предоставив, себе начертать образец христианской деятельности в первом своём послании²², как бы старился исключить их из, своего Евангелия. Напротив, все христианское догматическое богословие может быть извлечено из его Евангелия и некоторые догматы в нём одном и имеют свое основание²³.

Главная основная истина веры, которую Иоанн преимущественно старается раскрыть, и к которой прививаются все прочие, есть та, что²⁴. Имея целью представить в яснейшем свете эту истину, Иоанн в самом начале своего Евангелия наставляет на вид Божественное естество Иисуса Христа и Его зиждительную силу, простирающуюся на мир, физический где она обнаружилась чрез сотворение всего существующего, и на мир нравственный, где проявилась в восстановлении падшего рода человеческого. Не останавливаясь на истории миро творения так как она с возможными подробностями уже описана Моисеем. Евангелист излагает далее в событиях образ восстановления падшего человечества, ограничиваясь, впрочем, и здесь временем земного служения Иисуса Христа. Таким образом он представляет учение и дела Спасителя. Но, не упуская из виду упомянутой цели, из учения Его он всего чаще избирает, те беседы, в которых с особенною ясностью, открывается Божественный разум Иисуса Христа или в которых Спаситель открыто вразумляет о Божественности Своего лица²⁵. Из дел Иоанн особенно указывает на те, в которых является всемогущество Спасителя в высшей степени²⁶. Словом сказать, Евангелие Иоанна, изображает ли Иисуса Христа в качестве Учителя или Чудотворца везде изображает Его, яко Единородного от Отца?

В первых Евангелиях Он предоставлен в полном смысле Учителем народным. Все, чем обыкновенно окружается жизнь человеческая составляет предмет, не чуждый Его наставлений. Правда, как Основатель новой религии и y первых евангелистов, Иисус Христос при всяком случае преимущественно имеет, в виду Свою религию: но Он более раскрывает ее отношение, чем существо. Именно, Он показывает ее отношение к древней иудейской религии, связь с настоящими событиями влияние на жизнь, домашнюю и общественную: вообще дух Его поучений, сохраненных первыми евангелистами, преимущественно можно назвать нравственно-практическим. В них Иисус Христос дает нам такие наставления, которыми мог бы руководствоваться каждый в своем частном и общественном быту. Там Он обращает взор на состояние народа Иудейского, несчастного и в гражданском и в нравственном отношении. Он видит пред Собою людей изнуренных и рассеянных, подобно овцам, лишенным пастыря; с чувством сострадательной любви наставляет на вид Своим ученикам нужды уничиженного Израиля и частью показывает, частью же доставляет им средства удовлетворить его потребностям. Он оценивает народные обычаи и произносит приговор над имевшими силу закона постановлениями; говорит об обязанностях семейственных, о повинностях государственных, объясняет истинный смысл нравственных законов Моисеевых и пространно беседует о делах богоугодных. Самих иудейских учителей Он обличает не столько за их неверие в Божественное Его посланничество, сколько за пороки, преимущественно за лицемерие и слепую привязанность к отеческим преданиям. В четвертом Евангелие Иисус Христос представляется Словом, говорящим предвечные советы Бога Отца, представляется исключительно Божественным Учителем откровенной религии. Оставив те наставления Спасителя, в которых показывались многоразличными отношения принесенной Им религии, Иоанн избрал только те, где раскрывалось существо ее, и где особенно яснейшим образом выражаемы были истины, сделавшиеся предметом пререкания у иудейских лжеучителей. Так как существо христианской религии составляет вера в Иисуса Христа, как Искупителя: то в Иоанновом Евангелии Спаситель всего чаще внушает о необходимости этой веры²⁷. Чтобы укрепить эту веру и определить предметы, ее составляющие, y Евангелиста Иоанна Иисус Христос с одной стороны весьма часто внушает о Божественном достоинстве Своего лица, и делами и словами напоминая, что Он выше обыкновенных людей²⁸, видит далее и знает более, нежели сколько могут видеть и знать самые проницательные из, них²⁹, что дела Его предполагают в Нем высшее естественное могущество³⁰, что Он, вопреки лжемудрованию Иудеев, существовал прежде, нежели вошел в мир, путем земного рождения³¹, что Он сошел с, неба и паки идет на небо³², что Он имел у Бога славу еще прежде сложения мира, и, по совершении земного служения, паки облечется в нее³³, что Он находится в существенном единении с Богом, что Он, есть Сын Божий и равно честен Своему Отцу³⁴; – с другой стороны показывает Свое отношение к роду человеческому, открывая цель Своего чрезвычайного посольства, которою было – доставить спасение язычникам, вопреки мнению Иудеев, ожидавших открытия над ними грозного суда Божия³⁵, соединить под Собою во едино общество и Иудеев и язычников³⁶ отменить обрядовый закон Моисеев³⁷, изобличить, человеческую мудрость в неведении путей Божиих и просветить светом истины погруженных во тьме невежества³⁸, освободить всех людей из-под владычества греха³⁹, смерти⁴⁰ и дьявола⁴¹, дать им пример, богоугодной жизни⁴², утвердить над ними Свою вечную власть⁴³ и даровать им, вечное блаженство⁴⁴, словом – восстановить или искупить человеческий род, – открывая далее и самый образ, каким совершится это искупление, состоящее в смерти⁴⁵, и смерти крестной⁴⁶, – открывая благодетельные ее последствия, каковы суть для верующих в нее – благодатное осенение от, Духа Божия⁴⁷ и открытие самого верного пособия против всякого рода зол и бедствий, в настоящей жизни угрожающих человечеству⁴⁸, – открывая наконец средства, которыми бы каждый мог приблизить, усвоить и упрочить себе все блага, доставляемые искуплением, – средства, заключающиеся в таинствах покаяния⁴⁹, крещения⁵⁰ и приобщения телу и крови Христовой⁵¹ Такими-то и подобными им предметами исполнены почти все наставления и беседы Иисуса Христа y Св. Иоанна.

Таким образом, первые Евангелия представляют Иисуса Христа чрезвычайным Учителем, Который низошёл с неба в мир человеческий и в нём действует, беседует по разуму и чувствам людей, Им спасаемых, входит в их положение, предупреждает их нужды, с ними болезнует, их утешает, их назидает: четвёртое Евангелие представляет Его небесным Посланником, Который возвысил самого человека, как бы уже чуждого всех житейских нужд и земных отношений, – возвел его от земли в мир божественный, где показывает ему тайны вечные, недоступные умам смертных. Там, можно сказать, небо преклоняется к земле: здесь земной человек возносится до небес. Там религию приспосабливают к его жизни и открывают те ее стороны, которые необходимо было знать ему в том состоянии, в каком он тогда находился: здесь человек должен изучать религию в ее примерном виде и приспосабливать себя к ней, чтобы быть темь, чем должно ему быть всегда. Отсюда те Евангелия носят на себе отпечаток многообразия земной жизни: последнее дышит духом единообразия жизни небесной. И смотря с этой стороны, первые Евангелия, можно сказать, писаны для начинающих, последнее для христиан совершенных.

3) Наконец, св. Иоанн предпринял начертать правило веры для вселенской церкви.

Так как вселенская церковь, рассматриваемая в пространстве, – пределами своими иметь пределы всего обитаемого мира, и рассматриваемая во времени, – проходя чрез все века, будет существовать до скончания века: то св. Иоанн, составлял для нее правило веры, должен был писать так чтобы его понимали равно и Иудей и Эллин и варвар и Скиф, чтобы и простые могли учиться от него и мудрецы могли утвердиться на нем, как на незыблемом основании, чтобы самые отчетливые умы, в счастливейшие времена просвещения, не отходили от сего Учителя с скорбным чувством восторженного, но обманутого ожидания. Вследствие чего Евангелие Иоанна должно было принять две частные отличительные черты – черту всеобщности и самой строгой удовлетворительности.

И, во-первых, в Иоанновом Евангелии есть черта всеобщности.

Она отливается в нем самым видным образом. Учение и дела Иисуса Христа, изображённые y первых евангелистов, представляют в себе более частностей и заключают в себе довольно признаков местного происхождения: напротив, изложенные y Иоанна отвлечённые и менее отличаются колоритом местности.

Уже и то самое, что содержание первых Евангелий преимущественно обращается около предметов из обыкновенной жизни, должно было сообщить им характер частности и местности. Иоанн почти ограничился истинами созерцательными. Но истины созерцательные, даже и естественные (если только они истины), составляют достояние ума человеческого во всех местах и во все времена: a коль скоро он суть истины чисто откровенные, то всегда превыше всего опытного, определяющегося местом и ограниченного известным временем.

