2. Миссия вне государственной поддержки

Указ «Об укреплении начал веротерпимости», поставивший миссионеров перед необходимостью пересматривать привычные методы работы, первоначально был встречен восторженно. Однако вскоре церковные публицисты разделились на сторонников и противников религиозной свободы.

После того, как 17 апреля 1905 г. Николай II подписал указ «Об укреплении начал веротерпимости»,¹³⁹ привычные методы миссионерской деятельности стали нуждаться в существенной корректировке. Принципиально новым было то, что закон теперь допускал переход в иные конфессии:

Отпадение от Православной Церкви в другое христианское исповедание или вероучение не подлежит преследованию и не должно влечь за собою каких-либо невыгодных в отношении личных или гражданских прав последствий.¹⁴⁰

Если раньше инославный проповедник, обращающийся с проповедью к православным, нарушал закон, то теперь законодательство отказывалось от прямой защиты православия. Колеблющиеся получили легальную возможность перехода.

Либералы и представители неправославных конфессий восприняли этот закон восторженно. Да и православные, если судить по публикациям в периодической печати, на первых порах реагировали вполне благодушно. Правда, особенно верить печатным выступлениям православного духовенства по этому вопросу все-таки не стоит. Церковные либералы аплодировали новому закону вполне искренне, в то время как наиболее консервативная часть духовенства и церковных публицистов еще не приобрела привычку критиковать высочайшие указы. В результате церковная печать послушно радовалась свободе, ставившей перед Православной Церковью массу проблем. Однако прошло немного времени, и позиции либералов и консерваторов определились.

Архиепископ Томский Макарий (Невский),¹⁴¹ известный алтайский миссионер, не замеченный в особых симпатиях к демократическим идеям, так отвечал тем, кто видел в этом указе унижение Церкви:

Это не уничижение для православия, а освобождение от всего, что ему не принадлежало, что держалось в нем только ради страха или ради корысти; вследствие этого нельзя было узнать, кто – истинное чадо Церкви, а кто чуждое для нее детище. Многие только считались православными, а на деле, по душе, они были чуждыми православия; иные были даже врагами и хулителями его: они в душе были безбожниками, сектантами и отрицателями всякой религии, всякой нравственной истины, хотевшие переоценить все ценности добра и истины. Находясь среди православных, именуясь православными, они только служили соблазном для последних.¹⁴²

Этот аргумент – очищение Церкви от тех, кто называет себя христианином из карьерных или каких-либо еще соображений, будет регулярно приводиться в советское время. Об очищении Церкви от всего наносного православные авторы будут писать на страницах подцензурных советских изданий. Это станет единственным способом, не солгав, говорить о благотворном влиянии большевистской власти на церковную жизнь. Характерно, что в отклике на указ от 17 апреля владыка Макарий использовал именно этот прием.

Позиция многих преосвященных, а также епархиальных комиссий хорошо прослеживается в знаменитых «Отзывах епархиальных архиереев по вопросу о церковной реформе». Действовавшая при Киевском митрополите комиссия, занимавшаяся разработкой проектов церковных реформ, исходила из того, что теперь правительство не должно мешать Церкви самостоятельно искать свое место в общественной жизни:

Издан чрезвычайной важности указ о веротерпимости. Мы его приветствуем как вызванный насущными потребностями времени. Но едва ли подлежит сомнению, что изданию этого указа должна бы предшествовать тоже давным-давно назревшая широкая реформа в положении Православной Церкви. Снимая с православия опеку, правительство должно пойти навстречу желаниям истинных сынов Православной Церкви, стремящихся поставить ее на подобающую высоту через возможно лучшую организацию присущих ей начал и сил и дать для достижения этой цели материальные средства. С этой реформою правительство запоздало. Но приготовления к ней идут.¹⁴³

Сам Киевский митрополит Флавиан (Городецкий)¹⁴⁴ в своем отзыве доказывал, что в указе от 17 апреля следует видеть не столько политический, сколько церковный акт. Лишь отказавшись от прямого принуждения, можно говорить об эффективности миссионерской деятельности:

Репрессивные меры по отношению к разномыслящим в вере вызывают в среде их озлобление против господствующей Церкви и служат одним из главных тормозов к воссоединению с ней. Репрессии привели к тому, что Православная Церковь, вопреки своему догматическому определению («есть от Бога установленное общество человеков, соединенных православной верой, священноначалием и таинствами»), стала наполняться и достаточно наполнилась людьми, только формально к ней принадлежащими, чуждыми ей по религиозным побуждениям. <...> Так как свобода в религиозных убеждениях есть один из краеугольных камней всякого цивилизованного общества, то репрессии по отношению к разномыслящим <...> всегда вызывали и вызывают, с одной стороны, сочувствие к ним православной интеллигенции, а с другой – упреки как правительству, не считающему возможным отделять дела веры от интересов политики (притом правильно ли понимаемой?), так в особенности духовенству, опирающемуся в делах религиозных на содействие правительства. Но самое главное зло от означенных репрессий состояло в том, что они, охраняя Православную Церковь внешними средствами, содействовавшими долговременной спячке значительной части нашего духовенства, замедляли в нем подъем его духовных сил, имевших быть направленными к утверждению православия и охранению его от напора враждебных сил.¹⁴⁵

