Свидетельства об исполнении пророчества Иисуса Христа о разрушении Иерусалима, сохранившиеся в истории Иосифа Флавия

Разрушение Иерусалима было одним из величайших исторических событий: им с поразительною силою исполнился суд Божий над Иудеями, предвозвещенный Иисусом Христом. Однако это событие, само по себе представлявшее величайшее несчастье в жизни Иудейского народа, последовало только после целого ряда других бедствий, которые как бы были предназначены Божественным Промыслом к отягчению участи Иудеев. Одним из предвестников таких бедствий было появление в среде Иудеев лжемессий и лжепророков. Не напрасно Господь, предвозвещая падение Иерусалима, прежде всего предостерегал учеников от обольщения каким-нибудь лжемессиею: берегитесь, чтобы кто не прельстил вас, ибо многие приидут под именем Моим и будут говорить: я Христос, и многих прельстят (Мф. 24:4,5). Предостережение это имело значение не только нравственное, но, как показали последующие обстоятельства, оно имело отношение и к политической будущности Иудеев. Такое событие, как появление лжепророков и лжемессий, могло, конечно, быть чисто религиозным фактом в других государствах, но никак не в Иудее. С самого своего начала царство израильское было теокротическим. В силу этого отношения между религиозной и политической жизнью в нем было несравненно теснее, нежели где бы то ни было. История подтверждает прямую зависимость политической жизни народа еврейского от жизни религиозной. Первая не освящалась и подтверждалась только религией, – она в своем основании как бы отожествлялась с ней. – Потому всякое более или менее значительное событие в религиозной жизни народа еврейского производило соответствующие следствия в жизни политической. Это засвидетельствовала вся история евреев. Их государство было теократическим в истинном и полном смысле этого слова. Появление лжепророков было поэтому далеко не посторонним событием для государственного организма. Лжепророки, будучи противниками истинного Бога, царя еврейского народа, действовали так же разрушительно на государство этою народа, как анархисты действуют на современные государства: умножение их указывало на то, что государственный организм начинает разлагаться. Это явление мы замечаем во времена, предшествовавшие вавилонскому плену. Это же, по пророчеству Спасителя, должно было последовать и пред разрушением Иерусалима, когда теократия будет окончательно ниспровергнута, а с нею вместе погибнет и самое государство. Появление лжепророков выразительно признается Господом одною из болезней. (Мф. 24:8). Эта-то болезнь и должна была предварить ряд последних величайших бедствий в жизни Иудейского народа: Многие приидут под именем Моим, говоря_: что это я; и это время близко (Лук. 21:8). И многие лжепророки восстанут и прельстят многих (Мф. 24:11).

Так предсказывает Христос, и так было на деле. Флавий не говорит ясно о ложных мессиях, да и вообще о Мессии он упоминает редко и не ясно. Но зато он свидетельствует о появлении многих лжепророков и говорит об этом не однажды.

В правление Феликса (52–60) образовалось сборище злодеев, удерживающихся от убийства, но по намерениям еще более нечестивых (ασεβέστερον); эта партия не менее разрушала благополучие города, чем разбойники; потому что эти люди были развратителями и обманщиками: под предлогом религии они производили беспорядки и волнения в городе, подучая народ к возмущениям; они выводили его в пустыню, обещая там показать ему знамение от Бога к свободе. Феликс, послав против них вооруженную конницу и пехоту, многое множество их перебил. Еще больший вред причинил иудеям какой-то лжепророк египтянин; прибывши в страну и будучи заклинателем, он приобрел себе веру, как пророку, собрал до 30 000 человек, обманывая их. Проведя их чрез пустыню на гору, которая называется Елеонской, убедил отсюда подойти к Иерусалиму и, прогнав римский гарнизон, захватить власть над народом; он пользовался копьеносцами, сошедшимися для этого, Феликс предупредил его нападение и, встретив с вооруженными римлянами, которым помогало множество иудеев, вступил в сражение. Египтянин с немногими бежал. Весьма многие, бывшие с ним, связаны и заключены в оковы. Остальная толпа рассеялась по своим странам¹.

В Иерусалиме уже незадолго до его разрушения сгорел портик храма, и множество народа погибло в пламени, «Причиной этой погибели был один лжепророк, который в это время объявил в городе, что Бог повелевает гражданам пойти в храм, где они получат знамение ко спасению. Тогда много пророков, подосланных тиранами, возвещали народу, чтобы он ожидал Божией помощи для того, чтобы меньше народа убегало и чтобы тех, которые уже потеряли страх пред стражею, удержала надежда, ибо в несчастий человек легко верит»².

Так мы видим, что появление лжепророков в Иудее могло быть опасным не только для чистоты веры, но и для благосостояния. Народ, привыкший в тяжкие времена пользоваться наставлениями истинных пророков, легко поддавался обольщению различных обманщиков и по их воле готов был на всякое безумие, ожидая помощи свыше. В этом случае его не могли остановить никакие увещания, ничто, кроме оружия.

Также услышите о войнах и о военных слухах (Лук. «и смятениях – ακαταστασίας). Смотрите не ужасайтесь, ибо надлежит всему тому быть, но не это еще конец. Ибо восстанет народ на народ и царство на царство; и будут, глады, моры и землетрясения по местам (Мр. «и смятения»; Лук. «и ужасные явления, и великие знамения с неба). Все же это начало болезней (Мф. 24:6–8; Мр.13:7, 8; Лук.21:9–11). Иисус Христос определенно и обстоятельно предуказывает болезни, которые должны были поразить погибающую страну: начнутся здесь и там беспорядки и возмущения; мир и единодушие падут, и восстанут друг на друга целые области; по тесной связи нравственного мира с физическим и в последнем произойдут необычные болезненные явления, служащие верными знамениями грядущих бедствий; то в одном, то в другом месте обнаружатся: голод, моровые язвы, землетрясения, ужасные явления и знамения с неба. Но сами по себе эти явления не должны казаться удивительными: это первые симптомы болезни, посланной на страну, как бы начало разложения. Зрелище, которое впоследствии представляла погибающая Иудея, до такой степени оправдало это сравнение, что Иосиф пользуется тем же образом больного организма, описывая бедствия своего народа: «Когда они (мятежники, возбужденные лжепророками), были усмирены, тогда снова, как бы в заболевающем теле, воспалилась другая часть»³.

В своей речи Христос разумеет, конечно, войны в Иудее и сопредельных с нею странах, потому что о войнах в более отдаленных государствах до Иудеи могли долетать лишь неясные слухи, так что эти войны едва ли имели какое-нибудь значение для апостолов и последователей Христа, к которым обращена Его речь. Так называемая Иудейская война, о которой пишет Флавий, началась в Галилее во времена Гессия Флора (назначен прокуратором в 65 г.), но это была война внешняя – с Римом. Между тем Иудею уже давно истощали внутренние междоусобия, мятежи и разбои.

Предводитель разбойников Елеазар «в течение 20 лет разорял страну, пока Феликс не поймал его и не казнил множество его сообщников⁴.

Во времена того же Феликса «заклинатели и разбойники, сошедшись, многих побуждали к восстанию и обольщали надеждой на свободу, угрожая смертью повинующимся римской власти и напоминая тем, которые добровольно избирают рабство, что они силою будут избавлены от него. Рассеявшись толпами по стране, они разграбили дома знатных и разрушали их, а села сжигали, так что безумием их наполнена была вся Иудея. И эта война с каждым днем усиливалась»⁵.