Предполагаемое здесь нами различие между Евангелистам весьма ясно открывается из сравнения их в тех местах, где они касаются одного и того же предмета. У первых Евангелистов Иисус Христос представляется более действующим, как Мессия Иудейского народа: y Иоанна Он учит, как Мессия всемирный. Там в дух учеников, не совсем свободных от предрассудков Иудейства, Он проповедует: несмь послан, токмо ко овцам погибшим дому Израилева:⁵² напротив здесь: И ины овцы имамь, яже не сутъ от двора сего, и тыя Ми подобает привести⁵³. Раз Иудеи обвиняли учеников Господних в нарушении покоя субботнего. У первых Евангелистов Иисус Христос в оправдание их сослался на пример священной древности и так как часть обвинения падала и на Него, присовокупил, что Мессия господин и субботы:⁵⁴ y Иоанна при подобном случае Он указал на все действующий Промысел Отца, Который не знает субботы и поставил на вид, что не может Сын творити о Себе ничесоже, аще не еже видит Отца творяща: яже бо Он творит, сия и Сын такожде творит⁵⁵. Доказательство самое возвышенное! На Спасителя клеветали, что Он в союзе с темными силами. У первых Евангелистов Он отвечает на это простым примером, заимствованным из круга общественной жизни. Аще царство говорил Он, на ся разделится, не может стати царство то; и аще дом на ся разделится, не может стати дом мой: и аще сатана воста на ся сам и разделится, не может стати, но конец имать⁵⁶. У Иоанна упрёк: «беса имаши» Он отражает словами: Азъ беса не имамъ, но чту Отца Моего⁵⁷, т. е. из Моей жизни, всегда сообразной с волею Божией, вы можете видеть, что y Меня нет согласия с Велиаром. Доказательство чисто нравственное!

Из духа всеобщности должно объяснить в Евангелии Иоанна и то, почему он именует Бога Сына Словом или умом Божественным. Иоанн видел, что этим наименованием и от простых людей он всего удобнее может отклонить плотскую мысль о страстном рождении Бога от Бога⁵⁸ и мудрым может сообщить всего легче понятия о естестве и

отношениях второго Лица Святой Троицы⁵⁹.

Во-вторых, Иоанново Евангелие отличатся характером самой строгой удовлетворительности.

Хотя Иоанн не допускал в свое Евангелие нечего, что могло бы питать более любопытство, однако ж что нужно было для полноты и ясности излагаемой им истории Иисуса Христа, он изложил то со всею подробностью и самым удовлетворительнейшим образом. Там, где прочие Евангелисты, описывая какое-либо событие, говорили неопределенно о лицах, участвовавших в нём, Иоанн, всех, кого можно, означает по имени⁶⁰.

Время, место, случай описываемых происшествий он замечает в своем Евангелии с отчётливостью самого точного историка. Мы уже заметили, что Иоанн хотел быть вразумительным для всех, не только Иудеев, но и язычников. Вот причина, почему он в тех местах, где ему необходимо было коснуться Иудейских обычаев или обрядов, прилагает от себя, хотя краткое, объяснение⁶¹ и переводит самые слова еврейские⁶². То есть, он хотел, чтобы и с этой даже стороны никто, читая его Евангелие, не встречал никакого недоразумения. С той же целью он нередко, как замечено, делает и пояснение тому, что могло представляться трудным к уразумению.

Будучи удовлетворительнейшим историком, св. Иоанн хотел быть и основательнейшим догматиком. Главнейшим образом намереньем его было – поставить на вид Божественное величие Иисуса Христа. Так как Сам Спаситель, в доказательство Своего Божественного посольства, указывал на свидетельство Предтечи, на Свои дела и на свидетельство Бога Отца:⁶³ то и Евангелист для своей цели пользуется теми же доказательствами, однако так, что приводит из них самые решительные. Предтеча в его Евангелии свидетельствует об Иисусе Христе целому синедриону, в лице его торжественного посольства⁶⁴.

Из дел Иисуса Христа он избирает такие, которые и сами по себе были чрезвычайны и частью по многочисленности свидетелей, частью по строгому исследованию, над ними произведенному, беспримерны. У него Спаситель претворяет воду в вино⁶⁵, отверзает очи слепорождённому, чего от века не слыхано⁶⁶; вызывает четверодневного мертвеца из гроба⁶⁷; и одним словом, Аз есмь, повергает на землю полчище вооруженных на Себя врагов⁶⁸. Иоанн не говорит о двукратном свидетельстве Бога Отца при Иордане и на Фаворе, частью потому, что о том и другом упомянуто первыми Евангелистам, вероятнее же потому, что события Иорданское и Фаворское имели немногих свидетелей: за то Иоанн избирает такой случай, где при стечении многочисленного народа Отец с небес прогремел Сыну торжественным глаголом: и прославих, и паки прославлю!⁶⁹ Все эти события сопровождаемы были важнейшими последствиями; с одной стороны, они сильно потрясали умы зрителей, с другой неотразимо решали судьбу самого Иисуса Христа.

Наконец, чтобы удовлетворить самым строгим требованиям человеческой любознательности, Иоанн (весьма замечательное обстоятельство!) везде описывать только то, чего был сам очевидным свидетелем. Все прочие Евангелисты передали нам весьма многое, что они приняли от других самовидцев и участников описываемых ими происшествий: Иоанн как бы постановил для себя правилом возвещать единственно о том, что сам слышал, что видел своими очами, что со вниманием рассматривал и воспевал своими руками касательно Слова жизни⁷⁰. Он начинает свою историю с того самого времени, когда узрел Божественного Учителя при водах Иордана, н услышал о Нем знаменательное свидетельство из уст великого Пророка. Все, о чем далее ни повествует он, совершалось на его глазах. Во всем Евангелии везде мы видим зоркого, наблюдательного ученика идущим в след за своим Учителем. Особенно из истории страданий и воскресения Иисуса Христа, столько богатой чрезвычайными происшествиями, Иоанн приметно отдаляет для себя те, при которых находился сам. Правда, он нигде не объявляет своего имени: однако, называя себя любимым учеником, к которому Спаситель имел особенную доверенность, не оставляет никакого сомнения на счет того, понял ли он Иисуса Христа, и верно ли передал Его дела и учение, – сомнения, которое увлекает некоторых в наши времена.

Итак, Евангелист Иоанн, в качестве историка, удовлетворяет часто до излишества строгой критик даже новейших неверов.

В самом деле, читая Евангелие Иоанна и видя, как бы некоторое усилие Евангелиста осветить полным светом Божество Иисуса Христа, нельзя не прейти к той мысли, что Иоанн будто предвидел эти несчастные времена, когда уже не крест Иисуса, но Его Божественная слава послужила камнем преткновения, о которой дух времени сокрушает столько неосторожных и неопытных умов. И что удивительного, если он, как Пророк всех Новозаветных времен, созерцая в духе мрачных времен неверия, хотел предать церкви твердое правило, которое, как обличительная Моисеева песнь на Иудеев, было бы вековым свидетельством Иисусу Христу на всех отвергающих Его Божество! Так думал в свое время один из великих Отцов Церкви⁷¹.

Как ни отличительно Евангелие Иоанна от прочих своим содержанием, но еще более оно отличается от них способом выражения содержащихся в нем предметов. Его невозможно читать без некоторого особенного благоговения и размышления. Кажется, самую рассеянную душу, при малейшем с ее стороны внимании, оно способно собрать внутрь себя, внушить ей важнейшие мысли и возбудить в ней такие чувства, каких она не испытывала. Первые Евангелия более говорят к воображению и рассудку⁷²; Иоанна Евангелие – преимущественно ко внутреннему чувству⁷³. Выражение первых (употребим такое сравнение) сходно в некоторых отношениях с выражениями живописи: представленные в них истинны живостью и красотою изображения приятнейшим образом занимают представительные силы души, возбуждают мыслящую способность и чрез них уже действуют на чувство. Выражение Иоанна Евангелия подобно выражениям музыки, которой тоны льются прямо в сердце, проникают до самых сокровенных его изгибов, приводят все в движение и ум, желание и чувство и все устраивают самым приятнейшим образом. И не напрасно древние отцы церкви называли это Евангелие духовным, потому что в нем Бог Слово беседует с духом человеческим языком не вещественных, земных образов, но высшим, небесным языком духов.

Причина этой замечательнейшей особенности Иоаннова Евангелия конечно главным образом кроется в распоряжениях Духа Божия, тайно водившего пером священного писателя: но так как и Божественный Дух, разделяя дары Свои, всегда сообщает их сообразно с свойствами приемлющего, т. е. для исполнения Своих великих советов избирает орудиями Своих намерений более тех людей, которые по самым естественным способностям своим стоят ближе к Его цели, то, чтобы по возможности приблизить к разумению характер известной книги Священного Писания, не бесполезно будет при этом случае принять себе в руководство тот же закон, каким обыкновенно руководствуемся при суждении о естественных произведениях ума человеческого.

Чтобы составить себе определенное понятие о выражении какого-либо человеческого произведения, нужно прежде всего узнать, как мог действовать описываемый предмет на ум и сердце писателя, когда он от них заимствовал цветы и краски для изображения его и в каком состоянии духа он в то время находился? С этой целью необходимо определить, во-первых, нравственный характер писателя и во-вторых те отношения, в каких он мог и должен был находиться к изображаемому им предмету.

Таким образом, чтобы объяснить себе характер выражения и в Иоанновом Евангелии нужно прежде всего рассмотреть нравственный характер самого Евангелиста, который у писателя искреннего – (каковы были и все св. писатели) – не может не отразиться в его языке своим особенным образом.