В мнении специальной комиссии, приложенном к отзыву архиепископа Новгородского Гурия (Охотина),¹⁴⁶ также подчеркивалось христианское значение новых законодательных актов:

Церковь может лишь одобрить эти акты, проникнутые духом христианства. Что касается церковной веротерпимости, понимаемой в смысле отношения Церкви к другим вероисповеданиям, то о ней не может быть двух мнений: Евангелие заповедует беспредельную любовь ко всякому человеку, какой бы веры он ни был. Заботясь о привлечении в свою ограду всех людей, Церковь не может употреблять никаких иных мер воздействия, кроме тех, какие налагает на нее христианская любовь и кротость. О церковной веротерпимости может быть речь с одной точки зрения: не надлежит ли в настоящее время усугубить меры христианской любви по отношению к вероисповеданиям, отторгшимся от Православной Церкви, чтоб облегчить им возвращение в лоно ее.¹⁴⁷

В том же духе высказался о новых законах и епископ Астраханский Георгий (Орлов)¹⁴⁸:

Свобода переходить из православия в другие христианские исповедания, в раскол и сектантство – находятся в полном согласии с православным учением: «Еретика человека по первом и втором наказании отрицайся» (Тит.3:10) и: «Аще же и Церковь преслушает брат твой, буди тебе яко же язычник и мытарь» (Мф.18:17). Если Церковь сама должна исключать из своего состава отступников от нее, то как она может силою удерживать в своей ограде тех, которые сами хотят отойти от нее! Действуя в этом случае на отступников силой слова и отказываясь в борьбе с ними от внешних побочных мер стеснения, Церковь не может, однако, терпеть совращения своих членов путем насилия, угроз, обмана, обещания выгод и подкупа. <...> Не будучи в состоянии пресечь указанные злоупотребления духовным орудием, Церковь не только может, но и должна, в случаях сих злоупотреблений, обращаться к содействию государственной власти.¹⁴⁹

О том, что утрата государственной поддержки активизирует деятельность православных проповедников и миссионеров, писали и те, кто относился к указу отрицательно. В послании к пастве архиепископ Литовский Никандр (Молчанов)¹⁵⁰ увещевал:

Прошло время прикрывать свою леность, беспечность и малодеятельность в чисто-пастырском и миссионерском отношении среди многочисленного иноверного населения надеждою на гражданские законы и власти.¹⁵¹

Приведя перечень мер, необходимых для активизации миссионерской работы в епархии, архиепископ Никандр заявил, что теперь каждый священник должен быть миссионером своего прихода.¹⁵²

Епископ Архангельский Иоанникий (Казанский)¹⁵³ обратил внимание на то, что новые законы освободят миссионеров от обвинений в сотрудничестве с карательными органами, в выполнении полицейских функций. Если в прежние времена миссии приходилось «вступать в разные непрочные и неблагоприятные сделки и компромиссы и покрываться тенью какого-то даже полицейско-сыскного дела», то теперь миссионерская деятельность имеет шанс обрести свой первоначальный смысл.

Миссия – это служение делу евангельской проповеди, распространению христианства как среди не знающих совершенно Христа, так и среди имеющих неправильное о Нем и Его деле понятие. Миссия, следовательно, есть апостольское служение, и, как таковое, она должна носить в себе все свойства и признаки его. Посылая на проповедь апостолов, Господь заповедал им не брать даже и посоха, значит, единственным средством к проповеди для них должно было быть одно слово. Кто же не будет слушать этого слова, тех не принуждать и не приневоливать к нему. <...> Итак, слово без всяких правительственных подпорок, полицейско-сыскных поддержек и изысканий, и без денежного обоснования, такое слово есть единственное средство миссии; к нему разве что еще присоединяется жизнь сообразно с этим словом. <...> Отсюда ясно, что указ 17 апреля, естественно, должен способствовать возвращению дела миссии к его единственно истинному и надлежащему положению. Давая свободу всем иномыслящим и иноверующим, указ, в то же время, освобождает духовенство и миссионеров от несвойственных им и их унижающих занятий, обязанностей и друзей, которые опасней врагов и которые, действительно, за все время дружбы с ними миссии оказывали ей только сомнительные услуги.¹⁵⁴

В отзыве, подготовленном комиссией при епископе Пермском Никаноре (Надеждине),¹⁵⁵ также было отмечено, что миссия, которая осуществлялась полицейскими методами, была малоэффективной и часто достигала результата, противоположного желаемому. Полицейские преследования сводили достижения миссионеров на нет. Гонимые старообрядцы приобретали ореол мучеников, что способствовало росту их популярности:

Раньше, – продолжали члены комиссии, – старообрядцы упрекали Церковь, что она стремится привлекать их к себе не столько словом убеждения, сколько разными репрессиями; теперь это обвинение само собой падает. В этом отношении положение Церкви в борьбе со старообрядцами изменилось и стало в более нормальные условия. Но в общем положение Церкви не улучшилось, потому что реформа 17 апреля совершилась быстро и без подготовки Церкви к новому порядку.¹⁵⁶

Комиссия обратила внимание на то, что если старообрядцы избавились от государственного контроля, то положение Православной Церкви не изменилось. Новые условия требуют не только реформы церковного управления, но и изменения форм церковного учительства. Центральное место теперь должна занять защита православных от старообрядческой агитации.