В самом Иерусалиме «явился другой род разбойников, называемых сикариями, убивавших людей днем и среди города; особенно же в праздники, смешавшись с толпой и скрывая под одеждой небольшие кинжалы, они поражали ими своих врагов. Когда же последние падали, они вместе с другими жаловались на злодеяние, благодаря чему оставались вне подозрения и долго скрывались. Первым убит был ими первосвященник Ионафан. После же него они каждодневно многих убивали, и страх угнетал город более, чем самые бедствия. Все, как бы среди войны, каждую минуту ждали смерти. Осматривались, не приближается ли кто издали, и не могли доверять даже своим друзьям, пока, несмотря на подозрения и охрану, все же были убиваемы». С такою ужасною хитростию совершали свои злодеяния разбойники»⁶.

Эти беспорядки крайне волновали умы и развращали народ. Между тем римские прокураторы, которые должны были бы водворять мир в стране, часто сами усиливали волнение своим корыстолюбием и насилиями. Вот как описывает Флавий правление Альбина: «он не пренебрегал никаким видом злодеяний. Он не только воровал и грабил имущество каждого и не только весь народ обременял податями, но даже тех, которых градоначальники ловили за грабежи и которых высшие правители содержали под стражей, освобождал, получивши от их родственников деньги. И только тот, кто не давал, оставался в темнице, как вреднейший. В то время возросла в Иерусалиме дерзость тех, которые желали мятежей. И богатейшие из них присоединялись к Альбину, чтобы пользоваться безопасностью в мятежах. И из народа партия, не пользовавшаяся достаточным спокойствием, присоединилась к сообщникам Альбина. Каждый из негодяев, окружен был своей шайкой, а он (Альбин) возвышался над скопищем, как начальник разбойников и тиран и пользовался своими копьеносцами для разграбления мирных граждан. Так выходило, что те, дома которых опустошались, молчали, а не испытавшие несчастий, чтобы не потерпеть того же, льстили достойным наказания. Вообще же свобода речи отнята была у всех. И было тогда господство многих, и семена будущего плена посеяны были уже с того времени».

«Но хотя таков был Альбин, преемник его Гессий Флор доказал, что в сравнении с ним и его предшественник был весьма хорош, Тот вредил, по крайней мере, скрытно и обманом, а Гессий производил свои злодеяния явно, как бы для прославления. Посланный как бы не для управления страной, а палачом для наказания преступников, он не пренебрег ни грабежами, ни мучениями всякого рода. В делах, требовавших милосердия, он был жесточайшим, в постыдных –бесстыднейшим. Никто более его не показывал презрения к истине и никто не изобрел более хитрых способов злодеяния. Ему казалось мало получать пошлину с каждого, он грабил целые города сразу и губил множество народа, не объявив только вслух всей страны, что всем позволено грабить, если только он будет получать часть добычи. Наконец произошло то, что от его жадности разорилась вся страна, так что многие, покинув дома отцов, выселялись в чужие страны»⁷. Его-то жестокости, по словам Флавия, и побудили народ к войне, которой он желал, чтобы скрыть свои злодейства. Эта война началась в 12 год царствования Нерона; замечательно, что она с начала до конца носит один и тот же характер: те же безрассудные восстания иудеев против римлян и те же ужасные, кровавые усмирения их со стороны последних; те же междоусобия с резней в среде самих жителей Палестины. Эго было начало болезни, которая до конца оставалась тою же. Приведем здесь некоторые факты и цифры из истории этой войны, о которых повествует Флавий.

Во времена Флора в Кесарии и Иерусалиме избито 6 300 иудеев⁸. С Сирии – более 20 000⁹. В ответ на это рассвирепевшие иудеи опустошают, разрушают и жгут Филадельфию, Гевонитиду, Геразу, Пеллу, Скифополь, Иппон, Гавланитиду, Севастию, Аскалон, побивая их жителей, при чем и сами погибают во множестве. «Ужасное смятение ταραχή – ср. Мар. 13:8) было во всей Сирии», говорит Флавий. В одном Скифополе избито до 13 000 иудеев; имения разграблены¹⁰. В Аскалоне убито 2 500 ч., в Птолемаиде–2000¹¹. Между иудеями рассеяния также начались мятежи. В Александрии избито до 50 000 человек¹². В Иоппии до 8 400¹³. В Галилее правильную войну с иудеями начинает Кестий Галл, избивая до 2 000 ч. и подступив к Иерусалиму, но неудачно¹⁴. Между тем в Дамаске побито до 10 000 иудеев¹⁵. Иудеи нападают на Аскалон, причем убито их сначала 10 000, а потом 8 000¹⁶. Кестия Галла сменяет Веспасиан, который начал систематическое нападение на галилейские города. Берет Гадару, избивает её жителей и поживает окрестные села и города¹⁷.

Берет Яфу, побивает до 15 000 жителей, до 2 400 берет в плен¹⁸; избивает до 11 600 самарян¹⁹; берет Иотапаты, побивает 40 000 ж., а 1 200 ж. берет в плен²⁰; в Иоппии избивает 4,200 ж.²¹; берет Тарихею, а потом Гамалу и побивает их жителей. В Гамале до 4 000 побито, а до 5 000 найдено мертвыми бросившихся с валов и никто не спасся, кроме 2 женщин; не щадили даже младенцев²². Веспасиан далее осаждает Гискалу, но жители убегают в Иерусалим; при этом до 6 000 их задерживают и убивают, а около 3 000 женщин и детей отводят в плен²³.

«Таким образом Галилея вся была взята, для чего требовалось от римлян пролить много поту»²⁴. Таковы цифры и факты, красноречивые сами по себе. Но у Флавия нет недостатка и в описании поразительных частностей, которые мы позволяем себе здесь воспроизвести с возможною точностию.

«Видны были города, полные непогребенных трупов… И вся провинция полна была невыразимыми бедствиями. Но угрожала опасность еще больших злодеяний, нежели те, которые были совершены²⁵.

«Напавши на Скифополь, они (иудеи) и к иудеям, жившим там, относились, как к врагам. А последние, соединившись со скифопольцами и из-за выгоды, презирая родство, сражались с иноплеменниками против иудеев. Однако их готовность к войне показалась подозрительною. Наконец скифопольцы, боясь, чтобы иудеи не напали на город ночью и не извинили измену соотечественников большою их нуждой, объявили им, чтобы, если хотят утвердить согласие между ними и показать верность иноплеменникам, вошли со всеми своими детьми в лес. Когда же те исполнили приказание, ничего не подозревая, то в продолжение двух дней скифопольцы были спокойны, а в третью ночь лазутчики напали на них, когда одни не ожидали, а другие спали, и вдруг всех перебили числом 13 000²⁶.

«Кестий направился к Завулону, сильнейшему городу Галилеи... Нашедши его оставленным жителями, но полным всяких вещей, позволил солдатам грабить их, а самый город зажечь, хотя и удивлялся красоте его… Затем, совершивши пеший обход, опустошил все, что попадалось на встречу и, зажегши лежащие вокруг города села, возвратился в Птолемаиду²⁷.

«Флор закричал солдатам, чтобы они грабили торговую площадь, находившуюся в верхней части города, и повсюду избивали встречных. А они, побуждаемые собственным корыстолюбием и вместе властью предводителя, разграбили не только то место, на которое были посланы, но, вбегая во все дома, убивали живущих. Началось бегство по всем переулкам и избиение схваченных; никакой вид грабежа не был забыт. Схвачены были даже многие из знатных и приведены для расправы к Флору. После предварительных истязаний он повесил их на кресты. Наконец все число убитых в тот день с малолетними и женщинами (потому что не щадили даже грудных детей) было около 3 600 человек²⁸.

«Множество мертвых падало со стен²⁹; слышался ужаснейший крик женщин; к этому присоединялись стоны умирающих. По всему протяжению стены, у которой сражались, текла кровь, и на стену уже можно было влезть по кучам трупов. Горное эхо вдвойне увеличивало ужас. В ту ночь соединилось все, что только может поразить зрение или слух страхом».