Основу нравственного его характера составляла любовь: так что он в особенном смысл называем был учеником любви. Исключительным предметом его любви был Бог и все Богоподобное, т. е. все, что в природе, видимой и особенно в мире нравственном выражает совершенства Божественные. Отсюда питать ум его и наполнять сердце могло только то, что было самого возвышенного, самого благородного, самого святого в мире. Все, что так часто повторяется на наших глазах, и носит на себе печать земного несовершенства, не могло привлекать его особенного участия: он не иначе, как с равнодушием должен был смотреть на явления обыкновенной жизни, где так мало пищи для души, исполненной помыслов высоких, любящей только то, что носит отблеск совершенств Божественных. И это самое расположение духа и заставляло его на всю жизнь остаться девственником. Он любил более тихое уединение, нежели шумную общественную жизнь. Любовь к одному совершеннейшему, проникая все его существо, естественно должна была сообщить его уму качество глубокой наблюдательности, и его сердцу пылкую стремительность. Но для глаз света эти сокровища таились в глубине его души, будучи прикрываемы невинною простотой и холодностью. Рожденный созерцать и любить одно Божественное, он конечно с чувством небрежения взирал на этот исполненный суеты свет⁷⁴, и, поставляя себя вне его круга, с тайным беспокойством смотрел как бы в будущее, ожидая, не просветит ли ему полное ведение Божественного, не откроется ли живой образ Всесвятейшего. Отсюда религия рано сделалась потребностью его духа; и он еще в латах самой цветущей юности⁷⁵, когда обыкновенно любят жизнь с ее, так называемыми, радостями, уже стремился в пустыни Иорданские слушать Гласа, вопиющего в пустыни. И здесь-то занялась для него заря – предвестница того Света, Который должен был осветить и обратить на Себя прекрасные стремления его души. Он видел: – приготовлялся великий переворот в царстве нравственном; имело наступить царство Божие. Он слышал: – скоро явится такое Лицо, у Которого величайший из человечков не посмеет разрешить ремень сапог Его. Как всё это прекрасно согласовалось с чувствами души Иоанна! Его ум был на страже; его сердце – в благоговейном ожидании! Весь дух его был в состоянии некоторого напряжения, – черта, которая оставалась при нем всю жизнь до гроба. И удивительно ли после этого, что Он, узревши Спасителя, прилепился к Нему всею силою пламенной любви Своей? Во Иисусе было исполнение его надежд и ожиданий. Это был образец всех возможных совершенств. О чем когда-либо в своих умозрениях гадали мудрецы целой древности, чего с нетерпеливостью желали цари и пророки, что в минуты святых восторгов предчувствовали души праведников, все это открылось во Иисусе Христе Иоанн видел этот видимый образ Бога невидимого лицом к лицу. Иоанн имел то, чего не имели века и народы. Он созерцал в благоговейном удивлении и любил в безмолвии; так что пламенные порывы любвеобильного сердца его были умеряемы необычайною внимательностью и почти непрерывным созерцанием Божественного, которого образ глубоко напечатлелся в его разум. Таков был дух Иоанна!

Для человека с таким духом, все предметы (если смотреть на то, как они действуют на его ум и сердце) – все, говорю, предметы длятся на два разряда: одни из них привлекают все его внимание, – это самые возвышеннейшие из них, самые благороднейшие и святейшие; все прочие мало трогают его и почти чужды его сердца. Таким образом, когда он поставлен будет в необходимости изображать предметы того или другого рода, то, так как дух его исключительно устремлен к высокому, о всем прочем он будет выражаться крайне просто, и оттого самым точным и естественным образом.

Имея это в виду, обратимся к историческим описаниям четвертого Евангелия, предмет которых обыкновенно составляют события из области земного круга. Таких описаний немного: Иоанн не любит на них останавливаться и приметно поспешает от истории к изложению высокого учения, преподанного Иисусом Христом: история – так как она большею частью есть список человеческого мира с его несовершенствами – не питательна для его ума и сердца. Однако, чтобы самые предметы религии в изображении своем не теряли своей ясности, Иоанн в иных местах самою необходимостью вынуждаем был рассказывать обстоятельства, в каких произнесена та или другая часть учения о религии. Заметьте же, какая господствует простота в этих исторических описаниях. Как бы, не находя особенного интереса в приключениях земной жизни, он передает их самым обыкновенным языком, даже как будто с какою-то небрежностью и, однако тем не с меньшею точностью. Если сравнивать повествование Иоаннова Евангелия с повествованиями прочих в тех местах, где они касаются одного события, мы увидим, что там Иоанн всех проще, всех без искусственнее, точнее и естественнее⁷⁶. В повествовании его мы не найдем ни численной со ответственности между частями слова, какая свойственна Матфею, ни живости и сжатости Марка, ни витиеватости и роскошной полноты Луки Евангелиста: Иоанн списывает природу, как она есть, великое изображает великими чертами, нежное нежно, простое просто, беспорядочное, если можно так сказать, без соблюдения порядка. По этой-то причине и характеры лиц у него сохранены с удивительною верностью. И напрасно хотят уварить, что все лица, встречающиеся у Иоанна, говорят одинаковым образом и одним тоном. Напротив, в его Евангелии каждое лицо изъясняется соответственно своему характеру, своему положению.

Прислушайтесь к словам Крестителя: они везде исполнены благоговейного трепета. По-видимому, только он один из земнородных чувствует видимое присутствие Бога на земле. «Аз крещаю водою», говорил он Иудеям; посреди же вас стоит, Его же вы не высте. Той есть грядый по мне, Иже предо мною бысть; Ему же нъсм аз достоит, да отрешу ремень сапогу Его.⁷⁷ И указывая народу на приходящего Иисуса, он взывал: «Ce Агнец Божий, вземляй грехи мира. Сей есть, о Немже аз рех: по мне грядет Муж, Иже предо Мною быстъ, яко первее мене бе. И аз не ведех Его, но да явится Израилеви, сего ради приидох аз, водою крестя... И аз не ведех Его: но Пославый мя крестити водою, Tой мне рече: над негоже узриши Духа сходяща и пребывающа на Нем, Той есть крестяй Духом Святым. И аз видех, и свидетельствовах, яко Сей есть Сын Бажий⁷⁸. Как медлен язык пророка! Душа его смущена присутствием Царя славы, и он страшится именовать Владыку Его собственным именем. Выслушаем и его последнее свидетельство о Иисусе, данное ученикам своим. – Равви! говорили они, тот, который был с тобою при Иордане, которого ты возвысил своим свидетельством, вот, Он оказался твоим соперником, Он крестит и все идут к Нему. Иоанн сказал в ответе: «Не может человек приимати ничесоже, аще не будет дано ему с небесе. Бог обращает к Нему сердца людей: могу ли я препятствовать делу Божию? Вы сами мне свидетельствуете, яко рех: несмь аз Христос, но яко послан есмь пред Ним. Я не более как друг при таинственном браке, долженствующий вручить невесту жениху ее. Церковь избранных принадлежит Мессии. И только имея невесту жених есть. A друг жениха, по свершении своего дела, стоя и послушая его, радостью радуется за глас женихов. Сия убо радость моя исполнися. Уже близок конец времени моего служения. Солнце возсиявает; в его лучах должен затмиться свет денницы. Оному подобает расти, мне же малитися. Грядый свыше из лона Божества, над всеми есть: сый от земли, от земли есть, и от земли глаголет. Как земнородный человек, я имею славу, только свойственную сынам человеческим, и возвещаю то, что мне открыто на земле. Грядый с небесе, над всеми есть: и еже видя и слыша y Бога, сие свидетельствует: и свидетельства Его никому же приемлет. И вы чуждаетесь Его; и тот народ, который во множестве стекается к Нему, отвергнется Его учения. Но приемый Его свидетельство, верова, яко Бог истинен есть. Его же бо посла Бог, глаголы Божия глаголет. Он возвещает учение, которое мог изречь только Бог. Не в меру бо дает Бог духа. Все сокровища ведения и премудрости открыты сему небесному посланнику»⁷⁹. Не примечаем ли мы в словах Иоанна то скромной радости об исполнении дела своего, то тихой скорби о неверии народа, отвергающего Мессию?

Пламенный Петр в Евангелии Иоанна везде верен себе самому. Одушевленный крепкою любовью слова его везде отзываются какою-то решительностью, часто связующею его такими обетами, каких он не в силах выполнить. «Господи!» говорил он некогда своему Учителю, «к кому идем? глаголы живота вечного имаши»⁸⁰. И на Пасхальной вечери: «Господи! Ты ли мои умысши нози?...не умыеши ногу моею во веки? И когда Господь сказал ему: аще не умыю тебе, не имаши части со Мною; – он с живейшим чувством воскликнул: »Господи! не нозе мои токмо, но и руце и главу"⁸¹. При трогательном прощании Спасителя со Своими учениками, Петр вопрошает Его о преднамереваемом пути; и на ответ: аможе Аз иду, не можеши ныне по Мне идти...возражает: «Господи! почто не могу ныне по Тебе идти? ныне душу мою за Тя положу!»⁸² И по воскресении Учителя, на усугубленные Его вопросы: любишь ли Мя? отвечает: «Ей, Господи! Ты вся веси, Tы вecи, яко люблю Тя!»⁸³. Таким образом во всех выражениях Петра видна полнота самого пылкого чувства: когда он говорит, кажется, со словом его порывается вся душа.