Среди восторженных приветствий либералов стоит процитировать статью петербургского епархиального миссионера Д.И. Боголюбова,¹⁵⁷ которой журнал «Миссионерское обозрение» открыл серию публикаций по вопросам миссии в новых условиях:

Если мы вдумаемся в сущность указа от 17 апреля, для нас станет явным, что миссионерское дело наше такой постановкой дела совсем не уничтожается и не изъязвляется какой-либо «новою раной», а возводится лишь на чисто евангельскую основу. Правительство наше продолжает заботиться о привлечении отпадших обратно в Православную Церковь, только оно желает миссии среди них исключительно в духе кротости и евангельской любви, с исключением всяких внешних принудительных мер. Что же касается самих отпадших, то по указу им предоставляется широкая свобода. Выделение от нас людей по духу чуждых нам уже началось под влиянием указа 17 апреля. Этому явлению добрые православные христиане могут только радоваться: какая нам, в самом деле, польза от общения с лжебратьями? Да и самим этим лицемерам поневоле может быть более пользы вследствие новых обстоятельств: выйдя из Церкви православной, на свободе они могут скорее одуматься и затосковать по оставленным ими святыням Воистину слава Богу! После указа 17 апреля с православной миссии смылось одно наносное пятно. С нас спадает подозрение, что мы «воздействуем» на раскольников и сектантов полицейскими мерами. Нам предстоит теперь огромная, но и благодарная задача: путем разумной христианской проповеди, отвечающей современным запросам, мы должны духовно мобилизовать православных христиан.¹⁵⁸

Другие церковные писатели восприняли новый государственный акт как указание на то, что интересы государства и Церкви теперь не совпадают. Так, например, считал архиепископ Литовский Никандр (Молчанов).¹⁵⁹ В проповеди на праздник Преображения он говорил, что если государству все равно, во что верят его граждане, то Православная Церковь, которая считает себя истинной Церковью, здесь не может солидаризоваться с государством. В понимании владыки Никандра, свобода совести – это свобода самостоятельно изучать Священное Писание и Предание, историю христианских церквей, что, несомненно, должно привести человека к убеждению в истинности православия и Православной Церкви.

Идея о том, что указ от 17 апреля 1905 г. является государственным актом, а у Церкви имеется собственная позиция по вопросу о переходе из православия в иные конфессии, звучала во многих выступлениях. Канонист М.Г. Красножен¹⁶⁰ писал по этому поводу:

Церковь, признавая принадлежность к ней, необходимой для спасения, не может относиться к другим религиозным обществам равнодушно и допускать безразличие (индифферентизм) в делах веры, а также не может допустить свободного выхода из своего состава и перехода в другое религиозное общество. Такой переход и даже совершенный выход из Церкви <...> признает на западе государство, но никогда не признавала ни одна христианская церковь.¹⁶¹

Многие считали, что указ от 17 апреля 1905 г. является вмешательством государства во внутреннюю жизнь Церкви. Так, например, епископ Симбирский Гурий (Буртасовский) писал, что Церковь не может принять требование государства вместо термина «раскольники» употреблять термин «старообрядцы»:

Самое точное, справедливое и канонически правильное общее название всем, не соединяющимся с Церковью из-за обрядовой разности, есть «раскольник» – название прежнего законодательства. <...> Старообрядчества в общем смысле нет, а есть бесчисленное множество раскольнических партий, толков и согласий, которые ничего общего между собою не имеют, кроме двух-трех одинаковых обрядов.¹⁶²

В другом месте епископ Гурий писал о том, что пределом терпимости по отношению к старообрядцам является невмешательство государства в их внутренние дела.¹⁶³ Он считал антиканоничным требование указа допустить браки со старообрядцами.¹⁶⁴

Еще резче характеризовали указ от 17 апреля кишиневские миссионеры, мнение которых приложено к отзыву епископа Кишиневского Владимира (Сеньковского).¹⁶⁵ По их мнению, Православная Церковь не может, в силу своего Божественного назначения, допускать для своих членов той религиозной свободы, которая допущена государством в указе от 17 апреля сего года о веротерпимости. Допустить это – значило бы, что Церковь потворствует еретикам и раскольникам и открывает своим чадам широкие врата, ведущие во временную и вечную пагубу. Ввиду этого отношения Церкви к расколо-сектантству и к инославным и иноверным исповеданиям должны – и после указа 17 апреля сего года о веротерпимости – остаться те же, какие были до сего времени. Церковь по-прежнему, в силу неотмененного постановления Большого Московского Собора 1667 года, коим дано русским церковным крамольникам название «раскольников», вменяет в обязанность во время бесед о вере, в проповедях церковных и в полемических сочинениях именовать глаголемых старообрядцев присущим им названием «раскольники», за что православные не должны быть привлекаемы к ответственности по 7-му пункту указа, а в официальных бумагах на имя гражданских чинов и учреждений можно величать их «старообрядцами», хотя на самом деле они не «старообрядцы», а «новообрядцы». 16-м пунктом того же указа воспрещается в официальных актах называть ламаитов идолопоклонниками и язычниками, а между тем Церковь Христова иначе их не может признавать и называть.¹⁶⁶