Город Яфы был окружен двойной стеной. Когда римляне напали на него, много граждан вышло за стены для сражения, но скоро они обращены были в бегство и вошли за первую стену. Между тем граждане, находившиеся за второй стеной, заперли ворота и не пускали их в город, тогда как выход из-за первой стены загорожен был римлянами. «Многие из заключенных между двумя стенами, были пронзены мечами соотечественников; бесчисленное же множество убито римлянами; умиравшие проклинали не римлян, но иудеев. Так погибли все осажденные числом до 12 000 ч.»³⁰.

Когда Иотапаты были взяты, «римляне, помня, что они перенесли во время осады, не заботились ни о пощаде, ни о жалости к кому бы то ни было, но легко убивали народ, выгнавши его из крепости в долины, где неудобство местности отнимало у сражающихся свободу сопротивляться. Связанные теснотою горных дорог, они гибли от нападений сверху воюющих³¹.

Все озеро (Генисаретское) казалось обагренным кровью и полным трупами, потому что никто не спасся. В следующие же дни ужасный вид представляла страна: берега полны были обломками кораблей и вместе распухшими трупами; мертвецы, согреваясь и разлетаясь, так заражали воздух, что это событие было не только прискорбно иудеям, но ненавистно и самим виновникам»³².

Вот какую картину представляет это начало ужасной болезни. Казалось, иудеи потеряли всякое благоразумие, по которому им следовало бы покориться римлянам, а последние– всякие человеческие чувства и всякое понятие о сострадании. Иудейская страна погибала невозвратно и с ужасающей быстротой. Такая страшная картина производит однако же еще более сильное впечатление, если присоединим к ней описание ужасных явлений в мире физическом, происходивших в это же время. Голод, мор, землетрясения, ужасные явления и великие знамения с неба, – все, о чем предсказывал Христос, невольно заставляют ожидать еще больших бедствий. У Флавия, правда, можно находить не столько описаний этого рода, сколько изображений ужасов войны, но и этого немногого вполне достаточно.

О голоде бывшем до войны, у него сохранилось только одно известие: «в это время (после смерти Ирода Агриппы, бывшей в 44 г.) город (Иерусалим) терпел великий голод, и многие погибали от недостатка пищи»³³. Незадолго до этого в Вавилоне была страшная моровая язва (в 42 или 43 г.). Уже совсем незадолго до разрушения Иерусалима было землетрясение, которое ярко описывает Иосиф: «ночью началась необыкновенная буря, сильный ветер с ливнем, частые молнии, страшные удары грома и ужасные стоны сотрясающейся земли. Всем явно было, что весь строй мира как бы обратился к погибели людей и что эти знамения предвещают какие-то великие события³⁴.

Еще до восстания и первых движений войны начались и ужасные явления и великие знамения с неба. «В восьмой день месяца апреля (65 г.), когда народ собрался на праздник опресноков, в девятый (3-й) час ночи вокруг жертвенника и храма воссиял такой свет, что, казалось, был яснейший день, и это продолжалось до получаса: неопытные сочли это за доброе предзнаменование, но знающими Священное Писание тотчас истолковано согласно последовавшим затем событиям. Восточные двери внутри храма, хотя были медные и весьма тяжелые и к вечеру едва затворялись двадцатью человеками, а запирались задвижками, окованными железом и имели засовы, глубоко впущенные в каменный порог, сделанный из одного камня, в шестом (12-м) часу ночи оказались сами собою отворенными. Когда это поспешно возвещено было стражами начальнику храма, он прибежал и едва мог запереть их. В праздник же, называемый пятидесятницею, ночью священники, по своему обычаю пришедши для совершения службы, сначала услыхали движение и какой-то шум, затем вдруг услыхали голос, говорящий: «Переселимся отсюда!» Еще страшнее этого было то, что некто Иисус, сын Алана, плебей и крестьянин, за четыре года до начала войны, при полном мире и богатстве столицы, пришедши на праздник, в который у народа есть обычай ставить палатки во славу Божию, вдруг начал кричать около храма: «голос с востока, голос с запада, голос с четырех ветров, голос на Иерусалим и храм, голос на женихов и невест, голос на весь народ!» – и крича это днем и ночью, он обходил по всем улицам города. Многие из знаменитых мужей, негодуя на дурное предсказание, схватывают его и жестоко бьют. Он же, не говоря ничего другого ни в защиту себе, ни к тем, которые его наказывали, не переставая кричал то же, что и прежде. Начальники, думая, – что и было справедливо, – что вдохновение этого человека было божественным, ведут его к римскому префекту, где истерзанный до костей ударами, он никого не умолял и не плакал; но как можно жалостнее настроив голос, на каждый удар отвечал: «Горе, горе Иерусалиму!» Когда Альбин спросил (ибо он был начальником), кто он, или откуда родом, или зачем говорит это, он ничего не отвечал; он не переставал оплакивать город, пока Альбин, признавши его безумным, не отпустил. А он до самого времени войны не приходил ни к кому из граждан и никогда не видали его разговаривающим, но ежедневно, как бы провозглашая молитву, он жаловался: «горе, горе Иерусалиму!» Он никого не умолял, когда его каждодневно истязали и не благодарил приносивших пищу. Для всех с его стороны был один ответ -– печальное предсказание. Особенно кричал он в праздничные дни, и, делая это непрерывно, в продолжение семи лет и пяти месяцев, не охрип и не утомился пока во время осады, увидев на самом деле исполнение предсказаний, не успокоился. Обходя второй раз по стене, он самым громким голосом кричал: «Горе, горе городу, храму и народу!» Наконец, прибавил: «Горе и мне!» – и камень, брошенный из метательного снаряда, тотчас убил его»³⁵.

О небесных знамениях, предуказывавших страшные события, говорится так: «Над городом стала звезда на подобие меча и продолжала стоять в течение целого года... немного дней спустя после праздника (опресноков) в двадцать первый день месяца мая явилось видение, выходящее из границ вероятия. Может быть то, о нем я намерен говорить, сочли бы за басню, если бы не были еще живы очевидцы, и не последовали несчастия, соответствующие предзнаменованиям. – Пред заходом солнца видны были носящиеся над всей странной колесницы и вооруженные войска, мчащиеся по облакам и осаждающие города»³⁶.

Господь предвозвещал: тогда будут предавать вас на мучения и убивать вас. (Мф. 24:9). Иосиф Флавий упоминает об убиении Иакова, брата Господня, считая это делом незаконным: «Анан созывает» (в 62 г.) «собрание судей и, поставивши пред ними брата Иисуса, называемого Христом, по имени Иакова, и некоторых других, обвинив их в беззаконии, предал побиению камнями. Считавшиеся справедливыми из жителей города, и строгие исполнители законов негодовали на это и тайно послали к царю, прося его предписать Анану не делать более подобного. Ибо и это он сделал незаконно»³⁷.

После покорения Галилеи, римляне направились к Иерусалиму, разоряя по пути иудейские города, каждый из которых, по словам историка, страдал от междоусобий; насколько они успевали отдохнуть от римлян, настолько же губили себя собственноручно, так как между любителями войны и желающими мира было жаркое состязание. Уже давно разгорелась вражда разномыслящих сначала между домами, потом повздорили между собою самые близкие люди; и каждый, соединясь с сочувствующими, открыто бунтовал, набравши шайку. Таким образом у всех был раздор. Любители приключений и войны превосходили старых и умеренных молодостью и смелостью. Туземцы отправлялись на грабежи сначала по-одиночке; потом вместе начади разбойничать, сходясь шайками, так что во всяком виде жестокости и несправедливости своей нисколько не уступали римлянам, и, терпевшим опустошение, разорение от римлян казалось это более легким. А стражи городов, отчасти потому, что им не хотелось утомляться, отчасти по ненависти к народу, или не подавали никакой, или же подавали очень мало помощи терпевшим, пока наконец начальники разбойничьих отрядов, собравшись отовсюду в союз для грабежа и образовавши строй, не ворвались в Иерусалим³⁸.