При кладязе Сихемском мы слышим женщину Самарянскую, выражающуюся языком простым, совершенно отличным от того, каким беседует Спаситель. «Как Ты, будучи Иудей, просишь пить y меня, Самарянки?» И на обещание дать ей воду живую, отвечает: «Господин! Тебе и почерпнуть нечем; a колодезь глубок: откуда же Ты возьмешь воду живую? Неужели Ты больше отца нашего Иакова, который дал нам этот колодезь, и сам из него пил, и дети его, и скот его?⁸⁴ Приметен тон некоторой шутливости, соответствующий ее легкому и живому характеру, слишком совместному с ее простотой и добродушием, которое обнаружились при дальнейшей беседе.

В ответах и речах слепорожденного легко открываем человека с рассудком твердым, который привык ходить прямою дорогою, который не любит околичностей, не терпит пустых притязаний, и всегда выражается без прикрас. На вопрос любопытствующих, как y него отверзлись очи, он сказал: «человек, называемый Иисус, сделал брение, помазал мне глаза, и сказал мне: поди на купальню Силоам, и умойся. Я пошел, умылся и стал видеть.» Тут сказали ему: где Он? Он отвечал: «не знаю.» Спросили его и фарисеи: как он прозрел. Он дал короткий ответь: «брение положил Он на глаза, и я умылся, и вижу.» Спрашивают у него мнения о Чудотворце; он говорит решительно: «это Пророк!». Ему не верят; не верят даже и тому, что он был слеп и прозрел, пока наконец призывают родителей его и спрашивают: это ли сын ваш, о котором вы говорите, что родился слеп? как же он теперь видит? Испуганные такими притязаниями родители его сказали в ответ: так, это сын наш, и действительно он родился слепым как же теперь, видит, того не знаем; сам в летах; самого спросите. Таким ответом фарисеи поставлены были в необходимость обратиться опять к слепорожденному и с бесстыдным лицемерием сказали ему: дай славу Богу мы знаем, что этот человек грешник. Он с презрительным хладнокровием сказал им в ответ: «грешник ли Он, того я не знаю; знаю только то, что я был слеп, a теперь вижу.» Новый вопрос: как же Он отверз тебе очи? – выводит его из терпения; с чувством сильного негодования он отвечал им: «я уже сказал вам, и вы не слушали; что еще хотите слышать: или и вы хотите быть Его учениками?» Тут посыпались на него укоризны: ты ученик Его; a мы Моисеевы ученики. Мы знаем, что с Моисеем говорил Бог; a об Нем не знаем, откуда Он. «Это-то и удивительно», возразил прозревший значительным тоном, «это и удивительно, что вы не знаете, откуда Он, a Он отверз мне очи. Но мы знаем, что грешников Бог не слушает...»⁸⁵ Не представляет ли вся эта история самый лучший образец простого и естественного? Здесь слепорожденный говорит своим языком, его родители – своим, Фарисеи – опять особенным: каждый выражается, как велит ему его душа, его положение.

Обратимся к Пилату, которого портрет имеет свою особенность. Это человек с непомерным честолюбием Он везде хочет казаться самостоятельным, неустрашимым, быть Римлянином В нем нет праводушия и готовности к самопожертвованию, которые должны всегда отличать истинное величие духа; но он имеет довольно тонкости, чтобы, хотя притворно, блеснуть этими качествами. Его приемы решительны до дерзости; тон повелителя в нем отзывается часто презрением. Он спрашивает в Претории Иисуса; «Ты Царь Иудейский?» И на взаимный вопрос: от себя ли ты это говоришь, или другие тебе сказали обо Мне? отвечает языком обиженной гордости: «разве я Иудей? Твой народ и первосвященники продали Тебя мне; что Ты сделал?» То есть: Ты не думай, что я разделяю с Иудеями ожидание Царя Мессии! Я не верю их мечтам. Но народ и первосвященники предали Тебя мне; и если Ты не домогался царства, что ж Ты сделал?⁸⁶ – Пилат слышит, что тот человек, которого он в окровавленном виде, под терновым венцом выставил на позор мятежному народу, есть Божий Сын. Его сердце наполняется ужасом. Он вводит подсудимого в Преторию, и таинственно спрашивает: «откуда Ты?» Иисус молчал. Это величественное молчание должно было усугубить его ужас: но Пилат пред небом и землею готов нести личину человека бестрепетного. Он с дерзостью говорит: «мне не отвечаешь? Ты не знаешь, что в моей воле распять Тебе и в моей воле отпустить Тебя?»⁸⁷ – Пилат ищет отпустить Иисуса: но Иудеи претят ему: если отпустишь Его, то ты не друг Кесарю. Пилат слыша се слова. Как тяжкий камень оно легло на сердце надменного честолюбца. Его душе представляется мрачный, подозрительный Тиверий со всеми ужасами пыток. Судьба великого Узника решена в мыслях игемона. Но Пилат еще медлит приговором; Пилат дает вид, что правому делу готов жертвовать самым благоволением Кесаря; и за ту угрозу платить Иудеям самою тонкою и язвительною насмешкою: «вот Царь ваш!... И так, Царя вашего распять?»⁸⁸.

Вслушаемся наконец в слова Магдалины, плачущей при гробе Спасителя: они трогательны, они от души, они точно те, которыми должна выражаться глубочайшая горесть: «Взяли Господа моего и не знаю, где положили Его…. Если ты вынес Его, скажи мне где ты положил Его и я возьму Его»⁸⁹. Как будто эта слабая женщина имеет довольно силы, чтобы взять труп мертвеца и нести его, как легкое бремя: но огорченная нежная душа ее не видит невозможности.

Не будем приводить более примеров; довольно и этих, чтобы видеть, как точен, естественен и прост Иоанн в своем повествовании.

Посмотрим, как Евангелие изображает предметы возвышенные, на крайней степени их совершенства. Дух его исключительно устремлен был к высокому: и все возвышенное, совершенное сосредотачивалось для него в едином Христе. В Нем была совершенная Истина, Благость, Красота и Жизнь. Итак, чтобы представить образ всякого совершенства, Иоанну надлежало только представить образ своего Учителя, верный в малейших его подробностях. Редкая наблюдательность ученика – следствие напряженного состояния духа, устремленного на свой предмет, – делала его исключительно способным к такому труду. Высочайшая любовь, какую Иоанн питал к своему Другу и Господу, естественно должна была глубоко врезать в его душе каждое слово Богочеловека, каждую особенную Его мысль и чувство. Если бы даже время изгладило некоторые черты в воспоминании Апостола; то их, по обетованию восполнял Дух Божий⁹⁰. Итак, св. Иоанн хотел и мог сохранить слова Иисуса Христа во всей их точности. И здесь-то заключается новая причина особенности, отличающей выражение его Евангелия от выражения прочих.

Прочие Евангелисты, передавая учение И. Христа, постоянно имели в виду своих читателей. Они везде смотрели на то, понятен ли тем, для кого они пишут Евангелия, образ выражения, употребляемый Спасителем. Доколе понятен, дотоле они сохраняют Его образ выражения во всей точности: но коль скоро чувствуют, что он будет невразумителен для их читателей, то, оставляя неприкосновенными самые мысли, в словах они делают некоторые изменения. Труднейшие из выражений они опускают, тайные заменяют более ясными⁹¹; вообще беседы Иисуса Христа передают на самом общепонятном, народном языке. И в этом отношении приводимые ими речи Иисуса Христа почти ничем не отличаются от речей других пророков и учителей⁹²⁹². Св. Иоанн не имел в виду целей частных; и потому с этой стороны не встречал никакого препятствия своему намерению – сохранить все особенное в характере Иисуса Христа, заметить все, чем Он отличался и чем превосходил всех пророков и учителей. Описывая дела и учение Иисуса Христа, Иоанн как бы забывает своих читателей; будучи особенно внимательным, он устремляет весь свой взор на Божественный образ Небесного Учителя, он вперяет слух к святым Его вещаниям и подобно верному отголоску, переносить их всем, самым отдаленнейшим временам и народам, без изменения. Таким образом Иоанн сохраняет нам подлинный образ выражения Иисуса Христа со всеми оттенками мыслей и чувствований, так что оставляет его неприкосновенным в самых трудных местах; и разумению читающих помогает уже через дополнительные пояснения⁹³, a не через перемену слов.

Итак, в Евангелии Иоанн непосредственно глаголет к нам само воплощенное Слово: и Его глаголы носят на себе особенный отпечаток Божественного и особенный отпечаток человеческого. То есть, в одном месте мы замечаем отсутствие движений сердечных, в другом чувствуем полноту их.

Там, где Иисус Христос открывает небесные тайны, недоступные уму человеческому, Он вещает как Дух, нисшедший из мира горнего в мир дольний. Его речь носит на себе характер таинственности; в ней приметно обилие идей, которые, не вмещаясь в скудную меру языка человеческого, естественно производить знаменательность, по которой слова в известном сочетании, дают разуметь гораздо более, нежели сколько понятий соединяет с ними обыкновенное словоупотребление. Мы легко замечаем, что с нами беседует Существо пре мирное; которого глаголы надобно принимать более внутренним чувством, чем умом, обращающимся в кругу земных образов. Глаголы, яже Аз глаголах, дух суть⁹⁴. Конечно, и Его слово изобилует иносказаниями, видопредставлениями, но такими, на которых не может долго останавливаться наше воображение; это самый тонкий покров, сквозь который ясно просвечивает что-то духовное. Все это сообщает речам Иисуса Христа характер некоторой выспренности, восторгающей дух человека.

