Блаженный Августин как психолог

Так как мы избрали предметом рассуждения мысли блаж. Августина «о душе», то почитаем нужным прежде всего проследить, по возможности, историю его собственной души.

Августин (354–430 г.) еще в детстве обнаруживал такие свойства, которые располагали родителей ожидать от своего сына чего-то необыкновенного: они не могли надивиться живости его воображения, проницательности ума, чувствительности и нежности сердца, а главное – любознательности и ревности к труду.

Первые годы жизни Августин провел в отечественном городе Тагасте, и притом преимущественно под руководством благочестивой матери, Моники, которая хотела видеть в своем сыне мудрого христианина, и успела положить в его душе неизгладимую печать христианства. Но отец его, Патрикий, человек в высшей степени прямодушный, но равнодушный по отношению к религии, не обращал должного внимания на нравственное воспитание его, а желал одного только, чтобы сын его быль красноречив и играл блестящую роль в свете. «Отец мой», жалуется Августин, «не заботился о том, чтобы я преуспевал в духовной жизни, а желал одного только, чтобы я был красноречив, хотя бы и без истинного образования. Мне, мальчику, постоянно внушали, что я должен больше всего заниматься красноречием, так как оно служит самым лучшим средством к приобретению почестей и богатств»¹.

И мечты отца, по-видимому, осуществлялись. С юных лет Августин обнаруживал расположенность к таким наукам, которые питали воображение, а не к тем, которые отличаются формализмом и часто только обременяют, как ему казалось, память. Сколько ни старались учителя занимать его философией и математикой, он не слушал их наставлений, а с жадностью читал сочинения Виргилия, полные воодушевления и страсти, и глубоко сочувствовал трагическим сценам, описанным в 4-й книге Энеиды².

Заметив в сыне расположенность к изящной литературе, отец везет его из Тагаста в Мадавр, который представлял более удобств для образования; но очарованный успехами пятнадцатилетнего сына в красноречии, он решается изыскать все средства для того, чтобы отправить сына в Карфаген, столицу африканской учености. И Августин с величайшею ревностью исполняет задушевное желание отца: «я прилежно изучал, говорить он, сочинения риторов о красноречии, в котором желал отличиться с целию предосудительною и пустою, имея в виду одну пленявшую меня суетность человеческую»³.

Но делая быстрый успехи в науках, Августин еще более успевал в развитии своих порочных страстей. Театр и чувственные удовольствия сделались мнимой потребностью его души, «желавшей утолить внутренний голод пищи духовной пищей чувственной и тленной».

Как ни продолжительна была эта бурная жизнь, которая у обыкновенных людей всегда почти оканчивается душевной смертью, Августин однако же никогда не доходил до того, чтобы совершенно заглушить в себе чувство совести и раскаяния. В то время, когда утихала буря страстей, он входил в самого себя, и глубоко задумывался над состоянием своей души. Тогда чувственные удовольствия казались ему недостойными человека; сведения, приобретаемые от языческих наставников, – суетными и даже вредными. Все представлялось ему в мрачном виде; но его слабый взор еще не мог воспользоваться теми лучами света, которые проникали в его душу со словами матери, и он мучился, не имея возможности разогнать страшного мрака душевного.

Во время такого беспокойного состояния духа попадается ему в руки сочинение Цицерона «Гортензий», в котором заключалось убеждение к любомудрию. Чтение «Гортензия» воспламеняет в юноше столь сильное желание мудрости, что он готов был пожертвовать для нее всем земным, и даже начал серьезнее думать об обращении к Богу⁴. «Эта книга», пишет он, «изменила расположение души моей, и я почувствовал перемену и в молитвенных своих прошениях и в желаниях и в обетах.... Она побудила меня искать мудрости, которая называется по-гречески φιλοσοφία; она зажгла во мне непреодолимое желание полюбить не ту или другую секту, но самую мудрость, какова бы она ни была, поискать ее, обрести, восприять и крепко накрепко держаться ея⁵». «Гортензий» был книгой полезной для Августина и в другом отношении. В «Гортензии», как известно, Цицерон развивал ту мысль, что плотское удовольствие не только вредно для тела, но и есть величайший враг философии ⁶. Эта мысль имела величайшее влияние на Августина, потому что заставила его употребить все усилия для очищения и исправления души; хотя и не скоро удалось ему достигнуть желаемой цели.

Желание найти мудрость и средство побеждать страсти заставило Августина обратиться к св. Писанию, чтобы поближе познакомиться с той книгой, которую непрестанно предлагала ему для руководства его благочестивая мать. Но так как одного желания недостаточно для того, чтобы найти истину; так как для отыскания истины нужна определенная норма, а такой нормы Цицерон, как язычник, указать не мог: то неудивительно, что св. Писание на этот раз показалось Августину не заслуживающим сравнения с блестящими сочинениями языческого оратора. «Цицерон был так изящен, красноречив, а Писание так просто, положительно и даже грубо. Не умея проникнуть в глубину его возвышеннаго смысла, я не находил в нем для себя удовлетворительной пищи. Мне не нравилась внешняя оболочка языка его, а внутреннее содержание было недоступно для ума моего». (Conf. ІII, 5).