Все обстоятельства как бы сами собой стекаются к тому, чтобы усилить ужасы войны и увеличить ту скорбь, подобной которой не было и не будет, по словам Спасителя (Мф. 24:21). Самый Иерусалим, еще до приближения к нему римлян, являлся уже не живым организмом, а как бы разлагающимся трупом, в котором не было целого, не гниющего места. Самые злые и самые безумные разбойники, о которых мы сейчас упоминали, воцарились в городе под именем зилотов (ревнителей), которые не признавали ничего священного и никаких прав, кроме права сильного. Власть была в их руках. Священным чином они распоряжались, как хотели. В довершение всех зол они сами разделились на партии и начали междоусобную войну, которая решительно обессилила город. Наступивший голод истребил громадное большинство жителей, и столица страны представлялась теперь трупом уже не в переносном, а в буквальном смысле этого слова: она была полна червей и смрада. Вот беглый очерк того, что ниже мы увидим в выдержках из Флавия.

Когда же увидите мерзость запустения, реченную чрез пророка Даниила, стоящую на святом месте, тогда находящиеся в Иудее да бегут в горы (Мф. 24:15–16; Мр. 13:14). Пророчество Даниила, на которое указывает здесь Христос, имеет следующий вид: «в половине седьмины прекратится жертва и приношение, и на криле (святилища) будет мерзость запустения... (Дан. 9:27).

Эта мерзость запустения наступила не сразу, а постепенно, хотя и быстро. С воцарением зилотов в городе всякие мерзости начинают производиться сначала вне храма. «Город никем не управлялся, и по отечественному обычаю туземцы все находились без надзора: тогда в особенности все полагали, что стекающиеся сюда приходят по благорасположению для помощи. А это помимо междоусобия впоследствии потрясло город тем, что праздная и бесполезная толпа истребляла провизию, которой могло бы хватить для сражающихся, и приготовила им кроме войны еще мятеж и голод. И другие разбойники, сошедшись туда с полей и соединившись с гораздо более свирепыми, которые были в городе, (зилотами), совершали всякие жестокости; грабежами и воровством не ограничилось их неистовство, но дошли и до убийства, убивая не тайно, не ночью, не каких-нибудь людей, но при свете, открыто, знатнейших... Большой страх овладел народом, и каждый заботился о собственном спасении, как бы государство было взято в плен³⁹. Чтобы лучше захватить власть в свои руки, зилоты призывают идумеев. Граждане заперлись и не хотели впускать последних, но зилоты, пользуясь бурею, подпиливают городские ворота и вводят идумеев⁴⁰. «Идумеи никого не щадили, потому что от природы были очень жестоки в убийстве, а непогодою еще более возбуждались, так что считали за врагов тех, которые запирались, относясь с ненавистью как к умоляющим, так и к защищающимся, и многих, которые напоминали о родстве и умоляли побояться общего святилища, они пронзали мечами. Некуда было бежать и не было надежды на спасение. Собравшиеся в одно место испытывали более мучений, нежели стесненные силою, так как места для отступления не было, а убийцы не прекращали убийств. Не зная что делать, они низвергались в город, при чем, несчастные подвергались более жестокой смерти, чем та, которой избегли. Внешний храм наполнился кровью. Днем оказалось 8.500 мертвых. Но этим не удовлетворен был гнев идумеев: обратившись на город, они забили все дома и, кого находили случайно, предавали смерти»⁴¹.

«Как зилоты, так и идумеи, по разным местам, напавши на народ, избивали его, как стадо негодных животных. Чернь в каждом месте хваталась и умерщвлялась; знатных же и юношей, схвативши, они заключали в темницу в надежде, что некоторые присоединятся к ним, боясь быть убитыми. Но это ни на одного не действовало: все предпочитали смерть, только бы не участвовать в нечестивых заговорах против общего отечества. Перед убиением, они претерпевали самые тяжкие бичевания, терзаемые ранами и пытками. Когда тело уже не переносило мук, они наконец удостоивались меча. Кого взяли днем, того ночью отводили под стражу; если кому случалось там умереть, вытащивши оттуда, выбрасывали, чтобы было место другим связанным. На народ напал такой страх, что никто не осмеливался ни плакать, ни хоронить своих мертвецов; но у заключенных были скрыты даже слезы; и чтобы кто из неприятелей не увидал, они и стонали озираясь кругом... Таким образом погибло 12 000 знатных»⁴².

Наконец зилоты хитростью удалили идумеев, которые делались лишними и даже опасными для них самих, и сами продолжали избиение граждан. «Бегство было затруднительно, потому что все выходы заняты были сторожами, и если кто по какой-нибудь причине был захвачен, или желал итти к римлянам, того убивали. Кто давал им деньги, тот уходил невредимым, а кто не давал, считался изменником. Когда же богатые купили право бежать, оставалось убивать только бедных. На всех дорогах кучами лежало безчисленное множество мертвых, и многие из желавших убежать, скорее предпочитали умереть в городе, потому что умереть в отечестве казалось сноснее, благодаря надежде на погребение. А они дошли до такой жестокости, что не предавали земле ни в городе, ни на дорогах. Но как бы согласившись, вместе с отеческими законами нарушать и права природы и осквернять религию своею несправедливостью к людям, оставляли их разлагаться под лучами солнца. И погребающим тела своих ближних угрожала та же смертная казнь, как и перебежчикам, и тот, кто хоронил другого, тотчас сам лишатся погребения. Короче сказать, ни одно доброе расположение не погибало так сильно в этой резне, как сострадание. Негодяи смеялись над тем, что казалось достойным сожаления, перенося гнев с живых на мертвых и с мертвых на живых. По мере возрастания ужаса мертвые, как получившие покой, казались более счастливыми»⁴³.

Вот теперь-то и настало время, когда мерзость запустения проникла в храм. Зилоты (ревнители), назвав себя как бы в насмешку этим именем, начинают непрерывный ряд ужасных кощунств. «Всякие человеческие права оскорблялись ими, осмеивалось даже божественное, и над пророческими предсказаниями они смеялись, как над простонародными баснями. В то время, как они презирали многие постановления предков о добродетели и пороках, оправдали тем вполне то, что давно было предсказано о конце отечества. Ибо передавалось некоторое сказание, что тогда наконец город будет взят, а святилище сожжено по закону войны, когда начнется мятеж, и храм Божий осквернят. Зилоты, веря этому предсказанию, явились его исполнителями»⁴⁴.

***

⁴⁵

Зилоты начали свою разрушительную деятельность в Иерусалиме с того, что забрали в свои руки право поставлять в священные степени. «Народ дошел до такой приниженности и ужаса, а они до такого высокомерия, что поставление первосвященников совершалось по их решению. Наконец лишивши власти те роды, из которых по преемству происходили первосвященники, поставили незнатных и неизвестных, чтобы иметь сообщников в беззаконных делах, так как получившие власть помимо достоинств по необходимости повиновались тем, которые поставили их над собою.... По случаю, жребий быть первосвященником выпал человеку, благодаря которому весьма сильно обнаружилось их беззаконие – некоему Фаннию, сыну Самуила, из деревни Афта, не только не происходившему из первосвященников, но совершенно не знавшему, что такое первосвященство вследствие низкого происхождения. Наконец, извлекши его помимо его воли из деревни, украсили маской, как это бывает на сцене. И одетого в священную одежду, стали сразу учить, что он должен делать и считали такое нечестие шуткой»⁴⁶. Потом, во время своей резни, оно начали избиение первосвященников: «бросались на них толпою и схвативши вдруг, убивали; потом, став на их телах, укоряли Амана за народное благоволение, а Иисуса за то, что он говорил со стены. Они дошли до такого нечестия, что бросили их непогребенными, тогда как иудеи так заботятся о погребении, что даже судом пригвожденных ко кресту снимают до заката солнца и хоронят.