В тех местах, где взор Богочеловека обращен на тайны сердца человеческого, Его речь носит характер самой глубокой прозрителъности. Он открывает в человеке самые тонкие ощущения, каких мы в повседневном своем состоянии вовсе не замечаем. Он освещает Божественным сватом сокровенный орган религии – внутреннее чувство; Он, так сказать, анатомирует душу, показывая, в чем она всего более нуждается, чего ищет, о чем беспокоится, куда стремится; и все это выражает в таких словах, которые соответствуют глубине содержания и будучи обширны в своем значении, представляют множество мыслей новых, вовсе незнакомых, о которых однако же мы не можем сказать, чтобы они не были нам весьма естественными и близкими. Таким образом Он как бы вводит нас во святилище нашей души и указывает на черты Божественного образа, которых погруженный в чувственность человек в себе, не примечал. Словом, сказать: в этом случае Он говорит, как Сердцеведец, Который читает во мне более, нежели сколько я мог подозревать в себе.

Приведем одну из бесед Спасителя, в которой бы выражались эти Божественные качества слова Его.

В Иерусалиме приходит к Иисусу Христу один из начальников Иудейских и говорит: Равви! мы знаем, что Ты Учитель, пришедший от Бога; потому что таких чудес, какие Ты творишь, никто не может творить, если не будет Бог с ним. – Более четырех веков не видала Иудея учителей от Бога; наконец является Иисус, окруженный знамениями и чудесами. Не мог ли Никодим заключать из этих знамений и чудес, что открывается вожделенное царство Мессии, наступает царство Божие? Богочеловек читал в мыслях Иудея и отвечал ему, «Аминь, аминь глаголю тебе: аще кто не родится свыше, не может видеть царствия Божия». Никодим, без сомнения знакомый с языком раввинов и слыхавший о каком-то новом рождении, мог догадываться, что от него требуют, совершенной перемены в мыслях, чувствованиях, в образе действия и ожиданиях. Он ужаснулся этой трудности: он уже закоснел в предрассудках Фарисейства, дышал надеждою только на земное владычество Мессии, уже привык так жить, как все живут: перерождение духовное казалось для него столь же не возможным, как перерождение плотское. – Как может – сказал он – человек родиться, будучи стар? неужели может он вторично войти в утробу матери своей и родиться? – Иисус Христос отвечал: «Аминь, аминь глаголю тебе: аще кто не родится водою и Духом, не может внити в царствие Божие. Рожденное от плоти, плоть есть, и рожденное от Духа дух естъ». Никодим с изумлением слышит, что новое рождение неизбежно, что действительно растленными силами человеческого естества оно произведено быть не может, но совершится под влиянием Духа. Кто этот Дух? Как Он может заставить меня иное мыслить, иного желать, иное чувствовать? «Не дивися» – продолжал Спаситель, «яко рех ти: подобает вам родитися свыше. Дух, идеже хощет, дышет, и глас его слышиши, но не веси, откуда приходит и камо идет: тако есть всяк рожденный от Духа. Ветер в природе приходит и отходит только ему известными путями; слышишь тихий шум его, чувствуешь, что он касается лица, навевает прохладу, доносит благовонный запах цветов; не знаешь, как все это происходит, но, наслаждаясь доставленными от него приятностями и не захочешь знать того. Верь, Никодим, тоже произойдет и с человеком, рожденным от Духа Божия». С радостью, думал Никодим, поверил бы я столь отрадному благовестию; оно согласно с моими нуждами и с тайными желаниями души моей; о, если бы так было! Но – как можно этому статься? – сказал он с видом человека, которому хотелось бы убедиться в неимоверной для ума, но вожделенной для сердца истин. Спаситель с кротким упреком возразил: Ты учитель Израиля и сих ли не веси? и этого ли не понимаешь? и этому ли не хочешь верить? Аминь, аминь глаголю тебе, яко еже вемы, глаголем, и, еже видехом, свидетельствуем, и свидетельства нашего не приемлете. Аще земная рекох вам, и не веруете, како, аще реку вам небесная, уверуете? Если я сказал вам о том, что согласно с человеческими нуждами, с тайными желаниям души вашей и что вы можете постигнуть внутренним чувством своим и однако же вы не врите: как поверите, если Я буду изрекать вам недостижимые тайны предвечных советов Божиих, – тайны, противоположные вашим надеждам и ожиданиям, – тайны, от которых возмутится ум, содрогнется сердце? Внимай, учитель Израилев: Никто же взыде на небо, токмо сошедшей с небес Сын человеческий, сый на небеси. И однакож этому присно сущему Жителю небес, сошедшему осчастливить землю Своим присутствием, Мессии, Которого Иудеи с нетерпением ожидают к себе на древний престол Давидов, к Которому все народы простирают свои чаяния, Ему – судьбами Вышнего суждено быть распятым на кресте! И яко же Моисей вознесе змию в пустыни, тако подобает вознестися Сыну Человеческому, да всяк веруяй в Он не погибнет, но имать живот вечный ⁹⁵.

Беседа эта с одой стороны открывает высочайшую премудрость Небесного Учителя. В ней видим, как Он в человеке вдруг объемлет Божественным умом его образ зрения на вещи, мгновенно измеряет степень его познаний и всегда располагает речь Свою сообразно с его навыками, мыслями, чувствованиями, образом жизни и званием. С другой стороны, та же беседа представляет из себя живую картину разительной противоположности между умом Божественным и размышляющим человеком, борьбу света со тьмой, вечных истин с сомнениями. Из нее видно, сколько тайны Царствия превыше соображений человеческих, даже и в том случае, когда они облекаются в символы вещественные. И под этими символами для оземлененного ума примерные истины остаются неразрешимыми, недосягаемыми, таинственными.

Но кроме выспренности и прозрительности свойственных глаголам Божиим, в речах Иисуса Христа есть и стихия человеческая. И Его язык нередко движет чувство: это – чувство благоговения к Богу, чувство собственного достоинства и чувство любви к человечеству.

В обращениях Его к Богу мы примечаем то сыновнее дерзновение, то глубочайшую преданность в волю Отца небесного. Как Сын, Он беседует с Богом без боязни и сомнения с полною уверенностью в Его благоволении к Себе. Как Сын послушный, Он приносит Ему в жертву сердце, пылающее готовностью исполнять великие предначертания таинственного Промысла. Отсель в молитвенных воззваниях Иисуса Христа господствует то священная важность, то какое-то непреоборимое могущество, порывающее наш дух, восхищающее его от всего земного, заставляющее его как бы сетовать о своей ограниченности.

Там, где страдала слава Сына Божия, где или слепое неверие отметало Его учение, или коварная зависть чернила Его поносившими клеветами, или дерзновенная неправда посягала на Его Божественное достоинство, там Его защита, оправдание и ответы были изрекаемы с сильным движением духа, в чувстве собственного достоинства: отсель и язык отличается какою-то величественностью, знаменующею торжество мудрой, невинной и великой души над буйством злобою и низостью людей.

Чувство любви к человечеству выражалось в Иисусе Христе крайнею заботливостью о счастье людей, которая сообщала Его слову какое-то помазание любви. Когда Его душа тиха, Он выражается с такою приятностью, которая погружает в сладостные размышления, умиляет чувство и утишает страстные порывы; когда речь Его склоняется к убеждению, она исполнена низости, как будто внушая священные правила и истины. Он хотел бы Сам за всякого и чувствовать, и мыслить и исполнять и верить. Даже там, где обличает Он, Его речь не страшна, – она более трогательна. Чувство негодования всегда проявляется в Нем упреком любви или отеческой жалобой. В часы решительные, в кругу близких людей, Его сердце изливается со всею свободою; чувства теснят понятия; слова льются рекою; – отсель нередко слышишь повторения, в которых самым ощутительным образом, чувство борется с пределами, ограничивающими язык. Но как ни скуден язык человеческий в сравнении с богатством любвеобильных чувствований, Спаситель всегда, так сказать, находит способ выражать их новым и счастливым образом. У него все представляется в светлом, отрадном и утешительном виде. Даже те вещи, с которыми человек привык соединять ужасные и отвратительные представления, Он окружает, самыми привлекательными образами; y Него смерть есть покойный сон: Лазарь друг наш усне⁹⁶; страдания и крест – Свою страшную стезю к вечности – Он именует отхождением к Отцу своему: Аз ко Отцу Моему гряду⁹⁷; за пределами гроба, куда наше воображение часто предпосылает все ужасы тьмы, скорбей, разрушения и ничтожества, по уверению Спасителя, нас ожидают обители Отца небесного: в дому Отца Моего обители многи суть⁹⁸. Так, слушая Его, нельзя не воскликнуть: николиже есть глоголал человек, яко сей человек!⁹⁹

Но станем лучше внимать благоговейно Его собственным глаголам.