Манифест нередко воспринимался как прямой запрет миссионерской деятельности. Характерно, что на одном из заседаний Предсоборного присутствия И.Г. Айвазову¹⁶⁷ пришлось специально обосновывать право Православной Церкви публично «проповедовать иномыслящим свое вероучение» и различными методами «привлекать их в свое лоно».¹⁶⁸ Необходимость доказательства того, что миссионерская полемика не является чем-то противозаконным, весьма показательна.

Такая скорее эмоциональная критика сосуществовала с конструктивными замечаниями и предложениями пересмотреть те или иные пункты указа. Поскольку реформа законов, регламентирующих религиозную жизнь страны, продолжалась, возникало желание повлиять на законотворчество. Так, например, епископ Симбирский Гурий на основе сравнительного анализа прежнего и нового законодательства предлагал собственную редакцию законов:

1). Признать, что отпадение от православной веры в другое христианское исповедание или вероучение не подлежит преследованию и не должно повлечь за собой каких-либо невыгодных в отношении личных или гражданских прав последствий. Но в случае совращения отпавшим в новую веру лиц православного исповедания, находящихся от него в какой-либо зависимости, действие сего узаконения прекращается .

2). Отпавшее от православия лицо признается принадлежащим к тому вероисповеданию или вероучению, которое оно для себя избрало, когда после надлежащих увещаний получит от своего духовного начальства удостоверение о сознательном и свободном от какихлибо влияний уклонении от православия и настойчивом намерении покинуть оное.

3). Дети отпавших, не достигшие совершеннолетия, остаются в православной вере, и религиозное попечение о них поручается особенному вниманию настоятелей прихода и восприемников сих детей.

4). Разрешить христианам всех исповеданий принимаемых ими на воспитание некрещеных подкидышей, детей неизвестных родителей, крестить по обрядам своей веры.

5). Все законы гражданские и уголовные, ограждающие веру последователей Российской Православно-Кафолической Церкви, а равно и ее господствующее положение в православном Российском государстве – остаются в полной силе и неприкосновенности.¹⁶⁹

Епископ Оренбургский Иоаким (Левицкий)¹⁷⁰ предлагал ввести в законодательство положение, препятствующее православным приходам целиком переходить в иную конфессию. По его мнению, храмы, приходские дома и все церковное имущество следовало признать собственностью епархий, чтобы отделившиеся приходы не могли на них претендовать.¹⁷¹

Другим направлением юридической защиты интересов православия представлялось ограничение числа конфессий, на которые распространялись принципы веротерпимости. Дело в том, что новые законы расширяли права христианских исповеданий, уравнивая сектантов и старообрядцев с представителями христианских иностранных исповеданий. Перечня религиозных течений закон не предлагал, что теоретически давало возможность попытаться свести их количество к минимуму. Выступая на заседаниях Предсоборного присутствия, И.Г. Айвазов предложил рассмотреть вопрос о том, все ли секты должны считаться христианскими. Среди критериев, позволяющих определить религиозное общество как нехристианское, Айвазов называл происхождение не от христианского корня (а, например, от язычества, мусульманства или иудаизма), а также полный разрыв с христианством (в результате чего секта полностью усваивает нехристианскую мораль и вероучение), отрицание основных христианских догматов – о природе Христа и об искуплении, одновременное отрицание Писания и Предания и отсутствие в учении секты какой бы то ни было религиозной составляющей. Опираясь на эти критерии, можно было определить как нехристианские такие секты, как иеговисты, духоборы, хлысты и т.д.¹⁷² Правда, сам И.Г. Айвазов отмечал, что идея внеконфессионального государства предполагает уравнивание всех религиозных течений, поэтому вполне вероятно, что религиозная свобода скоро распространится на все религиозные течения – как христианские, так и нехристианские:

Государство в наше время перешло пока на общехристианскую почву. <...> Уравнять же с христианством религии нехристианские государство сразу не решилось, хотя этого и требует от него объявленный им же вероисповедный принцип.¹⁷³

Наиболее последовательным защитником идеи об обязанности государства поддерживать и защищать православие был архиепископ Антоний (Храповицкий).¹⁷⁴ В своем выступлении на заседании VI отдела Предсоборного присутствия он предлагал различать свободу вероисповедания и свободу религиозной пропаганды. Если необходимость первого очевидна, то второе является нежелательным:

Свобода вероисповедания (а не свобода совести – это выражение бессмысленное), – говорил архиепископ Антоний, – конечно, должна быть охраняема в государстве: нет цели держать кого-либо силой в господствующей Церкви; объявляющих себя вне вероисповедания (неверующими) тоже следует отлучать от Церкви по двукратном увещании.¹⁷⁵

Допущение иноверческой пропаганды архиепископ Антоний считал противоречащим воле подавляющего большинства населения страны и недоумевал, почему представительное учреждение, каковым является Государственная Дума, рассматривает этот вопрос с точки зрения отвлеченных идей, а не народной воли:

Православный народ, составляющий более двух третей населения империи, не только с негодованием отвергнет мысль о допущении инославной, а тем более иноверной пропаганды, но, напротив, единодушно потребовал бы кары за нее как за уголовное преступление, ибо православную веру, и притом в качестве веры господствующей, он считает главным предметом попечения не только архиереев, но и царя, и христолюбивого воинства. Вообще, воля народная в этом отношении гораздо менее милостива и снисходительна, нежели воля правительства.¹⁷⁶

По мнению владыки, указ от 17 апреля противоречит народному духу и вызывает протест со стороны православного народа. Впрочем, сама Церковь инославной проповеди не боится, поскольку агитацией ее не одолеть: Только заброшенные вдали от церкви хуторяне-малороссы, отвыкшие от богослужения и одичавшие, будут слушать беседу штундиста.¹⁷⁷

Действенным оружием против православия может стать сознательный обман,¹⁷⁸ и обязанностью государства является защитить своих граждан от недобросовестной пропаганды.

Если правительства всех культурных стран карают фальсификацию в торговле, наказывают распространителей сенсационных ложных слухов и заведомой клеветы и т.д., то и наше правительство, оставаясь последовательным, должно православный народ ограждать от обмана, шантажа, экономического и физического насилия иноверцев, которыми последние только и могут действовать.¹⁷⁹

Свободу религиозной пропаганды волынский архиерей считал возможной лишь в религиозно индифферентных странах; в России же религиозные споры чреваты насилием и народными волнениями. К тому же момент для предоставления религиозной свободы выбран неудачно, поскольку за годы жесткого государственного контроля народ отвык от активного участия в решении религиозных вопросов. Требуется время, чтобы народ стал достаточно сознательным и приспособился к жизни по новым законам:

Серая деревня почти не различает духовного начальства от мирского, духовной книги и науки от светской. Все, что идет от законодательной власти, идет от Бога; все, что напечатано в газетах, идет от царя и архиереев. <...> Здесь ключ к тому, как мог верить народ католическим прокламациям о принятии этой религии Государем, – революционным прокламациям о царском будто бы приказании грабить помещиков и т.д. Итак, забрав в свои руки народную совесть, сделав себя в глазах народа показателем истинности веры, может ли русское правительство отказаться от православия прежде, чем народ будет оглашен в последнем сознательно?¹⁸⁰

Прежде чем устраняться от руководства духовной жизнью народа, государство должно восстановить ту инфраструктуру религиозного образования (институт начетчиков, катехизаторов и т.д.), которая сознательно уничтожалась на протяжении всего послепетровского периода. Необходимы огромные вложения в религиозное просвещение, резкое увеличение количества священнослужителей. Пока же народ считает руководство своей духовной жизнью – заботой государства:

Отречься от той задачи, которую народ считает своим главнейшим делом в протяжении девяти веков, установить равноправие всех вер в русском государстве – это значит упразднить Россию как исторический факт, как историческую силу, это значит произвести большее насилие над тысячелетним народом, чем какое произвели татарские ханы или самозванцы смутного времени.¹⁸¹

Православная Церковь медленнее приспосабливалась к проповеди в новой ситуации, чем другие конфессии. Это приспособление шло одновременно с выработкой проектов реформ и контрреформ.

Не следует забывать, что в новой ситуации оказалась не только Православная Церковь, но и все другие конфессии. Церковные публицисты отмечали, что религиозной свободой довольны далеко не все. Вот как описывалась, например, реакция представителей некоторых старообрядческих согласий на прекращение полицейских преследований:

Новые (несомненно, высокомилостивые для расколосектантства) распоряжения правительства стояли в явном и несомненном противоречии с одним из самых главных догматов беспоповщины – с учением беспоповцев о настании последнего, гонительного для христиан времени и о воцарении в лице русского правительства лютого гонителя православных христиан, последнего антихриста. С их понятием о власти земных правителей, как власти последнего антихриста, соединяется опасение попасть в сети лукавого. Последняя лесть лукавого, по их словам, может выражаться в мнимых благодеяниях малому остатку верующих во Христа, т.е. беспоповцам. Это будет последнее время, когда апокалипсический зверь употребит последнее усилие, чтобы прельстить, аще возможно, и избранных, и многих прельстит. Мы, учат они, желаем остаться такими же, какими были и какие есть. Мирская свобода нам не нужна. Ни о каких правах мы не просили. А то, что нам дают, как непрошенное, да возвратится к дающему. Мы, говорят старики, не от мира сего. Лести мирской мы не приемлем. Мы ничего не желаем, кроме того, что мы содержали и содержим.¹⁸²