Не имея еще верного взгляда на природу зла, которое так сильно действовало в Августине, он вообразил себе, что все телесное

враждебно духовному; и потому с наибольшим предубеждением смотрел на книги Ветхого Завета, в которых встречал образность учения о Боге и служения ему: жизнь патриархов казалась ему слишком плотской, закон Божий человеку слишком несовершенным и т. п. (іb.).

На 20-м году, по совету своих учителей, особенно же учителей риторики, он начал изучать категории Аристотеля. «С непонятною жадностию бросился я на так называемые десять категорий Аристотеля, как на нечто чрезвычайное, божественное; и перечитал их и уразумел сам собою. Мне говорили, что эти книги можно выразуметь только с помощью ученейших и самых искусных руководителей, и притом при посредстве разных знаков; но я понял их сам, для меня было все ясно»⁷.

Категории, как известно, есть один из шести трактатов Аристотеля по логике, где он определял отношение мысли к ее выражению в слове, а также отношение мысли к бытию. Знание этих категорий, или общих понятий, которые мы непременно или сказываем о какой-либо вещи, или отрицаем, было очень важно и в психологическом отношении; потому что Аристотель, почитая логику средством для дознания истины, проводил ту мысль, что сила мышления приспособлена к жизни мира и находится с нею в гармонии. Августин однако ж замечает, что изучение этих категорий доставило ему не столько пользы, сколько вреда; ибо вместо того, чтобы вывести его из мрака чувственных представлений, категории еще более погрузили в этот мрак. «Я и о Тебе, Боже мой, рассуждал под влиянием этих категорий; я силился и Тебя обнять своим умом и подчинить ему, думая, что и Ты определяешься величиною или красотою своею, которая в Тебе, как в субъекте, содержится точно также как и во всяком теле»⁸.

Такая деятельность беспокойная, такое искание истины безнадежное становятся для Августина наконец невыносимыми. Юный, неопытный, откровенный, он чувствует необходимость в обмене мыслей с людьми учеными, ищет сочувствия их, помощи. Неудивительно, что под влиянием этого чувства он очень рад был встрече с манихейскими философами, которые обещали неутомимому труженику знание истины, непознанной в ее источнике.

Манихеизм кажется ему имеющим свою собственную, оригинальную философию, и притом такую, которая все внимание обратила на объяснение природы добра и зла, и след. может дать, как ему казалось, очень скорый и удовлетворительный ответ на его задушевный вопрос: «что такое зло и как победить его?»

Есть два совечные начала, отвечают ему манихеи: одно доброе, а другое злое. Доброе начало есть Бог света, окруженный бесчисленным множеством светлых духов и обитающий в бестелесном, светозарном, блаженном месте. Злое начало, напротив, есть князь тьмы, который обитает в стране, исполненной мрака, дыма, тины, огня и ветра; окружен духами мрачными, злыми, имеющими в нем начало своего существования ⁹.

Человек обеими сторонами своей природы субстанциально соединен с этими первыми, но противоположными началами вселенной, и в нем замечается самая высшая степень противоборства доброго начала злому ¹⁰. Итак надобно допустить в человеке две души: одну добрую, а другую злую: первая есть часть того света, который рассеян во всем мире и соединен с материей; вторая есть произведение темного начала, которое, сосредоточившись в человеке, должно было принять свою форму, произвести свою душу, диавольскую ¹¹.

Хотя из этих главных положений манихейской системы само собою следовало, что злое начало не только непобедимо для человека, но есть вечный враг самого Бога; но Августин нашел полезным довольствоваться и этим следствием, потому что оно давало ему право не слишком беспокоиться, когда нет возможности победоносно окончить борьбу со страстями.

«Так, как я», пишет Августин, «по благоговейному чувству не мог допустить, чтобы благий Бог сотворил злое существо, то мне казалось лучшим допустить две субстанции, взаимно от вечности противоположная, т. е. два вечные начала добра и зла... Мне нравилось учение манихеев, которые проповедовали, что когда совершается нами грех, то это не мы грешим, а грешит в нас какая-то другая природа; моей гордости приятно было слагать вину с себя на что-то другое»¹².

Манихейская философия могла нравиться Августину и потому, что представляла богатую пищу для его пламенного, африканского воображения. Ему на первых порах не могли не быть занимательными рассказы манихеев о том, как члены темного царства, постоянно преследуя друг друга, случайно достигают границ светлого царства, о котором прежде не слыхали, и решаются заключить между собою мир, лишь бы только иметь возможность завоевать это царство; как Бог, для того чтобы защитить свои владения, отделяет от своего существа часть силы, образует из нее героя и противопоставляет этого «первого человека» вражескому воинству; как потом мрачные силы похищают у этого человека большую часть света и ставят благого Бога в необходимость отделить от своего существа большую силу, образовать нового духа и послать его на помощь побежденному; как наконец и этот сильнейший герой (Христос) успевает только освободить прежнего героя из плена, но не имеет возможности отнять у злых духов той части света, которая была поглощена ими и т. п.¹³