По совершении торжественного входа в Иерусалим, Иисус Христос вечером возвращался в Вифанию. Народ сопровождал своего любимого Пророка¹⁰⁰. Пораженные всем слышанным и виденным в этот день Эллины приступают к ученикам Христовым, изъявляя им свое искреннее желание видеть великого Чудотворца. Апостолы извещают об их желании Спасителя. Его Божественная душа наполнилась самыми приятными представлениями о том, что вскоре Его религия – это дело великих советов Отца небесного – сделается общим достоянием всех народов земных. С сильнейшим движением души Он воскликнул: «Прииде час, да прославится Сын человеческий! Близко время, в которое духовное царство Мессии распространится во всех концах земли». Но эта слава должна быть куплена ценою крови Его. «Внемлите вы, Мои Апостолы, наследники Моих советов, служители благодатного царства; аминь, аминь глаголю вам: аще зерно пшенично, падь на земли, не умрет, то едино пребывает; аще же умрет, мног плод сотворит. Я зерно всемерной жизни. Мое учение должно распространить истинное Боговедение и внушить развратному миру святые расположения, без которых он гибнет во зле. Но прежде нежели взойдет желанный плод, зерно должно испытать все ужасы разрушения. И этому закону болезненного перерождения должен подвергнуться всякий, кто хочет участвовать во всех благах Моей религии. Любяй душу свою погубитъ ю. Жалок тот человек, который будет щадить свои предрассудки, лелеять свои законопреступные пожелания и склонности и дорожить своим земным счастьем! Путь к вечному блаженству есть путь самоотвержения, путь трудов, скорбей и озлоблений. Кому страшно вступить на эту стезю, тот навсегда останется вне царства избранных. Но ненавидяй души своея в мире сем, в живот вечный сохранить ю. Но отрекшийся себя, возненавидевший страсти свои, готовый жертвовать всеми утехами, радостями, даже жизнью обязанностям, налагаемым Моею религией, – вот истинный последователь Мой, вот наследник славы Моей! Аще кто Мне служит, Мне да последует: и идеже есм Аз, ту и слуга Мой будет. И аще кто Мне служит, почтит его Отец Мой. Вы, служители Моей религии должны идти Моим путем страданий; этот путь приблизит вас к престолу славы Моей, при котором и вас прославит Отец Мой... Но тяжкое для Меня время уже настало! Ныть душа Моя возмутися; и что реку? Что Мне делать? куда обратиться, о чем молить? Реку ли Богу: Отче! спаси Мя от часа сею? Но сего ради приидох на час ceй. Повинуюсь Твоим предвечным советам! Не о Себе, о том молюсь единственно: упрочь те блага, которые принесет Моя религия бедствующему человечеству; утверди добродетель на земле; распространи истинное Боговидение: Отче! прослави имя Твое!» – Прииде же, глас с небес, повествует Евангелист: и прославих, и паки прославлю! Народ восколебался: одни, стоявшие в отдалении, говорили: гром! другие, слышавшие явственно воззвание Христа: Ангел глагола Ему! В эти торжественные минуты всеобщего смятения, Иисус снова возносит голос Свой: «не Мне ради глас сей бысть; Я уверен в Божественном благоволении к делу Мною совершаемому: но народа ради; ему по причине предстоящих Мне страданий, нужно будет помнить; что вмененный быть в труде и в язве от Бога и во озлоблении есть Божий Сын. Ныне суд есть миру сему. Наступило время решительного переворота во всем царстве нравственном: скоро добро, подкрепленное Божественным могуществом, будет торжествовать победу над злом, наводнившим вселенную. Ныне князь мира сего изгнан будет вон. Владычество духа тьмы, которому курились жертвы на всех алтарях, пред которым раболепствовал весь мир человеческий, окончилось. И аще Аз вознесен буду от земли, вся привлеку к Себе. Скоро водрузят для Меня крест: но, он будет знаменем, под которое от всего мира соберу Я чтителей Моей религии ратовать против греха, смерти и дьявола!» Народ изъявляет свое недоумение: возможно ли, чтобы Мессия, вечный Царь вечного царства умирал на кресте! Мы слышали из закона, что Христос пребывает во веки; как же Ты говоришь, что должно вознесено быть Сыну человеческому? кто этот Сын человеческий? – Иисус сказал им: «Еще мало время свет в вас есть. Оставьте бесполезное любопытство. Не долго Мне остается просвещать вас Божественным учением. Ходите, Дóндеже свет имате, да тьма вас не иметь. Дорожите последними минутами Моего с вами пребывания; спешите научиться из Моих наставлений истине и добродетели, доколе есть еще возможность слышать наставления; может быть тьма невежества опять сокроет от глаз ваших мир истины¹⁰¹. A ходяй во тьме не весть, камо идет; не знает, чего он желает, что делает, к чему стремится. Дондеже свет имате, веруйте во свет, да сынове света будете. Спешите укоренить в своем сердце Мои наставления, чтобы всегда можно было вам сообразоваться с Моим учением и делаться святыми и Богоугодными¹⁰².

Эту беседу можно назвать сокращением той пространной беседы, которою Иисус Христос прощался с Своими учениками после тайной вечери. Так же, как и там, Он возвещает здесь приближение Своей славы; открывает необходимость Своих страданий и смерти; показывает обязанности Своих последователей; и за скорби, какие посетят учеников Его, обещает им славу y Отца. Доселе вся речь Его исполнена была высокой и крепкой любви. Важность внушений как бы еще умеряла порывы сердца. Но вдруг из круга Божественных размышлений Он переходит в круг человеческих чувствований. Божественная душа смещается от представления тяжких мучений: она вопиет к Богу, – и молитвенный вопль ее вызывает глас из другого мира. Какое живое изображение могущества слов Иисуса! Проникнутый потом чувством собственного достоинства, Он оканчивает речь Свою тоном решительного убеждения, смешанного с некоторою трогательностью. В этой беседе виден дух Иисуса почти во всех его состояниях. Выражения ее сильны и кратки: многое можно придумать к ее изъяснению, но никогда мысли не будут ощутительнее и знаменательнее в каком бы то ни было другом виде.

Вообще (заметим окончательно) в беседах Иисуса Христа, сохраненных Евангелистом Иоанном, преобладают два отличительного качества – духовность, зависящая от всеобъемлющего ума, и любвеобиилие, проистекающее из глубоко чувствующего сердца. Каждое из этих качеств действует на душу особенным образом. Первое поражает и сообщает ей какую-то непреоборимую наклонность к важным размышлениям; последнее трогает и вливает в душу нежнейшие чувствования. В первом случае вынужден бываешь мыслить о своей судьбе, о своем назначении, и не видишь конца своим мыслям; в последнем испытываешь попеременно то чувствования радости – тихой, то чувствования надежды – скромной, то чувствования скорби – отрадной, и не хочешь выйти из этого состояния. Таким образом, при чтении бесед Спасителя, испытатель естества души человеческой может приобретать опытные познания о силах ее и истинном их направлении, боримый несчастьями – почерпать сладчайшие утешения, и каждый вообще человек поучаться истин и любви.

Теперь обратим внимание на

Как ученик, и притом, как любимый ученик Иисуса Христа, Иоанн без всякого сомнения состоял, во-первых, в таких отношениях к своему Евангелию, в каких должен состоять Богодухновенный Апостол к образцу веры, им начертываемому; во-вторых, в каких счастливый беспримерною дружбою человек может находиться к вещам, составляющим предмет лучших и важнейших его воспоминаний.

1) Как Апостол Иисуса Христа и, следовательно, как учитель откровенной Им религии, Иоанн необходимо должен был сообщать своему учению качество ясности, без которого оно не могло бы приносить ожидаемого плода. Этому качеству еще в высшей степени надлежало отразиться в нарочитом образце религии, назначаемом для научения всех народов во все времена. Действительно, Иоанново Евангелие отличается ясностью, которая, однако в нем особенного рода, привносящая новую особенную черту к отличительному его характеру.