«Я не ошибусь», прибавляет Иосиф, «если скажу, что смерть Анана была началом гибели города; стены начали падать и общество иудеев приходит в упадок с того дня, в который увидели первосвященника и вождя своего спасения убитым»⁴⁷. В самом деле, со смертью Анана кончилась законная богодарованная иерархия, и для людей, более или менее верующих, в силу этого прекратилась и истинная жертва, потому что только законная ерархия могла совершать жертвоприношения. А с жертвой падала вся религия иудеев, гибла самая душа их жизни: истинного последователя ветхозаветной религии такое событие должно было приводить в положительное отчаяние, у него должны были, как говорится, опуститься руки, тем более, что за исполнением первой половины пророчества Даниила – о прекращении жертвы быстро следовало исполнение и второй его половины – о мерзости запустения на месте святом. Зилоты все более и более попирают и оскверняют святость храма. «Пресыщенные преследованием людей, они перенесли безчестие на божественное и начали входит оскверненными ногами в святое место»⁴⁸. «Кто из зилотов был ранен, тот входил в храм, обливая кровью священную землю, так что можно было справедливо сказать, что одной их кровью религия осквернена»⁴⁹.

Между тем в среде самих разбойников начались и продолжались междоусобия. Они начали между собою самую жестокую резню, при чем местом их военных действий стал храм. Сначала в храме водворился один Иоанн. Потом Симон, сын Горин, задумав отнять у него власть, нападает на Иерусалим и сражается с зилотами. Жители Иерусалима, которым наскучили злодейства Иоанна, сами впускают в город Симона, который нападает на зилотов, побивая, между прочим, и ни в чем неповинных мирных граждан. Между тем зилоты заперлись в храме. Тогда Симон нападает на храм, а они, расставив по всем храмовым башням военные орудия, отражают его. Но тут мятеж разделился на три части. Некто Елеазар, сын Симона с сообщниками, также ища власти, отделился от Иоанна и, «заняв внутреннюю часть храма, полагает оружие над его дверями в священном входе. Они думали, что им будет достаточно своих съестных припасов, потому что пред ними, не считавшими ничего нечестивым, было большое обилие священной утвари: но, боясь малочисленности своих, по большей части оставались праздными на своих местах»⁵⁰. Таким образом в верхней – внутренней – части храма (стоявшего на сионской горе) водворился Елеозар, в нижней – внешней – части того же храма – Иоанн, а вне храма – в городе – Симон. «Иоанн же, насколько превосходил других множеством людей, настолько же превзойден был с их стороны высотою места; имея же сверху врагов, он не без страха делал нападения, и, по свирепости, не мог удержаться от них. Претерпев же более несчастий, нежели сколько нанес их партии Елеазара, он не унимался однако же от частых нападений и бросания копий. Весь храм был осквернен убийствами»⁵¹.

«Хотя зилоты в своем неистовстве дошли до всякого рода нечестия, однако же тех, кто желал принести жертву, они принимали, с подозрением и стражами обыскивая соотечественников. А пришлецы, даже успевшие вымолить снисхождение к себе, делались однако безполезной добычей мятежа, потому что копья, силой машин достигая до жертвенника и храма, падали в священников, совершающих священнодействия. И многие, которые с крайних концов страны приходили к святейшему месту, погибали пред самою жертвой, а жертвенник, досточтимый для всех греков и варваров, обагряли своей кровью. Мертвые туземцы перемешаны были с иностранцами, священники с простолюдинами, и кровь различных трупов образовала озеро среди священного двора»⁵². «С наступлением же дня опресноков Елеазар с союзниками, отворяя дверь, хотел, чтобы вошли те из народа, которые желали поклониться храму. Иоанн же пользовался праздничным днем для прикрытия злых умыслов; снарядивши некоторых менее известных из своих со скрытым под одеждою оружием, из которых многие были нечистыми, поместил тайно между другими для занятия святилища. Когда же они вошли, то снявши верхнюю одежду, вдруг оказались вооруженными. Тотчас же началась большая свалка и переполох вокруг храма, когда непричастный мячежу народ подумал, что засада устроена для всех без различия, а зилоты, – что для них только. И одни оставивши стражу при дверях, а другие спрыгнувши с укреплений, прежде, нежели вступить в сражение, убегали в канавы, устроенные при храме для стока нечистот. Граждане же, сошедшиеся у жертвенника, толпились, согнанные внутри храма и были побиваемы повсюду кольями и мечами. Многих из убитых неприятели умерщвляли по личной ненависти, как союзников другой партии. Но избивая с большою жестокостью невинных, виновным они дали перемирие и отпустили вышедших из канав»⁵³.

Наконец, мерзость запустения, так решительно воцарившаяся в храме, выходит за его пределы и сказывается в страшном общем растлении нравов. Наступает то умножение беззаконий, о котором говорит Иисус Христос (Мф. 24:12). Все нравственные законы, не только писанные, но и естественные, забыты и попраны. Всякое понятие о правде и совести утрачено. Совершаются днем и считаются за шутку такие дела, которых никогда не терпело никакое законодательство. Поразительно быстрое распространение общего развращения кажется необъяснимым с первого взгляда. Оно заражает всех, как грозная чума, не знающая преграды на своем пути и минующая лишь немногих избранных. Единственно понятным делается это явление, если причиной его считать удаление божественной благодати от народа за богоубийство.

Различные беззакония допускаемые иудеями открыто, окончательно растлили нравственный организм, следствием чего являлось полное охладение любви и гибель всяких социальных чувств. Никто не щадил несчастный народ; «находясь внутри города, осаждаемого отовсюду мятежниками и всяким сбродом, народ был растерзываем как больное тело. Старики и женщины, под влиянием страшных внутренних бедствий, уже не дорожили своим отечеством: молились за римлян и желали внешней войны, чтобы освободиться от домашних бедствий. Но эти внутренние бедствия продолжались. Все находились под стражей, и разбойничьи вельможи, как скоро узнавали, что кто-либо мирно расположен к римлянам или хочет перебежать к ним, того убивали, как врага. Только в убиении достойных жизни они и были согласны. Постоянно, и днем и ночью, был непрерывный крик сражающихся. А стоны страдающих делались еще тяжелее при всех тех страшных несправедливостях, которые с самою грубою безчеловечною жестокостью допускались между жителями по отношению друг к другу под влиянием возраставшего эгоизма. Уже у домашних не было уваженья к живым, и не являлось заботы о погребении мертвых. Каждый дрожал за себя. Кто не был с мятежниками, тот как бы умирал медленною смертию от мучительного страха за себя. А мятежники, собравши трупы в кучу, сражались, попирая их ногами»⁵⁴. «Что подобное», восклицает историк, «претерпел ты, несчастный город, от римлян, которые взошли очистить огнем твои междоусобные преступления. Ты уже не был жилищем Бога и не мог им оставаться, сделавшись гробницею домашних мертвецов, и храм, превратившийся в кладбище, наполнивши кровопролитным междоусобием; ты можешь снова стать жилищем Бога, можешь, если умилостивишь отступившего от тебя Бога»⁵⁵. Так сбылись слова Спасителя: тогда будет великая скорбь, какой не было от начала мира доныне и не будет. И если бы не сократились те дни, то не спаслась бы никакая плоть: но ради избранных сократятся те дни (Мф. 24:21–22). Такими совратителями ужасных дней, избавителями избранных и вместе карою для нераскаянных явились римляне под предводительством Тита, который в 70-м году, незадолго до праздника опресноков, осадил Иерусалим. Приидут на тебя дни, когда враги твои обложат тебя окопами, и окружат тебя, и стеснят тебя отовсюду» (Лук. 19:43).