Реакция представителей различных конфессий на указ от 17 апреля часто оказывалась для миссионеров непредсказуемой, и требовалось время для того, чтобы сориентироваться в изменившейся ситуации, скорректировать собственные действия. Прошедший в Одессе областной миссионерский съезд¹⁸³ составил перечень положительных и негативных последствий новых законов. Основным положительным следствием указа участники съезда считали то, что отсутствие притеснений сделает сектантов более открытыми и готовыми к диалогу:

а) Освобождение сектантов от ограничительных мер правительства должно вызвать больший подъем миссионерской энергии в среде духовенства и миссионеров

б) миссия, что особенно важно, освободилась от глубоко несправедливых, но упорных на нее нареканий общества в наклонности к сыску, репрессии и соучастию с полицией

в) возможно, что сектанты будут относиться к миссии откровеннее, прямее, ближе; что, в частности, хлыстовщина перестанет быть тайной и скрытной и вступит в явную беседу с миссией; ореол мученичества гонимых за веру снят с сектантов

г) фанатизму, замкнутости и духовной сплоченности сект нанесен удар, хотя взамен этого усилится их внутренняя организация.¹⁸⁴

Первоочередной проблемой для миссионеров после указа стала резко активизировавшаяся сектантская пропаганда при сохраняющейся пассивности православного народа. Периодически высказывались предложения различных контрреформ. Примером такого рода проектов является брошюра столичного цензора архимандрита Александра (Григорьева),¹⁸⁵ содержащая программу реформирования духовной цензуры:

Победоносцевская духовная цензура (т.е., в сущности, и теперешняя) совсем не могла и не может вести сколько-либо серьезной, наступательной борьбы со зловредными плевелами нашей литературы, и вина в этом падает вовсе не на цензуру, а на крайне ненормальные условия, в каких она находилась и теперь находится. Прежде всего, сам К.П. Победоносцев, как это ни странно покажется с первого взгляда, пропитанный насквозь духом петербургской бюрократической сдержанности и осторожности, никогда не оказывал поддержки духовной цензуре и менее всего был способен к роли активного полководца в ее борьбе с литературными плевелами.¹⁸⁶

Далее архимандрит рассказывал историю о том, как Победоносцев не поддержал цензора, возмущенного изображением Георгия Победоносца на папиросной пачке. После указа, по мнению архим. Александра, речь должна идти не об упразднении цензуры, а об активизации цензоров в борьбе с «литературным атеизмом, порнографией и антицерковностью».¹⁸⁷

Высочайшие узаконения <...> конечно, дают полную свободу сектантам и раскольникам печатать свои издания без предварительной цензуры, но, в то же самое время, эти манифесты отнюдь не дают сектантству и расколу никакого права глумиться над Православной Церковью. Отсюда, духовная цензура, спокойно взирая на печатаемые раскольничьи и сектантские брошюры (полемика с ними дело не ее, а православной миссии), тем не менее, не может и не должна отказываться от вмешательства в том случае, когда в этих изданиях усматриваются оскорбительные выходки или кощунственные глумления над православием.¹⁸⁸

Общественное мнение настороженно относилось к самому институту профессиональных миссионеров, и в некоторых епархиях миссионерские должности упразднили явочным порядком. Однако Всероссийский миссионерский съезд 1917 года и Собор высказались за сохранение этого института.

Свобода совести ставила вопрос о том, нужны ли вообще миссионеры. В глазах общественного мнения миссионерская деятельность ассоциировалась исключительно с насильственными методами. В качестве примера укажем на статью, которая появилась в «Новом времени» более чем за месяц до указа. Рассказывая о совещании Комитета министров, посвященном притеснению старообрядцев, газета объявила епархиальных миссионеров, «людей светских, без сана и посвящения» главными виновниками в религиозных притеснениях:

Что такое эти «миссионеры» в рангах духовной службы? Если они только учителя, наставники, только ученые специалисты по сектам и расколу, то им открыта печать, журналистика, издание всяческих «листков», да и вообще вся наша духовная литература в ее обличительной, политической и даже исторической части есть такое «миссионерство». Для чего понадобились «миссионеры» и с жалованием, вицмундиром, пенсией и, очевидно, наградой и орденами и чинами «за выслугу», за «ревность по службе». Следовало бы поднять вопрос о точном значении и точных функциях этих чиновников-миссионеров духовного ведомства; о выработке гласной для них «инструкции», за пределы которой они не могли бы переходить.¹⁸⁹

Опыта полемики с подобными взглядами у церковных публицистов не было. В статье профессора П.С. Смирнова,¹⁹⁰ содержащей разбор публикаций «Нового времени» по церковным вопросам (в их число входит и цитированная выше статья), содержится лишь возмущенный пересказ газетных статей. Текст «Нового времени» выглядит куда более убедительным.