Ясность первых Евангелий можно сравнить с сиянием луны, которое позволяет смотреть на себя открыто и которое сносно для зрения младенца; ясность Иоаннова Евангелия подобно блеску солнца, которого слабые глаза не в состоянии выдерживать. Первые Евангелисты имеют ясность общенародную, но в тоже время по необходимости уже и местную. Богатые описаниями местной природы притчи, краткие и знаменательные изречения, ходившие в виде присловий, нравственные правила и советы благоразумия, приноровленные к быту народа Иудейского – все это, входя в состав их Евангелий, для жителей Палестины и всего Востока имело особенное качество ясности, которое делало излагаемое учение как бы осязаемым. Но в других местах, в другие времена эта ясность бывает уже не столь ощутима. Не зная, например, растений, прозябающих под благословенным небом Востока, можем ли мы хорошо понять притчу о зерне горчичном, которое возрастает в древо великое?¹⁰³ Не зная хозяйственного быта Иудеев, поверим ли мы без затруднения, что бы можно было с быстротой преследуемого человека по кровлям домов бежать вон из Иерусалима?¹⁰⁴ Итак, ясность первых Евангелий, подобно сеянию луны, для иных может оскудевать, для других возрастать, смотря по мере знания о месте и времени их написания. Иоанн, чтобы сообщить своему образцу веры ясность повсеместную, как бы старался избегать в выражении всего, что носит на себе печать местности. У него почти нет притчей, не видно и присловий, которыми обыкновенно каждый народ любит выражать свои национальные наблюдения. Ясность его Евангелия не местная и не народная. Оно чрез все века сияет блеском солнца, который не оскудевает, разве может быть сокрытым весь от дальних стран земного круга. Мы уже заметили, что Иоанново Евангелие писано не для начинающих, но для христиан, совершенных: и потому, чтобы разуметь его, должно в известной мере уже быть наученным в догматах христианской веры. И кто прочитал с надлежащим вниманием первые Евангелия, кто понимает эмблемы природы, великой сокровищницы образов духовного, кто изучил пророков, еще более – кто ознакомился с потребностями и стремлениями духа человеческого, для того Евангелие Иоанна светит самым ясным светом; тот с удивлением увидит с каким удобством тайны мира горнего высказаны простым языком человеческим облечены в такие образы, которые в малом виде, но верно, отражают небесное. Так, совершенный христианин легко поймет, что действия Святого Духа в человеке, возрожденном подобны дыханиям ветра, который, идеже хощет, дышет, и глас его слышиши, но не веси, откуду приходит и камо идет¹⁰⁵; потому что это есть дело его внутреннего. опыта. Кто знает пророков, для того ясно, что хотел сказать Креститель, заметивши, что принявший учение Иисус-Христово этим дал свидетельство Богу, что Бог верен: приемный Его свидетельство, утверди, яко Бог истинен есть:¹⁰⁶ потому что в Иисусе Христе было исполнение всех обетований Божьих, данных чрез пророков роду человеческому. Кто изучил верно нравственную природу человека, тот может чувствовать всю истину и силу слов Спасителя: аще кто хощет волю Божию творити, разумеет о учении, аще от Бога есть, или Аз от Себе глаголю¹⁰⁷; потому что христианская религия ничем лучше не доказывает своей Божественности, как полным удовлетворением справедливейшим желаниям и существеннейшим нуждам сердца человеческого, ищущего действенных способов угодить Богу. Таким образом, Иоанново Евангелие, как образец веры для совершенных, имеет всю свойственную ему ясность: и коль скоро мы жалуемся на трудность разуметь его, через то обличаем себя, что мы христиане не истинные, и что наши взоры редко (не сказать бы – никогда) обращались к слову пророческому или внутрь своей собственной души, которая по многим отношениям могла бы служить нам превосходнейшим на Иоанна изъяснением.

Как Апостол Богодухновенный и следовательно вещающий во имя Бога и глаголы Божии, Иоанн должен был сообщить своему образцу веры незыблемость – но ту, которая вменяется в особенное достоинство произведениям ума человеческого и которая состоит в последовательной связи истин, в твердости начал, в силе доказательств и строгой точности выводов, но ту, которая одна достойна ума Божественного.

Если бы мы хотели представить себе Бога изрекающим истины горнего мира словом человеческим, мы конечно представили бы, что Он говорит языком твердым, с авторитетом непререкаемым, свойственным истине, что Он вовсе, так сказать, не старается доказывать Своих положений и вещая о тайнах, недоступных уму, не подает даже вида, чтобы кто-либо дерзнул усомниться в них; мы желали бы, чтобы в изрекаемых понятиях заметна была крепость и сила сверхъестественная, чтобы душа, внемлющая Его глаголам, чувствовала себя как бы в союзе с Богом, в котором исчезают для нее все трудности и недоумения, чтобы сердце, на которое падают Божественные истины, преисполнялось благороднейшим мужеством, которого не в состоянии был бы поколебать весь мир с своими болезненными искушениями. И этим-то языком вещает Пре Вечное Слово в Евангелии Иоанна. Аще кто жаждет, да приидет ко Мне, и пиет. Веруяй в Мя, якоже рече Писание, реки от чрева его истекут воды живы¹⁰⁸. Овцы Моя гласа Моего слушают, и Аз знаю их, и по Мне грядут.И Аз живот вечный дом им, и не погибнут во веки, и не восхитит их никто же от руки Моея. Отец Мой, Иже даде Мне, болий всех есть, и никто же может восхитити их от руки Отца Моего. Аз и Отец едино есма.¹⁰⁹ Столь твердым, решительным, истинно достойным Божества тоном Евангелие Иоанново исполнено везде в местах догматических. И в этом отношении, выражение его, можно сказать, превосходнее выражения всех книг священных и едва ли может быть сравниваемо с выражением прочих Евангелий. В прочих Евангелиях Иисус Христос беседует как наставник, как отец, как советник: но здесь – как чрезвычайный Посланник из недр Божества. Там просклоняют, убеждают к вере; здесь, так сказать, вынуждают веру. Там увлекаешься, хочешь быть истинным последователем учения Христова; здесь страшишься не быть таковым.

2) Как для любимого ученика и друга Иисус-Христова, для Иоанна его Евангелие должно было еще быть сокровищницею воспоминаний о том, что было лучшего и приятнейшего в его жизни.

Постараемся, по возможности, объяснить себе то состояние духа, в котором должен был находиться старец – апостол при начертании своего Евангелия. Тогда как молитвою и постом приготовлялся он к этому великому и вожделенному труду,¹¹⁰ в нем должен был ожить ряд воспоминаний о тех временах, когда он находился близ Своего Божественного Друга. Он наслаждался Его лицезрением, часто беседовал с Ним, открывал Ему свои мысли и чувствования, разделял с Ним кров и пищу, имел пред Ним все дерзновение близкого человека, удивлялся величию, любил Его с величайшею нежностью и взаимно принимал от Него воздействие искреннейшей дружбы: и этот Друг был вместе – Бог беспредельный! Сознание этих близких отношений не должно ли было набросить тень некоторого священного ужаса на те светлые, нежные и трогательные воспоминания? Когда Иоанн за тайною вечерею почивал на лоне своего Друга, он видел конечно в Нем много Божественного, но еще не представлял себе во всей ясности Его беспредельного величия и с невинною простотой еще дерзал испытывать тайны Его. Вскоре после явлений Воскресшего Господа это дерзновение в душе любимого ученика уже уступило место безмолвному благоговению. Так, Спасатель стоит на берегу Тивериадского моря; прозрительный Иоанн узнает своего Друга, но не смеет уже лететь в Его объятия, подобно как при первой вести о Его воскресении¹¹¹: он чувствует, что пред ним Существо высшего мира, что здесь Сын Божии, а сам он – сын смертных. Наконец, когда Дух Святой излился на апостолов, возвысил силы духа их и сообщил им ведение тайн царствия; тогда Иоанн без сомнения самым яснейшим образом познал, что этот Сын божий есть Существо беспредельное, объемлющее всю вселенную, потрясающее небом и землею, недоступное, непостижимое для умов, ограниченных: – и этого столь великого, столь страшного и необъятного Бога Иоанн имел другом своим! Гедеон, видев некогда ангела в образе человека, воскликнул: увы мне, Господи, Господи! яко видех ангела Господня лицом к лицу¹¹². Что ж должен был чувствовать Иоанн, который так близко зрел самого Господа? Но чтобы нам понятнее было, каким образом это изумление, этот страх в соединении с приятными чувствованиями должен был управлять пером Евангелиста, поясним его состояние духа некоторым подобием. Вообразим себе: – В отдаленнейшей стране какого-либо царства является незнакомый человек, с первого раза внушающий к себе уважение, но является не более, как под видом простого гражданина. Он живет известное время среди обитателей той страны и приобретает особенную доверенность некоторых. Его любят с нежностью, ему охотно открываются во всех нуждах своих, тот и другой раскрывает пред ним сердце свое; и он, с своей стороны платит им не меньшею дружбою. Но скоро он скрывается: и они узнают, что незнакомый друг их был их державный Государь! Можете ли постигнут то состояние, в какое должно привести подобное открытие мирных обитателей отдаленного края? Тут и чувство изумления и страха, и радости и нежных воспоминаний – все попеременно будет волновать сердца их. Как они будут припоминать своего великого и милого Гостя, приводить на память его вид, слова; взвешивать его знаменательные речи, раздельные представлять его поступки, углубляться в его намерения и предприятия, – чтобы во всем найти намеки на его царское величие или следы его высокого ума и духа! И не раз будут повторять между собою: не горело ли в нас сердце, когда он говорил нам мудрые, утешительные слова? не изумлялись ли мы сверх меры, когда он совершал великие, неслыханные среди нас дела? – Иоанн должен был испытывать подобное состояние духа, только несравненно в высшей степени: так как там великий царь, оставив престол, является среди мирных подданных, сокрыв свое величие; здесь беспредельный Бог, оставив небеса, является между земнородными, сокрыв свою пре мирную славу.