Видя неудобства, которые представляла для осады столица, окруженная предместьями и садами, «Тит приказал все пространство до стен сравнять. Когда срыты были все стены и изгороди, которыми жители огораживали сады и строения и когда все деревья служившие препятствием, хотя и плодоносные, были вырублены, тогда же были заполнены и все впадины и непроходимые долины. Уничтоживши все наиболее опасные возвышения железом, они сделали самым низменным весь путь от Скопы до Иродовых гробниц, окружающих озеро змей»⁵⁶.

После нескольких схваток, поняв отчаянное исступление защитников города, отвечавших отказом на неоднократные предложения мира, со стороны римлян, Тит решил вести систематическую осаду и для этого окружил город стеной. «Стену, начатую от лагеря ассириян, где он стоял, он ведет к нижней стене Нового города, отсюда, через Кедров возвращаясь к горе Елеону, обнимает с юга гору до скалы, которая называется Голубиною и ближайшего к ней холма, возвышающегося над долиной Силоам; оттуда, выгнув сооружение к западу, простирается до долины источника. Отсюда, поднимаясь до гробницы первосвященника Анана, окружил гору, где Помпей располагал лагерь, возвращается к северной стороне. И прошедши до селения, называемого Еревинтом, после него захватив гробницу Ирода с востока, соединяет, (стену) со своим лагерем, откуда начал. К ней совне пристроено 30 укреплений, в которых помещены стражи»⁵⁷. Жалкий вид приняла страна: то, что прежде было украшено деревьями и садами, являлось пустыней, так как все деревья были срублены; и никакой чужестранец, видевший прежде Иудею и прелестнейшие окрестности столицы, видя теперь её запустение, не мог удержать слез или не сетовать на перемену, которая все прежнее так преобразила, война истребила все, замечательное по красоте, и если неожиданно приходил кто-нибудь, знавший это место, то он не узнавал его и искал города, находясь около него»⁵⁸.

Между тем, с обведением стен вокруг города, жители его обречены были на голод, который скоро воцарился здесь со всеми ужасами и довершил картину безпримерной скорби. «С голодом возрастала дерзость мятежников, и с каждым днем оба зла увеличивались. И хотя нигде явно не было хлеба, но они, врываясь, обыскивали дома и, если находили что-нибудь, били скрывавших; если же у кого ничего не находили, и тех также предавали истязаниям, как искуснее скрывавших. Доказательством же служили тела несчастных, так как они полагали изобилие у тех, которые были полны силами; худых же пронзали, хотя, казалось, не было смысла убивать имеющих вскоре умереть от голода. Многие же тайно променивали все свое имение, более богатые на одну меру пшеницы, а бедные – ячменя. Потом, запершись в самых внутренних комнатах дома, некоторые от величайшей нужды поедали неприготовленную пшеницу. Другие готовили хлеб, насколько позволяла необходимость и страх. И стол никогда не накрывался, но вытаскивая из огня, они схватывали невареную пищу. Жалкое было пропитание и достойное слез зрелище, когда более сильные получали более, а слабейшие оплакивали несправедливость; голод, конечно, тогда казался хуже всяких поражений. Ничто так не удерживает человека как стыд; но что достойно уважения, то в голоде пренебрегается. Наконец, жены у мужей, сыновья у родителей и, что всего прискорбнее, матери у детей вырывали пищу из самого рта; и самых близких, умирающих на руках, никто не щадил настолько, чтобы не отнимать у них последних капель жизни⁵⁹. Но съедающие это не могли скрыться: повсюду находились похитители. Как скоро они видели запертой дом, то по этому признаку подозревали, что находящиеся в нем принимают пищу, и сейчас же, выломавши двери, врывались и пищу, уже размельченную зубами, вырывали почти из глотки, душа самих (евших) за горло. Старших они прогоняли, чтобы те не отстаивали пищу, женщин терзали, отнимая то, что они имели в руках. Не было никакого сострадания ни к седой голове, ни к детству, но, отталкивая детей, схватившихся за кусок, бросали их на землю. Если же кто предупреждал нападающих и съедал то, что они надеялись отнять, то они, как бы оскорбленные, делались еще кровожаднее. Изобретали самые жестокие муки, пока не отнимали пищу.... Ужасно слышать, что претерпели некоторые для сознания в том, что имеют один хлеб, или хотя одну горсть муки. Между тем мучители не были голодны, но возрастая в своем безумии, приготовляли себе пропитание на шесть дней и, встречаясь с теми, которые потихоньку выползали мимо римской стражи ночью для собирания овощей и трав, когда те думали, что уже избежали неприятелей, похищали у них принесенное. Несмотря на их многочисленные мольбы и призывания страшного имени Божия, чтобы оставили им хотя некоторую часть того, что собрали себе с опасностью, они совершенно ничего не давали им, и считалось благополучием, если ограбленные не погибали»⁶⁰.