Наиболее последовательным защитником института профессиональной миссии был протоиерей Иоанн Восторгов,¹⁹¹ который в серии устных и печатных выступлений доказывал, что миссия – это не насилие или принуждение, а потому принципы свободы совести ни в коей мере не предполагают прекращения миссионерской деятельности:

Ныне по новым теориям так называемого культурно-правового государства в самом существе, в самой основе отрицается дело миссионерское, как дело насилия, как учреждение отжившее, как пережиток рабства. Итак, не выходит ли по новой философии, что Спаситель мало любил людей и не должен был проповедовать своего учения, потому что всякая проповедь новой веры есть покушение на свободу?.. <...> Итак, выходит, апостолы, эти миссионеры вселенной, были на ложном пути, когда язычникам и иудеям от их ложных учений и воззрений открывали вход к истине Христовой! <...> Свобода совести… Но совесть всегда свободна и не может быть нигде, ни у кого и никем связана. Самое название, как видим, является нелепым. Иное дело – свобода вероисповедания, или же принуждение и насилие в вере. Но православное миссионерство никогда, по идее своей, путем насилия не действовало и не должно действовать. Однако, понятие насилия, принуждения и воздействия нельзя сделать настолько растяжимым, чтобы под него подводить всякую проповедь, слово обличения, вразумления и научения, школу, книгу, богослужение.¹⁹²

При этом, считая миссию на окраине страны задачей не только церковной, но и государственной, протоиерей Восторгов полагал, что антимиссионерские настроения искусственно создаются противниками государства. Выступая на собрании, посвященном памяти почивших членов миссионерского общества, он говорил о миссии прежде всего как о государственном деле, способе русифицировать жителей окраинных районов империи. По его мнению, нападение на миссию связано с тем, что периодическая печать традиционно поддерживает любые выступления, направленные против Церкви и государства.¹⁹³ Таким образом, главным противником Церкви и, соответственно, христианского просвещения, становится общественное мнение:

Если бы говорить о поведении Пилата во время этого мирового суда над Христом, если бы говорить о нем языком современности, то надобно выразиться так: Пилат только уступил общественному мнению, послушался гласа народа, а глас народа – глас Божий; итак, Пилат невиновен: он поступил сообразно ясно выраженной народной воле. <...> Какими жалкими и отвратительными кажутся эти кумиры современности, эти затасканные фразы лести и подслуживания низменным инстинктам толпы, – пред лицом Христа, истерзанного, убитого! Вот оно, общественное мнение! Вот он, глас народа! Как легко и удобно им прикрылось богопредательство и богоубийство!¹⁹⁴

Если светские публицисты, с которыми полемизировал о. Иоанн, выступали против института профессиональных миссионеров, исходя из общедемократических соображений, то внутри Церкви антимиссионерские выступления носили несколько иной характер. С тем, что миссия в принципе необходима, не спорил никто. Сомнения вызывала лишь правомерность существования ее институциализованных форм. Во многих выступлениях звучала мысль, что вся Церковь должна стать миссионерской, а в миссионерах-профессионалах необходимости нет. Некоторые участники дискуссии полагали, что основной миссионерской ячейкой должен стать приход, а централизованные миссионерские организации излишни.

В конечном счете, антимиссионерское движение привело к тому, что после Февральской революции в некоторых епархиях были приняты решения об упразднении должности епархиального миссионера (Екатеринославский епархиальный съезд) и даже самого института миссии (епархиальное собрание во Владимире)¹⁹⁵. Именно периодически высказываемые сомнения в том, что институт миссии имеет право на существование, заставили участников проходившего в Бизюковском монастыре Миссионерского съезда 1917 года включить в план работы Собора вопрос о церковно-историческом основании существования миссии как церковного института.¹⁹⁶ Для того, чтобы остановить антимиссионерские выступления в епархиях, съезд обратился к Синоду с просьбой выпустить специальное определение о том, что увольнение миссионеров и ликвидация миссионерских должностей не относится к компетенции епархиальных собраний.¹⁹⁷

Вопрос о том, нужны ли профессиональные миссионеры, был поднят и на первых заседаниях созданного Поместным Собором отдела О внутренней и внешней миссии. Здесь против института миссионерства очень резко выступал епископ Мамадышский Андрей (Ухтомский)¹⁹⁸:

Миссионерский отдел должен закрыться. Вся деятельность прежних миссионеров кроме зла ничего не сделала. Вы, миссионеры, создаете фикцию церковной жизни, делаете шумиху. <...> К чему миссия при таком, например, случае. Приехал в деревню Уфимской епархии миссионер, когда деревня справляла свой праздник. Все пьяны и миссионера прогнали. Нужно оживить, спасти приход. Миссия нужна, но не такая, как была. Она не должна вторгаться в чужую жизнь, в чужое исповедание, а строить свою церковную жизнь. Миссия должна быть в приходских организациях, чтобы прихожане друг друга учили, а не были бы случайными людьми в храме. Тогда и победа миссии будет органически вытекать из организованной жизни Церкви.¹⁹⁹

Кажется показательным, что столь резкое высказывание принадлежит одному из активнейших организаторов дела миссии в Казанской епархии.²⁰⁰