Заметьте же следы смятенного духа в Евангелии Иоанна. Его речь идет ходом медленным, важным, и по временам прерывается глубокими размышлениями; Он как бы задумывается: этому и надлежало произойти от изумления, от страха и благоговения. Послушаем, как он, быв проникнут этими чувствованиями, начинает свое Евангелие: – В начале бе Слово, и Слово бе к Богу, и Бог бе Слово. Сей бе искони к Богу. Вся Тем быша, и без Него ничтоже бысть еже бысть. В Том живот бе, и живот бе свет человеком. И свет во тме светится; и тма его не объят.... Бе свет истинный, иже просвещает всякаго человека, грядущаго в мир. В мире бе, и мир Тем бысть, и мир Его не позна. Во своя прииде, и свои Его не прияша¹¹³. – Это ли не язык души, потрясенной священным ужасом, которая именуя Предмет, наполняющий ее мысли, то Словом, то Жизнью, то Светом и не именуя Его только собственным именем, обнаруживает свое крайнее изумление и этим самым изумлением выражает, как велик и высок этот Предмет? Заметив об этом Непостижимом и Неизреченном, Которому нет достойного имени на языке человеческом как Он был близок к людям, Евангелист с чувством тайной скорби высказывает, что люди не узрели Божественного Света, Который так ярко сиял в мире. И мир Его не позна .... и свои Его не прияша. Он зрел славу Его: и видехом славу Ею, славу, яко Единородного от Отца¹¹⁴, – и свидетельствует о Нем миру. И в этом-то свидетельстве сообразно состоянию своего духа, он припоминает каждое слово Спасителя, передает его со всею знаменательностью в виде самом точном, показывает, что не всегда Его понимали, и как, однако ж из Его слов и дел легко можно было понять, что это был Бог беспредельный!

И здесь-то новая причина отличия четвертого Евангелия от первых. Тогда как первые Евангелисты описывают внешнее, Иоанн везде проникает во внутреннее. Чувствуешь, что он останавливает свое внимание на каждом слове своего Учителя, измеряет глубину мыслей Его, возносится до их высоты, ловит самые оттенки их и поставляет на вид то, что, по-видимому, трудно было бы заметить. Он проникает в сокровенный дух учения, и так превосходно усваивает себе этот дух, что слышишь, как бы еще Самого Иисуса беседующим, там, где уже Иоанн поясняет Его изречения¹¹⁵. Все это сообщает выражению его Евангелия качество вникательности, свойственное Иоанну исключительно пред всеми Евангелистами.

Соберем теперь под один взгляд главнейшие черты, образующие отличительный характер Иоаннова Евангелия.

Будучи рассматриваемо по содержанию, оно представляет из себя руководство к изучению догматов христианской религии самому основательному.

Отсюда, так как оно не составляет, подобно прочим Евангелиям, просто памятника событий земной жизни Иисуса Христа, в нем замечается выбор событий и наставлений Спасителя, намеренное направление их к общей цели и замытое противоположение известным заблуждениям.

Истины из наставлений Иисуса Христа Иоанн преимущественно избирает догматические; и при этом выборе ограничивается почти только теми, которые прямо выражают существо христианской религии, тогда как прочие Евангелисты передавали более те, которые касались многообразных ее отношений: почему Иоанново Евангелие можно наименовать руководством для совершенных христиан, a первые для начинающих.

Избранные истины Иоанн представляет под видом всеобщих истин, так чтобы они имели повсеместно одинаковую важность и силу; и вообще, как в качестве повествователя, так и в качестве Богослова, удовлетворяет самым строгим требованиям разума, готового пленяться в послушание веры.

Будучи рассматриваемо по выражению, Иоанново Евангелие с одной стороны есть самая верная картина описываемых предметов, с другой столь же верное зеркало души Иоанновой.

В изображении предметов простых и вообще приближающихся к кругу обыкновенных, у Иоанна господствует простота и естественность; в изображении высоких и совершеннейших, всевозможная точность, в следствии которой беседы Иисуса Христа у него, преимущественно пред прочими Евангелистами, отражают качество духовности и любвеобилия.

Как апостол, начертывающий образец веры, Иоанн выражается ясно, но только для христиан, совершенных; как сказатель вышних Божиих тайн, он в высшей степени удерживает свойственную им незыблемость.

Сообразно с требованиями дружественной любви, которая живет воспоминаниями, он обнаруживает особенную внимательность; но сообразно с чувствованием величия того предмета, к которому приразилась его любовь, он оставляет в своем Евангелии приметные следы смятенного духа.

Показав таким образом, в чем состоит отличительный характер четвертого Евангелия и объяснив, по возможности, причины его особенностей, мы не можем умолчать о важных следствиях, какие вытекают из этих изысканий.

I. Иоанново Евангелие есть правило веры: следовательно, не история, в строгом смысле. И так, те ошибались, которые смотрели на него просто как на историю и чрез то давали повод врагам истины, но признавать верным изъяснение о вочеловечении Сына Божия этих слов: И Слово плоть бысть, и пр., – не признавать на том основании,что выше уже говорено было о действиях Иисуса Христа вочеловечившегося и Иоанн представлен свидетельствовавшим о Мессии и что говорить после этого о воплощении было бы странное превращение порядка исторического (ἀνιστορησία) ¹¹⁶. Но если не самое Евангелие, то, по крайней мере, вступление, содержащее сущность его, не подлежит законам исторического порядка. Расположение этого вступления есть догматическое и с этой стороны имеет свой удивительно правильный порядок¹¹⁷.

II. Иоанново Евангелие есть правило веры: значит не нравственности. Заметьте, Иоанн, ближайший из учеников к своему Учителю (значит, лучше всех знавший мысли и намерения Божественного Основателя христианской религии) в лета глубокой старости (т. е. когда обыкновенно уже проходят мечты юности и исчезает привязанность к умозрениям), с сердцем исполненным высокой, нежнейшей любви (от которого потому надлежало бы ожидать пристрастия к нравственному учению) – этот апостол, так сказать, не придумал ничего лучшего для утверждения церкви, как оставить для нее образец веры – собрание созерцательных истин религии. После этого, можно ли считать основательным мнение тех, которые уверяют, что познание догматов христианской религии не необходимо для спасения, и что для каждого довольно ограничиться знанием и исполнением христианских заповедей. «Будь,» – говорят – «добр: в этом заключается все, чему учил Иисус Христос; и не заботься знать, что об Нем учат». Но можно ли еще быть постоянно верным добру при всех превратностях жизни и искушениях, но зная, например, о тайне искупления и о том, что чрез него приобретено?

III. Иоанново Евангелие есть правило веры для вселенской церкви: следовательно, для всех времен, месть и народов. И так, по намерению самого апостола, в нем не могло быть ничего приспособленного ни к понятию Иудеев, ни вообще к духу тогдашних времен. Но в Евангелии Иоанна мы находим яснейшее учение о том, что смерть Иисуса Христа была искупительною жертвою за грехи рода человеческого¹¹⁸, учение об ангелах и именно о явлениях добрых¹¹⁹ и действии на человека злых¹²⁰, учение о воскресении¹²¹ и будущем суде, который произведен будет Иисусом Христом¹²². Значит, учение об этих предметах заключает в себе вечные, повсеместные, непреложные истины, вопреки некоторым из новейших язычествующих христиан.

IV. Характер Евангелиста Иоанна заставлял его быть наблюдателем самым верным и позволял быть писателем только искренним. Искренность эта тем несомненнее, что

V. Находясь в таких отношениях к своему Евангелию, в каких должен находиться апостол к образцу веры, им начертываемому, он не усомнился внести в свой образец нечто такое, что с первого раза может соблазнять поверхностного читателя¹²³ и следовательно, как бы идет вопреки его цели. –

С другой стороны, если он имел самые теснейшие, дружественные отношения к Иисусу Христу и несмотря на это, при описании Его страданий, не высказал никакого негодования против мучителей, ни даже собственного чувства сожаления: то мы не только должны почитать Иоанна писателем искренним, но еще более – признать в нем страдательное орудие Духа Святого. Как он прост, как холоден в описании поруганий, совершаемых над Спасителем! Ощутительно, что пером его водит истина, но не видно любви. Какое же насилие для любви видеть в язвах и мучительнейших болезнях своего Божественного Друга, видеть этого невинного Страдальца истаивающим на кресте позорною и горькою смертью злодея и не изъявить прискорбия, не испустить стона или вздоха?! Нельзя думать, чтобы Иоанн писал без болезненного чувства. Заметьте, как оно усилено прорывается, когда он пишет: и видевший (изошедшую из ребра Иисуса кровь и воду) засвидетельствовал, и истинно есть свидетельство его; он знает, что говорит истину, дабы вы поверили¹²⁴. Он усугубляет отзывы о истине свидетельства и однако же не смеет ничего сказать от своих чувствований. Чем же изъяснить себе это, как не тем, что на нем в это время лежала рука Божия?

Из этих следствий мы можем усматривать, что четвертое Евангелие своим происхождением, составом, содержанием и качествами своего писателя опровергает все важнейшие клеветы и возражения против Новозаветного откровения. Поэтому, каждый христианин не иначе должен смотреть на это Евангелие, как на образец истины, содержащий в себе твердейшие основания христианской религии; и в случае важных недоумений, в нем особенно искать окончательных ответов и разрешений. Оно есть небесный гром в руках церкви Христовой, готовый поразить всякий дерзкий ум, воздымающийся на веру. Для этой цели оно испрошено y великого апостола всею первенствующею церковью; и как плод скорбей и молитв ее, должно во все времена служить к назиданию, утверждению и утешению всех истинных последователей Иисуса Христа.

Протоиерей М. Богословский