«Усилившийся голод пожирал целые домы и семейства. Дома полны были лишившихся жизни женщин и детей, а дороги – мертвых стариков. Мальчики и юноши распухшие, как тени умерших, бродили по площадям и падали, где кого застигала смерть. Хоронить же мертвых и не могли по причине трудности, и те, у которых оставалась какая-нибудь сила, не желали, как – вследствие множества умерших, так и потому, что боялись за себя. Наконец многие умирали над теми, кого хоронили. Многие еще живыми спешили к гробницам, прежде, нежели настал роковой день; ни печали, ни плача не было при этих бедствиях: чувства побеждались голодом. Сухими глазами и с измученными лицами смотрели позднее умиравшие на тех, которые успокоились раньше их. В городе царила глубокая тишина, полная смерти ночь и – хуже того и другого – разбойники. Они грабили домы, ставшие тогда могилами, и трупы; стащивши одежду с тел, выходили со смехом; на них они испытывали остроту мечей и некоторых из лежавших, еще дышащих, пронзали для пробы меча. Если же кто просил подать ему руку или жечь, чтобы избавиться от голода, они гордо отказывали. Каждый, испускающий дух, пред смертью обращал взоры на храм, где оставались живыми мятежники. Они же сначала приказывали хоронить мертвых на общественный счет, не вынося зловония, потом, так как у них не хватало средств, сбрасывали со стены в долины». Картина приводит в ужас самого римского полководца – язычника. «Осматривая долины, наполненные трупами и множеством гноя, текущего из разлагающихся тел, Тит вздохнул и подняв руки, призвал Бога во свидетели, что все это не было его делом»⁶¹. Но время усиливало голод и готовило еще более ужасов. «По городу валялось несчетное множество умиравших с голода и происходили невыразимые ужасы. В каждом доме, где только показывалась хотя тень пищи, была война, и самые близкие друзья дрались между собою, чтобы отнять друг у друга жалкие средства жизни. Не верили даже умирающим, что у них нет пищи; но разбойники обыскивали и издыхающих, не притворяется ли кто умирающим, держа у себя за пазухою какую-либо пищу. Иные, разинув рот от голода, как бешеные псы, блуждали и бегали туда и сюда, толкаясь в двери подобно пьяным, и с отчаяния вторгались в одни и те же дома по два и по три раза в один час. Нужда все отдавала зубам; собирали и не гнушались есть даже то, что негодно для самых нечистых из бессловесных животных; не отказывались наконец от поясов и башмаков; сдирали и со щитов кожи и жевали их. Пищею для многих служили клочья старого сена; а некоторые собирали помет и самую малую меру его продавали за четыре аттика. Но зачем говорить о бесстыдстве голодных по отношению к вещам бездушным? Укажу на такое действие их, о котором не повествуется ни у еллинов, ни у варваров, о котором и сказать страшно и слушать невероятно. Чтобы потомки наши не подумали, будто я выдумываю небывалое, я с удовольствием умолчал бы об этом несчастии, если бы у меня не было безчисленного множества свидетелей из моих современников; с другой стороны, я оказал бы отчизне плохую услугу, опустив из рассказа то, что она потерпела на самом деле. Одна женщина из числа заиорданских жителей, по имени Мария, дочь Елеазара, из селения Вифезо, что значит дом иссопа, знатная по происхождению и богатству, прибыв вместе с множеством других в Иерусалим, подверглась осаде. Все имущество её, какое она взяла с собою из Переи и принесла в город, разграбили те, которые захватили власть над городом; а остатки запасов и все, что она заготовила себе в пищу, расхищали оруженосцы, которые ежедневно вторгались к ней. Сильное негодование овладело женщиною, и она часто своею бранью и проклятиями раздражала против себя грабителей. Так как никто, ни от гнева, ни из жалости, не убивал её и хотя она и старалась найти что-либо съестное в других местах, но нигде уже невозможно было найти, а голод терзав её утробу и мозги, и еще сильнее голода воспламенял ее гнев, то, под влиянием раздражения и крайности, она восстала на природу и, схватив свое дитя (у нее был грудной мальчик), сказала: «несчастное дитя, для кого во время этой войны, голода и возмещения, я буду беречь тебя? У римлян, если мы и будем жить под их владычеством, ожидает нас рабство, этому рабству предшествует голод, а того и другого тяжелее бунтовщики: так будь же для меня пищею, для бунтовщиков фуриею, а для мира баснею, которой только и недостает в бедствиях иудеев». И с этими словами она убивает сына; потом, изжарив его, половину съедает, а остальное скрыла и сберегла. Вскоре пришли бунтовщики и ощутив необычайный запах, начали грозить, что тотчас убьют ее, если не покажет им, что она приготовила. А она, сказав, что сберегла для них прекрасную долю, показала остатки своего сына. Ужас и изумление тотчас объяли их, и они окаменели при этом зрелище. «Это родное дитя мое», сказала она, «это мое произведение», ешьте, и я уже ела; не будьте нежнее женщины и жалостливее матери; если же вы богобоязливы и гнушаетесь моим приношением, то как я уже половину съела, так мне же пусть достанется и остальное». После этого они ушли, объятые трепетом, в этом одном оказавшись робкими и только эту пищу уступив матери. Тотчас весь город исполнился негодования и всякий, имея пред глазами такое страшное дело, ужасался, как будто бы сам был виновником его. Голодавшие желали смерти и называли счастливыми тех, кто умер ранее, не слышав и не видев таких бедствий. Скоро разгласилось это страшное дело и у римлян; одни из них не верили, другие жалели, большинство же еще сильнее возненавидело этот народ»⁶². А Тит снова свидетельствует пред Богом, что не он был виновником подобных бедствий и что нигде не слыхано о таких преступлениях⁶³.

Ужасающие размеры голода становятся понятными, если мы вспомним, что осада началась около времени праздников опресноков, когда в город стекалось со всех сторон бесчисленное множество поклонников Иеговы для совершения пасхи⁶⁴. Становятся понятными и те цифры, которые мы приведем сейчас со слов историка. «Манней, сын Лазаря, перешедший к Титу, говорил, что чрез одни ворота, которые ему были известны, было вынесено 115 800 трупов с того дня, в который расположен был вокруг города лагерь. Однако он не находился при воротах, но, разделяя общественную плату, по необходимости считал мертвых. А остальных погребали родственники. За погребение же считалось – бросить подальше вынесенных из города. После же этого знатные перебежчики объявляли, что всего вынесено шестьсот тысяч бедных мертвых, а, числа остальных невозможно представить. Когда же не стало средств выносить бедных мертвецов, тогда, собравши трупы в большие дома, запирали их»⁶⁵.

Между тем осажденные обратились к отражению римлян, забыв всякую вражду между собою и обратив весь гнев на последних. Жители Иерусалима отчаянно сопротивляются, делают вылазки, жгут машины и насыпи, сделанные из деревьев. Иногда сами римляне отступают пред их свирепостью. Но во всех своих действиях зилоты руководились одним своим раздражением, не спрашивая совета у рассудка, и поэтому вредили сами себе. Так однажды они сожгли весь провиант, находящийся вокруг города, чем, конечно, приготовили столице гибель от голода⁶⁶. Далее они начали по частям жечь самый храм. Но вскоре за этим храм весь сгорел уже от рук римлян. Тит, мало по малу входивший за стены города (построенные в 3 ряда), сам хотел сохранить замечательное по красоте и богатству здание, как триумф победы. Но по словам историка, «сам Бог уже осудил его на сожжение. Один из воинов, не ожидая ничьего приказания и не боясь такого преступления, но руководясь каким-то Божиим побуждением, был поднят своим товарищем и. схватив горящего вещества головню, бросает в золотое окно, откуда был ход к притворам, выстроенным вокруг храма с северной стороны. Когда начался пожар, поднялся достойный несчастия вопль иудеев, и они поспешили к защите; они не щадили ни жизни, ни сил, потеряв то, что́ они невидимому весьма берегли. Кто-то поспешно донес об этом Титу. Он выскочил и побежал к храму, думая остановить пожар; за ним следовали все полководцы, а за последними встревоженные отряды. Происходил крик и свалка, когда такое войско двигалось без порядка. Цезарь, давая сражающимся знак голосом и рукою, приказывал тушить пожар. Но они голоса его не слышали, потому что их окружал величайший крик и не обращали внимания на взмах руки: одним мешала война, другим ярость. Натиска вламывающихся отрядов не могли сдержать ни приказания, ни угрозы, но они бежали туда, куда влекло их раздражение. Столпившись же у самых переходов многие невольно друг друга давили. Многие же, падая в горящие и дымящиеся развалины портиков, терпели то же, что и побежденные. А приближаясь к храму, они притворялись неслыхавшими приказаний кесаря, и каждый побуждал впереди идущего пускать огонь. Для мятежников не было уже никакой надежды на помощь, но везде господствовали бегство и резня. Громадное количество парода бессильного и безоружного было окружено со всех сторон и избито. А вокруг жертвенника собрано громадное число мертвецов; по ступеням же храма текло множество крови и катились тела тех, которые падали сверху. Кесарь же, так как не мог удержать натиска устремившихся солдат, а пламя одолевало, вошедши с полководцами внутрь, увидал и святилище храма и то, что там было, что превосходило молву иноплеменников и оправдывало одобрения и мнения туземцев. Так как пламя ни с какой стороны еще не проникло внутрь и не пожрало притворов, которые были вокруг храма, то думая, что и было справедливо, что он еще может сохранит это, и сам старался и воинов пытался просить, чтобы они тушили огонь. Либералу же, центуриону над своими копьеносцами, приказал удерживать непокорных ударами палкою. Но их ярость и какое-то остервенение в войне, а также ненависть к иудеям, превзошли и уважение к цесарю и страх пред запрещением. Большую же часть влекла надежда на добычу, так как они видели, что внутри все полно деньгами и смотрели на двери, сделанные из золота. Кроме того, один воин из тех, которые вошли в то время, как цезарь спешил прекратить пожар, уже бросил огонь под засовы ворот. Тогда вдруг, как скоро пламя показалось внутри, полководцы с цесарем отступили, и никто из стоящих вне не препятствовал пожару. Таким образом храм был сожжен помимо желания Тита»⁶⁷.