Позиция епископа Андрея не нашла поддержки его коллег по Миссионерскому отделу. Основным аргументом в пользу существования профессиональных миссионеров было то, что неправославные проповедники являются профессионалами, и для полемики с ними требуется специальная подготовка. Эти положения были подробно развиты в докладе А.Г. Куляшева²⁰¹ «О важности и необходимости миссии вообще и специальной в частности». Среди прочего, там говорилось:

Нам необходимо откровенно сознаться, что идея евангельского благовестия совсем не привита к сознанию русского общества, и в этом наш тяжкий и исторический грех пред евангельским благовестием. В то самое время, когда враги православия, опираясь на свои прочные организации, посылают в народные массы своих специальных пропагандистов, когда эти пропагандисты уже расхищают овец православного стада, в это время мы еще все не можем сговориться по основным вопросам – нужны ли нам для борьбы с грядущей опасностью специальные защитники, или все это дело нужно возложить на приходского священника, который будто бы и есть первый и единственный миссионер в своем приходе.²⁰²

Вместе с тем вопрос о том, стоит ли от имени Собора выпускать определение, декларирующее необходимость миссионерского института, вызвал дискуссию. Соответствующую инициативу М.А. Кальнева²⁰³ не поддержали другие члены Миссионерского отдела, которые считали, что подобная декларация будет негативно воспринята обществом:

Кроме Собора, – говорил протоиерей С.И. Шлеев,²⁰⁴ – есть церковное общество, к голосу которого Собор должен прислушиваться, иначе соборное решение может быть не воспринято обществом, миссия должна быть реорганизована, в настоящем же своем виде она неприемлема единоверцами и интеллигенцией.²⁰⁵

По мнению о. Симеона, которое также поддержал Д.И. Боголюбов, сам факт создания Собором миссионерского отдела означает признание того, что миссия необходима. В итоге специального определения о необходимости миссии решили не принимать, но в текст проекта соборного определения О внутренней и внешней миссии включили пункты, характеризующие необходимость и значение миссионерского дела:

1). Миссия, как основанная самим Законоположником нашей веры Христом Иисусом, есть то великое служение в Церкви, которое имеет полное право на свое существование.

2). Миссия является в Русской Церкви учреждением необходимым, постоянным, требующим к себе со стороны Церкви особых забот и попечений.

3). В виду переживаемого Русскою Православною Церковью небывало враждебного натиска от развития и пропаганды сектантства, раскола и безбожия, Собор находит необходимым и своевременным реорганизовать, укрепить и усилить повсеместно по всем епархиям России церковно-приходскую и епархиальную миссию для ограждения от совращений православных чад Церкви и возвращения в ее лоно заблудших.²⁰⁶

Во время обсуждения этих тезисов на пленарном заседании Собора М.А. Кальнев суммировал аргументы в пользу сохранения института профессиональных миссионеров, которые приводились во время заседаний отдела:

Для нас всех до принудительной очевидности ясно, что Церковь наша переживает небывало тяжелые дни материального обнищания и религиозной разрухи. Если о первом можно пожалеть, то от второго можно прийти в ужас: разве нужно здесь повторять всем известные факты: открыто высказываемые кощунства заразили собою воздух; церковное имущество расхищается, храмы расстреливаются и разрушаются, св. иконы оскверняются нечистотами, св. престолы вытаскиваются из храмов в дома и употребляются вместо обеденных столов, св. мощи изрезываются ножами, миссионеры, священники и даже епископы подвергаются насилиям, арестам, издевательствам, тюремным заключениям и даже смерти за слово Божие, за правду, за Христа, и, увы, все это совершается руками «православных» русских людей, все это творится на «святой» Руси, среди народа – «богоносца», большею частью «христолюбивым» русским воинством. <...> Согласитесь, что в данное время не так страшны для Русской Церкви десятки хорошо подготовленных <...> баптистских миссионеров, десятки тысяч совращенных немцами в концентрационных лагерях в баптизм и теперь возвращающихся в Россию пленных, наших солдат, не столько страшны для нее целые тучи проповедников раскола, сектантства, унии, католичества и всякого иноверия, сколько ужасен факт общего религиозного разложения народа и нравственного его самосознания. Мы все переоценили уровень религиозно-нравственного состояния нашего народа. Увы, мы мало знали его: за пеленой внешнего благочестия народа от нас была скрыта степень развития в нем истинно христианского настроения, степень усвоения учения Христа. Революция сдернула эту пелену, и пред нашими глазами предстал родной наш народ во всей своей наготе, покрытый зияющими язвами греха и беззакония, безбожия и кощунства, насилия и жестокости, приближающих его к человекузверю. Еще на теле русского народа есть здоровые места, еще не все пропало, не все еще преклонили колена пред Ваалом, с помощью Божией еще можно остановить, а потом и излечить поражение организма народа, но для этого требуется напряжение всех сил Церкви, и пренебрежение в данное время такою уже испытанною силою, какою является наша православная внутренняя миссия, было бы страшным, неизгладимым преступлением, было бы тяжким грехом перед Богом и Св. Церковью.²⁰⁷

Собор принял эти тезисы с изменениями чисто редакционного характера.²⁰⁸