Между тем теперь настало время окончательного исполнения слов Спасителя: и разорят тебя и побьют детей твоих в тебе и не оставят в тебе камня на камне (Лук. 19:44). И падут от острия меча и отведутся в плен во все народа; и Иерусалим будет попираем язычниками (21:24).

Началось такое разрушение и такое избиение, каких до наших времен еще не встречалось в истории.

Когда горел храм, расхищали все, что случайно попадалось в руки, и было бесконечное убийство схваченных. Не было ни жалости к возрасту, ни уважения к невинности, но убивали равно и мальчиков и стариков, священников и простолюдинов. Бедствие войны постигало всякий род людей, и умерщвлялись умоляющие вместе с защищающимися. Пламя распространялось все далее и далее, смешиваясь со стоками убиваемых. Благодаря же высоте холма и громадности горящего здания, казалось что горел весь город. Нельзя представить ничего сильнее и ужаснее вопля, бывшего при этом. Тут был и крик негодования римских легионов, и величайший вопль мятежников, стесненных огнем и мечем, и шум народа, бегущего навстречу врагам и захваченного наверху, и ропот на несчастие. Находящимся на холме откликалось множество народу в городе. Многие, уже обессилившие от голода, почти на смерть закрывшие глаза, после того, как увидели огонь в храме, снова получали силы для жалоб и крика. Эхо, откликаясь и из заречной страны, и из мест, лежащих вокруг гор, делало вопль еще ужаснее. Но несчастия были страшнее самого смятения. Казалось холм, на котором стоит храм, горит весь: так он отовсюду был полон пламенем. Но крови по-видимому было более, чем пламени и убитых более, чем убивающих. Вся земля покрыта была трупами, и солдаты, ступая по телам умерших, преследовали бегущих»⁶⁸.

«После же того, как мятежники убежали (из храма) в город, римляне, хотя храм и все окрестные места горели, поставили знамена в святильнице против восточных ворот»⁶⁹.

«Священники просили у Тита даровать им спасение. Он же, сказав им, что время пощады миновало, что погибло то, для чего он действительно мот бы сохранить их и что священникам должно погибнуть вместе с храмом, приказал отвести их на казнь⁷⁰.

Между тем Тит окружает валом последнюю не взятую часть города – верхний город, где в страхе заперлись бежавшие мятежники, и скоро берет его даже без кровопролития. При этом совершается избиение и плен жителей.

«Безчисленное множество продано. Из народа же сохранено более 40 тысяч, которых император отпустил на все четыре стороны»⁷¹.

«Рассеявшись по улицам с обнаженными мечами, они (римляне) «убивали схваченных без всякого различия целые дома, со всеми туда сбежавшимися, предавали огню. Опустошая же многие дома, в которые они проникали для добычи, они находили целые семейства мертвых и полные домы мертвецов, погибших от голода. Устрашенные самым этим зрелищем, они выходили с пустыми руками. Но сожалея таким образом о погибших, не чувствовали того же сострадания к живым. Пронзая каждого встречного и усеивая улицы трупами, они размыли весь город кровью, так что кровь потушила большую часть пожара. Вечером убийство прекращалось, но ночью увеличивался пожар»⁷². Как мы видим, картины, представлявшиеся каждую минуту и на каждом шагу, приводили в ужас и исполняли жалостью даже римских воинов, которые вообще привыкли к войне и крови и не отличались нежным сердцем. «Когда они увидели», рассказывает историк о мятежниках, «что горит верхний город, то не скорбели и не оплакивали, но между римлянами нашлось сожалевшие обо всем этом»⁷³.

Наконец так как солдаты утомились от убийства, а множество еще оставалось в живых, то цезарь приказал умерщвлять только вооруженных и сопротивляющихся, а остальную часть щадит. Но они вместе с теми, которых поручено было убивать, предавали смерти также старых и слабых. А здоровых и более полезных, собравши в храм, заперли в назначенный для женщин предел. Сторожить над ними цезарь поставил одного из отпущенников и друга – Фронтона, который должен был распределить, кто какой участи заслуживает. Он всех разбойников и мятежников побил, потому что один доносил на другого. Юношей большого и стройного телосложения, отобравши, сохранил для триумфа. Из множества остальных – старше семнадцати лет отослал в Египет для работ. Весьма также многих Тит разослал по провинциям для истребления железом и зверьми на зрелищах. А те, которым не было семнадцати лет, были проданы... Всех, захваченных в плен течение всей войны, сочтено было девяносто семь тысяч, а умерших за все время осады – миллион сто тысяч. Большинство из них было единоплеменниками, но не туземцами: потому что собравшись со всех стран к празднику опресноков, они внезапно застигнуты были войной, так что сначала у них от тесноты места началась моровая язва, а затем вскоре голод»⁷⁴.

Наконец римляне зажигают последние части города и разоряют стены. Так Иерусалим действительно претерпел бедствие, какого не было никогда с истории рода человеческого до самых ваших времен. О подобном числе убитых и взятых в плен в какие-нибудь полгода не передают нам никакие летописи. От Иерусалима теперь по истине не осталось камня на камне: восхитительное здание храма и живописные окрестности сравнены с землей. Оставлено только три башни для триумфа.

Господь говорил, что такие несчастия будут отмщением: да исполнится, прибавил Он, все написанное (Лук. 21:22). И вот мы действительно в одной только 28-й главе книги Второзакония уже видим предсказание всех этих бедствий.

Пошлет на тебя Господь, говорится там, народ издалека от края земли; как орел, налетит народ, которого языка ты не разумеешь. Народ наглый, который не уважит старца и не пощадит юноши (стт. 49–50). И будет теснить тебя во всех жилищах твоих, доколе во всей земле твоей не разрушит высоких и крепких стен твоих, на которые ты надеешься, и будет теснит тебя во всех жилищах твоих, во всей земле твоей, которую Господь, Бог твой, дал тебе. И ты будешь есть плод чрева твоего, плоть сынов своих и дочерей своих, которых Господь, Бог твой, дал тебе (стт. 52–53)... (Женщина) жившая у тебя в неге и роскоши, которая никогда ноги своей не ставила на землю по причине роскоши и изнеженности, будет безжалостным оком смотреть на мужа недра своего, и на сына своего и на дочь свою. И не даст им... детей, которых она родит; потому что она при недостатке во всем, тайно будет есть их, в осаде и стеснении, в котором стеснит тебя враг твой в жилищах твоих. И рассеет тебя Господь (Бог твой) по всем народам, от края земли до края земли (стт. 56–57; 64). И все это, как свидетельствует Моисей, разразится над Иудеей за ослепление и беззакония. Во всем этом изольется кара Божия на сынов Израиля. Это подтвердил, как мы сказали, и Спаситель. Это же повторяет и историк, на что мы тоже указывали выше. Это же красноречиво подтверждает вся его история. Правда, в настоящее время нередко раздаются сомнения относительно исторической достоверности сказаний Флавия. Но, допуская даже исторические преувеличения, нельзя не видеть, что предсказания Спасителя исполнились с буквальною и поразительною точностию. Заметим только, что в древности, со времени самого появления записей Флавия, последние были в большом употреблении у христиан, о чем свидетельствуют цитаты многих писателей и большое количество списков сочинения; но до нас не дошло от того времени никаких возражений, которые подрывали бы их достоверность.

Николай Казанский